Через секретный темный ход Николо привел Алексея и Вагнера в полуосвещенные гроты — остатки первого собора Константина. Собор этот был построен еще в 326 году на месте бывших садов Нерона, в той их части, где некогда располагался знаменитый цирк тирана. Церковь, выстроенная императором Константином, простояла почти двенадцать веков, пришла в ветхость. В 1506 году над ней, стараясь сохранить старую постройку, начали воздвигать новый храм — главную церковь Ватикана. В строительстве приняли участие великие мастера — Браманте, Рафаэль, Микеланджело... Сооружение этого величайшего в мире храма длилось 120 лет.

Остатки первой церкви оказались под новым собором и получили название гротов святого Петра. Богато украшенные великолепной живописью, мозаикой, скульптурой, они служат усыпальницей многих пап, кардиналов, императоров и королей. Промежуток между полами старого и нового храмов тщательно укреплен арками.

Попасть в гроты святого Петра можно только по специальному разрешению... или тайком. Во всяком случае, никому бы, наверное, не пришло в голову искать здесь партизан. Потому-то Николо и привел друзей сюда.

— Поживите рядом с саркофагами, где покоятся папы и кардиналы, — пошутил он, высвечивая фонариком путь в гранитных закоулках. — Главное — здесь безопасно. У нас, у итальянцев, есть такая пословица: «Мертвые не убивают живых».

— Не очень приятное соседство, — усмехнулся Вагнер, — но зато тепло.

— Кормить вас будет, — добавил Николо, — одна молодая монахиня. Это — наш человек, у нее старший брат погиб на севере, в партизанском отряде. Чтобы не было скучно — возьмите вот это.

И он протянул «Божественную комедию» Данте на немецком языке. Език бережно взял книгу в руки:

— Вот это настоящий подарок! Спасибо. Немецкий я знаю, теперь мы будем беседовать с самим Данте!

Кубышкин и Вагнер расположились, как могли.

— Всего мог ожидать, — вслух рассуждал Алексей, лежа на мраморном саркофаге кардинала Перетти, — но того, чтобы нам, коммунистам, помогали монахини, — этого никак не ожидал! Да...

Утром в грот, действительно, проскользнула молодая монахиня в большом крылатом чепце, обрамленном белым зубчатым кружевом. Ей было, наверное, не больше семнадцати.

Поздоровавшись, она поставила на пол миску с макаронами и сыром. Потом подала по пачке сигарет.

— Благодарю вас за то, что хорошо приняли меня, — сказала гостья приятным нежным голосом и слегка наморщила бровки. — Я пришла к вам по поручению Николо. Он прислал вам большой привет.

Гостья присела на мраморный камень рядом с горящей свечой. Език, сидя в сторонке, время от времени задавал вопросы. Она односложно отвечала, не поднимая глаз.

В левой руке гостья держала «Библию в фотографиях».

— Впервые вижу такую, — сказал Алексей.

— Посмотрите, — монахиня подала ему книгу.

Алексей окинул ее внимательным взглядом.

— Вам плохо с нами? Грустно? — спросил он.

— Мне всегда хорошо с теми, кто борется за свободу... Я очень любила своего брата...

Алексей принялся листать книгу. Увидел фотографии Адама, прикрывающего свою наготу, Евы, срывающей запретное райское яблоко, Каина, убивающего своего брата, Петра с ключами от райских ворот... Уже хотел захлопнуть книгу, как вдруг между страницами заметил газету «Унита».

— Библию возвращаем за ненадобностью, а вот газету, если можно, оставим. За нее вам особое спасибо.

— Каждый делает, что может, — тихо ответила монахиня, вставая. — До свидания. От всей души желаю вам счастья!..

— Скажите! — воскликнул Алексей, когда гостья ушла. — Такая молодая и пошла в монашки. Ей бы любить, детей растить, а она пастырю руки целует.

— Каждому свое. Одни монашки, сладко потягиваясь перед сном, «Декамерона» читают, а другие, вроде этой, любят свой народ и борются за его свободу. Правда, таких еще мало... Все зависит от воспитания.

Читая газету, Вагнер обратил внимание на маленькую заметку: «Черные вороны Ватикана». «На днях папа Пий XII дал согласие принять группу офицеров из фашистского корпуса Андерса. Была прочитана проповедь, в которой папа призывал польский народ к отказу от «возмездия и отмщения», к сотрудничеству с гитлеровскими бандитами, которые дотла разрушили Варшаву, варварски уничтожили памятники польской культуры, истребили сотни тысяч поляков в концлагерях Освенцима, Треблинки и Майданека».

Език со злостью плюнул:

— Кажется, этот папа позволяет себе больше, чем сам господь бог!

После этого Език надолго задумался о чем-то.

— А хочешь, я покажу тебе одну штучку? — вдруг оживился он и придвинулся к Алексею. — Вот посмотри. — Език расстегнул ворот рубашки.

Заметив на груди друга черный шнурок, Алексей ожидал увидеть крест или какой-нибудь медальон с портретом. Каково же было его удивление, когда он увидел на шнурке обыкновенную сплющенную гильзу револьверного патрона.

Език был страшно доволен произведенным впечатлением:

— Крестика ждал?

Алексей кивнул.

— Чудак! Это только моя бабка двадцать раз в день поминала «матку боску Ченстоховску».

— Амулет? — пытался догадаться Алексей.

— Ладно уж, слушай. — Език уселся поудобнее на плите саркофага. — Этот патрон дал мне незадолго до смерти отец. Сказал: «Вот что, Език, я не верю ни в бога, ни в черта, но эта медяшка для меня — святыня». Закашлялся отец (его страшно били в тюрьме пилсудчики), а потом снял этот патрон и повесил мне на шею...

И вот что рассказал отец Езика Вагнера:

«Было это еще до Октябрьской революции. Я участвовал в покушении на одного чиновника и был захвачен русскими солдатами с оружием в руках. Русский поручик, которого я ранил в перестрелке, приказал прапорщику и одному солдату тут же расстрелять меня. «Отведите его в лесок, говорит, и кончите там». И вот повели меня прапорщик с солдатом в лес. А прапорщик совсем молодой, красивый, лицо умное, вдруг остановился и говорит солдату: «Иди, Кравцов. Я вижу, тебе не по душе людей убивать. Я сам его расстреляю». Солдат обрадовался. «Спасибо, говорит, ваше благородие». А мы с прапорщиком пошли дальше в лес. Сначала шел он сзади. Потом, вижу, идет со мной рядом. Голову опустил, лицо печальное. У большой березы остановились. Ну, думаю, конец мой пришел.

А прапорщик уже вытаскивает пистолет из кобуры. Медленно так... Потом вдруг поднял его вверх и как трахнет в небо! Я-то видел, что он не в меня стреляет, а все равно ноги подкосились. Если бы не березка за спиной, наверно, упал бы. А прапорщик говорит:

— Беги, брат, на все четыре стороны.

У меня все еще в ушах звенит от выстрела. Ничего не понимаю, но уже чувствую, что буду жить.

— Спасибо, — говорю.

А он поднял стреляную гильзу, сунул ее мне в руку и подтолкнул:

— Возьми на память и беги! А то солдат увидит. Он человек добрый, да темный. Погубит нас обоих.

Взял я гильзу. Она еще теплая. Пошел потихоньку, а сам думаю: вдруг он мне в спину выстрелит? Оглянулся, прапорщик стоит, голову опустил. Мне даже стыдно стало, что подумал плохое.

Эту гильзу берег я пуще всех сокровищ. Крестик снял со шнурка и выбросил, патрон расплющил, проделал в нем дырочку и повесил на шею. Трудно мне приходилось в жизни, очень трудно. Но в такие минуты пощупаешь гильзу на груди и снова начинаешь верить и в людей, и в добро, и в справедливость».

— Здорово, — растроганно проговорил Алексей, когда Език замолчал. — Ну и как, помогает тебе отцовский патрончик?

— Помогает, честное слово, помогает! — горячо воскликнул поляк.

Език взъерошил густые волосы, нервно покрутил усики, сказал тихо:

— Первое, что я сделаю, вернувшись в Польшу, — вступлю в Коммунистическую партию.