НОЛЬ ПЯТЬ
Повесть
Михаил не оглядывался и смотрел только вперед, даже не вперед, потому что не увидел бы ничего, кроме замшелых камней и редкого корявого кустарника, он смотрел вверх, туда, где камни граничили с небом, на мнимую линию, которая в школе называлась горизонтом, — там шла дорога. Мокрая от подола до ворота рубаха липла к телу. Сосульки волос и едкий пот лезли в глаза. Горячий воздух застревал в пересохшем горле и не доходил до легких.
Сначала он еще бежал, но хватило его лишь до середины подъема, а последние метры приходилось одолевать уже почти на карачках. Он цеплялся за жесткие колючие прутья и подтягивал себя к ним, но прутья то и дело обламывались, едва не опрокидывая его назад, к разбитой машине. Сил уже не было. Хотелось выпрямиться и прогнуть затекшую спину, еще нестерпимее хотелось пить, но с тупой озлобленностью он гнал и гнал себя вверх, словно это могло что-то изменить или чем-нибудь помочь. И все-таки упал. Рядом с лицом торчала кочка, заросшая брусничником. Впору было обрадоваться — кислые ягоды хоть немного, но освежили бы. Но его хватило только на ленивое удивление: откуда взялась брусника на такой высоте? Как бы нехотя, он сорвал кисточку и еще не донес до рта, а внутри уже все сжалось от подступившей тошноты. Потом он увидел, как дрожат его пальцы. И чем дольше смотрел он на руку, тем сильнее она вибрировала.
Но карабкаться на такую крутизну не было никакой нужды. Он не удержал руль уже за поворотом, за «тещиным языком», почти на ровном месте. Глупейшая случайность. Остальное доделал страх. Когда, оглохший от тряски и скрежета, вывалился он из кабины и увидел огромный валун, упирающийся в бампер, тогда и чесанул напролом, только бы подальше от машины. Бежал и втягивал голову в плечи в ожидании взрыва за спиной.
А сверху его «Урал» казался целеньким.
Михаил скользнул глазами по только что взятому склону и вдруг представил, чем все могло кончиться, случись авария пятью, даже нет, пять много, — какой-то минутой раньше… Здесь, на самой крутизне. Выходит, что ему еще повезло. Могло быть гораздо хуже…
А может, и нет? Может, лучше бы, если машина, кувыркаясь, полетела с верхотуры. Тогда бы обязательно был взрыв, красивый и страшный, как в детективном кино. Взрыв, потом тишина, потом карканье ворон. Зато ни перед кем не пришлось бы отчитываться — это уж точно.
Ветер хлопал полами расстегнутой рубахи. Разгоряченное тело остывало, и чувствовалось, как подсыхающий пот стягивает кожу. Прохлада незаметно превращалась в холод. Михаил стащил рубаху и принялся выкручивать ее, но влага не уходила из ткани, а лишь едва проступала темным налетом на самых крутых извивах жгута. Скрученной рубахой он растерся докрасна, потом надел ее. И все равно знобило.
Надо было идти. Но в какую сторону? В артель? А может быть, в город?
Он успел проехать километров семь — час хорошего ходу, и он в артели. Всего час. А хотелось идти далеко-далеко, чтобы долго-долго никого не видеть. Но для этого надо топать в город. Тогда и впрямь никого не встретишь. Ни души на целые сто восемьдесят километров. Почти две сотни верст, опротивевшие за два сезона, по которым осталось мотаться месяц, самое большее полтора, а потом никакими калачами, никакими тысячами не заманишь его сюда. Хватит. Наездился. А может, и на самом деле в город? Забуриться в ресторан… а потом и трава не расти.
Чем меньше оставалось до артели, тем приятнее мечталось о городе.
Путь знакомый, но пешком Михаил тащился по нему впервые. Слева — скала, справа — крутой откос.
Со спокойной усмешкой он поймал себя на том, что трусливо жмется к скале, и даже не попытался отогнать страх. Каблуки задевали за каменистый грунт, и стук их был единственным звуком на дороге.
Шум мотора за спиной застал его врасплох. Он резко оглянулся. Машина шла где-то за поворотом. Он еще успевал спрятаться. Ему и в голову не пришло, что в этом нет нужды. Ничего позорнее для себя, чем возвращение в артель на чужой машине, он и представить не мог. Скала тянулась голая, без единого выступа или щели, в которую можно забиться. Он торопливо перебежал дорогу, спустился с откоса и присел за кустом. Но когда машина, шурша камешником, проползла мимо и перед глазами запрыгал удаляющийся задний борт — сразу же появилась досада, словно его силком выбросили одного на голую дорогу, и никому он теперь не нужен.
Водителя он узнал. Это был Паршин, трусоватый мужичонка, который боится оторвать взгляд от дороги, где уж ему заметить человека на обочине, да еще и прячущегося. Но Михаилу не хотелось этого понимать. Теперь все артельщики казались ему врагами, особенно лучший друг Васька. Ну и лихо же он пел: «Тридцать лет — это возраст вершины, а потом начинаем спускаться, каждый шаг осторожненько взвесив…» — душевно получалось. И угораздило же его родиться в этот день. Проклятые именины. Как было хорошо и спокойно без них. И ведь отговаривал же и отказывался. Куда там! И слушать не захотели. А наутро пожалуйте, Мишенька, бриться. Приехали. Ваське что, ему и сейчас не пыльно, темнит у себя в дизельной и напевает про возраст вершины, а спускаться другу пришлось, и не в песенке, а на трассе, и было некогда взвешивать каждый шаг. Окажись на его месте кто-нибудь другой, да тот же Паршин, наверняка бы всю кабину «желтой кровью» устряпал. Но Паршин не окажется. Он «тещин язык» пешком проходит, а машину, словно кобылу, за уздечку ведет. И Паршин не будет перед рейсом пить до утра за тридцатилетие кореша.
На шею Михаилу упала капля дождя, и он обрадовался ей, словно помощнице. Появилась смутная надежда на какое-то оправдание. Крупные капли шлепались в пыль и вышибали серые фонтанчики. Но с нарастанием шума дождя фонтанчиков становилось все меньше и меньше, а дорога набирала густой темно-коричневый цвет. Идти стало труднее, но холодный дождь заставлял ускорять шаги.
Не заходя в барак, он прошмыгнул к дизельной.
Васька сидел в боковой пристройке и обтачивал какую-то деталюшку на черный день. Хозяйственный мужик. Где остановится, там и корни пускает. И мастерскую себе оборудовал, и топчан для отдыха поставил — все продумано, все со вкусом. Сколько раз Михаил нахваливал эту обстоятельность друга, а теперь вдруг обозлился на нее.
— Привет хозяину!
— Вот те раз! Вернулся, что ли?
— Ага, с божьей помощью. — Михаил увидел, что глаза у Васьки ясные и даже слегка поблескивают. — А может, и с твоей, сам-то, я вижу, подлечиться успел?
— Сурен принес. Мы и за твое здоровье тост подняли. Разве не полегчало?
— Шутник. Мне, разумеется, не оставили?
— Чуть не успел. Сурен перед самым дождем ушел.
— А я, дурак, торопился, летел сломя голову.
— Да объясни ты, наконец, что случилось? Только разденься сначала, пусть тряпки просохнут.
— Гробанулся я, Васятка, на «тещином». Не знаю, как жив остался.
— На «тещином»?!
— Не на самом, уже на выезде. Сейчас вспоминаю — и ничего вспомнить не могу. Наверное, все-таки успел руль вывернуть и наискосок пошел, а потом в камни уперся. На дорогу выбирался напрямик — еле выполз, мокрый как мышь. А может, еще в кабине взмок, пока под откос летел, не помню. Очухался только наверху. Даже не посмотрел, что от «Урала» осталось.
— Главное, сам цел.
— Смотря для кого. Что я Кондрату скажу? Единственная надежда: свалить на дождь. Может, поверит? — сказал и тут же понял, что глупее и наивнее трудно придумать; понял и разозлился еще сильнее.
— А может, простит по старой дружбе, вспомнит, как вместе по болотам на «газике» ползали? — успокаивал Васька.
— Тоже мысль. Я знаю о нем то, что другим не следует знать. Я, Васятка, о нем очень много знаю.
— Пугать собираешься?!
Васькино удивление только подхлестнуло.
— А что — нельзя? Некрасиво, да? — Тормоза не выдержали, и понесло, поехало, куда сам не хотел и о чем не думал. — Ну тогда подскажи, что мне ему говорить? Как пил с тобой всю ночь? Спросит, где водку брали. Сказать, что полгорода в рюкзаке хранили. Так он и поверит.
— Ничего особенного. У меня день рождения и отказываться я не буду.
— Ах, какие мы хорошенькие! И праздник справили, и на работе ничего не случилось, и подлечиться успели. Все путем — сами не болеем и другим больно не делаем. — Михаил захохотал. — Все хорошие, а Козлов плохой. Гуляли вместе, а расплачиваться ему одному досталось. Вот он и будет платить тем, чем может.
— Чего порешь?
Попытки образумить были уже бесполезны. Михаила одинаково раздражали и сочувствие друга, и его праведное возмущение.
— Что порю, спрашиваешь? А то, что хочу! Так есть у тебя выпить или нет? — Он знал, что нет, и все равно спрашивал, а чтобы Васька своей
ленивой добротой не помешал ему распаляться дальше, ответил за него сам: — Ты же, Мишаня, вчера еще все выкушал. Вот ежели бы не жадничал, то и аварии бы не сделал, и на сегодня осталось бы…
— Ну и дурак же ты.
— Конечно дурак. Разве я теперь могу быть умным? Вот Сурен — совсем другое дело. Для Сурена и лекарство нашлось, потому что он может еще пригодиться. А с меня какой теперь прок. Возьмет Кондрат и выгонит завтра из артели. Зачем на меня добро переводить.
— Не заводись, Миша, а, то я терплю-терплю, да и… — Васька посмотрел на ветошь, которую держал в руках на протяжении всего разговора, и швырнул ее в ящик на полу.
Когда он замахивался, Михаилу показалось, что его сейчас ударят. Ветошь мягко и бесшумно ткнулась в стенку ящика. А как раз грохота, звона, стука жаждала душа Михаила, сжимаясь, а замирая, — ими должен был закончиться замах Васькиной руки. И не услышав их, он ощутил тупую и тяжелую боль. Он стоял и смотрел в лицо старого друга, все еще надеясь, что его ударят. Он даже встал поближе. А Васька развернулся и пошел к дизелям. Доругиваться при гудящих двигателях было несподручно.
— Иди спать! — прокричал Васька. — К вечеру что-нибудь придумаем.
Михаил как можно громче хлопнул дверью и потащился в барак.
Низкая тяжелая туча, приосев, закрывала кромку гор и, словно заклиненная, висела над распадком. Промежуток между камнями и тучей заполнял дождь, а по камням ползли желтые ручьи.
В луже около барака стоял Паршин и мыл сапоги, шаркая пучком травы по грязной кирзе. Не разгибая спины, он поднял голову и радостно поздоровался.
Михаил не ответил ему, но остановился.
— Смотри, как льет, — продолжал радоваться Паршин. — Еле успел проскочить, у самого дома на хвост попало. Ох, не завидую тому, кто сегодня утром снялся. Ох, не завидую.
Михаил мялся возле двери, оттягивая встречу со старателями. Паршин в счет не шел. Никто не мог понять, каким образом мужичонка проскользнул в артель, чем он умаслил Кондратьева, но все знали, что на следующий сезон его в ней не будет — слабоват он для такого дела. Вот и теперь — всего и везения, что от дождя увернулся, другой бы отмахнулся и забыл, а у него радость через край хлещет и разговоров на неделю. Болтовня журчала, как дождевая вода, и Михаил не обращал на нее внимания, пока она не прекратилась. Заметив, что из привычного шума выпал какой-то звук, он насторожился. Паршин продолжал стоять буквой «Г» и, задрав голову, смотрел на него, скорее всего, поджидая ответ на свой вопрос.
— Что ты сказал? — переспросил Михаил.
— Я говорю, ты выехать не успел или как? Почему на базе?
«И этот сует свой нос», — обозлился Михаил, а вслух добавил:
— А почему ты не тормознулся, когда мимо шпарил?
— Когда? — искренне изумился Паршин.
— Перед началом дождя. Струсил?
— А где ты был? — Он выбросил истертый пучок и, стараясь ступать на чистые места, подошел к Михаилу.
— На дороге стоял, с нашей стороны «тещиного языка».
— Не видел, честное слово, не видел.
— А-а-а, брось ты, все вы слепые, когда видеть не хотите.
— Точно не видел! Неужели ты думаешь, что я проехал бы мимо, если бы увидел?
Жалкий вид Паршина не вызывал желания скандалить, пугать и без того перепуганного.
— Ладно, нечего мокнуть, айда в барак.
Бубня ему в спину, Паршин дошел до середины коридора и отстал. Михаил, как назло, жил в самом конце барака. При каждом шаге хлипкие половицы грозили заскрипеть. Он ступал как можно мягче. Двери были закрыты, и за ними глухо шумели голоса, но из любой комнаты могли выглянуть на его шаги.
— Козлов!
Не хватило нескольких секунд. Голос доктора, дока из комнаты Паршина.
— Давай пулю распишем! — летело на весь барак.
— Чего орешь? — прошептал Михаил.
— Не понял! — еще громче крикнул доктор и затопал к нему. — Давай пульку распишем. Вся надежда на тебя. Толпа — кто в двадцать одно, кто в дурака, а интеллектуальному человеку приходится оставаться без развлечений.
— Баня горячая?
— Перекрестись, голубушка, о чем ты говоришь, какая сегодня баня, да и зачем тебе баня после дождевой ванны, и так чистенький, наверное…
Он закрыл дверь перед носом доктора, но не успел отойти, а настырный голос уже гремел в комнате.
— Пятидесяточку, Миша, я уже и бумагу расчертил. И Носов там ждет, а третьего, кроме тебя, некого позвать.
— Сказал, не буду! И тише ты, не ори, — людей разбудишь, им делом заниматься, а не портянки стирать.
О портянках и о том, что людям, которые спали, придется заниматься делом, он сказал специально, чтобы поставить доктора на свое место, а место его было рядом с Паршиным и определилось в начале сезона. Кичась ординатурой, доктор вздумал отказываться от стирки одежды артельщиков и обязанностей банщика. «Это в Питере ты был ординатором, а у нас будешь ординарцем», — сострил Васька. И Кондратьев его поддержал, уже без шуточек объяснил, что для артели хороший дизелист гораздо нужнее кандидата медицинских наук, а если это оскорбляет доктора, то его никто не держит, потому что за деньги, которые Кондратьев платит, можно выписать двух лекарей, и не то что из Питера, а даже из самой Одессы.
Не дожидаясь, пока уберется обиженный доктор, Михаил начал раздеваться и развешивать мокрую одежду на спинки коек. В комнате спало три человека. Васька дежурил в дизельной, а еще двое, наверное, играли в карты у соседей. Сменщик Михаила, Жорка Савчук, храпел в своем углу. Одеяло с него сползло. Заросшая черной шерстью грудь опускалась и поднималась в такт храпу. В комнате было прохладно, и Жорку следовало бы укрыть, но Михаил боялся, что сменщик проснется. Спать ему не хотелось, но надо же было куда-то девать себя.
Перед глазами крутились белые и зеленые огни, напоминающие вспышки сигнальных ракет. Он открыл глаза и снова что есть силы зажмурился — огни не пропадали. Храп Савчука по переливчатому многоголосью не уступал весеннему лягушачьему концерту. Михаил удивился, почему он раньше не обращал внимания на его трели, и сначала по ошибке приписал обычной усталости после смены, но потом вспомнил, что они почти всегда спали в разное время.
Огни сменила то ли ящерица, то ли гусеница, или, пожалуй, ящерица с головой гусеницы. Ядовито-зеленая и огромная, она сидела между камнями и, удивленно приподнимая хвост, смотрела на него. Михаил замотал головой и открыл глаза. Лицо было мокрым от пота. Он вытер его о наволочку, потом посмотрел на часы. Время едва плелось.
Еще в начале недели Кондратьев уехал на рудник, для каких-то важных переговоров, а вернуться обещал именно в этот злополучный для Михаила день, к вечеру. Он мог бы и задержаться, мало ли какие заботы могут всплыть на руднике, всего не спланируешь. Мог бы, но пошел дождь, значит, артель выбивалась из привычного режима, значит, хозяин должен быть на месте. Он всегда боялся оставить артель без работы, и не снижение выработки беспокоило его, а свободное время у старателей, считал, что состояние безделья самое опасное для артели. Тайга — не город, развлекать в ней некому. Чтобы пять человек смеялись — шестой должен быть смешным. И в поисках шестого вытряхивается наружу чересчур много из того, что людям не нужно знать ни о себе, ни о тех, с кем идут в общей упряжке. А это кончалось плохо. Были случаи намного сложнее, чем в басне Крылова про лебедя, рака и щуку. Мало того что воз не тянули, так и за ножишки хватались. В самом начале сезона Кондратьев повредил плечо, и Михаилу пришлось целый месяц водить его «газик». Тогда-то он и узнал председателя: и повадки его, и заботы. Два раза они вынуждены были пробиваться к артели по размытым полузапущенным дорогам. И если приходилось буксовать, Кондратьев не раздумывая выскакивал из кабины и, стоя в ботиночках по колено в грязи, упирался в машину здоровым плечом и торопил, чуть ли не умоляя. Он панически боялся тайфунов, боялся оказаться отрезанным от артели. Случись, конечно, такое, он бы и вертолет зафрахтовал, не посмотрел бы на кругленькую сумму, но Михаил его не подводил.
А ящерица все не уползала и с прежним удивлением пялилась на него, разве что цветом стала немного водянистей. Ее рыльце едва не задевало нос Михаила. Он повернул голову, но пресмыкающееся успело перебежать на другую сторону и уже поджидало его, опять в каких-то сантиметрах от лица.
Михаил так и не понял, спал он или нет, когда пришли от Кондратьева. Стоило дотронуться до одеяла, и он сразу вскочил. Посыльным был доктор.
— Шеф требует, — сказал он.
Надевая брюки, Михаил запутался в штанинах и, сделав несколько клоунских судорожных подскоков на одной ноге, снова плюхнулся на койку.
— Вставай, нечего рассиживаться. Шеф не в духе и велел поторопиться.
Михаил только усмехнулся в ответ. Взяв рубашку, он понял, что одежда еще не просохла. Все его «приданое» умещалось в рюкзаке и портфеле — рабочая и выходная тара. Чистое складывалось в портфель, но раздраженная рука почему-то схватилась за рюкзак. Он вытаскивал тряпки одну за другой, но попадались не те, которые нужны, он совал их обратно, и лишь когда белая рубашка с большим пятном попалась на глаза в третий раз — вывалил содержимое рюкзака на кровать и отобрал подходящее. Доктор нервно топтался рядом и все поторапливал.
— Иди, кто тебя держит, или боишься, что без тебя дорогу не найду?
— Мне приказано привести.
Никто ему, конечно, не приказывал, просто хотел поиздеваться, отомстить за прежние шуточки.
На улице Михаил пожалел, что надел на себя все сухое. Туча так и не сдвинулась с места, а в сумерках казалась еще темнее и ниже. Доктор пропустил его вперед и шел словно конвоир.
— Вот, Олег Михайлович, доставил голубчика, отрапортовал он и подтолкнул шофера к Кондратьеву.
— Поосторожнее, парень, — Михаил резко двинул локтем, надеясь достать живот конвоира.
— Садись, — указал Кондратьев на стул, — а ты, док, свободен, мы тут как-нибудь разберемся.
Михаил злорадно оглянулся. Доктор понял, что он лишний, но уходить не спешил, пытался сохранить достоинство, он вроде и улыбался, но было в улыбке что-то мстительное, намекающее на очередную, более выгодную для него встречу. Однако, несмотря на все старания, вид у доктора был пришибленный. И это обнадежило Михаила. Неожиданно для себя он успокоился и даже уверовал, что ему все простится. А когда Кондратьев, устав от их игры в гляделки, кивнул доктору на дверь, Михаил осмелел окончательно.
Кондратьев сидел в своем любимом кресле и курил.
О председательском кресле ходили легенды. Все рассказы об артели начинались с него. Даже музыканты из городского ресторана знали, что Кондратьев привез его в артель с первым бульдозером и только после кресла стал завозить основное оборудование.
— Ну, давай рассказывай, — предложил председатель, но слушать, похоже, не собирался. Интересовало его совсем другое. За окном кучка старателей спускала металлические листы для грохотов. Мужики налегали на ломы, и в открытую форточку влетало: «Раз, два — взяли, а ну еще разок, и — раз, два…»
Михаил ждал.
— Так в чем же дело? В окно нечего заглядывать, там для тебя ничего интересного нет. Рассказывай, — как ты дошел до жизни такой.
— А что рассказывать, ты же знаешь «тещин язык».
— Как не знать, знаю, — злой, ну и что дальше?
Еще на улице, когда доктор уверенно вел его на председательский суд, Михаил решил рассказать обо всем начистоту, и пусть Кондратьев думает сам — ему, сверху, виднее. Все расскажет, ничего не утаит, единственное, о чем попросит перед этим, — выставить доктора, при нем было стыдно. Но просить не пришлось. Кондратьев избавил от лишних унижений, подал надежду, совсем было уж раскисшему штрафнику. Но с надеждой вернулась воля, и уже не хотелось сдаваться без боя, захотелось попробовать выпутаться с меньшими потерями.
— В дождь попал.
— Ай-яй-яй! — Кондратьев даже привстал от такой наглости. — Какой несчастный. Так знай, что я только сейчас проскочил через «тещин». Мало я, следом за мной груженая машина прошла, и не наша, а рудниковская. На их водилу смотреть противно, хуже нашего Паршина. Я и к твоему «Уралу» спускался, видишь, как уделался, — и он показал на перепачканные брюки. — И место посмотрел, где ты с дороги вылетел.
— Со стороны оно всегда и виднее, и проще.
— Это я-то со стороны…
Кондратьев сначала было засмеялся, но вдруг лицо его перекосилось. Михаил не успел сообразить, в чем дело, а девяностокилограммовый мужик в два прыжка взлетел на подоконник и, застряв плечами в форточке, закричал:
— Ломы, ломы, через колено вас разэтак! Ломы где?
Грузчики остановились, они явно не понимали, за что на них кричат. Кондратьев бодал головой в сторону машины с чихающим мотором и, как попугай, повторял:
— Ломы, растяпы, через колено…
Артельщики в недоумении разводили руками.
— Ломы в кузове забыли!
Один из грузчиков кинулся к машине, но она уже тронулась. Он бежал за ней, а колеса швыряли в него грязью.
— И поделом, — злорадствовал Кондратьев.
Перед выездом на дорогу машина забуксовала, и грузчик изловчился уцепиться за борт. И только после того, как он перевалился в кузов, Кондратьев спрыгнул с подоконника.
— Сколько вас можно к порядку приучать? Так вот по ломику можно и всю артель разбазарить. Знаешь, сколько мне нервов пришлось потрепать, сколько наврать и наобещать, чтобы этот металл сюда доставить, не отвлекая вас от дела, не гробя свои машины и не тратя свой бензин? Привыкли к бардаку и ничего не хотите понимать! — Он сел в кресло и принялся соскребать ногтем пятнышки грязи с брюк.
— Я однажды видел лом со Знаком качества, — сказал Михаил, чтобы не молчать. Придумывать, как он не удержался на скользкой дороге, уже не хотелось, да и не было смысла.
— Значит, хороший лом, — Кондратьев сосредоточенно соскребал грязь: поскребет, поскребет, щелкнет ногтем, сбивая пыль, и снова начинает царапать.
Выпачкаться можно было и не спускаясь к его «Уралу», мало ли грязи в дождливую погоду, но Михаил воспринимал это уже как намек, очередной укор и снова начинал распаляться, хотя и уговаривал себя быть спокойнее.
— Ты знаешь, во что влетит тебе этот дождичек? — спрашивалось без нажима, как бы между прочим.
— Знаю.
— Допустим, что знаешь, хотя я и сомневаюсь. Ты пойми, что здесь не автобаза, не завод какой-нибудь, здесь каждый чувствует себя хозяином — не на словах, а на самом деле, добреньких за чужой счет здесь не найдешь и воспитательной демагогии не дождешься…
Очередное «знаю» звучало уже не виновато, а с наглинкой. Собственные уговоры уже не действовали. Уже несло. И предупреждения или, еще хуже, запугивания вызывали обратную реакцию, он не уходил в защиту, а нападал сам, дразня пугающего.
— Вот и хорошо. Хотим мы с тобой этого или нет, а собрание собирать придется, как раз и погода сегодня больше к разговорам располагает, чем к работе. Предупреди в бараке, что сбор в восемь, там и расскажешь про свой дождь.
— Можно идти? — спросил он с нескрываемым вызовом.
— Да, разумеется, — невозмутимо ответил Кондратьев, поднялся, отошел к окну и встал спиной к Михаилу.
Надо было уходить.
Для собрания подготовили самую большую комнату. Койки сдвинули наподобие скамеек, а в середину вытолкали стол, за который сел Кондратьев. Михаил нашел место в углу, чтобы взгляды не цепляли его.
Васька и Сурен пришли почти последними.
Когда Кондратьев встал, у Михаила почему-то защекотало в носу. Он сжал ноздри и все равно не удержался — чихнул, потом, не в силах остановиться, повторил, громко, на всю комнату. Это почему-то рассмешило всех. Словно по команде вылетело «Будь здоров». Кондратьев дал народу вдоволь посмеяться и сказал:
— Будем считать, что собрание Козлов открыл. Только не пойму, почему он забился в угол. Выходи, героя должен видеть каждый.
— Чего на меня смотреть.
— Ну ладно, что я с тобой, торговаться буду?
Кто-то тронул его за руку, он привстал, и тут же исчезло свободное место на его койке. Люди, поджимая ноги, освобождали проход.
— И еще, — командовал Кондратьев, — кто там ближе к окну, откройте его, а то надымили — дышать нечем, башка раскалывается. — Он подождал, когда закончат греметь рамой, и, шумно втянув хлынувший в комнату воздух, одобрительно кивнул: — Совсем другое дело. Значит, приступим. Надеюсь, все знают, что случилось у Козлова? Вот и решайте, а я послушаю.
Как заведено на всех собраниях, сначала никто не хотел говорить, а точнее — говорили многие, но каждый себе под нос или на ухо соседу. Снова пришлось вставать Кондратьеву.
— Сами знаете, машин у нас лишних нет. Но случиться такое может с каждым, тем более на «тещином языке», на мокрой дороге, в дождь, — он скосил глаза на Михаила, — так я говорю?
— Так.
— Конечно, — подскочил Сурен. — В такой дождь там пешком идти страшно, не то что на машине. Погорячился Мишка, хотел быстрее. Он же не на свидание ехал!
— Подожди, Сурен, — встал бригадир Носов, — свидание здесь ни при чем, и «тещин язык» ни при чем. Другой дороги у нас нет, и кто ее боится, может уходить в таксопарк или на троллейбус. Козлов хороший водитель — это все знают. Я о другом. У нас было две машины, осталась одна, плохонькая. Надежды на нее мало. А мы должны работать надежно. Все знают, из какого утиля собрано наше хозяйство. Если не будет надежных рук, мы вылетим в трубу.
— Я уже лечу! — закричал Савчук. — На чем я работать буду? Кто мне завтра трудодень поставит? Для чего я под ней на брюхе валялся!
— Не знаю, что можно делать под машиной на брюхе? Под машиной лежат на спине, — ехидно вставил Сурен.
Артель загоготала вместе с Кондратьевым, но распаленный Савчук не обращал внимания на смех.
— Мало ли что я скажу. Я сюда не разговаривать приехал, а работать. Говорить дома с бабой буду, когда сезон кончится и гроши получу. Машину по болтику перебрал, из дерьма конфетку сделал, а теперь что делать прикажете?
— Можно подумать! — Михаил оттолкнулся от стола и шагнул в сторону сменщика. — Герой, ну герой. Он под ней валялся! Он до ума доводил. А Козлов только гробить мастак. Какой ты, Жора, молодец.
— Оба делали, оба. Только гробить ее ты меня не позвал.
— Да, хорошая машина была. Как теперь ее вытаскивать? — поддакнул Паршин.
— 3аткнись, тоже мне ценитель нашелся. Хозяин.
Паршин покраснел и опустил голову.
— А ты ему рот не затыкай! — взвился Савчук. Герой выискался. Сегодня одну, завтра вторую. Ничего не ценит. Правильно Нос говорит. Вылетим в трубу с такими героями, а в конце сезона придется на обратную дорогу пятаки на вокзале сшибать. Короче, по системе: «Лето без бабы, а зиму — без денег». Ноль пять за это врезать, сразу геройство пропадет.
Услышав «ноль пять», старатели сразу затихли.
Савчук и сам растерялся, замолчал, заоглядывался, а потом и вовсе сел, спрятавшись за чужие спины.
Михаил проработал в артели два сезона, и не было такого случая, чтобы кого-нибудь рассчитали по ноль пять. В июне Кондратьев выгнал двух мужиков, и правильно сделал. Они мешали работать своим нытьем: «А вдруг пролетим, а почему у вас на олове не так, как у нас на золоте, а если бы так, то было бы лучше, а почему у председателя двойные трудодни…» И пили мужики часто, сначала одни, но кто выдержит, если рядом поддают, — раз вытерпишь, два, а на третий и у тебя слюнки потекут. И кто-то должен работать за страдающего с похмелья. Но даже их рассчитали полностью. Если старателю давали ноль пять, значит он получал только половину заработанных денег. Чем больше заработал — тем больше терял. Это была самая крайняя мера в их артели, и Михаил считал, что не заслужил ее. Все видели, как он пахал. Сезон уже кончался, и он ни разу не выехал «развеяться». В отличие от большинства мужиков, у которых поблизости были семьи или подруги. Пять месяцев — и половина из них насмарку за одно утро.
В тишине раздался голос Васьки, и Михаил обрадовался: несмотря на утреннюю стычку в дизельной, он верил, что Васька не даст друга в обиду:
— Я считаю, что Козлова нужно наказать…
Дальше он уже не слушал.
Глаза бегали по грязному полу возле ног, по столу председателя, словно отыскивая камень или еще что-нибудь, чем можно запустить в говорящего. И Михаил запустил бы, если бы нашел чем. Он видел, как шевелятся Васькины губы, и злорадно ждал, когда он побольше наплетет на него. Пропуская смысл чужих слов, он старательно подбирал свои. Вскакивал Савчук и что-то говорил, разводя руками. Кричал с места Сурен. Михаил не обращал на них внимания.
А Васька продолжал:
— Ты, Жора, слишком круто полез. Наказывать за лихачество надо, но чтобы гнать из артели, да еще по ноль пять, — мне кажется, это лишнее. — Он повернулся к председателю и, увидев, что Кондратьев утвердительно кивает, продолжал: — Я думаю, нужно дать ему возможность попробовать вытащить машину. Конечно, я в этом деле секу не слишком, но попытка — не пытка. Тем более он сам толком не знает, что с машиной. Может, и делов-то меньше, чем разговоров. А ты сразу — ноль пять.
— Да вы меня не поняли, — улыбался и разводил руками Савчук. — Я к примеру сказал, для острастки, а то гонору у него дюже много. А это, — он замялся, — ну, наказанья этого он, конечно, не заслуживает. Нет-нет, наказывать нужно, обязательно нужно наказать, но не в такой мере.
— Кто говорит, что не нужно? — примиряюще улыбался Сурен.
Михаил не слушал, о чем они говорят. Он, затаясь, поджидал, когда в спорах старателей появится пауза, и, поймав ее, крикнул:
— Ну, Вася, «тридцать лет — это возраст вершины», в дерьме ты, а не на вершине. Пьяный целоваться лезешь, а дошло дело до ответа — сразу: «Козлова нужно наказать». Чего ты выкручиваешься? Ты думаешь, кто поверит, что я из-за дождя гробанулся. Я что — Паршин какой-нибудь? Я же с тобой перед рейсом всю ночь водку хлестал. Но я не выкручиваюсь. Я не кричу, что тебя нужно наказывать. Разве можно тебя наказывать, ты же чистенький. И ручки у тебя вот они — чистенькие. А дыхнуть тебя заставить, так сразу понятно будет — чем из тебя пахнет.
— Какая чушь, — не выдержал Кондратьев, — он же тебе друг.
Слова председателя только подхлестнули.
— Конечно друг. Ты тоже почти друг. И тоже чистенький. Святой, можно сказать, — Михаил уже не понимал, что он делает, нес в одну кучу и были, и сплетни, и то, что сам выдумывал на ходу: — Все вы святые, а две бабы — одна на руднике, другая в городе — тоже от святости завелись? И купаются в святом шампанском. Если половину артели по ноль пять распатронить, то можно и не две, а двадцать содержать. Молчишь. — Он смотрел прямо в лицо председателю, подойдя к нему на расстояние вытянутой руки.
Кондратьев поднял на него глаза и долго не отвечал, улыбаясь краем рта.
Михаил не выдержал и закричал:
— Ну что молчишь, скажи, что я вру!
— А зачем? И вообще, отойди немного подальше, а то всего слюной забрызгал. — И словно в подтверждение своих слов, Кондратьев достал платок и вытерся.
Михаил послушно отошел. Запас злобы иссяк.
Он стоял обмякший и безразличный ко всему, не чувствуя ничего, кроме жалости к себе, кроме нелепого и незаслуженного одиночества. Ведь еще вчера все было нормально, а теперь… вот он, а вот они: Кондратьев устало сидит за столом, Сурен спорит с Васькой, сидящие вокруг Носова молча кивают словам бригадира — нормальные люди, каждый в своем деле ас, всякое, конечно, случалось за два сезона, но находили же общий язык, и вдруг все лопнуло.
Носов, запинаясь о ноги сидящих, пробрался к председателю и, согнувшись, зашептал. Сначала Кондратьев, соглашаясь, кивал ему, потом поднялся.
— У Носова — предложение, прошу выслушать.
— Я предлагаю ноль пять, давайте проголосуем.
И он первый поднял руку.
Поднял Кондратьев. Поднял Савчук. Разом взлетели руки в углу, где сидел Носов. Доктор. Паршин. Сурен… Все, кроме Васьки.
— Сам напросился, — тихо сказал Кондратьев. Михаил махнул рукой и пошел из комнаты. Вслед за ним, расталкивая столпившихся старателей, выбежал Васька.
— Подожди!
Михаил упрямо вышагивал прочь от барака. Под ногами хлюпала грязь. Васька догнал его и схватил за плечо.
— Ты что, с ума сошел?
Михаил попробовал вырваться, Васькина лапища держала крепче капкана.
— Ну что молчишь? Там надо было молчать, а то все дерьмо наружу полезло. Я почему говорил, чтобы тебя наказали, потому что, если бы я первый предложил меру наказания, ее бы и оставили, и все было бы в порядке, отделался бы каким-нибудь пятком трудодней. А ты в бутылку сразу.
Михаил поднял ватную руку и ткнул кулаком в белеющее в темноте лицо. Васька не ожидал и не успел уклониться. Но удар все равно не получился, бабий тычок, а не удар. Зато после короткого взмаха Васькиной руки сам Михаил оказался в луже.
— Хватит, Миша, целый день терпел, но и моя терпелка сломалась.
Вода начала просачиваться через рубашку. Он попытался встать, но не успел выпрямиться, как получил новый удар. Бил уже не Васька, а подбежавший Сурен. Михаил знал, что, если останется лежать, его не будут бить, и все-таки он вставал и чуть ли не с удовольствием лез под кулак Сурена.
— Шакал, мы за него заступаться, а он помои на нас лить.
— Ладно, хватит, — удерживал его Васька, — он свое получил.
— Шакал, убивать таких надо!
Васька пробовал оттащить друга, но тот вырывался и наскакивал на Михаила.
— Хватит, кому сказал, а то сейчас и тебе врежу! — обозлился Васька.
Мимо шли артельщики: кто-то отворачивался, кто-то стоял и ждал, чем все кончится, но никто не вмешивался.
— Пойдем, хватит народ смешить.
— Это я, что ли, смешу? Я что, обезьяна? Это Мишка обезьяна! — Сурен словно оправдывался, как бы он ни горячился, а Васькину угрозу мимо ушей не пропустил, знал, с кем имеет дело.
Они ушли. Говор возле барака быстро затих. Перестала хлопать входная дверь. Михаил с неохотой выбрался из лужи и побрел наугад, лишь бы подальше от всех. Оказавшись рядом с речушкой, он спустился к ней и, стоя по колено в воде, долго умывался. Когда ноги занемели от холода, он выбрался на берег и присел на поваленное дерево. Сигареты в брючном кармане размокли, пока он валялся в луже, пачку пришлось выбросить. Хотелось курить, знобило, но двигаться было лень, и он сидел, уставясь на чернеющий силуэт высокого корявого ильма, сидел и мечтал заснуть.
Когда Михаил доплелся до барака, окна в нем уже не светились. Соседи по комнате спали. Он влез под одеяло с головой и все равно не мог согреться. Озноб, начавшийся с ног, постепенно захватил все тело, хотелось даже подвыть этой трясучке, но страшно было разбудить мужиков.
Утром дождь перестал. Михаил проснулся поздно. В комнате никого не было. Очень сильно болела голова. Он достал зеркало, на лице не оказалось никаких следов, разве что нижняя губа слегка вздулась, — от этого голова не заболит, и он решил, что простудился. На стуле грязным комом лежала одежда. Не дожидаясь, пока просохнет, Михаил скрутил ее в узел и спрятал в рюкзак. Что делать дальше, он не знал и, стесняясь выйти к людям, просидел в комнате до обеда. Накурившись до тошноты, он торопливо прошел на кухню и молча встал перед поваром. Кок, так же молча, налил ему щей, потом поставил гуляш и удалился. Михаил сидел в пустой столовой, стараясь не звякнуть ни ложкой, ни вилкой. Уже в дверях он встретил Паршина и хотел пройти мимо, но тот окликнул:
— Меня к тебе послали. Вот. — Он протянул конверт. — Кондрат на дорогу велел передать, остальное получишь в конце сезона.
Михаил сунул конверт в карман и расписался в листке, протянутом Паршиным. Председатель расщедрился на двести пятьдесят рублей.
— В три часа я выезжаю, велено и тебя до перекрестка подбросить.
— Ну, ежели велено.
Он пытался иронизировать, но сам еле удерживал дрожь в голосе, до того противно стало внутри от напоминания, что ему нечего здесь больше делать, и уезжает он не добровольно, а его гонят, как поганого пса, отвозят подальше и выбрасывают на перекрестке, чтобы не нашел дороги назад.
Машина медленно ползла по «тещиному языку».
Украдкой заглядывая через плечо Паршина, Михаил ждал, когда появится его «пострадавшая».
— Савчук с утра ушел осматривать. Как думаешь, вытащат?
— Вытащат, куда она денется, — ответил Михаил и покраснел, словно Паршин застал его за неприличным занятием.
— Хорошо бы.
Сверху, как и вчера, машина казалась целой и невредимой, а здоровенный Савчук — школьником.
Может, тормознемся? — спросил он неуверенно.
Паршин промолчал. Втянув голову в узенькие плечи, он вперился в дорогу, сжимая баранку побелевшими пальцами. Михаил не настаивал, глядя на Паршина, ему и самому стало страшновато ехать по проклятому зигзагу, на котором до вчерашнего дня не снижал скорости. Лицо водителя отмякло только после «тещиного языка», на прямом участке. Он перехватился и, держа баранку одной рукой, заговорил снова:
— А груз наверх, наверное, на горбу придется вытаскивать?
— Можно и на горбу, а можно и подумать.
— Скорее перетаскаешь, чем додумаешься.
— Попробуйте прицеп на тросе спустить, если получится — раз в пять быстрее управитесь.
— И то верно. Голова у тебя здорово варит, обязательно подскажу Носову.
— Подскажи.
— А зря ты вчера. Смолчал бы, и все бы обошлось, — все так говорят.
— Ладно, ты лучше нажми, а то до вечера будем пилить.
— Тише едешь, дальше будешь.
— А то давай подменю.
— Нет, мы уж как-нибудь сами.
Он замолчал и крепче вцепился в руль, но скорость немного прибавил.
Навстречу плыли вызубренные за два года повороты, подъемы, спуски — хорошая, веселая дорога без гаишников и светофоров.
Километра за четыре до перекрестка они увидели женщину, скособоченную бельевой корзиной с грибами. Она стояла посреди дороги и махала рукой. Паршин просигналил. Женщина заметалась и едва успела выскочить на обочину.
— Тормозни.
— Некогда.
— Полминуты.
— И так опаздываю. Дотащит, они — народ выносливый.
На перекрестке он остановился.
Михаилу стало жалко себя, да так, что слезы чуть не выступили, как в обед в столовой.
— Может, подбросить? — сказал Паршин.
«Сначала остановился, а потом предлагает, как милостыню».
— Чеши, пока я сам тебе не подбросил.
— Ты чего, псих?
Михаил поправил рюкзак и пошел. Какое-то время машина стояла, потом он услышал, как хлопнула дверца.
Он не задавал себе вопроса: почему рудник, а не город? Наверное, потому, что рудник ближе и спокойнее. В городе пришлось бы искать гостиницу, разговаривать с людьми, упрашивать, а у него не было сил. Единственное желание шевелилось в нем — отползти в сторонку и отлежаться несколько дней в тихой норе. А на руднике была такая нора с хозяином-заикой, который мог целыми днями молчать. Странный человек Антипов, не способный к нормальной, на взгляд Михаила, человеческой жизни, жил своей, замкнутой, в полупустом доме и охотничьем зимовье. Год назад Михаил спас его от тюрьмы, выбив ружье, за которое схватился отшельник в пристанской закусочной, когда трое пьяных гавриков решили покуражиться над одиноким, пришибленным на вид мужичонкой, пьющим чай. Потом несколько раз ночевал у Антипова, когда возил шефа, покупал у него мясо для артели, помогал с патронами.
Калитка, закрытая одновременно на кольцо и щеколду, встревожила Михаила. Придерживая сползающий с плеча рюкзак, он подбежал к двери и, увидев замок, уже не удивился. Для очистки совести сходил к соседям и узнал, что в доме дней пять, а может, и десять по вечерам не зажигался свет. Он возвратился, нашел за наличником ключ и сел на крыльцо. В дом заходить не хотелось. Сама по себе, неожиданно и неизвестно откуда, пришла мысль, будто он только затем и ехал к Антипову, чтобы отправиться с ним в тайгу. Не плелся с надеждой спрятаться и отлежаться, а специально, как настоящий промысловик, к началу сезона. И ему очень понравилось видеть себя звероловом, для которого охота не баловство, а дело — хлеб, можно сказать, и вся его жизнь состоит из постоянной погони за удачей. С такой высоты артель показалась ему обыкновенной комплексной бригадой.
Какая у них может быть погоня за фартом? Они и забыли, что такое фарт. И зачем им фарт, когда бригадный подряд намного надежнее. А он фартовый. Он очень фартовый. Невезуха только в мелочах, но так и должно быть. На то он и фарт. Настоящая удача — это когда перед ней долго не везет. Соболя — вот где его фарт. Соболя — не касситерит. Кондратьев хвастался, что его олово дороже золота. Ерунда его олово по сравнению с пушниной. Он добудет рюкзак, а то и два легоньких рюкзака шкурок с красивым переливающимся мехом, и с двумя тяжелыми карманами придет к старателям и посмеется. Они думали, что он пропадет без них, а он чихать хотел. Пусть подавятся его ноль пятью, он и вторую половину может пожертвовать в пользу разорившейся артели. Он добудет много соболей и одного медведя, очень большого и очень лохматого. Кондрат, конечно, будет выпрашивать шкуру, будет предлагать бешеные деньги, он привык брать все не торгуясь, но не на того нарвался. Шкуру Михаил положит у себя и посадит на нее такую женщину, которая Кондрату и не снилась. Антипов научит его добывать соболей, он быстренько разберется в таежных премудростях, потому что всегда был толковым и ловким. Охотник возьмет с собой, а он поможет ему выгодно сбыть пушнину.
Сколько женщин мечтает о хорошем соболе. Он придет к женщинам Кондрата и загнет такую цену — пусть раскошеливается…
Когда стемнело, Михаил зашел в дом, не включая света, лег на кровать Антипова и снова думал о соболях, о медведях, о фарте, который искал всю жизнь и только теперь понял, где нужно искать.
Утром он осмотрел нехитрое жилище Антипова: выметенная щербатая крышка верстака на кухне, вымытый пол, ни крошки на столе, и в столе тоже ни крошки — и понял, что опоздал. Охотник забрал с собой даже численник, и на голой картонке, прибитой к стене, чернели две расхлябанные прорези, в которых он крепился, да темнел четкий невыгоревший прямоугольник на том месте, где он висел. Михаил поискал оторванные листки, надеясь по ним узнать, когда ушел Антипов, но в доме не было никакого мусора. Газет хозяин никогда не читал. Михаил спустился в погреб, срезал копченую рыбину, увидев кучку опилок, он догадался, что это холодильник, покопался в опилках и достал два куска льда. Ко льду требовалось шампанское. Быстренько освободив портфель, он побежал в магазин.
В конверте Кондратьева одна к одной лежали десять четвертных. Считая, что так эффектнее, он достал прямо из конверта сиреневую бумажку и протянул продавщице.
— Шампанского.
Она поставила на прилавок бутылку в рваной бумажной обертке и принялась уже набирать сдачу, но Михаил небрежным голосом добавил:
— На все.
— Так бы и говорил, — проворчала ленивая и ничему не удивляющаяся бабенка. — Четыре, что ли?
— Пять.
— Откуда пять? Цену не видишь?
— Ну ладно, тогда четыре.
— Пять штук ему. Дурочку нашел.
Он поскидал бутылки в портфель и вышел на улицу.
Знакомых на руднике было много, и ему просто повезло, что он никого не встретил возле магазина, а то пришлось бы разговаривать, отвечать на вопросы, а там, глядишь, и в гости приглашать.
У Антипова не нашлось даже стаканов, только одна кружка с облупившейся на донышке эмалью и пятнами ржавчины. Михаил бросил в нее лед и, хлопнув пробкой, налил по края.
— Что мы, не старатели, что ли? Что мы, не можем заработать на благородные напитки? — говорил он сам себе и, как ему казалось, не спеша отпивал шипящее вино. Когда лед загремел о донышко, он снова налил. Шампанское было теплым. Он добавил в кружку льда и, чтобы ускорить охлаждение, помешал «коктейль» почерневшей от времени алюминиевой ложкой. Вино быстро ударило в голову. Стало досадно, что не застал Антипова. О том, что желание уйти в тайгу появилось у него только в пустом доме охотника, Михаил даже не вспомнил. Он думал о соболях, словно капканы и кулемки были уже насторожены, а он присел перекурить перед тем, как пойти собирать добычу.
— Охота самое прекрасное и самое мужское занятие, плохо только, что в тайге нет женщин. А сколько женщин в артели? Две официантки в городском ресторане, переходящие от одного старателя к другому, когда те вырвутся после сезона дикой и голодной толпой, не зная за которую талию держаться — женскую или рюмочную. Здесь не было равных Ваське — он удерживал и то и другое. Очень крепкий мужик. Васька, Васька — почему так все получилось? Столько лет были друзьями. Интересно, как Антипов обходится без женщин?
Михаилу захотелось хоть что-нибудь узнать об охотнике. Его злило, что он ничего не мог вспомнить о нем. В памяти блуждало расплывчатое пятно неопределенной величины и неопределенного цвета.
Он поднял крышку самодельного сундука в надежде найти письмо или фотографию. В сундуке лежала какая-то одежда и две книжки: том «Жизнь животных» Брема и «Жерминаль» Эмиля Золя. Книги удивили Михаила. Он считал Антипова чуть ли не безграмотным, а тут еще Золя, о котором у него самого было очень приблизительное представление, помнил только, как в школе одни и те же страницы мальчишки читали вслух в своей компании, а девчонки — в своей. Ни фотографий, ни писем в книгах не оказалось. На картонке от численника выгоревший Дед Мороз поздравлял с новым, 1967 годом — единственная дата в биографии Антипова, но она говорила только о том, что картонка провисела в этом доме двенадцать лет.
Остался последний кусочек льда, гладкий, с острыми прозрачными краями. Спускаться в погреб он поленился. Подходила к концу третья бутылка. Михаил порядочно захмелел, и ему становилось все скучнее в пустом доме. Вспомнились «тещин язык», собрание, лужа около барака — все были против, артелью на одного. В тайге такого не бывает.
Со спасительной думой о таежном промысле Михаил возвратился к сундуку и достал «Жизнь животных».
Это был третий том издания 1893 года под редакцией магистра зоологии К. К. Сент-Илера. От старинного переплета тяжелой книги и слова «магистр» веяло чем-то сказочным и религиозным. И сразу же четче обозначился расплывчатый образ хозяина дома, принявший вид маленького лесного колдуна, сутулого, сморщенного, с глубоко запрятанными глазками.
Михаил просмотрел оглавление и, не найдя ни соболей, ни медведей, решил, что нужный том Антипов забрал с собой. Бизоны, зебры, кенгуру — он с удовольствием рассматривал картинки, пока на глаза не попались выделенные жирным шрифтом слова «БЛАГОРОДНЫЙ ОЛЕНЬ или МАРАЛ». Слухов о дорогом и целебном пантокрине хватило, чтобы заинтересоваться красивым животным, обитающим в здешних местах. В интересном и удивительно подробном описании Михаила особенно поразило место, где рассказывалось о характере оленя, он перечитал несколько раз: «…Добродушным его назвать никак нельзя. Самец эгоистично помышляет исключительно о своей выгоде и этому чувству подчиняет все остальное. Он постоянно грубо и черство обращается с самкою, и в особенности во время течки. Привязанность к теленку обнаруживается только у самки: самцу же это чувство чуждо. Пока молодой олень нуждается в посторонней помощи, он податлив и восприимчив к ласкам, но едва он начинает сознавать свою силу, как забывает об оказанных ему благодеяниях. Других животных он боится или относится к ним равнодушно, а часто даже и неприязненно; с более слабыми существами олень обращается дурно…»
— И это животное называется благородным? — бормотал Михаил. — Что же тогда остается неблагородным?
Ночью он несколько раз поднимался и, сходив куда надо, подолгу лежал с открытыми глазами, медленно засыпая, потом так же медленно и незаметно просыпался, а к обеду встал хмурый и разбитый, с отвращением посмотрел на остатки вчерашней рыбины и засобирался в столовую, решив, что нужно больше двигаться, а не валяться в ожидании Антипова.
Пропуская выруливающий с остановки «Икарус», Михаил посторонился и увидел бегущую женщину. Она кричала водителю, просила остановиться и отчаянно частила ногами, пытаясь добежать до кабины. И все-таки не догнала, запнувшись, упала на дорогу. Михаил помог ей подняться.
— Спасибо.
— Разве так можно? — Он увидел, что она совсем девчонка, и продолжал уже наставительным тоном: — Чуть не расшиблась из-за какого-то автобуса?!
— Уж лучше бы расшиблась! Столько старалась, столько искала это лекарство — и все зря.
— Зачем так расстраиваться?
— Да мама у меня болеет. Земляк обещал отвезти посылку, — она кивнула на сумку, — а я, растяпа…
— На следующем отвезешь.
— Следующий к поезду не успевает. Ну почему я такая! — Она обхватила дерево и снова заплакала.
— Подожди. Стой здесь. Я сейчас. Догоним твой автобус. — Отбежав несколько шагов, он оглянулся и погрозил: — только смотри не уходи, я скоро…
Михаил долго не размышлял, что делать. На руднике жил Васькин дядька, Анатолий, — хороший мужик, выпивоха и песельник, — мотоцикла он не пожалеет.
Мотоцикл стоял около сарая. Здесь же, в ограде, играл со щенком сын Анатолия, имя которого вылетело у Михаила из головы.
— Где отец?
— А где Васька? — мальчишка узнал Михаила.
— В городе. А отец где?
— На работе.
— А мать?
— На работе.
Щенок с разбегу ударился в ногу. Михаил поднял его на руки и погладил.
— Мотоцикл нужно, дядя Вася просил.
— Папка заругает…
— А ты скажи, что дяде Васе позарез нужно было.
— Он и Ваську заругает.
— Мы с ним как-нибудь договоримся, скажи ему, что вечером вернусь. Где шлем?
— А меня возьми с собой.
— Некогда, вечером покатаю, а из города наган привезу…
— А что такое — шлем?
— Ну каска! — Михаил раздраженно постучал по голове.
— А почему ты ее «шлем» зовешь? — мальчишка приподнял брезентовый полог коляски. — Вот они. Наган водяной нужен.
Ключа у мальчишки, конечно, не было. Пришлось соединять зажигание напрямую.
Девушка так и стояла около дерева.
— Заждалась?
— Я не ждала. Плакала, как дура.
— Ладно, поехали. Лезь в коляску и держи крепче
свои лекарства.
— А успеем?
— Успеем. Никуда не денется твой земляк. Поехали!
Теперь оставалось самое простое — догнать автобус, остановить и пересадить в него девчонку. Через двадцать километров, а может, и раньше, водитель «Икаруса» увидит его спину. Прекрасный мотоцикл. Вот и перекресток, на котором его выкинул Паршин. Выгнать из артели аса и оставить Паршина! Вожжи ему от пожилой клячи, а не баранку держать. В селе на полуторке навоз развозить.
Какой упругий ветер.
Девушка притихла в коляске, до шеи прикрытая брезентовым пологом, она изредка поднимала на него глаза. Михаил чувствовал ее взгляды, и мотоцикл набирал скорость. Мелькал кустарник. Шелестящий асфальт вытягивал под колесами ровную высокую ноту. Нервно подрагивал руль. «Икарус» показался слишком быстро. Еще несколько минут, и все кончится: и скорость, и ветер, и робкие взгляды. Еще тридцать-сорок метров, и придется возвращаться в унылый дом Антипова.
В обгоне есть особенная сладость; если встречная машина проносится так быстро, что ничего не успеваешь разобрать, кроме резко налетевшего и оборванного рева, то здесь тягучие, как мед, мгновения: с одной стороны — почти неподвижный борт соперника, с другой размытые контуры придорожных деревьев. Метр, два, три… тридцать, и пока неизвестно — кто кого.
Михаил скосил глаза на пассажирку. Она, приподнявшись на локтях и развернувшись к автобусу, показывала водителю язык, розовый и длинный. Впереди оставалось две остановки, на которых делать пересадку намного сподручнее. Когда подъезжали к первой, Михаил решил прокатиться до следующей. А там и до города оставалось всего ничего.
Куда в городе? — крикнул он.
— На Красноармейскую.
— Подождать?
— А можно?
— Со мной все можно. Землячок-то, может, и жених заодно?
— Что вы, он старый уже.
— Тогда я здесь подожду.
— Я быстренько.
Она вышла с земляком. «За такого старика еще не одна молодая обеими руками ухватится», — беззлобно отметил Михаил, но тут же невольно сравнил земляка с собой, получалось, что и он старик в ее глазах.
— Спасибо, — сказал земляк и протянул руку. Очень большое спасибо.
— Не за что, — от чистого сердца засмущался Михаил. — Сам с удовольствием проветрился.
— Может, зайдете, поужинаете с нами?
— Нет, нет, спасибо.
— Вам спасибо. Ну, не смею задерживать.
На окраине города Михаил увидел продовольственный магазин и остановился — нужно было подумать о расчете с Васькиным дядькой. Девушка вопросительно посмотрела на бутылки, и ему стало неудобно, словно первый раз в жизни держал в руках эту пакость.
— За машину отблагодарить, — объяснил он, стараясь побыстрее засунуть водку в коляску.
— А он что, не ваш? — спросила она восторженным голосом. — Вы его угнали?
— Можно считать, что так. Правда, у знакомого, но без разрешения.
— Здорово! Теперь я причастна к детективной истории с угоном мотоцикла.
Михаил вспомнил, как она падала на асфальт, ее рыдания, грязное ободранное колено, и довольно улыбнулся.
— Как тебя зовут?
— Надя. А вас?
— Миша. Поехали?
— Поехали!!!
Знакомство продолжалось на скорости. Она задавала вопросы, но ветер подхватывал ее слова и растаскивал на отдельные звуки, которые Михаил никак не мог соединить между собой, и просил повторить. Надя кричала, а он снова ничего не понимал и отвечал наугад, как при игре в испорченный телефон, отчего она смеялась, а ветер дробил смех на мелкие звенящие осколки и разбрасывал их по придорожным лиственницам. Звенел воздух. Синело небо. И солнце тонуло в ярко раскрашенных сентябрьских сопках.
Смеющаяся Надя легко выпрыгнула из неудобной коляски. Михаил оставался на мотоцикле. Оба молчали. Ровно работал двигатель. Раздраженный его монотонностью, Михаил несколько раз газанул, но не уезжал. Надя, низко наклонив голову, разглядывала валяющийся под ногами фантик. Потом присела и подобрала его — и вдруг тихо засмеялась.
— А чего мы стоим?
Михаил пожал плечами.
— Пойдемте ко мне.
Михаил не ответил.
— Вы стесняетесь?
— Нет.
— Ну тогда пошли, — она дотронулась до его рукава.
— И правда, так бы и разбежались по своим углам.
— Я тоже об этом подумала.
— Машину надо отогнать, а то хозяин будет беспокоиться.
— Ну, отгоняйте и приходите, я в пятнадцатой комнате живу, на втором этаже.
— Попробую, если не задержат, а то, может, устроят самосуд, как конокраду.
— А вы кричите, и я приду на помощь, тогда им не поздоровится. А если вас посадят в тюрьму — я буду носить вам пряники из нашей булочной, они там черствее сухарей.
Все было прекрасно. Мотоцикл с места взял скорость. Можно смело пьянствовать с Анатолием, и девушка не обидится, если он не придет. Приключение красиво началось и красиво закончилось. Так будет лучше.
Чтобы избежать объяснения, он с ходу выставил бутылки, и большое лицо вышедшего навстречу мужчины от улыбки стало еще больше.
— Куда ездил?
— В город. Срочное дело.
— Ну как машина? — наклоненная бутылка повисла над столом.
— Зверь!
Хозяин самодовольно крякнул и начал разливать.
— Если бы баба не гудела, я бы тоже к вам рванул. Кондрат меня взял бы — я хоть варить, хоть слесарить, хоть кузнечить.
— У нас кто слишком много умеет — на мониторе стоит, — не выдержал хвастовства Михаил.
— А я не гордый, за такие деньги я и на монитор встану, силенка, слава богу, не перевелась.
— Ты не обижайся, я к слову. Шеф о тебе часто спрашивает.
— Олег Михалыч дело знает, — легко поверил вранью Анатолий. — С ним не пропадете. Небось, опять тыщ по восемь рассчитает, а то и больше?
— Наберется, — не сразу ответил Михаил.
И как отрубило. До того противно было вспоминать о проклятых тысячах. Какое, собственно, дело Анатолию до того, сколько он заработает. Как хорошо было час назад. Он встал.
— Я пойду, ты уж извини.
— Куда ты на ночь глядя?
— Надо, — он едва не сорвался на крик.
— А это? — удивленный, Анатолий показал на стол.
— Не могу.
Михаил выскочил из ограды и побежал по улице, бормоча под нос: «Тысячи, тысячи. Какие они, к чертовой матери, старатели. Шабашники, возомнившие, что умеют работать лучше других».
Он постучал и услышал обрадованное: «Ну, входите же!» Надя, улыбаясь, распахнула перед ним дверь.
— Я же говорю, входите. Вы что, не слышите? Это нечестно. Я жду, жду, и чай давно согрела, а потом решила, что вы не придете, и в душ побежала. Но на двери на всякий случай записку оставила. Пришла и снова жду, боюсь, что приходили и ушли, записку не заметили. Что вы молчите? — Но, спохватившись, что держит гостя за порогом, сконфузилась: — Да входите же, Миша.
За руку подвела его к стулу и усадила. Михаил молчал.
— Что-нибудь случилось? За мотоцикл влетело?
— Нет, не обращай внимания, все нормально, это я просто так, все нормально. — Для доказательства он улыбнулся.
— Правда? Не обманываешь? Даже не поругали? Надя не заметила, как перешла на «ты».
Он понемногу отходил, но говорить все еще было трудно, поэтому отвечал на ее болтовню кивками и улыбками. Улыбался Михаил не разжимая губ, стараясь не показывать кривых зубов (пожалуй, только они и мешали назвать его красивым парнем).
А Надя, сияя свежестью розового лица, суетливо порхала по комнате. Пестрый халатик, украшенный замысловатыми кружевами и оборочками, еще сильнее подчеркивал ее легкость. Она то и дело переставляла с места на место три несчастных тарелки, перекладывая с одной на другую конфеты с печеньем, и засыпала гостя бесконечными вопросами.
— А ты не здешний. Я сразу так подумала.
— Почему?
— А вы не похожи на местных парней. Вы к кому приехали?
— К Антипову.
— А где он работает?
— Нигде. Конечно, он работает, но не как обыкновенные люди. Он в тайгу ходит — осенью рыбу ловит, зимой пушнину добывает, летом — травы лекарственные.
— Это такой страшный? Я его видела, мне девчонки показывали. Говорят, он баптист?
— Врут, он Эмиля Золя читает. Я тоже хотел с ним в тайгу, да опоздал.
— Ты — в тайгу?
— А что особенного?
— Ничего, только вы с ним такие непохожие. А ты кто по специальности?
— Механик.
— Тоже не похож.
— Может быть, но я, серьезно, механик, и, говорят, неплохой. Правда, надоедать начинает. — Михаил понемногу распускал хвост, разыгрывая из себя романтического мальчика, почувствовав, что Надя хочет видеть его таким. — Скучно становится, а я скуки не терплю, вот и решил плюнуть на свой автодорожный техникум, запрятать диплом, чтобы глаза не мозолил… и в тайгу.
— Вы мотоцикл здорово водите, как гонщик.
Перескакивая с «ты» на «вы», она порхала по комнате в своих непонятных заботах, а Михаил все дольше задерживал взгляд на кружавчиках и оборочках ее халата, туго перехваченного в узкой талии. Почему он и не любил выезжать из артели на два-три дня, как другие мужики, — постоянной подруги у него поблизости не было, а ехать на авось — только душу травить, насмотришься на улицах, особенно в жаркий день, когда у них и там что-то выглядывает, и там что-то, а потом в бараке целую неделю снятся, хоть кричи от злости, хоть плачь от зависти.
— А все-таки здорово сегодня получилось. Пока ты за мотоциклом бегал, я чуть с ума не сошла: посылку на почте не принимают, мама болеет, на автобус опоздала. А как я на дороге растянулась! Коленку ободрала и даже не почувствовала. Вот смотри, как здорово.
Она отвела полу халата. Полоска загорелого тела, почти глянцевая кожа и голубая извилистая жилка… «Речушка на географической карте», — успело промелькнуть в мыслях, и он почувствовал, как лицо наливается тяжелой краской и кровь раздувает вены на висках.
— А я только и заметила, когда в душ пошла, — щебетала Надя.
Михаил тупо смотрел в пол, а отяжелевший мозг уже подыскивал нужные объяснения ее беспечной болтовне. Оглушительно бухало в висках: «А что, если под халатом ничего нет, она же только что из душа». Не поднимая головы, он видел перехваченную талию и круто уходящую сначала в стороны, а потом вниз, легкую ткань.
— А соседка где? — спросил он хриплым вибрирующим голосом.
— Танька, что ли? На свидание убежала, теперь только к утру явится.
«И соседку выпроводила». Наконец закипел чайник.
Михаил тяжело подвинулся к столу. Он боялся, что, если дотронется до стакана, будет видно, как дрожат его пальцы. Разливая заварку, Надя склонилась над столом, и вырез халата стал еще глубже. «Ну конечно же, под ним ничего нет!» Михаил осторожно взял чайник из рук девушки, и пока одна рука металась над столом, отыскивая место для фаянсовой безделушки, другая уже сжимала девичий локоть потными пальцами. «Ей, должно быть, противно от моих липких рук». Он потянул болтающийся на спине конец пояска, с замиранием ощущая, как мягко выходит он из петли. Плотно обтягивающая спину ткань ослабла, и Михаил потянул полы в разные стороны.
— Что вы делаете?
Под халатом у нее оказался купальник. Глаза Михаила жадно шарили по обнаженному телу, задерживаясь то на груди, держащей на себе узенькую цветную тряпочку, то на слегка выпуклом животе с темным плавным углублением посередине.
— Что вы делаете, зачем вы так? — шептала Надя, пятясь от него. — Зачем вы? — И, уже ничего не понимая от страха, запрыгнула на кровать и встала к стене.
«Куда ты, дура, лезешь», — мысленно предостерегал Михаил и тяжело надвигался на нее, стягивая пиджак. Швырнув его на пол, он перегнулся над кроватью и подхватил девушку на руки. Но тут же весь обмяк и, чуть не выронив ее, опустил на одеяло.
— Предатель.
Ему стало все безразлично: и лежащее перед ним тело, и проклятия.
— Предатель, предатель, — глухо рыдала Надя. Он нагнулся за пиджаком, чуть в стороне от него валялся выпавший из кармана кондратьевский конверт. Он подобрал деньги и с пиджаком в руках вышел из комнаты.
На первом автобусе Михаил уехал в город. Чтобы не толкаться у дверей кассы, дожидаясь открытия, он вышел за несколько остановок вперед и отправился пешком. На газонах еще в полную силу цвели астры, а по асфальту уже носилась тополиная листва, не успевшая пересохнуть и зажестенеть, она мягко и почти бесшумно перекатывалась вдоль бордюров, не раздражая слуха.
На красной стороне ордерка он написал прописью «одна тысяча пятьсот». И молча протянул его в окошко. Седая женщина в черном бархатном платье и серых сатиновых нарукавниках долго сравнивала подписи, а потом спросила:
— Будете закрывать счет?
— Да.
— У вас паспорт при себе? Дайте, пожалуйста. Ордер придется переписать, сейчас я скажу сумму.
Деньги лежали с прошлого сезона.
Артель к тому времени уже встала на ноги. Кондратьев знал свое дело. Его старатели заработали на олове не меньше, чем забайкальцы или магаданцы на золоте, и если в первые годы к нему шли с оглядкой, то к началу прошлого сезона попасть в артель мог далеко не всякий. Но Васька не забыл армейского дружка. Еще зимой он прислал Михаилу письмо о своих приключениях, он отработал в артели сезон и не жалел, а звал к себе, обещал, что дальше будет еще лучше. Михаил не ответил. Он и поверил, и сам был не прочь испытать судьбу, да никак не мог собраться дать ответ. Но в начале весны пришла телеграмма, и Михаил сразу же взял расчет. Уже от Кондратьева он узнал, сколько красноречия потратил Васька на рассказы и доказательства, что лучше Миши Козлова им специалиста не найти. Васька не обманул — они заработали по восемь тысяч. И понеслись веселые деньки. Лихо им гулялось. С Васькой не заскучаешь, но в шальной путанице рассветов и закатов Михаил выкроил-таки трезвую минуту-другую, чтобы забежать в кассу.
— Одних процентов на ресторан хватит.
Паспорт, распухший от пачки десяток, оттопыривал карман. Михаил прикинул, что надежнее всего идти не в магазин, а прямо к Полине Ивановне и последний раз воспользоваться авторитетом Кондратьева среди торговых людей.
Пожурив избалованных ее добротой неблагодарных мужчин и выпросив комплимент своей неувядающей красоте, Полина Ивановна без обиняков спросила, что ему нужно, а услышав о нетяжелой и компактной швейной машинке, понимающе улыбнулась и погрозила пальчиком. Усиленно подчеркивая свое глубочайшее уважение к настоящим рыцарям, она предложила, а точнее посоветовала ему, взять импортное белье, которому обрадуется самая избалованная женщина. Едва скрывая смущение, Михаил долго объяснял на пальцах размер, пока не увидел за окном девушку приблизительно похожую.
Машинка оказалась намного дешевле, чем он ожидал, а белье, наоборот, стоило не меньше «настоящей» одежды, но деньги его сейчас не волновали, тем более при Полине Ивановне экономить или торговаться было не принято. Вяло поблагодарив, он взял покупки и поехал в порт. Выстояв длинную медленную очередь, сначала в камеру хранения, потом за билетом, Михаил семь часов просидел на жестком диване в зале ожидания, лишь изредка отлучаясь покурить, потом долго и бессмысленно смотрел в иллюминатор на белые горы облаков. И снова ожидание, но теперь электрички на вокзале областного центра. Уже в вагоне робко толкнулась мысль, что, может быть, рановато купил машинку, и как бы не пришлось искать покупателя. Все могло случиться, но Михаил пытался заставить себя думать о чем угодно, о той же Полине Ивановне, как она будет злиться, когда узнает от Кондратьева обо всем, только бы не заглядывать вперед. Он закрыл глаза и попробовал возвратиться в полусонное состояние, но не получилось. Появилась надежда найти картежников и скоротать время за подкидным. Он обошел два вагона и вернулся ни с чем.
Он выбрал электричку, которая приходит в поселок поздно вечером, чтобы не маячить на улицах перед любопытными глазами и, главное, сразу определить уместность своего приезда. Он почти не сомневался, но так, на всякий случай, если вдруг… если вдруг ему откроет мужчина, у Михаила были приготовлены красивые извинения, исключающие скандалы ревности и прочую чепуху. Но был уверен, что они ему не понадобятся. Почти уверен…
Поселок так и не разжился автобусом, и с вокзала пришлось идти пешком. Машинка оказалась все-таки тяжелее портфеля. Нина долго не могла понять, кто к ней стучится. Она переспрашивала через дверь несколько раз, и Михаил стал нервничать. После длинной безрадостной дороги оказаться третьим лишним ему не хотелось. Напрягая слух, он со страхом ждал, когда за дверью объявится мужской голос. Приготовленные заранее извинения казались мальчишеской глупостью.
Наконец начали щелкать замки, и Михаил услышал свое имя. Он нетерпеливо толкнул дверь, но Нина все еще маялась с ключами. Михаил представил, как ему придется выламывать дверь или забираться в окно по связанным простыням с рюкзаком на спине, и его разобрал смех. С ним он и вошел в квартиру.
Нина, как обычно, плакала. А Михаил ничего не мог сделать со своим глупым смехом. Надеясь успокоиться, он начал затаскивать вещи. Нина, освобождая проход, прижалась к стене и смотрела, как он мечется по коридору. Михаил с трудом заставил себя обнять ее. Но когда руки почувствовали тепло вздрагивающего тела, густая и тяжелая сила хлынула в них, и ничего не осталось, кроме все нарастающего желания как можно сильнее прижать к себе всхлипывающую женщину.
— Приехал, миленький. Вернулся.
— Навсегда, — шептал он и верил своим словам.
Они прошли на кухню. Нина принялась греметь кастрюльками, собираясь разогревать ужин. При мысли, что придется сидеть за столом и давиться картошкой, Михаил содрогнулся и умоляюще посмотрел на хозяйку. Она сразу оглянулась.
— Не надо, Нина.
— А как же?
— Не полезет ничего.
Нина послушно выключила газ.
— А что делать? Может, помыться хочешь?
— Сил нет. Попозже.
— Все так неожиданно. Я пока ничего не соображаю. Замок еле открыла, чуть пальцы не ободрала. Запираюсь, словно добра полон дом. И смешно, а страшно.
Михаил не отрываясь смотрел на нее и радовался глупой немой радостью. А Нина вдруг замолчала.
— Я что-то тебе привез. — Он открыл футляр и сам залюбовался аккуратным поблескивающим агрегатом.
— Ой!
— Ну как?
— А я думала, что это чемодан! Где ты ее взял?
— Места нужно знать.
Она опустилась на корточки и осторожно одним пальцем тронула маховичок.
— Какая красивая!
«Ребенок с желанной игрушкой». Михаил сверху подглядывал за ней, а сумасшедшие ноги гоняли его по кухне. Он, конечно, знал, что Нина обрадуется, но чтобы так! А стоило ему только представить, что будет с Ниной дальше, когда он вручит ей легонький пакет… и Михаил готов был визжать от удовольствия. Визжать и прыгать. Ничего не подозревающая Нина не могла оторваться от машинки. Он даже дыхание ее слышал. Оставалось придумать, как посмешнее вручить подарок. Но попробуй тут придумай, когда в голове сумятица и самого колотит, как в лихорадке. В конце концов, он просто подхватил ее под локти, поставил на ноги, молча сунул под мышку пакет и подтолкнул в сторону комнаты. А сам плюхнулся на стул и закурил.
Она плакала, смеялась и вспоминала, вспоминала, словно хотела еще раз пройти через все свои неурядицы и невезения, пройти, чтобы после никогда к ним не возвращаться.
— Конечно, во всем виновата сама, но, Мишенька, если бы ты знал, как я тебя любила! Как ждала тебя из армии! Я календарь специальный завела, сама нарисовала на три года. Последнюю неделю красным вывела, а остальные все черные были. Смешно. И вычеркивала по денечку. Каждый вечер по красному крестику на черную цифру ставила. Ну зачем ты меня тогда на проводинах пожалел? Зачем? Я же тебе чуть ли не словами говорила, что не жалей меня. Я знаю, что ты тогда думал, хотел приехать и удостовериться — верной ли я тебе была. Верной, Мишенька, милый мой, верной. У меня и в мыслях никого, кроме тебя, не было. Все три года ждала. — Она говорила ему об этом не раз и, наверное, каждый раз думала, что последний. — А ты приехал со своим Васькой — и то к одним, то к другим. Ну, и обида меня взяла. И вышло, что берег ты меня для Сашки. Конечно, я сама виновата.
— Дурак я был, молодой слишком.
— А я умнее?
— Боялся, думал, что с женитьбой будешь приставать, а мне погулять хотелось, попутешествовать. Думал, побаловаться я и других найду, а тебя боялся.
— Ты одного боялся, я — другого. Вот и набоялись на горе себе же. А Сашку я не любила. Если бы он и захотел, я сама бы не смогла с ним жить. Конечно, когда Славку родила, испугалась. Страшно стало. Я тебе тогда письмо на Дальний Восток написала, а ты не ответил…
Михаил вспомнил, как получил письмо, как смеялся над ним Васька. Он и сам смеялся над собой и уж никак не думал, что примирится с Нинкой. Она не оправдывалась в письме, она вообще никогда не оправдывалась перед ним, только твердила, что любит. Михаил долго собирался ответить на письмо, но так и не придумал, о чем писать. А когда прилетел на материк в свой длинный северный отпуск, взял да и заехал к ней по дороге из Крыма, благо жила недалеко от его родителей. Пришел пьяненький, куражистый, и она терпела. А утром, шагая к поезду, напевал: «Ну и дела же с этой Нинкою, она жила со всей Ордынкою». Побыл у матери две недели, не вытерпел и прикатил снова. И она пустила, и оставила, и только тогда он понял, что такое женщина, ничего подобного с ним раньше не случалось. Где она только научилась? Потом, когда напивался, он спрашивал у нее — где? Но Нинка одно твердила, что этому не учатся и сваливала все на то, что любит его. На другой день он не уехал и остался на неделю, потом на месяц, а когда кончился отпуск, написал Ваське, чтобы тот выслал трудовую, и устроился механиком в автохозяйстве. Жил у Нины, отдавал зарплату, но не расписывался. К Славке относился нормально, покупал ему игрушки и водил гулять. Но забыть, что он чужой, не мог. Иногда забывал — по неделе, по две ходил и радовался за свою семью, и казалось — нет на свете никого лучше его Ниночки ни по доброте, ни по красоте. А потом какое-нибудь неосторожное слово, а то и вообще, в кино увидит или в книге прочитает что-нибудь похожее, а порою и совсем непонятно откуда находило, — только начинал он вспоминать о Славке и о его отце по нескольку раз на день. Становился раздражительным, в каждом слове искал издевку над собой. Придет с работы и думает, думает, и жалость к себе все острее подступает. Выходило, что он хуже других. Кому-то можно побаловаться и бросить, а кому-то объедки подбирать. Он ведь тоже мог, но не стал, однако, пожалел, не захотел грех на душу брать, и что из этого вышло — остался в дураках, только и всего. Думал и молчал. День, два, три — копилась обида на душе, словно гной, а потом не выдерживал и устраивал допрос. Ненавидя себя, проклиная себя — требовал подробностей. Нина плакала и рассказывала, но ему казалось, что она не договаривает, он умолял ее выложить все, ничего не утаивая, и тогда он перестанет мучить и ее, и себя. Случалось это обязательно ночью и обязательно в постели, потому что и ночь, и постель были началом его страдания. А утром он просыпался с чувством вины и головной болью, но такая боль проходила к вечеру, и снова наступала тишина до следующего припадка, пока не начинало казаться, что Нина сказала не все. В один из таких припадков появилась вторая Нинка. Аптекарша Нинка, известная всему поселку. Ему особенно нравилось, что у них одинаковые имена, — в любом «задумчивом» состоянии можно было называть имя и не бояться, что ошибешься. За глаза он называл аптекаршу Шуркой, а всех ее поклонников — Шуриками. Эту манеру он перенял у Васьки, но в поселке так выражался только он. Аптекарша не любила его и пускала просто так, от скуки, впрочем, как и других. Высоченная, с длинным носатым лицом, неизвестно, чем она притягивала мужиков. Не считая броской одежды, красивыми у нее были только волосы: чернющие, густые и длинные. На работе она прятала их под колпак и разговаривала с посетителями с таким важным видом, что подумать о ней как о женщине было страшно. Зато дома она сбрасывала всю кучу на спину, и жуть брала от этой черноты. Он знал, что аптекарша пускает к себе и других, но ему и в голову не приходило ревновать ее.
— Мишенька, ты спишь?
— Нет, а что?
— Мне показалось, что уснул.
— Как Славка учится?
— Он так тебя ждал. Глупенький. Все «где папа», да «где папа» — ничего еще не понимает. А учится плохо.
«В папочку пошел», — чуть не ляпнул Михаил, но вовремя удержался. Нина почувствовала, как его тело сначала напряглось, а потом расслабилось.
— Ты что-то хотел сказать?
— Нет, ничего, — поспешно успокоил Михаил.
— Когда ты в ноябре прошлого года деньги прислал, я подумала, что и сам следом приедешь. Каждый день иду с работы и на окно смотрю, а сама еле удерживаюсь, чтобы не побежать. Дверь распахну — и никого, целый вечер корешок от перевода изучаю.
При упоминании о деньгах Михаил едва не свистнул.
Он никак не ожидал, что «потерянные или украденные» пятьсот рублей окажутся у Нины. Теперь он ясно вспомнил, как их не хотели принимать на почте у пьяного, а он плел, что от этого зависит жизнь человека. А тогда, утром, он выворачивал карманы и грешил на других. Васька уговаривал его успокоиться и подумать, где мог их потерять, уверяя, что свои не возьмут. А он только хрипел, что нигде не терял, и порывался устроить обыск, пока Васька не разозлился и не достал свои. Васька совал деньги в его карман и кричал, что из-за какого-то навоза нельзя плевать людям в душу. Михаил деньги не взял и сделал вид, что поверил в потерю, но продолжал подозревать всех, кроме Васьки.
Как бы его били, если бы узнали, что деньги ушли по почте.
— Я их целый месяц тратить боялась. Потом сразу два пальто купила, Славке и себе.
— Зря боялась, — Михаил протянул руку и достал из кармана пачку денег. — Держи! — И рассыпал их по одеялу.
— Много, — сказала Нина, не радуясь и не удивляясь.
— Не из Кисловодска привез, — обиделся Михаил и, собрав рассыпанные бумажки, положил их на стул. Мог бы и больше.
— Да по мне хоть вообще — копейки, только никуда не уезжай.
— Не нужно, Ниночка. — Ему показалось, что Нина собирается заплакать. — Теперь уже никуда не уеду, разве что вместе с вами.
Утром в комнату вбежал Славка, все такой же маленький и жидкий, как лозинка. Ничего не подозревая, мальчишка полез к матери.
— Славик… — Нина растерялась, не зная кого стесняться. Не замечая, как рука тянет одеяло к подбородку, она умоляюще смотрела то на сына, то на Михаила.
— Приехал, — неуверенно улыбнулся Славка. — Папка приехал.
Михаил притянул его к себе и неумело чмокнул в ухо. Ребенок затих под рукой.
— Ну ладно, сынок, иди одевайся, я сейчас приду. — А когда он ушел, шепнула: — Глупенький, ничего не понимает. Я так испугалась.
— Он что так мало вырос?
— Это тебе кажется, уже второклассник. — Она пошла собирать Славку в школу, потом вернулась. — Я сейчас на работу слетаю, отпрошусь. Я быстренько.
Она ушла, а Михаил все думал о Славке. Тощенький, ласковый; конечно, обижают и во дворе, и в классе. Силенок нет, злости нет — мамочкин сынок. Конечно, мамочкин, если нет папочки. В поселке считают, что ребенок его, и Славка в этом уверен. Так за чем же дело встало? Совсем не любуясь собой, спокойно и твердо он решил, что с Ниной нужно расписаться, а Славку усыновить.
С любовью и кропотливым старанием он наводил в квартире мужской порядок: подтягивал капающие краны, склеивал рассохшиеся стулья, ремонтировал розетки и выключатели, мастерил полочки — не спеша и смакуя. Когда в комнатах не осталось предмета, к которому можно приложить руки, Михаил перебрался в подвал, провел электричество, вытащил несколько десятков ведер земли и мусора и заменил прогнившие доски. Для банок с соленьями он сколотил удобные полки, а для картошки — вместительный ларь. Славка был превращен в самого незаменимого помощника. В конце ремонта мальчишка уже лихо пилил доски, орудовал рубанком и, не загибая, забивал гвозди. Вдвоем они выкопали картошку и перенесли в подвал, освободив Нину от неженской работы.
Михаил пополнел и стал походить на солидного семьянина. В движениях его появилась плавная степенность. Изредка, как бы глядя на себя со стороны, он удивленно качал головой и улыбался во весь рот, забывая про корявые зубы. Из дома выходил только по делам — никакого пива, никаких друзей. Один раз чуть было не столкнулся с аптекаршей, но не заюлил, не стал отворачиваться, а запросто поздоровался и пошел дальше.
Славка поджидал его около подъезда. Он шмыгал носом и тер красные, заплаканные глаза. Рядом пыхтел румяный крепышок, примерно таких же лет.
— Пап, а они дерутся.
— Кто он? — Михаил указал на мальчишку.
— Нет, я за Славку, — испугался румяный. — Технические лезут.
— Какие «технические»?
— С Технической улицы.
— Мы галку поймали, а они отняли ее.
— А зачем отдали?
— Они дерутся.
— Так нужно не ябедничать, а сдачи дать. Галка-то у них?
— Она улетела. — Славка не выдержал и заплакал.
— Ну ладно, пошли домой. Новую поймаем.
— Что с ним? — испугалась Нина.
— Да галку у них отняли сначала, а потом она улетела. Как же вы дрались, если ни одного синяка нет?
— А мы не дрались, это они хотели драться, а потом галку отняли.
— Это же хорошо, что галка улетела. Пусть себе на воле живет, — неуверенно сказала Нина.
— Ну вот, тоже мне мужики, называется, вас припугнули, и вы в слезы. А вместо того, чтобы сдачи дать, ябедничать побежали.
Славка заплакал снова. Михаил увидел, что Нина незаметно кивает ему головой на коридор, и вышел за ней.
— Не надо, Мишенька, с ним так. Ты как-нибудь по-другому. Он так обрадовался, что у него защитник появился. Мне он никогда ни на кого не жаловался. Он хороший, нежный такой.
— Дурочка ты, я же совсем о другом. Я ему добра хочу. Славка!
Мальчишка продолжал тереть глаза.
— Мать, стели одеяло на пол.
— Зачем?
— Стели, говорят.
На него как нашло. Он не знал, куда девать энергию. Стащил покрывало с кровати. Долго путался в пододеяльнике, то и дело оглядываясь на ничего не понимающих сына с матерью. Потом, когда «ковер» был готов, снял рубашку и, напрягая мускулы, встал в стойку.
— А ну подходи по очереди.
Славка засмеялся.
— Давай, давай, только ботинки сними. Я из тебя сделаю настоящего мужчину, чтобы вся Техническая улица перед тобой дрожала.
Славка разулся и ступил на одеяло. Михаил знал приемов пять и начал с простейшего. Поставил мальчишку на середину, чтобы тому было куда падать, и медленно пошел на него. Побледневший от волнения Славка с интересом ждал, заглядывая ему в лицо. Нина, скрестив руки на груди, стояла в дверях.
— Допустим, что я — это ты, а ты — это хулиган с Технической, теперь внимательно смотри, что нужно делать. Да ты не в лицо мне смотри, а на руки и ноги. Я подхожу к тебе. Наступаю на ногу… и толкаю в плечо, а можно и в подбородок.
Славка упал, но вскочил бодро.
— Не ушибся?
— Нет.
— Ну смотри еще раз. Приготовься, — Михаил повторил все движения сначала. — А теперь давай наоборот. Я буду хулиган, а ты будешь Славкой Козловым. Начали. Ну что же ты, нападай. Смелее.
Славка пошел, глядя на ноги. Михаил сделал страшное лицо.
— Ты не под ноги смотри, а в глаза. В глаза и смелее, пусть другие боятся. Наступай на ногу. Наступил. И резче… — он упал на одеяло и, зацепив Славкину ногу ступней, легонько нажал ему на колено другой ногой. — И ты упал, вот видишь! Это на будущее, чтобы знал. А теперь давай повторим. У тебя здорово получается.
— Поддался ты, я знаю.
— Зачем «поддался». Все чисто сработано. Ты только бей сильнее.
— Ты большой, у тебя и силы много.
— И ты такой будешь. Были бы кости, а мясо нарастет. Главное, нужно упорно тренироваться, а еще главнее — быть смелым. Понял?
— Понял.
— А что ты, сынок, понял? — спросила Нина.
— Кто будет смелым, у того мясо нарастет.
— Молодец, — засмеялся «тренер». — Ну давай, повторим пройденный материал и пойдем ужинать.
Все шло хорошо, только по утрам было неудобно отправлять Нину на работу, а самому оставаться за домохозяйку. Он добровольно взял на себя приготовление обеда в рабочие дни, не находя в этом ничего зазорного. Но не все же время крутиться у плиты — пора было подумать и о подходящем месте, поискать, поспрашивать, от хорошего механика никто не откажется.
Но Михаил все тянул, откладывал, оправдывая себя тем, что работой в артели заслужил право немного посачковать. После всех неприятностей, избитый и оскорбленный, он наконец дополз до тихого домашнего рая, и жалко было с ним расставаться. Нервишки все еще пошаливали, а «собачья» должность механика спокойной жизни не сулила.
Нина первая заговорила о работе. Она долго мялась, не зная, как подступиться и с чего начать, но Михаил сразу заметил ее нерешительность. Слишком часто она стала острить по поводу его хозяйственных забот. Прибежит с работы и скорее спрашивать, что он для нее сварил, то нянькой назовет, то кормилицей. Он понимал, куда гнет Нина, и, пока она собиралась начать разговор, в нем зрели и перезревали свои возражения.
Дождавшись, когда уснет Славка, Нина начала издалека, делая вид, что говорит просто так, вроде того что нужно о чем-то разговаривать, вот она и спрашивает, даже не спрашивает, а рассказывает сама:
— Миша, а ты знаешь, кто вместо тебя механиком работает?
— Не все ли равно.
— Говорят, Краснухин…
— Кто? — удивился Михаил. — Паршивенький слесаришка. Да он собственный велосипед собрать — дядю приглашает.
— Говорят.
— Механика нашли!
— А как же ты теперь?
Михаил видел, как замерла она в ожидании ответа, и специально не спешил, подыскивая, чем бы ей отомстить, чтобы не лезла не в свое дело.
— Понятия не имею. Деньги пока есть, куда мне торопиться.
— Ну, Миша, разве только деньги?
— В ноябре еще получу. Мне кое-что причитается. Может, пару штук, может, больше. Так что не беспокойся, на твоей шее сидеть не буду. — Последнее было явно лишнее, но его уже начинало заносить.
— Зачем так говорить. Да ну тебя, с тобой как с человеком, а ты…
— А что я?
— «Что я, что я!» Надо мной бабы смеются, содержантом тебя называют.
— Я содержант?!
— А ты иди к ним и объясни.
— Ты меня по бабам отправляешь. — Он попробовал обнять Нину, но она забилась к самой стенке, оставляя ему всю ширину кровати. — Нина, зачем скандалить?
Не дождавшись ответа, он тоже отвернулся. Так молча и лежали, притворялись, что спят.
Краснухин встретил его радушно. Вышел из-за стола и долго тряс руку.
— Сколько лет, сколько зим. А я-то слышу, что Козлов приехал, и думаю, чего не заходит. Рассказывай, как там на Севере.
— Я на Востоке был.
— А нам, нищете, везде Север, где большие деньги платят.
— Деньги заработать надо. За просто так их не платят.
— Ну, тебе ли жаловаться, ты же мастер на все руки и человек рискованный, а риск дело благородное, так я считаю.
— На работу вот пришел к тебе проситься. Возьмешь? Кем угодно пойду.
— Ты! Ко мне! Да брось шутить.
— Я серьезно.
— А трудовая при себе?
Михаил достал потрепанную и располневшую от вкладыша книжку.
— Поинтересоваться можно?
Вздыхая и морщась, Краснухин прочитал ее от начала до конца.
— Да, дела! Географический справочник. — Помолчал, подбрасывая книжку на ладони. — Дела, говорю, неважнецкие. Мы что, мы тебя знаем, а вот отдел кадров… Может, слесарем возьмут, но не пойдешь ведь ты слесарем?
— Пойду.
— Да брось ты, у тебя вся жизнь впереди. Тебе расти нужно. Ты же как-никак специалист.
— А ты, дерьмо, с чистой трудовой книжкой.
Михаил вышел на улицу и, срезая углы, направился в магазин.
…Поздно вечером с бутылкой шампанского в кармане он заявился к Шурке. Она молча встретила его и пошла ставить вино в холодильник, слегка покачивая головой, отчего волосы, закрывающие спину, струились, и казалось — вот-вот закипят, а что будет с ними дальше, невозможно и страшно представить.
— Я знала, что ты придешь, — сказала она не оборачиваясь.
Михаил прошел в комнату и развалился в кресле. В квартире ничего не изменилось.
— Как съездил, как попутешествовал?
— Прекрасно.
— Что же вернулся?
— Тебя захотелось увидеть.
Она усмехнулась.
— Молодец, правильно сделал. Ну и как я?
— Все так же.
— Надеюсь, и ты не изменился.
Михаил никогда не задерживался у аптекарши до утра, а здесь как-то получилось, что оба уснули. Может, получилось, а может, и нет, он же все время помнил, что нужно идти домой, да мало ли что нужно. Она разбудила его в половине шестого и велела быстренько одеваться. Свежее осеннее утро выгнало остатки сна и вчерашней пьяной дури. Идти домой не хватало смелости. И вообще непонятно, откуда на Михаила навалилось тоскливое и паническое равнодушие. Самыми короткими переулками он выбрался из поселка и зашагал в сторону леса. Загребая ногами густую листву, он бродил между деревьями и пробовал доказать себе, что ничего особенного не случилось: собственно, кто такой Краснухин — пешка, которая ничего не решает, пусть себе пыжится и раздувает перышки, как индюк, стоит ли обращать внимание, а работа найдется, не сегодня, так завтра, того же Краснухина могут потеснить; к аптекарше сходил — эка новость, раньше, что ли, не ходил, или Нина не знала, давно знала — так молчала же прежде, и теперь промолчит, а поднимет волну — ему собраться только подпоясаться, дорога до вокзала проторенная, этим его не испугать. Михаил храбрился, но состояние тоскливой невесомости не отпускало его. Совсем бездумно он сломал несколько осиновых веточек с уцелевшей густо-красной листвой, сложил их в букет и резко тряхнул его — одна из веточек сразу облетела, но Михаил оставил и ее; потом нашел три крепких подосиновика и, выдернув их прямо с землей, засунул в карман. Но когда возвращался, выбросил у первых же домов сначала букет, а немного подумав, и грибы. Он знал, что дома никого не должно быть, но уже в подъезде засомневался, а вдруг? Однако обошлось. Он быстренько разделся, лег и сразу уснул.
Его разбудил взгляд. Михаил лежал лицом к стене и боялся повернуть голову. Он был уверен, что смотрят уже давно и видят, что он проснулся. Попробовал всхрапнуть, но не получилось, тогда он забормотал, и ему поверилось, что мычание вышло похожим на сонный бред. Рядышком, почти над самым ухом, раздавалось мальчишечье посапывание: чуть свистящий вдох и мягкий глухой выдох. А в стороне такой же размеренный ход будильника. Зачесался затылок. Михаил проклинал себя, но повернуть голову боялся. Вдох — выдох. Тик — так. Вдох — выдох. Тик — так. Минута, вторая, а может, все еще первая. По голове словно насекомые ползают…
Посапывание стало перемещаться, а потом и вовсе прекратилось, но он все еще боялся шевелиться. Лежал, вспоминая, где оставил одежду, на случай, если придется вскакивать и бежать из дома, пока не успели задать ни одного вопроса. Хлопнула дверь, и сразу перестал чесаться затылок.
Торопливо свернув за угол дома, он встретил Витьку Матюшова.
— Вот ты где попался, — облапил его старый знакомый. — Чего, поросенок, носа не кажешь? Как ты хоть себя чувствуешь?
— Неважно.
— Что так?
— Хотел на службу определиться, да Краснухин в трудовую полез. Жизни начал учить. Вы что, поприличней механика не могли найти?
— Да я там уже не работаю. Год, как в СМУ перевелся. Через три дня отпуск кончается. А ты куда?
— А может, в СМУ попробовать?
— Чего ты сейчас потащишься. Говорю же, через три дня выйду на работу и все улажу. Айда со мной, там ребята в «козла» стучат, а меня, как проигравшего, гонцом снарядили. И Генка там, помнишь Генку? Он, как и ты, фармакологией одно время увлекался.
— Теперь вспомнил.
Играли на высадку, а когда требовалось — посылали «козлов» принести чего-нибудь для бодрости духа.
Встретив старых знакомых и пропустив пару стаканов портвейна, Михаил отмяк, а через десяток партий ему казалось, что он никуда не уезжал из поселка, все было таким родным и привычным. Чтобы не докучали воспоминания о вчерашнем дне, он барабанил по столу, не жалея рук, и, войдя в раж, врезал на «рыбе» с такой силой, что костяшка, повернувшаяся при замахе ребром, пробила мякоть на подушечке под большим пальцем. Михаил увидел кровь и гордо понес ладонь по кругу. Игроки внимательно и восхищенно смотрели на ранку. Кровь жидкой струйкой стекала в пригоршню и расползалась по линиям на ладони. Появилась легкая пульсирующая боль, но она только радовала, прибавляя удару весомость. Чтобы унять кровотечение, он прижал рану к губам.
— Хлесткий ударчик, ничего не скажешь, — хвалили игроки.
— А вы как думали. Может, кто-нибудь повторит или слабо?
— Вытри, — сказал Витька Матюшов, — всю бороду устряпал, герой.
Михаил достал старательно отутюженный Ниной платок и вытер лицо.
— Все?
— Еще немного на скуле.
А над ранкой так и стоял красный бугорок, от которого сбегала в горсть тоненькая ниточка крови.
— Не сворачивается.
— Это потому, что водки много пьешь. Видишь, какая жиденькая она у тебя, — объяснил пенсионер Никитыч.
Михаил не посчитал нужным отвечать ему. Он с любовью посмотрел на ладонь и снова поднес ее ко рту.
— Подорожник нужен, — сказал Витька и пошел искать.
А гонец все не возвращался. Доминошники начали беспокоиться. Садиться за новую партию никто не хотел. Все поглядывали на дорогу.
— Как бы не заблудился ваш снабженец, — подзуживал Никитыч. — Вино нести помощников найти нетрудно.
Пенсионер волновался больше всех, хотя его денег у гонца не было. Он вообще никогда их не давал и участвовал в компании как «банкомет». Разливал он, конечно, мастерски, на любой заказ, даже по взносу умел разделить: дал шестьдесят копеек — получи на шестьдесят, дал восемьдесят пять — нальет на восемьдесят пять. Подгулявшие мужички порой специально бегали за ним, чтобы Никитыч продемонстрировал свое искусство, зачастую — на пари. Случалось и Михаилу угощать старика, но теперь широкая спина почетного «банкомета» раздражала его.
Пришел Витька Матюшов и вывалил на стол пригоршню пропыленных листьев.
— На, вместо подорожника… Может, и у тополя целебные свойства есть. — Потом, увидев унылые лица игроков, добавил: — Скучновато без бормотухи-то?
— Наверное, Генке пришлось в дежурный бежать.
— А может, встретил кого на обратной дороге, — не унимался Никитыч.
Михаил выбрал самый большой листок, слил на него остатки вина из стакана и прилепил к ранке. Края заплатки загнулись вверх. Он стал приглаживать их пальцами. Из-под листка выступила кровь.
— Не сворачивается. — Он и не хотел, чтобы сворачивалась, ревниво замечая, что ожидание Генки ослабило интерес к нему.
— Мне, наверное, премия полагается?
— За что? — привстал Никитыч.
— Даже две. Одну — как пострадавшему, а вторую — за классный удар.
— Ударчик действительно классный, — подтвердил Матюшов.
— Дурное дело — не хитрое.
— Нет, я считаю, что стакан заслужен в честном и беспощадном бою.
— Мое дело стариковское. Я свое отгулял. А вон и гонец.
Генка шел прямо на Михаила, и герой, сорвав ненужную заплатку, с гордостью протянул ему ладонь.
— Во, шестерочным на «рыбе» врезал — и до крови. Мужики премию присудили.
— Пацан у тебя сгорел!
— Какой пацан?
— Твой Славка.
— От чего сгорел, от водки?
— Дурак ты, Миша, на стройке соляркой облился и вспыхнул. Беги скорей.
— Врешь.
— Беги, говорят.
— Ладно, наливай.
Никитыч потянулся к бутылке, но Генка сам выдернул зубами пластмассовую пробку и круто опрокинул спасительницу. Его рука дрожала. Густой красный портвейн булькал и пенился. Вино текло по кулаку и капало на стол, но Генка все еще держал бутылку горлышком вниз.
— Добро льешь.
Генка резко повернулся к Никитычу, но сдержался.
Михаил отставил пустой стакан и снова спросил:
— Врешь?
— Беги, кому говорят.
Михаил пошел, медленно, еще надеясь, что его вернут, прислушиваясь к разговору за спиной.
— Может быть, ты пошутил, чтобы нам больше досталось? — спрашивал Никитыч.
— Старый ты человек, а то бы следовало… Наконец Михаил побежал.
Строили на краю поселка. Улица, поворот, еще один поворот. В боку сильно закололо, и пришлось перейти на шаг. Его никто не окликал, никто не останавливал, впрочем, с чего бы случайные встречные должны заговаривать с ним, но Михаила это встревожило: «Какие могут быть шутки с горючим и зачем пацану тащиться на стройку? Ведь ни одной книжки за, красотища кругом, а ему приспичило на стройку грязь собирать. И сторож хорош, пальнул бы в одного солью, чтобы другим неповадно было, так нет же, давит ухо в укромном уголке смену напролет и никакого дела до того, что шпана по стройке шастает. Горючке что, ее для того и гнали, чтобы она горела, а пацанов хлебом не корми — дай со спичками побаловаться…»
Страх подгонял, и было уже не до боли в боку. Здание стояло почти готовым, оставались только отделочные работы. Запинаясь за комья перепаханной колесами земли, Михаил обежал вокруг него, но не встретил ни души. Он заглянул в окно и позвал Славку, будто мальчишка мог прятаться. В неоштукатуренных стенах заметалось громкое эхо.
Рядом с подъездом стоял чан с холодным битумом.
Под ним серела кучка золы и головешек, сразу было видно, что горели дрова, а соляркой здесь и не пахло.
Этого оказалось достаточно. Как-то сразу пропал страх. Михаил успокоился. Даже на заполошного Генку не злился. Возвращался домой и прикидывал, что сейчас, под шумок, всего удобнее помириться с Ниной.
Дверь была распахнута. «Мало ли что — тепло же». Он осторожно прикрыл ее за собой и на цыпочках прокрался в комнату. Первое, что бросилось в глаза, кровать, которую Нина успела заправить после его поспешного бегства. «Значит, Генка что-нибудь напутал». Из ванной доносился шум льющейся воды. Посреди кухни стояла стиральная машина. Рядом с ней лежала куча белья. «Ну конечно, Генка баламут. Ношусь как угорелый, а она спокойненько стирает». Он приоткрыл дверь в ванную. Нины там не было. Вернулся в комнату, потом вышел на площадку. А по лестнице уже бежал, не всегда попадая на ступеньки и хватаясь за перила, чтобы не упасть.
Откуда-то еще брались силы. Теперь надо было попасть в другой конец поселка. И как назло, ни одной машины, не до попутной уж, он бы и встречную заворотил, встал бы посреди дороги и шагу бы не отступил — пусть давят или останавливаются, но ни легковой, ни грузовой, ни самосвала, хоть бы велосипедишко плохонький забыли у подъезда, он бы и на двух колесах долетел.
Тяжело дыша и озираясь, он остановился в больничном коридоре, не зная, где искать своих. В обе стороны уходили белые стены и двери — все одинаково белые. Белизна и тишина отдавали холодом. Михаил не выдержал и крикнул. Из комнаты напротив выбежала сестра.
— Где Славка?
Сестра испуганно посмотрела на него и засеменила по коридору. Михаил догнал ее и схватил за плечо.
— Славка где?
Она осторожно высвободилась.
— Сейчас, сейчас мать позову. Подождите, она сейчас.
Михаил пошел следом. Сестра остановилась.
— Туда нельзя. Вы подождите, пожалуйста. — И убежала.
Смягченные тапочками шаги быстро затихли. Снова белые стены, тишина, холод. Михаил стоял и ждал. Теперь уже идти за сестрой или звать кого-нибудь еще не хватало смелости.
Девушка возвратилась одна.
— Сейчас придет. — Бочком, почти прижимаясь к стене, она юркнула мимо, а возле своей комнаты успокаивающе добавила: — Она молодец.
В глубине коридора появилась женщина в белом халате. Михаил решил, что это врач и ему наконец-то все объяснят. Он оглянулся на сестру — та стояла у приоткрытой двери и не уходила. Один на один разговор получается всегда откровеннее. Сестра могла помешать. Михаил хотел прогнать ее, но женщина в халате уже подошла. И он узнал Нину.
— Зачем пришел?
— Как зачем? Славка же?
Бледная, осунувшаяся, она казалась просто усталой, словно после ночной смены.
— Что с ним? Что для него нужно?
— От тебя ничего.
— Может, пересадку кожи или переливание крови, так у меня ее море, первая группа, она для всех пригодна. — Он что есть силы надавил на ладонь возле недавней ранки. — Вот видишь, у меня ее море.
— Вино это, Миша.
Нина хотела уйти, но он загородил дорогу.
— Ну скажи, чем я могу помочь, я все для него сделаю, в доску расшибусь.
— Ты уже сделал, драться научил.
— Где он?
— Не кричи, там.
Нина повела головой, и Михаил понял, что она показывает на потолок. Но зачем ей показывать туда? Второго этажа в больнице нет. Там только небо.
— Что ты тянешь кота за хвост, где он?
Лицо у Нины вдруг покраснело, сморщилось, и она тоже закричала:
— Уходи! Сколько раз можно повторять! Ведь ты же…
Она не договорила и побежала — и уже скрылась, не то за поворотом коридора, не то за одной из дверей, а Михаил все еще собирался догонять ее.
— Бедный мальчик, как его знобило, все тельце тряслось. Отец, называется, постыдились бы, на всю больницу разит, — добавила сестра.
— Уйди! — Михаил замахнулся локтем, но не затем, чтобы ударить, просто ему нужно было на кого-то замахнуться.
— Милицию вызвать?
— Вызывай, хоть роту вызывай.
Сестра ничего не сказала и ушла в свою комнату.
Милиции он не боялся. Ему даже хотелось, чтобы за ним приехали. Он подождал, когда сестра запаникует в телефон. Но было тихо. Тогда он постучался и крикнул:
— Ну, где же твоя милиция, долго я буду ждать? Сестра вышла, и Михаил увидел красную розу на кармане ее халата, старательно вышитые красные лепестки, очень красные. Раньше он их не замечал.
— Вы еще не ушли?
— Ты что, за пацана меня держишь? Я тебе сказал, вызывай, а там видно будет.
— Идите же, сами видели, какая она сейчас.
В голосе ее не было ничего, кроме жалости. Михаилу стало стыдно. Он послушно вышел и поплелся по улице, бормоча под нос:
— Драться научил, вот он и осмелел, а дружкам не понравилось — был теленочком, да вдруг набычился, кому же понравится, ясно, что по рогам надо. Вот и толкнули в огонь, а кто виноват — конечно, папочка так называемый. Раньше-то терпел, наверное, когда шпыняли, а теперь разве можно, папочка объявился, защитник, да еще и драться научил…
Через полчаса закрывался магазин, а деньги лежали дома, но идти туда было страшно — можно нарваться на соседей или подруг Нины, начнутся упреки, проклятия — и никакого понимания, никакой жалости к нему. А хотелось, чтобы поняли и пожалели. Но идти за этим было не к кому. Разве что к аптекарше.
— Они меня выгнали, — пожаловался он еще в прихожей.
— А я здесь при чем?
— Молчи, все вы ни при чем! — моментально вскипел он. — Один я виноват.
— Не пойму: или ты перебрал, или, наоборот, до кондиции не хватает.
— Дура, не поймет она, понимальщица выискалась. Что за привычка соваться, куда не просят.
— Я ведь и выставить могу.
— Ладно, дай лучше выпить.
— Нет у меня.
— Найдешь.
Она нервно заходила по комнате. Полы ее халата разлетались от резких движений и обнажали ноги. Михаил презрительно хмыкнул и опустил голову, чтобы Шурка видела, как ему все безразлично. Он даже глаза прикрыл и сидел, покачиваясь в такт своему дыханию, пока о столешницу не стукнула склянка со спиртом. Он поднял голову. Аптекарша молча прошла к окну и скрылась за шторой.
— А закусить?
— Не в ресторане, обойдешься.
Голос был глухой, словно шел с другой стороны окна, откуда-то издалека.
— Ты чего спряталась?
Штора не шевелилась. Плотная ткань полностью скрывала человека.
— Не прячься! У меня Славка сгорел, ты понимаешь?
Она не отозвалась.
— И все из-за меня. Если бы не приехал, все шло бы нормально, не попал бы он ни в какую солярку, а попал бы — не нашлось бы рядом огня. Ведь лазил же он раньше по стройкам, и все обходилось. А тут не успел вернуться — и на тебе, все сразу: и огонь, и солярка, и пацан. Подлая жизнь, вот как закрутила, чтобы меня извести — мальчишку не пожалела. Знала, с какой стороны ударить. Ох как знала!
Аптекарша резко повернулась и запуталась в шторе. С грохотом упала гардина. Волоча по полу дорогой материал, женщина подошла к Михаилу, с шумом выдыхая воздух, словно сделала не пять шагов, а махом влетела на пятый этаж. Михаил смотрел на нее снизу вверх и ждал, когда его ударят. И он не собирался защищаться.
— И ты пришел ко мне?
— Они меня прогнали. Я был в больнице. Я и на стройку бегал. А они меня прогнали.
— И он заявился ко мне.
Она опустилась в кресло.
— Ну что ты на меня уставилась. — Михаил видел, что она не смотрит на него, но все равно кричал. Что уставилась? Наслаждаешься тем, что есть люди хуже тебя?
Она не ответила.
— Что я вам такого сделал? За что? Работаю в артели сезон, а получаю за половину, женюсь на женщине, которая меня обманула, делаю для нее все, что могу, и она прогоняет, прихожу, когда трудно к тебе, и ты гонишь. Ну почему так, что я вам сделал?
— Наверное, ничего. Тебе же дела до других нет. Пока не прижмет. — Она подошла к серванту, достала рюмку и налила себе и ему. — Давай выпьем, и все. Иди к ним.
— Нина.
— Шурка я, Шурка. С Ниной тебе еще разбираться придется.
Рука с рюмкой зависла над столом, и Михаил решил, что аптекарша собирается чокнуться с ним. Ему стало страшно. Сначала противно, а потом страшно. Не отрываясь, он смотрел на нос аптекарши. Он казался уже не просто длинным, а костлявым и огромным, еще немного, и она клюнет его этим страшным носом.
— Уходи! — закричал Михаил.
— Я?! Спятил, Мишенька…
— Да, да, — усмехнулся он, понимая, каким сумасшедшим было его требование. — Я к тебе больше не приду, никогда.
— Слава богу! И спирт можешь с собой прихватить, только быстрее.
— Сейчас, сейчас, — заторопился он, вдруг догадавшись, что Шурке тоже тяжело.
Больница была заперта. Михаил постучал казанками пальцев по стеклу. Очень долго никто не отзывался. Он забарабанил еще сильнее. В коридоре появилась сестра.
— Опять вы?
— Позови жену.
— Нет ее. Ночь уже.
Михаил не поверил и хотел протиснуться в дверь, но сестра успела захлопнуть ее.
— Открой на минуточку. Да постой же, не уходи.
Сестра не остановилась. Какое-то время он еще надеялся, что Нина выйдет. Но ждать ему быстро надоело. В сердцах он саданул пяткой, так, что зазвенели дверные стекла, и пошел домой.
Нина в квартире не появлялась. Дверь была по-прежнему — настежь. В ванной продолжала шуметь вода. Михаил закрыл кран и прошел на кухню. Пробка у склянки была неплотной, и от промокшего кармана пахло спиртом. Он посмотрел на ворох белья на полу, и ему захотелось перестирать его до прихода Нины, но он, механик, не умел пользоваться стиральной машиной. Чтобы хоть чем-то заняться, Михаил собрал белье и перенес его в ванну. Но этого оказалось мало. Тишина бесила его. Тогда он открыл воду и слушал, как она льется. И вроде успокоился. Теперь можно было представить, что Нина полощет в ванной белье, он жарит картошку, и у них все хорошо.
Но ванна быстро переполнилась, и Михаилу пришлось браться за тряпку и собирать воду с пола.
Он проснулся за столом. В окно светило яркое солнце. Увидев в углу еще не просохшую тряпку, Михаил все вспомнил, весь вчерашний день.
Надеяться оставалось только на то, что спьяну кого-то недопонял и сам все запутал. Страшно болела голова, словно тяжеленные шары с острыми шипами перекатывались в ней. В стакане оставался не выпитый ночью спирт, морщась и втягивая живот, в предчувствии чего-то страшного, Михаил проглотил тепленькую жидкость. В стакане оказалась вода. Он торопливо плеснул из склянки, с ужасом думая, что и в ней то же самое. Но на этот раз был спирт. Неуверенно ступая, он обошел квартиру. Кровати остались несмятыми. Будильник стоял, стрелки показывали пять часов. Он уже собрался на улицу, но присел за стол и не заметил, как снова заснул.
Но проспал он мало — не больше часа. Голова болела еще сильнее. Во рту пересохло, и язык еле умещался в нем. А в склянке ничего не оставалось.
Чтобы не показываться в людном центральном магазине, Михаил отправился в дежурный, на окраину поселка. На пути к нему стояла школа. Там Михаилу и пришло в голову поговорить с дружками Славки, они-то наверняка знали все.
Перемену Михаил ждал недолго. Но когда после звонка на школьный двор высыпала галдящая орава, он растерялся. Трудно было кого-то отыскать в этом муравейнике. Он так бы и ушел ни с чем, если бы двое мальчишек не вздумали от него прятаться, бочком-бочком они пробирались к школе. Михаил сразу узнал румяного крепыша из соседнего дома.
Догнал он их уже на крыльце.
— Вы были вчера на стройке?
Оба захныкали.
— Говорите, были?
Извиваясь, мальчишки рвались из рук.
— Кто его толкнул в огонь?
— Никто не толкал, — верещал крепышок.
— Прекратите! Что вы делаете?
Михаил оглянулся и увидел учителя. От неожиданного окрика он разжал пальцы. Мальчишки полетели на землю, но тут же подхватились и кинулись в разные стороны. Учитель шел прямо на него. И тогда Михаил побежал, так же трусливо, как эти мальчишки.
Если с утра он еще верил, что сумеет выбраться в больницу и разыскать Нину, то после этого бегства у него оставалось единственное желание — как можно быстрее набрать водки, а потом запереться дома и никого не видеть.
А день все не кончался. Снова появилось чудовище с головой гусеницы и телом ящерицы. Оно выползало из-за камней и разглядывало его, пока он не засыпал. А просыпался он оттого, что эта поганая тварь щекотала его своей мохнатой мордой. Он вздрагивал, плевался и кричал. Звал Нину.
Один раз в полусне он слышал, как заходили в квартиру, но он затаился, и к нему никто не подошел. А может, никого и не было.
Потом он вдруг догадался, что его обманули. Ведь сестра вспоминала, как Славика знобило, но почему его должно знобить, если он обгорел? Просто Нинка решила попугать его, чтобы он впредь никуда не уходил. А он и поверил. Но теперь-то он не такой дурак. Разве может сгореть здоровый человек, пусть даже мальчишка? Эка невидаль — солярка. Всегда успеешь погасить огонь. Надо упасть в траву и кататься по ней. Или еще лучше — сбросить одежду и затоптать пламя. А не затопчешь — и черт с ней. Он же заработал в артели кучу денег. Пусть горит одежда.
С коробком спичек, зажатом в кулаке, хорошо знакомой дорогой он прибежал к гаражу и остановился возле бадьи с грязным бензином для мытья рук.
«Сбросить одежду и затоптать ее. А не затопчешь и бог с ней. Пусть горит одежда…»
Михаилу показалось, что он просто спал, а теперь вот его разбудили голоса и он лежит с закрытыми глазами и слушает.
— Глупая ты.
— Ничего вы, теть Зин, не понимаете, только сильная личность может совершить такой поступок.
— Молодая ты еще, вот и видишь личность в каждом дураке, чем дурнее, тем личность больше. Нинке-то каково.
— Нет, теть Зин…
— Конечно, герой. По пьянке они — все герои.
Голоса куда-то уплыли. А когда Михаил снова пришел в сознание, он увидел молоденькую сестру с розой, вышитой на кармане халата.
— Нина, — позвал он.
— Молчите, молчите, — забеспокоилась сестра, — придет она. Все будет хорошо.
Глаза у Михаила закрылись. Сестра замолчала. Но перед тем как снова потерять сознание, он услышал, что сестра плачет.
Дальнегорск, 1979
