На десятые сутки военнопленных вывели из вагонов на какой-то большой станции и построили на перроне для проверки.
Мелькали огни, перекликались паровозы, бегали люди — обычная вокзальная суета. На краю перрона, в темном углу, кто-то тихо и грустно играл на мандолине. На самом видном месте висел огромный портрет Муссолини с латинской надписью «Дуче». Он был изображен в позе Наполеона со скрещенными на груди руками.
— Рим... В Рим привезли нас, — пронеслась по рядам новость.
Было поздно. Великий город спал. По небу плыла луна, и свет ее, холодный и мертвый, тихо лился на дома, площади, улицы, придавая всему унылый вид... Колонна военнопленных по булыжной мостовой брела на окраину Рима.
Видны уже бараки. Открылись большие железные ворота. Колонна медленно втянулась на огромную территорию военных заводов. Русских военнопленных сразу же разбросали по разным баракам: немцы опасались их. Алексей Кубышкин и Език Вагнер по счастливой случайности попали на один небольшой завод.
Весть о том, что на заводах появились пленные из Советской России, быстро разнеслась по рабочей окраине. Жители всячески старались высказывать им свои симпатии.
— Руссо! Руссо! — кричали женщины и дети, встречая русских.
Нередко итальянцы тайно приносили в бараки хлеб, сигареты, белье, обувь.
«Хороший народ», — не раз думал про себя Кубышкин.
Осень 1942 года в Италии стояла чудесная. Зеленели оливы и тутовые деревья, тихо шумели лавровые рощи, шуршали спелыми колосьями золотые нивы. В садах наливались тяжелые, напоенные солнцем виноградные гроздья. Между лозами мелькали пестрые платки, разноцветные платья, широкополые шляпы сборщиков винограда. Но не было слышно ни смеха, ни песен. Бледные, исхудалые старики и дети трудились на виноградниках. Жестокая рука войны и на них наложила свой отпечаток. «Горе одного только рака красит», — повторяли старики.
Вечерами, когда взвивались над крышами пригородных хижин струйки дыма, когда тени начинали остужать раскаленные за день мостовые, женщины и старики отправлялись на вечернюю мессу. Они шли тяжело и медленно, словно обдумывали, что же сказать сегодня богу, что у него попросить. А просить было что. Не хватало хлеба, не было масла в лампаде, не было работы, война уносила все новые и новые жизни.
Солнце касалось высоких холмов, седые кроны олив исчезали в сумерках. Громкоголосые черноокие женщины снимали с веревок высохшее за день белье, ухитряясь переговариваться между собой, если даже их разделяла целая улица.
— Клянусь мадонной, — кричала одна, — немецкий офицер, что жил у моей соседки, обокрал ее сегодня ночью и уехал!
— Ах, эти немцы! — откликнулась другая. — Когда моя сестра молилась перед алтарем святой Агриппины, подошел к ней немецкий солдат и стал нахально целовать при всех. А потом пришел и забрал мешок олив.
Стайками проносились чумазые задорные ребятишки. Они жарили желуди, собирали орехи, рвали фиги, забравшись в гущу кустарника, вырезали завитушки на пайках из миндального дерева. Они играли, смеялись, дразнили друг друга, ссорились, плакали, мирились — словом, делали все, что могут делать мальчишки, когда на улицах не рвутся снаряды.
Иногда по улице проходили в обнимку парень и девушка, гордые своей любовью и молодостью, и тогда, словно по команде, распахивались окна, отдергивались занавески, и глаза — доброжелательные, завистливые, любопытные, осуждающие — провожали парочку до тех пор, пока она не скрывалась за углом.
Вначале Алексею, наблюдавшему эти мирные картины, даже не верилось, что где-то идет война и умирают люди, что Италия тоже воюет. Но потом и он почувствовал, заметил, увидел десятки примет войны. Она разъедала страну, как ржавчина, а в народе зрело недовольство фашистским режимом Муссолини...
Всех привезенных из России в первый же день заставили демонтировать и грузить на платформы оборудование одного из металлообрабатывающих заводов. Гитлер был верен себе: он грабил не только тех, с кем вел войну, но не стеснялся общипывать и своих союзников. За 1941-1942 годы Муссолини отправил в Германию более миллиона рабочих, которые стали рабами на германских фабриках и заводах.
От угнанных в Германию приходили письма с одинаковым штемпелем — орел со свастикой. Матери и жены, получая их, плакали горькими слезами.
— И куда это все везут? — спрашивал маленький печальный серб Чосич, провожая взглядом очередной состав, груженный станками и деталями машин.
— Разве не ясно, куда? — с недоброй усмешкой отвечал Език Вагнер.
В Германию вывозились не только машины и станки, но и оборудование поликлиник, санаториев, а однажды Кубышкину пришлось грузить на платформу даже оборудование из двух психиатрических больниц.
— Специально для Гитлера и его шайки, — сказал Език Вагнер.
Опустошались и музеи Италии. По приказу Гитлера создали так называемый «корпус по охране памятников искусства». Его задачей было собирать наиболее ценные картины, статуи, рукописи, древние книги и переправлять в Германию.
В этом организованном ограблении страны чувствовалось начало конца фашизма. По всему было видно, что Гитлеру уже приходится туго. Дело дошло до того, что у итальянцев реквизировались деревянные предметы и отправлялись в Германию в качестве топлива. Каждый день уходили на север железнодорожные составы с зерном и другим продовольствием. Хлебный рацион итальянцев сократился до ста пятидесяти граммов в день.
Алексей заметил, что во время обеденного перерыва рабочие-итальянцы располагались с трапезой каждый у своего станка. Когда он поинтересовался, почему на таком большом заводе нет столовой, один из рабочих, пожилой, морщинистый человек, ответил, осторожно оглядываясь:
— Нацисты не любят, когда мы собираемся вместе. Хотят, чтобы каждый из нас спрятался в собственную скорлупу. — Тут он, должно быть, забыл об осторожности. — До войны мы жили плохо, а сейчас и того хуже. Светит наше итальянское солнце, да не всем. Поживешь — увидишь. Толчемся, как мошкара в летний вечер, на одном месте и не можем найти выход...
С каждым днем Алексей все больше убеждался в правоте старого рабочего.
Вот недавно по всей стране ввели трудовую повинность для лиц от 18 до 55 лет. Зачем это, если производство Италии свертывается, а безработица растет? А все для Гитлера: итальянцев отправляли в Германию.
Каждый день Алексей Кубышкин слушал, как местные рабочие обсуждали новые законы «дуче».
— Опять наш «Цезарь» отмочил! — восклицал какой-нибудь весельчак. — Не слыхали? Если вы уедете из города, то приготовьтесь иметь дело с военно-полевым судом. Теперь вы не просто слесари и токари, вы заводские солдаты.
— А погоны нам дадут? — подхватывал другой балагур. — Мне бы погоны пошли. Тогда, может, и моя Тереза не тосковала бы о своем знакомом сержанте.
— Нашли, над чем зубоскалить, — упрекал их третий. — Вот поставят к стенке, тогда по-другому запоете.
Недовольство и ненависть к немцам росли не по дням, а по часам. Вот почему не только Муссолини, но и Гитлер старался подсластить горькие пилюли, подносимые итальянскому народу. Он принялся раздавать германские ордена итальянским генералам. Одновременно газеты трубили о «блестящих подвигах» итальянских войск.
Но разложение фашистского государства уже началось, и ничто не могло остановить этот процесс. А слабость итальянской армии, отражавшая шаткость фашистского режима, привела к тому, что Муссолини попадал во все большую зависимость от Гитлера, вконец утратив всякую самостоятельность.
Даже среди чернорубашечников появились недовольные. Они отказывались носить фашистские значки, критиковали Муссолини за лакейскую политику и высказывались за выход Италии из войны. Тогда, по указанию Гитлера, Муссолини начал «чистку» своей партии и административного аппарата. За короткое время из партии было исключено более 70 тысяч человек.
А народ Италии от пассивного сопротивления переходил к активным действиям. Чтобы избежать отправки в Германию, многие итальянцы уходили в горы — создавались партизанские отряды.
Все шире охватывал страну саботаж.
На военных заводах во время воздушных налетов союзников возникали самые различные «непредусмотренные» задержки: то не хватало песка, то воды, а иногда того и другого. Рабочие не хотели тушить пожары. «Пусть горит, — говорили они, — меньше, Гитлеру достанется»... Инструмент быстро «изнашивался», в чертежах все чаще встречались «опечатки», катастрофически увеличивался брак.
Алексей Кубышкин быстро смекнул, как следует бороться в этих условиях.
— Эх, браток, — укоризненно сказал он Езику Вагнеру, увидев однажды, что тот пытается погнуть какой-то громадный болт. — Ломать тоже надо умеючи. Этот болт ничего не стоит заменить. Нужно находить самую «хитрую» деталь.
Език оказался толковым учеником. Скоро и он научился незаметно выводить из строя обмотку новенького электромотора, воздухораспределитель в железнодорожном вагоне.
Алексей старался портить оборудование как можно осторожнее. Он уже успел присмотреться к итальянцам, работавшим вместе с ним, однако не доверял первым впечатлениям.
Но однажды, когда Кубышкин усердно «трудился», над мотором, кто-то тронул его за плечо. Алексей вздрогнул от неожиданности.
— А у тебя неплохо получается, — добродушно и чуть насмешливо произнес стоявший рядом невысокий сухощавый итальянец.
Его черные волосы были гладко зачесаны назад, на верхней, губе топорщилась щеточка усов. Он широко улыбнулся и протянул руку.
Видя, что Алексей остерегается, итальянец, как пароль, шепотом произнес: «Ленин», а потом, оглянувшись, полез за пазуху и передал. Алексею небольшой конвертик.
— О, амико! — сказал итальянец. (Амико — значит приятель, друг.)
Возвратившись в барак, Алексей рассказал об итальянце Вагнеру. Тут же друзья распечатали конверт. В него был вложен маленький портрет Ленина. Под портретом было написано: «Мы верим вам и свою веру передаем через Ленина».
В следующие дни Алексей и Вагнер часто встречались с маленьким итальянцем и через него установили связи с членами Комитета национального освобождения, который в это время начал создаваться на заводе группой коммунистов.
Бертино Багера — так звали итальянца — был отличным конспиратором. Даже главный инженер завода, ярый фашист, считал, что у Бертино на уме только вино да женщины. На самом же деле никто лучше Бертино не мог выполнять самые сложные задания подпольной группы.
Однажды ночью Алексея разбудил какой-то старик в грязном синем комбинезоне.
— Эй, Алессио, поднимайся. Тебя ждет Бертино.
Алексей быстро встал, оделся и пошел за стариком.
Миновав посты охраны, они пришли в конторку мастера. Кроме Бертино, там было еще четыре незнакомых итальянца.
— Алессио, — обратился Бертино, — помоги нам исправить ротатор, у нас что-то не получается.
Среди своих друзей Бертино был таким же веселым и жизнерадостным, как и на заводе, но тут он не тратил времени на легкомысленные разговорчики по поводу вчерашней выпивки или встречи с какой-нибудь Кларитой. Здесь все отлично звали, что Бертино очень любит свою жену и дочку и совсем редко позволяет себе завернуть в кабачок.
Итальянцы внимательно и сосредоточенно смотрели, как русский, засучив рукава, принялся осматривать ротатор.
У Алексея были золотые руки. Недаром мать говаривала: «Он у нас и столяр, и слесарь, и печник, и сапожник, и механик — хоть кто». Еще подростком он смастерил однажды «зажигательное» ружье и через день принес домой к обеду зайца. Эти руки учились мастерству не только в домашних делах и ребячьих забавах. Они закалялись, когда он, совсем молодым парнем, работал в команде рыбачьего катера на Азовском море, когда трудился машинистом на заводе в родном Мценске, когда проходил курсантскую службу в военном училище...
Очень многое могли делать руки русского умельца.
Не прошло и тридцати минут, как Алексей с помощью Бертино уже печатал прокламацию. В ней описывалось ухудшающееся положение Гитлера и Муссолини на Восточном фронте и в тылу. Прокламация призывала население крепить единство и оказывать решительное сопротивление немцам.
«Мы хотим есть! — говорилось в конце листовки. — Долой насильственную отправку в Германию! Прекратить аресты и массовые убийства! Ни одного человека, ни одной машины для Германии! Да здравствует мир!»
За два часа Алексей и Бертино напечатали более двух тысяч прокламаций.
Через несколько дней Алексея снова попросили поработать ночью.
— Ничего, выспимся после войны, — отшучивался Алексей, когда кто-нибудь из итальянских товарищей говорил, что русскому будет трудно на работе.
На этот раз нужно было срочно напечатать обращение к солдатам тех частей и соединений итальянской армии, которые были дислоцированы в Италии. Эту прокламацию составили члены Римского комитета национального фронта. В ней говорилось:
«Солдаты Италии! Германия толкает наш народ в бездонную пропасть. Вам незачем погибать за интересы Гитлера. Многие итальянцы уже осознали это и активно борются за освобождение нашей прекрасной родины от фашизма.
Италия превращена в колонию Германии. Наши дети голодают, в то время как продовольствие вывозится в Германию. Немецкие чиновники делаются богачами за счет пота и крови итальянских рабочих и крестьян.
Тот, кому дороги интересы родины, никогда не будет слепым орудием фашистских палачей.
Солдаты! Решительно протестуйте против отправки вас на Восточный фронт. Час пробил! Повернем оружие против тех, кто ведет нашу страну к гибели. Фашизм должен быть уничтожен раз и навсегда. Да здравствует свободная Италия!»
Старенький ротатор часто ломался. Алексей терпеливо устранял поломки и снова вертел рукоятку до тех пор, пока не начинало рябить в глазах.
— Ты должен знать, что твой труд не пропал даром, — сказал однажды Бертино после работы.
— Да много ли там моего труда! — буркнул Алексей, прикуривая сигарету.
— Не скромничай, — возразил Бертино. — Листовки — это очень здорово! Знаешь ли ты, что в одной из казарм Милана солдаты отказались поддерживать провозглашенную командиром полка здравицу в честь Муссолини? В городе Комо солдаты взбунтовались и стали петь «Бандьера росса». Как тебе это нравится? А на одной дороге повесили на скрипучем дереве чучело гитлеровца и на шею прикрепили фанерку с надписью: «Тодеско, убирайтесь быстрее из Италии! Сегодня вешаем ваши чучела, завтра будем вешать вас самих!»
Бертино разгорячился, взволнованно жестикулировал, глаза его блестели. Он знал, с какой жадностью слушает Алексей новости из России, и поэтому каждый раз старался побольше разузнать о делах на Восточном фронте.
А на заводе, где работал Кубышкин, все шло по-прежнему. Рабочие готовились к новой забастовке. Они требовали улучшения условий труда, повышения заработной платы и выхода Италии из войны. Такие забастовки прошли во многих городах страны.
После забастовки подпольная группа коммунистов на заводе еще более усилила диверсионную работу. Теперь Алексей с Вагнером действовали не в одиночку, плечом к плечу с ними работали итальянцы, русские, чехи, французы, норвежцы. По-прежнему портили станки, которые отправлялись в Германию, потом, вместо деталей станков, в ящики стали заколачивать железный лом. Часто в ящики вкладывались письма, адресованные рабочим Германии и иностранным рабочим, томившимся на немецкой каторге. Несколько писем было написано и рукой Алексея. Он обращался к русским рабочим, насильно угнанным в Германию, с призывом выводить из строя заводское оборудование, замедлять темпы работы, крепить классовую солидарность с рабочими других стран, изготовлять больше бракованных деталей, делать все, что может приблизить победу над фашизмом.
6 ноября Бертино отозвал Алексея в сторону и прошептал:
— Завтра рано утром, когда пойдете умываться, обрати внимание всех военнопленных на памятник Гарибальди.
— А что там будет?
— Потерпи, увидишь, — Бертино подмигнул и с беспечным видом пошел дальше.
Утром 7 ноября 1942 года солнце, взойдя над Апеннинами, осветило прекрасную панораму Вечного города. Легкой дымкой окутались оливковые рощи и виноградники. Слабый ветерок перегонял стадо кудрявых облаков через Яникульский холм, на вершине которого возвышается величественная и мужественная фигура человека, сидящего на коне, — памятник Гарибальди.
— Товарищи! — крикнул Алексей. — Посмотрите на Гарибальди! — и показал рукой на Яникульский холм.
Все повернулись и увидели: в руках Гарибальди развевалось огромное красное знамя.
В ночь на 7 ноября красные знамена были вывешены на самых высоких трубах заводов, на куполах некоторых соборов, на крышах фабрик, на телефонных столбах. Люди восторженно кричали:
— Браво, брависсимо!
Фашистские молодчики бесновались. Они долго лазили по пожарным лестницам и срывали красные полотнища.
Таким и запомнился Алексею великий праздник Октября, впервые проведенный на чужой земле...
А в конце ноября Кубышкина и Вагнера ждало новое испытание. Бертино сообщил им, что большинство коммунистов завода уходит на особое задание.
— А как же мы? — вырвалось у Алексея. — Возьмите и нас с собой.
Бертино грустно улыбнулся.
— На нашей работе нужно быть итальянцем. Или по крайней мере безупречно знать итальянский язык. — Он сам был расстроен прощанием с русскими. — Но мы о вас не забудем. Ждите вестей.
Бертино улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и быстро исчез.
С тех пор ни Алексей, ни Език не видели этого веселого итальянского коммуниста. Рассказывали, что он был пойман и казнен. С пением «Интернационала» пошел Бертино на виселицу. На эшафоте рассмеялся в лицо священнику, предложившему «покаяться», и крикнул: «Наши идеи живут, на моей могиле вырастут цветы!»
Бертино тайно вел дневник, записывая в него все мерзости фашистов. Дневник попал в руки эсэсовцев при аресте. Перед тем, как повесить Бертино, они разорвали его записи на мелкие клочья и бросили ему в лицо. Так, может быть, человечество лишилось одного из первых «Репортажей с петлей на шее», автором которого был коммунист, итальянский Фучик.