Какое время суток приходит на смену раннему утру?

Наверное — среднее утро.

Итак: среднее утро, конец марта, девяносто седьмой год, двадцатый век, миллионный сибирский город, почти центр, двор одиннадцатиподъездной девятиэтажки. Бетонная громадина угрюмо и надежно укрывает двор от солнца, но весна все-таки чувствуется, снег подтаял, и собачьи испражнения, накопленные в сугробах за долгую зиму, по мере усадки снега уплотнились чуть ли не в сплошное покрытие. Но пока еще утро, морозец и ветерок щадят людское обоняние. Это ближе к вечеру прогретый воздух наполнится густым ароматом. Впрочем, рассказчик настроен благодушно, утомленный бесконечной лихорадкой окружающего жизненного пространства, удрученный наступающей старостью, он превратился в мирного созерцателя. Его не раздражает даже пес, вносящий свою лепту в зимние накопления собратьев. Он равнодушно смотрит на домашнее животное, а память начитанного человека услужливо подсовывает цитаты. «На выставке пес этот даже медали из бронзы не сможет добиться. И рядом с какой-нибудь таксой или болонкой, прилизанной сукой диванной, он будет скулить и чесаться от скуки начнет… Он пес промысловый…» — правильные строчки доброго сибирского поэта Озолина, может быть, слишком правильные. И память, не заставляя себя ждать, подсовывает другое: «Немало чудищ создала природа, немало гадов породил хаос, но нет на свете мерзостней урода, нет гада хуже, чем домашний пес. Нахальный, шумный, грязнолюбострастный, презренный раб, подлиза, мелкий вор…» Это уже злее, неожиданнее, без романтического пафоса, да и мудрено ли, — совсем другая, более породистая поэтическая эпоха — Александр Тиняков, выступающий под псевдонимом «Одинокий», не самое балованное дитя «Серебряного века», одним из первых он прошел путь поэта в чекисты и умер подзаборным нищим, — первому всегда тяжелее, но многие из его последователей оказались удачливее. Однако строчки излишне лобоваты, и, опять же, сплошной негатив. Откуда такая ненависть к обыкновенному псу? Стоит ли так распаляться? Не стоит, если не чувствуешь в нем конкурента. А может, глядя на пса, он увидел свое будущее? А может, не стоит искать усложненность там, где ее нет? Рассказчик пытается вызволить из памяти нечто сюрреалистическое, мало ли подобного добра насочиняли поэты о своих «верных друзьях», но вредная память капризничает, более того, — издевается: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Отношения с памятью у него очень сложные, но он знает, что, как бы капризна она ни была, с ней нельзя поступать, как с историей России, ничего не вычеркнешь и ничего не впишешь заново. А пес на газоне продолжает тужиться, выгибает спину, чуть ли не кряхтит. Поза его сильно напоминает человеческую. Самый подходящий момент воскликнуть: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» В трех шагах от животного стоит хозяин, лицо его переполнено гордостью за своего воспитанника, за умение так не по-собачьи справлять большую нужду. Наблюдать за хозяином гораздо интереснее. Наблюдение за наблюдающим… Был похожий анекдот про публичный дом.

И этот старательный пес, и другие, резвящиеся во дворе, все без намордников. Унылое настроение созерцателя ищет хоть какого-то развлечения, и он придумывает проект закона: «Граждан города, выгуливающих собак без намордников, обязать к ношению вышеуказанного предмета на собственном лице в течение месяца». Нет, месяц, пожалуй, многовато. Хватит и двух недель, но без всяких штучек с липовыми больничными листами, никаких отсидок дома или на даче, героев должны видеть все. Вывела, к примеру, дикторша телевидения своего сенбернара без намордника, и, милости просим, облачайтесь в ременную упряжку и, улыбаясь сквозь нее, вещайте людям о любви, рассуждайте о судьбе Родины. Но почему именно дикторша? Чем плох намордник на эстрадной диве? на публичном политике? Да на любом прохожем, который чем-либо не понравился, — представил его в наморднике и, вроде как, удовлетворен. И рассказчик тут же представил в наморднике одного из своих знакомых, не врага, скорее приятеля, и получил удовольствие от воображаемой картинки. Но еще большее удовольствие получил, поймав себя на злорадстве. Опять наблюдение за наблюдающим…

Чуть дальше по тротуару он видит двух мужчин примерно его возраста, один из них одет в современный спортивный костюм, другой — в пальто, купленное лет десять-пятнадцать назад. Толстый и тонкий постперестроечной России. Гримаса конца двадцатого века — пятидесятилетние мужчины после крушения иллюзий. Одни из этих руин создали собственные офисы и шикарные особняки, другие оставили под обломками все сбережения. И самое забавное, что в выигрыше остались творцы иллюзий, а не те, кто их расшатывал. Больше иллюзии — богаче руины. Однако судя по бодрому смеху человека в поношенном пальто, он не слишком удручен или уже смирился с новой бедностью. Смех мужчины в спортивном костюме приглушен усталостью. Одежда, купленная, может быть, специально для прогулок с собакой, не прибавляет ему спортивности. Новое богатство горбит. Скорее всего, они старые знакомые, может быть, однокурсники или бывшие коллеги. Созерцателю, разумеется, ближе тот, что в поношенном пальто. Но не симпатия ведет его по жизни, а любопытство. И в этой паре его больше всего интересует наличие невидимой баррикады, насколько она высока и прочна. Он прислушивается к обрывкам разговора, но натыкается не на взаимные колкости, а на воспоминания. Людям не хочется портить отношения. Один прячется от сегодняшнего дня за остатки гордости, другой — за остатки такта.

— Хочешь анекдот про нового чукчу? Ты, кстати, в Анадыре бывал?

— И не раз. Мы называли его Ана-дырка.

Но очередной анекдот услышать не удается. Из глубин двора возникает разъяренная женщина.

— Угомоните своего поганого пса!

Гнев ее обращен к мужчине в спортивном костюме. В доме, где почти нет знакомых, обладатели собак, хотя бы в лицо, но друг друга все-таки знают. Рассказчик сам иногда, называя свой адрес, пользуется наиболее доходчивой приметой: «Я живу в одном подъезде с догиней Дианой».

— Угомоните, я вам сказала! — кричит женщина.

— В чем дело?

— А то вы не видите. Я же слышала, как вы над нами хохотали!

— Над вами!? Мы анекдоты рассказываем.

— Вон что он делает! Любуйтесь!

И тут же, словно по команде, полоснуло пронзительное верещание. Это огромная овчарка настигла крохотную чау-чау и пробовала взгромоздиться на нее.

— Рекс, ко мне! — крикнул хозяин.

Кобель поднял голову, отвлекаясь на окрик, и чау-чау, воспользовавшись этим, выскользнула из-под него, отбежав метров на десять, остановилась.

— Ко мне, Рекс!

Но собака не послушалась.

— Любовь — сильнее чувства долга, — усмехнулся мужчина в поношенном пальто.

— А вы не суйтесь! Издеваться вздумал…

Созерцатель тут же отметил, что в человеке своего клана, при всей озлобленности, женщина видела равного, а от его собеседника презрительно отмахнулась, он для нее не существовал, человек, сброшенный ею с парохода современности, и тот понял и проглотил, разве что злорадно ухмыльнулся, злорадно и безвольно.

— Если у собаки течка, значит не надо ее выпускать. Рекс не виноват, это однозначно.

— Да он все время до нее домогается.

— Не замечал.

— Всё вы замечаете. Каков хозяин — такова и собака.

— Абсолютно верно, — радостно согласился мужчина.

— Ты на что намекаешь! Он на всех сучек кидается. Я завтра с пистолетом выйду, и пусть этот поганый кобель попробует приблизиться.

— С автоматом надежнее.

— А вот когда пристрелю, тогда посмотрим, кто смеяться будет. Разрешение на оружие у меня имеется, я в прокуратуре работаю!

— Кто еще здесь пистолетом пугает? — вмешалась дама, вышедшая из подъезда. — За моего Рексулю я тебя вместе с твоей сучонкой придавлю…

А дальше слова потеряли значение. Женские голоса превратились в лай. Две обозленные дворняги, облаченные в дорогие меха, остервенело лаяли друг на друга.

Если бы рассказчик был романтиком или моралистом, он не преминул бы усилить эту сцену собачьей идиллией: представьте себе — на фоне мирных игрищ двух породистых собачек набирает громкость бесконечный лай двух безродных баб. Но рассказчик никогда не был моралистом и давно перестал быть романтиком, он и от своего реализма устал, но так уж, по инерции, он замечает, что овчарка, готовая к прыжку, напряженно следит за развитием ссоры, а чау-чау, кокетливо повизгивая, убегает от карликового пуделя. Впрочем, может быть, что маленькая собачка была вовсе и не чау-чау, рассказчик не очень разбирается в породах декоративных собак.

Среднее утро заканчивалось. На смену ему приходило, по всей вероятности, позднее утро, а может быть, — обыкновенный недодень.