Голубой город

В институте недоучили, зато курс молодого бойца усвоить заставили. Сверхсекретную службу свою и подписку о неразглашении до смерти не забуду. Но одну военную тайну все-таки приоткрою – снились людям иногда голубые города, особенно перед дембелем, когда всем отделением решили отправиться на комсомольско-молодежную стройку. Была такая мода, чтобы не один человек, не три товарища, а, например, целый класс после выпускного вечера уезжал из Москвы в костромскую деревню работать на свиноферме. Радио все уши об этом почине прожужжало. И не приведи господь кому-нибудь из героического коллектива спасовать или заартачиться: забойкотируют и заклеймят с головы до пят. Наш замах был поскромнее, и в радиогерои мы не попали, да и с каких пирогов: москвичей в отделении не было, питерцев – тоже, а возвращаться в какой-нибудь Грязовец или Гаврилов-Ям не заманчивее, чем ехать на стройку. Оставалось выбрать – куда. Братскую ГЭС уже достраивали, Усть-Илимскую – только начинали. В одном месте романтика почти испарилась, в другом ее было слишком много. Ходим, гадаем: перводан, другодан – путь недолог в Магадан, восьмерка, девятка – скучный город Вятка, одиннадцать, двенадцать – некуда деваться. Будь я один, без лишних разговоров отправился бы на Дальний Восток поближе к дебрям уссурийской тайги, но сержант наш, Борька Свешников, уговорил ребят не забираться в бескрайнюю даль, чтобы в случае чего, если не приживемся, оставалась возможность по домам разбежаться. Потому и путевки комсомольские не брали, чтобы в зависимость не вляпаться. Гадали, рядили, отмеряли, взвешивали, а выбрали металлургический комбинат на Южном Урале. У Борьки там заочница жила. Такие нежные письма писала, что если перед отбоем прочитать, не уснешь. Когда спор возник, он пачкой конвертов перед нами помахал и нагнал романтического тумана. У нежной заочницы и подруги должны быть похожие. А что гвардейцу главное? Чтобы его далекая и пылкая ждала. И купились романтики. И я, как тот монах, что за компанию женился.

Клялись, божились, а время пришло: у одного мать захворала, другому невеста ультиматум предъявила, у третьего – пятое, у пятого – десятое. Но семь человек все-таки собрались. И, конечно, не из тех, кто семь раз отмеряет, прежде чем отрезать. Но опять же – семеро, как в кино.

Когда уже подъезжали, две тетечки сердобольные в вагон вошли, к нам подсели. Шанежками домашними солдатиков угостили. А услышали, куда мы нацелились, сначала замолчали, потом одна таратористей другой начали стращать комсомольцами, у которых комсорги конвоирами называются. Днем на этой стройке от газов задыхаешься, а вечером от страха дыханье перехватывает. Резня чуть ли не каждую ночь, а заработки все ниже и ниже. Короче, сплошные географические новости о комсомольско-молодежных стройках. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Агитация наоборот. На всякий случай спрашиваем, зачем сами там живут, если все так плохо. У тетечек благородное возмущение на лицах, они, дескать, из ума еще не выжили, но у одной младший брат непутевый, а у другой племянник забулдыга: погнались за длинным рублем да за квартирами обещанными, три года прождали и по три года заработали, одна радость – условно.

После таких шанежек Борька схватился за папиросы и нас в тамбур на перекур выманил. Кипятится, уговаривает не раскисать перед бабьими сплетнями. Мы осторожненько соглашаемся, не сказать что перетрусили, но стали вроде как задумчивее.

Прибыли ночью. Выходим на перрон. Держимся кучкой. В любой момент готовы накинуть ремни на запястья и спиной к спине. Осматриваем вокзал. Ничего подозрительного. Не без ханыг, конечно, а какой вокзал без ханыг? Самая что ни есть нормальная обстановка. И мы повеселели. А утром, уже спокойные и уверенные, поехали устраиваться.

Получили направление в общагу. Комендантша для начала принюхалась, потом заявила, что мест у нее нету, но ребята мы хорошие и временно поживем в красном уголке. Представьте себе огромную комнату, разделенную двумя рядами шкафов на три отсека: в боковых – кровати вдоль стен, в среднем – длинный стол со стульями. Военную казарму сменили на гражданскую.

В первый же вечер Боря собрался к долгожданной заочнице. Сапоги начистил так, что их можно ставить на стол вместо зеркала и бриться перед ними. «Шипром» несло, хоть закусывай. Нам, неумехам, пожелал спокойной ночи, но пообещал закрепиться на завоеванном рубеже и сразу же вызвать нас из резерва, товарищей по оружию он не забудет.

И слово сдержал. Через полтора часа вспомнил. Я имею в виду – возвратился. Но в комнату заходить не стал, постучал в окно и махнул рукой, чтобы я выходил – один. Без лишнего шума залезаю в парадную одежду и – к нему. На бегу воображаю, какую принцессу для меня припасли. Чудес не жду, с красивыми подругами не знакомят, но где-то в глубине, между сердцем и животом, словно тонюсенькая морзяночка попискивает – а вдруг. Молодой же еще. Надежды юношей питают. Но глянул на Бориса, и не только морзянка утихла, даже небо погрязнело.

– Ты мужик? – спрашивает.

По тону чую, что к подругам меня не поведут, скорее всего, придется с кем-то драться. Большого желания махать кулаками ради сомнительной справедливости, разумеется, нет, но если другого не остается, тогда уже ничего не поделаешь.

Соглашаюсь, что я – действительно мужик, и жду подробностей. А он… предлагает отправиться в кабак. Значит, разговор совсем серьезный. Идем. А на крыльце ресторана видим нашего ефрейтора Витьку Прохорова с подтаявшим мороженым в руках. Из обертки капает, Витек вытанцовывает на месте, извивается, чтобы не испачкаться, давится, но глотает – каждому свои радости. Парнишка надежный, но Борису лишние уши, да и лишний рот были не нужны, однако, если уж не разминулись, деваться некуда, пришлось и его брать с собой.

Ресторан – слишком громко сказано. На первом этаже обыкновенная домовая кухня, а на втором – довольно-таки оригинальное помещеньице, типа телефонной трубки: по краям два зальчика, а между ними галерея с маленькими столиками в один ряд. В серединке мы и присели. И, кстати, очень точно угадали, заняли свое законное место. Потом нам объяснили, что галерея предназначена для случайных людишек, а в залах столики для блатоты, в том, что ближе к оркестру – уголовной, в дальнем – начальственной, солидные люди тишину любят.

Прикинули наличность. Заказали бутылку водки, пивка и по салатику – велики ли солдатские капиталы. Борька сначала мялся. В одну жилетку плакаться – это еще куда ни шло, а в две… уже, как на собрании, не по-мужски как-то. Но видно, приспичило. Тяпнул для храбрости, кулаки сжал и в раскаянку, как в драку.

А влип он, без дураков, позорнее не придумаешь. Пришел, значит, по адресу. Открывает пожилая тетенька. Увидела бравого вояку и растерялась, сначала вроде хотела дверь захлопнуть перед носом, потом отступила на шаг, но в квартиру приглашать не торопится. Щелкнул каблуками, ладонь к пилотке:

– Гвардии сержант Свешников прибыл для продолжения заочного знакомства!

Тетенька мнется. Борис чует, что посадочная площадка не совсем готова, может, даже и заминирована, но гвардейцы отступать не привыкли, продолжает, не теряя напора:

– Не могу ли я видеть прекрасную Ниночку, письма которой согревали суровые солдатские будни?

Хозяйка, не церемонясь, осмотрела его оценивающим взглядом и говорит:

– Извините, молодой человек, но Ниночка ваша уехала, и когда вернется – неизвестно.

Борьке, по его словам, от такой новости в туалет захотелось. Не могла она уехать. Зачем тогда письма душевные каждую неделю писала. Зачем о встрече мечтала. После таких писем не прячутся. Просто мамочке не глянулся, вот и плетет, старая.

– Не верю! – кричит. – Что хотите со мной делайте, а я ее дождусь, сяду на лестнице и никуда не пойду!

Тетенька во второй раз перепугалась.

– Зачем на лестнице, проходите на кухню, я вас чаем напою и все объясню.

Ну и рассказала, что Ниночка месяц назад влюбилась в уголовника и сбежала с ним. Посоветовала выкинуть из головы ветреную девчонку. Даже утешить попыталась. Голову Борькину прижала к груди и поцеловала в маковку. А когда он засобирался уходить, велела не стесняться, и если будет очень грустно, то у нее всегда найдутся для молодого человека и теплые слова, и душистый чай.

Спускается по лестнице, понурив голову, глядит на зеркальные сапоги и плеваться хочется, а еще лучше – попинать кого-нибудь. Видит, пацаны у подъезда на лавочке сидят. Спросил для затравки, давно ли Нинку из пятнадцатой квартиры видели. Хотел выпытать, что за хлюст ее увел, а дальше по обстоятельствам: или на поиски бежать, или пацанов отметелить, чтобы злость сорвать. Спросил, а те глаза пучат – нет в доме никакой Нинки и не было, а в пятнадцатой квартире живет учительница Нина Степановна…

Вот вам и заочница. А какие письма присылала, расписывала, как встретит его, усадит в ванну, каким шампунем голову мыть будет, какими цветами спальню украсит и какая музыка возбуждает в ней самые сумасшедшие желания. Борька эти письма наизусть знал. Но в себе такое не удержишь, отведет в укромное место и по секрету показывает перегнутый листок, чтобы три или четыре строчки прочитать можно было. Одному – по секрету, другому – по секрету. Задолбал. Жениться на заочнице после такой лирики Борис не собирался, но душу отвести и поучиться кое-чему надеялся.

Ну а тетенька, разумеется, не верила, что солдатик приедет. Но зачем писала? Теперь я, пожалуй, смог бы объяснить, а в ту пору все мы были больше чем наивными.

Выплакался Боря, и захотелось ему обязательно закадрить какую-нибудь девицу. А их на весь ресторан десятка не наберется, и все в плотном окружении, не подступишься. Если до чужих дам руки коротки – остается официантка. Чтобы лишний раз ее подозвать, пришлось заказать еще чекушку, на большее у нас денег не было. Пока делали заказ, Боря весь на комплименты изошел. Она в ответ улыбается. Работа у нее такая. Да и с какой стати сердиться, если приятное говорят. А Боря улыбки эти на свой счет принимает. Была у парня слабость – стоило девице случайную вежливость проявить, а он уже воображал, что она втрескалась. Майор наш сказал ему, что с таким шнобелем на гражданке можно без работы прожить. Майор пошутил, а Боря возомнил. Он еще в поезде нам надоел. Пройдет скучающая кукла по вагону, а он сразу же: «Как она смотрела на меня!» Теперь томными взглядами его награждала официантка. Оно и понятно – после конфуза пережитого, да еще и пьяненький… Опять же пострадавший авторитет поднять не терпится. Чекушку принесли, он разлил по граммуле и полупрозрачно намекает, что не обидится, если мы оставим его дожидаться закрытия кабака, чтобы новую подругу проводить. Пока мы намеки переваривали, за наш столик мужик подсел, по специальности радист. Борька тоже на радио заклиненный. У них сразу общий разговор. Мы с Витькой переглянулись и откланялись. Зачем мешать парню, с официанткой не выгорит, так хоть поддаст на халяву, а радист сразу дал понять, что намерен серьезно выпить.

Вернулись в общагу. Сидим с парнями, в карты играем. Может, час прошел, может, полтора. Слышим, кто-то в окно скребется. Подхожу, смотрю – Борька. Требует, чтобы раму открыл. Почему в дверь не хочет, понять не могу, но если нервничает, значит, есть причина. Присмотрелся, а их двое. Радист вроде и отнекивается, неудобно, мол, однако бутылку протягивает. Оказалось, что мужику далеко добираться, и с женой он поскандалил, и Бориса он очень уважает. А нам жалко, что ли. Пусть ночует. Койки свободные имеются. Убрали карты со стола, поставили стаканы. Компания солдатская, значит, и разговор про юность, перетянутую ремнем. А когда выяснилось, что гостю нашему повоевать досталось, и не с фашистами, а на корейской войне, про которую мы даже и не слышали, вообще притихли, зауважали. История Советского Союза – предмет темный, а военная история – еще темней. Сидим, уши как локаторы. Воевал мужик в авиации, стрелком-радистом был. Человека в нашем возрасте взяли на серьезное дело – интересно же. И завидно немного. Но что-то он все-таки недоговаривал. Случай, дескать, у него произошел, о котором до сих пор вспоминать стыдно. Нам не терпится: если уж начал, так не тяни за душу, зачем намеками томить. С вопросами домогаемся. А он вдруг резко раскис и запросился спать. Борис пошел его укладывать. Мы стол не успели вытереть, чтобы снова за картишки сесть, а Борис уже вылетел к нам и хрясть кулаком о шкаф.

– Убью гада! – кричит.

Вскочили, ничего понять не можем: привел товарища, пил его водку и вдруг – убивать. Пытаемся расспросить. Бесполезно. Рычит как пес, челюсть откляченная, глаза бешеные… Из-за шкафов – ни звука. Иду посмотреть на гостя, извиниться за психованного товарища. Смотрю – живой, сидит на койке в полуспущенных штанах, но все еще при галстуке, голову ладонями сжал и раскачивается. Спрашиваю, что случилось. Молчит. Начинаю объяснять, что у сержанта большие неприятности на любовном фронте, выпил лишнего, вот нервы и сдали. А он голову ко мне поднимает, в глазах слезы, и спрашивает:

– Почему молодежь такая обозленная?

Я, как могу, разуверяю, не все, мол, одинаковые, снова прошу понять состояние Бориса и не обижаться. Вроде проникся, успокаиваться начал. А сидел он как раз на моей койке. Чтобы лишним словом не задеть какую-нибудь чувствительную мозоль, там же и спать ему предлагаю. Сам-то нашел бы где приткнуться. Укладываю прямо в одежде, а он сопротивляется, просит, чтобы раздеться помог. А слезы все текут. Стащил с него кое-как брюки, за галстук взялся, а он целоваться полез. Я уж сильно не уворачиваюсь, читал ведь у Есенина: «как пьяный друг ты лезешь целоваться». Морда колючая, губы мокрые. Терплю. Не привередничаю. Лишь бы отделаться побыстрее. Лишь бы снова не заплакал. Вожусь, как со стеклянным. Подушку под голову подсунул, одеялом прикрыл. Все, думаю, отмучился. Хотел подняться. За руку схватил, не отпускает.

– Ложись, – говорит, – и ты рядом со мной.

Я пытаюсь втолковать, что мучиться на узкой кровати нет нужды, свободных мест полно, а он раскапризничался, как ребенок:

– Ложись, – канючит, – а то мне одному страшно, был у меня случай на корейской войне, только не знаю, как рассказать о нем…

Я еще за столом подумал, что струсил, наверное, там или кореянку изнасиловал, а стесняется, потому что народу много, для такого дела один человек нужен, и меня угораздило подвернуться под сопли. Так не отталкивать же. Добивать не любитель. Ну и прилег рядышком, поверх одеяла. А он:

– Ты почему не раздеваешься?

Успокаиваю, потом, дескать, разденусь. А он торопит.

– Зачем потом, давай быстрее, пока парни базарят, – и в штаны ко мне лезет.

Вот тут-то до меня и дошло, чего он добивается. Нет, я, конечно, слышал, что бывают такие мужики, но мне казалось, что встретить их можно только в загранице или в столице. И вот тебе на – гром из навозной кучи. Отпихнулся локтем и, не обуваясь, к ребятам. А у стола никого.

Пусто.

Тишина.

И так мне жутко сделалось. Выглядываю в коридор – там никого. Выбегаю на крыльцо – наконец-то – разыскал. Борька сразу навстречу кинулся. С извинениями лезет. Толку-то от них – припоздал чуток. Меня трясет. Ребята молчат, мнутся, чуть ли не сторонятся меня, будто заразный. Но все обиды на потом. Что делать будем, спрашиваю. Первая мысль была набить ему рожу и выкинуть в окно, чтобы знал, до кого домогаться. Но самый осторожный из нас предупредил, что семерым одного избить и выкинуть нетрудно, а утром он ворвется с кодлой, и перережут нас, как баранов, откуда нам знать – одиночка он или их целая шайка. И то, верно – не знаем, как эти птицы гнездятся. В новинку подобные приключения. Не сказать, что трусим, но и смелость попридерживаем. Запаниковали слегка. Борька кулаком в грудь:

«Мужики, я его привел, мне и отвечать, все на себя возьму, пусть режут…» – голос у бедолаги срывается, чего доброго, истерика начнется. Успокаиваем его – поодиночке передавят, а вместе, глядишь, и отобьемся… Минут пятнадцать совещались и решили обойтись без уроков вежливости. Выпроводить и пусть топает, но предупредить, что в следующий раз не простим. Возвращаемся в комнату. Соблазнитель в трусах на койке сидит. Борис без предисловий – уматывай, пока цел. А тот, как будто ничего не случилось, – про позднее время, про трамваи, которые не ходят, пожалеть просит.

Что он имел в виду, выпрашивая жалость?

Не знаю даже теперь. Но страха в нем не чувствовалось. Опытный бес. Увидел, что растерянности в нас больше, чем решимости. Борька на него буром прет, а он еще и капризы себе позволяет, одеваться не спешит. Пьяным в дымину прикидывается, а глаза совершенно трезвые. Нам бы, дуракам, за руки его, за ноги – и в окно, а одежду вдогонку. Нет. Цацкались. Натягивали на него брюки, ноги в ботинки вставляли…

На другой день ждали, что вернется счеты сводить. Ходили и оглядывались. Обошлось.

Кстати, когда в отдел кадров заявились, предложения были не менее оскорбительными – ехали славные подвиги совершать, а нас – подсобными в строительный цех.

О том, что мы на этой новостройке долго не задержались, рассказывать, пожалуй, не стоит. И так понятно. Почти как московские школьницы в костромской деревне…

Я же сразу говорил, что надо ехать на Дальний Восток. Не послушались. И вляпались. Хорошо пчеле, она с рождения ученая.

И все-таки, чтобы не возводить напраслину, «голубые города» воспринимали в те годы без нынешнего подхихикивания. Тогда и тайга была голубою. И «планета голубая по имени Земля». И присказка «искать приключения на свою задницу» воспринималась не в прямом смысле. Так что первая неудача меня не отрезвила и до Тихого океана, пусть и с множеством пересадок, я все-таки добрался. Портной гадит, а утюг гладит.

 

Восьмой ребенок

Нельзя перескочить пропасть в два прыжка, но Сибирь, к счастью, не пропасть, в ней всегда есть куда приземлиться и от чего оттолкнуться. Так что по дороге на Дальний Восток я сначала зазимовал в Иркутске, потом отступил до Красноярска, потом… Впрочем, стоит ли забивать ваши головы длинным перечнем, проще назвать, где я не был, да и это, пожалуй, ни к чему. Короче, одним из промежуточных пунктов оказался Мирный. Тот, где алмазы добывают. Но, чтобы избежать лишних вопросов, скажу сразу – камушки эти драгоценные не видел и людей, которые их в руках держали, не встречал. И вам не советую. Не знаю, как теперь, а раньше там специальный дом, битком набитый сотрудниками, занимался лечением народа от жадности, а заодно и от праздного любопытства. Да я и без них к драгоценным камням и металлам интереса не проявлял. С детства равнодушен. Так что про алмазы ничего сказать не могу. А вот пиво там было замечательное. Потом испортилось. Но я застал лучшие времена.

Хорошее. Много. Без очередей.

Стою возле бочки, допиваю третью кружку, уже лишнюю, потому что билет в кино взял. Смотрю, парнишка подходит. Здоровается. Я сначала подумал, что с крановщицей, ну с теткой, которая кран у бочки открывает, потому как сам я в городе второй день, знакомыми обзавестись не успел. Но крановщица на его приветствие не реагирует, да и парень на нее не смотрит, ко мне обращается: «Башка, – говорит, – как чугунная, возьми пару кружек».

Полтинник – не деньги, беру. Я бы и сам с ним выпил, если бы в кино не идти. Почему бы не поболтать, не разузнать про жизнь в городе. На всякий случай спросил, не обознался ли, слишком уж по-свойски подошел и пива потребовал.

«Скорее всего перепутал», – сказал, как отмахнулся. Ни извинений. Ни спасиба.

Он остался допивать, я пошел. В клубе, пока журнал крутили, все о нем думал. Не мог понять, что за фрукт: или хитрый наглец, или после крупной поддачи соображаловка заторможена, или у них на Севере так принято?!

Дней десять прошло, я уже и забыл о нем, других впечатлений хватало. Сижу в столовой, хлебаю не очень горячие щи. Подходит. На мне красный свитер был, по нему, наверное, и высмотрел. Здоровается и говорит:

– Слушай, тут меня в гости позвали, дай хотя бы пятерку, а то с пустыми руками неудобно заявляться. – И опять запросто, весь в нетерпении, словно его такси на улице ждет. Смотрит на меня недоумевающим взглядом – почему, такой-рассякой, задерживаю занятого человека.

– С какой стати? – спрашиваю.

Он еще больше удивляется.

– Ты разве не знаешь, что я восьмой ребенок в городе?

Меня смех разобрал. А он хоть бы что – стоит, ждет. Тогда я заявляю: иди-ка, парень, по-хорошему, вот если б ты первым ребенком был…

Он, конечно, пообещал, что пожалею об этом. Но я подобных обещаний успел к тому времени наслушаться и не от таких ухарей. Парнишечка-то, как маманя моя говорила, совсем невразумительный, да и сопляк еще, лет восемнадцати, если не меньше.

Погрозил ради приличия и без лишнего шума удалился. А я просмеяться не могу. Надо же, думаю, сочинить, не какой-нибудь, а именно восьмой, хотя бы пятым, для ровного счета, назвался, если в первые выйти поскромничал.

Городишко маленький, встретились, разумеется, но он не узнал меня. Не притворился забывчивым, а действительно не узнал – столкнулись в дверях магазина. Трезвый был. Напоминать о себе я не стал – чего уж там, пусть живет. Потом и пьяненького увидел. Пошел в ресторан обновить костюм, купленный с первой северной зарплаты. Парнишечка этот раза три мимо прошмыгнул, искал кого-то, но меня опять проигнорировал, не хотел узнавать без красного свитера. Я, конечно, не в претензии. И не до него было. Другой кадр отвлек. Подсел пьяный мужик в мятом пиджаке, но при «бабочке». Вежливый до подозрительного. Извинился раза три подряд и протягивает десятку. Наверное, у меня что-то с лицом случилось. Он снова в извинения ударился, говорит много, но пьяный, да еще и заикается – из всех слов разбираю только «триста граммов» и «стерва официантка».

Соглашаюсь: да – стерва, но деньги-то зачем совать? Еле уяснил, официантка посчитала, будто ему уже достаточно, и не берет заказ, поэтому он и просит меня. И всего-то. А я уже вообразил, что опять в какую-нибудь неприличность втягивают. На радостях налил ему из своего графина. Мужик выпил рюмку, успокоился, и речь у него сразу выправилась, или слух мой приноровился. В общем, хорошо стало. А после второй – еще лучше. Времени до закрытия ресторана много, девушек свободных совсем нет – все условия для неторопливой мужской беседы. И тут мой новый друг заявляет:

– Хочешь, я для тебя песню спою?

У меня снова нехорошие подозрения. Но успокаиваю себя – главное, быть готовым, чтобы врасплох не попасться. Смотрю, по карманам начал шариться. Достает пятерку. Ах, вот оно что, думаю, решил заказать музыкантам специально для меня. Пробую урезонить, не стоит, мол, и так хорошо. А его заусило.

– Не обижай, пожалуйста, – говорит, – хочу песню. А ты попроси официантку еще принести.

Против нового графина я ничего не имею, надо же куда-то червонец девать, который он перед знакомством всучил. Подзываю официантку и за корешем следить не забываю. Вижу, подходит к лабухам, дает деньги, но возвращаться не спешит, зачем-то к микрофону поднялся… И вдруг запел. Затянул, как самый натуральный артист, по крайней мере лучше, чем тот, кабацкий. И песня душевная. Сейчас ее забыли, а тогда модная была: «Листья желтые медленно падают в нашем старом забытом саду». Нет, честное слово, хорошо спел, и народ ему хлопал. Я только одного не понял – с какой стати он деньги заплатил. По моему разумению, все должно быть наоборот. Спросил у него.

– Не разрешают, – говорит, – без денег. Даже таксу подняли. Сначала трояк требовали, а теперь – пятерку.

Я порывался пристыдить подонков. Но он не пустил, испугался, что в следующий раз не подпустят к микрофону. Оказалось, он уже три года так поет, каждую пятницу. Если перед получкой худеют карманы – занимает. И ничего с собой поделать не может. В пятницу не споет – всю неделю места себе не находит, рычит на всех, работа из рук валится. Но перед тем, как встать к микрофону, надо обязательно выпить. У трезвого не получается.

Вот такие соловьи встречаются в районах вечной мерзлоты.

Потом к нам еще два мужика присоединились. Знакомые певца. Поклонники, можно сказать. Подсели с твердым желанием угостить хорошего человека. Только разлили, и сразу же вынырнул «восьмой ребенок». Словно из дыма возник и, что характерно, со стулом в руках. Его нам только и не хватало. Выяснять отношения при людях желания совсем не было, а приглашать за стол – тем более. Позорища не оберешься. Решил, дам денег, и пусть выпьет за мое здоровье где-нибудь на безопасном расстоянии. Но один из новых знакомых меня опередил. Поднялся, развернул пацана лицом к выходу и тихо, чтобы не привлекать внимание, прошептал:

– Еще раз появишься, уши нарву.

Потом увидел, что я вроде как в некотором замешательстве, и поспешил объяснить, чтобы жмотом не казаться.

– Надоел, – говорит, – час назад с пустой рюмкой подходил, а теперь со стулом приволокся. Перебор.

Тогда и я рассказал историю нашего знакомства. Надеялся рассмешить их анекдотом про восьмого ребенка. А они не смеются. Никакого анекдота. Все взаправду. Действительно – восьмой.

А история такая.

Дорос городишко до первого юбилея. Стали готовиться к торжествам, и взбрело в чью-то умную голову отыскать первого ребенка. Подробностей мужики не знали, рядовых членов профсоюза к дворцовым тайнам не подпускают, но родителей первенца разыскать не смогли. Северная романтика – не для молодых мамаш. И второго ребенка увезли, и третьего, и так далее… А восьмого везти было некуда. Мамаша – уборщица. Отец – неизвестный герой. Не лучший расклад, но могло быть и хуже. Эта хоть непьющая была, и мальчонка тихонький. Учился, правда, еле-еле на троечки, но успеваемость всегда можно подтянуть. Выписали женщине премию на покупку парадной одежды. Пацана заставили выучить стихотворение о Родине для торжественного концерта. Объявили, что выступает не просто школьник, а восьмой ребенок в городе. На пионерских линейках назначили знаменосцем. Фотографию в местной газете напечатали. Вот и вся слава. Но ему хватило и этого. Юбилейные дни закончились. Город возвратился к трудовым будням. А пацан возвратиться не смог. В школе не доучился. Устроили учеником токаря. А работяги – сами порой как дети. Тоже игрушки любят. Нальют полстакана и начинают расспрашивать, как он с министрами в одной «Волге» разъезжал. Красиво врать таланта не имелось, а правда быстро приедается, особенно если она куценькая…

Мужик, который пацана выпроваживал, покаялся: виноват, дескать, случалось от скуки к столу подзывать, друзьям на потеху…

Сидим, разговариваем на тему, как люди становятся игрушками. И вдруг в дальнем углу зала поднялся крик. Музыканты перекуривали, так что голосок «восьмого ребенка» расслышать было нетрудно. Мужики сразу же рванули на помощь. Мы с певцом тоже поднялись. А там уже куча-мала. Где свои, где чужие – не разберешь. Хорошо еще официантка не растерялась, подняла истошный визг и закричала, что милицию вызвала. Заступников-то орава набежала, а обидчики вдвоем, они с перепугу и за ножи могли схватиться. Обидно скучать на больничной койке, на тюремных нарах и того обиднее. Особенно из-за ерунды. Потом, когда разобрались и мировую выпили, хватились виновника. Нашли в гардеробе. Спал как суслик. Разбудили поганца. Потрясли за грудки. Высказали все… И дали опохмелиться, жалко же придурка.

 

Новогодняя невеста

Молодой еще был. В ту пору крепкие ворота с тяжелым засовом воспринимались… ну как бы вам сказать, в общем, порядочные люди стеснялись в них стучаться, а если еще и табличка с надписью «ОСТОРОЖНО – ЗЛАЯ СОБАКА» – тут уже не подозрение, а полная уверенность появлялась, что живут в этой крепости отъявленные жлобы.

Перед такими воротами я и оказался за четыре часа до встречи Нового года. Девушка пригласила. Я работал в мастерской по ремонту швейных машинок. Временно, разумеется, потому как мылился из Красноярска на восток откочевать, ждал теплой погоды. От мастерской меня направили на курсы кройки и шитья ремонтировать машинки молодым белошвейкам. Там и встретились. А что, вполне приличное место для знакомства. Хотя и не место красит… Встретил бы такую в самом грязном бараке для вербованных или даже на воровской малине – все равно бы не устоял. Помните актрису Чурсину, когда она Виринею играла? Так вот швея эта куда ярче была.

Заговорил. Уговорил. В гости пригласила.

Поднялся на гору к часовне, нашел нужную улицу, подхожу к воротам. Не тронул, а всего лишь руку к кольцу протянул, а из-за этих самых тесовых да непрошибаемых – лай. Цепные псы обычно гавкают очередями, как автомат Калашникова, а там – штучными, словно гаубица. Ухнет… и поневоле приседаешь. Стоишь на полусогнутых, собственной трусости удивляешься, гадаешь, каких же размеров зверюга тебя поджидает, только остатки смелости соберешь, чтобы распрямиться, а она опять… и снова коленки слабеют. Но стоило выйти хозяину, и собака притихла. О наличии хозяина меня предупредили, так что мужской басище за воротами невесты лишних волнений не вызвал. Это братишка ее. Мужичок с трехстворчатый шкаф, а лицо сплошь в улыбке – полированный, можно сказать, шкафчик. Ладонь сдавил, и опять в коленках слабость. Но приглашает радушно. За оградой терем с расписными ставнями, и невестушка моя на крыльце в пуховую шаль кутается. Я почему невестой называю, потому что в белом платье встречать выбежала. Идем к ней. Собака рядышком следует.

– Он у меня вместо звонка, – кивает братец на пса, – для экономии электричества, согласись, не слабо придумано?

Я соглашаюсь. При взгляде на его полированные створки и кобеля ростом с матерого волчару желание возражать притупляется. Да и придумано действительно с живинкой: есть напруга или отключили – звонок всегда работает, и юные конструкторы на запчасти ничего не открутят. Заходим в избу. Братец полушубок у меня принимает, на плечики вешает, за мной сроду так не ухаживали. В передней уже стол накрыт. Бутылки, тарелки с разносолами – на столешнице места для локтя не найти, а невеста жалуется, что гусь в духовке никак до настоящей истомы не дойдет. Жена брата из кухни поздороваться прибежала, постояла возле нас полторы минуты и – снова к своим хлопотам. Маленькими шажочками процокала, свещавенькая вся из себя, как матушка моя таких называет, тоненькая, значит, на просвет видать. Невеста извинилась и вдогонку за ней уплыла. Ну а брат, пока они последние штрихи и мазки наводят, в свою комнату пригласил покурить. Засмолили, он меня и спрашивает, правда ли сеструха говорила, будто я на все руки мастер: и швейные машинки, и часы, и телевизоры… Я хвастаться не люблю, неудобно при первой встрече. Не все, говорю, но кое-что иногда получается. Не успел комнату оглядеть, а он уже выкладывает на стол будильник и двое наручных часов – посмотри, мол, пока женщины с закусками возятся, все равно к выпивке рано приступать, а то наклюкаемся до двенадцати и праздника не увидим. И то верно, до Нового года по местному времени почти четыре часа, а по московскому – целый рабочий день.

Начал с будильника, там вроде и делов-то всего ничего, а около часа провозился. Невеста пару раз заглядывала к нам, утешала, что, дескать, еще чуть-чуть и все будет готово. А чуть-чуть, как известно, у нас в России не считается. Раз – чуть-чуть, два – чуть-чуть… Будильник собрал, за часы принялся. Открыл их, а там… темный лес, валежником заваленный. Все дефекты перечислять очень долго, да и не поймете вы, но суть, надеюсь, уловили. Надо было сразу сказать, что запчасти нужны, и бросить это занятие, да сдаваться без боя не хотелось. Мудрю, кумекаю, а в животе урчать начинает, перед тем как в гости отправиться, специально говел. От садистских запахов из кухни в голове туман и пальцы не слушаются. Братец вышел, дверь за собой не прикрыл, со мной чуть обморок не случился. Думал, гусиную ляжку на пробу принесет, а он с паяльником вернулся. Это еще зачем, спрашиваю. А он полировкой своей сияет: знаю, мол, что в часы с паяльником не лазают, но на всякий случай, если время останется, телевизор запасной надо бы починить, чтобы женщинам на кухне скучно не было.

Короче, сели за стол без четверти двенадцать.

Кое-как проводили старый, выпили пару рюмок за Новый, и меня в сон потянуло – устал. Даже гуся с яблоками попробовать не успел. Да я, в принципе, продержался бы часочек-другой, но хозяин, человек с понятием, увидел, что у гостя медлительность в движениях наметилась, сразу засобирался почивать, и сестрица, которая в белом платье на невесту похожа, поддакивает ему, а про жену и говорить нечего – муж только подумал отбой объявить, а она уже побежала подушки взбивать. Я, конечно, не надеялся, что меня с невестой положат, у меня и в мыслях ничего военного не было – посидеть бы без надсмотрщика да за ручку подержаться – так и этого не позволили. Мальчики – налево, девочки – направо. Заботливый братец опустил лапищу на мое плечико и увел к себе в комнату, и не грубо как-нибудь, а в высшей мере уважительно, собственную кровать дорогому гостю уступил, себе скрипучую раскладушку наладил, но поставил ее впритык с дверью – не потревожив его, из комнаты не выберешься. Удивляюсь, почему волчару рядом не уложил? Наверное, побоялся испортить уникальный звонок резкими температурными колебаниями.

А невеста грустным таким взглядом проводила меня и поплелась ночевать под надзором родственницы – невестки или золовки, – я в этой алгебре не силен. Но взглядом все-таки обнадежила.

Лежу. О красавице своей думаю. Лицо ее печальное вспоминаю. И не очень даже мучаюсь, что не пробраться к ней и не пробиться, с меня довольно, что она рядышком, за тонкой стенкой. Раскладушка под ее братцем постанывает, но храпа не слышно, может, и не спит вовсе, да и понятно – такое сокровище на его ответственности.

Утром, когда умываться шел, она мне тайком руку пожала, подбадривающе, все, мол, хорошо, молодец, Алексей Лукич. Почему молодец? Потому что ночью себя прилично вел? Или потому, что с часами не осрамился? Но все равно приятно – если сейчас хорошо, значит, дальше будет еще лучше.

Сели завтракать. Опять нас по разные стороны стола рассадили. Нет, думаю, пока в этой крепости находимся, не дадут нам полюбезничать, и начинаю зазывать их на городскую елку. В те годы новогодние елки в Красноярске первое место по Союзу завоевывали.

Спустились с горы и пошли на Красную площадь, почти как в столице. Высоченная елка, вокруг – снежный городок: Снегурочки, Дед Мороз, чудовища разные… В одном из чудовищ горка внутри: в пасть залезаешь, а выкатываешься из-под хвоста – черноватый юморок, конечно, но веселья не портит. Маленькая горка – для маленькой дури, а для большой – нечто покруче приготовлено. Новый год без горки – все равно что деревенская свадьба без драки. Направляемся поглазеть, а может, и самим прокатиться. По пути братец отводит меня и спрашивает, где бы поблизости в туалет заскочить. А где там на Красной площади? Специального заведения нет, разве что за угол ресторана. Назывался он или «Сибирь», или «Вечерний» – точно не помню, в народе его окрестили «Рыло» и поговаривали, что по ночам там вся городская блатота собирается. Зашли за угол этого притона и встали спиной к окнам, лицом к забору. Я тоже за компанию, как тот цыган… А ночью снежочек выпал, красотища, белым-бело, даже неудобно как-то чистоту этакую осквернять, но естество требует, стало быть, не постыдно, особенно если специального места не оборудовано. Ударили, значит, в две струи… и вдруг из-под целомудренного пушистого снега появляется червонец. Братец первым узрел его. Обрадовался так, что дыхание перехватило, слова сказать не может, только пальцем показывает. Я думаю, что это он углядел у меня такого необычного, взрослый вроде человек, откуда взяться нездоровому любопытству. Потом вниз глянул – вон, оказывается, в чем секрет, – самородок отмылся. Он хоть и первый обнаружил находку, но основную работу проделал все-таки я, так что претендовать на всю сумму ему вроде как неудобно. А мне что делать? Не прятать же этот червонец в карман? Айда, говорю, в гастроном и берем пару шампанского. А он:

– Нет! Пойдем сначала дамам покажем. Не каждый день такое случается.

Я отказываюсь: неудобно к прекрасному полу с такой находкой, в подробности придется вдаваться.

– Деньги не пахнут! – кричит. – И как мы объясним, откуда у нас шампанское.

Ладно, думаю, дамы пока что обе в его подчинении, ему и решать. А он без моих рассуждений уже вперед рвется, червонцем размахивает.

– Ну и зятька ты, сеструха, в дом пригласила, – и рассказывает, каким способом добыта купюра.

Сестра с женой в один голос:

– Врешь! – кричат.

А он им бумажку под нос сует – нюхайте, мол, если на слово не верите.

Нюхают. Соглашаются. Но не верят.

Ладно, говорю, ждите нас на месте, сейчас вернемся. Возвращаемся с парой шампанских, а они вроде как разочарованы.

– Мы думали, вы другие червонцы искать пошли.

Молодцы девушки, умеют пошутить. Да и мы тоже кое-что можем. Беру бутылку, ставлю возле спуска с большой горки и кричу:

– Кто скатится и устоит на ногах – тому приз!

А горка, без дураков, крутая. Да и публика после ночной гулянки не слишком устойчивая – кто на брюхе скоростной спуск завершает, кто на спине, один с разбитым носом, другой с фингалом… Дамы наши визжат от радости, новичков на подвиги провоцируют, обе разрумянились, то зажгут глазки, то потупят. На ледяной горке африканские страсти. Желающих сорвать банк хоть отбавляй, но удача капризничает. И вдруг парнишка один, метр с шапкой, но ловкий такой, шкетенок, глядим – не падает, скользит меж лежачих, только шарф развевается. А мы с призовой бутылкой не у самого подножия стояли, метров шесть отступив, чтобы не сбили ненароком. Так вот парнишка этот уже склон прошел и на ровное место выкатывался. Дамы наши смеяться перестали, смотрят на него во все глаза, ресницы выше бровей задрав. Народ на вершине горки замер, догонять никто не пробует, помешать боятся. И вот тут, когда всем стало ясно, что приз достанется парнишке, невеста моя схватила шампанское и наутек. Я сначала подумал, что она продолжает шутить. И победитель так подумал. А она отбежала под крыло трехстворчатого братца и прячет приз ему за пазуху.

Какие уж тут шуточки?

Была бы другая бутылка у меня – отдал бы герою и все довольны, но жена этого жлоба ее сразу же в сумку припрятала – не отнимать же. Стою как оплеванный. Толпа на меня смотрит. А мне смотреть уже не на кого.

Повернулся и пошел, не оглядываясь.

Такая вот печальная история перед Рождеством приключилась. Но если бы не подбросила судьба тот коварный червонец, могло бы обернуться еще печальнее. Вы бы только видели – какая красавица была. Еще бы чуть-чуть, и женился.

 

ББС

Электробритвы мою проволоку не берут, а запоздаешь на день, вообще глохнут в зарослях.

У кого-нибудь есть бердская бритва?

Ну конечно. Ими, наверное, полстраны вооружено. Так вот, сидим мы в гостинице этого Бердска и бреемся. Проводим испытания нечаянного приобретения. Соседями по номеру у меня два парня из Омска были, приехали на радиозавод по доводке своей аппаратуры. Веселые ребята. На улице сушь, теплынь, а на работу в плащах ходят. Сами не воры, да плащи несуны, под их прикрытием магнитофонная приставка через проходную по частям переползала. За неделю – одна, а то и полторы. Части собирали в целое и доводили на барахолке до потребителя. Там же и бритва подвернулась. Тоже из-под плаща, но с другого завода. Почти даром – по-латыни два алтына. За свою приставку пять электробритв могли бы поиметь.

Проверили. Одобрили. Надо обмыть.

Сбегали в лавку. Только уселись – мужик входит. Вид не совсем свежий, но интеллигентный – в очках, при галстуке, с портфелем и улыбка виноватая. Объясняет, что поезд его ночью прибудет, стало быть, долго не стеснит и надоесть не успеет. А мы разве против, четвертая койка свободная, не его, так другого подселят. Стол накрыт, не пригласить неудобно. Тем более видно, что у бедолаги потребность имеется. Чем богаты. Он минуты полторы поотнекивался, потом сунул руку в портфель и достал полбутылки портвейна.

Новый человек за столом – новые разговоры. И не какой-нибудь экспедитор, а юридический консультант. Где бы нам еще встретиться с такой серьезной птицей? Только в гостинице. Мы подливаем и слушаем. Он выпивает и разговаривает. Нет, не про Уголовный кодекс строителя коммунизма. Посерьезнее речи. Про членов Политбюро. Я фамилии подзабыл, для меня без разницы Устинов или Капитонов, Мазуров или Машеров. А он каждого по имени-отчеству называл. Где родился, на ком женился, кто кем в молодости работал, с какой должности в Кремль попал, даже про детей знал: у кого свои, у кого приемные. Не заявлял, что лично с ними знаком, но впечатление складывалось, что где-то рядом хаживал. А с племянником Суслова даже водку пил. Для этого и в Москву не надо было ехать, потому как племянник живет в обыкновенном Кемерове, в двухкомнатной квартире и работает критиком. Выставки критикует, концерты и книжки разные. Не сказать, что совсем простой парень, но в свободное время и выпить не прочь, и поговорить. На него какой-то кемеровский артист в суд собирался подать, и наш гость давал ему консультацию, как перейти от защиты к нападению.

В общем, хорошо посидели. Даже за добавкой успели сбегать. Мы, разумеется, бегали. Вернее, один из нас, тот, что бритву купил. Но юрист норму знал. На столе еще оставалось, а он около двенадцати поднялся и сказал, что пора на поезд. Мы порывались проводить его. Отговорил.

Легко сошлись и распрощались по-доброму.

Через год я снова оказался в той же гостинице. Подхожу к номеру, а в дверях знакомый консультант с каким-то мужиком. Я обрадовался, а он меня не узнал, да и спешили они. Захожу в номер, на столе соответствующий натюрморт с полной пепельницей и пустыми бутылками. Выпивали по классической схеме, на троих. Как всегда, не хватило. Двое побежали за добавкой, один остался караулить. Только остался почему-то самый молодой. Спрашиваю, что за человек встретился в дверях. Большой палец поднимает. И взахлеб рассказывает, как юридический консультант знакомил их с подробностями жизни членов Политбюро и племянника Суслова из Кемерова. Другое вече, да те же речи. Один к одному: и разговор, и ночной поезд, и полбутылки портвейна… От души посидели, однако для полного счастья понадобилось еще чуть-чуть. Время позднее, но юрист сказал, что у него есть знакомая в магазине. Подскребали до мелочи, конец командировки для всех одинаков, но наскребли, консультант тоже что-то добавил…

Уходили вдвоем, а вернулся один.

Парень спрашивает, где его товарищ. Консультант вино из портфеля достает, а про напарника ничего толком ответить не может. Говорит, что пока с продавщицей договаривался, тот куда-то исчез. А зачем ему теряться, если выпивку достали?

– Может, старую подружку встретил? – спрашиваю.

– Нет у него никакой подруги, – нервничает парень.

Бутылки стоят на столе. Начинать без потерявшегося – не по-мужски, но и облизываться на них тоже как-то, сами понимаете… Щекотливая ситуация. Консультант извинился раза три, но все-таки напомнил, что у него поезд через два часа отходит. Мне проще, я того мужика в магазин не отправлял и не терял, открываю свою бутылку, давайте, мол, за встречу. Один – за, второй – не против. Так-то спокойнее. Напоминаю консультанту, что год назад уже знакомились. Руки к сердцу прижимает – извините, мол, конечно, встречались, память зрительная, знаете ли, подводит. Врет или правду говорит – не проверишь. Скорее всего, врет. Но от чистого сердца. Да и не обязан он всех помнить.

Выпили мое. За их принялись. Консультант про дочку Брежнева рассказывает, про ее роман с циркачом. О потерявшемся сначала еще вспоминали, а потом как-то свыклись, что его нет. Любовь принцессы отвлекла.

И вдруг вваливается. Физиономия перекошена. Все восемнадцать волосин дыбом на голове. Товарищ теребит его – где, мол, пропадал, штрафную дозу протягивает. А мужик даже не смотрит в его сторону. Консультанта глазами жрет.

– Что же ты, сволочь, меня мусорам сдал! – кричит.

– Ты сам сдался, – оправдывается консультант, – зачем было падать им под ноги.

Я самый трезвый из них, чую, драка назревает, и вроде понимаю, что консультант некрасиво поступил, но очень уж рожа протокольная у того, который из милиции вернулся, к тому же двое их, изметелят худосочного интеллигента. Пытаюсь как-то приглушить страсти. Объясняю, что помочь бы он все равно не смог, разве легче было бы, если бы обоих замели и выпивку отобрали, а он принес – значит, не только о себе заботился. Уговариваю, а сам не могу понять, почему же он нам про милицию не сказал, если боялся, что мы выпивку отложим и пойдем потерпевшего выручать, так мог бы вообще в гостиницу не возвращаться, все имущество при нем, двинул бы на вокзал – и делиться не надо, и никакого риска. Но почему-то вернулся. И не спросишь почему. Не та ситуация. Пострадавший мести жаждет. Виноватый в угол забился. Какие-то оправдания лопочет. Хорошо, что комната узкая, стол между кроватями, как баррикада.

– Так ведь откупился же, а у меня денег нет, – бурчит консультант.

И тут уже третий, тот, что в гостинице оставался, голос подал: как, мол, так, на какие шиши он откупится, если последнюю мелочь выгребал, – пьяный, а сообразил. Потерявшийся – в растерянности. Такой вопросец без ответа оставить не дозволят. И уж никак не поверят, что из вытрезвителя выпустили за просто так. А юристу молчать никакого резона.

– Да были у него деньги, – говорит, – я видел в магазине, он пару четвертных достал, наверное, карманы перепутал.

– Нету, – кричит, – хоть обыскивайте!

В общем, самый подходящий момент, чтобы консультанта спровадить от греха подальше. Собирайся, говорю, а то на поезд опоздаешь. И сам прогуляться решил, благо до вокзала недалеко. Выходим, на улице скользко, под руку его подхватил, поторапливаю. А он в слезы – перенервничал, последние силы на страх ушли. Мужицкие слезы всегда исповедью кончаются. Оказалось, что и на поезд ему не надо. Живет рядом с вокзалом. У сестры. В однокомнатной квартире. На раскладушке. А у той двое детей и ни одного мужа. Сестра в гостинице дежурит. Он приходит к ней, высматривает, в каком номере намечается выпивка, и подселяется на вечер с половиной бутылки портвейна. Вино берет заранее и делит на две части. А мужика этого он действительно в вытрезвитель сдал. Когда в гостинице на добавку гоношили, тот скулил, что пуст, как барабан. И вдруг заначка засветилась. Тогда он и решил, что непорядочность должна быть наказуема, заговорила пьяная жажда справедливости. Повел его специально мимо вытрезвителя и на песню спровоцировал, чтобы внимание привлечь. Двое в форме направились в их сторону. Подставил мужику ножку, а сам – в подворотню. И никаких угрызений совести. Сам вынес приговор и сам привел в исполнение, пусть и чужими руками. Надо же оправдывать звание юриста. А юристом он все-таки был. Но подсидели, копнул слишком глубоко и второй год работу найти не может, имея красный диплом. Даже к себе приглашал, чтобы диплом показать. Но я отказался, на слово поверил.

Я почему о нем вспомнил. Вы же просили объяснить, что такое ББС. Это – бич ближнего следования. А юридический консультант именно то самое и есть. В ту пору каждый уважающий себя бич имел свою роль, а порой и не одну – и те, что в своем микрорайоне промышляли, и те, что мотались по всему Союзу. Это уже БДС – бичи дальнего следования. Кстати, я и себя к ним причислял. И не то чтобы стыдился – гордился таким званием. Теперь настоящих бичей не осталось, атмосфера не та, поэтому одни превратились в жуликов и разъезжают на дорогих машинах, а другие – в бомжей и ковыряются в мусорных бачках. Ни тем, ни другим не позавидуешь.

 

Штаны

Полгода в институте проучился, а неприятностей от неоконченного высшего больше, чем от настоящей аспирантуры: в родном поселке профессором обзывали, в армии старшина требовал назвать формулу зубного порошка, устроился на завод – и мастером назначили. А вы знаете, что такое мастер? Представьте себя между двумя наждачными кругами, которые крутятся в разные стороны. Притрешься к работягам – начальство стружку снимает, приладишься к начальству – работяги тиранят, займешь нейтральную позицию – с двух сторон дерут. Это я теперь поумнел, а тогда поотказывался три минуты для приличия и согласился.

И начался ад. На участке моем обжигали угольные электроды, заталкивали их в керамические тигли, калили в печи, потом доставали. План поджимал, дожидаться, когда жара в печке спадет, не хватало времени, даже зимой без рубах работали. Татуировок больше, чем икон в церкви. Контингент известный. Люди без пятен в биографии искали что-нибудь полегче.

Тяжело руководить бывалыми мужиками. И вот прислали на участок парнишку. Я молодой, а он еще моложе, но срок отмотать успел. А на вид – сущий ангел. Миниатюрненький, голосок еле слышен и ресницы, как у девочки. Ну что может натворить такой ягненочек? Трепался, будто соперника ножом пырнул, якобы начальник принуждал его кралю к сожительству, вот и пришлось поставить точку. Но я не верил, пообтерся уже и знал, как любит эта братия сочинять про себя красивые легенды о роковой любви. Мне почему-то казалось, что замели его, когда стоял на шухере при групповом изнасиловании пожилой бомжихи.

Проработал парнишка неделю или полторы. Подхожу перед сменой к бригаде, а он не переодет. Я, разумеется, интересуюсь, по какому поводу забастовка, не мог не интересоваться – должность собачья. Он достает рабочие штаны и сует мне под нос приличную дырку. Ничего себе, думаю, новости. План горит, а он с ерундой пристает, ножка, видите ли, через дырку просвечивает. Нервишки у меня сдали, на крик сорвался. Посоветовал кончать балаган и чесать на рабочее место, пока прогул не влепил. Против лома нет приема. Прогулы химикам зарабатывать нельзя, их специальные ребята контролируют, из тех, что вроде бы и спят, но не дремлют, и за любые прогулы плюсуют новые отгулы от свободной жизни. Парню деваться некуда, побрел мантулить. У меня своих забот полные карманы, спровадил и забыл, понадеялся, что поставил сачка на место. А он подходит на другой день и сообщает:

– Дыра еще больше. Думай, начальник.

Я отмахиваюсь. Он тоже вроде не заедается. Зафиксировал и в сторону. А через день снова.

– Начальник, штаны гони, – и опять не скандалит, покорно идет ворочать тигли, а работать с ними на самом деле можно разве что в бронированной спецовке, эта керамика злее рашпиля дерет, брезентовые рукавицы за неделю в лохмотья превращаются.

Сутки прочь – и опять напоминание:

– Начальник, за тобой штанишки.

Объясняю, что нормы на спецовку не я утверждал и менять их не имею полномочий; положено раз в год – значит, надо как-то приспосабливаться, заплатки, например, ставить. Для пущей убедительности я и нормировщицу в три этажа обложил. У парня никаких возражений. Ну, думаю, вразумил. Ан нет. Мы разошлись, а вопрос остался. Перед следующей сменой опять слышу:

– Когда будут штаны, гражданин начальник?

Я матерюсь, а он без единого нецензурного слова, даже без «фени». Вежливый, как балерина.

Иду на склад. Прошу кладовщицу выписать новую спецовку. А та рада бы помочь, да права не имеет.

– Свои собственные, – говорит, – могу снять, а казенные выписать боюсь, привлекут.

Кладовщица тоже из «химичек», разбитная бабенка. Передаю парню наш разговор. Слушает с пониманием. Спрашивает, сколько лет кладовщице… Но на следующий день:

– Здравствуйте, гражданин начальник, штанишки бы заменить.

Сначала тиранил только на рабочем месте, потом и в столовой начал подходить. Один раз я чуть компотом не подавился. Дошло до того, что эти штаны сниться начали. А у меня в ту пору имелся более достойный предмет для сновидений – познакомился с воспитательницей из детского сада, по сей день помню, что Ирочкой звали. И вот сидим с ней в кино, смотрим «Человека-амфибию», у меня все извилины выгнуты в одном направлении – как дождаться переживательного момента, когда на «морского дьявола» обрушатся напасти, чтобы подружку за ручку взять, успокоить якобы, чужой бедой воспользоваться в корыстных целях… И вдруг шиканье слышу. В зале темно, лица не разглядеть, но вижу, какой-то тип пробирается в нашу сторону.

Вы правы. Конечно, он. Только я, в отличие от вас, не так скоро догадался. Понял, когда услышал:

– Извините, милая девушка, но мне хотелось бы узнать у гражданина начальника на предмет штанов.

Кино смотрел в субботу, а в понедельник с утра пошел на склад, и пока хозяйка искала для меня якобы позарез необходимый подшипник, спрятал в сумку два комплекта спецовки. Принудил-таки к воровству.

Недооценил паренька. Такой на стреме стоять не согласится и в групповое изнасилование не ввяжется, побрезгует…

 

Ковер-самолет

Странный народ эти иностранцы.

Были времена, когда все мы торжественно писали в анкетах, что родственников за границей не имеем. И вдруг все наоборот. Не только родственниками, не только знакомыми, удравшими туда, а даже знакомыми полузнакомых начали хвастаться: работал, мол, у нас в таксопарке мужик, женатый на немке из Маклакова, теперь письмо брату из Германии прислал… и начинается рассказ из райской жизни немецкого безработного.

У меня родственников за границей нет. Я вообще с иностранцами ни разу не разговаривал. И видел их только в кино и в Москве. А в Сибири, сколько ни мотался по ней, бедовой, не встречал. Правда, один раз чуть было не сподобился.

Приезжаю в один городишко Кемеровской области. По дороге с вокзала смотрю на заборы, читаю афиши и радуюсь, что на ближайшее время – никаких массовых соревнований и никаких театральных гастролей. Значит, имеется надежда попасть в гостиницу и даже пожить в мирной обстановке, потому что среди бродячего народа нет людей шумнее спортсменов и капризнее артистов. Разве что комсомольские слеты, но такие мероприятия обычно проводятся не в районных городишках. Короче, расслабился раньше допустимого для таких, как я. Вот и получил…

Захожу в гостиницу, а меня новостью по сопатке – иностранцев ждут. Казалось бы, я здесь с какого боку? Если боятся, что секреты какие-то выболтаю, так я ни одного языка, кроме русского и татарских ругательств, не знаю. И не такие уж они иностранцы – всего-навсего братские поляки. В общем, стою, балагурю – заселиться-то хочется, ну и любопытство, конечно, пусть и не больное, но все-таки… Слово за слово, узнал, что им срочно требуется известка – кое-какие родимые пятна забелить. Я сразу условие: известку в обмен на койко-место. Сторговались. На заводе, куда, собственно, приехал, меня уже знали – не первая командировка, – известку нашли и машину дали. Привез чуть ли не полный мешок. И гостиничные пятна замазать хватит, и яблоньки на собственных дачах побелить. Слово сдержал. Они тоже от своего обещания не отказываются. Селят. Но с предупредительной распиской, что гражданин въезжает в забронированный номер и при необходимости обязуется покинуть его. Я хватаюсь за мешок с известкой – так не договаривались. Они мешок не отпускают: не волнуйтесь, мол, это пустая формальность, глупый приказ начальства, никто вас не тронет, живите сколько влезет. Поверил, деваться-то все равно некуда.

Поселился.

Живу.

Работаю.

А подготовка к приему иностранных поляков идет полным ходом. Со второго этажа кого-то расселили, кого-то выселили. Где подбелят, где подкрасят, где соскребут. Маляры в известке, хозяйка гостиницы в мыле, жильцы в задумчивости. А на меня, когда подобные авралы вижу, словно зуд нападает.

Спускаюсь по лестнице, смотрю, хозяйка мужику какому-то из местных тузов что-то объяснить старается. Я и сам-то не слишком умный, а язык совсем дурной. На работе разговаривать некогда, в одноместном номере – не с кем. Вот и не удержался. Встрял. Хорошо готовитесь, говорю, но главное упустили. Затурканная дама губы кривит: сквози, мол, без тебя хлопот полон рот. А мужик – нет. Видимо, решил показать подчиненным умение прислушиваться к народному голосу. Улыбнулся всеми золотыми и говорит:

– Минуточку, а что вы имеете в виду? Мы с удовольствием рассмотрим.

Мне деваться некуда, объясняю, что в настоящих гостиницах для интуристов лестницы покрыты ковровыми дорожками, чтобы цокот дамских каблуков о бетонные ступеньки людей не дразнил. Про каблуки я совсем ради смеха намекнул, да и про дорожку-то ляпнул, чтобы язык почесать. Говорю же, зуд нападает. Трепанул и заторопился на работу, опять же картины для, с намеком, будто делом занимаются в другом месте, а здесь баловство неприличное.

Но они-то загорелись. Припомнили, видать, что где-то встречали ковровые лестницы, в тех же обкомах, например.

Вечером перед приездом иностранцев дорожку привезли в гостиницу, правда, позаботились всего о двух пролетах, только до этажа, на котором приготовили комнаты для иностранцев. Начальник, который со мной разговаривал, в это время обходил второй этаж с последней проверкой: под кровати заглядывал, линолеум носовым платком на чистоту пробовал… Дорожки постелили и побежали к нему рапортовать. У настоящего барина – право первой ночи, а у этого – право первого шага. Но если бы только шага, – ему досталось и право первого полета. Шагнул… и полетел. Дорожку-то надо специальными железными прутьями укреплять. Сначала не знали, а потом забыли в суете… И солидный человек на глазах у подчиненных пересчитал задницей ступеньки пролета.

По ковру, говорите, не очень больно?

А вы испробуйте. Это как раз тот случай, когда мягко стелют да жестко спать, или бьют пуховой подушкой, в которой спрятан утюг.

Осанистые люди красиво падать не умеют, не приучены. Пока летел, верещал хуже бабы, потом рухнул, как мешок с дерьмом, да еще и воздух испортил. Хотя может быть, и не он, а кто-то из гостиничных, боясь потерять теплое место. Он лежит, не шевелится. Они стоят, оцепенели. И снова вылез я. Спрашивается, какого лешего я вообще там оказался? Кто меня звал? Так нет же, любопытство обуяло. Увидел, что начальник в некрасивом положении после моей подсказки, ну и линял бы потихоньку, пока за ухо не схватили. Куда там – помогать кинулся, как своему. И те же самые ступеньки пересчитал собственным тощим задом. Начальник уже приподниматься начал, а тут я на него сверху. И нет бы рядышком лечь, а то прямой наводкой пяткой в ухо. Не целился, но попал. И опять не туда, уж коли на то пошло, надо было в глаз бить, может, и не признал бы. А то не успел очухаться, а уже орет:

– Опять этот специалист… – и матом четырехэтажным, не обращая внимания на окружающих дам женского пола.

Вы говорите, что дам мужского пола не бывает?

Ошибаетесь. Но об этом как-нибудь потом.

Хорошо еще, хватило ума заночевать в чужом номере и на чужом этаже, а то бы вышвырнули на ночь глядя. Хотя утром все равно выследили и предъявили расписку, где я давал обязательства покинуть забронированный номер. Но утро надежнее вечера, особенно при поисках жилья.

Так и не увидел иностранцев. Не тащиться же специально к парадному гостиницы, чтобы на них поглазеть.

 

Чаевые

Я вовсе не против иностранцев. Иногда и от них польза случается. Те же гостиницы взять. Приготовят у нас, вылезая из кожи, приличное жилище для уважаемых гостей, примут по высшему разряду, проводят с подарками, а домик-то нам остается. Гостиницы – не церкви, слава богу, взрывать их не додумались. Чей бы бугай ни вскочил, а теленочек наш будет.

В Норильске для финнов, которые «Надежду» монтировали, построили новую гостиницу. Там и старая весьма добротная была. Добротная, говорю, и сразу же хочется добавить, что не очень добрая, неуютная какая-то: номера многоместные, на столах чуть ли не хрусталь. Какая радость от полированной мебели, если удобства в конце коридора? А для финнов сделали апартаменты квартирного типа. В каждой секции три-четыре маленькие комнатки и общая кухня. Устал – отдыхай в одиночестве, заскучал – можешь выйти на кухню и присоединиться к хорошей мужской беседе. Там и плита, и холодильник. Нет желания глотать заполярный ветер в поисках ужина – имеешь право и сварить, и поджарить. Кстати, когда во всей России снабжение зашкалило за пределы наглости, в норильских магазинах было не хуже, чем в Москве. Столовые на Севере дорогие, так что командированный народец предпочитал готовить сам. Сказал про хорошее снабжение, но одну северную тонкость не отметил. Весной, перед началом навигации, какой-нибудь из продуктов обязательно становился дефицитом. В тот раз я приехал в середине апреля, а на прилавках уже не было чая. Пришлось пить кофе. Бывает в жизни огорченье, вместо хлеба ешь печенье – так вроде в детстве говорили. К тому же там пиво очень даже съедобное. И опять же, в отличие от большинства материковских городов, за пивом не надо было носиться, высунув язык, и выстаивать мавзолеевские очереди. В общем, не знаю, как теперь, а в те годы с едой в Норильске было очень хорошо, а с выпивкой – еще лучше: с восьми утра до одиннадцати вечера – почти в любом магазине, за нормальную цену, не извиваясь и не хитря. А, например, в кафе «Полевой стан», или, как его в народе называли, «Половой стон», там даже спиртом на разлив с утра торговали, но я не об этом хотел рассказать.

Кончилась командировка. Собрался уезжать. Привожу горничную, чтобы сдать номер. Процедура, конечно, не самая приятная, и где-то даже оскорбительная, но что поделаешь, если такой порядок. Ходит горничная по номеру, осматривает: матрац не прожжен, полотенце присутствует, край простыни на упаковку посылки не оторван… Комнату приняла, переходим на кухню: радио – на стене, маховичок с крана не снят… Совесть у меня чиста, бью копытом, поторапливаю. А она вдруг показывает на чайник и спрашивает:

– А это что такое?

– Чайник, – говорю.

– Нет, как это называется? – задает тот же вопрос, но другими словами и уже на полтона выше.

Чего она от меня добивается, понять не могу, но на всякий случай отвечаю, что это – заварник.

А она еще громче:

– Ты из меня дурочку не делай! Почему носик отколот?

– Откуда мне знать, – говорю, – я им вообще не пользовался. Потому что чая в магазинах нет. Или есть, но не про нашу честь.

– Оттого и нет, – крысится, – что такие, как ты, сумками его скупают и на материк вывозят.

Такого козыря крыть нечем. Имело место. Я молчу. А что делать, если дома индийский чай только по блату. Пусть не сумками, но пачек по десять прихватывал. Мне, холостяку, много не надо, а семейные, конечно, сумками… и не только чай.

Пристыдила, дала почувствовать, что не безгрешен, и, пока не очухался, снова на отколотый носик показывает, интересуется, как будем расходиться. Тогда и я на тот же носик показываю и говорю, что скол давнишний, даже побуреть успел.

А она:

– Оттого и побурел, что чай из него целыми днями пил.

Женская логика всегда железная. Вижу, доказывать ей бесполезно, скандалить с дамами, даже гостиничными, не в моих привычках, отдал трешку и поехал. Кстати, хорошо еще деньги оставались, в конце командировки всякое случается.

В том же Норильске, за пару лет до того случая, еще в старой гостинице, мне пришлось отдать полтора червонца за трещину на графине из цветного стекла. Тоже при сдаче номера обнаружилось. Но графином хоть пользовался, воду в нем приносил, пусть вроде и не ронял, да мало ли какие оплошности случаются с живым человеком. Недосмотрел – заплатил штраф. И никаких претензий, но деньги были последними, а рейс, как обычно в Норильске, задержался, и пришлось целые сутки отворачиваться от буфета, чтобы слюной не захлебнуться.

После штрафа за чайник деньги оставались, но аппетит был испорчен.

Однако история этим не кончилась. Через год или полтора встречаю старого товарища. Он только что из Норильска прилетел. Вина хорошего привез, рыбки, индийского чая. Сели. Ну я и рассказал ему, как платил за чайник, которым не пользовался. Он в хохот. Хлопает меня по плечу:

– Братан, – кричит, – и я тоже заплатил!

Тот же этаж. Тот же номер. Тот же чайник. И та же горничная. С меня содрала, с него содрала, и до нас, и после, с каждого постояльца по трешке за чайник. Теперь у меня и насчет графина подозрения. И ведь это не на каком-то мелочном юге, а в Норильске, с его надбавками, коэффициентами и «замороженными полярками».

А может быть, это финны их приучили? К чаевым, так сказать.

 

Белый георгин

Я и в Палате мер и весов успел поработать. Ну, если не в палате, так в палатке.

Сижу как-то в аэропортовском ресторане, пью пиво, напротив меня два мужика за жизнь разговаривают, и один, может летчик, а может технарь, я в их нашивках не очень разбираюсь, в общем, человек в голубой форме несколько раз повторил: «У нас в Министерстве гражданской авиации…». Вот и я туда же – у нас в Палате…

Короче, пристроился в контору, которая занималась проверкой весов, не только аналитических или магазинных, но и большегрузных, которые на элеваторах, например. Дело нехитрое, втянулся быстро, даже левые работенки начали перепадать. Видят, что везу, значит, нагрузить надо. Новичка прикрепили, Витей звали. И поехали мы в командировку. Разумеется, под руководством шефа, но Витя больше возле меня держался. В общем-то, понятно – почти ровесники, служили в одних и тех же войсках, и в студентах он побывал, даже больше, чем я, его с третьего курса выгнали. Вроде и одинаково стрижены, а прически непохожи. Живем в одном номере, смотрим в одно окно, а видим разное. Просыпается раньше меня, а когда я уже на пороге копычу, он еще зубы чистит. Одевается, как Василиса на свадьбу, ходит, как будто пальцы растерял, а говорит еще медленнее, чем одевается. Начнет что-нибудь рассказывать, в час по чайной ложке, дослушать до конца никаких нервов не хватает.

Дожили до выходных, и Витя признался, что в трех часах езды обитают его старики. Спросил, не желаю ли компанию составить? А почему бы и нет? Даже в Вологду согласен, чтоб на месте не сидеть.

Когда подъезжали к городу, Витек совсем притих. В окошко уставился и не шелохнется. Я уж не тревожил. Сам редко домашних навещаю, понятное состояние. Чем ближе к дому, тем сильнее мандраж, сидишь и не знаешь, чего тебе больше хочется: или выпрыгнуть на ходу и бежать впереди поезда, или ехать как можно медленнее, потому что боишься войти в дом, в котором долго не бывал. Но почувствовал парень родной асфальт под ногами – и словно подменили. Еле поспевал за ним. На стоянке такси раскапризничался – понаехало, мол, шантрапы, к каждой машине подбегал, все без очереди норовил проскочить. Естественно, нашелся ревнитель порядка, и если бы я не вмешался, доругались бы до драки.

Даже когда в машину сели, не успокоился. Кипит и пузырится. То мужика материт, то мне претензии высказывает, и все это вперемешку с фамильной историей. Тараторил, как Вадим Синявский со стадиона «Динамо». И такие подробности обнаруживались: и жена-красавица с дочерью в этом городе живет, и отец – полковник милиции – человек с героической судьбой, весь в орденах и шрамах, и мать-хирург, и познакомились они во время операции.

На счетчике настучало меньше двух рублей, но Витя небрежно кинул пятерку и велел не беспокоиться о сдаче. А когда машина отъехала, спросил:

– Знаешь, откуда у меня большие деньги?

Я плечами пожал – как на такой вопрос отвечать? А он допытывается:

– И не догадываешься?

Объясняю, что не любитель заглядывать в чужие карманы и выведывать, кто где мышкует, не моя слабость. Тогда он взял меня за рукав, потребовал, чтобы я поклялся никому не рассказывать, и потом доложил, что наркотиками торгует. Ошарашил новостью и ждет, когда начну бледнеть с перепугу. А с чего бы мне пугаться, если я даже и не знал, что за такие дела могут посадить, и надолго. Догадывался, конечно, что по головке не погладят, ну оштрафуют, как за торговлю самогонкой. Это теперь каждый день по телевизору кричат о борьбе с наркобизнесом, а в те годы у нас ни наркомании, ни проституции, ни бизнеса… Да и, на самом деле, не так уж и много их было. Знал я двух мужиков, которые за маком по огородам лазали, ну жаловались на дурное пристрастие, так ведь и на обыкновенное курение жалуются – хочется бросить, а не получается. И опять же деньги – откуда бы мне знать, сколько эти наркотики стоят и сколько на них можно заработать. А если Витя пятерку в такси бросил, это еще не значит, что у него их полные карманы, в гостинице жил скромно, по ресторанам не ходил, одевался в магазинное.

В общем, принял новость без должного уважения. А Витя не унимается.

– Ты что, не веришь? – теребит меня за рукав.

– Верю, – говорю, – только много ли на этом заработаешь?

Он усмехается:

– Наивный человек, ты бы знал, сколько народу в ногах у меня валялось. Все кенты за меня держатся. Весь город знает, что может сделать Белый Георгин, если рассердится. Весь город, кроме отца – тот, к счастью, ни о чем не догадывается.

Любители шикарных жестов обычно заставляют подогнать такси к подъезду, а этот высадился чуть ли не на полпути и потащил меня по каким-то закоулкам. То налево свернет, то направо – словно следы запутывал. Увидел телефонную будку и попросил меня подождать, попросил не доходя, чтобы разговор нечаянно не подслушал или не подсмотрел номер, по которому он звонит. Говорил недолго, но вернулся мрачный. За язык я его не тянул, но он посчитал нужным пояснить, что пришлось кое-кому напомнить о себе, потом послал невидимых врагов в определенное место и начал готовить меня к встрече с родителями. Предупредил, чтобы не удивлялся скромности обстановки, потому как воспитание у папаши военное, ковры и всяческие гарнитуры терпеть не любит. А уже возле дома сказал, что представит меня главным инженером конторы: надо, мол, показать старикам, что у него хорошие отношения с начальством. Надо так надо. Только поверят ли они, глядя на мой лопоухий портрет?

Встретила нас мамаша. На хирурга нисколько не похожая. Испуганная какая-то. Хотя откуда мне знать, как ей живется с милицейским полковником. Витя спросил ее про отца и сам же ответил, что великий сыщик на операции, а вернется наверняка не раньше понедельника. За стол с нами мать не села, сказала, что ей на дежурство. Витя не уговаривал, мне показалось, даже обрадовался, что она уходит. Но стоило закрыться двери, начал сокрушаться, что дежурство некстати, и так, мол, всю жизнь: у матери одни операции, у отца – другие, с единственным наследником пообщаться некогда, полковника – того вообще дома застать невозможно.

После обеда пошли в город. Витя повел меня по главной улице. Показал родную школу, кинотеатр, в котором с женой познакомился. Вспомнил свою красавицу и резко потащил в обратную сторону.

– Пойдем, – говорит, – покажу ее, она в мединституте учится.

Сказал «пойдем», а пришлось ехать на автобусе. Возле института снова бросил меня и побежал смотреть расписание. Стою. Скучаю. Пытаюсь сообразить – зачем я здесь. С женой он развелся, какой мне интерес наблюдать за выяснением чужих отношений, а вдруг еще помирятся, тогда вообще не до меня будет, бросят в чужом городе, и придется скучать на вокзале. Зря переживал. Витя вернулся один и обрадовал, что лекции скоро кончатся. Минут через двадцать из парадного действительно начали выплывать стайки студентов – что характерно, в основном девицы и все как на подбор. Кстати, красивых женщин в Сибири больше, чем в любой другой стороне. Стою. Любуюсь.

– Не туда смотришь, – говорит Витя, – видишь брюнетку в красном пальто? Подожди, я сейчас.

Снова жду, снова на расстоянии. А брюнетка в окружении подружек. Витя подошел к ним, сначала у жены что-то спросил, потом другие девицы в разговор встряли, вроде как что-то объясняли. Кучкой дошли до автобусной остановки. Потом они уехали, а Витя вернулся.

– Видел? – спрашивает.

Разумеется, видел – не слепой вроде. Красивая. И подруги ничего. Да толку-то, если все уехали. А Витя цветет.

– Ты, наверное, думал, что я хвастаюсь? Извини, – говорит, – что не познакомил, они в клинику спешат. Вечером звякну, и договоримся о встрече, может, и подругу пригласит.

Я не отказываюсь, но и не настаиваю – как получится. А он вдруг забегает вперед меня, загораживая дорогу, и спрашивает, как я посмотрю на то, если они вновь сойдутся. Так спрашивает, будто все зависит от моего согласия…

Жену вроде как показал и потащил в парк. Там ему надо было с кем-то встретиться. Зашли в пивную. Пока он блуждал между столиками, я очередь занял. Он никого не нашел, а ждать, пока я достоюсь до кружки, не захотел, пообещал, что чуть погодя нам бутылочного принесут.

Нужный человек отыскался в бильярдной. Витя, не здороваясь, тронул его за плечо и кивнул в сторону двери, где я стоял. А парень за игрой наблюдал, не хотел отвлекаться. Еле оттащил. Остановились недалеко от меня. Слышу разговор.

– Передай нашим, что вернулся Белый Георгин и привез товар, три блока.

– Какой георгин? – переспрашивает парень.

– Белый, какой же еще, – нервничает Витя, – а теперь слушай и не перебивай. Товар я оставлю у тети Розы, расценки на десять процентов выше, и никаких выдач под карандаш, пусть профсоюзы спасают.

– Какой товар? – снова переспрашивает парень.

– Сказал тебе – не перебивай, – злится Витя, – твое дело запомнить и ничего не перепутать, меня разыскивать не надо, все у тети Розы, и не затягивайте, а теперь разбежались, – распорядился и, не оглядываясь, вышел из бильярдной.

Парень вроде как за ним потянулся, но кто-то из игроков его окликнул, он махнул рукой и вернулся к столу.

– Видел конспиратора? – спросил Витя. – Под простачка работает.

Видел, говорю, только мне кажется, что он ничего не понял. Витя снисходительно улыбнулся, покачал головой и успокоил, что в его деле у каждого своя роль. А почему именно Белый Георгин, спрашиваю.

– Потому что героин тоже белый. И кранты, больше ни слова об этом.

И действительно, больше ни слова – ни о наркотиках, ни о жене, которой вечером забыл позвонить, ни об отце-полковнике… Я, кстати, сколько ни осматривался, никаких следов проживания мужчины в их квартире не заметил. Из усов бороды не выкроишь, но коли найдешь у коровы гриву, так и у кобылы будут рога.

Себя уморить, чтоб людей удивить. Ну ладно бы по пьяной лавочке насочинял, это бы еще как-то понятно было. А то ведь совершенно трезвый. Он вообще не пил. А я, глупый человек, удивлялся, почему он ни на одной работе подолгу не задерживается.

 

Уроки соблазнения

Любовную историю хотите? Пожалуйста. Сколько угодно. Могу – пять. Могу – десять. Но не о себе. Может быть, потом, когда надобность в женщинах отпадет… Впрочем, не буду зарекаться.

С мужиком одним работал, Женькой звали. Вообще-то, он требовал, чтобы Евгением Станиславовичем величали. Но как-то не выговаривалось, и не потому, что длинно, просто не к седлу задница. Но похождения свои расписывать был мастак.

Я тогда монтажником в автоматике работал. Приезжаем в командировку. Селят в заводскую гостиницу квартирного типа. Нам четверым досталась двухкомнатная. Мы с Женькой тупиковую заняли, а два парня помоложе – проходную. Собственно, он за старшего у нас был, да и по возрасту на добрый десяток обогнал, мог бы и меня к молодым отправить, но надо же кому-то слушать о его победах на любовном фронте.

Ехали сачкануть, а вляпались в тяжелейший аврал: с утра до темна – в цеху, пива попить некогда. Дождались воскресенья. Вышли с Женькой в город. Начало июня, а духотища, как в Ташкенте перед землетрясением. Говорит вроде о пиве, но глазенки так и ерзают по распаренным женским выпуклостям. И словно в ответ на его ищущий взгляд откуда-то сверху появляется ленивый и капризный голос:

– Мальчики, сигаретки не найдется?

Поднимаем головы – Манька в окошке. Пол-лица – глаза, пол-лица – губы. Женька по карманам хлоп-хлоп, дрожащей рукой сигарету протягивает. А росточком-то скромненький. Девица с подоконника свисает. Прелести из сарафана на волю просятся, мозги мужицкие туманят.

– А еще одну можно, для подружки? – спрашивает красотка.

– Хоть две, – говорит, – для хорошей подружки мы и за вином сходить можем.

Девица прелестями качнула, и Женька потащил меня к магазину. По дороге словами захлебывается, учит: вот, мол, как надо кадры искать, и какие кадры – высшая проба. От спешки и предвкушения весь в поту.

– Ты видел ее губы? – сипит. – Вакуумный насос, а не губы. Такая поцелует – и дыханье остановится. Но ты не переживай, может, и подружка приличная.

Все уже распределил, осталось только «гоп» сказать. Возвращаемся с вином. Картинка из окошка не исчезла. Снова к нам нагибается, прелестями слепит и дурманит. Слова молвить не успела, а Женька уже бутылки протягивает. Молча взяла и молча пропала. Ждем-пождем – никаких признаков гостеприимства. Женька подпрыгивает, пытается что-то высмотреть – бесполезно. Я, конечно, мог бы его подсадить, но несолидно. И крикнуть некому, как зовут – не успели спросить. И вина жалко, и за себя обидно. Особенно Женьке. Но монтажники просто так не сдаются. Идем в подъезд. Высчитываем нужную дверь и попадаем с первого раза. Открывает оконная красавица. Глаза удивленные, губы обиженные – куда, мол, пропали, сколько можно ждать. Виноваты, каемся. А на кухне, действительно, уже и стол накрыт, то бишь стаканы выставлены и пучок черемши на тарелке, еще мокрый, – видно, помыла для гостей. Хлеба в доме не нашлось, но соли целая пачка. Да ладно – не обжираться же пришли. Женька, снова уверенный, по-хозяйски открывает бутылку, разливает в четыре стакана и про подружку спрашивает, заботу о младшем товарище проявляет.

Ждали подружку, а появился подруг – здоровенный детина, весь в татуировках. Вышел в плавках, наверняка специально, чтобы картинную галерею продемонстрировать и с биографией без лишних слов познакомить. Поздороваться забыл, молча уселся рядом с Женькой и красавицу на колено пристроил. Вторую бутылку разливал уже он. Хорошо, что вино быстро кончилось и появился повод распрощаться. Тяжело сидеть в молчаливой компании.

Этот разрисованный мужик и Женьку молчанием заразил. Целую неделю нам пришлось скучать без его рассказов. Нет, честное слово, соскучились. Ходит как в воду опущенный, смотреть жалко.

Но затишье сами знаете перед чем бывает.

В выходной с утра куда-то исчез, а часов в пять объявился с дамой, да еще и с ребенком лет пяти. В общем-то, ничего подозрительного, на улице дождь зарядил, они якобы и забежали переждать его и обсохнуть. Да если бы так. Не дав нам опомниться, он вызывает меня на кухню и выдает инструкцию: он с подругой идет в маленькую комнату заниматься делом, а мы должны следить, чтобы мальчишка не ворвался к ним – одним словом, нянчиться.

Приказать просто, а как ребенка отвлекать, если ни угощений, ни игрушек? Парочка удалилась, а мы втроем смотрим на мальчишку и не знаем, с какой стороны к нему подступиться. Хочешь, говорю, сказку? Головкой мотает, не хочет сказок. Чаю просит. Ну, чай – куда ни шло. Это даже к лучшему, уведем на кухню – подальше от запретной комнаты. Кипятильник есть, заварки, пусть и грузинской, но целая пачка, а уж без печенья как-нибудь обойдется, не принца ведь принимаем. В том-то и дело, что не принца, породистые всегда покладистей. А этому навели стакан сладкого чая – конфет требует. Не держим, говорим, конфет, от них зубы портятся. Пацан сначала в слезы, потом в крик. Мамку зовет. Она не откликается, тогда сам к ней рванул, юркнул между наших ног – и бегом. А дверь в комнату без шпингалета и без замка – ворвется и всю непотребность увидит. Еле перехватили. Поднял на руки – вроде успокоился, пока нес – молчал, а на кухне снова заканючил. От стакана отмахнулся, чай пролил, чуть не ошпарился. Пришлось самому молодому из нас бежать в магазин, прикрываясь от дождя полиэтиленовым пакетом. Ждал без капризов, потом, когда весь кулек смолотил, снова о мамке вспомнил. Чем ребенка занять – ума приложить не можем. Не в карты же с ним играть? Нахожу листок бумаги, пробую научить его рисовать. Правда, и сам как следует не умею, но утки и голуби получаются похожими. Карандашей в гостинице, разумеется, не нашлось, кто бы предупредил, что они понадобятся, рисую авторучкой, она-то ребенка и заинтересовала. На птичек моих он любоваться не захотел, а ручку попросил. Бери, говорю, и подрисовывай озеро с домиком на берегу, чтобы утке было где плавать. Дело вроде нехитрое, но у него не получается и желания не видно. Сидит, ручкой любуется. Нацарапал для пробы пару загогулин и спрятал ее в карман. Бережливый мальчик. Оно, в общем-то, и понятно – безотцовщина. У мамаши, наверное, ни денег на игрушки, ни времени на игры. Ручку выпросил и снова заскучал. Ерзает на стуле, головой вертит, а что на гостиничной кухне высмотришь, кроме щербатых тарелок. Смотрю, уже и губенки начали кривиться, еще немного, и снова заплачет. Потом часы мои заинтересовали. Спросил, сколько времени, я сказал, но ему самому увидеть захотелось. И остался бы я без своих пылевлагонепроницаемых, но в комнате хлопнула дверь и мамочка стала звать сынулю. Только на зов ее первыми побежали мы, а не мальчишка.

За причиненные неудобства наш донжуан сунул молодому десятку и попросил сбегать в магазин. Бежать под дождем за выпивкой не так обидно, как за конфетами. Уселись за стол. Дама оказалась аккурат напротив меня. Пришлось рассмотреть. Чего уж там… не все красавицами рождаются, их тоже понять можно. И даже – нужно. Праздника всем хочется. Сначала стеснялась нас, невольных свидетелей счастья, помалкивала, пацана по головке гладила, потом выпила и осмелела, кокетство заиграло.

– Как вы думаете, – спрашивает, – сколько мне лет?

Я, чтобы не обидеть, подмолаживаю до комсомольского возраста – двадцать восемь, говорю. Давать меньше посчитал неприличным.

– А вот и не угадал. Двадцать шесть. Если не веришь, могу паспорт принести. – И довольнешенькая вся из себя.

И Женьку гордость распирает.

Потом, когда ее проводил, начал нам растолковывать, что женщина должна быть моложе мужчины минимум на пять лет, а еще лучше – на десять.

– Я специально, – говорит, – привел ее сюда, чтобы вы не считали меня трепачом.

Мы успокаиваем его: и так, мол, верили, без доказательств. И тут же получаем очередную историю, как в Братске он оказался на одном этаже с танцевальным ансамблем и соблазнил двадцатилетнюю балерину. На тренировки к ним ходил и кое-чему научился. Но их руководительница, старая вешалка, положила на него глаз, а он ее проигнорировал – и от ворот поворот, кончились уроки хореографии. Пострадал за принципы. С возлюбленной разлучили. В память о ней остался только танец.

Историю досказал, потом не поленился встать с койки и сбацал перед нами прощальное танго. Не знаю, что там было у него с балеринами, кто кого игнорировал, но танцевал он здорово. Нет, серьезно, если бы сам не видел, ни за что бы не поверил, что обыкновенные мужики так могут.

 

Каких мужчин любят женщины?

Когда вспоминал, чему хорошему научили меня в институте, забыл сказать о преферансе. А забыл, опять же, потому что недоучили. Но в этом случае винить высшую школу язык не поворачивается. За шесть месяцев, которые мне были отпущены, не то что в профессиональные игроки – даже на самый низкий любительский уровень не выйдешь. В институте я научился сдавать и ходить с бубен, если хода нет. В тонкости меня посвящали другие учителя. Кстати, кое-какие уроки можно было бы получить и в армии, офицеры поигрывали, но их «пули» до рядовых не опускались, есть такое нерусское слово – субординация, армия держится на нем, и с этим ничего не поделаешь.

Первым настоящим учителем стал прораб Анатолий Степанович. Прораб, которого запросто можно назвать мастером и даже – Маэстро. Варианты просчитывал быстрее компьютера. Но для начала он изрек, что играть можно только на деньги, иначе игра теряет страсть, а значит, и смысл. Выигрыши он всегда выкладывал на стол и требовал принести шампанского, хотя вне игрового стола мог обойтись и рассыпухой.

Были и другие учителя, не всегда благородные, попадались и зануды, и мелочные до неприличия, а что бы вы хотели – труп в карты не играет, как любил говорить тот же Анатолий Степанович. В хорошей школе учителя всегда разные.

И вот, по дороге к мастерству, но уже далеко не новичком, оказался я в одном северном городишке. Не стану распространяться о нравах северян, о них я уже рассказывал и не раз. Обыкновенный северный городишко, в котором пробыл пару месяцев. Река была замерзшая, запомнилась только преферансная компания и еще один забавный факт. По какому-то странному жребию постоянно натыкался там на смешные имена. В конторе – Коминтерна Руфовна и Гарольд, не помню отчества, в энергоцехе – Гариссон Сидорович и Фауст Иванович. У меня, когда приходилось разговаривать, нет-нет да и срывалось «Фауст Патроныч», а человек он солидный, неудобно, вроде и заставляешь себя выговаривать «Иванович», а вредный язык выдает «Патроныч». А на закусь к этому коктейлю – Юра Храбрых, который в паспорте обзывался Юлидском. Юлидск расшифровывается как Юный Ленинец Имени Девятого Съезда Комсомола. Он-то и познакомил меня с преферансистами. Разговорились на работе, и Юра пожаловался на жену. Благоверная купила ему к двадцать третьему февраля нейлоновую рубашку. Они тогда в моде были. Стоили двадцать один рубль. В пересчете на водку – семь бутылок. Ну и расстроился мужик.

Я тоже подумал, что из-за невыпитой водки. Вечно мы упрощаем русского человека. С водкой он к тому времени пять лет как завязал. И лечился, между прочим, не где-нибудь, а в самом Александровском централе. Была под Иркутском такая знаменитая тюрьма. Даже в песню попала: «Между двух огромных скал, обнесен стеной высокой, Александровский централ». Потом тюрьму под дурдом приспособили, сменили профиль, хотя так ли уж сильно отличаются эти заведения? Татуировку походя не смоешь, пемзой не ототрешь. Ее выжигать надо. Места уголовников заняли шизофреники с алкашами. Достойнее лечебницы для Юного Ленинца не придумаешь. С выпивкой завязал, но увлекающаяся натура пустоты не терпит. Это как хвост у ящерицы: одну страсть отрубили – на том же месте другая выросла. И заболел мужик преферансом. Но способности к тонким и быстрым расчетам не имел, поэтому играл постоянно на проигрыш. Оттого и рассуждал, что нейлоновой рубахи хватило бы на три дня, а при хороших раскладах – даже на пять.

Игрок игрока – словно руку рука. Нашли общий язык. И оказался я очень кстати, потому что у них четвертый из компании в отпуск уехал.

Известно, что самые главные враги преферанса – скатерть и жена. Но Юра – случай особый, и жена его преферанс уважала за то, что игра вылечила мужика от пьянства и приобщила к культурным людям. Партнеры были все из местной интеллигенции: терапевт, начальник химлаборатории и офицер из военкомата. Хотя я не заметил, чтобы жена перед ними заискивала. Даже перед терапевтом. Ровная, спокойная женщина. Готовила к пятнице каких-нибудь пирожков или печенюшек, убирала лишнее со стола и отдавала кухню в полное распоряжение мужиков. Шумновато, конечно, но пьяные шумят еще сильнее, и проигрывал Юра намного меньше, чем когда-то пропивал. Так что все были довольны: у хозяйки муж на глазах, а гости от жен свободны, дома-то им вряд ли разрешали подобные посиделки.

Юра, когда про свою компанию рассказывал, так уж их расписывал, такие, мол, профессора, потом спохватился, начал успокаивать, чтобы я сильно не пугался, ничего, мол, страшного, по копеечке за вист, если не рисковать, много не проиграешь, а больше копейки, они ставку не поднимают, потому как люди культурные и собираются не наживы для, а искусства ради.

Только зря он меня обрабатывал, сильным партнерам и проиграть не обидно, скорее даже полезно.

Сошлись. Поболтали немножко, познакомились. Бородатый начальник лаборатории в основном на печенье налегал. А терапевт, вальяжный весь из себя, почему-то допрашивать меня взялся: кто такой, откуда родом, почему после армии снова в институт не поступил? И ведь отвечал же, как мальчишка вокзальному милиционеру. Стоило бы послать подальше, но не смог. И не только потому, что Юру не хотел подводить. Вроде как заробел под пристальным взглядом. Собираешься сказать одно, а говоришь то, чего от тебя ждут. Садимся играть, а гипноз не проходит. Не самое удобное состояние. Чтобы не утонуть, надо барахтаться. Ищу, за что уцепиться. Надо хоть какую слабинку в противнике отыскать, чтобы не дрожать перед ним. Перепуганный человек бегает быстро, а думает медленно. Смотрю, а колода у мужичков залистанная, на новую скупятся. Не такие, видать, и мастера. Поувереннее себя почувствовал. А дальше, на пятой или шестой сдаче, химик заказал шестерную в пиках, должен был лететь, но терапевт моего короля тузом ударил, обязан был пропустить, но пожадничал. С кем такого игрока можно сравнить? Разве что с дворянином, обкусывающим ногти. Присматриваюсь дальше. Вижу, он и на чужих вистах позволяет себе вистовать, и на собственных шестерных не дозаказывает. Сам себе любой промах прощает, а за другими бдит. Особенно за Юрой. А тот соображает туговато. Александровский централ даром не проходит. Стоит бедняге замешкаться, терапевт на него – косой взгляд. Юра впопыхах бросает не ту карту. В ответ – гримаса на холеной физиономии. Юра опять ошибается. И так всю игру. Ни одного упрека, но постоянный немой укор. Потому Юра и не вылезал из минусов. Я понимаю, что каждый играет, как умеет: один мозги напрягает, другой – нервы, третий выискивает слабости партнеров. Но я не люблю, когда издеваются над людьми.

Пробовал подсказать Юре, чтобы он посмелее держался. Бесполезно. Не понял. Не захотел понять.

Но бог шельму метит. Перед моим отъездом у терапевта случилась драма. Пока он в гостях «пулю» расписывал, жена затеяла генеральную уборку. Стала пылесосить книги и нечаянно уронила какой-то медицинский справочник, а из него выпала сберегательная книжка.

Вот именно – заначка.

О заначке можно рассказывать до утра. Куда только ее, родимую, мужья не прятали: и в дачную одежду, и в ящики с инструментами, и в радиоприемники… Один духарик засовывал купюры в патронташ, сначала трояки, потом, когда водка подорожала – пятерки. Если зарплату крупными выдавали, специально разменивал. Так ведь на выпивку же, от получки до получки. А терапевт заначку – в сберкассу. Регулярно. Несколько лет подряд. Жене говорил, что в преферанс проигрывает, и все на Юру валил: дескать, такой хват, такой шулер, спасу нет. Каждую пятницу – минимум четвертак.

Жена в книжку глянула, а там почти на машину. Кстати, год назад им потребовалось отвезти дочку на курорт, жена бегала по всему городу, деньги занимала, вещи продавала…

Когда верила, что муж проигрывает, терпела, а узнала, что он постоянно в плюсах, ушла.

А вы мне долдоните, что женщины всегда предпочитают победителей.

 

Портрет героя

Случилось нашей бригаде прославиться. Монтировали громадную махину и так ловко развернулись, что отрапортовали на полтора месяца раньше срока. Сами не поняли, как вышло. Наверное, потому, что мелкий собственник не успел растащить пригодные для хозяйства детали. Чем быстрее трудишься, тем меньше потери. А трудились быстро, и за два дня до Первого мая поставили жирную точку. Начальство на радостях пообещало громадную премию за трудовой подвиг. Правда, получили мы ее к следующему празднику и не такую уж громадную.

Но я не о премии.

На дату обратили внимание?

Двадцать восьмого апреля! А двадцать девятого, ближе к вечеру, приходит из конторы девушка и говорит, что всей бригаде, кроме Юрки Воропаева, надо срочно бежать в фотографию. Из профкома туда уже позвонили, оплату гарантировали, нам оставалось только прийти, сесть на стульчик и посмотреть, откуда птичка вылетит. Даже улыбаться не обязательно, потому что портреты наши понесут в праздничной колонне, как членов правительства.

Вот именно! Ни больше ни меньше…

Поначалу, конечно, растерялись от такого поворота, но ничего, проглотили. Юрка Воропаев острить пытался, а что ему оставалось делать. Если бы не ночь в вытрезвителе, его бы из списка тоже не вычеркнули. Наоборот бы, в первую пятерку поставили. Работал парень – дай бог каждому. И руки откуда положено росли, и котелок не хуже инженерского варил, характерец, правда, с горчицей и язычок – с перцем. За это, собственно, и пострадал. Шел из пивбара. Увидел, как милиционер окурок на тротуар бросил, ну и прицепился. Стыдить при народе начал. Милиционер, чтобы зевак не собирать, окурок подобрал. А через три квартала самого Юрку подобрали ребята с «лунохода», и наутро, как положено, телега на работу приехала: доводим, дескать, до сведения и просим обсудить и осудить…

Может, Юрка и присочинил, может, его самого заставляли окурок подобрать и не очень вежливо обратились, а он парень с гонором, хамства не выносит – всякое могло случиться. Уточнять не пошли, бесполезное занятие: милиционер все равно бы не сознался, а свидетелей у нас давно уже в Красную Книгу занесли.

И вычеркнули голубка из всех премиальных списков, хорошо еще в очереди ни на что не стоял – квартира у него была, машина – тоже. Я же говорил, что мужик с головой. Но коли попал, куда не следует, значит, никакого тебе почета. Однако за компанию и он с нами увязался.

Топаем, значит, в фотографию. Юрка советует, кому какой щекой поворачиваться, предлагает за галстуками в магазин зайти. Встретили мужика в шляпе, Юрка орет: «Дядя, одолжи цилиндр для памятника сфотаться, – потом показывает на лысину бугра, – а то у начальника поршень отсвечивает».

Бригада развернутым строем идет, а впереди, метров за пять, Славка Зайчук вышагивает, подальше от шуточек и поближе к цели. Тот еще духарь. Года в бригаде не проработал, а надоел всем хуже не знаю кого. Бывают же зануды. До нас в какой-то шараге слесарем кантовался. Квартиру там расширил, платили сносно, работа не пыльная, другой бы и не рыпался, а ему масштабов не хватило. Народу в той конторе двух десятков не набиралось, включая бухгалтера и уборщицу. Оно бы и ничего, но, когда город шел на праздничную демонстрацию, у них не хватало численности на собственную колонну, приходилось к другим в примаки набиваться. А наш индустриальный гигант – всегда самой мощной колонной и в первых рядах. И человек только ради этого работу сменил. Теплое место бросил, чтобы идти в голове праздничного шествия со знаменем в руках и кричать могучее «ура!».

Не верите?

Да разве бы мне придумать такое? Он сам хвастался, что на демонстрациях без вина пьянеет – гаркнет «ура», и голова кругом, как от стакана водки. Правда, и голосок у него знатный был: густой, сочный – любому попу на зависть. И внешность подходящая. Профиль – хоть на медали чекань, хоть на сотенных печатай. Ножки, правда, коротковаты были, и задница, как у матери-героини, так ведь и все мы не без изъяна, если присмотреться.

А до демонстрации оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть, две ночи и один день.

Оттого и спешил Зайчук. Еще бы – под могучее «ура» да с собственным портретом среди знамен – такой кайф стаканом не уравняешь: здесь на целый литр тянет, если не больше, и не водки, а самого дорогого коньяка.

Зайчук впереди, мы чуть отстаем, но тоже целенаправленно. А навстречу – люди с бутылочным пивом. Юрка сразу бросает разговоры и прибавляет скорость. Магазин через три дома. Подходим. Очередь очередную загадку загадывает: встанем за пивом – опоздаем на съемки, пойдем фотаться – пиво разберут…

Помялись.

Поломались.

Встали.

Зайчук поначалу мимо пролетел, потом вернулся и на повышенных тонах: «Да вы что, оборзели, нас же с работы специально отпустили, там художник ждет, аппаратура простаивает…» – и так далее. На сознательность давит. А может, и еще на какие тайные клавиши?

Юрка тоже подзуживает: «Торопитесь, да не очень, смотрите, как бы фотогеничность в спешке не растерять».

Хорошо ему скалиться, а нам каково? Стоим как оплеванные. Друг на друга смотрим, а в себя заглянуть… не то чтобы боязно, но и так далее, и тому подобное… Психологические нюансы и моральные шатания – так вроде это дело называется. В самом щекотливом положении, конечно, бугор: какой ни есть, а все ж начальник. Пот с лысины промокнул и принял сторону Зайчука. А мы и рады. Ладно, мол, уговорил, добежим, чикнемся быстренько и назад, если поторопимся, то и к пиву успеем.

Прибегаем… и мордой в запертую дверь. А до закрытия, между прочим, целый час. Тот еще порядочек. Закурили, Зайчук – глазом к замочной скважине. И показалось ему, что в коридоре свет включен. Он пяткой в дверь, ждет. Чтобы время даром не терять, расческу достал, пробор над медальным профилем в порядок приводит. Потом ухом к двери, потом снова глазом к скважине. Еще пару раз пяткой врезал. Никто не открыл. Тогда он к окошку. Там шторы. Можно бы в щель между ними заглянуть, да не достанешь, высоко. Попрыгал как мячик – бесполезно. Мы ему – ладно, мол, черт с ними. А Зайчук ни в какую.

– Там они прячутся. Время еще не вышло. Сейчас откроют.

Возле входа скамейка деревянная стояла. Подтащил ее к окну, забрался на спинку и пытается в щель между шторами что-то рассмотреть. Нам рукой сигналит, чтобы не галдели. Померещилось ему, будто тень промелькнула. Прячутся, мол. И тогда он с размаху – по раме кулаком.

А нам уже неудобно. Прохожие смотрят. Не дай бог, кому-то из них перед демонстрацией всучат портрет ударника, а он взглянет на физиономию, вспомнит, где нас видел, и поймет, почему с таким остервенением штурмовали ателье, оценит причину энтузиазма.

Бугор наш выматерился – и в магазин, к Юрке Воропаеву.

Еле успели.

А потом, уже под пиво, вдоволь навспоминались, как Зайчук в дверь колотился и скамейку подставлял. Хохот через край сыпался. Юрка – заноза, конечно, не утерпел, съехидничал: сами, мол, тоже губы раскатали, герои задрипанные, тоже славушки захотелось. Есть маленько, чего уж там, попутал бес, но в окошко все-таки не лезли. Для себя всегда оправдания найдутся…

А Зайчук на другой день принес-таки свое изображение. Какой-то частник увеличил старую фотку. И такой портретец получился – пробор по линеечке, шнобель с горбинкой, волевой подбородок приподнят – куда там Василию Лановому, слабо. Принес завернутый в газетку, положил мастеру на стол и – под козырек:

– Ваше приказание выполнил!

Мастер про остальные портреты спросил. А Зайчук – притащат, мол, люди взрослые, своего шанса не упустят. Уверен был, даже подгонять нас не стал.

Никто, конечно, не подсуетился, постеснялись. А нести на демонстрации портрет единственного ударника – это все равно что уху варить из единственного ерша: такого ерша выкидывают, а вместо ухи достают консервы. И начальство наше решило обойтись лозунгами и космонавтами. У начальства перед демонстрацией забот полон рот, а Воропаю делать нечего. Нашел в профкоме клею и поверх Андрияна Николаева-Терешкова налепил нашего Славку Зайчука. Отдал его какой-то женщине, и поплыл «герой труда» над праздничной колонной.

А дальше началось второе отделение концерта. Зайчуку подсказали. Он оглянулся… и до конца демонстрации шествовал боком. И через каждые пять шагов орал свое любимое «ура!». Орет и не замечает, какой хохот вокруг него. Не принимает на свой счет. Сам же признавался, что хмелеет на демонстрациях. А хмельному человеку и другие пьяными кажутся. Пьяная толпа, пьяный смех… до этого ли, когда твой портрет среди праздничных знамен.

Так и не понял. А когда рассказали – не поверил.

 

Японский кафель

В Иркутск ехали. В купе три мужика и дама. Веселая. Не подумайте ничего дурного, просто характер открытый. Фифу из себя не строит. Разговор поддержать может. Даже водки с нами выпила. Геолог по специальности. Свойский человек. А мы, естественно, хвосты распустили. Столичный специалист с нами присутствовал. Соловьем заливался. Образованностью удивить норовил. Черчилля вспомнил, будто бы на вопрос, как в России живут, англичанин этот изрек: «А в России воруют». Я и раньше замечал, что почти все жирные любят на Черчилля ссылаться – вроде как дают понять, что если жирный, значит, обязательно умный. А между прочим, фраза эта про наше воровство задолго до их Черчилля сказана. И совсем не англичанином, а кем-то из русских. Анатолий Степанович называл этого деятеля, но я не запомнил. Да и какая разница – кто. Ее любой мог сказать, у кого глаза на месте.

А как в России не воровать? Я не про начальство. У них, на верхотуре, свои правила и законы. Иногда кажется, что они там соревнуются, кто больше народного добра присвоит. Я про нормальных людей говорю.

Воруют, потому что купить негде. Бывает, конечно, и не на что, но в этом случае и подождать можно, подкопить или занять. Да что я вам объясняю, сами понимаете, не глупее меня.

Я немного о другом.

Работал я на Дальнем Востоке. Завод наш какую-то часть продукции отправлял в Японию, а японцы рассчитывались магнитофонами, одежонкой и кафелем. Для кого-то это безделушки, а для советского человека – желанный дефицит. По-латыни два алтына, а по-русски шесть копеек.

В одной бригаде со мной слесарил Гришка Ступак. Удобный напарник: руки росли откуда следует, голова соображала и компанию всегда готов поддержать. Чуть ли не до тридцати пяти лет за поселковую команду в футбол играл. И опять же, не слабо. Сам видел, как он метров с двадцати в девятку засадил. Такой мяч и Яшин бы не взял. Начальство ценило, мужики уважали, бабенки заигрывали. Но он вроде как примерным семьянином числился. По крайней мере, о доме не забывал. Японский магнитофон одним из первых получил. А когда душевые ремонтировали, потихонечку и кафеля натаскал. Щели в заборе на любом заводе имеются, да и проходная не очень строгая была, не колбасу, поди, производили. А кафель этот возле цеха года два лежал, бери кому не лень. От завода не убыло, а ему приятно. Японский все-таки получше нашего и для глаза, и для гордости. Ванную отделал на загляденье. Я не видел, но представляю картинку. Мужик-то, я уже говорил, рукастый.

И где-то в это же время цеховой механик на повышение пошел. Кадровики вспомнили, что Ступак не только в футбол хорошо играет, но и техникум в юные годы закончил. Назначили на должность механика. Был Гриня, стал Григорий Петрович. В общем-то ничего удивительного: производство знает, голова на месте, водкой не увлекается. Соперников тоже не нашлось. Место не слишком завидное. Прибавка в зарплате мизерная, а беготни больше, чем на футбольном поле.

Не выпрашивал, сами предложили. Бьют – беги, дают – бери. И все-таки когда Гриша спецовку на костюмчик сменил, некоторым показалось, что у мужика голова от радости закружилась. Не без этого, конечно, однако терпимо. Доводилось видеть позорища и смешнее, и страшнее. Бывали случаи, когда человек не только спецовку менял, но и все, что под ней, словно ему и кровь заменили, и душу вынули.

Начальники у нас всегда хреновые, но не надо забывать, что и работяги не ангелы. Механик скажет, чтобы к обеду отремонтировали, а слесарь до конца смены волынит, да еще и на другой день норовит оставить. Тот ему выговорит, а этот в ответ ухмыляется: да брось ты, мол, сознательного из себя корчить, забыл, что ли, как вместе сачковали. Нестриженый ноготь в мясо растет. Гриша терпел, терпел – и в спешном порядке начал гайки закручивать. А в этом деле азартность до добра не доведет. Там, где надо было просто отматерить, он премии лишил. Или отправил человека отсыпаться после пьянки – ну и заставил бы его потом сверхурочно отрабатывать, до седьмого пота мог бы загнать, а он с горячей руки прогул записал. Ну и так далее.

Короче, нажил врагов. И кто-то из обиженных возьми да стукани, что у механика Григория Петровича Ступака ванная ворованным кафелем отделана. Сигнал поступил – обязаны реагировать. Пришли с проверкой. Глянули. Красотища!

Рисунок затейливый, плиточки сияют свежестью, аккуратно подогнаны одна к другой, швы ровненькие…

Он, к слову сказать, и на работе халтуры не позволял, а в собственной квартире почему бы не постараться.

Чужая красота умеет зависть разбудить. А зависть у людей, наделенных властью, острее, чем у рядовых граждан.

Вопрос «Где взял?» можно было и не задавать.

Взять, кроме как на родном заводе, было негде.

Но они спросили.

И Грише пришлось признаваться.

Однако чистосердечное признание, скорее всего, не помогло. Три года мужику влепили.

Ни за что, можно сказать. На ровном месте срок заработал.

На заводе потом все его жалели. Все как один считали, что приговор слишком строг. Подозреваю, что и у того, который настучал, шевельнулось сочувствие к невинно осужденному. Может, даже пожалел о своем доносе. Хотя кто его знает. Чужая душа потемки.

А по мне, так не соблазнился бы должностью – и никто бы на него не донес. Жил бы себе спокойненько и полеживал бы по вечерам в красивой ванне, японским кафелем любуясь.

 

Пограничная история

С детства мечтал попасть на Дальний Восток, сколько приключений по дороге пережил – то ехало не едет, то нукало не везет. А дружок палец о палец не ударил, просто пришел в военкомат – довезли за казенный счет. Правда, хотелось ему совсем в другую сторону, потому что невеста в тульский институт поступила. Приморская природа его волшебными красотами соблазняет, а ему плевать на нее хочется, все мысли о самоварах, из которых тульские умельцы чай с его Маней пьют.

В результате и Приморья не увидел, и невесту какой-то левша увел. Возвращается бедный солдатик домой – дорога длинная, а торопиться – никакого желания. В глазах тоска и жажда мести. Перед Хабаровском два мужичка подсаживаются, самогонку достают, а к ней, как и положено, балычок, икорочка – не грусти, мол, служивый, все понимаем. А парень не из тех, кто перед первым встречным наизнанку. Самогонки выпил, уважил, икры ложку съел, но жадничать не стал, не до обжорства бедолаге. Мужики тоже с понятием, давно знают, что на границе тучи ходят хмуро. В глаза исподтишка заглядывают, кряхтят, но душу вопросами не лапают. По второй налили. Позвали покурить. В тамбуре колеса громче стучат и лишних ушей нет. Мужики пробный шар гонят – как, мол, там из-за острова на стрежень, братья выступали? Дружок не врубается, куда они клонят. Мужики не торопят – они знают и про военную тайну, и про подписку о неразглашении, но все-таки интересно же, как там было на самом деле.

О чем они?

Где там?

Что было?

Не доходят намеки до солдатика, у него все мысли про тульских оружейников и неверную невесту. Вернулись к самогонке с икорочкой. Выпили. Помолчали. Но коли зуд напал – приличье не помеха. Пристрелка кривого ружья – занятие для очень терпеливых, а выпившему человеку терпеть скучно. Ладно, мол, про остров нельзя, расскажи про Бабанского, за что ему Золотую Звезду дали и правда ли, что он перед этим с «губы» не вылезал. Тут-то мой друг и просек, что его приняли за участника весенней заварухи с китайцами из-за острова Даманского. А он – парень честный, ему чужой славы не надо, отказывается, объясняет, что служил на другой заставе. Мужики не перебивают, якобы верят, а по кривой рюмке налили – и опять двадцать пять: неужели так и было, как в газетах написано. Он снова растолковывает, что служил далеко от Даманского. А те – конечно, мол, все правильно, и все-таки молодцы парни, что не сдрейфили, ведь погибло-то наверняка раз в пять больше, чем народу сообщили. Если нельзя, то не рассказывай, они все понимают, в свое время тоже долг Родине отдавали.

Короче, уломали моего друга, заставили врать правду.

Мало того, когда выходили на своей станции, шепнули проводнику, что в вагоне парень с Даманского едет. Тот бутылку из укромного места достал и – за подробностями, потом заново подсевших на выпивку расколол… И так – до самого дома.

Я к чему это вспомнил?

Да к тому, что три года спустя я тоже оказался на китайской границе. Но не на Амуре, а на Аргуни, в Читинской области.

Сижу в рудничной гостинице. В окошко веселое солнышко светит, а все равно скучно – зима. Сосед приходит, в руках валенки. Фамилию забыл, а звали Мишей, постарше меня, за тридцатник перевалило. Мужик вроде компанейский, но не из простых, в областном управлении работает, он и приехал-то с ревизией в местный ОРС. Как любят ревизоров, полагаю, объяснять без надобности – в любые времена и при любой власти. Не знаю, разведка доложила или сам намекнул, что он заядлый охотник, но к первым же выходным его пригласили на коз. А он меня позвал. Хотя кто я для него – просто временный сосед. А для местных тузов и, особенно, тузиков – вообще шпана. Я пробовал отказаться, чтобы его в неудобное положение не ставить, а Миша ни в какую – поехали, нюхнешь настоящего охотничьего пороху, и тогда посмотрим, что скажешь на предмет рыбалки. У нас до того разговор был про рыбалку и охоту, какая из этих болезней достойнее. Вот он и решил доказать на примере. Я, собственно, не против, мне даже интересно, только одет легковато для таких прогулок. И здесь он меня совсем убил своим благородством. Я вроде говорил, что он ничем не похож на ревизора, нормальный мужик, даже больше, чем нормальный, – протягивает валенки и говорит:

– На, примерь, а я в твоих вибрамах поеду.

Вибрамами в ту пору назывались туристские ботинки на протекторе. Не знаю, настоящее имя или прозвище, но не в названии суть, а в поступке. Отдать теплую обувь перед походом в тайгу – это, знаете ли, не каждый расщедрится. Я, конечно, отказывался, слишком братский подарок, а ревизор: ерунда, мол, он якобы с детства ненавидит валенки.

Обувью осчастливили, а полушубок и шапка у меня свои были. Оставалось – ружье. Из пальца стрелять я до сих пор не научился. Но Миша успокоил; местные всем снабдят.

Приехали за нами около пяти утра. Машин было две: в одной – начальник ОРСа с шофером, во второй – директор соседнего рудника и какой-то солидный до изжоги руководитель из области. Шесть человек – бригада «ух». В темноте, без любопытных глаз, подрулили к стайке снабженца, и нас вооружили. Мне как самому никудышному охотнику и то «белка» досталась, остальные получили нарезное. Желающим и полушубки дали – армейские, кстати, со штампами. Потом и патроны оказались оттуда же. Прапора тоже хотят жить.

Помню, на Дальнем Востоке тушенку в гостиницу приносили: прапора – ящиками, а солдатня по две-три банки и торговались за каждую копейку. Оно, в общем-то, понятно: солдат от собственного желудка отрывает, а прапор – от чужого. Но это к слову.

На место прибыли еще в темноте. Разложили плащ-палатку вместо скатерти. Отзавтракали по рюмашке. Директор рудника себе штрафную налил, потому как после тяжелого совещания пребывал. Его Василием Ивановичем звали. Жилистый, заводной мужичок, если бы усы отрастил – вылитый Чапаев. Шофер от выпивки отказался. Он даже в разговоры не лез, сидел скромненько с краешку и налегал на консервы, и ружьишко у него было простенькое по сравнению с теми, что из хозяйской стайки достали. Но когда с табора поднялись, он вытащил из-за голенища валенка вкладыш, молча вставил в свою одностволку и зацепил из общей кучи хорошую горсть автоматных патронов. Скромненько, но с достоинством.

Еще в машине Миша объяснил мне принцип охоты загоном. Операция эта коллективная. Одна группа с шумом и криками поднимается по распадку. Перепуганная коза несется вверх, а там ее поджидают стрелки, расставленные по «номерам». Короче, неумирающее условие драки – семеро одного не боятся. Нас, правда, шестеро было, но принцип остался. Роли распределили по справедливости. Нам, гостям, уступили места наверху, а шофер со снабженцем должны были гнать.

С первым загоном оплошка получилась. Мы встали на гребне одного распадка, а мужики шумели в соседнем. Когда сошлись и разобрались, снабженец уверял, что спугнул пару коз. Мог бы и десять сказать, все равно проверять некому. Это я к тому, что охотники врут не меньше рыбаков. Шофер, правда, помалкивал. Немного поматерились, но больше смеялись. Первый блин комом, от философских законов никуда не денешься. Перед новым загоном все детали обговорили до мелочей. Поднялись наверх. Миша поставил меня за валуном, показал, в какую сторону смотреть и куда стрелять, если увижу козу.

Стою.

Скучаю.

Мерзну.

Забайкалье – вообще странное место: в горах еще куда ни шло, а в степи ни снежинки, голая земля в сивой шерсти травы и мороз под сорок. Первый раз увидел такую картину, выйдя из самолета, и перепугался, что на другую планету высадили.

Мерзну.

Прислушиваюсь.

Присматриваюсь.

Солнце яркое. Снег чистейший. От берез в глазах рябит. Миша слева от меня, шагах в тридцати, но его не видно и не слышно. Вообще никаких звуков. Природа, как неживая, будто нарисованная. Потом голоса загонщиков начали проступать, но движения перепуганных коз не наблюдалось. Оглянулся направо – Василий Иванович к березке прислонился, мушкет под мышкой зажат, скучает. Тогда и я пристроил свою «белку» к валуну, сунул руки в карманы брюк, чтобы отогрелись перед решающим моментом. Хотя ни в каких коз, честно, не верил.

А вот откуда она выскочила, я так и не понял. Увидел, когда мимо пролетела. Помаячила своим червовым тузом под хвостиком и пропала из виду. Пока я за ружье хватался, пока целился… стрелять было уже поздно.

Потом выяснилось, что Миша ее тоже видел и мог бы уложить, но оставил для меня. Он этих коз десятками добывал, хотел новичку приятное сделать. В общем, повезло козочке.

Проверили третий распадок, даже птички не вспугнули, пустые хлопоты и никакого крестового интереса. Василий Иванович допил из горлышка бутылку, подбросил ее и пальнул влет, промахнулся и выдал небоскреб шикарного мата. Всем досталось. И загонщикам, и козам, и горам.

– Куда вы меня привезли? – кричит. – Здесь отродясь никакой живности не водилось. Хватит онанизмом заниматься. Едем на мой рудник, и я покажу вам, что такое настоящая охота!

Снабженец пытается отговорить, но встрял Миша, а желание ревизора, как приказ командира, обсуждению не подлежит.

Седлай порты, надевай коня. По долинам и по взгорьям гнали – только ветер свистел. Мимо рудника с песнями просквозили, даже за водкой заезжать не стали. Мчались, пока не уперлись в КПП пограничной заставы. Сержантик навстречу выбежал. Смотрю, с Василием Ивановичем за руку здоровается – значит, арестовывать не будут. Я вроде рассказывал, как меня на рыбалке погранцы гоняли. А здесь другой случай и прием другой – видно, что гость дорогой и уважаемый. Минут через пятнадцать и капитан подрулил на вездеходе.

Охота была недолгой. Я и разобраться не успел в ее премудростях, но двух козушек все-таки добыли. Одна от выстрела Василия Ивановича легла, вторую Миша подстерег. Снабженец доволен, не знает, кого благодарить – то капитана обнимает, то руку Василия Ивановича трясет. На радостях из тайника – две поллитры коньяка. Надо же удачу спрыснуть. Выехали на берег Аргуни – и понеслось. Сначала за одну козу, потом – за вторую, за мою, которую прозевал, за тех, которых другие видели, но упустили… Коньяк кончился, у капитана спирт нашелся. Я о рыбалке спросил. А чего, собственно, было спрашивать, если Аргунь приток самого Амура, даже и не приток, а, можно сказать, – прародительница. Кстати, там, где стояли, река неширокая. До Китая – рукой подать. Как-то сам по себе разговор о Даманском зашел. Ребят, что там погибли, помянули. И тут, смотрим, по вражескому берегу лошаденка с возом сена тащится, и китаец на возу, как живая мишень. А Василий Иванович уже совсем кривой, он и на охоте-то не скромничал, да еще на старые дрожжи. Схватил карабин и орет:

– Сейчас я голубчика сниму. Спорим, что с первого выстрела.

Затвор передернул и целится. Снабженец самый трезвый был. Это для нас отдых, а для него – работа, и очень даже ответственная, от которой, может быть, вся дальнейшая жизнь зависит.

– С ума сошел, брось оружие… – визжит, руки к нему тянет, а с места двинуться не может, будто валенки к земле примерзли.

Миша тоже успел набраться, лицо веселое, злое.

– Шмаляй, Василий Иванович, – кричит, – отомстим за Даманский и воробьев, хунвейбинами уничтоженных.

Снабженец матом на него. На ревизора! Понаехали, дескать, шуточки над нами шутить. Осмелел мужик с перепугу.

Не знаю, чем бы кончилась эта веселенькая игра, если бы не капитан. Он хоть и пьяненький был, но выучку не потерял. Пока снабженец блажил, подкрался к стрелку сбоку и задрал карабин к небу стволом. Выстрел бабахнул. И тишина. Все молчим. Смотрим, как лошаденка, с китайцем на возу, удаляется от нас. Но медленно ползет. Даже очень медленно.

Первыми заговорили самые пьяные. Миша принялся доказывать Василию Ивановичу, что спор проигран, а тот стал выкручиваться, начальника заставы обвинять.

– Слышь, – говорит, – капитан, никогда ты не станешь майором.

Капитан смеется:

– С тобой, Василий Иванович, точно не стану.

Понемногу и снабженец начал оживать. Мишу приобнял: извини, мол, дурака, не сразу в юмор врубился. А Мише не до него, он стрелка подначивает. Все довольны, все смеются. И только у шофера на лице разочарование – обидно, видать, мужику, что спектакль быстро кончился, быстро и без крови.

Разлили остатки спирта и заторопились разъезжаться. Устали друг от друга. Капитан Василию Ивановичу своего водителя выделил – день был тяжелый, уснет за рулем и не проснется. Тот поерепенился для вида, но сдался. Нам проще, мы захрапели, не проехав пяти километров, а разбудили нас возле крыльца гостиницы. Поблагодарили за компанию и бутылку коньяка на опохмелку оставили как последнее извинение за нечаянные матерки.

Заходим в номер, и Миша заявляет, что полцарства отдал бы за плохонькую баньку или даже обыкновенную ванну. А в гостинице и малых-то удобств нет, не говоря о больших. И здесь у меня появилась возможность хоть как-то отблагодарить за дневные приключения. Пойдем, говорю, в душ на котельную, мне там в любое время не откажут, и все удовольствие в двух шагах от гостиницы. Приходим – вижу, мнется мужик. Я понимаю, что душевая не высшего класса, и белого кафеля нет, и смесители допотопные, но вполне чистенько, напор воды хороший и, главное, выбирать-то не из чего. Чем богаты, как говорится. Я – в расстройстве. Он – в задумчивости. Потом спрашивает, нельзя ли табуретку или скамейку найти. Сбегал в лабораторию, выпросил стул. Приношу, а Миша уже без брюк… и у левой ноги до колена протез. Вот, оказывается, для чего табуретка. На одной ноге под душем не поблаженствуешь, человек – не цапля.

Все читали, как летчик Мересьев на протезах танцевал. Но танцуют-то по ровному полу, а Миша целый день по горам отбегал и хоть бы раз пожаловался.

– Тяжело, наверное, было? – спрашиваю.

– Терпимо, – говорит, – деваться все равно некуда. Охота пуще неволи. Привык. Самое неудобное, когда с женщиной первый раз в постель ложусь, сначала чуть ли не до обморока, а потом успокаиваются, женщины – народ любопытный.

Это он потом объяснял, когда коньяк допивали.

А я-то думал, такие герои только в детских книжках встречаются.

 

Внучка

Лично для меня самый жуткий аэропорт – норильский, а кто-то из друзей рассказывал, что две недели не мог вылететь из Мирного – без малого пятнадцать суток отсидел – срок за мелкое хулиганство, можно сказать, но Север для того и предназначен, чтобы там невинным людям за чужие грехи маяться. Впрочем, и на юге случаются вьюги. Я не Анапу имею в виду, там я не был, а – Кызыл, например, или Читу.

Вы говорите, что Кызыл – не юг?

Ну уж не знаю, по-моему, там, где есть верблюды, – самый настоящий юг, особенно летом. Но разговор не о верблюдах и не о Туве, хотя у меня есть что о них рассказать, дойдет и до них очередь. А пока про Читу, с ней у меня долгие счеты.

Сижу, значит, в очередной раз обласканный аэрофлотским гостеприимством. Сначала погоды не было, потом – мест в самолетах. Народу – битком, а чувствуешь себя одиноким и покинутым. И в тесноте, и в обиде… Выстоял очередь у пивной бочки. Взял пару кружек. Одну цежу, вторую на скамейку поставил. Вдруг вижу, рука к ней тянется. Пива не жалко, но наглецов не уважаю. Поворачиваю голову – знакомое лицо, очень даже знакомое – прораб наш, Гена Саблин. Привет! Привет! Куда? Откуда? Оказалось, на один и тот же рудник летим, у него там бригада монтажников. Скучать вдвоем все-таки повеселее. Но Гена не тот человек, чтобы скучать. Если небо открылось, значит, надо лететь. О том, что нет мест, он и слушать не желает. Для кого-то, может, и нет, а для нас непременно должны быть. Забирает у меня билет и уходит на регистрацию, а минут через пятнадцать возвращается веселый и гордый – учись, мол, находить подход к женщинам. Я знал, что подход у него имеется, и не один, но чтобы уговорить на регистрацию аэрофлотовских дам… для этого надо быть чуть ли не Муслимом Магомаевым.

Да не путайте вы меня, сами знаете, о какой регистрации речь. Зарегистрировать любовные отношения много ума не надо.

Слушайте дальше. Объявили посадку. Подходим к трапу. Я не заметил, как случилось, но пьяный прапорщик нечаянно толкнул Гену. И мой Муслим словно с цепи сорвался.

– Безобразие! – кричит. – Как вам не стыдно пьяной физиономией погоны позорить! – И голосишко протокольный какой-то, совсем не саблинский.

В толпе главное начать, а подпевалы найдутся. Тетенька в голубых брюках, наверное молодая солдатская мамаша, сразу же встала в стойку и залаяла:

– Возмутительно! И таким, извините за выражение, офицерам доверено воспитание сотен молоденьких мальчиков!

Я, конечно, и сам к тому времени не успел забыть горячей отеческой любви младших командиров, но не скандалить же с каждым встречным человеком в погонах. Честное слово, мне даже неудобно за приятеля стало. Кончилось тем, что подошла стюардесса, обнюхала прапора и отправила его отдыхать до следующего рейса. Кое-как взлетели. Спрашиваю Саблина, зачем он скандал затеял, мужика подставил. И он с усмешкой объяснил наивненькому, что никто наши билеты не регистрировал, он сам вписал рейс и оторвал корешки, подсмотрел на чужом билете чернила, почерк и аккуратненько скопировал, у него на этот случай всегда при себе набор авторучек с разной пастой. А прапорщика вывел из игры уже для страховки – вдруг бы мест не хватило и ссадили бы какого-нибудь невинного человека, а тут всего-навсего прапорщика, которому без разницы, где валять дурака – служба все равно идет.

И я, к стыду своему, не потребовал, чтобы остановили самолет и меня высадили.

Только и Саблин торопился напрасно. На руднике бедолагу ждали крупные неприятности. Огорошили сразу за порогом гостиницы. Дежурная доложила, что интересовались им, и не кто-нибудь, а сам директор.

Я уже рассказывал, что собой представляют директора рудников.

Своеобразный народец. На собственной территории каждый и царь, и поп, и прокурор. А если не каждый, то семь из десяти. И тот, у которого с Геной недоразумение приключилось, тоже из великолепной семерки. Семья у него где-то в Иркутске или Красноярске обитала, а он на руднике зарабатывал недополученный орден и попутно обыкновенные деньги на квартиру для младшей дочери. В свое время изрядно поскитался, потом начальствовал в тресте, а ближе к пенсии, чтобы городские не подсидели, перебрался на рудник – молодость захотелось вспомнить. Ну и довспоминался до приступа любви. Дело, конечно, житейское, седина в бороду и так далее… Вот и нашел бы себе ядреную вдовушку, так нет же, на свежатинку потянуло. Девчонка два года как аттестат зрелости получила. Некоторые, особо сердобольные, поговаривали, будто директор запугал ребенка. Очень даже сомневаюсь. Пуганая на два фронта крутить не станет. Гена показывал ее: такая взглянет, и мужик вянет. Страх там и рядом не лежал.

А что же тогда, спрашиваете?

Мне кажется – любопытство. Местная шпана интересовать перестала, а директор, пусть и старик, но порода – она всегда порода, и седина ее только облагораживает. Кстати, Саблин по сравнению с ним, как дворняга с дворянином. Но у Гены энергии на семерых, дырку на месте прокрутит, любую заболтает. Поселок маленький, дорожки узенькие, сколько не увиливай, а встречи не избежать. У одной дурная слава, у другого – еще дурней. Магнит сработал, и все страхи – словно птахи, а запретный плод не каждый год. Короче, спелись.

Между прочим, на маленьких рудниках найти временную подружку командированному не так-то просто. Приезжими не сказать что брезгуют, скорее стесняются их компании. Парень уезжает, а разговоры остаются. Но тот рудник какой-то особенный. Вот существует же Минусинская котловина. Южнее и севернее – нормальная Сибирь, а в Минусинске помидоры величиной не то что с бычье сердце, а с сердце громадного зубра или бизона, и краснеют не в валенках, а на корню, и арбузы слаще астраханских. Так же и на том руднике с амурными делами. В соседних поселках монастырские строгости, а у них полная свобода. Дедку одному бензопилу ремонтировал, сели выпивать, он мне и объяснил:

– Ты не думай, что у нас все девки гулящие. Они славные, просто у них от мороза целки лопаются – климат, паря, такой.

С климатом ничего не поделаешь, какой уж достался, выправлять бесполезно. Так что с девицей все понятно. Однако у Гены тропы, как всегда, перепутаны, не только азарт запретного плода толкнул его к директорской подружке, там и другая женщина руку приложила. Приезжала на недельку одна питерская цаца, что-то там по обогащению руд контролировала. Поселилась в гостинице. Гена проявил естественный интерес. Приходит вечером в галстуке, с шампанским, цветущую ветку герани в столовой украл. За цветы она поблагодарила, сказала, что не ожидала во глубине сибирских руд встретить такого галантного кавалера. Шампанского тоже с удовольствием откушала. В благодарность рассказала парочку свежих и довольно-таки вольных анекдотов. Местные девицы такой охальности себе не позволяли. Гена услышал из интеллигентных уст неприличные слова и решил, что через пяток комплиментов можно гасить свет. Да не говори гоп… Дамочка даже комплименты не дослушала, перебила:

– Если вы надеетесь забраться в мою постель, не тратьте понапрасну красноречие и время, меня это не интересует.

Ошарашенный Гена поблагодарил ее за откровенность и побежал в магазин взять чего-нибудь покрепче, чтобы в себя возвратиться. Тут-то ему и встретилась директорская зазноба.

А в желающих доложить начальству о чужом непочтении недостатка у нас давно не наблюдалось.

Стуканули. Обычно этим делом промышляют хозяйки гостиниц – профессиональное заболевание, можно сказать. Но тамошняя тетка за Гену горой стояла. Сам слышал ее разговор с директором.

– Саблин здесь? – спрашивает директор.

У нее глаза распахнутые, голосок рассудительный:

– Что вы, он в рабочее время всегда с бригадой.

– Хочешь сказать, что днем никогда не заходит?

– Отчего же, случается.

Директор смеется, но не очень весело.

– Случается, говоришь. И с кем же он случается?

Тетка юмора не поняла или не захотела понять, у нее своя линия защиты, отвечает с прежней подхалимской рассудительностью:

– Когда как, бывает и один, бывает и слесаря заходят, бывает и конторские.

– А с женщинами?

– Бывает, а как же, в прошлом месяце из города приезжала, так часто вместе ходили, она все ругалась на него, а Гена чертежи просил показать.

– Эту я знаю, проектировщица, дурная баба.

– Конечно, дурная, правильно говорите, все ей здесь не по нраву: и воды горячей нет, и уборная на улице, и подушки большие для здоровья вредны, и еще, как это…

А директору не терпится, ему не до капризов городской дамочки, не дает договорить и чуть ли не криком:

– Местные к нему ходят?

– С чего бы местные сюда волоклись, делать им тут нечего, у них свои дома есть, пусть к себе и приглашают на разносолы.

Дурочкой прикидывается, а директор на пределе, еще немного, и взорвется:

– А вечерами он всегда здесь?

– Какое там всегда, при такой дурной работе, и за шалопаями, которые в общежитии… – и начинает перемывать косточки мужикам из его бригады.

Вокруг да около, а против Гены ни одной улики. Чем уж он ей показался? Может, и на директора тайный зуб имела, а тут такой случай – интереснее, чем в индийском кино. Мужик, у которого на планерках люди пикнуть боятся, – и вдруг сам, позора своего не видя, прибежал выспрашивать. Седой, статный, а смешнее мальчишки.

Вот она, любовь-то запоздалая.

Разумеется, и Гена от разговора не увильнул. А куда деваться, если на чужие цветы позарился. Какой садовник стерпит, когда к любимой розе принюхиваются? В глазах у старика помутилось, и не только в глазах. Единственное, на что ума хватило, – не вызывать на ковер через секретаршу, на улице из машины окликнул, чтобы без лишних глаз и лишних ушей. Дверь захлопнул и без наводящих вопросов:

– У тебя было что-нибудь с ней?

Гене терять нечего, парень пуганый, отвечает:

– У меня здесь со многими чего-то было.

– И с ней? – допытывается старик.

Гена дурачится, спрашивает, кого он имеет в виду.

– Ее, кого же еще!

– Внучку вашу, что ли? – уточняет Гена и, не моргнув глазом, отказывается – разве он может такое позволить. Уклонился – и встречный вопросик на производственную тему.

Директор ничего не ответил, только дверцу распахнул.

Думаете, он не понял, что лапшу на уши вешают? Еще как понял. Люди, которые донесли, во всем его убедили. Шепоток свою дорогу знает. Да и внучка на допросе вряд ли сумела выпутаться. Вроде бы и пора проставить точки над нужными буквами. Так нет же, надо искать того, кто разуверит. Черт с ним, с позором, лишь бы надеждочка осталась.

Выпросил милостыню у соперника, а покоя-то все равно нет – вдруг назад отберет. Покоя нет, что-то делать надо. А что? Если человек в панике, ничего путного на ум не придет – или глупость, или гадость.

И загрохотала в нашу контору громоздкая телега: «Монтаж ведется безобразно тчк Дисциплина в бригаде отсутствует тчк Прораб морально разложившийся тип тчк На его место прошу прислать женатого и члена КПСС тчк».

Главный наш мужик с юмором был, карьеру начинал в сорок девятом году в Норильске, под конвоем. Прочитал телеграмму и дал ответ: «Удовлетворяющих ваши требования прорабов в тресте не имеется тчк».

Что с внучкой стало, спрашиваете?

А что с ней станет? У нее все нормально. Летом в город уехала, в институт поступила. Болтали, что старик помог. А почему бы и не помочь способной девушке?

 

Нянечка

И все-таки пришлось Гене уехать. За моральное разложение вроде как простили, а за доброе дело наказали.

Приезжий мужичонка пришел устраиваться на шахту, а его не берут, боятся доверить бывшему заключенному подземные тайны. А в детский садик истопником с окладом нянечки – туда пожалуйста, там лагерное прошлое не помеха. Хотя какой там урка? Обыкновенный невезучий мужик. Работал на автобазе. Уголь возил. Шоферня сплошь приторговывала. Надо же деревенских старух топливом обеспечивать. А много ли с них возьмешь? Шиши – барыши. Сколько лет тянулась подобная практика, никто не считал, но когда начальству в очередной раз вздумалось навести порядок, попался именно он. Возили налево все, а отвечать выпало одному. Устроили показательный суд и, чтоб другим неповадно было, влепили три года. Срок небольшой, но когда вернулся, жена успела другого найти. У мужика ни кола, ни угла, маленький рост и большие алименты, а ему – зарплату нянечки. Гена и пожалел, взял к себе слесарем. Тот не знал, как и благодарить. Трудился без перекуров, даром что маленький, зато выносливый, как муравей. А бригаде такое не понравилось. Особо старательных у нас, что греха таить, недолюбливают. Сразу возникают подозрения в нездоровых помыслах – с чего бы вдруг такая прыть. Зачастую очень даже обоснованные подозрения. Но с тем мужиком явно перегнули палку. В общем, нетрудно было понять, что в бригадиры мужичонка не метит, и в стукачестве подозревать его не было смысла, потому что Гена стукачей всегда гнал в три шеи. Нечего, казалось бы, делить, а не срослось. Жалует царь, да не жалует псарь. Был у них такой Витюля, шестерил возле бугра. Он-то и мутил воду.

Историю свою новенький не скрывал, рассказал, как устраивался в детский сад, и за откровенность свою получил кликуху – Нянечка. Кто-то за глаза, а Витюля – обязательно в лицо, да при народе. Обзовет и смотрит, как бедолага ежится. Тешит душеньку. А что бы и не потешить, если до появления Нянечки его никто за человека не считал. Без надобности пусть и не травили, но при случае или если под горячую руку попадался давали понять, что место его возле параши, и возражать он не пробовал. А тут вдруг появился человечек еще беззащитнее. Разве удержишься. Полезло через все щели, только душонка-то мелкая, и дерьмецо, в ней накопленное, слишком жиденьким оказалось, словно не мужик, а заморыш из пионерского лагеря, объевшийся зелеными ягодами. Нет, честное слово, разве будет взрослый человек, пусть даже самый пакостливый, подкладывать соседу кирпич под простыню, соль в компот сыпать или воду в ботинки наливать? Это все равно что замшелые анекдоты рассказывать. Никто и не смеялся над его шуточками. Никто, кроме него самого. Правда, и заступаться за обиженного ленились. А тот терпел. Сначала еще пытался приладиться, но раз места не нашлось, другой… И в сторонку начал отсаживаться. Соберется бригада перекурить или чифирнуть, он не подходит; с работы кучкой возвращаются, он метров за десять сзади плетется.

И настал день зарплаты, да еще и с пятницей совпал – двойной праздник. В бане – мужской день. Бригада париться пошла, а Витюле бугор приказал стол готовить к их возвращению. Тот, естественно, расстарался. Побегал по руднику, сохатины у местных браконьеров купил, даже банку груздей добыл. Само собой, и портвейна полную сумку приволок. Стоит возле плиты, жарит мясо. Нянечку в баню не позвали, он в кино ходил. Вернулся слегка поддатый, по дороге бутылку из горлышка принял, тоже ведь живой человек, надо как-то с тоской бороться. Но пьяная тоска порою злее трезвой. Завалился на койку, попытался уснуть, да куда там. Мясо на сковородке шкворчит, аромат такой, что слюну сглатывать еле успевает, а глаза вязнут в батарее бутылок, выставленных на подоконник. И в магазин за добавкой бежать поздно, после семи лавочка не работает. Попросить он никогда бы не решился, но Витюля наткнулся на завязший взгляд и сам предложил, могу, мол, поделиться, если очень хочется. Тому деваться некуда, сознался, но на халяву не рассчитывает, думает, деньги отдам, а потом угощу, авось и общий язык найдется, сколько можно на военном положении жить. Ну и протягивает Витюле пару рублей, а цена бутылки – полтора, но мелочиться он не намерен, не тот расклад. В общем, направляется к бутылке с чистой совестью. Да не тут-то было. Витюля швыряет рубли на пол и закрывает семафор – время, дескать, позднее, цены ресторанные, плюс доставка на дом – итого с клиента пять целковых. Пять так пять. Видит, что продолжают издеваться, но безропотно отдает пятерку. Берет с подоконника бутылку. Разливает вино в два стакана. И себе и ему. Смотрит, как Витюля цедит. Выпил, гнида, не подавился. Выпивает сам. Дорогое, а слабенькое, но другого нет. Цепляет вилкой кусок сохатины со сковороды. Дует на него, чтобы остыл. Закусывает. А потом, не выпуская вилку из рук, подходит к Витюле и спрашивает, что же ты, мол, падла, делаешь, и знаешь ли, что за такое кино полагается? Тот, разумеется, перетрухал, кричит, что пошутил, пятерку назад протягивает. Деньги он брать не стал, а вилку пронес мимо его морды и подцепил второй кусок мяса. И больше ни слова.

Но все это выяснилось потом.

А когда бригада вернулась из бани, Витюля, не дав им усесться, пожаловался, что Нянечка хотел его прирезать.

И поверили.

Первым маханул кулачищем бугор, по штату положено, потом еще кто-то врезал, а Витюля и ножками попинать не отказал себе в удовольствии. Смелые мужики, ничего не скажешь. Ну а битому что делать? Шапку в охапку и деру. Витюля хотел погоню организовать, но кто же от выпивки и горячей закуски драться побежит, вякнул было, да самому кулак под нос поднесли, чтобы успокоился.

Если есть куда бежать, бегство может и спасти. А если бежать некуда? Чтобы случайных прохожих не пугать, смыл под колонкой кровь с лица, утерся рукавом рубахи и побрел по улице. А куда? В поселке без году неделя, знакомых нет. Надо бы в котельную зайти да завалиться в темном и теплом углу – не выгнали бы, наверное. Так не догадался. Если бы от побоев умнели в России, давно бы рай наступил. Вот и прошлялся мужик целую ночь по улицам. Спал бы где-нибудь, обида, может быть, и попритихла, поостыла бы. А тут, наоборот, воспалилась. Утром, когда уже совсем окоченел, вернулся в общагу. Товарищи к этому времени докушали портвейн и попадали по кроватям, кто – вдоль, кто – поперек, в зависимости от здоровья. Храп такой, что динамика не слышно. Все в сборе, кроме главного провокатора. Нянечка даже под его койку заглянул – не свалился ли с перепоя. Под Витюлиной кроватью – ничего кроме окурков, зато у бугра – непочатая бутылка, притырил себе на утро. Бутылку он подобрал, опорожнил в два приема, потом взял ее поудобней за горлышко, тюкнул о спинку кровати и начал мстить. Бугру повезло, что спал он лицом к стене, первый, самый сильный удар в спину пришелся. Ко второму замаху он уже вскочил и успел прикрыться рукой. И все-таки не уберег свою физиономию, битая бутылка отхватила кончик носа. Взревел так, что мертвым впору подниматься. Ошалелые мужики ничего понять не могут – руки-ноги ватные, головы чугунные. А Нянечка совсем озверел, машет стекляшкой, не дает к себе подступиться. Тут-то Витюля и объявился. Из нужника прибежал. Дремал там, сидя на рундуке со спущенными штанами. Когда от криков проснулся, наверное, подумал, что снова Нянечку метелят. Спешил отметиться, а побоище увидел и – заднего ходу, да не в нужник, там защелка хлипкая, в гостиницу побежал, у прораба защиты просить. Нянечка за ним. Но у страха скорость больше, чем у злости. На их счастье Гена эту ночь у себя ночевал. А то ведь и до убийства могло дойти.

Против Саблина он не ерепенился и оружие свое сам на пол бросил. Оба кричат, но ни одного вразумительного слова. Хотя и так все ясно – под глазом фингал, бутылка в кровище. Гена гаркнул, чтобы заткнулись, потом Витюлю за доктором отправил, Нянечку в своем номере запер, а сам – на место побоища, разбираться.

Обошлось без тяжелых увечий, но двоих положили в больницу, и дело замять не удалось. А наказали, как водится, не тех, кого следовало.

Витюля выпутался из этой истории без единой царапины, с таких всегда взятки гладки, а мужику влепили второй срок.

Ну а Саблина перевели на другой объект слесарем, правда ненадолго, но и не в последний раз.

 

Ночные допросы

Больше двух месяцев Саблина в слесарях не держали. В какой-нибудь глубокой дыре обязательно образовывалось узкое место, и его отправляли туда прорабствовать. А в этом случае и дыра была не слишком глубокая – приличный поселок, почти город, но местное начальство, как водится, лето красное пропело… Короче, аврал – залезай в комбинезон и не вылезай, пока из трубы дым не пойдет. Дым из другого места в зачет не принимался.

На притирку к новым географическим условиям и новым людям времени у Гены не было, да и не требовалось оно: почти все монтажники знали его – если не лично, так по слухам.

Ну что рассказать вам: как проходят авральные работы или детективную историю?

Детектив хотите?

А зря, на работе мужик раскрывается полнее, чем на пьянках и гулянках, но если возжелали остренького – пожалуйста, можно и детектив.

Пришлось Гене отлучиться на три дня, надо было помышковать на предмет электродов и арматуры. Возвращается, а в бригаде полуторасуточный перекур. Причем трезвый. У Гены – естественный вопрос. Ответ был тоже вполне естественный, но не очень приятный – четверых арестовали и увезли в КПЗ.

Я забыл уточнить, что монтаж велся на птицефабрике. Вот и поймали красавцев с этими птичками. С поличным взяли. Прямо на проходной. Мужики вчетвером выносили с территории трубу-двухсотку с заглушками на торцах. Их остановили, спросили, куда несут и с какой целью.

– На химобработку! – отвечают.

– А разве на территории провести химобработку нельзя? – допытываются.

– Ни в коем случае, – говорят. – О курочках ваших печемся. Химия – враг здоровья.

– А заглушки для какой надобности?

– И заглушкам химобработка требуется.

Предложили разболтить. Бригадир в бутылку полез – какое, дескать, право имеете! Хотел на горло взять, думал, что перед ним обыкновенные вахтеры. А они ему корочки под нос. Пришлось посылать слесаря за ключом. Ходил полчаса, а принес не тот, что нужен. Тогда уже милиция голос повысила. Сопротивление властям стала шить. Деваться некуда, сначала чистосердечно сознались, потом собственноручно снимали заглушки и доставали государственную собственность из трубы, но было поздно. Всех четверых загрузили в воронок. Любит районная милиция приезжих арестовывать и делает это с огромным удовольствием. Выхухоль тоже своих не хулит, даром что воняет.

Выслушал Саблин жалобы подчиненных, переоделся в самую замасленную робу и отправился к начальству.

А те: извините, мол, но ничем не можем помочь, закон есть закон. Гена против закона возникать не стал, но, в свою очередь, напомнил, что дело есть дело, зима на носу, а монтаж не закончен, и арест самых квалифицированных рабочих окончания дела не приблизит, а вот ежели они посодействуют, тогда его орлы в лепешку расшибутся. Начальство задумалось. А Гена кует, пока горячо. Не настаивает, чтобы расхитителей простили, но какая фабрике польза, если их посадят? Никакой. А если их освободят, бригада возместит нанесенный ущерб в двойном размере. Украли на тысячу – отработают на две. Короче, уговорил. Правда, когда предъявили сумму, на которую якобы наворовали монтажники, у Саблина с желудком плохо стало. К естественному падежу искусственный приплюсовали. Но больше всего Гену возмутило, что все украденные куры оказались несушками, а за них тариф повышенный. Возмущался, разумеется, не в кабинете у начальства, там приходилось только благодарить.

Мужики вернулись на работу. Дело возбуждать не стали, наверняка не без участия несушек. Но Гена не успокоился, начал собственное расследование. Не случайно же заставили открывать заглушки на трубе, без шпаргалки не обошлось. Подсказали добрые люди. Но кто? Какой-нибудь прыщ из бригады? Такой вариант он не исключал, но оставил на потом – не хотелось людей обижать. Больше склонялся к тому, что кто-то проболтался, а там уже по цепочке донесли.

Хода нет – ходи с бубей. Подозреваемых нет – ищи женщину. Выяснить, кто из мужиков завел подружку, – дело нехитрое. Это женам монтажников товарки нашептывают, будто их мужья на каждом объекте по зазнобе содержат. На самом деле не все так просто. Я уже говорил, что найти свободную конуру в маленьком поселке не каждому дано. Самое большое оскорбление в бабьей склоке – сама ты с монтажником спала. Конечно, особо ушлые и в монастыре не постятся.

Главным бабником в бригаде считался сварщик. Мужик видный и обхождение имел, в тюряге умных слов понахватался. И симпатия его на виду была, в столовой на раздаче стояла, все прелести из халата – напоказ. Гена сварщика отозвал в сторонку, и разговорчик между ними произошел.

– Знала баба про кур?

– Про кур знала, про трубу – нет!

– Может, по пьянке проболтался?

Сварной по-блатному рванул рубаху на груди и в крик:

– За лоха держишь? Первый и последний раз я проболтался в девятнадцать лет, за что и срок отмотал!

Довод, конечно, веский, но Гену на понт не возьмешь, красивых слов от блатарей успел наслушаться. Решил поговорить с женщиной. Беседа началась на улице, а продолжилась у нее в квартире, чтобы лишние сплетни не плодить. До утра выпытывал и понял, что про трубу она не знала, а если бы и знала – не проболталась, с понятием подруга.

Таким же манером Гена допросил еще двух красавиц, с которыми водились его разбойники. Естественно, что все эти долгие ночные допросы проходили в строгой секретности от бригады. Мне-то он рассказывал про свое расследование пару лет спустя и за тысячу километров от злосчастной птицефабрики. А когда искал виновного, конспирация была на высшем уровне. Красоток не подвел, парней своих не обидел. Все бы хорошо, если бы до истины докопался. Ночью – до седьмого пота, а виновник не находится, хоть по второму кругу допросы проводи. Поневоле засомневаешься в правильности выбранного пути. Начал думать, что зря грешил на женщин и недооценивал доблестную милицию. Трюк с трубой не ахти какое свежее изобретение, вполне могли вычислить. Впору было закрывать расследование, пусть и трудоемкое, и рискованное, но все-таки захватывающее дух.

Однако подвернулся случай.

Выпивал с главным механиком фабрики. Разговор нечаянно вырулил к несушкам, и механик проговорился.

Рано Саблин засомневался. Не подвело все-таки чутье – женщина. Музыкантша из дворца культуры.

Приехал на фабрику инструктор обкома профсоюзов и завез ей подарок от родителей. Благодарная хозяюшка возьми да и угости его курочкой. А в магазинах-то шаром покати. Ясно, что с фабрики. Он поинтересовался ради смеха, не предки ли безголосых учеников задабривают строгого педагога. Ей бы согласиться, но надо же разговор поддержать, вот и поведала, какими хитростями монтажники выносят кур через проходную. А потом из-под полы продают мирному населению. О том, что на фабрике воруют кур и руки при этом давно ни у кого не трясутся, инструктор догадывался, не с луны же свалился. Но чтобы на продажу! По тем временам такое считалось очень даже неприличным. И он с чистой совестью просигнализировал. И нашел сочувствие. Да тут и любой возмутится. Разве можно обижать бедную музыкантшу? Гена и сам бы спекулянта проучил, он умел доходчиво разъяснять, что такое хорошо и что такое плохо. Но опять же, неувязочка получалась – с какой стати торгующий ворованным будет откровенничать с незнакомой.

В тот же вечер Гена заглянул во дворец культуры. У музыкантши там собственный кабинет имелся, небольшой, но уютненький, с диваном и холодильником. А вот сама дамочка показалась ему не совсем уютной. Не то чтобы страшная, но какая-то не располагающая: и лицо, и прическа, и даже костюм – все чересчур строгое. Правда, наметанный глаз под строгим костюмом угадал очень даже стройную фигуру. Но мысли Гены были заняты другим – кто из его парней сумел проникнуть на эту конспиративную явку, что за тихушник. Надо было как-то узнавать. Коньячок для беседы с интеллигентной дамой у него имелся. Но на закуску ему предложили яблоки, а не курочку. И никого из монтажников она не знала, по ее словам, не слышала даже, что такие звери обитают в местных краях. Разговор вроде и получался, а приступить к допросу не удалось. Единственное, успел выяснить, что родители ее живут в Калуге. Значит, никакой посылки от них инструктор привезти не мог, и визит к дамочке в строгом костюме имел другую цель. Какую? Пусть даже самую щекотливую. Гену это не трогало. Не до чужих шашней. Обрадовался было, что взял след, а след опять ускользал. Представить кого-то из своих оболтусов рядом с ней, как ни старался, не представлялось.

Не связывалось.

Не склеивалось.

Не сваривалось.

Пошел на всякий случай поговорить с парнями. И опять мимо. Слыхом о такой не слыхивали. Зачем нужна музыкантша, если магнитофон имеется: меньше капризничает и в любой момент можно выключить. Иного Саблин и не ожидал, но для полной отработки версии надо было поинтересоваться. Удостоверился, поставил на версии крест и поплелся к себе, а потом спохватился. Был в бригаде студент-заочник, так вот, на его койке лежала желтая книга, и вроде такие же он видел у музыкантши. Вернулся к парням, посмотрел книгу – Альфонс Доде, пятый том. Спросил у студента, где брал. А тот, не моргнув, ответил, что купил в магазине. Вроде и убедительно, а сомнение закралось. Требовался повторный визит к даме в строгом костюме. Но из дворца культуры подозреваемая вышла вместе с ним, а домашнего дворца у нее не было, на квартире жила. Вынужденный простой азартному человеку страшнее пытки. Бредет в гостиницу, наказание для студента придумывает, если версия, конечно, подтвердится. Разряд понизить или премии лишить… для этого большого ума не требуется, ему хотелось закончить свое долгое расследование чем-нибудь оригинальным. И придумал созвать комсомольское собрание, отчитаться по всей форме о проделанной работе, растолковать глупцам, что женщины в строгих костюмах всегда готовы к предательству и спать с ними неприлично, а потом заставить всех подписаться под протоколом, осуждающим неприглядное поведение тихушника. Правда, студент был единственным комсомольцем в бригаде, но можно ведь открытое собрание устроить, главное, чтобы протокол остался и было что друзьям показать.

Каждый развлекает себя, как умеет, а ждать и догонять – для всех одинаково муторно.

На другой день Гена узнал расписание музыкальных кружков и подошел к последнему часу. Сел в дальний угол и газеткой прикрылся, чтобы не спугнуть. Коридорный разговорец его не устраивал, надо было попасть в кабинет и посмотреть книги. Таился, осторожничал, а музыкантша увидела его и заулыбалась. Гена, конечно, знал, что у каждой уважающей себя женщины несколько лиц, но такого превращения даже он не ожидал. Смотрит на нее и не то чтобы не может вспомнить, зачем пришел – может, разумеется, – но вспоминать не хочется. И все-таки заставил себя подойти к полке. Сошелся пасьянс – точно такие же Альфонсы, шесть штук из семитомника. И не хватает именно пятого. Были вопросы, и не стало вопросов. А вместо них появилось желание допросить. Сильнее даже, чем прежде. Аж голова плывет и в костях ломота. А главное, что и у нее в глазах желание пооткровенничать. Куда деваться? Некуда. С прежними подозреваемыми такого не было, там вроде как работу выполнял, а здесь…

Раз допросил.

Два допросил.

Три допросил.

Штору отодвинул – уже темно. А у нее хозяйка строгая. Домой пора. Неохота одному оставаться. И в гостиницу неохота. И к студенту, отношения выяснять, еще пуще неохота. Какие уж тут выяснения? Что ему говорить? Правду? Кому от такой правды выгода? Мужская правда женской – не судья. Она из правды в сплетню превращается. Неблагодарно и неблагородно. Черт с ним, со студентом, и с инструктором то же самое. Плевать на них. И на всех плевать.

Вечера дождался – и снова на допросы. И так до конца командировки… без выходных и без отгулов.

А как же студент, спрашиваете, вернул ли книгу?

Не знаю. Гена об этом умолчал, а любопытствовать при таком деликатном раскладе, сами понимаете…

 

Учитель

Кстати, благодаря Саблину трест лишился самого интеллигентного прораба. Вышел Гена из ресторана Читинского аэропорта, стоит на крылечке, обзирает пассажиров женского пола, и его знаменитый наметанный глаз выхватывает из толпы знакомое лицо. Дама из трестовской бухгалтерии пробирается с проверкой на отдаленный объект. Женщина добропорядочная, но вдали от дома и врагу обрадуешься. От поцелуев она уклонилась, а сумку поднести разрешила.

– Анатолия Степановича знаешь? – спрашивает Гена.

– Знаю немного, – отвечает бухгалтерша.

– Когда вернешься в город, увидишь его? – допытывается.

– Да уж наверное.

– Тогда передай, чтобы срочно приезжал ко мне на помощь, работы невпроворот, но, главное, шикарнейшую бабу для него нашел, век благодарить будет, литром коньяка за такой подарок не отделается. Передашь?

– Обязательно передам, – говорит бухгалтерша, – мы с ним месяц назад поженились.

Гена, конечно, выкручиваться: дескать, хотел разыграть старого друга, там, где он застрял, вообще женщин нет, сам на свидание за семьдесят километров на вездеходе ездит. Она вроде как и поверила, однако, явившись домой, предъявила лысеющему молодожену ультиматум – или семья, или командировки. И Анатолий Степанович, как говорят боксеры, выбросил полотенце.

А личность, я вроде говорил о нем, очень даже замечательная.

Вырос он в Забайкалье, но, в отличие от большинства пьющих земляков, никогда не утверждал, что в его жилах течет голубая дворянская кровь декабристов. Не утверждал, но постоянно имел при себе портрет декабриста Лунина. Я сам видел. И до того они похожи, прямо как близнецы, но это еще не все, – бабка Анатолия Степановича родом из Акатуя, и Лунин там похоронен. Я, к стыду своему, раньше и не слышал про него. Да и откуда бы? Учительница истории дальше школьной программы не заглядывала, может, кое-что и знала, но про таких мужиков, как Лунин, учителям рассказывать не положено. Спасибо, Анатолий Степанович просветил. Всем этим Пестелям, Каховским, Волконским до Лунина – как до Луны. Они уже на допросах начали друг на друга постукивать. А Лунин, когда ему приговор вручили, прочитал, улыбнулся и при всем честном народе расстегнул ширинку и побрызгал на этот важный документ.

Не верите?

Я тоже сначала не поверил, но Анатолий Степанович книжечку раскрыл на нужном месте, а там черным по белому. Лунин даже брата царя на дуэль вызывал, великий князь отказался, но вызов-то был. В поединке главное не стрельба, не кровь, а готовность подойти к барьеру.

Анатолий Степанович про декабристов мог целыми днями рассказывать. О Лунине знал больше, чем о себе. Не случайно, конечно. Я спрашивал: может, прабабка все-таки согрешила с гусаром, дело-то житейское. Товарищ мой ни в какую. Сердился – не позволю, мол, глумиться над памятью честной прабабушки. Даже пьяный, даже при дамах, которым хотел понравиться, никогда не примазывался к чужой славе. И все-таки портрет, перефотографированный из книжки, показать не забывал, и разговор о декабристах заводил при первом удобном случае, но тут же уточнял, что если нет документов, ни о каком родстве не может быть и речи.

У него, собственно, и без декабристов славы хватало. Чемпион Сибири по преферансу, если бы первенство проводилось. Да и на работе не в последних отсиживался. Тот же Гена Саблин и с монтажниками лихо управлялся, и с начальством умел найти общий язык, но если требовалось разобраться в сложных чертежах или вести переговоры с проектировщиками, то без Анатолия Степановича было не обойтись. Его и конструкторы сватали, и ученые зазывали на кандидатскую – не соблазнился, не гусарское это дело – скучать в конторе за копеечную зарплату. И от волка увильнул, и от медведя увернулся, а лиса нашла чем зацепить. Женился. В медовый месяц хоть коньяк пей, хоть шампанское, а хмель все равно как после медовухи – мужик полагает, что в любой момент может выйти на свежий воздух, а попробует… и никакой возможности, ноги не идут, словно связанные.

Саблинская шуточка, может, и приблизила крутой поворот, но и без Гены шло к тому. Короче, отгулял гусар. Написал под диктовку жены два заявления: одно – об уходе, другое – о приеме на работу в пищевой техникум, читать лекции по теплоснабжению. Так ведь и там можно человеком остаться.

Год прошел или полтора – не помню, разница не принципиальная. Возвращаюсь из Дудинки, имею для друзей полрюкзака вяленой корюшки. Сам-то я эту жадную рыбку не употребляю – объелся однажды. Себе я туруханочки привез. Смыл дорожный пот и звоню Анатолию Степановичу, чтобы пригласить пивком побаловаться, а может, и «пулю» расписать. К телефону подходит жена и говорит, что он в техникуме, экзамены у заочников принимает. Работа есть работа, чужое дело я всегда уважаю. Бросил в сумку пару жменей рыбешки, сунул в карман бумажник и порулил на проспект. Полкилометра прошел, встретил знакомую, не очень близкую, но как бы это помягче объяснить… В общем, с красивой женщиной всегда хочется познакомиться поближе. Стоим, обсуждаем международную обстановку, но на самом интересном месте женщина улавливает запах рыбы и требует пива. Желание прекрасной дамы для меня всегда важнее постановления правительства. Отправляемся на поиски. Возле пивбара по случаю субботы густая толпа сумрачных мужиков. Да и неудобно вести нежное создание в сибирский пивбар. Барская философия не для дамских ушей. Но старательный старается, шустрый шустрит, а ленивый думает. Я подумал. И повел ее на берег в гостиницу, там на втором этаже в буфете почти всегда кое-что имелось. Шагаем по набережной вдоль красивой природы, пытаюсь произвести впечатление, заодно и спутницу успокаиваю: буфетик, мол, чистенький, публика интеллигентная и никакой очереди, а мимо коридорной надо идти с гордым, независимым видом.

Прошли.

Поднимаемся в буфет – все, как обещал, с нашей стороны прилавка единственный человек, пусть без очков, но с лысиной.

И кто бы вы думали?

Анатолий Степанович.

– А как же экзамены? – спрашиваю.

– Нормально, – говорит, – поставил две двойки, чтобы уважали, и пошел пить пиво.

– И не жалко бедных заочников? – спрашивает моя знакомая.

Анатолий Степанович видит красивую женщину и начинает объяснять с подробностями.

– Вы правы, дорогая, жалость – прекрасное чувство, но долг обязывает. И опять же своя специфика, техникум у нас пищевой, все заочницы из торговли, что они могут понимать в теплогазоснабжении, да и зачем им в этих дебрях разбираться. Но девушки бойкие, подходят и говорят: дорогой наш Анатолий Степанович, вы такой умный, а мы такие глупые, мы даже считать не умеем, всегда ошибаемся в большую сторону. Сказали, поулыбались и протягивают коробку конфет и бутылку коньяка: выпейте, мол, на здоровье и закусите, а нам много не надо, нам бы по троечке. А я им: нет, говорю, по троечке с каждой – это слишком жестоко, мне и пятерки хватит, чтобы пивка в перерыве попить.

Я стою, посмеиваюсь. Спутница моя ресницами щеки щекочет, не может понять – шутит он или на самом деле вымогательством занимается. Это теперь преподаватели берут не краснея, а в те годы подобное обучение только на Кавказе было. Анатолий Степанович видит, что мы не совсем верим, достает из кармана пятерку.

– Видите, какая новенькая, аж хрустит, а нам зарплату всегда мятыми выдают. Так что приглашаю вас на пиво, заработанное честной экспроприацией.

Берет дюжину бутылок и усаживает нас за свой столик. Но времени-то у него в обрез, надо идти экзамены у следующей группы принимать. А расставаться неохота. Если уж начал перед красивой женщиной картину гнать, остановиться трудно. И дело не в том, что отбить ее хочет, нет, на чужое зариться не любитель, просто по выступлениям соскучился, артисту зритель нужен, а дома выступать не перед кем, жена, как и положено бухгалтеру, юмора не понимает, а теща и того серьезнее.

Половину пива выпить не успели, а ему бежать пора. А как бежать, если уже завяз. Начинает агитировать нас прихватить остатки пива и ехать принимать экзамены. Втроем быстренько, мол, раскидаем, а потом возвратимся к продолжению приятной беседы, не тащить же коньяк с конфетами домой, теща что-нибудь нехорошее подумать может. Я тормознуть пытался, куда, мол, с моим шестимесячным образованием экзамены принимать. Да разве его урезонишь. И знакомая моя – девушка с характером. Интересно ей. Давно ли к жалости призывала, да коротка женская память.

– Я хочу поставить двойку, – говорит. – Хоть бы одну, но жирную-прежирную! Всю жизнь мечтала.

При таком раскладе и мне деваться некуда. Говорил же, что не могу противиться дамским капризам.

Поехали принимать экзамены.

В учительской, или как она там в техникумах называется, мой друг и коробку с конфетами показал, и коньячок, чтобы хвастуном не посчитали. Армянский, кстати, коньячишко, продавщицы знают, чем задобрить. Но знакомую мою это не испугало.

Заходим в аудиторию. В помещении прохладно, а заочницы, у кого прелести имелись, все без теплых кофт и платков оренбургских. Я бы и значения этому не придал, если бы моя подруга не шепнула: держитесь, мол, ребята, берегите зрение. Девушки за билетами подходят, одна другой улыбчивей. А мы смотрим, как Анатолий Степанович важность изображает, и мы вслед за ним, как обезьяны. Однако несерьезным людям на такой работе и надорваться недолго. Студентки пишут чего-то там на листочках, к ответам готовятся, но время, между прочим, уходит, а пиво с возрастом лучше не становится. Стул под Анатолием Степановичем чуть ли не человеческим голосом стонет. И друг мой не выдерживает.

– Учтите, – говорит, – скромность мешает не только на базаре, но и на экзаменах.

Заочницы глазки прячут, намека на их главную профессию не хотят воспринимать.

– Кто первый осмелится, тому скидка, – завлекает Анатолий Степанович.

Не поддаются, осторожничают.

Тогда он указывает пальцем на сидящую с краю девицу и велит подойти. О чем она заикалась, сидя перед ним, я не уразумел. Да и какая разница. Анатолий Степанович ее тоже не слушал. Зато хвалил очень громко. Но недолго. Зачем тратить время на хитрые уловки, если привада брошена и дичь с расширенными глазами нацелилась на нее. Кому не хочется побыстрее спихнуть экзамен. Давно ли сидели как приклеенные, а тут сразу три наперегонки к нашему столу. И напрасно, слепым торопиться рискованно. Одну из них он оставил возле себя, а лишних нам отдал. Ну ладно, я, слабохарактерный мужик, поставил своей четверку, непонятно за какие россказни, и отпустил. Но когда у одной женщины появляется власть над другой… Подруга моя, оказалось, не шутила, когда хлопала в ладоши от радости, что подворачивается случай вкатить жирную двойку. Отвела душеньку. Но это уже чисто женские войны, и не нам их мирить. Разнимщику первый кнут. Внутренне я, конечно, слегка осудил ее. А вот учитель – похвалил. Молодец, мол, строгость для студента – как щука для карася. И тоже начал принципиальничать. Заочница отвечает на редкость уверенно, а он ворчит:

– Все это приблизительно. Прежде чем говорить, иногда и подумать не лишнее.

Уверенности у девицы поубавилось, но не сдается, в школе, наверное, комсоргом была. Анатолий Степанович недовольно качает головой.

– Нет, девушка, вы совсем не знаете предмета.

А та настырная.

– Что я не знаю?

– Ну, дорогая, если я начну перечислять ваши белые пятна, мы до утра не разойдемся. Вы, кстати, в каком магазине работаете?

– В гастрономе, – говорит заочница.

– Вот видите, оказывается, умеете точно и внятно ответить на вопрос. Молодец. Тушенка у вас бывает?

Она уныло качает головой. А в те годы с продуктами было очень даже тоскливо. Не для всех, разумеется. Да сами помните. Что на прилавках лежало? Анатолий Степанович называл это пищевыми отходами торговли.

Заочница мнется. Учитель хмурится.

– Очень плохо. И что такое энтальпия, не знаете. А крабы в вашем магазине бывают?

– Откуда? Я их вообще ни разу не видела.

Анатолий Степанович хмурится еще сильнее.

– Совсем никуда не годится, – говорит. – Вы пришли на экзамен и не можете объяснить, как работает бойлер.

Смотрю на свою подругу. Рот ладошкой прикрыла, пальцы в щеки впились, глаза к потолку. Сам тоже того и гляди расхохочусь. Зато друг мой серьезен, как милиционер.

– А колбаса сырокопченая у вас бывает?

– Сырокопченая бывает, и даже сервелат, – начинает соображать заочница.

– Видите, как хорошо, – подбадривает он. – В бойлере вы немножечко запутались, а теорию, можно сказать, знаете. Так что…

Подруга моя со слезой в голосе шепчет:

– Анатолий Степанович, извините, мне надо срочно позвонить, – и, не дожидаясь согласия, трусцой к двери.

Я следом, якобы на перекур. Догоняю. Хохочет, не сдерживая слез. Добрались до учительской. Там, к счастью, никого не было. Открыл ей бутылку пива. Кое-как успокоилась, потушила приступ смеха.

– Он что, – спрашивает, – всегда так принимает?

Я тоже первый раз в жизни на подобной экскурсии. Но Анатолия Степановича знал не первый день, понимал, что кино специально для нас крутилось, даже не столько для меня… И, если честно признаться, роль имела успех. Когда он расквитался со студентками и мы в спокойной обстановке приступили к трофейному коньяку, знакомая моя глаз с него не сводила, я имею в виду не напиток. Так что при желании он мог бы ее увести. Но опять же не для того спектакль затевался, ему зритель был нужен, а не чужая женщина.

 

Личный доктор

Знаете, что такое примак?

Правильно – мужик, живущий в квартире жены. А если в квартире тещи – примак в квадрате. А что ему остается делать? Выбор небогатый: или ходить по одной половице, или заставить уважать себя. Ходить по одной половице Анатолий Степанович не умел. Для этого врожденный талант нужен. А если уж судьба обделила, сколько ни старайся, все равно оступишься. Оставалось заставить уважать. Но как? Портретом декабриста Лунина тещу не проймешь, не тот человек, у нее квартира в центре города в кирпичном доме и Вечный огонь из окна виден. Не каждый может себе позволить по нескольку раз в день сменой караула любоваться, а она – не толкаясь в автобусах, даже из халата не переодеваясь… Любимое занятие: днем посмотреть, а вечером рассказать, какая смена больше понравилась. Форма у караула одинаковая, но сидит-то на каждом по-своему, шаг чеканят тоже по-разному, одни – самозабвенно, другие – карикатурно. Зрение у старушки сбереглось, а память пошаливала. Про случай, когда девочка-подчасок отчитала мужчину в шляпе за окурок, рассказывала каждую неделю и выдавала за свеженькое.

Спрашиваете, кто такой подчасок?

Устав почетного караула не изучал, но, скорее всего, подчасок при часовом – то же самое, что и подпасок при пастухе.

Но дело в том, что и Анатолий Степанович носил шляпу. И курил. Этакий тоненький намек на толстые обстоятельства. Когда ему надоело, он вежливо напомнил, что слышал уже и про подчаска, и про окурок. Она удивилась, попросила извинения, а через неделю снова рассказывала, как девочка-подчасок заставила поднять окурок мужчину в шляпе.

К такой серьезной даме с монтажным юмором подступать опасно. Любая шутка может закончиться вызовом «Скорой помощи» для нее или милиции по его душу. Думай, голова, – новую шляпу куплю. Даже у глупых зятей полна торба затей, а друга моего повсюду за умного держали. И затеял он для тещеньки внука. Ей, конечно, девочку хотелось, но Анатолий Степанович успокоил: не все, мол, сразу. Пеленки, распашонки, часовые, подчаски… Поздний ребенок, первый внук… Один, да с овин. А тут еще и захворал. В квартире переполох. Анатолий Степанович пусть и не в панике, но тоже в беспокойстве, однако политику свою не забывает. Можно было обыкновенного участкового доктора вызвать, но он вспомнил, что у меня есть знакомый. Я вроде рассказывал про него. Сибирский армянин по имени Гамлет. Парень серьезный, представительный и доктор очень хороший. Правда, на рыбалке один раз густо оконфузился.

Человек пять нас, пустобрехов, собралось. Заночевали у знакомого. Кстати, бывшего пациента нашего доктора. Благодарный хозяин покидал на пол запас шуб для тепла и мягкости, расстелили спальники, выпили немножко – и на боковую. Рано утром катером обещали на речку забросить. Только начали засыпать, и вдруг кошка замяукала. Сначала робко, потом все настырнее и громче. Там лаз в подпол был, а мы его своим барахлом завалили. От мяуканья проснулись все, но каждый спящим притворялся – кому охота вылезать из нагретого спальника?

Пять минут проходит, десять… кошка надрывается, мы посапываем. Каждый понимает, что вредное животное не отступится, но надеется на чужую совесть или слабые нервы товарища. И вдруг после очередной кошачьей арии слышится участливый голос доктора:

– Бедная кисонька, где же твоя дырка…

Дружно притворялись спящими, а хохотали еще дружнее. Перепуганное домашнее животное от такого взрыва до утра онемело. А сердобольному доктору до конца рыбалки пришлось объяснять, какую дырку он имел в виду. Чем больше оправдываешься, тем чаще допекают. И старые друзья в такой травле безжалостнее новых.

Короче, доктор – самый настоящий.

Анатолий Степанович отыскал меня на работе и, не тратя времени на объяснения, потащил на улицу к такси. Приезжаем в больницу. Гамлет на операции. Сидим, ждем. Пусть и не под дождем, а все равно неуютно. Операция кончилась, еще какое-то неотложное дело нашлось. Договорились, что он приедет вечером. Мы уже к остановке подходили, вдруг Анатолий Степанович разворачивается и говорит:

– Сбегай, пожалуйста, к нему и предупреди, чтобы не забыл прихватить белый халат, теща не доверяет людям, когда они без формы.

Пришлось возвращаться и объяснять тонкости семейных отношений.

Вечером точно к назначенному времени привожу доктора. Анатолий Степанович торжественно представляет его теще. Кандидатом медицинских наук величает, а тот еще и первой страницы в диссертации не успел написать. Потом он ее, кстати, защитит, но десять лет спустя. А там… засмущался немного, однако не подводить же товарища.

Солидный личный доктор и зятю солидности прибавляет. Пока Гамлет ребенка осматривал, Анатолий Степанович стол накрывал. Тоже по высшему разряду: армянский коньячок, икра из ресторана и даже ананас… Опять же, чтобы авторитет доктора поднять, но свой, пожалуй, в первую очередь.

Хвороба оказалась несерьезной. Гамлет обстоятельно растолковал и мамаше, и бабушке, что полезно для ребенка, что вредно, и с чистой совестью пошел мыть руки. Успокоенные женщины в порыве благодарности стали уговаривать остаться у них ночевать.

Сели за стол. Выпили за здоровье малыша, и женщины откочевали к дитю и телевизору. Один коньяк – на столе, второй – в ящике под ванной. Рокировка в длинную сторону – и застолье продолжается. Не жалей тещиного добра, колупай масло шилом. Анатолий Степанович дома, ему торопиться некуда, а нам, холостым, и подавно. Стоит ли объяснять, что засиделись за разговорами?

А утром, пока мой друг трясся на перекладных до своей больницы, благодарная бабушка позвонила туда по телефону и доложила, что он пьянствовал всю ночь, а заодно и поинтересовалась, действительно ли молодой доктор является кандидатом медицинских наук. Парню повезло, что трубку снял хороший человек, он и тещу успокоил, и по начальству сплетню не понес, а то бы… Да что там говорить.

Потом, лет через пять, если не больше, встретился я случайно с женой Анатолия Степановича на улице. Я как раз из Бирюсинска приехал. Ну и поделился впечатлениями. А она:

– Не тот ли Бирюсинск, который раньше Суетихой назывался?

Все правильно, тот самый, бывшие сплошные лагеря.

– Я там родилась, – говорит. – Отец там главным бухгалтером работал.

А я, дурак, не мог понять, откуда произрастает тещина бдительность.

 

Цветной телевизор

Был у тещи, да рад утекши. Еще бы не радоваться. Я вообще не понимал его долготерпения. Перед друзьями позорила, чемодан с барахлом на порог выставляла… О мелких притеснениях он не распространялся, но догадаться нетрудно. Нет, я бы такого не выдержал, хлопнул бы дверью, и вспоминайте, драгоценные, куда реки текут. Не узнавал я Анатолия Степановича, не такой был человек, чтобы ради сытых завтраков унижения терпеть. Однако терпел. Оно, конечно, когда с морозца да в тепло, всегда в сон клонит, воля к жизни притупляется. Но и на перине долго не проспишь, если одеяло чересчур колючее.

В техникуме он не задержался. Сколько можно балду гонять. Понял, что с жилтарой не светит, и перешел начальником цеха на ТЭЦ. Повезло. Не обманули. Через полгода позванивал ключами от двухкомнатной. Специально второй замок врезал, чтобы ключей побольше было. Очень уж хотелось побрякать солидной связкой у тещи под носом, показать, что у него теперь свой дом – своя крепость. Но прятать за двумя замками было нечего. Не успели обжиться, а жена к мамочке вернулась. Теща быстренько расхворалась от тишины и потребовала постоянного ухода. И у Анатолия Степановича нервишки зашалили. Все дерьмо, которого в примаках наглотался, наружу запросилось. Жаловался мне, что вроде и пытается не дать ему воли, а оно не подчиняется, лезет и лезет. Слишком много накопилось, весь организм пропитался. Для объяснения этого процесса он какой-то физико-химический закон приспособил, что-то там про избыточные концентрации, да тут и без науки понятно, зачем усложнять. Без шума, конечно, и бражка не закиснет, – только бражку эту распить бы вместе за мировую, но теща сама не употребляла и дочке не велела.

Кончилось тем, что двухкомнатная квартира оказалась в полном распоряжении мужика, облепленного друзьями, как березовый пень опенками. Нет, пожалуй, не то говорю. Ну какой пень из Анатолия Степановича? Пень должен быть обязательно солидным, потому что корнями за землю держится. Да и друзьям его далековато до аккуратненьких чистеньких опеночков. Анатолий Степанович скорее на пса похож, пусть породистого, но бездомного. Видел я как-то большого черного пуделя, бежит по центральной городской улице, а бока в репьях. Где умудрился нахватать, непонятно. Так и Анатолий Степанович – в друзьях, как пес в репьях. Жена и теща пытались вычесать, с шерстью, можно сказать, драли, но долго ли новых нахватать, особенно при свободной жизни.

На ТЭЦ Анатолий Степанович служил, пока семейная жизнь обязывала, но какой резон сидеть на привязи, если захолостяковал. Отработал за квартиру год вежливости, навел на производстве мало-мальский порядок и вернулся к монтажникам.

В холостяцкой хате чуть ли не каждый вечер посиделки, ну и полежалки, естественно, куда же без них живому человеку. Но женщины – народ скрытный, приходили, не мозоля соседских глаз, и уходили, как тот Керенский из Зимнего дворца. Мужики – другое дело, они с чистой совестью колотили кулаками в дверь, если на звонок никто не отзывался, могли и квартиру перепутать, то выше этажом ломятся, то ниже, особо рассеянные и в чужих подъездах искали. Курочка – по зернышку, слава – по слову. В общем, старались друзья и, особенно, товарищи. Да и Анатолий Степанович, чего греха таить, любил, когда вокруг него народец шмыгает. А кто не любит? Я вроде уже говорил, что скучно ему было без зрителей. Артист.

Короче, так получилось, что в квартире начал постоянно появляться мужичок по имени Вадя. Кто и когда его привел – как-то затерялось, а виновный не признался. В принципе, он мог и сам навязаться, но мне кажется, что все-таки привели. Забавный фрукт. На первый взгляд казался толстячком, а присмотришься: плечишки узенькие, грудь впалая, ручки женские – вся его внушительность шла от постоянно серьезной солидной шайбы и, как говорил Анатолий Степанович, мощной седалищной мышцы.

Есть мужики с лисьим нюхом на халявную выпивку. Я человек семь таких знал. Стоит бутылку открыть, а он уже на пороге. Так ведь не подкарауливал. Нет. Совершенно случайно заглянул, потому что рядом проходил. Вспомнил свежий анекдот и решил поделиться. Из семерых, которых я знал, пятеро были великими специалистами по анекдотам, а двое играли на гитаре.

Вадя анекдотов не знал и не понимал, он даже смеяться не умел. Про гитару и говорить нечего. И нюха на выпивку ему не требовалось – спустился в домашних тапочках на два этажа, приложил ухо к двери, услышал мужские голоса, и можно бежать к себе за пол-литровой банкой капусты. Заходил и прямо с порога: «Мужики, у вас, наверно, и закусить ничего нет?» – и торжественно нес на стол свой подарок. Капуста, между прочим, не собственного посола – магазинная, без моркови, серая, мягкая и пересоленная. Может, даже специально покупал, как минтая для кошки. Открывал банку, выпивал предложенную рюмку, потом отыскивал где присесть и молча ждал, когда снова нальют. Если компания «расписывала пулю», долго не задерживался, уходил, вроде как осуждающе – не тем, мол, занимаетесь, граждане, как бы чего дурного не случилось. Оно и верно: посторонним взглядом посмотреть, да непривычным ухом послушать – много чего можно вообразить. Карты – занятие не для слабонервных, даже преферанс. Сгоряча, как с пьяни, орешь без разбора. Ну ладно там монтажники, геологи и прочая шатия, с нас какой спрос – дикое племя, но мне случалось видеть в гостинице, как научный работник замахивался на товарища стулом за ход с неудобной масти. В общем, карты Вадя не уважал, но когда шла обыкновенная пьянка с воспоминаниями – сидел как приросший. Тем и отличается подъездный халявщик от настоящего, высококлассного, что не умеет вовремя уйти, испариться до того, как опустеет последняя бутылка и люди начнут шарить по карманам для продолжения. Настроение в коллективе тоже прочувствовать не умел. Вот и нарвался.

Мужики выползали из глубокого виража, пустые, как барабаны, а он с капусточкой… Кончилось терпение, не оценили юмора. Кто-то ему и выдал – извини, мол, дорогой толстячок, а не сбегать ли тебе хоть раз в жизни за бутылкой для больных и страждущих. Тот сразу в оправданку, дескать, рад бы, да жена, стерва, каждый день карманы чистит. Такие типы всегда на жен валят. У всех халявщиков жены стервы. Если по справедливости, они других и не заслуживают, но со справедливостью у нас всегда туговато. Обругал Вадя свою бабу, опозорил перед чужими и заспешил одеваться. Чаще всего он в тапочках спускался, а тут, видно, по дороге в город решил взбодриться рюмкой-другой, но осечка случилась, нарвался на неласковый прием, засуетился и ключи от квартиры на столе оставил, выложил, когда показывал, что денег нет…

Какая только дурь с похмелья в голову не взбредет. Увидели лысеющие мальчики ключи от чужой квартиры, и захотелось им скрасить больное время хоккеем или детективом. Их четверо там было, всей компанией и поднялись. Жилье у Вади оказалось солидным, под стать хозяину. И гарнитур, и ковры, и цветной телевизор – полный джентльменский набор. Мужики заглянули в холодильник, но водки там не оказалось, а колбасу они не тронули – не так воспитаны. К другим вещам не прикасались. Взяли телевизор и унесли к себе. Потом кто-то за стабилизатором сбегал, чтобы все по технологии было, а то вдруг напряжение подскочит. Все ведь специалисты. И опять же, воспитаны относиться к чужой технике с уважением. Антенны комнатной не нашлось, но тут уж они сами подсуетились, соорудили из мотка провода и спустили конец в форточку. Какую-то программу поймали. А смотреть-то нечего. Это не теперешние времена.

И снова заскучали. Им бы из прокуренной квартиры – на свежий воздух, в сосновый бор, глядишь, и хворь потихоньку выветрилась бы. Ни одного любителя природы среди них не нашлось. Все мыслители. Вот и появилась у них мысль – одна на всех, но по-настоящему дурная – потребовать с Вади выкуп за телевизор.

Без подсказки обошлись. Я тоже сначала подумал, что увидели какое-нибудь кино про шантажиста. Нет. Сами придумали.

Вадя на прогулке не задержался. Хватился ключей и вспомнил, где оставил. Вбегает к ним. А мужики ему – так, мол, и так, дорогой гость, хочешь ящик домой унести – гони литр.

Потом он клялся и божился, что милицию вызвала жена. Да какая разница. Пусть и жена вызвала. Тогда что он за мужик, если бабу от глупого поступка удержать не смог?

Ждали пару с белыми головками, а явилось трое с красными околышами. И тепленьких… Анатолия Степановича вообще в домашних тапочках увели. Не слишком ли много ходьбы в тапочках для одной истории? Может, тапочки и виноваты во всем? А если без шуток – парням повезло, что выпить не нашлось, а то бы стали возникать, и кончилось бы сопротивлением при задержании или оскорблением при исполнении. А похмельный человек – он податливый.

Утро вечера, говорят, мудренее, но за ночь поумнели не мои друзья, а доблестные сотрудники. Разведали, что Анатолий Степанович живет в квартире без жены в пьянстве и разврате, которые довели его до квартирных краж… Это ему адвокат потом объяснял. На самого Анатолия Степановича милиция чихать хотела, их квартира интересовала. Если бы ее не было, отделался б условным наказанием, а так – три года. Он – в зону, а сотрудник – на его жилплощадь.

Такие вот шуточки.

После срока он не вернулся. Да кому захочется – после такой дурацкой истории… Стыдновато как-то. Не потому, что сел, от тюрьмы да от сумы… сами знаете, но очень уж глуповатая роль выпала.

Жена говорила, что алименты идут с Кольского полуострова. А что, место очень даже приличное, сам не был, но друзья рассказывали. И заработки там, и рыбалка. Правда, он не рыбак, но дело для человека с его мозгами везде найдется.

 

В песенном городе

Бирюсинском интересуетесь? Довелось и там побывать. Кстати, разговорчик вспомнил. С мужиком в ресторане «Черембасс» познакомился. Откуда родом, спрашиваю.

«С запада, – говорит. – С Тайшета».

А что, если из Черемхова смотреть, тогда и Тайшет настоящий западный город. А Бирюсинск еще западнее, километров на десять или на двадцать. Дикий Запад, короче.

Когда Абакан-Тайшетскую трассу тянули, стройка гремела на всю страну. В это же время и песенку сочинили: «Там, где речка, речка Бирюса, ломая лед, звенит, поет на голоса, там ждет меня тревожная, таежная краса». Бодренький мужской голос чуть ли не каждый день по радио распевал: «Может, в лося выстрел метил, а ударил он в меня». Выстрел, конечно, в переносном смысле. Потом и вторую серию состряпали. Сибирская девушка романтическому пареньку отвечала: «Может быть, ты пойдешь на медведя, но боишься в тайге комара». Красивая история. А потом и город с песенным названием появился. Бирюсинск! Город, правда, и раньше существовал, но обзывался Суетихой. Столичные музыканты старательно облегчали работу вербовщикам.

Скажите, куда проще наивного романтика заманить – в Суетиху или в Бирюсинск?

Правильно соображаете.

Ехали молодые дурачки в Бирюсинск и попадали на суетихинский лесозавод. Культуры никакой, работа тяжелая, платят гроши, и такие смешные, что на обратную дорогу копить очень долго приходится.

Если не нравится на лесопилке, можно устроиться на гидролизный завод, но оттуда выбраться еще труднее, потому что сколько ворованный спирт ни пей, опохмеляться все равно придется на свои.

Меня в Бирюсинск песнями не заманивали. В командировку приехал.

В гостинице места вроде были, но только в красном уголке, и хитроглазая дежурная посоветовала женщину из частного сектора. Пожилую, порядочную, чистоплотную и непьющую. Заверила, что у хозяйки будет намного спокойнее, чем в доме приезжих, но предупредила, чтобы я никому не рассказывал, кто меня туда направил. И насчет квитанции успокоила, пообещала сделать все как надо.

Устроился. Дом и впрямь добротный, мне даже отдельная каморка досталась. Да и бабка нормальная. Правда, электричество слишком экономила, чуть ли не по пятам за мной ходила и свет выключала. Но это болезнь всех стариков. У меня и мать такая. Так маманя еще и выговор сделает, а эта стеснялась – квартирант все-таки, понимала, что клиентов надо уважать. Если бы не терзала разговорами, было бы совсем хорошо. Однако совсем хорошо, наверное, только в раю, в который мне дорога давно заказана. Так и бабку понять можно: детишки далеко, соскучилась и похвастаться хочется. Особенно про сына любила рассказывать, какой он умный, серьезный и как хорошо в Ленинграде устроился. Он и диссертацию защитил, и в райком работать пригласили. О том, что сынок в последний раз навещал ее шесть лет назад, она не говорила, это я сам вычислил. О дочке сначала даже не заикалась, будто и не было ее. А потом как прорвало. Непутевая дочурка, непонятно в кого уродилась. Поначалу нарадоваться не могли: отличница, активистка, в седьмом классе председателем совета дружины выбрали. Отец разбаловал. С другими строгий был, а ей слова поперек не скажет. Гордился ею больше, чем государственными наградами. Когда умер, братья младшие приехали, глянули в ее дневник и сказали, что девочке с такими способностями в городе доучиваться надо. Родной Бирюсинск, по их понятиям, до города недотягивал. Увезли в Иркутск. Так ей и в городе равных не нашлось. После девятого класса и там похвальную грамоту выписали. Ящик в комоде открыла. Ящики, между прочим, с врезными замками, а ключи при себе носила. Достала солидную пачку. Верхняя выцвела немного, наверное, долгое время на видном месте висела, по углам дырки от кнопок: «ЗА ОТЛИЧНЫЕ УСПЕХИ В УЧЕБЕ И ПРИМЕРНОЕ ПОВЕДЕНИЕ». Когда переворачивала, успел заметить на обратной стороне знакомую до боли песенку из трудного детства: «Галя – комсомолочка блатная, много хулиганов она знает, только вечер наступает, по двору она шагает и выходит прямо на бульвар…». Очень красивым почерком выведено. Мамаша отличницы заметила мое радостное удивление и насупилась.

– Вот и расти вас, – говорит, – бейся из последних сил, одевай, обувай, себе во всем отказывай. Да хоть бы дура была, тогда бы и спрос другой, и расстройства меньше. Вон их сколько дур в Суетихе осталось и живут не тужат. А моя в Москву учиться поступила. А через год вернулась, как облезлая кошка. И в Иркутск легко поступила. И снова никакого проку.

Я боялся, что расплачется. Но обошлось. Крепкая бабка. Да и привыкла, наверно, смирилась.

Кстати, нижняя грамота в пачке с пятьдесят седьмого года сохранилась. Слева – Ленин, справа – Сталин, а посредине – герб. К тому времени Иосифа Виссарионовича вроде как разоблачили, но, видимо, из экономии, чтобы добро не пропадало, заполнили. А может, и по старой памяти, уважением и страхом зараженные. Места-то лагерные. А родители на всякий случай сберегли. Мало ли куда жизнь повернет.

Я потом у мужиков на работе про хозяйку свою спрашивал. Оказалось, что муж ее, до того как на завод кадровиком устроиться, в зоне работал. Не самым главным начальником, но и не последним. А кончилось тем, что зарезали на улице. Поздно вечером возвращался с партсобрания и недалеко от дома кого-то встретил. Случайно или поджидали за старые заслуги, так и не выяснилось. Сложный мужик, говорят, был.

И вдова тоже себе на уме. Видит, что командировка затягивается, и потихоньку подпрягает меня к домашнему возу – дровишки поколоть, снежок расчистить. Я, в общем-то, и не сопротивляюсь – почему бы не оказать тимуровскую помощь пожилому человеку. По собственному энтузиазму будильник починил, заменил искрящий выключатель. На слова благодарности хозяйка не скупится, уверяет, что всю жизнь о таком зяте мечтала. Однако яйца для вечерней глазуньи продает по самой базарной цене. Увидела, что я в электричестве соображаю. Спрашивает, не смогу ли киловатты со счетчика смотать. Я объясняю, что при такой экономии ей и сматывать нечего.

А она:

– Не можешь или боишься?

Знает, на какую мозоль надавить. Профессиональную честь, можно сказать, задела. Пришлось нарушать законы. А бабка во вкус вошла. Давай, мол, квитанцию в гостинице не по семьдесят копеек выпишем, а по рублю с полтиной, как будто ты в люксе жил. При этом разницу не для меня планирует, но успокаивает, что все печати и подписи будут правильными, у нее, дескать, в гостинице надежный человек имеется. Я еще в первый день догадался, что дежурная не случайный адресок посоветовала. Но отказаться от предложения хозяйки было как-то неудобно, хотя мне кроме лишних затрат и лишняя головная боль предлагалась. Бухгалтерша в нашем тресте – баба въедливая, обязательно поинтересуется, с какой это стати я на люкс губищи раскатал и как меня в него пустили. Я озадачен, она спокойна. Пытливо заглядывает в мою физиономию. Промямлил, что в конце командировки видно будет. Она вроде как и не настаивает. Уверена, что никуда не денусь.

Живем дальше. По утрам расчищаю снег у крыльца. По вечерам ужинаю глазунью с оранжевыми желтками.

Спрашиваете, почему с оранжевыми?

Потому, что желтые желтки у инкубаторных яиц, а у домашних – оранжевые.

Топчемся потихоньку, и вдруг телеграмма – буду такого-то, встречайте, Маргарита тчк – дочка объявилась. Мамаша захлопотала. В магазине чекушку купила и у знакомых свиную голову. Праздник, значит, надо студень варить. Тесто для пирогов поставила. Назначенный день прошел, а гостьи нет. Пирогами меня угощает, радуется, что студень не сварила.

И на другой день Маргарита не появилась. Мать в окошко поглядывает, но вижу, что без особой надежды, привыкла к легким обещаниям. Три дня прошло, хозяйка собралась в магазин чекушку сдавать. Жалко бабку стало.

Зачем, говорю, мучиться, давайте я возьму и деньги вам отдам.

– Нет, – говорит, – не хватало, чтобы Люська-продавщица подумала, что я пьяница какая-то.

Подсказывал, чтобы на меня сослалась, дескать, постоялец выпросил. Не послушалась. Пошла в магазин, но не сдала. То ли не приняли, то ли сама передумала. Отдал ей деньги, а чекушку в сумку бросил, думаю – пусть лежит на всякий случай, не прокиснет поди.

Не прокисла. Маргарита приехала.

Меня в доме не было, трудился, так что поцелуи, объятья, слезы и упреки наблюдать не пришлось. Повезло. Они даже и наговориться успели. Застал их за подготовкой к праздничному ужину. Сбереженная для дорогой гостьи свиная голова лежала на чурбаке.

Дочка кивнула на нее и не без игривости высказала:

– Ждем прихода мужчины, чтобы разделал. И, пожалуйста, с языком поаккуратнее, я его отдельно приготовлю. Пальчики оближете… и не только свои, – и засмеялась.

Смех вроде как с намеком, обещающий. А голос глубокий, с хрипотцой, таким голосом цыганские романсы петь. Да и сама на цыганку похожа. Глазищи чернущие. Красная кофта с черными цветами на голое тело надета. Плечом поведет или всего лишь засмеется, а под цветами живое волнение. Так и тянет дотронуться.

Бывают женщины, при взгляде на которых видно, что жизнь изрядно успела потрепать, но потрепанность эта не только не смазывает их красоту, а придает ей какую-то особую температуру.

Я принялся разделывать голову, она рядом стоит, следит, чтобы язык не повредил, и внимательно смотрит, как топориком орудую. Прямо не отрывается. Чувствую цепкий взгляд, поворачиваю голову, собираюсь спросить, может, что-то не так.

Она успокаивает:

– Люблю, когда мужчина умело обращается с инструментом.

Нас, дураков, только похвали. Язык я добыл аккуратно, а свой палец чуть ли не оттяпал.

Пока с головой возились, мамаша стол накрыла, кивает на мою каморку – тащи, мол, чекушку-то.

Когда армянское радио спросили: «Что такое ни то ни се?» – они ответили: «Чекушка на троих». Но у нас, видимо, особый случай выдался. Выпили и захмелели. Бабка с непривычки, дочка с устатку, а я, наверное, от волнения. Постояли бы вы рядом с такой женщиной, посмотрел бы я на вашу трезвость.

Перед последним тостом Маргарита проговорилась, что вторая неделя началась, как на свободу вышла. Мать зыркнула на нее, а дочка только отмахнулась: чего, мол, парню мозги пудрить – от тюрьмы да от сумы никто не застрахован. Мамаша не согласилась и поспешила объяснить, что срок случился за растрату: кладовщица махинации проворачивала, а отдуваться за ее грехи простодырой дурочке досталось. На простодырую дочка никак не походила, но обижаться на оскорбление не стала. И я сделал вид, что поверил. Чтобы замять неловкость, спешно разлили остатки водки и закусили солеными груздями.

Карты открыла, глянула весело на суровую мать и, накинув шаль, позвала меня в сенцы перекурить. Когда пропускал ее в дверь, грудью задела, вроде как нечаянно. Дымим, разговариваем. Я не выспрашивал, сама начала:

– Хватило приключений в жизни. В десятом классе училась, а дядька уже по взрослым компаниям водить начал, ну и подложил под нужного человека. Глупенькая, не сразу и поняла, как все получилось, думала, что это любовь. Как-нибудь потом расскажу. Мать уснет, приходи на кухню, покурим, поболтаем.

В зимних сенцах сильно не разоткровенничаешься. Стояли рядом, так она еще ближе придвинулась, заглядывает в глаза, но в губах усмешка. Дразнит и не скрывает, что дразнит. Еле сдержался, чтобы к себе не прижать. Не то что постеснялся – скорее, боялся спугнуть.

Снова за стол сели. Она спросила, не играю ли я на гитаре. Какая там гитара, если медведь на ухо наступил. Батя мой по такому случаю любил уточнять – голос бурлацкий, да тон дурацкий. А если бы и умел – все равно гитары в доме не было. Попили чаю. Поставили пластинку Пугачевой. Мать сморило, до такого времени сидеть не приучена, голова на грудь падает. А голове для студня вариться и вариться. Маргарита и говорит:

– Шла бы ты, мама, отдыхать, а я покараулю, чтобы не выкипело, заодно и язык для заливного приготовлю.

Мать поскрипела табуреткой, повздыхала, поохала и согласилась. А кровать скрипела совсем недолго.

Маргарита открыла печку и попросила сигарету. Я протянул, а потом само собой получилось, что оказался в ее объятиях. Или она в моих? Губы у нее жадные, горячие. Сердце у нее колотится. А про мое и говорить страшно. И вдруг, чувствую, отталкивает. А за спиной слышу старухин крик. Не крик – лай.

– Ах ты кобель паршивый! – и другие не самые теплые выражения в мой адрес.

Дочка тоже заливается.

– Мамочка, милая, не виновата я, это он набросился…

Ну прямо как в комедии «Бриллиантовая рука».

Только не до смеха. Нырнул в свою каморку, рухнул на кровать, голову подушкой накрыл, лежу, боюсь пошевелиться.

Маргарита, видимо, тоже голову под подушку спрятала.

А мамаша еще долго причитала. Сначала ругала: неймется, мол, дуре, – потом жалеть начала, почему все напасти на нее, несчастную. И мне досталось, наслушался про себя такой правды, таких угроз и проклятий наслушался… Думал, что с кочергой ворвется, но обошлось. Угомонилась. А я так и не уснул.

Утром, не умываясь, сбежал на завод. И очень не хотелось, чтобы рабочий день кончался. С какими глазами возвращаться? Что меня ждет? Даже представить не мог.

А часам к трем заявилась на завод Маргарита. Разыскала. И через проходную без пропуска проникла. Для красоты преград не бывает.

Возникла передо мной с грустным лицом и виноватой улыбкой. Прости, мол, что так получилось, мать – женщина строгих правил, ей нас не понять, а нам от этого не легче. Маргарита у меня прощения просит. Я – у нее. Но как дальше быть? Я не знаю. И она – не представляет. Повздыхала. Даже приобняла меня, как бы в поисках защитника. Прижалась осторожненько. И ретивое мое взыграло. Не так, как прошедшей ночью на кухне, но дыхание успело взять разгон. И даже какая-то надежда мелькнула. А она отстранилась и говорит:

– Может, подарить ей какую-нибудь недорогую тряпочку. Жадность у старушек любой гнев усмиряет. Увидит и поостынет. Пойдем в магазин, посмотрим, – и снова приобняла.

Я быстренько переоделся. Идем по улице, она меня под руку держит, щебечет, как давно не была в родном городе, и с грустью замечает, что ничего в нем не меняется. В магазине, без лишних блужданий, провела меня к женской одежде и посоветовала купить индийскую кофточку. Я толком и подарок-то не рассмотрел, доверился ее вкусу. Когда зашел разговор, как вручать, она сказала, что у нее это мягче получится, а потом добавила, что мне вообще лучше не показываться матери на глаза и переселиться в гостиницу. И на ходу придумала, как это сделать: она уводит мать в гости к родственникам, а я в это время забираю свои вещи и переселяюсь, потом она обязательно навестит меня и заодно договорится с дежурной, чтобы мне выписали нормальные квитанции, дежурная многим обязана их семье, поэтому сложностей не возникнет.

До конца командировки оставалась еще неделя. Не буду скрывать – ждал и верил.

Не пришла.

Подозреваю, что и кофточку брала не для мамаши. А мне пришлось занимать деньги у местных мужиков, чтобы за гостиницу расплатиться и обратный билет взять. Квитанцию выписали, как будто я в люксе жил. Были уверены, что не стану возражать.

Да, чуть не забыл: когда забегал к ним в дом забирать сумку, на подоконнике стояли две тарелки с заливным языком. Очень хотелось попробовать, но испугался.

 

Бедный паспорт

Говорить о секретных заводах – все равно что рассказывать старые анекдоты. Этим уже трудно удивить. Спроси любого, кто рядом живет, и он тебе растолкует, какие пакости там производят, а если на территории магазин с дефицитами есть, так и потайной ход покажет. Но в меня еще в пионерском возрасте вколотили, что болтун – находка для шпиона, поэтому о секретах, на всякий случай, не будем. Да и скучно это, интереснее – о секретарях, то бишь о тех, кто эти секреты охраняет.

Я уже вроде жаловался, что очень серьезные люди, глядя на меня, приходят в тихое бешенство. А мне что делать прикажете? На их выпивку рот не разеваю, в кумовья не набиваюсь, а если уж по работе случай сводит, так я не виноват, у меня начальник есть, и не один, к сожалению.

И приходит в нашу контору бумага с одного хитрого завода: просят установить и запустить регуляторы. Дело привычное, только у шефа моего допуска нет. У меня – тем более. А без допуска на такие заводы не проникнешь. Начальник вызывает кадровика. Тот является с бланками и приказывает нам заполнить их печатными буквами. Интересуемся, к чему такие сложности. Повышает голос: приказы, мол, не обсуждаются. Не он законы устанавливал, и не нам их отменять. Анкета длиннющая: кто с кем, кто от кого… Короче, биография, переходящая в порнографию. А у меня же и дедушка, левый эсер, два срока отмотал, и дядька, красный командир, враг народа. Дядьку, правда, реабилитировали, а деда – забыли. Спрашиваю у шефа, как быть. А у того свои родимые пятна – матушка из поволжских немцев, в деревне Каргино под Енисейском ссылку отбывала.

– Зато, – говорит, – у меня папаша остяк, а это все равно что большевик с дореволюционным стажем, а может, еще и понадежнее.

Шеф написал, что не судился и родственников за бугром не имеет. Я взял его анкету и воспользовался, как шпаргалкой. Отдали бланки кадровику и уехали в командировку. Возвратились через месяц, отчитаться не успели, а секретарша уже в кадры гонит. Не прошли наши сочинения. Нет, родственников наших не разоблачили, но шеф что-то не очень аккуратно исправил, а у меня нашли три грамматические ошибки. Кадровик выговорил нам, пригрозил, что если снова испортим бланки, будет требовать, чтобы лишили премии. Заполнили по второму разу, и шеф укатил в отпуск к своей остяцкой родне. Двух недель не прошло, вызывает начальник. Так, мол, и растак, но пришла очень серьезная телеграмма, езжай без допуска, оформят в процессе, не пустят – возвратишься, но совесть наша будет чиста. Не о совести он, конечно, переживал, другое прикрывал, ну да ладно.

Хитрый завод снаружи ничем не отличается от любого другого. На то он и хитрый. Но вся наивность до первой двери, за которой тебя встретит румяный гладковыбритый молодец. Даже в заводоуправление не пустили. Вызвали по телефону энергетика и велели ждать. Потом велел ждать энергетик. Потом энергетику кто-то велел ждать, и мы ждали вместе. Наконец поднялись к нему в отдел. Посадил меня в уголок на расшатанный стул, дал журнал «Крестьянка» и удалился за фанерную перегородку к телефону. Секретничает, а слышимость – как на озере в лунную безветренную ночь. Самый главный из охраны, как я понял, отлеживался на больничном, надорвался на тяжелой работе, занемог, а замы боятся ответственность на себя взять. Энергетик канючит, что план срывается, а тем по барабану, достаточность режима важнее производственной необходимости. И так не в дугу, и этак поперек оглобли. Начальники на Руси плохие, но это не самая страшная наша беда. Самое страшное, что заместители и помощники еще хуже. Если не трусливый, так пакостливый, если не тупой, так ленивый. Случается, что все эти опивки в один стакан слиты. Однако хитрый энергетик отыскал-таки слабую доску в непроглядном заборе. Слышу, внушает кому-то:

– Чего нам бояться, это же всего-навсего слесарь. За инженера без допуска я бы и просить не стал, образованный человек всегда представляет определенную опасность, вдруг чего разнюхает. А здесь нормальный слесарь, он, кроме своих регуляторов, ни в чем не разбирается… – Еще чего-то плел, потом вышел из-за перегородки потный, но довольный и говорит: – Слесарям везде у нас дорога, дуракам везде у нас почет.

Разрешили выписать временный пропуск, но перемещаться по территории только под присмотром сопровождающего лица.

На другой день выяснилось, что лицу этому несколько за тридцать, но при фигуре. Татьяной Ивановной звали. Я спросил, почему она без ружья. Отвечает, что дамский пистолет всегда при ней, и сумкой передо мной помахала, чтобы я чего дурного не подумал. В общем, нормальный человек женского пола.

Каждое утро встречала меня на проходной и провожала в котельную, а там пристраивалась где-нибудь в уголке и писала свои бумажки, а потом и вязать приспособилась, если начальства рядом нет. В обед, чтобы я по пути в столовую головой не вертел или нечаянно не забрел в цех основного производства, тоже сопровождала. А вечером сдавала под расписку.

Как я в одиночку, без шефа, с регуляторами возился, рассказывать, полагаю, нет надобности. Скажу одно: бардак на котельной ужаснейший. Встречал я, конечно, и страшнее, но там алкаши кочегарили, а здесь все тверезые, как телеграфные столбы, и под охраной. Может, для того и службу содержали, чтобы позор скрыть?

Дожили до субботы. Я бы и поработать не прочь, командировочные для Родины сэкономить. А моя конвоирша на пятидневке. Пришлось и мне сачковать. Выбрался в город с достопримечательностями ознакомиться. Заглянул на базар. И нос к носу, здравствуйте, Татьяна Ивановна. Имя ее специально другое называю, мало ли чего, завод все-таки секретный. Увидела меня, обрадовалась, у нее полная сетка даров осени.

– Эка мне повезло, – говорит, – я теперь и арбуз куплю, раз кавалер подвернулся.

Отказывать даме не в моих принципах. Тащу обе сетки. Арбузище чуть ли не пудовый выбрала. Потею, но не ропщу. Доставил до парадного. Приглашает арбуз попробовать. К дыням я равнодушен, а против арбуза устоять не могу. Три продукта, которыми могу объесться, – тугунок, халва и арбуз. Но чужим объедаться неприлично. Попробовал. В большом арбузе всегда найдется сладкое место. А дальше началось немножко другое. Я о таких тонкостях предпочитаю не распространяться, но здесь особый случай…

В понедельник снова на проходной встречаемся. Она конвоирует, я работаю. Про сладкий арбуз ни слова, будто и не ели его сообща. Перед обедом мне потребовалось со схемой свериться. Объясняю, что надо бы сходить к энергетику.

– Вряд ли застанем его в кабинете, – говорит, – но попробуем, в крайнем случае у меня в техотделе поищем.

Мне-то какая разница, лишь бы схема была. Руки ветошью вытер и к выходу направляюсь.

– Ты что, – возмущается, – в женский коллектив в пропотелой спецовке собрался, иди переоденься и душ заодно прими.

Помыться лишний раз я никогда не против. Дни, помнится, жаркие стояли, несмотря на осень, в цеху духотища. Освежился. Приходим в техотдел, а там никакого женского коллектива, пустой кабинет, да еще и темнушка для архива. Она двери на ключ и шепчет:

– Я же тебя предупреждала, что дамский пистолет всегда при мне.

Не подумайте, что схема была только предлогом. Вместе потом искали. И сотрудница ее помогала, которая часа через два появилась. Гору папок перерыли. Я уже на повторную встречу в темнушке губы раскатал. Но напрасно. И схема нашлась. И конвоиршу мою в отпуск отправили. По-английски уехала, не простившись. Заявляюсь утром на проходную, а меня другая встречает.

– А где же Татьяна Ивановна? – спрашиваю.

– Я вместо нее, – говорит. – В отпуск Татьяну выпроводили, у нас тут строго – день в день, даже до пятницы не разрешили доработать, чтобы с мужем одновременно уйти.

Я как в воду опущенный, а она смеется. А что тут смешного? Про мужа – тоже не обязательно было напоминать. Вот зачем она про мужа сказала? И вообще – назначили сопровождать, а сама впереди вышагивает. Волосы по плечам, как пена над пивной кружкой. Представьте, когда она через край переваливается, только не белая, а золотистого цвета, да еще и в жарищу. Слюной захлебнуться можно. И это игривое заявление, что она вместо Татьяны Ивановны. Как его понимать прикажете? А когда узнал, что муж ее работает в той самой службе, которая ко мне конвоиров приставляет, у меня совсем крыша поехала. Такой азарт затряс. Не знаю даже, с чем сравнить. Ну разве что с моментом, когда пудовый таймешка выпрыгивает из ямы на твою мышь. Но прыгает – еще не значит, что возьмет. И возьмет – еще не известно, вытащишь ли. А сердце начинает колотиться так, что ребра прогибаются.

Короче, пропал мужик. Любой ценой, а потом пусть в шпионаже обвиняют, пусть что угодно шьют, вплоть до государственной измены – ко всему готов. Но главное – она! И у нее в глазах суматоха. Одурманенная голова ногам покоя не дает. Не сидит в уголочке с бумажками, как Татьяна Ивановна. Рядышком щебечет. Даже про мой регулятор вопрос придумала. А голосок звонкий, чистый – серебряный голосок. И мужик пропадает, и баба на краю пропасти. Понимаю, что все должно случиться именно сегодня, завтра будет поздно – завтра заменят, в отпуск отправят, на картошку пошлют, да мало ли что случится завтра. Только сегодня. Надо что-то придумывать. А в голове туман. А в тумане гул какой-то непонятный. И вдруг осенило. Вспомнил, что без пропуска и паспорта меня с завода не выпустят. Задержат меня, значит, и ей придется оставаться при мне. Бросить поднадзорного не имеет права. Значит, надо затырить куда-нибудь паспорт и сказать, что забыл его в кабинете механика, где переодеваюсь, а механик уехал в инспекцию. Ловко придумал.

Говорю ей, что паспорт остался под замком.

Сначала испугалась. Потом начала меня успокаивать. Даже приобняла. Нежная. Ласковая. Вдруг засмеялась и говорит:

– Не бойся. Идем со мной. Я придумала, что нам делать.

Мужская придумка хитра, но с женской все равно не сравнится. Если зовет, значит, есть куда звать. Пробираемся по направлению к конторе. Запинаюсь, ноги не слушаются, руки дрожат. Около входа попросила подождать, пока разведает ситуацию. Ждать тяжело. Но такую женщину ждать можно. Вернулась веселая, схватила меня за руку и потащила к проходной.

А дальше и рассказывать не хочется.

На проходной дежурил ее муж. Он согласился выпустить меня без паспорта и впустить пообещал, только велел подойти пораньше, пока начальства нет.

Обидно, досадно, а что поделаешь.

Регуляторы я им настроил.

Но перед моим отъездом они спалили котел. Когда испуг прошел, энергетик отозвал меня в сторонку и спросил, есть ли у нас в конторе монтажники. Есть, говорю, но все без допуска, и анкеты у большинства интереснее любого детектива. Сколько же для них сопровождающих лиц потребуется?

Ничего, вызвали, уломали своих полковников. Куда они денутся? Зима – она для всех не лето.

А я за ту командировку так измахратил свой паспорт: корочки раздвоились, фотка отклеилась, буквы поплыли – и не мудрено: парился бедняга целыми днями в заднем кармане джинсов. Жарища-то совсем не осенняя стояла. А я на работающем оборудовании вкалывал, по горячей сетке.

Прихожу через месяц в милицию, пропуск на Дальний Восток выписать. Майорша раскрыла паспорт, хмыкнула и спрашивает:

– Вы что, с таким документом собираетесь в запретную зону проехать?

И у меня на глазах порвала. А какой паспорт был, весь штампами о прописках разрисован, по нему географию можно было изучать. Я этим паспортом гордился, как ветеран орденской книжкой.

А майор милиции гордость мою пополам и – в урну.

Знал бы, что над ним так надругаются, я бы и без пропуска до Владивостока добрался. Не впервой, поди.

 

Блат

Знал я старуху, которая страсть как любила стоять в очередях. Ей и телевизора не требовалось: и новости, и прогноз погоды – все оттуда, причем самые достоверные и с правильными пояснениями. А старик ее – наоборот: у прилавка два человека, так нет же, обязательно надо потрясти удостоверением ветерана. Но вообще-то никакой нормальный человек стоять в очередях не любит. Да куда от них, родимых, денешься, если ты не кум королю и не сват завмагу. Хотя встречал я ухарей, которые и без королей обходились. Юра Муравьев со мной работал. Без блата ни шагу. Даже обыкновенный хлеб по блату брал.

Доживаю как-то последние дни командировки. Городишко в забайкальской степи, изуродованная драгой речка с неприличным названием Унда, тоска зеленее лягушки. И вдруг появляется Юра. Глазами хлопаю: с каких пирогов, если по графику он должен быть в Черемхове? Темнить со мной бесполезно, да и какой резон? Человек он солидный, знает, что приказы начальства надо исполнять, поэтому в Черемхове лежит его чемодан, а сам он закосил неделю, чтобы навестить подругу.

Для бешеного кобеля – ни ветрила, ни руля. Однако неожиданные визиты к далеким женщинам добром не кончаются.

Нет, вы не о том подумали.

В ее кровати он никого не застукал. Хуже. У нее должен был вернуться муж из тюрьмы. Телеграмма пришла, а дата не указана. Так что беднягу даже чаем не напоили. Оттого и оказались мы попутчиками. Ему возвращаться в Черемхово, мне – в Читу, а дальше, до Красноярска, у меня был билет на самолет. Но до Читы еще надо добраться. Июль. Тучи распаренного народа валят в юго-западном направлении. Билет на автобус я взял заранее. Но опять же – один. Не рассчитывал, что спутник появится. Вроде и не виноват, а все равно неловко перед товарищем. Предупредил, чтобы похлопотал у местных заправил, может, записку для шофера нацарапают. А ему не до того. Спешил к жаркой перине, а очутился на холодной гостиничной койке. И психология и физиология бунтуют и требуют. Познакомился с москвичкой.

Утром я убежал по делам. Вернулся за час до отъезда. Подхожу к гостинице, а там грузовик с будкой меня поджидает. И вещи мои уже погружены. Юра с новой подругой на лавочке беседует. Оказалось, и она едет до Читы, а дальше самолетом. Отрываться от коллектива неприлично. Пришлось садиться в грузовик с автобусным билетом. Даме предоставили кабину. Сами полезли в будку. А подруга его, между прочим, пару недель прожила в соседнем номере, но желания знакомиться ни у меня, ни у других мужиков не возникало… Впрочем, не в моих привычках чужих женщин обсуждать. Хотя из Юры гордость перла во все щели: с кандидатом наук познакомился. Не мужик, а начальник отдела кадров.

Трясемся в будке. Куда – непонятно. Однако по частым поворотам чую, что на дорогу еще не выбрались, по городу крутимся. Потом тормознулись и подсадили мужика, но без вещей. Я думал, он кого-то встречать едет, оказалось – хозяин машины проветриться захотел, Юру проводить. Русские проводы короткими не бывают. Доехали до первого ручейка и остановились перекусить. Мужик закуску достал. Юра на меня смотрит: знал, что всегда прихватываю в дорогу аварийную бутылочку. Пришлось доставать. Водки не жалко, но пить на жаре, чуть ли не с утра… И главное, не откажешься. Юра два года как закодировался, а мужику напарник нужен. Московская дамочка раздвижной стаканчик протянула, он плеснул ей, но все равно потребовал, чтобы я выпил, при этом снова повторил:

– Не могу без компании, помирать буду, но пока второй человек не найдется – не могу.

– Так я вам составлю компанию, – пискнула кандидатка.

Мужик посмотрел на нее через плечо, промычал что-то непонятное и опять свое:

– Мне, перед тем как выпить, обязательно стукнуться надо, – и, не замечая протянутого стаканчика, двинул кружку к моей.

Бывают женщины, перед которыми последние вахлаки рыцарями становятся. А эта – увы. Я, конечно, извинился за причиненную неловкость, хотя не моя это забота, если рядом кавалер. Но Юра молчит. Делает вид, что все нормально.

Дамочка просит не беспокоиться, ей, видите ли, даже интересно такое обхождение, сибирский колорит хочется прочувствовать. А мужик, не обращая на нее внимания, травит, как ездили на водовозке добывать тарбаганов из нор, и матерится заливистее пожилого пастуха. Когда водки осталось на пару глотков, а история про тарбаганов еще не кончилась, он подозвал шофера и велел гнать за новой бутылкой. Мы отговаривать. Он и слушать не хочет. Никуда, мол, не денется ваш поезд, один пропустите, другой придет. Мы – к шоферу, трезвый вроде человек, а как попугай перепуганный: куда начальник прикажет, туда и поедем. Начальник откомандировал в магазин. Сидим в чистом поле, слушаем лекцию о пользе тарбаганьего мяса. По дороге автобус пропылил, тот, на который у меня билет в кармане. Посмотрел ему вслед – и сиротливенько на душе стало. Ждем-пождем, а машины нет. А мясо тарбагана, кстати, действительно очень полезное. И мужик рассказывать умел, только время выбрал не самое подходящее. Гонец угодил на обеденный перерыв в магазинах. Степь широкая. Солнце яркое. Застряли между небом и землей. Зато – по блату, на персональном грузовике.

Но обошлось. Шофер вернулся. До Нерчинска доехали.

Приходим на вокзал. К кассе не пробьешься. Глухая защита и с фронта, и с флангов, и с тыла. Оцепленье в три ряда, а возле амбразуры боевой отряд женщин с детьми. Мне пришлось становиться в очередь, Юра двинулся прощупывать обходные пути, а дама побежала в город искать книжный магазин. В те годы был самый разгар книжного психоза. Даже тот, кто читать не умел, хапал все подряд. Неподъемного чемодана и увесистой связки, вероятно, было недостаточно, отправилась за новой порцией, а мне наказала смотреть за вещами. Стою, караулю барахло и очередь караулю. В зале духота, в голове пары неохлажденной водки, сплю не закрывая глаз. Однако доверенный багаж держу под контролем и положенные полшага в десять минут делаю. А попутчики на помощь не торопятся. Сначала я не очень волновался за них, но когда все-таки приблизился к кассе и узнал, что билеты только в общие вагоны, появилась потребность посовещаться. А совещаться не с кем. Очередь сзади подталкивает. Нервничают люди, и понять их нетрудно. Пришлось брать ответственность. Только взял, и сразу же появилась москвичка со стопкой книг, перевязанных бечевкой. Но, должен отдать справедливость, к известию о местах в общем вагоне отнеслась мужественно и с пониманием. Толкаться в зале сил больше не было, водочные пары на верхнем пределе взрываемости. Выбрались на улицу. Счастливая книголюбка взахлеб рассказывает мне, какой неиспорченный народ в Сибири, какие редкие книги за гроши отдают букинистам. И в самый разгар ее восторга между нами возникает взмыленный Юра.

– Где вы прячетесь? – кричит. – Поезд уходит! – Хватает ее чемодан и ковыляет по направлению к перрону.

Мы трусцой за ним, хотя и не понимаем, куда торопимся, потому что до поезда еще долго. Он на ходу объясняет:

– В почтово-багажном поедем.

Я про билеты талдычу.

– Все правильно, – успокаивает, – билеты вам для авансового отчета пригодятся, а поедем в почтово-багажном, в отдельном купе, как белые люди.

По блату – за двойную плату.

Только сели – и сразу тронулись, будто специально нас поджидали. Купе отдельное, чистенькое. Расположились. Голубки мои сразу ворковать. Я человек понятливый – люди утром расстанутся и, может, никогда не встретятся, – вышел из купе якобы покурить. Пейзаж за окном вроде бы и приличный, но глазам не до него, закрываются бедные мои глазоньки, ждут не дождутся, когда избавят их от природных красот. А в купе словно забыли про меня. Я уже и в соседние двери подергался, надеясь приткнуться на свободное место – все заперты, и к проводнику постучался – не ответил. Пришлось на откиднушке плацкартствовать.

Юра собрался перекурить только через два часа. Увидел меня, вытаращился, словно привидение встретил, и удивленно так спрашивает:

– А чего ты здесь делаешь?

– Дремлю, – говорю.

– А почему не в купе? – Наивненьким притворяется, потом руки к сердцу прижал. – Да что ты о нас подумал! Как ты мог! Как тебе не стыдно! Да я, да она…

Ну чем на такую наивность отвечать? Ладно, замяли. Заполз на свою верхнюю полку. Пока ноги вытягивал, уснул.

С боку на бок перевернуться не успел, а уже будят. Мне показалось, что и не спал вовсе. Глянул в окно, а там серенький, чуть живой рассвет. Какого дьявола, кричу, нашли время для шуток! Никак не врублюсь, что уже приехали, по моим соображениям, должны были прибыть чуть ли не к полудню. Самая короткая дорога у спящего. Я и билеты с таким расчетом брал. Но блат спутал все расписания и расчеты. Везли нас без остановок и на повышенной скорости, как самый ценный груз. Или как скоропортящийся, от которого спешат побыстрее отделаться. Домчали по холодку и выбросили на перрон прозябать остатки ночи в вертикальном положении, потому что лежачие места в зале ожидания нас не ждали. Можно было подстелить газетку и устроиться на полу, но кандидату наук такое не предложишь. И оставлять ее в одиночестве как-то не по-мужски. Пришлось развлекать байками до открытия магазинов.

А Юра в это время спал себе под стук колес и с каждым новым сном приближался к гостеприимному Черемхову.

На самолете летел уже без блата и четко по расписанию.

Но битому неймется. Умный человек два раза об одну кочку не спотыкается, но кому-то, чтобы поумнеть, и трех раз недостаточно. Года не прошло, и я снова влип с его блатом. Прислали повестку из военкомата, а мне в этот день товарища надо было встретить на вокзале. Ну я и пожаловался на судьбу. А Юра: не боись, мол, у меня там свои люди. Пошли вместе. И очередишка-то небольшая была. Успевал. Но у него же – блат. Взял мои документы и прямым ходом к начальству. Через пять минут возвращается. Грудь – колесом, улыбка шире физиономии:

– Я же говорил, что все улажу. Сейчас вызовут.

И растянулось это «сейчас» на четыре часа. Плюнуть бы да сбежать, но документы забрали. И тех, что раньше пришли, уже отпустили, и тех, что позже…

Меня пригласили самым последним, и смурной капитан объяснил, что с ним такие финты не проходят, за некоторых красавчиков даже генералы хлопотали, и все равно – осечка. Суровый капитан, но справедливый, в красавчики меня зачислил. Оставалось только поблагодарить: сначала капитана, а потом – Юру.

Эка разворчался. Чего доброго, подумаете, что в святые рядиться начал. Куда там! Черного кобеля не отмоешь добела. Но обидно страдать за чужие грехи, когда своих полно.

 

Дядька

Когда у нас в России любили начальников? Да никогда. А за что, собственно? Когда от них людям польза была? Работать не умеют, зато жаловаться на свою судьбу – великие мастера. Но если эта шапка Мономаха настолько тяжела, чего же они так грызутся за нее? И уж к слову, на Руси издавна принято было, заходя в дом, снимать шапку, и не важно, Мономахова она или еще чья…

Но правила без исключения, сами понимаете… Толик Березин своего начальника любил. Других, как и положено, терпеть не мог, а своего обожал. Потому что Михалыч имел золотую голову. Кто – о футболе, кто – о бабах, а Толик – о своем шефе, о том, что лучшего специалиста по дизелям и турбинам не только в Сибири, но и во всем Союзе не существует, разве что в Питере один самородок приближается к нему по величине, но до Михалыча пока еще недотягивает. И попробуй возрази, чуть ли не в драку лез. Да и спорить с ним особого желания не возникало, потому что сам Михалыч ни начальника, ни профессора из себя не корчил, даже во хмелю. А то бывают скромники: трезвый – ниже травы, а стакан пропустит – и сразу же из всех дыр, подбородок в соплях, а туда же, в гении. Пьяный Михалыч говорил еще меньше, чем трезвый. Предпочитал слушать. И больше всего любил анекдоты, даже над самыми бородатыми хохотал. Толик ему специально людей приводил. Иной загулявший шеф требует в номер девицу, другой – гитариста, Михалыч – анекдотчика. А поддавал он частенько, мужик в работе безотказный, и – соответственная благодарность. Это сейчас требуют дензнаки, а тогда была единственная валюта – в стеклянной упаковке.

И вот как-то на Севере увезли его старатели на свою дизельную, а возвратили чуть тепленького. Толик принял начальника из рук в руки. Отнес в постель, раздел, уложил – все аккуратненько. В куртке у Михалыча нашлась чуть початая бутылка с тремя звездочками. Толик с устатку приложился. Разумеется, после того, как навел полный марафет. И, надо заметить, не все прикончил, оставил шефу на утро, заботился о его здоровье. А оно у Михалыча было слабенькое, ну и случилась ночью беда – навалил во сне под себя. Старатели хвастались, что строганиной из сохатого закусывали, да не каждый желудок сырое мясо принимает.

Проснулся Михалыч, глянул на простыни – и хоть стреляйся. Представьте себя в его положении…

Вот именно. А что делать? Выкинуть потихоньку и заменить? Так ведь не купишь нигде – дефицит, будь он неладен. Недавно слышал по радио, что русский язык иностранными словами засорили. Но возьмите хотя бы слово «дефицит». Оно чье? Иностранное? Вот именно – самое что ни есть российское. По радио рассуждать легче простого. А Михалычу не до рассуждений, он и в нормальном состоянии особой смелостью не отличался, а тут похмелье, косматое, как медведь. Совсем раскис. Лежит, стонет. Проснулся Толик. Остатки коньяка – в стакан, корочку – занюхать – в руку, и шефа лечить. Михалыч выпил. Вроде и полегчало, но следы ночной оплошности все равно не исчезли. Сколько ни тяни, а признаваться придется, с минуты на минуту старатели должны заявиться, дизельную до ума доводить надо. И тогда он дает Толику червонец, чтобы тот заплатил уборщице за стирку простыней, а сам быстренько влез в одежду и – на свежий воздух, дожидаться машину подальше от места «преступления».

Толик остался один и начал рассуждать: если червонец предназначен за работу – это вполне приличная плата, и уборщица обязана за такие деньги выстирать обе простыни, и она выстирает, а потом растрезвонит по всему руднику, но если предупредить, что плата – за молчание, она деньги возьмет… и все равно растрезвонит, ее и четвертаком не угомонишь, потому как натура у нее склочная. Поэтому решил оставить червонец у себя. Так надежнее – сам он не проболтается. А выстирать пару простыней – все равно что пару пальцев обмочить. Перед стиркой сбегал в магазин. В то время на червонец можно было взять литр водки.

Если можно – почему бы не взять?

Если взял – почему бы не открыть?

И так далее…

Но он не просто пьяница, человек ответственный. Принял для вдохновения – и сразу на кухню.

Откуда в гостинице кухня, спрашиваете?

Наивные люди. Большинство северных гостиниц – наполовину общежития: общая кухня, общий душ и общий сортир, зачастую на улице.

Является, значит, на кухню, находит чью-то кастрюлю. Попробовал обе простыни затолкать – не уместились. Оставил одну, засыпал порошком, залил водой и водрузил на медленный огонь кипятиться. Время раннее, народишко на трудовых вахтах, так что караулить не от кого, и Толик преспокойненько откочевал к бутылке.

Вернулся через час. Вывалил простыню в раковину, прополоскал ее там и развесил посреди кухни, благо веревка уже была. Он даже пол возле раковины подтер, чтобы претензий не было. Не хамло какое-нибудь – культурный человек. Потом зарядил кастрюлю новой порцией. Пошел к себе отдохнуть. И задремал…

Разбудила его хозяйка посуды. Вернулась баба с работы, собралась щи варить на очередную неделю, а кастрюля ее другим варевом занята. Тут же и простыня на веревке вся в желтых разводах. Если в гостинице живут монтажники, значит, время на поиски виноватых тратить необязательно. Тем более – женское время. Волос – долог, суд – короток. Комната была открыта, а если бы догадался запереться, она бы и дверь высадила. Ремонт все равно за его счет. На крик прибежала уборщица. А что может противопоставить непроспавшийся мужик двум задерганным трудовыми буднями женщинам? Ничего от его достоинства не оставили. Единственное, что успел, – спас недопитую бутылку. Ну и, конечно, ни словом не опорочил начальника, всю вину взял на себя.

Думал – запер, но вороты оказались полороты. Слух дополз до конторы, и Михалычу выписали на полную катушку за слабую воспитательную работу с подчиненными.

Шефа наказывают, а работяга переживает.

В старые времена к барчуку дядьку приставляли – и денщик, и наставник, и защитник в одном лице. И Толик туда же. У Михалыча, дескать, ясная голова, но в жизни он как ребенок, поэтому при нем должен быть опытный человек, бывалый и надежный, способный защитить, а ему вечно мнилось, что к Михалычу относятся без должного уважения. Любое панибратство с великим спецом он считал за оскорбление, не говоря уж о шуточках и подковырках. Короче, пестовал.

И вот приехали мы как-то в Хакасию. Михалыч турбину пускал, а электрической частью занимался Игорь Барановский. Их, как шефов, поселили в двухместном номере. Толик, естественно, недоволен. Заревновал. Прибегал ко мне и жаловался. Присмотрись, мол, к электрику – дурак дураком, а гонору на десятерых, стучаться в номер заставляет, пьянь несусветная, а закусывать из одной тарелки со слесарем брезгует… Толик немного сгущал, но обиды, как мухи, над чистым местом не роятся.

В городишке этом случалось бывать и раньше, знакомых накопилось много, и Барановского с Михалычем чуть ли не каждый вечер таскали по гостям. У Толика – снова обиды, и не потому, что его не берут, а потому, что во всех этих визитах первую скрипку играет Барановский. Да еще и шуточки себе позволяет. Вернулись пьяные. Михалыч уснул, а тот, ледащий, связал шнурки на его ботинках и повесил на рожок люстры. Михалыч утром проснулся, ботинок возле койки нет, и в тумбочке нет, и в шкафу, и в мусорном ведре – нигде нет. Как возвращался, естественно, не помнит и спросить не у кого – Барановский уже на работу уехал. Может, в гостях оставил, может, бичу какому-нибудь подарил – по пьянке чего только не бывает. Сидит, мучается. Глаза к люстре не поднимаются, потому что с похмелья они к полу примерзают. Потерянное всегда ищут внизу. Потом дежурная пришла, сказала, что к телефону зовут. Обрадовался. Подумал, что ботинки нашлись. Нет. Срочно потребовался на турбине. Приспичило им, как дурной корове быка в ненастную погоду. Пришлось бежать к Толику, снимать с него разношенную обувь, газетку подкладывать, чтоб не потерять. Вернулся в номер, а там уборщица шваброй размахивает, что, мол, за безобразие, совсем с ума посходили, зачем грязные башмаки на люстру вешаете…

Михалыч извинился, что почистить забыл. Уборщица еще сильнее раскричалась.

А Барановский в глухую несознанку – не был, не принимал, не участвовал.

Михалычу мозги запудрить нетрудно. А Толика не проведешь, у него свое мнение, хоть и небольшое, но всегда при нем. Кто ботинки спрятал, тот и звонок с работы организовал. Если Михалычу на глупые шутки обижаться не к лицу, значит, слово за Толиком.

Обида остыть не успела, а случай отдать должок уже подвернулся. Шефов снова позвали в гости. Ушли вдвоем, а возвратился Барановский один. Сказал, что Михалыча развезло и пришлось оставить его у друзей, чтобы тот с дури в вытрезвитель не попал. Презрительно так процедил. А Михалычу, грешным делом, случалось залетать, по слабости здоровья. Но разве можно над этим смеяться? Сам-то Барановский хлестал в три горла, и все ему сходило. Крепкий мужик, ничего удивительного, но зачем так издевательски говорить о человеке, у которого вся крепость не в тело, а в мозги ушла. Такого Толик простить не мог и решил выровнять шансы. Взял грех на душу. Сбегал на почту, позвонил оттуда в вытрезвитель и сказал, что в гостинице, в двадцать третьем номере, бузит пьяный мужчина… Грязное дело – донос, но накипело, жажда справедливости мозги затуманила.

Заботливая милиция, конечно, приехала, но не сразу, а через полчаса, если не позднее. Ткнулись в указанный номер – заперто. Поинтересовались у соседей. Те подтвердили – да, шатался пьяный, но куда-то пропал. Искать, разумеется, не стали, такого задания не было. Выходят на крыльцо и нос к носу встречаются с Михалычем. Будь они в хорошем настроении, могли бы и не забрать. Он уже проспался, никого не цеплял, песен не пел, разве что походка слегка неуверенная была. Но людей посылали забирать, порожняком возвращаться обидно, и вдруг добыча сама в руки идет, тем более что клиент не буйный.

А Барановский преспокойненько допивал в собственном номере, и не один, а с девицей. В дамах он разбирался лучше, чем в электричестве. Умел найти ключик к потайным замкам. У Толика, естественно, черная зависть – почему самые яркие бабы достаются прохвосту Барановскому, а не его Михалычу. Где справедливость?

Шефа из вытрезвителя выкупил, а сам запил. Вглухую. На четвертый день кончились деньги, но он вспомнил, что на почту должна прийти зарплата. Ума не приложу, как ему отдали перевод. Пьяных они обычно отправляют проспаться. Никакие уговоры не действуют. Видно, сумел притвориться трезвым. Деньги получил. А дальше начались чудеса.

Я оказался первым, кого он встретил после почты. Влетел в номер бледный, в поту, за руку меня схватил, говорит шепотом и озирается, чтобы кто-то нежелательный не подслушал.

– Представляешь, – говорит, – получил сейчас перевод, в общем-то, копейки, аванс высчитали, алименты взяли… осталось на питание до конца командировки да на обратный билет – вот и все капиталы. Выхожу на улицу, слышу, кто-то окликает. Поворачиваю голову, а на плече у меня чертик сидит. «Пойдем, – говорит, – Толик, выпьем и пельмешками закусим». Я ему объясняю, что денег нету. А я в натуре хотел завязать: сколько можно, перед Михалычем неудобно, его за мои прогулы взгреть могут. А черт не верит. Я ему честное слово даю. А он меня стыдит: «Как тебе не ай-я-яй, засунь руку в левый карман, там у тебя семьдесят четыре рубля». Представляешь, знает, куда положил, и знает – сколько. Значит, пас меня от самой кассы. И не только зубы заговаривает, так еще и подталкивает, чтобы я к пельменной повернул, а дорога оттуда через парк, без фонарей, знает, куда заманивать. Да не на того нарвался. Я – хлоп его кулаком. А он, как боксер, плавненько в сторону корпусом ушел. И я – мимо. Врезал по собственному плечу. А он хохочет: «Схлопотал, жмотина несчастный, может, добавки желаешь?» И снова в хохот. И, что характерно, сам щупленький, а голосище, как у Муслима Магомаева. Что оставалось делать? Только бежать! Здесь уже не до гордости. Но сначала удостоверился, что деньги целы. А потом – дёру…

Смотрю на него: смешно рассказывает, а смеяться боюсь. Не до шуток мужику. Хорошо еще, у меня пиво было, правда абаканское, но здесь уж не до капризов. Прими, говорю, успокойся. Выпил две бутылки подряд и вроде как в себя начал приходить, но вдруг спрашивает:

– А может, он сквозь одежду видит?

Снова черта вспомнил. Пришлось еще пару пива открывать. Кое-как успокоился. А потом уже признался, как хотел за Михалыча отомстить и что из этого получилось. Просил никому не рассказывать. Я, конечно, молчал.

А теперь время прошло, судьба по разным городам развела. Да и жив ли… Его хоть и называли Толиком, как молодого, а мужику и тогда уже полтинник был, если не больше.

 

Флюс

Хороший специалист без придури – вроде как и не совсем хороший. Философы давно сказали, что у каждого специалиста должен быть свой флюс. Встречал я мужиков, которые крепко знали дело, а флюса не имели… и никакого им почета, никакого уважения. Начальство, разумеется, на них ездило, но настоящей народной любви не наблюдалось. Народу в тонкостях ремесла разобраться нелегко, попробуй высмотри эти тонкости, а флюс – он сразу в глаза бросается.

Был такой турбинист Гуменюк. Рядом с Михалычем его, конечно, никто не ставил. Работал мужик нормально, что положено – делал. Однако авторитетом не пользовался. Собственную правоту каждый раз доказывать приходилось, даже своим слесарям. Характер от такой жизни не улучшается. И потому, если было что выпить, собутыльника находил, а вот опохмелиться… не приносили.

Так и тянулось, пока не случился скандал. Пускал Гуменюк на гидролизном заводе турбину. Жил в общаге для молодых специалистов и малосемейных работников. Производство химическое – молодые специалисты в основном женского пола. Ну и забрел к одной Наташе из центральной лаборатории. Не красавица, но лет на двадцать моложе Гуменюка, года еще после института не отработала. В зачуханном полупьяном городишке и поговорить-то не с кем, а тут ведущий инженер из краевого центра, слово «пардон» знает. Он под мухой, она под газом. Он – мужчина, она – женщина. Без разговора не разойтись. А о чем может разговаривать стареющий кобель? О своих достижениях: о том, как его ценят на службе, о зарплате, о благоустроенной квартире в центре города – чем еще охмурять провинциальную простушку. На одиночество поплакался. Посочувствовал ей, вынужденной гробить молодость в такой дыре. Предложил перебраться к нему. Короче, соловей кукушку заманил в избушку. Ему понравилось, а ей – не очень. На следующий вечер дверь была заперта, и Наташа в ответ на его заговорщицкий стук с базарной откровенностью отослала его к жене в город Канск. Недооценил. Перенадеялся на женскую легковерность. А Наташа успела днем перетолковать с комендантшей и заглянуть в его паспорт. Узнала, что у женишка и супруга имеется, и двое детишек большеньких, и прописан он вовсе не в краевом центре, а в Канске. Одно захолустье на другое менять – только время терять.

Гуменюк в дверь колотится, просит, чтобы впустила на минуточку, обещает все объяснить. На что надеется – непонятно, козырей на руках никаких, все карты засвечены – тридцать три процента алиментов и койка в общаге: таких королей даже шестерками бьют, не говоря уже про валетов. Дверь на замке. Соблазнитель не отступается. Ну и довел девицу, выдала мужику, что он, ко всему прочему, и в постели ничего не стоит. Удар ниже пояса. Не каждый такое без наркоза выдержит. Плюнул Гуменюк на дверь и побежал к себе в номер заливать рану. А спирт – лекарство коварное. Боль сначала вроде бы и замолкает, но если передозируешь – оживает снова и набирает бешеную силу. А как найти точную дозу, если перед тобой целая канистра бесплатного спирта? Он, разумеется, усугубил и, уже ничего не соображая, отправился на новый приступ. Колотил руками и ногами. Соседей переполошил. Пускаться в переговоры с разъяренным командированным никто не отважился. Вызвали милиционера. Гуменюк сержантские погоны увидел и сразу в позу – понимают ли, с кем имеют дело? Да он!.. Да у него!.. Потребовал, чтобы к телефону допустили. Мужик представительный, наглый. Сержантик, чтобы не усложнять службу, на всякий противопожарный разрешил позвонить. Гуменюк набрал номер директора и предъявил ультиматум. Стрезва такое не придумаешь, а тут, под строгим взглядом милиционера, отступать было некуда, вот он и выдал – если эту тра-та-та не выгоните с работы, турбоагрегат останется разобранным!

И как вы думаете, чем ответил директор?

Уволил Наташу.

Да не пугайтесь – обошлось без тяжело пострадавших. Забавнее того – все оказались в плюсах. Директор избавился от не очень ценного работника. Наташа на два года раньше срока возвратилась в родной город Калинин. Гуменюк выкрутился из щекотливой ситуации.

Такие истории на месте не залеживаются. Подробности дошли до конторы.

Как встретили?

Да по-разному: одни посмеивались, другие морщились – не совладал с бабой и побежал жаловаться директору, не самый мужской поступок. Но кто-то и восторгался – сумел себя поставить, оценили как специалиста. Короче, прославился. Хотя запашок у славы не совсем чистый.

Кстати, о запахах. Есть такая красивая сильная птица – гуменник, проще говоря – дикий гусь. Гуменюк утверждал, что его фамилия оттуда и произросла. Может быть, и так, но на русский слух Гуменюк – он и есть Гуменюк, и ничего с этим не поделаешь. Хотя наверняка можно найти какие-то книги и все доказать.

В другой конторе поговорили бы и забыли, но среди наладчиков турбин, где каждый второй считает себя великим специалистом или хочет им стать, – там свои расценки. Шепотки о неудачном кобеляже понемногу стихли, стерлись, зато в полный голос зазвучало, что специалист поставил директору условия, и тот никуда не делся. Чем дурнее и наглее ультиматум, тем выше цена специалиста.

Я вроде говорил, что наружность у Гуменюка была очень даже солидная, так что слава пришлась к лицу, словно все время при нем находилась. Принял почетное место как должное. Давно ли вроде сидел и помалкивал в тряпочку, а тут заговорил, и все слушают. Заговариваться начал, чушь пороть – никто не возражает. Капризничает – терпят. Ну а дальше, как в песне – под солнцем родины мы крепнем год от года. Чем старее турбины, тем ценнее турбинисты. Но не будем превращать пьянку в планерку. Постараюсь ближе к сути.

Пришел вызов из Забайкалья. Должен был лететь кто-то другой, но Гуменюку захотелось омулька. И ему уступили. Кто-то обиделся, начальство завиляло… в общем, некрасиво получилось. Да не зря говорят, что бог шельму метит. По дороге забарахлила погода. Сухим слякоть не переждешь. Гуменюк начал в аэропорту, в гостинице продолжил. При большой массе да с хорошим разгоном остановиться непросто. Самомнение крепчает, а тормоза слабеют. День пьет, два пьет… А турбина стоит. Лампочки по вечерам еле теплятся. Местные чины телеграфируют в контору. Им отвечают, что специалиста давно отправили. Звонят в гостиницу. Там подтверждают, что прибыл, заодно и подробности пребывания доносят. И тогда директор лично отправляет посыльную с запиской: «Товарищ Гуменюк, комбинат на грани остановки, убедительно прошу приступить к ремонту агрегата». Посыльная прискакала в гостиницу, нашла нужный номер, но вместо великого специалиста, от которого зависит работа всего комбината, увидела пьяного мужика в семейных трусах. При нем и человек был, надо же кому-то о подвигах вещать, слушатель при запое – важнее гонца. Увидел Гуменюк красивую молодую буряточку, глазенки загорелись. Велика у пьяного потребность донжуанова. Человеку приказывает собираться и бежать за шампанским, а сам к посыльной, тянется мягкие места потрогать. Девчонка его по рукам. После выяснилось, что она племянница директора. Да хоть бы и дочка уборщицы – зачем ей замшелый пень нужен, она еще в том возрасте, когда о принцах грезят. Из объятий вывернулась и записку на стол. Гуменюк, опять же при человеке, при зрителе, так сказать, глянул в бумажку и размашистым почерком наложил резолюцию: видал я, дескать, тебя вместе с твоим комбинатом. Расписался и дату поставил – все, как положено в деловой переписке.

Будь директор подурнее, отправил бы в гостиницу наряд милиции, чтобы сопроводить остряка на пятнадцать суток, а этот, хитрец, приглушив уязвленное самолюбие, ради пользы дела положил записку в карман и с утра пораньше, в промежуток между старыми дрожжами и новой рюмкой, позвонил Гуменюку в номер и доходчиво объяснил, что, если через час не приступит к работе, копия записки отправится в партийную организацию, а вторая копия – в местные компетентные органы. Сказал и повесил трубку.

Через сорок минут Гуменюк был у него в кабинете. Побриться успел, галстук на шею повесил – замаскировался, называется. А директор ему:

– Я вас, кажется, к себе не вызывал?! Если не ошибаюсь, ваше рабочее место в турбинном цехе.

Гуменюк объясняться, а тот поднял трубку и велел секретарше пригласить следующего. Пришлось отступать. Попробовал вечером переговорить – даже в кабинет не пустили, зря только в приемной унижался. Занервничал герой. Чтобы записку назад заполучить, на все согласен. Если не принимают извинения, надо задобрить директора ударным трудом. Но не так-то просто. Без шефа, конечно, турбину не отремонтируешь, но и без слесарей не обойтись. А те все разнюхали. Узнали, почему он икру мечет. Скажи им кто-то другой, что шеф по пьяному случаю наложил резолюцию на директорскую записку и теперь его надо спасать, они бы сутками из цеха не выходили. Но шеф решил спасать себя сам и перестарался: перед чужими пресмыкается, на своих орет – кому такое понравится. И ради чего, собственно? Ради того, чтобы спастись от выговора по партийной линии. Такими заботами работягу на трудовые подвиги не вдохновишь, даже если спирту выпишешь.

А директор и не собирался отсылать эту записку. Никакого собрания, никакого выговора – все обошлось. Только слава рухнула. Начальство не тронуло, да не все от него зависит. У народа свои выговоры и свои премии. Был авторитет – и не стало. А поплясать на обломках желающие всегда найдутся.

Отвыкать больнее, чем привыкать. С полгода, наверное, помаялся бедняга и уволился.

Но не потерялся. Лет через пять разговорился я с парнем из Хабаровска, и тот стал хвастаться своим шефом. Такой, мол, лихой мужик, директора перед ним на цыпочках ходят: один хозяйку гостиницы по его требованию уволил, другой племянницу ему каждую ночь присылал, чтобы турбину вовремя пустил, а еще был случай, когда шеф загулял с молодой секретаршей, директор прислал ему записку, а тот поперек записки красным карандашом послал директора вместе с комбинатом…

Не Гуменюк ли фамилия твоего шефа, спрашиваю. У парня аж челюсть отвисла – откуда, мол, знаешь. Хотел ему подробности уточнить, да не люблю за глаза наговаривать.

 

Борман

О кошаре хочу рассказать.

В каких только общагах не довелось обитать: и в бетонных коробках, и в деревянных ульях, одни чем-то зацепились в памяти, другие напрочь выветрились, а эта въелась, вся перед глазами, во всей своей полуподвальной красе.

Вросший в землю по самые окна длинный барак с двускатной крышей. Правда, крыша высокая, на чердаке, при желании, могли бы еще ряд комнатушек нагородить. Над кошарой высокий чердак, а под ней глубоченный подвал, от пола до потолка метра два, если не больше. И все эти хоромы – в тридцати шагах от тюремной ограды. Анатолий Степанович уверен был, что подвал соединен с тюрьмой подземным ходом и в лихие годины там расстреливали. В свое время в этой тюрьме знаменитые люди сиживали. Сам Иосиф Виссарионович побывал в ней на пересылке и артист Жженов отметился. Обитатели кошары, садясь в такси, не упускали случая ошарашить невинной просьбой: «До тюрьмы, командир, добросишь?» Таксисты народ тертый, их трудно удивить, а пассажиры, случалось, паниковали. И знаменитая присказка «Живу возле тюрьмы, скоро буду сидеть возле дома» – была, разумеется, в ходу. Сам, грешный, пользовался и другие обитатели не брезговали. А народу через кошару прошло очень много и весьма примечательного. Я спрашивал Анатолия Степановича, почему общагу кошарой обозвали, а у него на каждый случай своя теория. Он басню Крылова напомнил: «Волк, думая попасть в овчарню, попал на псарню», и у нас, мол, похожая ситуация – прикидываемся овечками, а на самом деле псы, бездомные и одичавшие. А те, кто попроще, уверены были, что наша приземистая общага напоминает скотный двор, потому и прозвали ее кошарой. Обитали в ней наладчики и монтажники. Комнаты поуже занимала интеллигенция, а работягам достались два здоровенных номера с койками в три ряда. Но теснота на нервы не давила. Густо было только на Новый год, когда все из командировок слетались. А между праздниками случалось, что некоторые комнаты неделями пустовали.

Заселял меня Анатолий Степанович. Он, собственно, и в трест меня завербовал, и, как человек, привыкший доводить дело до конца, представил комендантше.

Примечательная, между прочим, бабенка. Под настроение позволяла себе уединиться с кем-нибудь в пустующей комнате и делала это легко, без нервных последствий, душераздирающих сцен и выяснения отношений. Память после свиданий оставалась, но зыбкая, как сладкий сон. Знавал я женщин легкого поведения с очень тяжелым характером, а у этой и характер был воздушный, и к делу относилась играючи, и все ладилось. Понимала, что мужики устали после долгой командировки, и закрывала глаза на некоторые вольности. И вахтерш набрала безобидных. Документов с гостей не требовали: кто приходит, когда уходит – вроде как и не замечали. И, кстати сказать, ни воровства, ни крупных драк в кошаре не было. Милиция, может быть, и не подозревала о существовании этой общаги.

В комнате Анатолия Степановича свободных мест не было, поселили меня с монтажниками, но отметить новоселье сели у него. Я собрался бежать в лавку, но он притормозил. Выглянул в коридор и крикнул: «Борман!» Не успел присесть, а в комнате возник белобрысый мужичок и остановился у порога. Анатолий Степанович молча протянул деньги, а тот, ни слова не сказав, толкнул задницей дверь и растворился. Я вроде и понимаю, о чем речь, вернее, о чем молчание, но все равно как-то непривычно, слишком отработанная процедура. Анатолий Степанович поясняет:

– Через двадцать минут будет подано. Никчемное вроде создание, работать не умеет и не хочет, уволили за прогулы, а из кошары не гонят. Не можем без него. Особенно незаменим после семи. Социально полезным людям не продают, а ему – пожалуйста. И ночью может добыть, причем гораздо дешевле, чем у таксистов. Только ждать приходится подольше. Подозреваю, что источник в районе базара, но свою коммерческую тайну Борман не открывает. Имеет право. Ночью зовут от безвыходности, а днем из пижонства. При этом себе забирает только мелочь. Принесет, например, бутылку за три шестьдесят две, а ты дал пятерку – рубль отдаст. Ну если, конечно, гусарский жест позволишь – не настаивает. И обязательно поблагодарит. Так что можешь пользоваться услугами. Он никому не отказывает: ни прорабам, ни шеф-инженерам, ни слесарям – должность его не смущает.

Вводный инструктаж выслушал, перекурили, и гонец подоспел. Прошел к столу, вытащил бутылку из внутреннего кармана куртки, крутанул ее в воздухе, бутылка сделала сальто и улеглась в ладони так, что ее донышко оказалось на уровне мизинца, и мягко водрузилась на центр стола. Борман сдернул пробку. Плеснул в стакан граммов пятьдесят. Выпил. Пожелал приятного аппетита. И ушел.

Анатолий Степанович ухмыляется, доволен представлением.

Я спросил:

– Почему Борман?

– Понятия не имею, – говорит. – Может, чуточку похож на Бормана из «Семнадцати мгновений», но глаза выдают, что бабушка с хакасом согрешила. Кто-то ляпнул сдуру, вот и прилипло. Правильнее было бы назвать не Борманом, а Барменом, но логика у кличек не всегда прямолинейна. Разве что у обидных прозвищ, а его жалко обижать. Я специально умолчал о подробностях его возвращения с добычей, чтобы ты мог насладиться представлением.

– Он что, всегда так? – спрашиваю.

– Четко по регламенту: принес, плеснул себе на донышко и ушел. Никогда не лезет в чужие разговоры. Я предлагал ему выучить стихотворение, коротенькое, но в тему, есть у Василия Федорова подходящее, про опохмелку, выписал ему на бумажку, он выучил, но к столу не подает, говорит, что стесняется, а мне кажется, что из гордости, не хочет пользоваться подсказкой, может, и авторское самолюбие разыгралось, сам же номер придумал – чувства макси, средства мини, остальное перебор.

Мне показалось, что Анатолий Степанович слишком усложняет, но насчет перебора спросил. Если с утра начинать, то к вечеру и набраться можно?

Успокоил.

– Редкая разновидность алкоголика, никогда не бывает пьяным. Ни разу не подвел. Если девушку привожу, я иногда специально его вызываю. На некоторых производит полезное для меня впечатление.

Потом, когда уже допивали, рассказал, как проверку на выносливость устроил. Привел интеллигентную даму, очень раскованную и рискованную. Выпивки не хватило. Позвал Бормана. Пока тот ходил, рассказал гостье о его стойкости. Дамочка засомневалась и предложила устроить экзамен. Вытащили из шкафа одежду, затолкали ее под кровать. Как только Борман постучался, Анатолий Степанович залез в шкаф, дамочка прикрыла за ним дверцы и стул приставила, чтобы они нечаянно не распахнулись. Замаскировала и пошла впускать Бормана. Одета была в мужскую рубашку на голое тело. Ноги длинные, грудь высокая. Рубашка не застегнута, просто запахнулась и полу рукой придерживает. Мужичонка прошел к столу. Она объясняет, что хозяин вышел в душ, вернется минут через двадцать. Говорит с придыханием и как бы нечаянно поднимает руку. Рубашка распахивается и перед робким взором открывается красивая порнография с налитой грудью и курчавым треугольником. Как раз в тот момент, когда Борман принимал свои заслуженные пятьдесят граммов. Дверцы у шкафа веселая подружка закрыла плотно, видеть эту картинку Анатолий Степанович не мог, но слышал, как бедный Борман поперхнулся водкой.

А искусительница шепчет: «Не уходи, он еще долго мыться будет».

Закашлялся, зажал рот ладошкой и в бегство. Устоял или испугался потерять место? Скорее второе. А красавица в распахнутой рубашке долго еще стояла перед глазами, это уж наверняка.

Говорили, что и он приводил каких-то бабенок, но очень редко. А ночевал постоянно в кошаре, свободная койка всегда находилась.

Старенькие вахтерши его ценили и подкармливали. Мог подменить и на час, и на четыре, а потребуется, и на ночь. Да и мужики не обижали. Случалось, подвыпившая компания зазывала присоединиться к застолью – отказывался. Держал дистанцию.

Потом исчез. Зимой. Время, не самое удобное для бичевских кочевий. Правда, перед этим его обидел турбинист Гуменюк. Выпивал с какой-то теткой. Послал Бормана за добавкой. Тот исполнил все, как по инструкции: принес, поставил, выпил свою дозу и направился к двери. А Гуменюк вдогонку: «А ну-ка вернись, возьми стакан и вымой после себя».

Молча взял стакан, сходил на кухню, вымыл.

Утром Гуменюку подлечиться надо. Без опохмелки он не мог. Крикнул Бормана. Дал на бутылку. А тот ушел и не вернулся. Гуменюк бегает по общаге, заглядывает в комнаты, изуродовать грозится. Добрался до монтажников, а те всей бригадой возвращение из Якутии празднуют, второй день гуляют. Тоже Бормана откомандировали, а им на опохмелку и пяти бутылок недостаточно. Гуменюк сразу рассудил: дескать, набил, бичара, карман и в бега ударился. Мужики урезонить пытаются, рублевками большая куча, а пересчитать – и полсотни не наберется, на такие деньги далеко не убежишь. Гадают, что же могло случиться, уж не попал ли куда. Гуменюк сдуру рассказал, как заставил Бормана мыть стакан. Чистоплотность его монтажники поняли по-своему и чуть не вломили, еле ноги унес. А Бормана ждали, ждали и почти собрались догонять, да не знали, в какую сторону отправиться.

А где-то через год Анатолий Степанович встретил его в Ачинске, возле гастронома. Выпивку для кого-то брал. На работе, можно сказать, застал. Окликнул. Расспросил. И все прояснилось. Борман сбегать не хотел, просто возвращался с водкой, поскользнулся и так неудачно шмякнул сумкой об лед, что все бутылки вдребезги. А появляться перед похмельными монтажниками с пустыми руками и без денег не отважился.

Правда или нет? Не знаю.

Есть подозрение, что встречи не было, Анатолий Степанович сам придумал ее.

 

Инженер Клиндухов

Был анекдот про три степени деградации инженера. Первая – когда он забывает высшую математику, вторая – когда забывает, как считать на логарифмической линейке, и третья – когда начинает носить ромб. Валера Клиндухов ходил с ромбом. Не мне судить о высшей математике, но в деле своем он разбирался, ни напарники, ни заказчики не жаловались. Может, потому, что на объекте появлялся в спецовке, а ромб красовался на парадном костюме? Хотя и без него выглядел очень представительно: высокий брюнет с глубокими залысинами, в очках и при галстуке. И заикался очень интеллигентно. Не помню, говорил или нет, если повторяюсь – извините, но заметил я одну весьма неожиданную особенность: заики ухитряются уболтать женщину намного быстрее завзятых краснобаев.

Не обращали внимания?

А вы понаблюдайте при случае.

В тресте он появился задолго до меня. И прославился, пока еще в молодых специалистах числился. Послали его с кем-то пускать шагающий экскаватор. Парни грамотные, самоуверенные. Каждый предлагает свою схему. Заспорили, к общему знаменателю прийти не могут. В разгар баталии Клиндухов возьми и заяви:

– А ч-ч-чего м-мы сп-порим? У к-кого аг-греат б-больше, т-тот и нач-чальник.

Как словом, так и делом, приспустил брюки и продемонстрировал свое внушительное мужское достоинство. Может, и не было такого, но байка прижилась. Напарник тот давно уволился. Опровергать некому. Сам Клиндухов предпочитал рассказывать о своих любовных подвигах, а о производственных помалкивал, считал это само собой разумеющимся.

Кстати, клиндух, если кто не знает, – это дикий голубь. Так что Валера – человек с пернатой фамилией, как мой знаменитый прапрапрадед Лука. В свои семейные легенды я его не посвящал, все равно бы не поверил. О том, что Мудищев родился Орловым, он не подозревал. Но тем не менее кое-какие хитрости Луки усвоил и при знакомстве с женщинами частенько представлялся Голубевым. С одними ради конспирации, с другими – чтобы романтического тумана подпустить. Да и звучит приятнее, более располагает к сближению. Птица мира и любви.

Но голубь – прирученная птица, а клиндух – дикая.

Жить в общаге ему не нравилось. Очередь на квартиру длиннущая. Сидеть сорок лет, чтобы высидеть сорок реп, у него терпенья не хватало, поэтому Валера искал себе благоустроенную невесту. Везде искал: на улицах, в цехах, в ресторанах, даже в театр музыкальной комедии ходил. Уверял, что в драмтеатре и ТЮЗе интересующих его женщин не бывает. Драматические театралки сами ищут мужей с квартирами, а в музкомедии дамочки намного ухоженнее и телом богаче. Искал не покладая рук, ног и всего прочего, но выбрать не мог, всегда находился какой-нибудь изъян.

– Представ-вляешь, – говорит, – ш-шик-карная д-д-дама, д-двух-хком-мнат-тная кварт-тира в-возле в-вокзала, а с-сануз-зел сов-вмещенный.

У другой претендентки сортир с ванной раздельные, а квартира в Черемушках, у третьей – на первом этаже, холодная и паркет скрипучий, у четвертой – к площади не придерешься, а телевизор – черно-белый. Весь в раздумьях, весь в терзаниях. Пока мается, дамы других кандидатов заводят. Он пятую находит, потом – десятую и так далее.

В нашем тресте одиноких женщин тоже хватало. Но они Клиндухова всерьез не воспринимали. Слишком хорошо знали. А после истории со стенгазетой при воспоминании о нем крутили пальцем у виска.

Седьмого ноября и Первого мая нас, как и положено, выводили на демонстрацию, а праздники рангом пониже обходились стенгазетой. Но тоже в обязательном порядке. Начальство назначает ответственного, ответственный ищет исполнителей. Всю эту братию вроде как и выбирают, но из определенного контингента, из желающих быть поближе к начальству.

На меня не давили: рисовать не умею, пишу с ошибками, большим уважением к начальникам не заражен. Не беспокоят, я и доволен.

Валера Клиндухов умел рисовать, стишок мог сочинить и сам напрашивался в редколлегию, но не брали – хлопотно с ним. Тогда он решил выпустить свою стенгазету и повесить ее не в общаге, а в тресте на видном месте, чтобы весь коллектив порадовался. В отличие от редактора, который сооружал ее наспех в предпраздничные дни, Клиндухов творил не торопясь. Два листа ватмана в командировку взял, побоялся, что на руднике может не оказаться, и коробку цветных карандашей купил. Так получилось, что мы оказались на одном объекте. И Анатолий Степанович в той же гостинице проживал. Валера увидел его и очень обрадовался. Из меня в его художествах помощник никудышный, а с Анатолием Степановичем всегда можно посоветоваться и дельную подсказку получить.

Расписываем воскресную «пулю». Валера заглядывает.

– Рифмы придумал, – говорит, – а стихотворение к ним не складывается. Вот послушайте: Снегурочка, дурочка, постель, канитель.

У нас игра хоть и полкопейки за вист, но проигрывать никому не охота. Сидим, варианты считаем, а он с ерундой пристает. Кто-то психанул, послал его, куда Макар телят не гонял. Валера в недоумении – преферанс для него баловство, а вдохновение штука хрупкая. Смотрит на Анатолия Степановича, не уходит. Тому деваться некуда, советует:

– Зачем балластом отвлекать. Краткость сестра таланта. Пусть будет, как родилось. Только местами переставь. Сначала постель, канитель, а потом Снегурочка, дурочка.

По лицу видно, что не понравилось, но поблагодарил, а минут через пятнадцать возвращается и читает новое:

– Прекрасная Снегурка, точеная фигурка. А у снежной бабы талия, как у жабы.

Мы хвалим, чтобы отстал и не мешал играть. Только ему наши похвалы, как пятые углы. Он в поиске. Его совсем другой азарт гонит.

Со Снегурочкой разобрался, принялся сочинять новогодние пожелания для каждого отдела. Которое киповцам я даже запомнил: «Надо экстренно повсюду автоматику внедрять, чтоб давление вручную женщинам не поднимать». С намеком якобы. И турбинистам – с намеком, и химикам, и своим электрикам что-то про возбудитель завернул. Все его намеки в одном направлении, но это уж у кого чего болит…

Деда Мороза нарисовал похожим на управляющего трестом. Не фоторобот получился, но узнать можно: очки, лысина – не перепутаешь. У Снегурочки родинка на щеке, как у кассирши, и в руках пачка денег. Остальных женщин расположил пирамидой в виде елки. Все в купальниках. На вершине пирамиды начальница химлаборатории. Узнать трудно, но если мензурка на голове, значит, химичка. Бухгалтерша счетами интересное место прикрывает.

Всю командировку трудился. Ни в кино, ни по бабам. Дорисовал, раскрасил. Упаковал в «Советский спорт», а чтобы не помялась, – видели, как шину на сломанную руку накладывают, – так и он: соорудил каркас из реек и обмотал изолентой.

Из командировки вернулись тридцатого, а тридцать первого Клиндухов приехал на работу раньше всех и вывесил свое творение рядом с доской объявлений. Мимо не пройдешь. Народ толпится, гогочет, комментирует. Женщины подходить стесняются, но откуда-то знают, кто и в каком виде там нарисован. Главбухша – дама суровая, с юмором у нее тяжеловато, прибежала к Валериному начальнику и пригрозила написать заявление в профком. Тот выслушал, насупил брови и пообещал загнать негодника на самый далекий объект, куда-нибудь в Заполярье, где нет ни женщин, ни вина. С вином он, конечно, загнул, потому что в те годы таких объектов не существовало. А сам герой то и дело выглядывал в коридор полюбоваться благодарными читателями. Смотрел издалека, подойти скромность не позволяла.

Газета провисела до обеда и пропала. Пошли узнать у секретарши. Та объявила, что начальник приказал снять. Против лома нет приема.

Те, кто припоздал, довольствуются пересказом. Возмущаются: с каких, мол, пирогов, стенная печать цензуре не подлежит.

А день-то предпраздничный. Народ соленые огурчики из сумок достает, сальцо режет, апельсины чистит. В отделах выпивать нельзя, застукать могут, поэтому у каждой группы свой бункер: кто в электролаборатории, кто в гараже, кто в слесарке… Я тоже собрался, но вспомнил, что фотографию на новое удостоверение забыл отдать. Захожу к секретарше, а ее нет. Их компашка обычно у кладовщицы праздники отмечала. Иду на склад. Дверь не заперта. Захожу, а там весь женский цветник газету изучает, и пока меня не увидели, никто не возмущался. А потом уже, конечно, в позу встали – как ему не стыдно, безобразие, пошлость и так далее.

Я тут об очереди заикнулся. Длинная, чего уж там говорить, однако не безнадежная. Те, которые вместе с Валеркой молодыми специалистами пришли, все-таки получили свои каморки. Высидели. Это не в магазине, когда можно встать, дождаться, когда за тобой займут, и убежать по своим делам, а потом вернуться, когда перед тобой пара человек осталась. Здесь после возвращения занимаешь заново в самом хвосте. А Клиндухов убегал каждые два-три года. Союзные республики завоевывал. В Прибалтике поработал, в Молдавии, в Средней Азии. На Кавказ не стремился – тамошние нравы не располагали к поискам. Но родной трест не забывал. К Дню энергетика и к Восьмому марта обязательно присылал открытку. Один раз из Крыма отправил одновременно десяток телеграмм. Одну, как всегда, в бухгалтерию треста, остальные на домашние адреса старым работникам, с кем начинал. Всем одинаковые четыре слова: «Снялся кино скоро увидите». Думали, шутит. Оказалось, взаправду. Ребята видели. Он там командированного сыграл. Снимали в гостиничном номере. Мужик, в семейных трусах по колено, просыпается, пошатываясь подходит к стулу, на котором висит пиджак, ищет в карманах бумажник и не находит. Возвращается к койке, загибает матрац, обрадованно хватает бумажник, заглядывает в него и болезненно кривится. Лицо крупным планом показали. Наш человек, безо всякого грима, ни с кем не спутаешь. Лицо несчастное, убитое горем. Сразу видно, что содержимое бумажника сильно расстроило. Сел на кровать, переживает, что слишком много пропил. Из-под длинных трусов тонкие волосатые ноги торчат. Носки на полу валяются, и галстук рядом с ними. Помните, пластиковые галстучки были, на резинке, чтобы не завязывать, – именно такой. Посидел, помотал головой, потом достал из портфеля кипятильник, налил в кружку воды из мутного графина, а перед тем, как включить кипятильник, подложил под кружку папку со схемами.

Правдоподобно получилось, может, даже и лучше, чем у настоящего актера. А почему бы и нет? Сам себя изображал. Мужикам нашим особенно понравилось, как он бумажник из-под тюфяка доставал и папку под кружку подкладывал. Это чтобы белого круга от горячей кружки на тумбочке не осталось. Портфель, между прочим, тот же, с которым у нас ходил, здоровенный, разношенный, в него семнадцать бутылок пива умещалось. И пиджак с ромбом тоже его. Кстати, в кино попал уже второй ромб. Первый у него украли. В поезде свинтили. Полгода парень переживал. Потом купил. Два литра водки не пожалел.

В бегах он долго не задерживался. Год, от силы полтора погастролирует – и возвращается. Первый раз приняли без разговоров. Готовые специалисты на дороге не валяются. Во второй раз на его поздравление с Днем энергетика начальник отдела сам отправил телеграмму и предложил вернуться – работы навалилось много, а опытных электриков не хватало. Даже подъемные заплатили. А на третий раз, когда возвратился после актерского дебюта, начальник решил покуражиться и заявил, что может принять только старшим техником. Поставил на одну доску с зелеными пацанами. Обидно, конечно, получить щелчок по носу, когда тебе давно за тридцатник перевалило. С другой стороны, сам виноват. Да и деваться некуда. Согласился.

И вот едет он с этим самым начальником на ТЭЦ. На трамвае телепаются. А езды больше часа. Клиндухов смотрит в окно и не на каждый дом, конечно, но довольно-таки часто показывает пальцем и объявляет:

– В этом им-м-мел, н-на п-пятом эт-таже… в этом н-на т-т-третьем…

Начальник посмеивается. Верить не обязательно, однако хоть какое-то развлечение. Полдороги проехали, Валера больше десятка домов пометил.

– В этом н-на ч-чет-тверт-том.

Начальник хвать его за руку.

– А в каком подъезде?

– В п-первом.

– А как зовут?

– Р-рита.

– Маргарита, значит? – переспросил начальник. – Из первого подъезда?

И тут Клиндухов понял, что сболтнул лишнего.

И по заячьему следу на медведя нарываются.

Но все обошлось без мордобоя. После переговоров на ТЭЦ начальник пригласил его в пивную и поделился человеческой драмой. Дружок у него встретил первую любовь. В молодости добивался, но безрезультатно. Женщина была постарше, смотрела на него свысока. Поиграла с месяц и посоветовала забыть. Деваться некуда, мальчик смирился, но не забыл. Неразделенная любовь способна гору своротить. В большие начальники выбился, на черной «Волге» разъезжал. Женился, двух сыновей родил. И вдруг встретились. Матерый мужик и стареющая красотка. Думал, что перегорело, ан нет. Воспылали чувства. Да так безудержно, что пламя на семейный дом перекинулось. А там двое сыновей: младшему три года, старшему – восемь. И жена симпатичная, верная, умная… Но мужик без тормозов. Собрался уходить. Лучший друг пытался образумить. Упрямого учить – что по лесу с бороной ездить. И вдруг нечаянная новость.

Он прямо при Клиндухове позвонил по автомату влюбленному товарищу, позвал в пивную и пообещал сообщить кое-что интересное.

Выяснять отношения с горячечным соперником Валера не хотел. Да и не соперничал он. Не в его привычках. Стал придумывать, как слинять. Начальник его тоже не мальчик, сообразил, что очная ставка может плохо кончиться, сам посоветовал не дразнить быка.

Потом поделился подробностями, куда кривая повернула, чем сердце успокоилось.

– Я, – говорит, – так ему и сформулировал: ты собираешься детей бросить ради бабенки, которую даже Клиндухов имел.

О Валере высказался в пренебрежительном тоне исключительно ради благородного дела, чтобы сильнее зацепить. Влюбленный прямо из пивной поехал выяснять отношения в злополучный первый подъезд. Выложил все, что узнал. А она ему заявляет: ничего, мол, с этим инженером не было, у него, дескать, не встал. Герой звонит своему доброжелателю и радостно передает, что Клиндухов обыкновенное трепло, ничего у них не было, потому что инженер оказался недееспособен. Но тут уже задели честь мундира. Валерин начальник такого стерпеть не мог. Высказал, без оглядки на старую дружбу:

– Во-первых, если до этого дошло, то поздно заявлять, что ничего не было. А во-вторых, не мог инженер Клиндухов оконфузиться, его дееспособность сомнению не подлежит, если потребуется, можно полгорода свидетельниц найти.

Виноватого бог помилует, а правого царь пожалует.

Поблагодарил он Валеру за благое дело и доблестный труд на ниве сохранения чужих семей и пошел к управляющему трестом выбивать в штатном расписании достойную должность для ценного специалиста. И выбил. В старших техниках Клиндухов и трех месяцев не просидел.

Правда, через год снова уехал.

Недавно встретил его. Стоит в спецовке на голое тело. Без ромба и без галстука.

– Ничего не понимаю, – говорит, – странный народ эти бабы. Давать – дают, а замуж не хотят.

 

Диссидент Лямкин

Анатолий Степанович навестил родное Забайкалье, а возвратился в дурном настроении. Я уже говорил, что дикие степи, где золото роют в горах, очень богаты народишком с кудрявыми биографиями. Вот и схлестнулся наш интеллигент с племянником Литвинова. Парень ссылку отбывал в Усуглях. Я, грешным делом, не только о племяннике, но и о дядюшке не слыхивал. Но Анатолий Степанович объяснил, что был такой малоизвестный революционер и знаменитый дипломат, ну а племяш задиссидентствовал и загремел кандалами. Про кандалы он, конечно, для красного словца брякнул. На вольное поселение выслали. С каждым может случиться. От тюрьмы да от сумы… Но вел себя опальный родственник дипломата, на взгляд Анатолия Степановича, не очень достойно. Гонору много, а толку никакого. От работы отлынивал, да и к делу не приспособлен. Сам Анатолий Степанович нежными чувствами к советской власти тоже не отличался, перефотографированного Солженицына читал. Только разговоры разговорами, а дело делом. Власть можно и не любить, но люди, которые тебя окружают, в заскоках властей не виноваты. Если один сачканул от работы, значит, добавил ее другому. А тот ему ничем не обязан. Но племянничку почему-то казалось, что серый сибирский народец только и ждал, когда благородный гость его осчастливит. Увидел Анатолий Степанович, как с его земляками через губу разговаривают, и разочаровался в новых декабристах. Бледновато племяш Литвинова выглядел на фоне Волконского, не говоря уже про Лунина. Не тянут советские барчуки против настоящего дворянства. И круг их узок, и страшно далеки они от народа. Намного дальше, чем декабристы. Может быть, дворянство и обращалось с народом, как со скотом, но скотом своим. А для этих народ – колхозный скот.

Не знаю, чем на самом деле рассердил московский племяш нашего Анатолия Степановича, может, просто бабу не поделили, но дыма без огня, сами знаете. Не будет же он наговаривать на хорошего человека, да еще и пострадавшего от властей. Не в его привычках лежачих добивать.

Тем более что подобный экземпляр в нашей общаге обитал, через комнату от меня. Не совсем такой же, местного разлива, но тоже диссидент. Чувствительный мужичонка. Во всем ущемление прав подозревал и постоянно стращал, что будет жаловаться в свободную западную прессу. И тоже благородных кровей. Якобы из… Слово-то заковыристое, без разбега не выговоришь. Сейчас… Из остзейских баронов. Если какие буквы переставил, извините. Дед его носил фамилию Лемке, а в Лямкина превратился отец, когда немцев из Поволжья в Сибирь переселяли. Дело понятное. Незавидная ситуация. Особого геройства от спецпереселенца грех требовать. Если, конечно, Лямкин не выдумал себе знатного дедушку. Очень уж не подходил он под арийские стандарты. И волосенки вокруг лысины не блондинистые, и росточком – метр с шапкой, а немцы, да еще и бароны, вроде как покрупнее должны быть. Но миниатюрность свою Лямкин объяснял голодным детством. Обижаться на власть у него были причины. А у кого их не было? Все зависит от человека. Одни свыкаются и не обращают внимания, а из иных обида во все щели брызжет. Дотронуться страшно. Того же Лямкина послушать, у него и в лесу волки, и зимой холодно, и летом жарко, а все по одной причине, во всем кремлевские куранты виноваты. Но теща для него, пожалуй, даже хуже советской власти была. Всю жизнь мужичку исковеркала. Разбила дружную семью, и пришлось солидному человеку вместе с нами в кошаре обитать. Правда, задерживаться в такой ночлежке он не собирался. Пребывал в постоянном поиске. Только искал как-то не по-мужицки.

Стоит разговориться, и начинает жаловаться на баб, что они сплошные дуры. Видят же, как свободный мужчина мается от одиночества, и ни одна не догадается предложить себя. Если сами не хотят устроить собственное счастье, так чего их жалеть. Кто им мешает выбрать подходящий момент и без лишних глаз и ушей предложить познакомиться поближе. Он ведь не алкаш какой-нибудь, и деньги у него водятся, и к семейным отношениям готов. Он ждет не дождется, а они кобенятся.

– Тогда почему сам не подойдешь и не предложишь? – спрашиваю.

– Что я, дурак? – говорит. – Я предложу, а она, корова, возьмет да и откажет. Лишний удар по самолюбию мне ни к чему.

– Может, им тоже не хочется удар по самолюбию получить, – говорю ему, – потому и не подходят.

Посмотрел на меня как на недоразвитого:

– Я-то не откажу.

С одними самолюбие сберег, с другими – потратил, а самолюбия не убыло, это не деньги.

Кстати, о деньгах. Работал он в отделе по технике безопасности. Зарплата небольшая и приработков никаких. Но это на мой взгляд. Один мимо пройдет, а другой найдет. Командировки у них не частые, но случались. Надо же проверки на участках проводить. Народ в отделе в основном пожилой или женский. Мотаться по вокзалам и гостиницам без удобств желающих немного. А он всегда готов. С удовольствием даже. У него на участках свои резоны. Только не надо думать, что Лямкин любил потешиться инспекторской властью. Может, в глубине души и пряталось желание, но прорабы на участках – народ тертый, на них где сядешь, там и слезешь, если не слетишь. Он высмотрел другой интерес. Командировки-то у нас в основном по медвежьим углам, рудники да леспромхозы. А там снабжение намного лучше. Это в нормальное время купить, что вошь убить, а продать, что блоху поймать, только у нас все наоборот. Эпоха развитого дефицита, как называл ее Анатолий Степанович. В красноярских магазинах шаром покати. На базах, разумеется, все было, но дорога к этим базам в большом городе слишком извилистая и долгая. И к поводырям не подступишься. А на том же руднике если не энергетик, то механик может запросто позвонить или свести с нужным человеком.

Из командировок Лямкин возвращался с полными баулами. Косметику хватал, хрусталь, импортные тряпки, а если не везло, то и консервами затаривался. Тащил все, что на барахолке спрос имело. Впрочем, не знаю, ходил ли он туда. На барахолке ведь и замести могли. А вот в тресте постоянно бегал по отделам с пакетами в руках. Впаривал своим, нисколько не стесняясь. На работе безопаснее и личное время тратить не надо – научная организация труда.

Самым добычливым местом для барыг в те годы была Тува.

И вот сидим мы в Ак-Довураке. Неделю уже как приезд отметили, с окрестностями ознакомились, благо в степи ничего волнующего душу не встретилось, все силы тратим на доблестный труд. И тут заявляется Лямкин. В руке маленький портфельчик для документации, а за спиною абалаковский рюкзак, большой, но тощий. Сели вечером поужинать. У него единственный вопрос – где поблизости магазины и что в них? Из вредности докладываем, что пива в поселке нет, а гастроном рядышком. Понимает, догадливый. Но гордый. Если нам неинтересно про барахло, то ему неинтересно про пьянку и футбол, а про рыбалку тем паче. Но остается политика. И бабы, конечно, куда мы без баб?

На другой день возвращаемся в гостиницу, видим, что рюкзачишко у него пополнел, и настроение приподнялось, и местные порядки не так уж плохи, а главный механик вообще душевнейший человек – машину ему пообещал, по ближайшим деревням прокатиться.

С машиной что-то не срослось. Экскурсию перенесли на день. Но видно, что съездили небесполезно: рюкзак битком и сумка рядышком, вместительная, но еще не полная. Сумку, скорее всего, в рюкзаке привез, готовился. И не прогадал. Только радости почему-то не заметно, задумчивый какой-то. Но улов обмыть предложил, чтобы удачу не спугнуть. Выставил бутылку спирта, три банки мясных консервов открыл. Спирт, естественно, на работе добыл, угостили по случаю завершения проверки, а консервы магазинные, в деревне купил, в свободной продаже были, и недорогие. Нам предлагает взять у него по госцене. В городе тушенка по великому блату. Почему бы и не взять. До конца командировки почти месяц. Благодарим парня. Он машет рукой: не стоит, мол, благодарности, всегда рад помочь, с собой хотел увезти, да не подрассчитал, заехали в последний магазин, увидел там дубленку, а денег не хватает.

– Обидно, хоть вешайся, – говорит. – Всю жизнь мечтал, а тут вот она, протяни руку и забирай. Ни клянчить не надо, ни юлить, ни унижаться, отслюни паршивые рубли, и она твоя.

Так не надо было перед этим жадничать, говорим, и на рюкзак показываем.

– Если бы знал! – И со слезою в голосе добавляет: – Мне рассказывали, что в Туве нет советской власти, райское место, но я не предполагал, что увижу здесь дубленки в свободной продаже.

Разжалобил. Отдали ему деньги за ящик тушенки. И еще три сотни выпросил. Клялся, что вышлет сразу, как приедет в город. Телеграфом отправит.

Ага, выслал – держите карман шире.

Ни телеграфом, ни нарочным. В долг давать – под гору метать; долги собирать – в гору таскать.

Неделя прошла, деньги кончаются, а от него ни слуху ни духу. Разве что – душок. Пробовали дозвониться в трест. Сначала не могли найти, а на третий раз услыхали, что улетел в командировку. Из Тувы да в Якутию. Там, конечно, снабжение похуже, но если постараться, и в Якутии можно кое-что найти. Я не про алмазы – ими серьезные люди занимаются, а не болтуны. Мелких дефицитов на Севере не меньше, чем полезных ископаемых. Только не ленись. А Лямкин, при желании, был весьма трудолюбив.

Кому-нибудь из вас доводилось оказаться в чужом поселке без денег?

Незавидная ситуация, особенно для тех, кто просить не любит. Лично я – не люблю. И не умею.

Старший наш пошел кланяться к местному прорабу. Выяснилось, что Лямкин и у него стрельнул. И у механика. Простая арифметика подсказывала, что не на одну дубленку собирал, а на две как минимум. Но дело не в этом. А в том, что ради своих шкурных интересов он все пастбище вытоптал. Прораб извинился. Механик отказал. Расширять поиски смелости не хватило. Оставался последний шанс, надежный, но очень неприятный – отбивать телеграммы родственникам. Хорошо, что мои старшие братья – мужики серьезные и правильные. А пока ждали переводы, питались консервами. Едим и Лямкина вспоминаем. Не до конца все-таки человек скурвился. Позаботился.

Когда деньги пришли, решили съездить в тот магазин, где Лямкин консервы покупал, чтобы банок по пять в город прихватить. Заявляемся, видим, стоят, не разобрали еще. И кстати, дешевле, чем Лямкин продал. Не намного, но тем не менее. Не удержался. Натура такая, а против нее не попрешь. Стоим, удивляемся, почему так дешево, может, некондиция какая, но ведь пробовали, целый ящик смолотили, вполне приличные консервы. Рядом тетка стояла. Разбитная бабенка. Услышала наши удивления и в хохот.

– Так это же для кошек! – говорит.

Мы тоже засмеялись. Удачно пошутила. Никто из нас и не подозревал, что подобные консервы существуют. Говорим ей, что мы тоже коты и все как один – мартовские.

Она видит, что мужички не врубаются, и подсказывает:

– Вы на этикетку-то посмотрите!

Глядим, а там действительно киска нарисована.

Если вы думаете, что кого-то из нас тут же вырвало на прилавок, вы заблуждаетесь. Честно говорю, вполне съедобные консервы. Всяко лучше, чем «завтрак туриста».

Но покупать не стали.

В гостинице мы, конечно, вспомнили и поняли, почему наши консервы были без этикеток. Потом и у Лямкина спросили. Не сознался. Сказал, что брал уже ободранными. Потом начал извиняться, что деньги не выслал, но не по своей вине, тещу приплел, которая долг не хочет отдавать, а когда прибежал перед отъездом в сберкассу, там некстати придумали профилактический день. И началась длинная песня про бесконечный бардак на Руси, как будто мы на другой планете живем.

 

Злостный алиментщик

Справедливости ради надо и про Кешу Карасева рассказать, и вовсе не потому, что из милиции на него бумага пришла с благодарностью за мужество при задержании преступника. Он, в общем-то, и в преферанс прилично играл, и специалист толковый. Но слава народная не в цехах куется и не в кабинетах начальников, а в пивных да курилках. И, опять же, один за ней сломя голову носится, другого – сама догоняет. А как не догнать, если мужик в трех бабах, как в трех соснах, заблудился. И снова без оговорки не обойтись. Оно вроде и так, да не совсем. Сами знаете, в каких омутах черти прячутся. Знавал я и более злостных алиментщиков. Разъездная работа, обязательно где-то что-то… Одним комплименты, другим алименты. Наши орлы даже шкалу вывели для возведения на пьедестал. Кто платил тридцать три процента, поглядывали свысока на тех, у кого простенькие двадцать пять. Но случались чумарики, которые забирались и на пятидесятипроцентную высоту. Пусть и временно, но тем не менее – рекорд есть рекорд. Герои, мученики. Уважения и почестей требовали не слабее папанинцев после дрейфа. Кеша в этой гонке не участвовал, на алименты, случалось, и жаловался, но за пиво расплачивался сам. Деньги его душу не терзали. Он в главном разобраться хотел – почему не вьются кудри у порядочных людей. Его несправедливость обижала.

Имена и клички его подруг знали не только секретарша с кадровичкой – этим по штату положено; бухгалтерша тоже заинтересованный человек, выучила, пока несчастную зарплату процентами кромсала. Но и остальной коллектив, от сопливых чертежниц, которые только что из техникума вылупились, до начальника управления – все знали, что первую зовут Аллочка, вторую – Скандалистка, а третью – Кроха. Не только имена, но и подробности взаимоотношений. С одной дружил в школе, другая окрутила его в институте, а Кроха появилась уже после тридцати трех. Все знали, что под кодовой цифрой скрывается не возраст, а процент алиментов за двоих детей. Знали, но переспрашивали. Кеша начинал объяснять и, разбередив душу, выкладывал на потеху зевакам свои печали.

С Аллочкой он учился в одном классе. Два раза ходил с ней в кино. Смотрели «Рокко и его братья» и «Человек-амфибия». На выпускном вечере она поцеловала Кешу. Но поцелуй оказался прощальным. Он к ней оком, она к нему боком. Влюбилась в музыканта из ресторана, который через некоторое время, узнав, что девушку тянет на солененькое, оказался женатым. Она бросила музыканта, но ребеночек все-таки появился. Кеша встретил ее в булочной. Грустную, но красивую. Красивее, чем на выпускном вечере. Проводил до подъезда. Помог поднять коляску на крыльцо. И совсем голову потерял. Перевелся на вечерний, чтобы комнату в частном секторе снимать. Отношения узаконил, маленькую удочерил. Пеленки стирать научился, печку топить – комнатка-то без удобств. Зиму пережили, летом съездили на курортное озеро Шира, десять дней в соленой воде купались. Осенью стал подыскивать комнатенку потеплее. У Аллочки зуб заболел, места себе не находила, щеку разнесло, а зубных врачей боялась, еле выпроводил в больницу. Опухоль спала, зубик подлечили. Доктор оказался не страшный, и Аллочка переехала к нему в кооперативную квартиру. Потом развод попросила. А через какое-то время и алименты, как снег на голову. Он побежал разбираться, узнавать: кому и откуда. А ему объясняют, что вовсе не от верблюда – девочка в его собственном паспорте записана. Новый муж удочерять не захотел. Зубные врачи всегда неплохо зарабатывали, но у богатых лишних денег не бывает. И лишних нервов на разговоры с бывшим мужиком нет. Выяснение отношений – пустая трата времени. И небезопасная к тому же. Аллочку после ее переселения он видел только во сне. Но в первое время – очень часто.

– Любовь зла, – вздыхал Кеша.

Добрые люди сочувствовали. Умные люди объясняли: «Полежала нагишом и осталась с барышом».

Кеша пробовал защищать Аллочку, уверял, что зубник ее подбил, а ему напоминали, что муж и жена – одна сатана.

Те же умные люди посоветовали Кеше уйти с вечернего на дневной: какие, мол, алименты со студента. Он послушался. Но не век же в студентах отсиживаться.

На вечернем по электрической специальности с ним училась единственная женщина, и очень даже толковая, зато на дневном – не меньше, чем голубок на паперти. Ходят, воркуют, будто никого не замечают, однако никого не боятся. И перышки – ухоженные на загляденье. Но Кеша отворачивается, ему отдышаться надо, как после удара в солнечное сплетение. Все голубки воронами кажутся. Ползком, где низко, тишком, где склизко. Чуть ли не три года от девиц шарахался. Потом попросила одна помочь сделать курсовую. Парень безотказный, учеба давалась легко. Ни спину гнуть, ни голову ломать не пришлось. Сделал. Она в кафе пригласила, надо же отблагодарить. После кафе, как и положено рыцарю, проводил даму до дома. Само собой, за веселым разговором не заметил, как в квартиру поднялись. И матери дома не было. А наливочка нашлась. Хмельная наливочка. Дальше… можно и без подробностей обойтись. Но понравилось. Подвела сухоту молодцу к животу. А Скандалисткой она сделалась чуть позже, когда в паспорт Кеши записали вторую дочку и заселились на жилплощадь, которая досталась счастливой мамаше после смерти бабушки. До боли знакомая история. Все вдруг стало не так: и зарплата маленькая, и ноги потеют, и веник неправильно держит, когда в квартире подметает, но самое невыносимое, что платит двадцать пять процентов за чужого ребенка. Хитрую дорожку, чтобы снизить потери, она искала недолго. Тоже подала на алименты, и Кеша стал выплачивать тридцать три процента, но в чужой карман уходила только половина из них. Тридцать три пополам – меньше, чем двадцать пять. Какие рубли-копейки выгадала – дело десятое, но моральное удовлетворение получила. Даже на коньяк ради такой победы расщедрилась.

Но дурную натуру не переделаешь и не задобришь. Сначала зудела, потом на крик перешла, дальше – больше, руками стала махать. Если мужик бьет, значит, любит: так вроде народная мудрость успокаивает. А когда наоборот? Безмолвствует говорливая мудрость. Терпи, казак. И Кеша терпел, хоть и в казаки не рядился. Иногда увернется, а не успеет, так и… сам виноват. Пятерня не тяжелая, а все равно. Важен не подарок, а внимание. И самое обидное, что в ответ подарить нечего. Не способен Кеша на такую благодарность. Сначала скандалила по выходным. Если начинала с утра, Кеша отступал на улицу. Летом спасался на берегу, смотрел, как рыбу ловят, а клюет в городе плохо, время ползет медленно. Зимой в кинотеатрах отсиживался. Все фильмы пересмотрел. Даже на «Рокко и его братья» попал, Аллочку вспомнил. Красивая все-таки была. Но в постели, как Снегурочка. Наверное, растаять боялась. Пока с ней жил, думал, так и положено, но Скандалистка сумела открыть ему глаза на это темное дело, показала, какой бывает настоящая женщина. Засыпал с полной уверенностью, что утром начнется другая жизнь, добрая и веселая. И каждый раз обманывался. Насчет доброты. Веселья хватало. Чем дальше, тем веселее. Даже кино перестало спасать. Пришлось родительский дом беспокоить. Стыдно, конечно, так не на вокзале же ночевать?

Чаи с матушкой гоняет, врет, что к жене родственники нагрянули. Пироги на вид хороши, но лучше их не вороши, а на вкус попробуешь – здоровье потеряешь. Матушка притворяется, что верит. Он делает вид, что не замечает ее благородного притворства. Кино, одним словом. А тремя словами – лучше и не заикаться, чтобы старушку в краску не вводить. Отсидится день-другой – и по набитой дорожке тащит к жене тяжелую тоску по жарким объятьям. А квартирка у Скандалистки хоть и маленькая, но на пути от порога до спальни столько острых углов – со счета собьешься. Не сам, так помогут. Посильную помощь Скандалистка всегда рада оказать. И снова приходится матушку беспокоить.

Когда подвернулась разъездная работа, ухватился за нее обеими руками, даже о заработках не спросил. И ведь наладилось поначалу. Улетит на месяц-полтора, мужицкий дух из квартиры выветрится, баба скучать начинает. Вернется на пару недель, его куча мелких поручений заждалась: то кран починить, то розетку, то с ребенком погулять. Подтянет, где капало, устранит, где искрило, ножи наточит, дочку в цирк сводит, но спиной чувствует, что Скандалистка готовится к сольному концерту, уже репетирует понемногу. И здесь главное вовремя смыться в новую командировку. Думал, что приноровился. Но если нутро гнилое, дурные газы копятся постоянно и рано или поздно вырываются наружу. А повод при желании всегда найдется. Перестала придираться к заработкам, так ревновать начала. Давала в командировку единственную рубаху, самую застиранную, и пару носков. Это на целый месяц-то! Модником он не был, но все равно неудобно, с людьми же приходилось жить. Три командировки отмучился и нашел простой выход. Парень-то не дурак. Купил с калыма приличную одежду. А когда возвращался, пакет с тайными тряпками оставлял на работе или сдавал в камеру хранения, если в контору заехать не мог. Но и у Скандалистки хватало своей черной изобретательности. Взяла и отправила мужика к венерологу за справкой, подтверждающей, что ничего загадочного из командировки не привез. Такого Кеша стерпеть не мог и ушел к матери. Навсегда. Или вроде как.

Потом Кроха появилась. Эта не шпыняла алиментами, не заставляла мыть пол и сына ему родила. Вылитый Кеша Карасев. Живи, радуйся и старайся побыстрее забыть прошлые кошмары. Так не получается. Кроха и верная, и надежная, но слишком уж невзрачная по сравнению с Аллочкой. И добрая она, и нежная, но ляжет с ней в постель, а сам думает о Скандалистке. Дурная голова не только ногам покоя не дает. Понес дочке подарок на день рождения, а вернулся через неделю… с поцарапанной рожей. А зачем, спрашивается, оставался, знал же, чем кончится. Мало ли, что хорошо приняла. За удовольствия надо платить. У Скандалистки хватило дури и Крохе визит нанести, и наговорить нехороших слов с подробностями. Другая бы отправила Кешу к матери, чай пить, а Кроха терпеливо принимала, как неизбежные осложнения после болезни. Она же медсестрой работала.

И всей этой путаницей Кеша делился с каждым встречным-поперечным. Ладно бы по пьянке или в поезде случайному человеку, чтобы душу облегчить. Так нет же, совершенно трезвый, не обращая внимания, кто перед ним: секретарша-сплетница или завистливый глупый пацан из молодых специалистов. Такой вот доверчивый. Над ним издеваются, а он не замечает, душу наизнанку выворачивает. Когда встрял в историю с бандитом, на работу заявился с шикарным фингалом. От любопытных взглядов и глупых вопросов увернуться труднее, чем от кулака. Интересно людишкам, за какими утехами он к Скандалистке ходил. Кеша начинает объяснять, как помешал ограбить пожилую женщину. Его слушают, поддакивают с издевочкой, и тут же спрашивают про Скандалистку, давая понять, что знают, откуда фингал прилетел. Кеша начинает обижаться, – а чего обижаться, если сам приучил.

Откровенному человеку всегда трудно. Ему бы посдержаннее быть. Да не у всех получается.

Помню, в Братске пускали большой цех. Народищу нагнали: проектировщики, монтажники и наладчики всех мастей. Спокойных авралов не бывает, без ругани и склок не обойтись, особенно если подрядчики разные. Но когда пустили первый агрегат, решили отметить событие. Сдвинули в красном уголке столы, накрыли их горячительными напитками и холодными закусками. Уселись. Ну и сами понимаете…

А о чем говорят русские мужики за пьяным столом?

И о бабах тоже.

Но там другой случай. Пускали на нервах. Больное отболеть не успело. Банкет стал превращаться в планерку. И поднялся московский проектировщик, не самый старший, но проектировщики, они всегда умнее других, да тут еще и москвич. Встал и говорит:

– Хватит. Надоело. Вижу, что без крепкой руки здесь не обойтись, поэтому принимаю командование на себя. С этой минуты любое упоминание о пуске будет наказываться лишением рюмки. А пока предлагаю выпить за Ермака Тимофеевича, который прорубил окно в Сибирь.

И все согласились. А что? Предложение очень даже дельное. Только Кеша не понял, какая связь между Ермаком и Братским алюминиевым заводом. Переспросил и за упоминание о заводе был лишен рюмки. Такую мелочь могли бы и простить. Но мера пресечения всем понравилась. Не потому, что водки пожалели, а просто любят у нас, когда других наказывают. Второй тост был за летную погоду, которая позволит нам вернуться по домам. И Кеша снова встрял, напомнил, что канцелярия, которая будет подписывать акты, намного капризнее небесной. И снова лишился рюмки. Все дружно выпивают, старательно закусывают, а он нервничает. Рот пустой, голова переполнена. Ну и поделился с иркутянином, сидящим рядом, своими сомнениями в правильности установки датчиков. А тот возьми да и заложи его тамаде. Из вредности или внимание к себе хотел привлечь – не знаю. Но Кешу снова оштрафовали. А третий тост, как и положено, был за любовь, за женщин, которые нас ждут. Наказание вроде как с намеком получилось. Толпа гогочет, он по простоте душевной оправдываться начинает, и снова работа, как матерок, под язык подворачивается. Короче, просидел около часа на общем пиру и ни одной рюмки не выпил. Психанул, подался в ресторан и, будучи в расстроенных чувствах, напился. По дороге в гостиницу напоролся на милицию. Загребли в вытрезвитель, якобы из гуманных соображений, чтобы не замерз. Наверно, из тех же соображений и донос на работу отправили.

Телегу приняла секретарша. Ведь могла же, стерва, потребовать с Кеши коробку конфет, а вредную бумажку потихоньку заныкать. Не первый год место просиживала – знала, что к чему, и могла пойти навстречу. Выручала даже тех, кого не следовало, проявляла милосердие. И не раз. А Кеше не помогла. Не из вредности, просто не догадалась.

 

Перепелкин

С Ангарой, и особенно с ее рыбнадзором, у меня отношения, мягко говоря, сложноватые. Может, где-то я и не прав, но это особый разговор и к Перепелкину отношения не имеет. Больше того, в этой истории я вообще сбоку припека, ни убавлять, ни прибавлять выгоды нет, за что купил, как говорится.

Занесло меня в один городишко, чуть меньше нашего поселка, десяток бетонных коробок в два ряда, остальное – Шанхай, да еще вниз по реке три барака для «химиков». Ну и химкомбинат, конечно, чтобы «химикам» было где исправляться и вину свою честным трудом искупать. Рядом с «химиками» и вольные вкалывали, вполне культурные люди. Того же Перепелкина взять – человек вежливый, аккуратный весь из себя, верный муж и заботливый папаша. Две девочки у него росли. Видел их как-то, идут с одинаковыми бантиками и в одинаковых платьицах, беленькие, как цыплята инкубаторные. Одна за левый рукав папаши держится, другая – за правый. Этот Перепелкин даже институт закончил, только с работой у него не клеилось. Переучили, видать, в институте. Сначала мастером поставили – не потянул, мягковат для такого дела. Перевели в конструкторское бюро, и там не сгодился: одни говорили, что слишком глупый, другие наоборот – умный чересчур. Кто прав? Кто виноват? Кто бы разобрался, да охотников не нашлось. Из конструкторов его еще куда-то перевели, потом еще… Короче, пустили по общественной линии. Числился в каком-то отделе, а работал пропагандистом-агитатором. Ходил по цехам с лекциями на разные темы: рассказывал про международное положение в Южной Америке, про жен декабристов загибал, но складнее всего врал про летающие тарелки. Про тарелки даже после смены оставались послушать, ну а про Конго, Хиросиму и прочую политику – это, конечно, только в рабочее время. У мастеров план срывается, у работяг – легальная возможность сачкануть, у Перепелкина – популярность. И он гордился народной любовью. Ни выходных, ни праздников не жалел. Нормальные люди отдыхают, а у него ни в одном глазу. Про тарелки тоже не каждый рассказывать сможет, но тарелки занятие побочное, пустой тарелкой сыт не будешь. Главный хлеб агитатора все-таки – выборы. Это как посевная для колхозника. Здесь уже и начальство начеку. И контроль налажен, и отчетность поставлена. А на девяносто девять целых и девять десятых процента сагитировать не так-то просто. Пахать да пахать. До тринадцатого пота.

Перед выборами все и произошло.

Замотался мужик с этими процентами и перепутал адреса. Вырулил на пригорок в общежитие, где «химички» жили.

Вошел. Поздоровался. Представился.

А они ему:

– Милости просим, если не шутишь, агитаторов мы уважаем, агитируй, сколько влезет, завлекай, только сначала скажи – всех вместе или по отдельности будешь?

А он же деловой, солидного изображает, если дел на копейку, видимость не меньше чем на сотнягу должна быть, у них это первое правило.

– Вместе, – говорит. – По отдельности очень долго, из графика выбьюсь, впереди еще три общежития.

Ну, вместе так вместе. Кто бы спорил, а они девицы не скандальные, для них мужское слово – закон… И начинают раздеваться. У Перепелкина глазенки туда-сюда. Потом – отсюда-туда. А когда уже и самой нерасторопной снимать стало нечего, опомнился мужик, сообразил, чем пахнет.

– Вы что, – кричит, – совсем очумели! Прекратите раздевание!

А они и без того уже прекратили, все как одна. Их знобит, а его в жар кидает. Он – шаг назад, они – два шага вперед. Окружили. На стреме деваха с бедрами от косяка до косяка. И уговаривать бесполезно – сам же приказал, чтобы все вместе, а в исправительном заведении, как в армии, – приказы не обсуждают, народ подневольный.

Перевязали болезному мошонку шнурком от туфли и погнали наши городских. Даже из-за очереди скандала не было, надеялись, что всем хватит. А он возьми да потеряй сознание. Одни говорят, на пятой это случилось, другие – на седьмой. Точно не скажу. Был бы рядом – другое дело, я бы тогда и пропасть человеку не дал, помог бы из мужской солидарности. Но не было меня там.

Сначала они веселились, а когда увидели, что агитатор глаза под лоб закатил, перепугались. В панике даже шнурок развязать забыли. Приодели кое-как и вытащили на крыльцо. Там его в бессознательном состоянии и нашли наши доблестные дружинники. Оттартали в вытрезвитель. У них диагноз универсальный.

Бедняга около суток в себя приходил, а дар речи возвратился только через неделю. Зато другие языки в три смены молотили. Городишко, я уже говорил, меньше нашего поселка, так что быстренько разнесли.

Уснул известным, а проснулся знаменитым.

При самом Перепелкине об этом, конечно, не вспоминали, жалели, а за глаза – кто удержится, не каждый год такая удача мужику выпадает. Чуть речь о какой-нибудь лекции, и сразу: «А не тот ли это пропагандист, которого «химички» изнасиловали?» Но начальству это не понравилось, вызвали на бюро и выразили недоверие – не может человек с такой биографией занимать должность пропагандиста, дискредитирует высокие понятия.

Пришлось уезжать.

Вскорости и я оттуда уплыл.

А лет через десять снова там оказался, проездом. Городишко почти не изменился. Разве что клуб достроили да пивную на базаре спалили. Вышел на берег Ангары, смотрю – суденышко пилит. «Агитатор» называется. Народец на дебаркадере в ожидании мается. А над толпой не сказать что громогласные крики, но довольно-таки явственный гул: «Перепелкин, Перепелкин подходит».

Вот так-то!

Вот она, благодарная память людская. У Маяковского, кстати, подобный случай в стихах описан. Потом еще футболист был – Игорь Нетто, говорят, племянником тому дипкурьеру приходился, в честь которого пароход назвали.

 

Выражение лица

С мужиком на заводе работали. Владимиром Ивановичем звали. По отчеству – потому, что в должности мастера был. Но на вид – бомж, да еще и с большим стажем. Летом – в спецовке поверх линялой рубахи, зимой – в засаленной куртке, которая даже в лесу неприлично выглядит, встретится незнакомый человек – перепугается. А во всем остальном – нормальный мужик, толковый даже, и компанию всегда рад поддержать. Трудились на вредном производстве, заработки по тем временам вполне приличные шли, и алиментов не платил – прибарахлиться имелось на что. И скрягой назвать ни у кого язык не поворачивался: остановишься с ним у пивного ларька, он всегда первым заплатить норовит. Нормальный, говорю, мужик, если приглядеться. Вот только приглядываться у нас не очень любят, а если начинают, то обязательно с другого бока.

А историю с его одеждой я все-таки узнал. Не клещами тянул. Зачем человека пытать, может, у него причины имеются. Сам рассказал. Сидели на травке возле пивной точки. Я как раз вернулся из Рыбинска, с Волги, синца вяленого привез. Лучшей рыбы к пиву нет ни в Сибири, ни на Дальнем Востоке, поверьте уж. Хорошо сидели, до полной откровенности. Работу обсудили, рыбалку, историю с Эдиком Стрельцовым вспомнили, Высоцкого… И как-то незаметно переключились на тряпки. Оказалось, что в молодости к нему привязалась эта зараза всерьез и надолго. И в школе, и в институте в первых пижонах ходил. И «дудочки» с мылом натягивал, и клешами тротуары мел… После института уехал по распределению на ударную комсомольскую со значком на лацкане. Завод молодой, но город старый, с культурными и злачными местами. Было где себя показать. Потому и на работу – как на праздник, в самом парадном, чтобы после проходной хоть на танцы, хоть в ресторан не стыдно заявиться. Выпили с друзьями. Идут, никого не цепляют, но, справедливости ради, все-таки заметно, что не кефир употребляли. И вдруг – милиция. Тары-бары-канцтовары… Сначала вроде отбрехались. Да и о чем спорить – нормальные парни, нормально поработали, нормально выпили, нормально возвращаются по домам. Отпустили, но его оставили в поле зрения. Через квартал та же машина догнала и – здравствуйте еще раз, извольте с нами прокатиться. Попробовал объяснить, что доберется к себе без посторонней помощи, – не дослушали, под белы рученьки и в будку. К вечеру, правда, выпустили, но штраф – по полной программе. Из всей компании пострадал только он один. В первый раз не придал этому значения. А через неделю все повторилось. Опять выдернули его. А когда утром отпускали, пошутили:

– До свидания, товарищ инженер, до скорого свидания.

Ему, конечно, не до шуток, но все же ответил:

– Давайте лучше попрощаемся.

А те:

– Свинья тоже зарекалась.

У него хватило ума не обижаться на милицейский юмор и не затягивать беседу, но нужных выводов все-таки не сделал. Прошло какое-то время, и снова замели. И опять намеки на инженерство и пижонский вид. Мало того, бумагу вдогонку отправили. В маленьком городе кляузная бумага грохочет, как телега по асфальту. На работе осложнения. Общественности плевать, что у человека способности, что работу не прогуливает и даже к холодной воде по утрам не тянется. Такой даже подозрительнее. Возвращается в общагу после судилища, в кафе заглянул – надо же где-то ужинать холостому парню. А там без ста граммов не обслуживают. Выходит из кафе и возле остановки видит знакомую машину.

– Товарищ инженер! – кричат. – Здравствуйте! Опять за галстук пропустили? Добро пожаловать в гости! – и опять увезли в самую дорогую из советских гостиниц.

Больше чем на ночь туда не селят, но с перерывами – всегда пожалуйста. К постоянным посетителям и отношение особое, иногда не заставляют ночевать. С таким вот завсегдатаем Владимира Ивановича и выпустили. Правда, по разным причинам: он штраф уже заплатил, а с того нечего было взять. Хотя с какой стороны посмотреть: для иных это никчемный человечишко, а для кого-то – нужнее отца и мудрее учителя. Кстати, постоялец как раз учителем и оказался. Бывшим, но из тех, кто остается таковым пожизненно. Вышли. Разговорились. Новый знакомый предложил не тратить деньги на повышение материального уровня жлоба из таксопарка, а взять бутылку и отправиться к нему, благо живет рядышком и, опять же, знает бедную старушенцию, которая гонит для хороших людей вполне пристойное пойло.

В те годы еще без опаски приглашали в гости случайных встречных и так же смело шли выпивать с незнакомыми в чужие дома.

Уселись.

Выпили.

Полегчало.

Владимир Иванович думал, что хозяин свою историю станет ему рассказывать. Он, в общем-то, и не против был, человек любознательный и добрый. Но учитель в благодарность за лекарство начал не о себе, а о нем, молодом да необстрелянном. Объяснил, почему для одних слово «медвытрезвитель» с мягким знаком пишется, а для других – с твердым. Начал с простого – с одежды и значка институтского. Видят, мол, что идет подвыпивший, модно одетый инженер – и у милиции непроизвольно начинают чесаться руки, их словно подталкивает кто-то. У Владимира Ивановича своя голова на плечах, он тоже философию проходил, знает, что дважды два не всегда – четыре, и в состоянии собственные сомнения иметь, и высказывать их не стесняется. Например, почему самого учителя забрали – немодного и без ромба? Но тут оказался особый случай. В вытрезвителе работал его бывший ученик, естественно, двоечник. Но забрал не из мести – наоборот, о здоровье заботился, потому что на улице осень и спать на земле опасно. Потому и подобрал. А когда учитель проспался, выставил его, чтобы разговорами не надоедал и перед сотрудниками не позорил. По блату, можно сказать, арестовали. К тому же выводы насчет значка и модных тряпок вовсе не учителю принадлежат, а его сердобольному двоечнику в сержантских погонах. А сам он смотрит гораздо глубже, он понял, почему чешутся милицейские руки при виде именно Владимира Ивановича, а когда им встречаются другие подвыпившие инженеры, чесотка, может быть, и возникает, но блюстители вынуждены ждать, к чему придраться, чтобы объект не просто под газом был, а на хорошей кочерге. Главная причина – в лице. У Владимира Ивановича типичное лицо человека-жертвы. А пижонская одежда это выражение не маскирует, не отвлекает от него враждебный взгляд, наоборот, подчеркивает…

Потом Владимир Иванович целую неделю искал перед зеркалом это самое жертвенное выражение на своем лице. И не нашел. Но к сведению все-таки принял. Значок забросил на дно чемодана, а парадную одежду стал надевать в самых крайних случаях, даже когда женился и переехал в другой город, к незнакомым милиционерам.

Так и ходил в спецовке. Потом узнал, что милиция никогда не забирает мужиков, пьющих синявку. Видят, лежит бедолага, принюхаются и, если синявкой шибает, оставляют в покое, боятся, как бы не окочурился в отделении. У них это идет по другой статье: отравление, а не опьянение. Хитрая система. И когда Владимир Иванович про это узнал, начал постоянно таскать с собой бутылку синявки. И не в кармане, а в дырчатой авоське, чтобы сразу в глаза бросалась. Остановится, допустим, у пивного ларька пару кружек пропустить, сетку на локоть вешает, а если столик имеется, то прямо перед собой кладет. Машина подходит, милиционер взглядом по синявке скользнет и сразу же переводит прицел на других.

Я, грешным делом, и раньше замечал, что он каждый день с работы по бутылке синявки уносит, думал, коммуниздит понемногу со склада, только удивлялся, зачем человеку столько стеклоочистителя.

Такая вот судьба.

– Но не постоянно же, – спрашиваю у него, – в робе и с бутылкой синявки ходить?

– Разумеется, – говорит, – надоело и неудобно. А что делать? Один раз пошел с женой в театр. Я в костюме, в белой рубашке с галстуком. И вдруг – милиция. Не в театре, конечно, что они в театре забыли? На остановке. Подходит почти вплотную и чуть ли не принюхивается. А я совершенно трезвый. Кроме шипра, никаких спиртных запахов. Но милиционер все равно стоит и ждет. Не будь рядом жены, обязательно нашел бы к чему придраться.

Короче, у человека две заступницы – жена и синявка. И синявка, по его мнению, надежнее.

После того разговора я стал осторожненько присматриваться к лицу Владимира Ивановича. И мне показалось, что какая-то странноватость в нем все-таки есть, какая именно, сказать не могу, но… может быть, и прав был тот пьяный учитель?

 

Самая вкусная водка

В Новосибирске на вокзале слышал, как старичок, похожий на дедушку Калинина, объяснял интеллигентной дамочке, что в Сибири пальмы не растут. Для тех, кто плохо знает географию, добавлю, что и виноград, если не считать особо хвастливых мичуринцев, в ней не приживается. Так что когда началась очередная попытка борьбы с пьянством на Руси, виноградники в Сибири не корчевали. Хотя дров наломали и кедрача повырубили немерено. А с виноградом было хорошо. Во всех магазинах горы ящиков. Подгнивший, но за копейки. Дружок мой Михайло приноровился гнать из него самогонку. Почти чача получается. Жизнь заставит, и ананасы в ход пойдут. Жаль, что мысля о пользе гнилого винограда посетила его поздновато.

Какое веселье от водки, сами знаете. Но когда ее по талонам начали распределять, стало еще веселее. Жутко вспомнить. В магазинах только плавленые сырки. Некоторые точки впору было заколачивать и писать, как на райкомах в войну: «ЗАКРЫТ, ВСЕ УШЛИ НА ФРОНТ», то бишь на борьбу с пьянством. Между прочим, Анатолий Степанович еще в предыдущую кампанию, в семьдесят втором году шутил, что стоило царю Николаю Кровавому ввести сухой закон – и чуть погодя без должности остался.

На революцию мы не замахивались, не для нашего ума такие глубины, нам бы на мелководье не утонуть и на мели от жажды не умереть. А что касается водки, так я и без нее могу обойтись. Не всю оставшуюся жизнь, но достаточно долгое время. Зарекаться нельзя. Все зависит от расклада. А карты легли так, что собрались мы в Туруханск. Без водки в дальнюю дорогу отправляться несерьезно.

Зачем в Туруханск?

И за омулем тоже, однако про омуля я вроде как достаточно рассказывал – разговор о водке.

Связчики собрались проверенные: друг мой доктор и Мишка Хамайкин. Добычу водки поручили мне. Доктор договорился в Енисейске, что за четыре пузыря нас подбросят до Туруханска на грузовом самолете. Перед дальней дорогой пить не обязательно, нежелательно даже, но с пустыми руками в гости не заявишься, эдак и друзей можно растерять. Одним, другим, туда, сюда… Короче, без десяти штук не вывернуться. Считать легко, отчитываться труднее. В городе сухой закон. И не только в городе, по всей Руси великой свирепствует. Одноклассник из Ярославля письмо прислал, у них там цыганский погром на водочной почве случился. Водкой торговать – не коней воровать. Казалось бы, и выгоднее, и безопаснее. Ан нет. Захватили в свои руки торговлю огненной водичкой и довели пьющее население до нервного срыва. Ловкие руки мозолистыми не бывают, и мозолистым это не всегда нравится. Точнее, не нравится всегда, но терпение штука опасная. Кто-то спотыкается о булыжник и вспоминает про самое надежное орудие пролетариата. В Сибири цыган не так много, но любителей поживиться на временных трудностях тоже хватает.

Обход начал с ближайших точек. В одном гастрономе тихо, в другом – пусто. Возле третьего – толпа. Торгуют из подсобки, через окошко в двери. Дверь железная, и к ней прилеплен нарост из человеческих тел. Тела эти пересчитать никакой возможности.

Потные. Слипшиеся. Кричащие.

Крайнего искать бесполезно. Выбрал место, где не очень густо, и попробовал внедриться. Углубился самое большее на метр, и выдавили. Просочиться вдоль стены тоже не получилось. Парень я вроде и тертый, и битый, случается, и находчивым бываю, но проникать в тяжелые очереди так и не научился. Для этого врожденные способности нужны, талант, можно сказать. К тому же район, в котором живу, построен на территории Николаевки. Старая бандитская слободка. В ней, как в деревне, вся шпана друг друга знает. Одиночке между ними не вклиниться. Попрыгал я возле этого осиного гнезда, подергался, повздыхал и поехал в центр города.

Очередь вдоль магазина увидел издалека. Народу не меньше, чем там, откуда сбежал, но целенаправленное движение чувствуется. Возле дверей мильтон. И сам не из плюгавеньких, и резиновая дубинка на запястье, демократизатором называется. В помещение впускает порциями по пять душ. Стою, жду. Не только стою, но и продвигаюсь. Если скорость измерять в сантиметрах, получается вполне приличная цифра. А в миллиметрах так и вообще… Больше часа отмаялся. Осталось примерно столько же или даже чуть меньше.

И вдруг ропот.

Водка кончилась.

И время к семи приближается. У них конец торговли. А у меня потерянный день и никакой надежды на день грядущий.

Иду к старому приятелю Юре Муравьеву. Зарекался вроде его блатом пользоваться, но обстоятельства и сроки беспощадней, чем зароки.

Спросил, не поможет ли.

И, не дожидаясь ответа, понял, что не поможет.

Он же всегда обещал, даже если сделать не мог. А тут сразу в отказ.

– Теперь это валюта, – говорит – а валютчики народ жестокий, старой дружбы не помнят, ни посулы, ни посуду не принимают.

Юра нервничает, не привык он к таким нечеловеческим отношениям, чихвостит новые нравы в хвост и в гриву. Позвонил для приличия двум или трем своим знакомым. Никто не обнадежил. Чтобы самому жлобом не казаться, выставил на стол початую поллитровку. Сидим разговариваем. Мамаша его с промысла пришла. Она по вечерам дачными астрами приторговывала. Тоже в расстроенных чувствах. Единственный покупатель за вечер, и тот самый тощенький букет выбрал. А живые цветы капризные – вянут, подлые, растуды их в навоз. Услышала, о чем горюем, полрюмочки приняла и говорит:

– Успевайте завтра к открытию в наш магазин, сама видела, как полную машину разгружали.

Будут продавать, чтобы план выполнить, или налево пустят, простым смертным знать не положено. Однако удостовериться надо. А вдруг?

Утром загодя подъехал к тому магазину. Очереденка невеликая, не больше двадцати человек. Почти одни старушки. Не алкашихи какие-нибудь. Аккуратные тихие бабульки. Встал за божьим одуванчиком. Чихнуть рядом страшно – осыплется. Спрашиваю, за чем очередь. Молчит. Наверно, сглазить боится.

– Тебе-то она для чего? – спрашиваю.

– Картоху копать, – отвечает. – С поля привезти, в погреб спустить, кто же без нее, проклятой, поможет.

И то верно – не помогут. Хотя, глядя на некоторых старух, без допроса и без гадалки ясно – приторговывают ведьмы. Так опять же, куда деваться, если бывший советский народ от мала до велика в бизнес ударился. У всякого Ермишки свои делишки. Тяжело в деревне без нагана, но и без валюты нелегко.

И все-таки выстоял. Добыл огненную воду в нужном количестве. Донес до дома. Распределяю, что в рюкзак, что в сумку. Туда – за проезд, сюда – за приезд. В тряпки заворачиваю, чтобы не разбилась. И, представляете, так захотелось выпить. Прямо невмоготу. Когда без приключений можно было купить, смотрел на нее не то чтобы с презрением, но довольно-таки равнодушно. А тут все мысли заслонила. Хочется. Упаковал, спрятал с глаз долой. И все равно хочется.

По дороге в Енисейск доктор обрадовал, что к нашему приезду банька дозревает. Помыться перед дорогой дело полезное, но я этот подарок воспринял как намек, что с легким паром и принять не грех. К тому же и Суворов говорил, что после бани штаны продай, но выпей. Великого полководца ослушаться нельзя. Приказы не обсуждаются.

После бани рука сама лезет в рюкзак и, не блуждая, находит горлышко. Связчики не против. Тоже истомились. Закуски полон стол, а бутылка уже пустая. Переглянулись и закивали в знак согласия. Но только одну и больше ни-ни. Да и хватило бы, если бы не заявился мужик, который с летчиками договаривался. А как ему не нальешь? Человек не только хороший, но и полезный. Без него бы не полетели. Достал третью. Потом тот, который устраивал на самолет, позвонил летчикам, удостовериться, что уговор остается в силе, и уточнить время вылета. После звонка парень из экипажа пришел. Я в их шевронах не разбираюсь, но не первый пилот, это точно, и не второй, зато с товарищем.

Дальше рассказывать?

Правильно говорите. Нет смысла. Да и возможности – что-то с памятью моей стало, как в той песенке.

Короче, утром выяснилось, что из обещанных четырех уцелело только две. Перед экипажем стыдно. Но дуракам и пьяницам везет. Попались понятливые парни. Простили.

Прилетели в Туруханск. Полуживые. Опозоренные. Головы тяжелее рюкзаков. Глянул на друзей – и сразу же захотелось зажмуриться. Ну ладно доктор, он человек интеллигентный, неопытный, а Михайло с детства тренируется, но и на него смотреть жалко. Они на меня тоже избегают смотреть. Кое-как доплелись до нашего друга Сереги. И опять незадача. Улетел на задание и будет только через день. Альбина, жена его, потчует нас малосольной таймешатиной, чаек душистый в красивые чашки наливает. А нам не до того. Несчастные организмы и глупые головы нехорошего лекарства требуют, того, которым вчера отравились. Посидели за столом, чтобы гостеприимную хозяйку не обидеть, поклевали на сколько сил хватило и двинулись искать Серегиного брата Васю. Бредем, по дороге ни одного магазина не пропускаем. Сухо, как в Сахаре. Ни забегаловки, ни ресторана. И это называется северный город. Разве можно так издеваться на людьми, которым приходится работать на пятидесятиградусном морозе? Даже в самые советские времена в каком-нибудь захудалом Ленске продавали с утра до ночи. Не говоря уже про Норильск. Там в столовке «Полевой стан», перекрещенной народом в «Половой стон», спиртом на разлив торговали. На кассе специальный графин с водой стоял, чтобы желающие разбавить смогли. А тут умираешь и деньги есть, а заботы о человеке нет.

Вася прорабом работал. В конторе не засиживался. Сказали, что где-то на объекте, вроде в Селиванихе, а когда вернется и вернется ли, ответить не смогли. Наверное, и впрямь не знали, но нам от этого не легче.

Бредем назад. Погода словно издевается. Солнечный и даже теплый, совсем не северный денек. Подошли на всякий случай к киоску. Вина нет, а виноград лежит. Не очень аппетитный и подороже, чем на материке, но, тем не менее, довезли. Вздохнули в очередной раз, а потом Мишка гордо заявляет, что придумал, как жить дальше. Мы с доктором встрепенулись, но радость оказалась преждевременной. Связчика осенило купить дешевого винограда, забродить, а потом перегнать: повезет – водка выйдет, не повезет – бражку тоже можно пить. Придумал хорошо, только ждать слишком долго. У нас даже обругать его сил не хватило.

Вася объявился в четыре часа. Увидел нас и все понял.

У него на берегу балочек стоял. Ведет к нему, срезая углы, самым коротким курсом. Открывает замок, а там кроме «Вихря» и прочих браконьерских надобностей бутылка и полведра тугуна…

Тугун, он всегда вкусный, что об этом говорить. Но водка!!! Никогда такой не пробовал. Посольские и прочие хлебные в экспортном исполнении даже сравнивать с ней неприлично. Мне кажется, и в Кремле такой вкусной водки не подают.

Стоим на бережку, блаженствуем. С нами-то все понятно, но Вася радуется больше нас. Чуть ли не с того света трех человек вытащил, пусть и дураков, но к умникам спасатели в очередь стоят, там все отлажено. Однако и у нас праздники случаются, потому что наши ангелы-хранители такие же несуразные, как и мы. И погодка к случаю подгадала. Ни ветра, ни гнуса. А Нижняя в устье спокойная. Волны нет, течения не видно, плоский галечный берег плавно переходит в воду. Неширокая. Без норова. Домашняя речка. И вроде как непонятно, за что ее Угрюм-рекой окрестили. Перебесилась и добренькой прикинулась. Стоим, смеемся, Васю благодарим. Он отмахивается: ладно, мол, все нормально. Потому что не прикидывается добрым, а на самом деле такой. И снаружи, и внутри.

И кто бы мог подумать в тот вечер на берегу Нижней Тунгуски, что жить Васе Мамаеву осталось совсем немного. И смерть будет такой нелепой и неожиданной.

 

История с ножом

Говорят, что в Европе, у настоящих буржуев, новогодние каникулы Рождественскими называются. Почти две недели не только школьники, но и взрослые вроде как отдыхают. У нас Рождество отменили, но советский человек всегда выкроит временной закуток, чтобы сачкануть. И не раз в году. В мае, например. Со Дня солидарности по День Победы!

Кто в это время работает?

Вот именно. Один праздник – государственный, другой – всенародный. А повезет, так и Пасха промеж ними вклинится. Яйца вкрутую – работа всмятку. Если, конечно, к смене не привязан. А командированные – вообще как партизаны или того хуже – без вести пропавшие. Местным до них дела нет, партийные на торжествах, дачники в земле ковыряются, а несознательные выпивают, иногда вспоминая, по какому поводу. Самое удобное время, чтобы на рыбалку выбраться. Вот я и напросился на Дальний Восток. Перед своим начальством изобразил трудовой порыв, а чужому – в праздники не до меня. Заодно и от демонстрации увильнул. В отличие от некоторых штатских, я не очень большой любитель свою мощь демонстрировать. Скромность украшает. Да, знаю я, что неприлично быть слишком красивым. Но куда деваться, если таким уродился. Что-то не туда меня повело. Юлю, ерзаю вокруг да около, а дело не в демонстрации. И даже не в рыбалке. Но больно уж история щекотливая. Не знаю, с какой стороны подступиться. К тому же зарекался вроде распространяться о своих любовных похождениях. И опять не то. Похождения – это когда ищешь. Ни похождением, ни приключением мой случай назвать нельзя. Оскорбительно как-то. Не та ситуация.

С рыбалкой, кстати, промахнулся.

Приехал за день до праздника. Гостиница пустая. Выбирай любой из шести номеров, кроме люкса, разумеется. Бросил вещички, пошел знакомого навестить, насчет рыбалки перетолковать. Да без толку. Напарник отбыл в очередной отпуск. Укатил к родителям сажать картошку. Сюрприз, называется. Сижу в скверике, размышляю. Без мотоцикла до реки добраться сложновато, но можно и попутку поймать, потом пешком. Но где сапоги взять? Без них нет смысла. Тоскую. В скверике чистенько. Ленинский субботник неделю назад был. На березе робкие листочки вылезли. Весна ранняя, дружная, вода в реке большая. В ботинках там делать нечего.

И опять ерзаю, не о сапогах рассказывать собрался.

Поужинал и поплелся ночевать. В гостинице появилась вторая постоялица. В коридоре встретились. Блондинка в черном свитере. Фигура! Не хочешь, да оглянешься. И я вроде не монах. Даванул косяка. Но не более. Без каких-то там намеков. Вижу, что птица не моего полета. Серьезная дама, да и лицо слишком строгое. Увидел и не скажу, что забыл, но так – без последствий, да и голова не тем занята.

Телевизора в номере нет, поговорить не с кем. Прилег, не раздеваясь, и почти задремал, с дороги все-таки. Вдруг слышу – стучатся. И стук нерешительный такой, осторожный. Я даже засомневался – не показалось ли спросонья. Нет, не показалось, скребется кто-то.

Входи, говорю, не заперто.

За дверью тишина. Стесняются. Пришлось вставать. Открываю.

Она!

В том же стройном свитере. С тем же строгим лицом, только еще красивее. Не ждал такую гостью. Даже отступил в глубь номера. Засуетился, заволновался: проходите, мол, присаживайтесь. А ей мое гостеприимство вроде как по барабану. Лицо застывшее, голос глухой и безразличный. Спрашивает, нет ли у меня консервного ножа. Конечно, есть, кто же в дорогу без ножа отправляется. Достаю, протягиваю. А она стоит и будто забыла, зачем пришла. Смотрит на меня, как на придурка. Сердито смотрит. Разве что ножкой не топает. Тут я и догадался, что консервы открывать она не приучена. Пока не ушла, быстренько предложил: давайте, мол, все устрою с превеликим удовольствием. Угадал, другого от меня и не ждали. Молча развернулась и пошла к себе. Я – за ней. Банки уже стояли на столе, все местные, дальневосточные: корюшка в масле, морская капуста, мидии. Там же и бутылка коньяка. Консервы открыть недолго. Сделал дело – надо уходить. Будь соседка попроще, не упустил бы момента напроситься на ужин. А с этой не отважился. Закрыл нож, пожелал приятного аппетита – и на выход. Правда, не спеша.

Сама предложила составить компанию. Окликнула, когда уже за дверную ручку взялся. Вроде не голодный, только что из столовой, но кто бы отказался от приглашения такой женщины. Присаживаемся. Бутылку берет сама. Рюмок в номере нет. Разливает коньяк по стаканам и не церемонится, не на донышко, а почти до половины. Выпила жадно. Ни тоста, ни присказки. Лениво поклевала вилкой закуску. Но любопытство все-таки проявила, попробовала из каждой банки. Она вилку отложила, и мне пришлось обходиться без закуски, как настоящему мужчине. Она молчит. Я молчу. Тишина. Если бы муха пролетела, показалась бы реактивным самолетом. Но мух не было. Чтобы как-то замять неловкость, стал рассказывать про икру морских ежей, но увидел, что ей неинтересно, и притих. Сижу и думаю, как бы сбежать от нечаянной красавицы. Не по мне такие посиделки, не годен я на роль болванчика. Только решился подняться, а она по второй налила. Бутылка больше чем наполовину опустела. Подняла на меня глаза. Взгляд не то чтобы оценивающий: если бы так – тогда бы можно и плечи распрямить. А тут вроде и смотрит, но не видит; вроде сказать что-то хочет, да сомневается – пойму ли. Так и не удосужила, только кивнула, приглашая выпить. К закуске не притронулась. А мне с расстройства баночной корюшки захотелось. Но неудобно в одиночку. А хочется, спасу нет! Полный рот слюны, честное слово. Не удержался, подцепил вилкой кусок, а жевать стесняюсь. Пытаюсь раздавить языком, а не получается – твердая, с икрой.

И тут она объявила:

– Сын у меня погиб. Три недели служить оставалось. Убили Владика. Всего три недели не дожил. Господи!

Но не заплакала. Сдержалась. Видно, в дороге все слезы извела.

Наконец-то стало понятно, почему она такая. А я гадал: что да отчего? Дамские странности расшифровывал. Подозревал, что нарвался на подпольную алкоголичку. А тут оказалось все просто и доходчиво. Ломовая простота. Утешать я не очень-то умею. Да и не встречал подобных умельцев. Все эти наши соболезнования… Лишние напоминания, лишние расстройства. Приготовился терпеливо слушать и не возражать. Она кивнула, каким-то своим мыслям, потом покачала головой, словно возражая, и усмехнулась, а потом ровным усталым голосом высказала:

– Только не надо ничего говорить. Слов я уже наслушалась. И от других, и от себя. Пойдем в постель.

Я остолбенел. Представляете сюрпризец? Не знаю, какой у меня был вид. Наверное, самый идиотский. Но ее это не интересовало. Она уже стояла ко мне спиной и раздевалась. Не спеша, словно давала рассмотреть себя.

А мне что оставалось делать? Только подчиняться. Ужасная ситуация. Как на минном поле. Лишнее слово, лишнее движение… и случится непоправимое, даже страшно представить – что.

Но это в самом начале, а потом, как ни странно, скованность прошла. И не только у меня. Не знаю, как все это объяснить. Да и надо ли? Помните, как в песне: «Есть только миг между прошлым и будущим». Тот самый миг. Ни прошлого, ни будущего. Только он.

Отдышались, и снова тишина, снова холод и снова минное поле. Ни слова сказать, ни пошевелиться. Лежу и трусливо жду ее указаний. Очень непривычное состояние.

Она лежит с закрытыми глазами. Простыня в ногах. Прикрываться не спешит. Вытянулась, не шевельнется, вроде как и дыхания не слышно. И я боюсь дышать. Длилось это, наверное, недолго, но тянулось, даже сейчас каждую секунду помню. Наконец, слышу:

– Коньяк почти кончился, сходи в магазин, принеси еще бутылку. Машина из части придет только утром, а до утра очень долго ждать.

Пока я одевался, она встала, не прикрываясь подошла к сумочке и протянула деньги. Я, конечно, отказался. Этого еще не хватало. Она дернула плечом, хмыкнула и бросила четвертак на тумбочку, но в койку не вернулась, присела к столу, так ничего и не набросив на себя.

Кстати, дверь в номер оставалась незапертой. Я сказал ей. Она вроде как и не расслышала. На нее вдруг напал аппетит, и она старательно доедала корюшку.

Запер дверь снаружи и побежал за выпивкой. Время перевалило за семь, и спиртным уже не торговали. Но коньяк в рудничном магазине брали очень редко, поэтому была надежда, что примут за приличного человека и послабку дадут. Продавщица, конечно, покуражилась от скуки. Молоденькая, смешливая девица, можно сказать, повезло. Нарвался бы на обозленную бабу, у которой муж алкаш, могла бы и принципиальность проявить. И ресторана в поселке не было. И таксистов не водилось. А возвращаться с пустыми руками не имел права. Коли груздем назвался, нельзя в поганку превращаться.

Иду в гостиницу. В голове сумятица. В душе – и того хуже. Про остальное лучше и не заикаться.

Полчаса потратил, не меньше. Открываю номер, она как сидела за столом, так и сидит. А я почему-то думал, что она легла, может, даже заснула. Нет, сидит. Слышала, разумеется, что я вошел, но головы не повернула. Коньяк почти допила. И по глазам видно, что поплакать успела. Ставлю осторожненько бутылку на стол и пару банок консервов, которые прихватил на всякий случай. Присаживаюсь напротив. Открыл консервы, налил в стаканы коньяка, примерно по столько же, как и она.

– Выпить, что ли, предлагаешь? – спрашивает.

– Если есть желание, то почему бы не выпить, – говорю. Сначала хотел сказать «потребность», но испугался, что неправильно поймет.

– А потом снова в койку потащишь?

Я молчу. А что говорить? Не напоминать же, кто изъявил желание.

– Подонок! Воспользовался случаем, расстарался. Ты хоть представляешь, кто я и кто ты? Я таких на версту к себе не подпускаю.

И прочие неприличные слова в мой адрес.

А я молчу. Скандалить с бабами не в моих правилах. Да и ситуацию понимаю. Вижу, каково ей. А то, что птица не моего полета, я с первого взгляда определил.

– Вон отсюда! – кричит. – И пойло свое поганое забери!

Поднялся. Извините, говорю. А что еще оставалось? Если честно, был момент, когда нечто вроде облегчения почувствовал. Ушел. Не окликнула. Коньяк, разумеется, оставил. Хотя, если разобраться, ей он был уже лишним, а мне очень даже ко времени.

И нож там остался. Но о нем я просто забыл. Очень хороший нож. Удачная сталь и рукоятка удобная. Жалко. Но ничего не поделаешь. А в общем-то, не первый нож потерял и не последний.

Сижу в номере. Не знаю, куда себя деть, чем занять. Надоедает в стену пялиться – на дверь смотрю. Жду, когда постучит. А что? Вы бы на моем месте не ждали? Говорил же про корюшку на столе. Вроде не голодный, а захотелось. А после того, как выставила, другое желание навалилось. И тоже невмоготу. До ломоты. За бутылкой бы сбегать, пожар залить. Так боюсь. Вдруг постучится, а меня нет. Часов до двух промаялся. Не постучала.

Ни до нее, ни после таких женщин я не встречал. Мне тогда под тридцать было, а ей, скорее всего, под сорок, а может, и больше, если сын два года в армии отслужил. Не молоденькая вроде, но…

Да что тут говорить, музыку словами не перескажешь.

Утром слышал, как она дверью хлопала перед отъездом. Дернулось желание выйти в коридор: если не проститься, так хотя бы посмотреть в последний раз, но не отважился – вдруг ей даже видеть меня неприятно.

Уехала, и сразу же заведующая гостиницей появилась. Она там и за кастеляншу, и за уборщицу – одним словом, хозяйка. Вошла без стука. Лицо суровое. Ну, думаю, выследила вчерашние нарушения распорядка, теперь начнет морали пересказывать и подробности требовать. Ан нет. Зря переполошился. Переживаниями поделиться пришла. Невтерпеж.

– Слышал, – говорит, – что в армии творится? Совсем озверели. Их там гречневой кашей кормят, тушенкой потчуют, а они, вместо того чтобы долг родине отдавать, друг дружку убивают. Один сержант трех солдат топором зарубил. Сонных не пожалел! Спьяну, конечно. Технаря наглотался и пошел крушить. Окажись половчее, мог бы и всю казарму порубить. Женщина во втором номере ночевала, только что в часть уехала. Машину за ней прислали. А домой гроб повезет. Каково ей, матери-то? Войны нет, а сына потеряла.

Я сижу, поддакиваю. Стараюсь виду не подавать, что знаю и про женщину, и про сына ее. И тоже вроде как удивляюсь армейским порядкам. Да и не вроде как, по-настоящему удивляюсь. В мое время такого не было даже в стройбате.

А через неделю в гостинице появился прапор. Именно из той части. Он хозяйку тушенкой снабжал, а тут вдруг порожняком прибыл. И в оправдание свое рассказал про ЧП. Но история оказалась немного другая. Не пьяный сержант, а трезвый первогодок зарубил трех дембелей за то, что они его опустили. Но убивал действительно топором и сонных. Иначе бы не справился. Действовал наверняка, видимо, очень хотел отомстить. А папаша одного из убитых оказался очень крупной шишкой. Сам приехать не смог, но жена грозилась устроить большие неприятности.

За прокол с тушенкой прапор извинился, но пообещал, что сразу, как только шторм затихнет, привезет при первой возможности и в первую очередь. Хозяйка баба понятливая, да и как не понять, после таких страстей. Только попросила объяснить: в какое такое место несчастные дембеля солдатика опустили и неужели из-за этого надо за топор хвататься.

Про хозяйкину наивность мне сам прапор рассказывал и очень долго хохотал. Красоту мамаши зарубленного дембеля тоже отметил, но больше запомнил ее угрозы.

 

Любовный недуг

Помните артиста, который Шукшина в «Калине красной» застрелил? Фамилия из башки вылетела, но это не важно, дело в том, что я двойника его знал. Вылитый. Честное слово. Не брат, конечно, откуда у артиста родственники в зачуханном поселке на севере Хабаровского края. Просто матушка-природа пошутить изволила. Двойника Петькой Дергачевым звали. И, представляете, мужик со знаменитым артистом, как две капли водки, а бабы не любили. Такая вот незадача. До сорока лет в бобылях промаялся. Можно было бы еще понять, если бы по тайге болтался, в дальневосточных джунглях с кадрами не густо, так нет же, на главной улице в комбинате бытового обслуживания восседал. Правда, от комбината только вывеска была, а на самом деле – обыкновенный кособокий домишко с четырьмя косорукими мастерами. Выйдут в солнечный день на крылечко погреться и сидят, как в детской считалке: царь, царевич, сапожник, портной, только вместо царя с царевичем – радиомастер и парикмахер. И, между прочим, самый трезвый среди них – Петька-сапожник, тоже ведь что-то значит.

Не велик почет сапожником называться, но быт есть быт. От него, как от любви, никуда не денешься. Это сам Петька так говорил и следом добавлял, что мастерская у него всегда открыта для людей с больной обувью, а сердце – для любви. Умел выразиться. Только мастер был неважнецкий, а жених и вовсе незавидный. Первую невесту у него собственный брат отбил. Освободился из тюряги и в три дня уговорил. Ему бы, дураку, переждать, пока позор забудется, а он по горячим следам полез к другой свататься. Потом пришлось свататься к третьей, к четвертой и так далее. Стоит какой бабенке освободиться, то бишь без мужика остаться, Петя уже в дверь скребется. У невесты семеро по лавкам, а ему плевать, он и в такой хомут готов башку засунуть. Но даже многодетные отказывали. Вроде как брезговали. Однако если набойка терялась или молния на сапоге барахлить начинала, бежали к нему и улыбались на все тридцать три зуба или – на все оставшиеся. Сядет напротив, да еще и коленочку выставит. У Петеньки глаза вразбежку: один на каблук, другой на посетительницу, один удар по гвоздю, второй – по пальцам, какая уж тут работа. А этим лишь бы свои чары применить. Иная так раскокетничается, что он и деньги за ремонт брать не хочет. Потом она дома рассказывает своему, что Петя Дергачев и руку и сердце предлагал. Но такие угрозы мужики всерьез не принимали. А если от денег отказывался, так он с этим добром никогда не считался. Пока в магазинах конфеты были, килограммами брал и раздаривал. Дамам, естественно, шоколадки, а пацанятам – карамель с леденцами. А то соберет ватагу детворы и в кино сводит…

И вдруг экономить начал.

Народу, конечно, интересно: с чего бы такие перемены в характере. Спросили раз. Спросили другой. На третий – признался. Море захотелось посмотреть. Ну море так море, много воды и вся невидаль, не он первый, не он последний с ума сходит – отвязались любопытные. Тогда Петя сам разговорился, каждому встречному докладывал:

– На море вот собрался посмотреть да себя показать.

Кстати, вы слышали, самый безграмотный народ – это дальневосточники, у них чуть ли не третья часть взрослого населения имеет всего лишь начальное образование.

Почему, спрашиваете?

Понятия не имею. Но судите сами – любой пятиклассник знает, что от Хабаровска до Японского моря почти в двадцать раз ближе, чем до Черного. А они почему-то на Черное летят. Никакого понятия в географии.

И Петя Дергачев туда же.

А вернулся – не узнать. В белых брюках, белой панаме и с черной физиономией. Но дело не в панаме. Дело в разговоре. Раньше – встретится на улице, обязательно остановит и начнет про свои любовные поражения рассказывать, да еще и за рукав прихватит, чтобы не улизнул. А тут вдруг важный стал, задумчивый весь из себя, поздоровается через губу и дальше топает. Таинственный незнакомец. Человек из тумана. Даже вдовы поселковые заволновались, улыбочками начали умасливать – бесполезно, подменили бобыля. На юг Петькой уезжал, а вернулся – Петром Ивановичем или даже Петручио. Не случайно, видать, на артиста похожим родился.

С неделю кобенился. Население уже привыкать начало к новому сапожнику. Любопытные подустали. И тогда он отчебучил.

И, конечно же, на глазах у баб.

Сидят они в приемной у врача, и вдруг Петенька заявляется. Занял очередь. Ждет. А в очереди один слабый пол, потому что прием в этот день был только по женским вопросам. Я, собственно, и не знаю, имелся ли в поселковой амбулатории мужской врач. Сам я там ни разу не был. Местные орлы лечились у Светки-буфетчицы. В медицинской помощи нуждались только дети и старики, а этот народ, можно сказать, бесполый, такой контингент и женский доктор может осмотреть. Ждет, значит, Петенька очереди, а бабенкам, разумеется, надо знать, что за нужда его привела. Подъезжают. А он, как памятник. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Словно он и не Петя Дергачев, а Герасим, который Муму утопил. Достал из кармана газетку и отгородился от них. Каменного щипать – удовольствие ниже среднего, пальцы заболят. Позудели бабенки, похихикали и отстали. Снова принялись мигрени свои да маститы обсуждать. Они его и на улице-то не стеснялись, а в больнице – тем более.

Заходит он к врачу и начинает раздеваться. Молча. Без подготовки. Не дожидаясь приказа. А тому на его мощи какое удовольствие смотреть, постой, говорит, объясни, в чем дело? Тут-то Петя его и ошарашил:

– Нужна экстренная проверка на СПИД!

Доктор сначала сел. А потом – встал. Не первый год в поселке работал, знал, что бобылю и триппер несчастный подхватить негде. Притормаживает его. Одеваться велит. Объясняет, что сильное самовнушение может самые настоящие симптомы вызвать. Доктор успокаивает, а Петя бесится. Какое, к чертовой матери, самовнушение, когда у него на юге с двумя интуристками настоящий контакт был. С самим доктором случалось такое хоть раз в жизни? Был у него хотя бы единственный контакт с иностранкой? А коли нет, так и рассуждать нечего. Делом надо заниматься, своим, врачебным, а не обвинять человека в самовнушении… Пронес по всем кочкам. Доктору деваться некуда, пришлось кровь на анализ брать.

Взять-то взял, а СПИДа не нашел.

И тут Петю прорвало. Недаром же молчал почти неделю. Придет человек в мастерскую, а он дверь на крючок – и давай о своих интуристках. Одна из них шведкой была, вторая – мексиканка, самая настоящая мулатка. Она-то как раз и должна была его наградить. Иначе какая же она мексиканка после этого. В мастерской, как в клетке, пока твой ботинок у него в руках – никуда не денешься, сиди и слушай. И слушали. Босым, по крайней мере, никто не убегал. Молодые парни поначалу даже специально ходили, отыщет недоросль старый дедовский башмак – и к сапожнику. А там красивее, чем у Шахерезады:

– Мексиканка в самую натуральную величину. Номер у нее в гостинице одноместный. Шампанское не признает – только русскую горькую, а закусывает крутопосоленной горбушкой черного. Фрукты ей до фени. У них, в Мексике, этими ананасами свиней кормят. Шведка – другое дело. Шведка – почти как наши, разве что ростом подлиннее и помолчаливее…

Но парням рассказывать скучно. Этим бы только поржать. Самые лучшие слушатели – это женщины, особенно которые в годах или одинокие. Но те сразу же начинали успокаивать, знали же, какой диагноз доктор сделал. И опять не в масть. Не понимали, глупые, что не утешений он ждет от них, ему надо, чтобы поверили. Такую глухоту никакие нервы не выдержат. На колу мочало, начинай сначала.

– При чем здесь анализ, – кричит, – здесь даже шведка ни при чем. Если бы одна шведка была, я бы и к доктору не пошел. Мексиканка эта, Хуанитой звали, перед тем как на Черное море прилететь, в Африке гостила, и призналась, почему-то только перед уходом, когда все уже случилось. Не хочешь, да задумаешься. А доктор анализ в нос тычет. Грамотей. На всю лабораторию пять крохотных пробирок, две мензурки да школьный микроскоп, через который и занозу путем не разглядишь, а он СПИД взялся обнаружить…

Слушали с интересом, но не верили.

До самой осени докторский авторитет подрывал, потом понял, что напрасно время теряет, рассердился и уехал в город к настоящим врачам с большими микроскопами.

Уехал и не вернулся. Жену себе нашел. Самую натуральную жену, даже с квартирой и почти молодую. Стоило сменить обстановку – и все образовалось, потому как нет пророка в своем отечестве.

Потом я их в городе возле клуба встретил. Там как раз кино было, где его двойник играл. Петя в шляпе и при галстуке, жена крендельком под ручку зацепила, семенит рядышком и сияет от гордости, что на ее мужика народ оглядывается. Тщеславная, как все женщины. А фамилия двойника – Бурков, только сейчас вспомнил. Хороший артист, между прочим.

 

История с памятником

Шибко грамотный друг мой Анатолий Степанович между пьянками и преферансами подсчитал, что БАМ строили медленнее, чем Транссибирскую магистраль. Разделил километры на время, и получилась неутешительная цифирка, обидная для некоторых штатских, а для нештатских – тем более. И если учесть, что первую дорогу тянули по диким местам…

И на БАМе, говорите, дикие?

Кто бы спорил, но любой срочный груз на великую комсомольскую стройку можно перебросить вертолетом с ближайшей станции старой дороги. В царские времена ни дороги той, ни вертолетов не существовало. А если к этим неудобствам приплюсовать проигранную войну с Японией и революцию имени попа Гапона, как ее Анатолий Степанович называл, получается, что работать мы не научились. К тому же БАМ так и не достроили, а вот КВЖД, которую царь одновременно с Транссибирской строил, – вообще профукали.

Но есть дорога еще глупее БАМа.

Салехард – Игарка, или, как ее при жизни называли, стройка № 503. Детище Иосифа Виссарионовича – кстати, КВЖД именно в то время и подарили китайцам в безвозмездное пользование. Ту дорогу, что китайцам досталась, я не видел, а на той, что для себя оставили, довелось побывать.

Нет, не строить. Слишком соплив был в те годы. Батя дружка моего тянул там рельсы через тундру. Вот мы и решили устроить поход по местам боевой и политической славы.

Добрались до недостроенного моста через Турухан. Под насыпью сваленный с рельсов паровоз раскорячил колеса, как дохлая кобыла ноги. В тендере капкан на соболя. Кто-то говорил мне, что паровоз опрокинули зэки на радостях, когда узнали про амнистию. Вряд ли, зэки – народ пуганый, соображали, что сегодня дали, а завтра и отобрать могут. Скорее всего, сам завалился. Насыпь с одного бока просела, вот и повело. Из-под палки ничего путного не построишь. Мы по дороге этой целый день шли. Шпалы перед мостами через ручьи на полметра над насыпью висят.

Спрашиваете, как такое случиться могло?

Да очень просто: сваи, забитые в мерзлоту, остались на прежнем уровне, а насыпь просела. Воздушно-подвесная дорога получилась. А рельсы, кстати, уже стоптанные. Я удивился сначала, некогда вроде было так разработать, потом посмотрел маркировку, и оказалось, что делали их еще в прошлом веке, демидовские железяки. И ведь лежали где-то, стонали под гружеными составами, да, видно, слабо стонали, раз кому-то показалось, что без дела прозябают, а может, и проще: подошел начальник и без лишних объяснений приказал разобрать дорогу от пункта «А» до пункта «Б» – надо же для советского народа какое-то занятие придумать. А народишку на строительство согнали, не оглядываясь на штатное расписание, на северных просторах для всех места хватит. Те зоны, что ближе к речке, рыбаки на избушки да на дрова разобрали, но отошли мы чуть подальше и видим – целехонькая стоит, только молодым лесочком, как щетиной, заросла, а так – хоть сейчас заселяй: и холодные бараки, для народа, и утепленные – для обслуги, и БУР, и колючая проволока в два ряда, и вышки по периметру – все сохранилось. Одна из вышек чуточку скособочилась, но такие мелочи отремонтировать недолго и недорого, если силами тех же новоселов.

Однако сказать, что дорога эта совсем бесполезная и никому не нужна, я бы не отважился. Охотники используют ее как путик. А что, по насыпи шагать намного проще, чем по тундре. Человек – не паровоз, ему колдобины и перекосы не мешают. И опять же, глухарям раздолье на карьерах вдоль дороги, есть где камушки поклевать.

Целыми днями шлялись по заброшенным зонам. Даже сувениры кое-какие нашли: зажигалку, вырезанного из корня шахматного коня, клещи самокованные… Зэки – народ рукодельный, это не секрет. Интересно другое: возле зоны в ручье увидели – топорище из песка торчит. Товарищ мой не поленился, куртку снял, чтобы рукав не замочить, вытащил из воды. Топорище оказалось при топоре. Больше тридцати лет пролежало орудие под водой, и хоть бы что. Новье! А сталь… я такой отродясь не видел. Жало на гвоздь нарвалось – гвоздь пополам, а на нем ни зазубринки. Я долго был уверен, что туруханские зэки новую булатную сталь изобрели. Но потом меня просветили. Такие топоры находили не мы одни, причем в разных реках. И все они после долгого лежания в воде вроде как самозакаливались. А вот почему это происходит, никто объяснить не смог.

Приехать на Север и не порыбачить – это не про меня. На удочку, правда, кроме момчика и ершей, ничего не клевало, а в сеть, не считая щук, попалась пара чиров, килограммчиков по семь поросятки, жирнющие… Первому чиру даже просолиться не дали, сырым слопали. Сетешку нам хозяин, метеоролог, выделил. Кстати, забавная у него работенка. В четыре или пять утра он должен был по рации выходить на диспетчера и докладывать результаты замеров. Если проспит и вовремя не доложит – лишался премии. Так что будильник берег бдительнее ружья и лодочного мотора.

И вот почти перед нашим отбытием на метеостанции появился промысловик, знакомый хозяина, выбирался в Туруханск со своего участка. Мужичонка вроде и неказистый, но жилистый. Пальцы цепкие, глаза острые. Узнал, что мы из города, сразу в расспросы: почем рыба, почем шкурки… А нам откуда знать – по базарам не ходим. Но хоть какая-то польза должна от нас быть – спрашивает, носят ли в городе собачьи шапки. Здесь мы не опозорились: носили, говорим, носят и будут носить. Тогда он вывалил из мешка ворох собачьих шкур, вернее щенячьих, потому как размер чуть больше заячьего, видать, подкормил выводок до отроческого возраста и ободрал. Пока мы ужин готовили, он скорняжил в уголке. Понемногу разговорились. Его папаша тоже строил эту дорогу, но по другую сторону «колючки», как потом выяснилось, когда он на полном серьезе начал доказывать, что зэкам на стройке жилось намного лучше, чем вохровцам. Не на что им жаловаться, говорит, работа в одну смену, никакой, мол, ответственности, никаких забот, одежда казенная, харчи казенные, а зарплата на книжке копится. Был обыкновенный зэк, а после срока сразу в богатого человека превратился, некоторые даже машины купили, а попробовал бы кто-нибудь из них на воле скопить такую сумму. И опять же, в артисты широкая дорога, режиссер из контриков, поэтому и зэкам блат, охраннику или вольняшке даже второстепенную роль в их театре получить трудно, а о главной и мечтать бесполезно, кисни обыкновенным зрителем и будь доволен.

Мужик рассуждает о тяготах вохровской доли, а друг мой смотрит на него и не знает, куда кулаки спрятать. Стоило бы, конечно, кое-какие точки поставить, да неудобно перед метеорологом. Кто знает, какой устав в его монастыре. Нас приютили и того приютили, мы уедем, тот останется…

Сидим, слушаем. Щенячьи шкуры понемногу в шапку превращаются, а он соскучился на своем озере по разговорам, вот и просвещает свежих людишек: видел, мол, по телевизору, как писатель один рассказывал про памятник вождю – дескать, утопили его в Енисее, а капитанов до сих пор в дрожь бросает, когда проплывают над белым мраморным человеком. Насчет дрожи в капитанских коленках писатель, может, и прав, пуганые вороны… Рыльца-то у этих бандитов у всех в пушку, сколько девок порченых по берегам оставили, отольются им когда-нибудь чужие слезы. Только памятник им всего-навсего мерещится. Нету его на дне. Никиткины холуи думали, что, кроме них, и людей в Союзе не осталось. А народ не кукуруза, он и в Нечерноземье, и на Севере растет. Одни сбросили, другие подняли. Нашлась бригада надежных мужиков, катер пригнали, пару тракторов. Водолазы, которые бочки с воздухом и тросы к памятнику крепили, между прочим, ни копейки за свою работу не взяли. На берег вытащили, а потом на санях в надежное место отвезли, пусть дожидается в укрытии своего часа, а час этот обязательно придет, и зоны, которые вдоль дороги остались, дождутся тех, по кому давно соскучились…

Такая вот закавыка. А место укромное там найти не трудно. Туруханская тайга – это еще не тундра. Деревья пусть и не в два обхвата, но вполне приличные. Мне в Айхале довелось побывать, это на севере Якутии, там, где алмазы нашли. На те лиственницы действительно жалко смотреть. Хроменькие, скособоченные, сквозь куцые веточки ствол, как хребет, выпирает. Разбежались по тундре, словно колхозные телята по мартовскому полю. Слеза наворачивается при взгляде на них, честное слово. В такой тайге трудно что-то спрятать. А под Туруханском – запросто.

Я спросил, уж не его ли папаша ту бригаду добровольцев сколачивал.

– Что ты, – говорит, – он человек маленький.

Потом сделал пару последних стежков, перекусил золотыми зубами нитку, нахлобучил готовую шапку на лысину и добавил:

– Маленький, но честный.

А шапка, между прочим, приличная получилась. И про бригаду с водолазами наверняка не врал. Нет, все это, разумеется, сказочка про белого бычка, но он-то уверен был, что говорит чистейшую правду.

И ничем эту правду из него не выколотишь.

 

Пленник

Не знаю уж, поверите ли? Я, грешным делом, и сам поначалу сомневался, потом вроде перестал. Но лучше я вам расскажу, а вы уж сами решите. Может, и меня образумите.

Возвращался с Севера. В Ярцеве рейс притормозили на четыре часа. Порт забит, дух портяночный крепче перегара, детишки орут, женщины матерятся, у мужиков морды линялые – с тоски очумеешь, и двинул я на бережок отдохнуть от этого дурдома. Подхожу, смотрю – человек возле лодки на бревнышке сидит. Сидит, ну и ладно, прогуливаюсь дальше, а он окликает:

– Купи, парень, лодку, – говорит, – по дешевке отдам.

А куда мне ее? В самолет, что ли, тащить? Хотя «Казанка» почти новенькая, но если по дешевке, значит, ворованную продает. Да и тип слишком подозрительный: в штормовке с чужого плеча, острижен под горшок и бороденка по два кустика на квадратном дециметре, но длинная, как у тибетского монаха, только бичеват он для монаха, а для хипаря – староват.

– А чего лодку-то продаешь? – спрашиваю.

– До Москвы добраться надо и кушать шибко хочется, – говорит, а у самого ресницы от голода трясутся.

У меня в сумке банка свиной тушенки лежала. Так он ее за две минуты без хлеба смолотил. А потом уже рассказал такое, что у меня брови на лоб выползли и больше недели сползти не могли.

Судите сами.

Отслужил парень срочную и зажил в свое удовольствие. Летом на танцах веселился, зимой на хоккее нервы щекотал. Болел за армейцев. В те годы Фирсов, Викулов и Полупанов чудеса на площадке творили, а порою и не только на площадке. Их тройка по анекдотам на втором месте после Василия Ивановича шла. Потом их Брежнев обогнал, но это потом, когда они играть перестали, уже при Харламове. Парень к тому времени далеко от Москвы скучал. А тогда только и разговоров – Фирсов, Викулов, Полупанов. Короче, пришел парень на игру, то ли последнюю, то ли предпоследнюю – чемпион был уже известен, выбрался просто отдохнуть и посмотреть на любимую тройку. Для веселья чекушку прихватил. А заруба получилась приличная. Не то что скучать – выпить некогда. И вдруг в начале второго периода Полупанова удаляют на десять минут. И главное, за ерунду. Ну подумаешь, кому-то в рожу заехал. Другим можно, а ему нельзя? И всегда так: чуть что – Полупанов. Одним словом, сломали парню кайф. Достал чекушку, стаканчик раздвижной продул, не успел наполнить, а сосед по трибуне кусок рыбы копченой протягивает. Нежнейшая рыбка, парень отродясь такой не пробовал. Сосед весь из себя коренастый, в бородище – то ли геолог, то ли боцман с траулера. А с ним второй, помоложе, в белой нейлоновой рубашке и при галстуке. Облизал парень пальцы после жирной рыбки, ну и в ответ на угощение им налил. Первому протянул бородачу, но интеллигентный перехватил и сказал, что после антабуса нельзя. А сам тяпнул. Потом из сумки собственную настоечку достал и балычок к ней. Балычок аппетитный, а настоечка еще аппетитнее. Выпил парень стакан, продохнуть не успел, душа уже второй просит, а третий – потребовала. Выпил и поплыл: исчезли трибуны, исчезла площадка, а вместо них открытое море и лунная дорожка на черной воде. Долго плыл. Очень долго. А когда землю под ногами почувствовал, проморгался – а вокруг него зеленое море тайги. Да и время уже не весеннее, а вроде как самое настоящее лето.

Вот вам и наливочка. Вот вам и боцман с траулера, похожий на геолога.

Потом бородач признался ему, что приезжал в Москву уговаривать беглого сына вернуться. А у того уже и жена чья-то дочка, и в партию вступил – никак в тайгу невозможно. Вот и сговорились они выкрасть работника взамен. И план, между прочим, городской сынок придумал, все по науке. Вывезли одурманенного в Сибирь. Потом в укромном месте выждали, пока речка вскроется. Наливочку силком в рот наливали, чтобы в себя раньше времени не пришел. Ледоход еще не закончился, а старшая дочка, рискуя жизнью, между льдинами лодку пригнала. Работник-то, кроме всего, и в мужья намечался. У бородача две дочери на выданье сохли. Документов на них не было, но лицо достоверней любой метрики. И родились они, по всей вероятности, не намного позднее полной коллективизации. Бородач уточнил, что старшая появилась на свет божий ранней весной, а младшая через два года – осенью. Так что старшая жениху чуть ли не в мамочки годилась. А что – в Индии тринадцатилетние мамаши совсем не редкость. Но отец разделил жениха по справедливости: старшая лодку пригнала, значит, сердцем чувствовала, что суженый ждет, потом, когда все сроки прошли, а приплода не появилось – отобрал и женил на младшей. Но и от перестановки слагаемых сумма не изменилась. Тогда он снова вернул пленника старшей дочери. Но парень оказался из тех орлов, что в неволе не размножаются. А неволя была лютая.

Вы можете представить жизнь столичного мальчика без танцев, без пива и, главное, без хоккея?

И я не могу.

Развлечений – ноль, а работы девять десятых, от восхода до заката, без выходных и без отгулов за сверхурочные. Какие к черту отгулы, когда у бородача две коровы, бык, пара гнедых и огород без забора, то есть – паши, копай, а до края не докопаешься. Весной пахота, осенью уборка, летом сенокос и сверх плана шишки, ягоды, охота… Хозяин его с первого дня впряг. А когда заподозрил, что парень по ночам сачкует в постели, увеличил дневную выработку в два раза. Разжаловал двукратного зятя в батраки. А собственное здоровье начал старательно беречь, чтобы хватило силенки на случай батрацкого бунта. Идут, к примеру, шишкарить – зятек с колотом уродуется, а он шишечки подбирает. Надо дровину перенести – сам за хвост берется, а ему комель оставляет. В долгожители нацелился, а туда можно въехать только на чужом горбу. Коня жалеть – себя истомить. Единственное дело, от которого освободил зятька, – это рыбалка. Боялся, что утопит. Или убежит. Он и лодку на цепь посадил, а ключ от замка в подштанники на ночь прятал, не хуже Кащея Бессмертного, а возле кровати собака спала, шаг сделаешь – и сразу же предупреждающий рык. И решил парень плотик связать. Работы вроде на три дня, а пришлось целое лето угробить. Пока сухостоины выбрал, пока подрубил, пока до берега доволок… А все ведь тайком да урывками, под двойной слежкой: с одной стороны тесть караулит, чтобы работник не отлучался, с другой – жена от сестры бережет. Бревна собрал, а связать нечем. Скоб в хозяйстве нет, гвоздя лишнего выдрать неоткуда. Думал, думал, пока не догадался взять лосиную шкуру, разрезать на тонкие полоски и сплести из них канат. На сколько бы хватило такого плота? Если бы на первом приличном перекате не развалился, на втором – как пить дать. Нахлебался бы. Только не успел опробовать. Выследил его бородач и посадил в погреб на пятнадцать суток с карающим режимом. Оставил его наедине с бочкой соленой рыбы, а воду давал два раза в сутки. И сидел бедняга в яме, совсем как Жилин и Костылин. Хорошо еще младшая сестра то водички, то ягод через отдушину спускала, нащупывала подступы к сердцу за спиной у старшей. А бородач – кремень, спустился к нему только на тринадцатый день срока, и не затем, чтобы амнистию объявить, – пришел для воспитательной беседы на тему «Не зная броду, не суйся в воду». И убедил. А куда денешься. Речку-то парень действительно не знал. Сколько плыть? Куда речка вынесет – в Обь или в Амур, а может быть, и в Ледовитый океан? И опять же – опыта никакого. Если он видел, как плыла-качалась лодочка по Яузе-реке, это еще не значит, что сумеет сплавиться по воде кипящей в шиверах и перекатах. Не говоря уже о порогах… Так что сиди и не рыпайся, если жить хочешь.

И он не рыпался. Около пятнадцати лет сидел. Такой срок только за хищение в особо крупных размерах полагается, даже за изнасилование меньше дают.

Раз пять за это время вертолет прилетал. Но бородача врасплох не застанешь, только в небе винтокрылая птица застрекочет, он пленника в подполье, а на люк – ларь со шкурами.

Два раза в год хозяин уходил на лодке за припасами: соль, мука, патроны и по мелочам кое-что. Дней по десять тратил на эти командировки. Может быть, и специально где-нибудь отсиживался, чтобы парень почувствовал, как далеко до человеческого жилья. Пока старик путешествовал, пленника стерегли дочки. Одну-то уговорить можно, а двух – бесполезно. Соперницы. Друг дружку боятся и шпионят одна за другой. А потом отцу ябедничают. Одна хочет назад мужа вернуть, а другой отдавать жалко. При батюшке воевать боялись, а чуть вдвоем останутся, сразу за волосы, одна в другую вцепятся и молчат. А он рядом стоит и подзуживает – иного-то развлечения нет.

Так вот и жили. Солнце встанет, потом зайдет. Снег выпадет, потом растает. Лето раз в году, а зима каждый год…

И пошел он однажды на охоту, выбрался размяться, безо всяких задних мыслей, но хозяин как раз был в отъезде. Поэтому и забрел далеко. И вдруг – выстрел. Поначалу он даже не понял, подумал, что померещилось. И если бы еще раз не пальнули, так бы и возвратился. Но два раза подряд одно и то же не мерещится. Подхватился и напропалую. Бежит и орет: «Люди, помогите!» Летел, земли под собой не чуя, а в северной тайге такие полеты обязательно кончаются падением и ссадинами, если повезет и не сломаешь ногу. Но день был везучий. Уткнулся носом в мох, только штаны на коленке порвал. Хотел вскочить, а над ним мужик с карабином на изготовку.

– А ну-ка, – говорит, – без крику, рассказывай, кто за тобой гонится, только не ври, и покороче.

– Никто, – кричит, – не гонится.

– А чего же тогда убегаешь? – удивляется. – Рассказывай. Только слезы сначала вытри, не люблю я плачущих мужиков.

А у того и впрямь слезы без остановки, вытирает, а они все равно ручьем. Кое-как выплакал свою историю, но охотник попался недоверчивый. Оно и понятно – мало ли в тайге темных людишек бродит, иному дай только ногу поставить, а весь он и сам влезет. Охотник глаз щурит, а парень на колени перед ним – что угодно, мол, делай, только назад к бородачу и его дочкам не сдавай. И охотник сжалился, пообещал разобраться. У него рядышком лодка стояла. Поднялись вверх по реке, а там – избушка, точнее, настоящий дом, совсем новенький. Хоромину эту построили для какого-то очень большого начальника, а охотник ее караулил, вроде как егерем считался. И чего только в этой избушке не было: баня, камин, два мягких дивана, даже телевизор, правда, не работающий. А консервов в подполе – за пятилетку не пережуешь, даже война не страшна – ни гражданская, ни экономическая. И такие консервы, которые он и не видал, и не едал. Только выпивки не было. Но он и от консервов опьянел. Так объелся, что три дня пластом лежал. Вот до чего натуральная пища обрыдла.

Егерь присмотрелся, успокоился и проникся сочувствием, принес хозяйский охотничий костюм, велел примерить, а потом и носить разрешил. И начался для бывшего узника настоящий курорт – на работу никто не гонит, никто не шпионит, никто не сторожит – валяйся на диванчике и книжечки почитывай. В Москве вроде и не любитель был, но после отсидки у бородача, где даже газет не было, тягу к печатному слову почувствовал, а в избушке целая библиотека: Карл Маркс, Фридрих Энгельс, детективы про Штирлица и стихов целая полка. Сначала он, конечно, Штирлицем занялся. Потом, совсем случайно, снял с полки книжку стихов и офонарел. Глядит на обложку, а там написано – Фирсов. Его любимый нападающий стихи начал сочинять. Берет другую книгу и видит – Викулов. Ничего себе, думает, ребятишки: и в форме соколы, и на гражданке соловьи. Отвоевали с честью и в поэты вышли. Так-то вот! Знайте наших! Он и третью книгу снял, потом четвертую – Полупанова искал – всю полку перерыл. А Полупанова нет. Ну сколько можно человека преследовать? И на площадке штрафовали больше других, и на базе песочили, будто, кроме него, никто режим не нарушал, а теперь еще и в поэты не пускают. Ну ладно, хоккеисту пить нельзя, а поэту – сам Пушкин велел. Вон Есенин как чудил… и ничего, никаких претензий, лишь бы стихи за душу хватали. Пусть даже и в вытрезвитель загремел – виноват, кто бы спорил, выговор объявите, лишите Государственной премии, но книгу-то напечатайте, чтобы вместе с Фирсовым и Викуловым, чтобы тройку не разрушать. Обидно. Играл-то не слабее.

Расстроился парень, рассовал книги обратно по полкам и к егерю – может, он слышал где-нибудь про поэта Полупанова. А егерь мужик серьезный, он каждый вечер перед сном Фридриха Энгельса изучал, философией интересовался, а поэтов, кроме Есенина и Высоцкого, не признавал. Кстати, егерь и сообщил ему, что Высоцкий уже умер. Он ему много чего про жизнь рассказал: и про смерть Леонида Ильича, и про то, как Андропов в Ростове миллионное дело раскрутил. Грамотный егерь попался. Только про хоккей ничего не знал и даже не интересовался. Но это было чуть ли не единственное место, где они согласия не находили. А так жили душа в душу, наслаждались тишиной и ждали весны. По весне егерь собирался сходить к бородачу и выиграть в карты свободу для пленника, чтобы все по закону было, а заодно и на дочек посмотреть, авось какая и приглянется, соскучился как-никак. Парень отговаривал, уверял, что бородач в карты не играет и дочки у него страшнее атомной войны… Но егеря заусило. Надо посмотреть, говорил, посмотрю, пощупаю, разберусь. Упрямого не переупрямишь. И парень, от греха подальше, не стал спорить, затаился. Надеялся, что появится хозяин избушки, большой начальник, и заберет его с собой, а заодно и про Полупанова все расскажет. Только хозяин не торопился.

Дождались весны. Гуси пролетели. Потом черемша пошла. Хариус поднялся.

Стояли на бережку, рыбачили… и вдруг вертолет. Издалека услышали. Но егерь почему-то не обрадовался, наоборот, вместо того чтобы сигнальную ракету пускать, он полные карманы патронами с картечью набил, а потом наводит на пленника ружье и приказывает бежать в лес. И сам за ним со взведенными курками. Загнал под валежину и велел не рыпаться, проглотить язык и лежать. Но паника оказалась напрасной. Вертолет завис над избушкой, помахал лопастями и полетел дальше, даже письма не сбросил. Может, на разведку прилетал, может, случайный – спросить не у кого. Зато егерьку пришлось раскалываться. И оказалось, что он самый натуральный зэк. Пронюхал у геологических бичей про эту хазу, ну и отсиживался в ней после побега, отъедался на дармовых консервах. Но прилетела винтокрылая птица, и кончилась лафа. Настало время в дорогу собираться. Только вот что с пленником делать? Для безопасности надо бы и пришить. Да полюбился ему горемыка. И опять же – не мокрушник он, не его специальность живых людей жизни лишать. Сказал:

– Нагрянут гости, сознавайся, что был тут беглый каторжник да утонул, зараза, в ледоход. Они погорюют и перестанут, но если продашь… – Уточнять не стал, понадеялся на догадливость, не зря же Фридриха Энгельса изучал.

Проинструктировал на сон грядущий, а по утряночке сел в лодку и скрылся в тумане.

Только зря он сбежал. Но с другой стороны, откуда бы ему знать, что у хозяев таких вот хитрых домиков настали не самые лучшие времена и не до охоты им.

Пленник прождал еще месяц. Целыми днями на небо смотрел, а там только птицы и тучи. И затосковал. Даже у бородача такой тоски не было. В одиночке жутко, но там хоть надсмотрщик есть. А тут – никого.

Подождал второй месяц. И понял, что если до третьего дотянет – придется куковать всю зиму. Так лучше уж в порогах утонуть. Лишняя лодка у запасливого хозяина содержалась в состоянии готовности. Набрал парень три мешка харчей и двинулся навстречу новым приключениям. А речка жалостливой оказалась, как тот зэк, правда, на полпути лодчонку перевернула и лишила всех консервов, но все-таки не убила, вынесла к людям.

А что с ним дальше сталось – не знаю. Добрался ли до Москвы? Узнал ли, почему у поэта Полупанова книги не выходят? Он, кстати, первое, что спросил, когда жевать кончил, – что новенького слышно о поэте Полупанове.

А мне откуда знать? Для меня это темный лес.

Придурялся, говорите.

Да кто его знает. Я и сам сначала решил, что травит мужичок. Но потом думаю, а с какой стати ради несчастной банки консервов такой извилистый огород городить?

 

Еще раз о воровстве

О воровской романтике пусть вам рассказывают из телевизора. Мне за рассказы не платят, так что и врать никакого резона. Жадность, она не только фраера сгубила. Она всех губит. И в первую очередь – воров.

Старинный мой приятель Гена Саблин отпраздновал сорокапятилетие и женился. Первую половину отваги потратил на дорогу в ЗАГС, вторую – на прощание с бродячей жизнью. Испугался оставлять молодую жену без присмотра и опеки. Избыток жизненного опыта доверия к женщинам не прибавляет. Ко времени и предложение подоспело. Завод, на котором его бригада ремонт вела, задумал расширение производства и строительство новой котельной. Вот и предложили ему должность механика. Не случайно, конечно. При любой реконструкции нужен глаз да глаз. Плохой товар – слепой купец. А такого спеца, как Саблин, на кривой козе не объедешь, мозги не запудришь, глаза не замылишь. Директор знал, кого нанимать. Он ему и квартиру дал, и жалованье достойное. Реконструкция набирает обороты, Гена крутится, заявки на оборудование составляет. А здесь принцип один: пока дают – проси как можно больше, запас не лошадь, овса не просит. Так не для себя же.

Но грянула перестройка. Реконструкция незаметно угасла. Правительство провозгласило: «Обогащайтесь!» Значит, надо выжимать деньгу из того, что имеется. Сегодняшний червонец дороже завтрашней тысячи.

Гена видит, что игра пошла втемную. Значит, и ему надо карты к орденам. Идет к веселой кладовщице, – он и раньше к ней захаживал, не только американские шпионы заводили шашни с полезными женщинами, но и наши доблестные разведчики, если требует дело, не упускали такой возможности. А Гена чем хуже? Молодой жене любовь и зарплату, но в его широкой душе всегда найдется немного нежности для тоскующей женщины. Приходит к ней с шампанским и, перед тем как объять необъятное, перетаскивает в самый укромный угол склада ящики с предохранительными клапанами и еще кое-что по мелочи, – убрал, чтобы народ не запинался, потом прикрыл какой-то фанерой и проход тяжелыми ящиками загородил. Подруге велел забыть про это барахло, и сам почти забыл.

А на заводе сплошные перекосы и перегибы. Зарплату платят только тем, кто выдает товарную продукцию. Вспомогательные службы сиротствуют. Карманы то пустые, то порожние. Уволиться бы да на соседний завод сбежать, так и там уголь сажи не белее.

Рисковый народ проторил дорогу в Китай за барахлом. Риска Саблин не боялся, а барыг не любил. Не в его натуре такое занятие. Возле пчелки – в медок, а возле жука – в навоз. Он привык, чтобы, после того как дело сделал, было на что оглянуться перед уходом. Но сидеть и ждать, когда начальство милостыню подаст, тоже не в его характере.

Сколотил по старой памяти бригаду монтажников – и вперед, к победе капитализма.

Чем меньше строят нового, тем чаще ломается старое. Где подлатать, где заменить, где собрать, где разобрать – если есть руки и не жалеть ног, без работы не останешься. Голова, конечно, тоже нужна.

С завода увольняться не стал. Утром отметится, с начальством поздоровается, слесарям занятие найдет – и по своим делам. Если кто спросит, отвечают: «Только что был, но куда-то вышел». В общем, крутился: где вечер прихватит, где выходные. Если честно, Гена всю жизнь так работал, даже в андроповские времена, когда за дисциплиной усиленно следили, ухитрялся налево сбегать.

И вот калымит он в недалеком пригороде. Все довольны. Пару авралов – и можно в бухгалтерию идти. Но запнулись о те самые клапана. Точнее, об их отсутствие. Гена пообещал достать. На заводе они без надобности. Но если попросишь, не дадут из вредности и не продадут, потому что цены растут с головокружительной скоростью. Приходит он к энергетику и говорит: давай, мол, Вася, вывезем пару штук за проходную – риска никакого, никто их не хватится, поможем замерзающему селу, а деньги пополам. Гена от чистого сердца, а Вася – в позу. Как, мол, смеешь предлагать, подсудное дело, хищение социалистической собственности. Словно после спячки разбудили. Шпарит лозунгами, как с трибуны, даже про партбилет вспомнил. А того, что без Гены эти клапана давно бы сдали в металлолом, понять не хочет. Или прикидывается, что не понимает?

До драки не дошло, но поругались вусмерть. Гена мог бы и в одиночку это дело провернуть, но хотелось по-честному.

Пришлось извиняться перед заказчиком. Котельную сдали на месяц позже, белые мухи уже летали.

И, что характерно, после разговора с энергетиком у Саблина пошли неприятности на заводе, слишком часто стали вызывать в контору, и обязательно в те часы, когда он мотался по своим делам. Отчитывать начали, наказаниями стращать. А он к такому отношению не привык. В ответ на угрозы написал заявление. Энергетик вроде и ни при чем был, но Гена-то знал, откуда запах идет. Он и без давления собирался уйти, но чуть попозже. Не ко времени заштормило. Жена приплода ждала. Надеялся зиму перекантоваться.

Без хомута и вожжей бегать легче еще и потому, что брюхо не переполнено. Казенное сено пусть и прелое, и пересохшее, зато кормушка под носом, а вольную сочную травку искать надо и успевать, чтобы до тебя не выщипали. Первое время не везло. Хватался за любую мелочевку, даже краны менять по квартирам ходил и к дворникам приглядываться начал. Яйцо разбилось, а курица жива. Подвернулся хороший подряд на нефтебазе, а эти ребята всегда при деньгах: материалы без перебоя, и рассчитываются без волокиты. Дело пошло, чесаться некогда. Второго сварщика в бригаду взял. Сам крутится. Жена сына родила на четыре восемьсот. Настроение бодрое. Даже с ребенком поиграть время выкраивается. Нефтебазу еще не закончили, с кирпичного звонят. Авария случилась. Погнались за доходами, нарвались на расходы. Едет определиться с объемами. Заходит на котельную и видит три ящика с предохранительными клапанами. Присмотрелся – они, родимые, с его метками. Спросил, где добыли. В ответ ухмыльнулись: места, мол, надо знать, коммерческая тайна. Ну тайна так тайна. Ему без разницы, было бы что монтировать. Допытываться не стал. Позвонил бывшей подруге кладовщице, пообещал в гости заглянуть и между прочим поинтересовался, как там его заначка ржавеет. Та и выложила, что энергетик приходил, забрал три ящика, накладную выписал, все вроде по закону.

Накладных и у Гены толстая пачка, с печатями на любой вкус.

Целую неделю места себе не находил. Мужик он не мстительный, но тут заело. Даже аппетит от задумчивости пропал. Кладовщицу навестил. Удостоверился, в чем не сомневался. Женщину утешил на год вперед, а сам не утешился и от задумчивости не избавился. Думал, думал и, наконец, придумал, как проучить вероломного Васю.

Приезжает ко мне, выставляет бутылку и рассказывает свою печальную историю. Помощи просит.

– Тебя, – говорит, – на заводе не знают. Приди к директору, прикинься, что из дальнего леспромхоза приехал, и спроси, не продадут ли еще один клапан. Объясни, что соседи порекомендовали. Они, мол, целых три купили, а тебе всего один нужен. Намекни, что расплатиться можете наличными.

Я с ответом замешкался, а Гена не унимается.

– Ты не подумай, что это донос. Неужели бы я тебя стучать попросил. Сам стукачей не терплю. Но ты бы слышал, какие морали мне этот Вася читал!

Я спросил: а вдруг директор согласится и потребует с меня эти наличные?

– Не должен, – говорит. – А если потребует, скажи, что через пару дней приедешь на машине за клапаном и привезешь. Но я уверен, что не потребует. Украли без его ведома, а это значит, что украли у него. Такого он не простит.

Битый травленый волк знал, что говорил.

Когда я намекнул директору про наличные, у него ни один мускул на лице не дрогнул. Сказал, что клапанов у них больше не осталось. Я еще из кабинета выйти не успел, а он уже набрал номер на телефоне и гаркнул кому-то, чтобы срочно явился. Наверняка энергетику, кому же еще.

Гена потом узнавал. Вышибли мужика с работы и деньги заставили выплатить. А вот куда они дальше ушли, этого не узнаешь. Да что там клапана – огромные комбинаты за гроши продавали и никого за руку не схватили.

 

Верный бумажник

Не знаю, почему, но с детства терпеть не могу кошельков. Мне их даже в руки брать неприятно. Даже слово это выговаривать противно. В Сибири кошельки называют гаманками, это еще хуже – ни от других услышать, ни самому обозвать… Откуда такая брезгливость – понятия не имею. Не велик барин. Но тем не менее. Так уж получилось. А вот бумажник – совсем другой коленкор. Приятное русское слово. Даже когда его по фене лопатником обзывают, у меня никаких внутренних возражений. Но я – человек не сидевший, так что буду говорить на своем языке.

Самый лучший бумажник, разумеется, тот, в котором не кончаются деньги – берешь, а не убывает. Но такие подарки достаются только сказочным дуракам, а я – дурак обыкновенный, для того чтобы на меня посмотреть, не надо включать телевизор, достаточно выйти на улицу.

Мне достался бумажник нетеряемый.

Совсем случайно. Захотелось на память о первом дне после дембеля купить что-нибудь симпатичненькое, но не разорительное. И под руку подвернулся бумажник. Не какой попало, конечно, – красивый, из хорошо выделанной кожи и по краям кожей прошит, на лицевой стороне городской прибалтийский пейзаж, короче, приятная вещичка. Но с другой стороны, мало ли их, приятных: купишь, к примеру, ботинки – загляденье, и нога, как в раю, а через год уже и выбрасывать пора…

Да знаю я, что бумажник деньги носит, а ботинки – человека. Естественно, что с человеком труднее, чем с деньгами, они, как многие считают, не имеют запаха, правда, у меня на этот случай особое мнение, ну а ножной аромат… стоит ли обсуждать. Но согласитесь, что бумажники пропадают все-таки чаще, нежели ботинки.

А мой не пропал. Хотя случаев потеряться я ему предоставил предостаточно.

Первый раз это произошло в Ивделе. Бумажнику пятый годок шел, он уже пообтерся, пообмялся, но выглядел еще молодцом.

Спрашиваете, где находится Ивдель?

Объясняю – на севере Свердловской области. Там большой гидролизный завод, большой лагерь, разумеется не пионерский, потому что пионеров стараются отправить на отдых в южном направлении, а комсомольцев – в северо-восточном. Большой завод при маленьком городишке. Еще там была река…

Почему была?

Потому что сплавлялся я по ней с местным дедком двое суток и на тридцати километрах поймали единственного хариуса на двоих. Куда деваться реке после такого позора? Сгореть со стыда. Испариться. Сквозь землю провалиться. Куда угодно. Я вообще о ней говорить не хочу. Такая река не имеет права на существование. И еще там был лес. Полагаю, не стоит объяснять, что леса у нас имеют нехорошую привычку исчезать. Но тогда он еще был. В нем-то все и случилось.

Вышел я на природу от гидролизных паров отдохнуть. Брожу среди березок, костянику от нечего делать клюю. И вдруг вижу – бумажник. Притаился в тенечке, греясь на августовском солнышке. Вот именно – и в тенечке, и на солнышке – не каждому такое дано. Ничего себе, думаю, подарочек. Нагибаюсь, тяну к нему руку, потом отдергиваю, хвать себя за внутренний карман пиджака… Пусто. У меня аж сердце остановилось от таких перепадов. Все, думаю, и деньги, и документы пропали. Потом к находке присмотрелся – да это ж мой, родненький, прилег и ждет хозяина, как верный пес.

Выпал он, разумеется, когда я костянику щипал. Но представляете, если бы я раньше хватился и начал бы в панике бегать по лесу? Ищи-свищи. Аукаться бесполезно. А он, умница, как-то исхитрился подозвать меня, послать дурачку свой сигнальчик.

Я, конечно, извинился перед ним за то, что считал его неодушевленным предметом. Пообещал относиться, как к лучшему другу, и никогда не оставлять его пустым.

Если бы мы всегда держали слово. С перепугу чего только не наобещаешь, а чуть отпустило – и снова ветер в голове, а в заднице – шило.

Через год оказался в Норильске. В самую полярную тьму и в самые морозы. Вместо пиджака вынужден был под шубу меховую душегрейку надевать. Бумажник пришлось переселить в задний карман брюк. Про норильские гостиницы я уже рассказывал. Жизнь там скучнее, чем кажется с материка. Сами норильчане веселятся в гостиницах других городов. А мы – у них, насколько возможности позволяют.

Подхожу к администраторше доплатить за койко-место. Возле нее молодой, лет пятидесяти, южанин вьется.

– Вазмы, дарагая, агурчик, угощаю.

Девица упитанная, блондинка. Не знаю, чего уж он добивался: или заселиться хотел, или чего более теплого… Странные люди эти южане, обыкновенный огурец умудряются преподносить, будто он не из воды состоит, а из чистого золота. Но девица пусть и молодая, а понимает, что незнакомые мужики подарки даром не дарят. Он пододвигает огурец. Она отодвигает. Он: вазмы, дарагая, у вас такых сроду нэ расло. Она: не росло и не надо. Южанин: вазмы, он мне нэ нужен. Она: и мне ни к чему.

Надоело их слушать. Кладу огурец себе в карман. Южанин открыл было рот, а я спокойненько объясняю, что взял никому не нужный огурец. И крыть нечем. Не скандалить же при даме из-за огурца.

Там же, в гостиничном буфете, я позавтракал этим трофеем, а через час почувствовал острую потребность уединиться и превратить южное золото в продукт для золотаря. Повезло, что рядом оказалось кафе. Я вроде говорил, что в Норильске полно заведений, где можно выпить, пожрать и так далее. Забегаю в кафе, пулей в царский кабинет. Рассиживаться было некогда, тем более там вентиль барахлил и на полу сантиметров десять воды накопилось. Выхожу на улицу. Стою на остановке. Вижу, автобус подходит, а рука моя, без команды, сама по себе потянулась к заднему карману…

Вот именно.

Мороз сорокаградусный, а меня – в пот. Бегом обратно. Быстрее, чем в первый раз, бежал. Успел. Плавает, родименький… Мокрый. Обиженный. Но верный. Поднимаю. Чтобы хоть как-то загладить вину, несу его обсохнуть и обогреться. В кафе у входных дверей «тепловой занавес», мощная струя подогретого воздуха. Подставляю бумажник под нее. Из угла бомжишка поднялся, остановился в двух шагах, смотрит, как я документы и деньги перебираю. Сначала молчал, потом слабеньким затухающим голоском выговаривает:

– Минут двадцать плавал, если не дольше.

– Не знаю, – говорю, – не засекал.

– Верняк. Я же видел, когда ты входил первый раз. Ой, дубина, ой… – и, недоговорив, завалился на подоконник.

Я тронул его – не отзывается.

Я сильнее за плечо потряс – молчит. Лицо серое, и вроде как не дышит уже. Пульс проверять или искусственное дыхание делать – что важнее, не соображу. С перепугу бегу к поварихам. Кричу, чтобы «Скорую» вызывали – бомж умирает. Но когда у нас «Скорая» спешила, да еще к бомжам? К ним даже милиция не торопится. Но не о милиции речь, если себя убийцей чувствуешь. Ищите, кричу, девоньки, какого-нибудь валидола. В таблетках я не специалист. Видел в кино, что большое начальство принимает от сердца. А вот помогает ли валидол бомжам – понятия не имею. Но надо же спасать. Мы же христиане, кричу. Этим, наверное, и достал. Две тетки постарше вывалили на стол аптечку, пошерудили – нашли чего-то. Взяли стакан воды… Короче, отпоили. Открыл мужик свои мутные зенки, отыскал меня взглядом, а прощения в этом взгляде нету. Достаю червонец. Забрал. Но, чувствую, все равно не простил.

Да бог с ним, думаю, чужой человек, странно встретились и странно разойдемся. Но перед бумажником стыдно – ведь обещал же, слово давал…

И снова дал.

И снова не сдержал.

Помните, году в восьмидесятом на железной дороге поломались все графики. Поезда шли с опозданием на сутки и больше. Такую чехарду лучше пересидеть дома, но эта мудрость полезна для тех, у кого дом имеется.

Я уже говорил, что наше начальство или не умеет думать, или думает только о себе. Извините, что повторяюсь – накипело. Должен был лететь из Уссурийска в Красноярск. Бац – приказ: срочно в Балей.

Значит, сдавай заранее купленный билет, а дальше – как повезет. У меня деньги на исходе. Даю телеграммы другу, брату и начальнику. Прислали все трое. Деньги пришли в Балей. Но приехал-то я напрасно: там других ждали, нестыковочка получилась. Проводы были короткими, а дорога оказалась долгой. Не буду вдаваться в подробности, но до Иркутска в четыре приема кое-как добрался. А там застопорило. Напарился до одури в аэропортовских очередях, потом плюнул в небо, поймал такси и поехал на вокзал. А там не то что яблоку упасть негде… Яблоку, впрочем, там и неоткуда падать. Одним словом из двух букв – ад. Билеты, кстати, были на ближайший по расписанию, но когда он придет, никто не знал, потому что еще вчерашние поезда не проследовали. Решил ждать без билета, а там по прибытии разбираться. Пока с кассиршей любезничал, мужичок ко мне пристроился. Я билет не взял – и он не стал брать. Я хожу по залу ожидания – и он за мной. Выследил кое-как местечко, плюхнулся, ноги вытянул – и мужичок тут как тут. Рядом ничего не нашлось, места в летнем вокзале, как грецкие орехи на помойке, кучкой не валяются, штучный товар. Но на соседней лавке с краешку пристроился.

Да не бойтесь – не вор.

Я сначала тоже заподозрил, потом присмотрелся – перепуганный домашний мужичок, просто принял меня за бывалого и решил держаться поближе.

А в зале духотища – все в пропотелых рубахах, в нестиранных носках… Оно по-другому и быть не могло от бесполезной суеты и ненужных волнений. Мужички, у которых прихвачено было в дорогу, пробки начали откручивать. А много ли уставшему человеку надо? Смотрю, одного милиция под руки ведет, потом второго, третьего вообще за ноги тащат, бедняга головой о ступеньки колотится, то-то утром удивляться будет, шишки ощупывая. Опасно пить в дороге, особенно если один путешествуешь. Милиция рейд провела, отдыхать удалилась. Но свято место… сами знаете. Сначала – метла, потом – веник. Мужик без погон, но с повязкой дружинника. Ходит, билеты спрашивает – вроде как профилактика против бомжей. Но цепляется-то к нормальным людям. И не подряд метет, а ищет, кого на испуг проще взять. Может, штраф на дурничку сорвать надеялся, может, власть показывал, может, просто из вредности. И выцепил именно того мужичонку, которого я за вора принял. Бедняга растерялся, оправдывается, губенки трясутся, с носа пот капает… И такая злость меня разобрала, подхожу и говорю: чего к людям цепляешься, развели бардак на дороге, а виноватых на стороне ищете. Мне-то бояться нечего, у меня полный бумажник всевозможных билетов. Пру буром. Тот грозится милицию вызвать, а я же трезвый, меня бесполезно милицией пугать. Дружинник для виду постращал и заспешил дальше, но уже без остановок. Мужичонка раз пять спасибо сказал. Но я-то не ради благодарности встрял и даже не из благородства, просто неудобно перед собой стало, что за вора его принял.

Ночь темна, да не на век. Под утро петух закукарекал – какой-то чумарик надумал с птицей путешествовать. Услышал я любимую песню и понял, что не засижусь – вернейшая примета. Так и получилось – сел в первый же поезд.

Еще не тронулись, а я уже спал на верхней полке и проснулся только к вечеру. Соседи рассказывали, что где-то в поле останавливались на четыре с половиной часа. Я не заметил. Да какая разница, лишь бы в обратном направлении не повезли. Сходил в ресторан, поужинал, триста граммов от бессонницы принял и снова на боковую. Пусть, думаю, еще одну вынужденную стоянку устраивают, к обеду все равно доберусь. А ночью просквозили по холодку с опережением графика, и утром проводница еле добудилась меня.

По дороге с троллейбусной остановки к общежитию увидел открытый гастроном и… Даже карман проверять смысла не было. Вспомнил, что оставил бумажник под тюфяком. После ресторана сунул его в изголовье и спросонья забыл забрать.

Все, думаю, бог троицу любит, два раза прощал, а на третий – послал к черту. Но на всякий случай вернулся на вокзал, нашел дежурного и объяснил, что в таком-то вагоне, в таком-то купе на верхней полке лежит бумажник с документами и деньгами.

И вот, когда я это сказал, сразу почувствовал, что мой родименький не высунется на глаза, пока за ним не придут нужные люди. В невидимку превратится, но дождется.

Дежурная при мне позвонила на следующую станцию. Через пять дней я получил перевод, а чуть погодя и бандерольку с бумажником.

Если бы этим кончилось.

Но чтобы вам не надоесть, постараюсь покороче.

Сижу в гостинице. Вечер. В десять утра – мой самолет. А не порыбачить ли мне, думаю, на прощание. Речка там великолепная. А гостиница убогая. Начал переодеваться, к соседу знакомая пришла. Сгреб манатки и топаю через весь коридор в туалет.

Догадались, наверное, уже?

Пока переодевал брюки, бумажник выскользнул из кармана. Мне, собственно, и в рыбе нужды не было, гостиничным теткам хотел оставить, но – красивая река, белая ночь, хорошо клюет – разве оторвешься. В гостиницу вернулся в начале седьмого, чтобы не торопясь помыться, позавтракать и выйти к автобусу. Раздеваюсь в душевой и чувствую, что чего-то не хватает. А чего может у меня, растяпы, не хватать? Ясно чего – ума и бумажника. Ума с рождения не было, а где посеял бумажник, я не сомневался. Только там, где штаны снимал, где же еще… Сходил, на всякий случай, проверил. Но не будет же он ждать меня в туалете целую ночь. Спросил у горничной, может, какой честный человек подобрал и передал ей. Нет. Честные люди в ту ночь в туалет не ходили. Спокойно так ответила, будто я о забытой зажигалке или о журнальчике беспокоился. Привыкла, наверное, что мужики вечно что-нибудь теряют. Но все-таки посоветовала сходить еще раз в кабинку и посмотреть в ведре для использованной бумаги. Иду за последней надеждой. Переворачиваю ведро и вижу поверх кучи скомканных и ссохшихся обрывков газет – он. Лежит и чуть ли не человечьим голосом выговаривает: сколько, дескать, можно, подлец ты неблагодарный…

Как только ни оправдывался, как только ни извинялся: не я, мол, тебя в эти поганые бумажки бросал, чужие нехорошие люди над тобой надругались – да много ли толку от запоздалых оправданий.

Заглянул внутрь, смотрю – все на месте: и паспорт, и билет на самолет… В те времена достать летом билет на материк для северянина было труднее, чем зимой купить цветы или арбуз. А родимый бумажничек сохранил мне билетик. Ну вытащили последнюю четвертную, да плевать на нее. Мелочишка в карманах пиджака завалялась – на автобусы хватило, а завтракать мне расхотелось, какой уж там аппетит. Держу бумажник в руках, благодарю, извиняюсь, а он молчит в ответ, устал от моего разгильдяйства.

И последнее – вы уж потерпите, осталось совсем чуть-чуть.

Бумажник мой постепенно из коричневого превратился в черный, прибалтийский пейзаж с него исчез.

Нет, не потому, что Прибалтика отделилась от Союза. Мой бумажник всегда вне политики. Пейзаж просто вытерся. Кожаная оплетка пообтерлась и полопалась. Я капроновыми нитками подлатал, но скорняк из меня неважный. Знакомые корят: неужели не стыдно, неужели новый нельзя купить? Нет уж, от старых друзей не отказываемся, не так воспитаны.

Потом я вообще бросил якорь в Красноярске, ездить перестал, а по городу можно передвигаться и без бумажника. Карманные деньги я ношу в карманах. Бумажник отлеживался на законном отдыхе.

Но совсем недавно жизнь заставила слетать в Якутию.

Недоразумения начались еще в нашей бухгалтерии. Три лимона командировочных! Кассирша выставила на стол штабель пятисоток, и я ахнул. У меня ни сумки, ни портфеля – как их унести. В полиэтиленовом пакете такое богатство по автобусам не потащишь. В бухгалтерии ведро с помидорами стояло. Говорю, давайте переложим помидоры в пакет, а деньги в ведро и сверху тряпкой обвяжем. Но шутки-то шутками, а уходить как-то надо. Рассовал пачки по всем карманам – в два раза толще сделался. В кассе Аэрофлота на треть похудел. Но пачки доставал с одной стороны, вышел на улицу кособоким и прихрамывающим. Заглянул в сберкассу – там очередища. В двух магазинах кое-как сумел обменять три пачки на пятидесятитысячные. Потом знакомые стотысячную дали – бутылку пришлось ставить. Сколько ни старался, а нужда заставила упаковывать деньги в сумку, сейчас их борсетками величают, а когда-то, как только они появились, народ называл их «педерастками». Набил, как подушку. И – в путь. А дорога дальняя и с пересадками, от Якутска еще полчаса лету…

Кстати, бумажник тоже прихватил. Пусть он и не приспособлен к новым деньгам, но из уважения, и старичку надо иногда проветриться, молодость вспомнить, а чтобы ему достоинство не терять, положил в каждое отделение по трояку, которые не успел обменять, когда свистопляска с деньгами началась.

До места добрался без приключений. А там работать надо. Я, в принципе, не против, для того и летел, но куда девать деньги? В гостинице оставлять опасно. Представляете, что будет, если украдут? Раньше всегда у местного населения можно было перехватить. Но времена изменились, человек человеку уже не брат, а волк. Кто-то, может, и дал бы – так нечего. Кто-то перестал доверять. А кто-то просто уже не стеснялся своей шкурности. Так ведь и сам-то раньше мог с чистой совестью пообещать, что вышлю долг сразу, как вернусь домой, а теперь не совсем уверен – найдется ли, что отсылать.

В общем, сплошные волнения, не знаешь, о чем думать: как работу половчее сделать или как сохранить деньги до отъезда. Ведь даже в сберкассу не сдашь, ну сдать-то сдашь, но когда получишь… это уже как повезет.

Успокоился только в Якутске, когда купил билет на обратный рейс, когда появилась гарантия, что выберусь на материк, а там уж как-нибудь не пропаду, на крыше или в кузове доеду. Да и денег-то осталось… Но коли начал сравнивать времена, справедливости ради надо отметить, что раньше в аэропортовских гостиницах для простого пассажира мест не было. Сам половину жизни на лавочках откантовался. А там зашел – выбирай на любой вкус. Перестал народец болтаться без дела. А если в этой гостинице у меня сперли бумажник, так это могло случиться когда угодно и где угодно. Не хочу говорить о несчастном воришке, хочу сказать последнее слово о моем верном бумажнике.

Увели.

Прошляпил.

Прощелкал клювом.

И хватился-то перед самой посадкой, когда уже билет зарегистрировал. Сунул руку в карман и вдруг холод почувствовал, настоящий лед, только сухой. Пусто в кармане. Стою и не знаю, что делать. Нет, я, конечно, не кинулся на поиски, занятие бесполезное, даже если бы рейс отменили, все равно бы не нашел. Пригласили на посадку, и я побрел в хвосте толпы. Но, честное слово, на душе было так паскудно, будто я больного друга в беде бросил.

И только в самолете до меня дошло, что бумажничек мой сам воришке подставился, отвлек внимание от моих последних рублей. Вызвал огонь на себя, можно сказать. Понял, или, точнее сказать, выдумал свою ненужность и гибелью своей решил сослужить хозяину последнюю службу. Жалко, что так получилось, не хотелось мне такого расставания, но я ему не судья.

 

Странный гость

Не знаю даже, как подступиться, с чего начать, все как-то зыбко в этой истории. Впрочем, на болоте всегда и зыбко, и таинственно, а случилось это на болоте.

Прилетел в отпуск маманю проведать. Неделю отгостил. Собрался по грибы. Лето сухое стояло, так что не столько на добычу, сколько по лесу побродить – соскучился по родным осинкам, старею, наверное.

Вечером с товарищем засиделся, проспал, выбрался из дома перед обедом, торопиться вроде нет смысла, но на выходе из поселка встретил мужичка. Я – по грибы, а он уже с грибами. Издалека видно, что человек тяжелое несет. В одной руке бельевая корзина, в другой – палка, типа посоха. Меня, естественно, любопытство защекотало. Сворачиваю наперерез, присматриваюсь – в поселке хотя бы в лицо, но, кажется, всех знаю. Может, подзабыл, думаю, или за время моих путешествий новосел прижился. Но вид очень непривычный для наших мест. Здешние пусть не регулярно, но все-таки бреются, а этот – с бороденкой и одет в длинную, чуть ли не до колен, рубаху навыпуск, выгоревшую аж добела и веревочкой подпоясанную. Возраста за волосней не разглядишь – тридцать ему или сорок, но не старик, глаза совсем молодые, и не сутулится, хотя высокий, сухой. Старика бы давно годы согнули, а здесь чувствуется, что мужик еще в силе. Короче, если бы раньше встречал, обязательно запомнил. Поравнялись. Заглядываю в корзину…

А там одни мухоморы.

Молоденькие.

Крепкие.

Ядовито-красные.

Ты что, кричу, с ума сошел?! А он смотрит и молча улыбается, по-доброму так, по-отечески, вроде как успокаивает меня, чтобы крыша с перепугу не поехала. Но с какой стати? Кто из нас поганок набрал? Выкинь, говорю, немедленно и руки с мылом вымой. Я на крик срываюсь, а он смотрит ласково и молчит, но я слышу – нет, мол, не бойся, ничего не случится. Потом достает из корзинки самый красивый мухомор и протягивает. А мне что оставалось делать? Блаженного обижать грешно. Взял у него красивую поганку, сказал спасибо и потопал, ускоряя шаги. Потом спохватился. Нет, думаю, надо отнять и выбросить, да еще и растоптать, чтобы не собрал. Кто там, Ницше или Шопенгауэр учил, что добро должно быть с кулаками? Оглядываюсь, а на дороге – никого. Успел куда-то свернуть. Я еще подумал: не спрятался ли. Но с чего бы вдруг?!

Кстати, пару казусов с ядовитыми грибами мне уже довелось наблюдать.

Тогда еще отец жив был. Сидим возле дома на лавочке, философствуем. Смотрю, одноклассник идет. Тоже отпускник, только не сибирский, а питерский. Лет десять не виделись. Как тут мимо просквозишь, завернул перекурить. Ведро с грибами в тенек поставил. Но похвастаться, что белых насшибал, не забыл. А батя, первый грибник в поселке, днем раньше протопал по всем своим козырным местам и вернулся с десятком сыроежек. Тяжелее удара по самолюбию придумать трудно. Подхватывается с лавки и – к ведру. Посмотрел, вздохнул и говорит:

– Орел, утер деревне нос, хорошие грибы, только здесь не Питер, «Скорую помощь» не вызовешь, а до районной больницы успеют ли довезти – не знаю.

Одноклассник такого юмора не понимает. Я – тоже. Отцу приходится объяснять, что не белых грибов он набрал, а сатанинских. Тут же опрокинули ведро на мостки, хотели рассортировать, а там сплошной сюрприз, сыроежки питерский гость из пижонства не брал. Батя для вида сочувствует, но видно, что доволен – и человека от смерти спас, и репутация великого грибника не пострадала.

Потом, года через два, опять же в родном поселке, подхожу к лесу и на опушке нахожу горку аккуратно обрезанных сатанинских грибов. Кого везунчик встретил, кто его вразумил… И тоже, наверное, похвастаться решил. А почему бы и нет – сколько радости было, когда находил, срезал, любовался, уверенный, что держит в руках настоящий белый гриб. И вдруг такое разочарование. Но здесь уж, как говорится, красивый кус, да повезло, что мимо уст. Хотя их действительно легко спутать. На первый взгляд, как близнецы-братья. Вот только на срезе мякоть у ядовитого синеет. Но опять же и у подосиновика похожая история… Короче, коварный подарочек природы, потому сатанинским и называется. Мухомор по сравнению с ним безобиден, даже ребенок знает, что его брать нельзя, каким бы красивым ни был. Мухомор – поганка честная.

Но нашелся-таки блаженный, насобиравший полную корзину. И самое странное, что на дурачка-то он не похож: лицо умное, взгляд ясный.

Побродил я по лесу, грибов совсем не нашел. Решил земляники матери принести, чтобы пустым не возвращаться. Землянику брать муторно, сами знаете. Щиплю по ягодке, а мужик с мухоморами из головы не идет. Очень уж странный товарищ, если не сказать, что подозрительный.

Возвращаюсь в поселок. Встречаю знакомого, и он рассказывает про точно такую же встречу: увидел человека с грибами, заинтересовался, потом пытался вразумить его, что мухоморами можно отравиться, а тот лишь улыбался в ответ. И не только он его встретил, нас таких больше десятка набралось. И, что характерно, все встречи случились почти в одно время, но в разных местах, в разных закоулках, от кирпичного завода до барского сада. Бродил какими-то непонятными, необъяснимыми зигзагами, словно блуждал или искал кого-то, но хотел найти сам, ни у кого не спрашивая. Это мы один за другим лезли к нему с предупреждениями, учили, какие грибы можно брать, а какие нельзя. Одни поделикатнее, другие нахрапом, а он ко всем с одинаковой улыбкой. Мы его пугаем, а он нас успокаивает. Пацаны гамузом бежали за ним два переулка, и смеялись, и дразнили, даже собаку пытались науськать. Другой бы палкой шуганул, а этот терпел.

Встречали многие, но никто не видел, откуда он появился и куда исчез. Я даже на вокзал не поленился прогуляться. Расспросил кассиршу, с уборщицей поговорил. Нет, не приезжал, не уезжал.

Взять, к примеру, летающие тарелки: сколько о них говорят, но все повторяют чужие бредни, вычитанные в газетах, ведь ни один нормальный человек не станет утверждать, что лично он видел своими глазами летающую тарелку.

Странник – другое. Странника видели не испорченные газетами люди, причем трезвые.

Сам я лицом к лицу перед ним стоял.

Что хочешь после этого, то и думай, строй любые догадки. Кто это был? Зачем он явился к нам с корзиной мухоморов? Может, какой знак подать хотел?

Не знаю.

Думайте сами.

Вы люди умные.