Исповедь графа де Калиостро
Мне не известны ни место моего рождения, ни личность породивших меня людей. Различные обстоятельства жизни моей вызвали у меня сомнения и подозрения, которыми я могу поделиться с читателями. Но повторяю, все мои изыскания в этой области привели лишь – и это правда – к многообещающим, но довольно общим представлениям относительно обстоятельств моего рождения.
Первую часть своего детства я провел в городе Медине, что в Аравии. Обучение я проходил там под именем Ахарата, и это же имя я носил в годы странствий по Азии и Африке. Жил я во дворце у Муфтия Салахаима.
Я отлично помню, что вокруг меня было четверо людей: учитель лет 55—60 по имени Альтотас и трое служителей – один белый, состоявший при мне чем-то вроде лакея, и двое черных, из которых один непременно сопровождал меня и находился при мне днем и ночью.
Учитель мой рассказывал мне, что в три месяца я остался сиротой, что родители мои были высокородными христианами, однако при этом он не раскрывал мне ни их имена, ни место моего рождения. Случайно подслушанные обрывки речей позволили мне предположить, что местом моего рождения была Мальта, но мне так и не удалось подтвердить или опровергнуть это.
Альтотас, чье имя и сейчас я не могу произносить без самых теплых чувств, заботился обо мне и обучал меня как родной отец. Ему доставляло радость развивать во мне склонность к изучению наук, к которым я изъявил тяготение. Могу сказать, что он владел ими всеми, от самых умозрительных до навыков нанесения рисунков на ткани. Ботаника, физика и медицина удавались мне лучше всего, и я более всего в них преуспел.
Он же обучил меня любить Господа и почитать Его, возлюбить ближнего своего и служить ему, почитать религию и законы, где бы ни пришлось жить.
Как и он, я одевался на магометанский манер, но в сердцах у нас была истинная вера, хотя на людях мы и вели себя по-магометански.
Ко мне часто приходил повидаться Муфтий; он был добр ко мне и явно с огромным уважением относился к моему наставнику.
Последний также обучил меня большинству языков Востока. Он часто разговаривал со мной о Египетских Пирамидах и об их необъятных подземных палатах, вырытых древними египтянами, дабы сохранить от разграбления драгоценные сокровища человеческого знания.
Когда мне исполнился двенадцатый год, мною овладело желание странствовать и самому увидеть все те чудеса, о которых он рассказывал мне, и желание это обрело такую силу, что Медина и все занятия детства моего утратили былое очарование в моих глазах.
Однажды Альтотас сказал мне, что мы наконец покидаем Медину и отправляемся в путешествие. Он приказал приготовить караван, и мы отбыли, испросив разрешения у Муфтия, который изволил выразить сожаление о нашем отбытии самым любезным образом.
Мы прибыли в Мекку и расположились во дворце ее Шерифа. Меня переодели в одежды богаче всех, какие мне доводилось носить до того. На третий день после приезда мой учитель представил меня правителю, который любезнейшим образом выразил мне свои милость и расположение. При виде этого князя сердцем моим завладело невыразимое чувство, и глаза мои наполнились сладостнейшими слезами, какие мне только доводилось проливать в жизни. Также я заметил, какого труда стоило и ему сохранить невозмутимость. Это один из тех мигов моей жизни, которые мне не удается вспомнить без живейших переживаний.
Три года я прожил в Мекке. Не проходило дня, чтобы меня не принимал у себя Шериф, и с каждым днем возрастали его привязанность ко мне и моя благодарность ему. Часто я замечал, что он неотрывно смотрит на меня и затем возводит глаза к небу с горечью и с чувством. И я отворачивался от него в раздумьях и неутолимом любопытстве. Я не смел спросить о причинах у учителя, который обычно сурово отчитывал меня за попытки разузнать, откуда я родом и кто мои родители.
По ночам я иногда разговаривал с негром, спавшим в моей комнате, но бесплодными были и эти мои попытки проникнуть за пелену тайны. Если я заговаривал о своих родителях, он становился глух ко всем моим вопросам. Однажды ночью, когда я совершенно измучил его уговорами, он сказал, что если я когда-либо покину Мекку, мне будут угрожать неисчислимые опасности, а более всего следует мне опасаться города Трапезунда.
Влечение мое к странствиям возобладало над этими мрачными предостережениями. Я устал от размеренной жизни, которую вел при дворе Шерифа.
Однажды он вошел в занимаемые мной покои. Я до глубины души был потрясен таким изъявлением высшей милости правителя. Он заключил меня в объятия с большей нежностью, чем когда-либо, и попросил никогда не переставать поклоняться Предвечному, ибо верно служа Ему, я достигну счастья и узнаю свою судьбу. Потом он сказал, заливая лицо мое слезами: «Прощай же, несчастное дитя Природы!».
Эти его слова и тон, которым он произнес их, навсегда запечатлелись в моей памяти. Тогда я в последний раз насладился его обществом. Караван, приготовленный для меня, уже ждал нас, и я покинул Мекку, чтобы более никогда не возвращаться в нее.
Свои странствия я начал с Египта, посетив Великие Пирамиды, в глазах основной массы поверхностных людей представляющие собой лишь бессмысленные груды мрамора и гранита. Я познакомился с начальниками различных Храмов, которые были настолько добры, что провели меня в те места, которые недоступны обычным путешественникам. Позднее я за три года посетил все главные царства Африки и Азии.
Здесь не место и не время обнародовать различные знания и наблюдения, сделанные мной во время путешествий, и описывать поистине невероятные приключения, происходившие там со мной. Я полагаю, что эта часть моей истории подождет более благоприятного момента для изложения.
Поскольку необходимость оправдаться является единственной целью, занимающей сейчас мой ум, я расскажу лишь о своих странствиях по Европе и назову имена людей, которые знали меня тогда, дабы тем, кто интересуется моей судьбой, было проще подтвердить те факты, которые я намереваюсь здесь изложить.
В 1766 г. я прибыл на остров Родос вместе с моим учителем и троими слугами, которые сопровождали меня с самого детства. Там я пересел на французское судно, державшее курс на Мальту.
Несмотря на правило, согласно которому суда, пришедшие с Востока, должны 40 дней простоять в карантине, я получил разрешение сойти на мальтийский берег через два дня. Великий Мастер Пинто предоставил мне и моему учителю апартаменты в своем дворце, и я отлично помню, что мои комнаты были поблизости от его лаборатории.
Великий Мастер сразу же попросил шевалье д’Акино из достославного дома Принцессы Караманийской оказать ему честь и сопровождать меня повсюду, следя, чтобы всюду на острове мне оказывали должный прием. Тогда я впервые принял, вместе с европейским платьем, имя графа де Калиостро, и меня ничуть не удивило, что Альтотас облачился в церковные ризы и надел на грудь Мальтийский крест.
Шевалье Акино познакомил меня со всеми рыцарями Большого креста Мальтийского ордена. Я даже помню, как обедал с г-ном бальи де Роаном, ныне Великим Мастером. Я не мог тогда предвидеть, что двадцать лет спустя меня арестуют и посадят в Бастилию за то, что принц того же рода одарил меня своей дружбой.
У меня имеются все основания полагать, что Великому Мастеру была известна тайна моего происхождения. Он несколько раз беседовал со мной о Шерифе Мекки и о Трапезунде, но никогда не вел разговора на эту тему прямо. Тем не менее, он всегда обращался со мной с огромнейшим уважением и даже предложил мне быструю карьеру в Ордене рыцарей Мальты в случае если я соглашусь принять их обеты. Однако воля моя к странствиям и стремление заниматься преимущественно медициной заставили меня отказаться от столь великодушного, почетного и щедрого предложения.
Там же, на Мальте, я потерял своего лучшего друга, моего наставника, мудрейшего и просвещеннейшего из смертных, достопочтенного Альтотаса. За несколько мгновений до смерти он схватил меня за руку и прошептал почти неслышно: «Сын мой, всегда держи в сердце страх Божий и любовь к ближнему. Очень скоро ты удостоверишься в истинности всего, чему я научил тебя».
Остров, где я потерял своего друга, который столь долго был мне как отец, отныне стал для меня обителью нестерпимых страданий. Я испросил у Великого Мастера дозволения покинуть его и отправиться в путешествие по Европе. Он нехотя согласился и заставил меня поклясться, что однажды я возвращусь на Мальту. Шевалье д’Акино был так добр, что взял на себя труд сопровождать меня в странствиях и снабжать всем необходимым для жизни. Мы отплыли вместе. Сперва мы отправились на Сицилию, где этот рыцарь свел меня с вельможами тех мест. Оттуда мы ездили на другие острова Итальянского архипелага и, осмотрев все Средиземноморье, осели в Неаполе, откуда родом шевалье д’Акино. Дела позвали его в путь в одиночку, а я между тем сам поехал в Рим, вооружившись рекомендательным письмом к сеньору Беллонне, тамошнему банкиру.
Прибыв в столицу христианского мира, я предпочел сохранить полное инкогнито. Однажды, когда я, запершись, сидел дома и упражнялся в итальянском языке, мой слуга объявил о приходе секретаря кардинала Орсини. Этот секретарь получил приказ пригласить меня к Его Высокопреосвященству, и я немедленно отправился, куда он повел меня. Кардинал изъявил по отношению ко мне всю возможную любезность, несколько раз впоследствии приглашал к себе отобедать, а также познакомил меня с большинством кардиналов и римских принцев, в частности, с кардиналом Йоркским и кардиналом Ганганелли, который в мае 1769 г. стал Папой, приняв имя Климента XIV.
Римский Престол в то время занимал Папа Реццонико, который выразил желание увидеться со мной, и я имел честь несколько раз посетить Его Святейшество в частном порядке для беседы.
Мне тогда шел двадцать второй год. Случай свел меня со знатной молодой незамужней дамой по имени Серафина Феличиани. Она едва вышла из детства, и ее нераспустившееся еще очарование пронзило мое сердце страстью, которая все шестнадцать лет жизни в браке лишь крепла. Это бедное, несчастное существо, которое ни добродетели, ни невиновность, ни положение иностранки не смогли спасти от тягот заключения, столь же жестокого, сколь и несправедливого, стало мне тогда женой.
Не имея ни времени, ни намерения писать многие тома, я не стану вдаваться в подробности своего путешествия по королевствам Европы, но удовлетворюсь лишь перечислением лиц, которые меня знают. Большая их часть живы и поныне. Я с гордостью могу рассчитывать на их свидетельства обо мне. Пусть они скажут, совершил ли я когда-либо хотя бы один поступок, недостойный человека чести; пусть они скажут, просил ли я хотя бы один раз их о какой-либо милости, просил ли я когда-либо защиты у правителей, изъявивших желание познакомиться со мною; наконец, пусть они скажут, творил ли я где-либо и когда-либо что-то иное, кроме лечения недужных без взимания за это платы и оказания помощи бедным.
Вот люди, которые в особенности хорошо были со мной знакомы.
В Испании – герцог Альба, его сын герцог Уэскара, граф Прелата, герцог Медина-Челли, граф Риглас, родственник графа Аранда, посла Его Католического Величества при французском королевском Дворе.
В Португалии – граф Сан-Винсенти, который представил меня при Дворе. Моим банкиром в Лиссабоне был Ансельмо ла Крусе.
В Лондоне – знать и народ.
В Голландии – герцог Брауншвейгский, которому я имел честь быть представленным.
В Курляндии – правящий Герцог и Герцогиня.
Все Дворы Германии.
В Санкт-Петербурге – князь Потемкин, г-н Нарышкин, генерал Голицын, казачий генерал, генерал Мелиссино и шевалье де Жерберон, ответственный за связи с Францией.
В Польше – графиня Мощинская, граф Ржевусский и княгиня, ныне носящая титул принцессы Нассау.
Также я должен сообщить, что временами я путешествовал под другими именами. Я последовательно называл себя графом Харатом, графом Фениксом, маркизом д’Анна, но имя, под которым меня, в основном, знают в Европе – это имя графа де Калиостро.
19 сентября 1780 г. я прибыл в Страсбург. Через несколько дней после приезда и представления графу Ржевусскому, я вынужден был подчиниться настоятельным просьбам городских властей и эльзасской знати применить свои таланты в области медицины и пустить их на службу обществу. Среди знакомых, которых я завел в этом городе, можно упомянуть г-на маршала де Контаде, маркиза де ла Саль, барона де Фразиланда, барона д’Ор, барона Форминзера, барона Дидерихса, г-жу принцессу Кристину и многих других.
Все, кто знавал меня в Страсбурге, знает также, каковы были мои занятия и успехи в этом городе. Если даже меня и порочили в каких-то анонимных памфлетах, все газеты и все добропорядочные писатели воздавали мне должное. Да будет мне позволено процитировать несколько абзацев из книги, напечатанной в 1783 г. и озаглавленной «Письма о Швейцарии». Уважаемый автор этих писем так высказывается обо мне в первом томе на пятой странице:
Этот уникальный и удивительный человек заслуживает восхищения своим образом жизни и обширнейшей ученостью. На его лице можно видеть печать понимания и гения, а огненные глаза его проникают в самые глубины души собеседника.
Он прибыл из России месяцев семь-восемь назад и, по всей видимости, намеревается поселиться в городе на некоторое время. Никто не знает, откуда он родом, кто он таков или куда он направится потом. Он любим, почитаем и глубоко уважаем местными властями и видными людьми города, его обожают бедняки и простой народ, однако ненавидят (и клевещут на него) некоторые люди (а именно врачи). Не беря ни платы, ни подарков с исцеленных, он проводит целые дни, посещая больных, в особенности бедных, помогая им лекарствами, которые раздает им тоже даром, и даже давая им деньги на еду.
Сам он ест мало и, в основном, итальянские пирожные. Он никогда не ложится в постель и спит не более двух-трех часов в день, сидя в кресле, будучи постоянно готов вскочить с места и устремиться на помощь несчастным и обездоленным в любой час, ибо нет для него большей радости, чем оказывать помощь ближнему своему.
Этот невероятный человек вызывает еще большее удивление тем, что всегда и за все платит вперед, и никто не знает, откуда черпает он доход или кто снабжает его деньгами.
Вы понимаете, мадам, что на его счет ходят ужасные слухи, по меньшей мере, величающие его антихристом; говорят, что ему пятьсот или шестьсот лет, что он владеет Философским камнем и универсальным лекарством. Коротко говоря, он один из тех Разумов, которые Творец время от времени ниспосылает на Землю в бренной телесной оболочке.
Даже если и так, этот Разум в наивысшей степени достоин почтения и уважения. Мало приходилось мне видеть душ столь же сострадательных и сердец столь же благих и добрых. Нет человека, который мог бы тягаться с ним в уме и образованности; он знает все языки Европы и Азии, и его красноречие поражает и увлекает даже тех, кто обычно на словах порочит его. Я ничего не стану говорить о его чудесных исцелениях; нужны целые тома, чтобы их описать, хотя, в большинстве случаев, о них можно прочитать и в газетах. Вы только подумайте: из более чем пятнадцати тысяч людей, которых он лечил, даже самые рьяные его ненавистники могут упрекнуть его лишь тремя смертями, в которых, впрочем, он виновен не более, чем, скажем, я.
Прошу прощения, мадам, если я отниму еще несколько минут вашего времени, чтобы посвятить его описанию этого примечательного человека. Я только что вернулся из его гостиной. Вы бы тоже, как и я, пали бы жертвой обаяния этого человека, если бы увидели, как он мечется от одного бедняка к другому, перевязывает им их отвратительные язвы, утоляет их боль, вселяет в души их надежду, даром раздает лекарства, непрерывным потоком изливает на них свои милости, – короче говоря, как из рога изобилия поливает их благом, не имея никакой иной цели, кроме облегчения страданий людям и наслаждения величайшим счастьем на свете, а именно званием земного образа и подобия милостивого Бога.
Представьте себе, мадам, огромный зал, заполненный обездоленными существами, практически лишенными всякой помощи, из последних сил протягивающими слабые истощенные руки к небесам, дабы воззвать к помощи Графа.
Он выслушивает их одного за другим, не забывая и не переспрашивая ни одного слова, затем выходит на пару минут и вскоре возвращается с горой лекарств, которые раздает бесплатно всем этим несчастным, повторяя им снова и снова, как излечиться от их болезней, и заверяя их, что они вылечатся быстро и непременно, если только будут следовать его указаниям. Но одних лекарств было бы недостаточно, ведь им потребен еще и хлеб, чтобы поддержать их силы и помочь преодолеть болезнь; мало у кого из этих людей есть средства к жизни, поэтому кошель Графа раскрывается, и содержимое его делится между несчастными, и он всем кажется совершенно бездонным.
Он с большим счастьем раздает, чем получает, и радость его проявляется во все возрастающей нежности к пациентам. Эти страдальцы, проникнувшись благодарностью, любовью и почтением, простираются у его ног, обнимают его колени, зовут его своим спасителем, отцом и Господом Богом. У всякого доброго человека сердце переполняется при виде этого умилением и состраданием, слезы текут из глаз, и как ни стараешься скрыть их и спрятать, это не удается. Всяк зритель начинает плакать, и вот вскоре уже все собрание утопает в слезах умиления, благотворных слезах, коие суть драгоценный дар сердца, чье величественное очарование невозможно выразить словами так, чтобы понял некто не имевший счастья проливать такие слезы.
Это лишь грубый и краткий набросок описания того очаровательного и потрясающего зрелища, которым я только что насладился.
Данное описание содержит одну лишь правду и ни капли преувеличения.
Опросите священников местных приходов – и они расскажут, сколько добра я сделал их бедной пастве. Опросите артиллерийский полк и другие военные части, стоявшие в то время в страсбургском гарнизоне – и они расскажут обо всех исцеленных мной солдатах. Подвергните допросу аптекаря, с которым я завел деловые связи – и он расскажет, сколько я заказывал ему лекарств для бедноты, и оплачивал притом в тот же день наличными. Спросите хозяев гостиниц – они расскажут, хватало ли предоставляемых ими помещений, чтобы вместить все потоки страждущих, стекавшиеся ко мне в Страсбурге. Спросите тюремщиков – они расскажут, как я вел себя с бедными заключенными и скольким из них я помог вернуть свободу.
Пусть городские власти, магистрат, пусть все общество скажет вам, послужил ли я хотя бы один раз причиной скандала, нашли ли они среди моих деяний хотя бы одно противоречившее законам, нравственности и религии.
Если во время пребывания во Франции я оскорбил хотя бы одно лицо, пусть он выйдет и свидетельствует против меня.
Все это я пишу не ради возвеличивания себя. Я творил добро потому, что полагал себя обязанным так поступать. Но в конце концов, какую пользу извлек я для себя из всего блага, сотворенного мной французскому народу? В печали сердца своего скажу: клевету, осмеяние и Бастилию!
Уже около года я прожил в Страсбурге, когда, вернувшись домой однажды вечером, я был приятно удивлен, обнаружив у себя шевалье Акино (а читатель наверняка помнит шевалье Акино, с которым я познакомился на Мальте и который сопровождал меня во время первых моих путешествий по Европе; из газет он узнал о моем приезде в Страсбург и направился туда, чтобы повидаться со мной и обновить теснейшие связи нашего былого дружества).
Шевалье Акино встретился с властями города и сообщил им, что знал меня по временам проживания на Мальте, а также знал о том, как выделял меня из всех своих знакомых Великий Мастер Пинто.
Вскоре после моего приезда во Францию г-н кардинал де Роан послал барона Мильинена, своего обер-егермейстера, с приглашением явиться к нему, потому что ему было угодно познакомиться со мной. Поскольку мне это показалось со стороны принца лишь проявлением пустого любопытства, я отказался. Но некоторое время спустя он послал сообщить мне, что у него приступ астмы и нужна моя консультация. Я поспешил в его епископский дворец. Сообщив ему, что думаю о его болезни, я увидел, что он удовлетворен, и потом он попросил заходить к нему время от времени. Позднее в том же 1781 году г-н кардинал оказал мне честь, посетив меня у меня дома, чтобы проконсультироваться по поводу болезни его родственника, принца де Субиз. Тот страдал от гангрены, а я, на счастье, уже излечил от этого недуга секретаря маркиза де ла Саль, когда уже все врачи опустили руки. Я задал г-ну кардиналу несколько вопросов о болезни принца, но он перебил меня, горячо прося съездить с ним вместе в Париж. Он просил меня об этом, вложив в свою просьбу столько пыла и учтивости, что было невозможно ему отказать. Я отбыл с ним вместе, оставив хирургу и моим друзьям необходимые распоряжения, чтобы в мое отсутствие больные и бедняки ни в чем не нуждались. Когда мы приехали в Париж, г-н кардинал пожелал сразу отвезти меня к принцу де Субиз, но я отказался, сказав, что я всеми силами стремлюсь избегать прямых столкновений с [медицинским] факультетом и могу осмотреть принца только после того, как врачи признают его неизлечимым.
Г-н кардинал был так добр, что согласился на мои условия и через некоторое время пришел ко мне с известием о том, что принцу, по мнению факультета, полегчало. Я заявил, что не пойду смотреть принца, потому что не хочу присваивать себе славу его излечения, ничего для этого излечения не сделав сам.
Когда общество узнало о моем прибытии, повидать меня и испросить моего совета пришло столько людей, что это занимало у меня весь день, и так я прожил тринадцать дней в Париже, осматривая больных с пяти часов утра до полуночи.
Я наладил связи с аптекарем и за свой счет заказывал ему лекарства, которыми он торговал. Я призываю всех, кто общался со мной в то время, в свидетели этого. Если есть на свете человек, который сможет заявить, что смог заставить меня принять хотя бы крошечную сумму денег, или подарок, то я смиренно соглашусь на то, чтобы мне было отказано во всяческом доверии.
Принц Луи [де Роан] отвез меня обратно в Саверн, поблагодарил меня и просил как можно чаще посещать его. Я сразу же вернулся в Страсбург к своей обычной работе.
Сотворенное мной добро принесло мне в ответ немало клеветы и насмешек, меня называли антихристом, Вечным жидом, человеком, прожившим тысячу четыреста лет и т. д.
Устав от стольких оскорблений и душевных ран, я принял решение оставить Страсбург. Но многочисленные письма, которые соблаговолили написать мне министры Короля, принудили меня изменить это решение.
В данном разбирательстве мне видится важным представить взору Судей и общества рекомендации от тех, кто занимает гораздо более почетное и достойное положение, чем я, причем также важно, что я никогда не просил о них сам.
Вот некоторые из них.
Копия письма, написанного графом де Верженн, Министром иностранных дел, г-ну Жерару, претору Страсбурга, в Версале 13 марта 1783 г.
Лично я не знаком с г-ном графом де Калиостро, но все сведения о нем за время его пребывания в Страсбурге столь много говорят в его пользу, что человеколюбие требует, чтобы он наконец обрел покой и уважение. Его положение иностранца и те благие дела, в которых он с таким постоянством и такой настойчивостью преуспевает, для меня являются свидетельствами, позволяющими рекомендовать его вам и городскому совету, в котором вы председательствуете. Г-н де Калиостро просит лишь покоя и безопасности, и их гарантирует ему закон гостеприимства. Зная ваше природное расположение, я убежден, что вы предоставите ему возможность насладиться ими, равно как и прочими радостями, которые можно ему обеспечить.
Имею честь оставаться вашим, господин Жерар, смиреннейшим и покорнейшим слугой,
[подписано] Де Верженн
Копия письма, написанного маркизом де Миромениль, Хранителем печатей, г-ну Жерару, претору Страсбурга, в Версале 15 марта 1783 г.
Граф де Калиостро с самого начала пребывания в Страсбурге с усердием трудился на ниве утешения бедных и обездоленных, и мне известно о нескольких деяниях этого иностранца, которые были исполнены человеколюбия и заслуживают оказания ему вами особого покровительства. Я рекомендую вам обеспечить ему, насколько то будет возможно вам и городскому совету, в котором вы председательствуете, защиту и спокойствие, которыми иностранец должен пользоваться в державе Короля, в особенности если он показал себя столь полезным ей.
[подписано] Миромениль
Копия письма, написанного маркизом де Сегюр [Министром по военным делам] г-ну маркизу де ла Саль 15 марта 1783 г.
Добропорядочное поведение, господин маркиз, явленное, насколько мне сообщили, графом де Калиостро с постоянством в Страсбурге, несомненная польза, которую он извлек из своей учености и своих талантов для этого города, а также многочисленные подтверждения его доброты, с которой он помогал многим людям, страдавшим от разнообразных болезней и обращавшимся к нему за помощью, определенно свидетельствуют о том, что этот человек заслуживает защиты со стороны Правительства. Король поручает вам сделать так, чтобы его не беспокоили в Страсбурге, когда он сочтет возможным и нужным возвратиться туда, а также чтобы в этом городе он мог рассчитывать на внимание к себе, которого он заслужил добром, оказанным бедным и несчастным его жителям.
[подписано] Сегюр
Однако внушенное мне письмами этих министров спокойствие оказалось недолговечным. Основываясь на этих письмах и приказах Короля я решил было окончательно счесть Францию последним своим прибежищем и конечной точкой своих странствий. Мог ли я поверить в то, что лишь два года спустя я буду вотще отстаивать свое и своей несчастной жены священное право на гостеприимство, столь свято почитаемое и столь достойно выраженное в письмах, написанных именем Короля?
Подвергаясь продолжительное время преследованиям со стороны одной лишь группы людей, зная, что преследования эти возобновились и теперь, я решил оставить Страсбург в твердом намерении более не ставить под злобные удары этой группы свою репутацию. Пребывая в этом настроении, я получил письмо от шевалье Акино, в котором он писал, что опасно заболел. Я немедленно выехал из Страсбурга, но как ни спешил, в Неаполь я успел только для того лишь, чтобы принять последний вздох моего несчастного дорогого друга.
Через несколько дней о моем прибытии в Неаполь узнали посол Сардинии и еще несколько господ. Подумав, что и здесь тоже меня начнут преследовать за то, что я лечу людей, я принял решение уехать в Англию, с этой целью пересек всю южную Францию и прибыл в Бордо 8 ноября 1783 года.
В театре этого города меня узнал один кавалерийский офицер, который поспешил сообщить обо мне городскому совету. Один из членов последнего, шевалье Ролан, изволил посетить меня и предложить мне и моей жене от имени своих коллег по совету и своего имени в любое время пользоваться ложей городского совета в театре в любое время, когда нам это будет угодно.
Городской совет и общество устроили мне самый превосходный прием и от всего сердца просили меня посвятить свое пребывание в их городе, как и в Страсбурге, служению болящим. Я позволил себя уговорить и начал консультировать и раздавать лекарства, равно как и денежное вспоможение нищим. Толпы людей в моем доме достигли такого размера, что мне пришлось попросить у городского совета солдат, чтобы они следили за порядком.
В Бордо мне оказали честь своим знакомством г-н маршал де Муши, г-н граф де Фумель, г-н виконт д’Амель и другие достойные люди, вполне заслуживающие доверия, которые могут засвидетельствовать мой образ жизни в этом городе.
Гонения, которым подвергался я в Страсбурге, и которые заставили меня покинуть этот город, настигли меня и в Бордо, и оттуда я через одиннадцать месяцев проживания там выехал в Лион, куда приехал в последние дни октября 1784 г. Но там я прожил всего три месяца, а оттуда возвратился в Париж, куда прибыл 30 января 1785 г. Сперва я остановился в меблированных комнатах в районе Пале-Рояль, а чуть позже переехал в дом на рю Сен-Клод у Бульвара.
Первой моей заботой стало известить всех своих знакомых о том, что я приехал пожить в тишине и покое и более не заниматься медициной. Я сдержал слово и неизменно отвечал отказом на любые предложения такого рода, которые мне постоянно делали.
Принц Луи (де Роан) время от времени оказывал мне честь посещениями. Помню, он однажды предложил свести меня с дамой по фамилии Валуа де ла Мотт, и у него были на это знакомство свои собственные виды.
«Королева, – сказал мне кардинал де Роан, – погружена в глубочайшую меланхолию по той причине, что некто предсказал ей, что она умрет грядущими родами. Мне доставило бы ни с чем не сравнимую радость преуспеть в избавлении ее от этой мысли и возвращении ее воображению покоя. Мадам видится с королевой каждый день, и вы сделали бы мне величайшее одолжение, если бы вы, когда она спросит вашего мнения, ответили бы, что Королева счастливо разрешится принцем».
Я с радостью согласился помочь г-ну кардиналу, потому что, помогая ему таким образом, я оказывал косвенно благотворное влияние на здоровье Королевы.
На следующий день, придя в гостиницу, где остановился кардинал, я обнаружил там графиню де ла Мотт, которая после обычного светского разговора сказала следующее:
«В Версале у меня есть знакомая высокого положения, которой один человек предсказал, как и другой даме, что обе они умрут при родах. Одна из них уже умерла, а вторая ожидает родов вскоре и пребывает в жесточайшей тревоге. Если вы имеете возможность узнать наверняка, что с нею будет, и если вы полагаете возможным это где-нибудь узнать и рассказать мне, то я поеду обратно в Версаль завтра и передам ваш ответ заинтересованному лицу».
«И это лицо, – добавила она, – Королева».
Я ответил графине де ла Мотт, что все подобные предсказания суть глупость и что ей следует, кроме того, передать этой даме, что той надлежит предать себя в руки Предвечного, особенно ввиду того, что первые ее роды прошли успешно и ничто не препятствует тому, чтобы и в этот раз все обошлось.
Графиня де ла Мотт, однако, не удовлетворилась этим ответом и настойчиво пыталась вытянуть из меня что-то более определенное.
Я вспомнил об обещании, данном принцу де Роану, и весьма суровым и мрачным тоном сказал графине де ла Мотт со всей величайшей серьезностью, на какую был способен:
«Мадам, вы знаете, что я обладаю некоторыми познаниями в медицинской физике, а также в некоторой степени владею Животным Магнетизмом. Мое мнение таково, что в такой ситуации лучше всего поручать любые действия человеку невинному, ибо ему удается то, что не удается никому более. Поэтому вам следует озаботиться поисками невинного человека».
Графиня ответила: «Коль у вас нужда в невинном человеке, то у меня есть племянница, обладающая этим свойством в избытке. Завтра я привезу ее сюда». Честно признаться, я полагал, что речь идет о ребенке лет пяти-шести, поэтому был весьма удивлен, обнаружив следующим вечером в гостинице у принца юную даму четырнадцати-пятнадцати лет и выше меня ростом.
«Вот олицетворение невинности, – сказала мне графиня, – о котором я вам говорила». Мне потребовалось некоторое время, чтобы собраться с силами и не рассмеяться. Но в конце концов я взял себя в руки и сказал девушке, мадемуазель де ла Тур: «Мадемуазель, правда ли, что вы невинны?». Она ответила мне: «Да, сударь», – и в ее голосе было больше напора, чем уверенности. «Что ж, мадемуазель, через мгновение я удостоверюсь в этом, так что положитесь на Бога и свою невинность, – ответил я. – Встаньте за этот экран, закройте глаза и подумайте о самой желанной для вас вещи. Если вы невинны, вы увидите то, что желаете видеть, но если нет, то не увидите ничего».
Мадемуазель встала за экран, а мы с принцем остались снаружи. Последний стоял, прислонившись к камину, отнюдь не в мистическом экстазе, как позднее утверждала мадемуазель де ла Тур, а прикрыв рот ладонью, дабы не помешать нашим исполненным торжественной мрачности церемониям не приличествующим случаю смехом.
Когда мадемуазель де ла Тур встала за экран, я приступил к магнетическим пассам, которые проделывал несколько секунд, а затем обратился к ней:
«Топните невинной ногой об пол один раз и скажите, что видите».
«Я ничего не вижу», – ответила она.
«Что ж, мадемуазель… – сказал я и внезапно сильно ударил кулаком по экрану: – Значит, вы не невинны!».
При этих словах мадемуазель де ла Тур воскликнула, что как раз увидела Королеву.
Я понял, что невинная племянница заранее получила совет, как себя вести, от своей тетушки, в которой невинности было еще меньше. Желая узнать, как она дальше собирается играть свою роль, я попросил ее описать увиденное. Она сказала, что видела даму в счастливом положении, закутанную в белые ниспадающие одежды, а затем стала описывать черты лица, и ясно стала, что она говорит о Королеве.
«Спросите эту даму, – сказал я, – счастливо ли она разродится?»
Она ответила, что фантомная дама кивнула головой и сказала, что избавится от бремени легко и без опасных последствий для здоровья.
«Тогда приказываю вам, – продолжал я, – почтительно поцеловать руку этой дамы». Образ невинности поцеловал свою собственную руку и выплыл из-за экрана, вполне удовлетворенный тем, что нас удалось убедить в его невинности.
Тетя с племянницей поели цукатов, попили лимонада и через четверть часа удалились через отдельный выход. Принц проводил меня домой и поблагодарил за то, что я согласился исполнить его просьбу, премного его этим обязав. Так и закончилась эта комедия, сама по себе столь же невинная, сколько достойной всяческой похвалы была ее конечная цель.
Три или четыре дня спустя и снова гостил у г-на кардинала, там же была графиня де ла Мотт, и вместе они попросили меня проделать этот номер снова, на этот раз с маленьким мальчиком лет пяти-шести, и я оказался не в силах отказать им в этой небольшой просьбе. Я и предположить не мог, что этот салонный розыгрыш будет впоследствии ославлен перед Общественным прокурором как акт колдовства, кощунства и святотатства в отношении таинств Христианства.
Познакомив меня с графиней де ла Мотт, принц спустя какое-то время спросил моего мнения о ней. Я всегда полагал, что располагаю достаточными познаниями в физиогномике, чтобы судить о людях, и я ответил принцу, что полагаю графиню хитрой и лукавой. Но принц перебил меня, сказав, что она честная женщина, хотя и пребывает в величайшем отчаянии, вызванном бедностью. Я ответил, что даже если то, что она говорит ему, правда, она остается протеже Королевы и значит, скоро ее положение улучшится и ей не будет больше нужды искать иного покровительства.
Мы с принцем остались каждый при своем мнении. Вскоре он уехал в Саверн, где остановился на месяц-полтора. По возвращении оттуда он навещал меня у меня дома чаще, чем прежде. Я заметил, что он погружен в раздумья, печален и неспокоен. Я с уважением отнесся к тому, что, возможно, мне не следовало знать ор причинах его озабоченности, но всякий раз, когда в разговоре упоминалось имя графини де ла Мотт, я говорил ему с обычной своей прямотой: «Эта женщина обманывает вас».
Дней за пятнадцать до ареста он сказал мне: «Дорогой граф, я начинаю верить в то, что вы правы, что мадам Валуа – обманщица». После этого он впервые поведал мне историю об алмазном ожерелье и рассказал о возникших у него подозрениях и страхе, что ожерелье действительно могло быть не доставлено Королеве. Это побудило меня более горячо, чем обычно, настаивать на своем мнении об этой женщине.
На следующий день после этого разговора принц сообщил мне, что граф и графиня де ла Мотт искали у него убежища из страха последствий известного мне дела и просили его выписать им рекомендательные письма для представления в Англии или в Рейнских землях.
Принц спросил, что я думаю по этому поводу, и я сказал ему, что здесь может быть только один выход: сдать эту женщину в полицию, а потом пойти и изложить все факты Королю или его Министрам. Принц возразил, говоря, что доброта и великодушие его сердца восстают против столь жестокого решения.
«В таком случае, – сказал я, – вам остается лишь уповать на Бога. Предоставьте действовать Ему, и я убежден, что Он вас не подведет».
Г-н кардинал де Роан не пожелал дать графу и графине де ла Мотт рекомендательные письма, о которых они просили, и они выехали в Бургундию, и больше я никогда про них не слышал.
15 августа я узнал вместе со всем Парижем, что г-н кардинал де Роан арестован. Несколько человек поспешили предупредить меня, что могут арестовать и меня как друга кардинала. Уверенный в своей невиновности, я отвечал, что мне некуда бежать и что я стану терпеливо ждать у себя дома исполнения любой воли Господа и Правительства.
22 августа в полвосьмого утра комиссар, унтер-офицер и восьмеро полицейских вошли в мой дом. Погром начался прямо в моем присутствии. Меня заставили открыть все секретеры и конторки, а все мои эликсиры, бальзамы и драгоценные настойки стали добычей полицейских, которым доверили мое сопровождение.
Я просил комиссара, г-на Шенона-младшего, позволить мне воспользоваться моим экипажем, но он бесчеловечно отказал мне даже в этой мелочи. Меня тащили по городу пешком, на виду у всех, полдороги до Бастилии, и только на половине пути к нам подъехала обшарпанная карета, и мне была оказана милость тем, что я получил право в нее сесть. Потом опустили подвесной мост, и я оказался в заключении.
Моя жена подверглась такому же обращению. Здесь я остановлюсь и не стану описывать все то, что довелось мне пережить. Я пощажу чувства читателя, отказавшись от описания картины столь же ужасной, сколь возмутительной. Я позволю себе сказать лишь одно, и я призываю Небо в свидетели, что слова мои истинны. Если бы мне был предоставлен выбор между мимолетной болью казни и полугодом в Бастилии, я без колебания сказал бы: «Ведите меня на плаху!».
Поверит ли кто-нибудь в то, что невинность может пасть жертвой столь трагической судьбы, что положение prise de corps впору почитать чуть ли не посланным Небесами счастьем?
Таково мое положение. Через пять месяцев пленения я получил наконец уведомление об изданном на мой счет указе, и пристав явился предо мной подобно Ангелу Небесному, снизошедшему в мое узилище, дабы возвестить мне о праве на адвоката и на защиту своих чести и свободы.
Указ датирован 15 декабря и оглашен мне 30 января, и в тот же день я подвергся допросу. Я полагаю, что обязан, в силу данного мной обязательства явить всем свой истинный облик во всей полноте, представить обществу текст этого допроса, ведь он дает точное представление о моем характере, моей невиновности и сути возводимых на меня обвинений. Все написанное здесь записано по памяти, но память у меня хорошая, и я могу заверить читателей в том, что здесь не пропущено ничего важного.
