Ну, дела... С утра узнаем, что с плато несут вниз не Арутюнова, а Мигулина.

  Острый живот, та же самая картина, что и у Юры. Говорят, есть такой закон в медицине — закон парных случаев. Не закон, а мистика какая-то! Вот напасть... И надо же — Андрей Мигулин! Здоровее малого нет на всём Фортамбеке, он — как комод. Правда, он, Арутюнов, Дюргеров и Лифанов дольше всех были на высоте, почти три недели.

  Состояние у Мигулина тяжелое, донесут ли, нет ли? Ребята очень торопятся, работают вовсю, хотят спустить Андрея сегодня к вечеру, чтобы сделать операцию. Ведь Юра жил с перитонитом всего сутки. Андрея надо успеть спасти. Юру закопали в снег на Парашютистов и оставили его там лежать одного. Найдутся ли силы у ребят снова подняться за ним? Или до следующего года? Надо похоронить его здесь, на поляне, похоронить как полагается. Извещены представители прокуратуры, вызваны врач и следователь для вскрытия, заказаны простой и цинковый гробы, а теперь не до Юры...

  Пока идет спуск Андрея, я пошел поискать место для могилы Юры. На краю поляны, напротив посадочной площадки вертолёта, образовалось небольшое альпинистское кладбище. На одиноко стоящем пятиметровом камне надпись из крупных бронзовых букв: «Валентин Сулоев 1933—1968 участник I и II памирских экспедиции 1967— 1968 гг.» И барельеф с изображением головы Сулоева в профиль. На этом же камне прикреплены металлические доски с надписями о погибших в этом районе альпинистах. А сбоку, под камнем, небольшая могилка с надписью масляной краской: Юрию Назарову 1937—1968 альпинисту-одиночке, погибшему при восхождении на п. Коммунизма». Он здесь не лежит, его не нашли. А могилка его напомнила мне могилы самоубийц, которых не разрешено было раньше хоронить на кладбище, и их хоронили за кладбищенской стеной. Он был у меня на Алтае, когда я там руководил альпинистским лагерем «Актру». Я тогда сказал ему: «Если вы ходите в одиночку, зачем приходить в альпинистский лагерь, где строго соблюдаются существующие в альпинизме правила?» И он ушел. Пошел в одиночку на Белуху. Конечно, перед смертью мы все равны, но лучше всё-таки, чтобы Назаров лежал в другом месте.

  Метрах в двухстах от камня Сулоева нашлось подходящее место для Арутюнова. Три камня: один стоит, другой лежит плитой, а третий округлый. Отсюда виден пик Коммунизма и весь лагерь. На нём и остановился. Думаю, ребята со мной согласятся. И я пошел за ломом и лопатой.

  18  часов.

  Возвращаются ребята, вышел к леднику встретить их. Худые, почерневшие, обросшие, грязные. Некоторые из них потеряли, надо полагать, по 12—15 килограммов веса. Подошел к Нурису, он сидел с другими на камнях, поджидая отставших. Обнялись, поцеловались и молчим. Потом заговорили о каких-то пустяках. Нурис постарел на десять лет. страшно на него смотреть. Андрей Мигулин шёл сам, его поддерживали, но шёл он на своих ногах. Привели, вымыли и Сразу положили на операционный стол.

  С утра врач Международников Валерий Балагин и врач грузинской экспедиции Рамаз Шенгелия стали готовить «операционную». Из домика-купе всё вынесено, он вымыт и посередине поставлен стол. В наших кастрюлях-скороварках кипятили инструмент и простыни, из какого-то таза ребята соорудили «операционную лампу». Наладили и прогоняли оба имеющихся в таджикской экспедиции движка, чтобы, не дай Бог, во время операции не остаться без света. Не откладывая ни минуты, Шиндяйкин и Орловский приступили к операции. Алексей Павлович Шиндяйкин работает в Институте скорой помощи им. Склифосовского. Здесь он тренер международного лагеря. Свет Петрович Орловский — старший научный сотрудник кафедры детской хирургии 2-го Московского медицинского института. Он врач международного лагеря. Опытные хирурги. Но они только что пришли вместе со всеми сверху, они вынесли в равной степени те же физические страдания и психические потрясения. Какие у них после этого должны быть руки и как их только держат ноги?! И тем не менее они взялись за скальпели. Наркоз осуществлял анестезиолог Валерий Михайлович Балагин. Доктор Рамаз Шенгелия взял на себя обязанности хирургической сестры.

   5  августа. 01.00.

  Никто не спит. Ходил и заглядывал в маленькое окошечко домика-купе, где идет операция. Картина фантасмагорическая. Врачи вместо халатов одеты в хламиды из простыней, руки голые, на головах чалмы из полотенец. Индийские факиры! Отчаянные ребята. А что делать?! До утра Андрей мог бы и не дотянуть.

  Вокруг домика толпится народ, все ищут дела, кто за водой бежит, кто воду кипятит, кто готовит еду и чай для врачей, а кому дела не хватило, те стоят и ждут, тихонько переговариваясь, чтобы не мешать.

  3  часа 30 минут.

  Операция закончена и прошла удачно. После невероятного напряжения ребята позволили себе немного расслабиться.

  12 часов.

  Допросил сегодня с пристрастием Лёшу Шиндяйкина и Света Орловского. Они удивительно разные люди, полная противоположность друг другу. Леша горячий, взрывной, увлекающийся, а Свет, наоборот, спокойный, выдержанный, неторопливый. Алексей Павлович спас жизнь не одному альпинисту. По работе же в скорой помощи, в институте Склифосовского его знает пол-Москвы. Что их объединяет, так это скромность. Ещё, наверное, — знание дела и добросовестность.

  РАССКАЗ АЛЕКСЕЯ ПАВЛОВИЧА ШИНДЯЙКИНА

  Отправили мы Рема и двинули толпой на плато. Везём на санях тело Арутюнова; сани впереди, а мы с Андреем Мигулиным идем за ними. И вдруг он хватается за живот под ложечкой. Я сначала выругался про себя — этого еще не хватало. Но смотрю на него — шутки в сторону. Андрея знаю давно, мужик он железный, и если уж он жалуется... Крикнул: «Ребята, стоп!» Остановились, повернулись, подходят к нам. «Снимайте, — говорю, — Юру, кладите Андрюху». Посмотрели мы его вместе со Светом еще раз. Все симптомы острого живота. Сделали обезболивающие уколы, чтобы не так мучился. Боли стихли, но скоро опять возобновились. Обезвоживание, а пить ему нельзя. Черты лица заострились, бледный, плохой... Я с ужасом думаю о транспортировке его по стене, особенно в скальной части.

  Наутро понесли. Методом «кокона», знаешь как — два спальных мешка один в другом. По снегу волоком спускаем, где-то на рюкзаке. Дошли до трудных скал. Тут мы (Орловский, Машков и я) поговорили с Андрюхой, сказали ему прямо: нужна срочная операция. Если мы тебя будем нести, пройдет несколько дней. Хочешь жить - вставай и иди по скалам сам. Сел он, потом встал, попросил сигарету, выкурил её и пошёл. Если бы я знал, что у него прободная язва... Неправдоподобно, но факт! Удивительная воля. Страшная боль, взрыв бомбы в животе! А он пошёл. С перитонитом! Полный живот гноя! Болото...

  РАССКАЗ СВЕТА ПЕТРОВИЧА ОРЛОВСКОГО

  Я поражался Андрею. Двадцать лет занимаюсь хирургией, но такого не видел. Не верил самому себе. Он шёл целый день по стене, по пятерочному маршруту. А как пришел на Фортамбек, мы его сразу на стол. Инструмента не было, да дело не в инструменте, были бы скальпель и руки. Резали мы его под местной анестезией, он был все время в сознании. А когда кончили, Андрей как ни в чем не бывало, спрашивает: «Свет, скажи хоть, что там было?»

  Мы пошли аппендикулярным разрезом и обнаружили колоссальное количество гноя. Отросток был изменен вторично, всё воспалено. Это сделало операцию сложной. Наркоз невозможно было дать — новокаин в считанном количестве. Продлили разрез кверху. Трудно было в техническом отношении, и ему много мучений. Обнаружили перфорированное отверстие в двенадцатиперстной кишке в десять миллиметров размером. Доступ невыгодный, но всё-таки удалось ушить надёжно двумя рядами швов. Провели санацию брюшной полости, промывание риванолем. Орудовали столовыми ложками. Трубочку подвели к двенадцатиперстной кишке как страховочный дренаж, на случай, если швы разойдутся. По ней вводятся антибиотики. Второй дренаж — в полость таза. Три часа ковырялись. Пришлось импровизировать, работали в простынях, расширители сделали из столовых ложек, маски сшили. Надо сказать, колоссальная воля у Андрея, всё вынес. Ну а нам просто ничего не оставалось, откладывать операцию до утра нельзя было, он бы умер. Пришлось пренебречь многими условностями.

  Утром прилетел самолёт санитарной авиации; Андрея Мигулина увезли в Душанбе (его спасли в тот раз, а через несколько лет он погибнет на восхождении).

  Сегодня ребята отдыхают, а завтра надо идти за Юрой. Но как они пойдут?! У Марка Дюргерова по возвращении на Фортамбек опухли ноги так, что не влезает ни один ботинок, у Славы Зарубина обморожены ноги, у Бори Струкова сильное сотрясение мозга. Нурис, уж на что здоровый парень, и тот держится за живот, врачи говорят — печень.

  6  августа 1977 года.

  Редеют наши ряды: улетел Севастьянов, улетели Васильев с дочерью, Зарубин, улетела вся спортивная группа.

  —Как крысы с тонущего корабля, — ворчит Борис, — рюкзачок на плечо, ледоруб под мышку — и шмыг в вертолет.

  Нурис ему возражает:

  —Ты не прав, Боря! Лёва со Славой поморожены, а у других ребят из нашей спортгруппы отпуск кончился. Ведь мы рассчитывали к 1—2 августа все закончить.

  Это действительно так. Но тем не менее, когда у меня спрашивают: «Вы полетите, Сан Саныч?» — мы молча переглядываемся с Нурисом. Как по-кинуть Фортамбек, не похоронив собственными руками Юру? А за Юрой идти уже некому, из 26 человек осталось семеро — Володичев, Ратников, Дюргеров, Струков, Урумбаев, я и Ирина Сосиновская. Но ребята идут за Юрой. Грузинская экспедиция, снова отложив свой выход на восхождение, присоединяется к нам в полном составе. А ведь у них первенство Союза, они готовились к нему не один год. Идут тренеры международного лагеря, бросив своих иностранцев, идут машковцы, ребята из украинской экспедиции. Не раз бывало — погибших оставляли наверху до следующего года, а иной раз и навсегда. Тело Валентина Сулоева пролежало год как раз на том же самом месте, где лежит теперь Юра.

  7  августа 1977 года.

  В трубу хорошо видно, как спускают спальный мешок с Юрой. Работают транспортировщики быстро и четко, к вечеру будут здесь. Прилетели брат Юры — Олег Георгиевич Арутюнов и жена — Наташа. Она не держится на ногах от горя, беспрестанно плачет. Наташа и Олег Георгиевич хотят похоронить Юру не здесь, а на Кавказе, там, где он жил, где работал, где все его знают. Мы не можем не считаться с желанием родственников, но возникает много дополнительных проблем: нет представителей прокуратуры, нет цинкового гроба...

  Прибыла для расследования несчастного случая с Арутюновым специальная комиссия из университета.

  По радиосвязи сообщают, что через несколько часов тело Юры будет на леднике. Решаю, что надо подготовить место, где бы он мог пробыть в ожидании всех необходимых в данной ситуации процедур. Собираю оставшихся, берём ледорубы и отправляемся на ледник навстречу транспортировочному отряду. В сераке, в большой глыбе льда вырубаем глубокую нишу, укладываем туда Юру, заваливаем льдом. Теперь остается только ждать. А пока мы сворачиваем лагерь, упаковываем снаряжение, забиваем ящики.

  8  августа 1977 года.

  Грузины, наконец, выходят на своё восхождение, на стену пика Абалакова. Мы с Нурисом идем проводить их. В трудные дни они показали себя отличными товарищами.

  Нурис ушел на несколько минут раньше, а я задержался, записывал адреса. И вот я возвращаюсь в лагерь, прохожу мимо палатки Машкова, вижу, он стоит и издали смотрит на меня. Подхожу. Какой-то странный взгляд. Никогда не видел, чтобы у Володи были такие глаза и такое лицо — с опущенными углами губ, суровое и печальное. Спрашивает:

  —Знаешь?

  —Что?

  Володя молчит несколько секунд, потом говорит:

  —Умер Рем Викторович.

  Я не понимаю его, смотрю на него и до меня не доходит, о чем он говорит.

  —То есть, как умер?!

  —Умер, — Володя отворачивается.

  —Кто сказал?

   —Слышали по радио, перехватили разговор. Наш радист.

  Забыв о Машкове, я направляюсь к радисту, он сидит у них в большой палатке-столовой.

  —Откуда сведения? — обращаюсь я к Овчинникову.

  —Сведения достоверные, — отвечает Толя, — сейчас передало киргизское радио, из Фрунзе.

  Выхожу из палатки и бреду в наш разорённый, опустевший лагерь. Страшно к нему подходить. Коля, Боря, Нурис...

  Нурис сидел в нашей палатке. Не плакал. Но лучше бы ему плакать...

  11 августа 1977 года.

  В актовом зале университета какая-то женщина прикрепляет каждому из нас на рукав траурные повязки. Одной не хватает, женщина суетится, снимает у кого-то повязку, недостающую нам. Я смотрю на ребят. Выбритые, в костюмах с галстуками, совсем не похожие на себя, они молча стоят и ждут. Потом мы все медленно проходим в фойе и встаем у гроба в почетный караул. Мы стоим у высокого холма из живых цветов.

  Новодевичье кладбище. Произнесены все речи, сказаны все слова, народ расходится.

  Потом мы приезжаем в университет. В профессорской столовой большие поминки. Места для нас нет. «Не уходите, — говорят нам, — сейчас подойдет Елена Михайловна, она хотела всех вас видеть». Кто-то хлопочет, сдвигает для нас в коридоре пустые столы, нас усаживают за них. Из набитого битком зала выходит жена Рема Викторовича. Мы встаем. Она останавливается, смотрит на нас и вдруг закрывает лицо руками и быстро уходит, почти убегает. С опущенными головами идём к выходу.

  2  сентября 1977 года.

  Сегодня утром зашла ко мне в Зоологический музей жена Нуриса — Люся Урумбаева, они живут рядом, в старом здании университета.

  —Не знаю, что с ним делать. До сих нор кричит по ночам, вскакивает. То с Арутюновым разговаривает, то с Хохловым.

  —Нехорошо... Я полагал, у него нервы крепче, чем у всех нас.

  —Просто он умеет себя держать. Кроме вас и Бориса, у него не было друга ближе Юры. А Рем Викторович был для него просто богом. Он его очень любил.

  3  сентября. Ночь.

  И вот мы сидим вдвоем с Нурисом у меня на кухне. Нурис рассказывает о том, как похоронили в Приэльбрусье Арутюнова.

  —Как ты спишь, Нурис?

  —Нормально.

  —Твоей вины нет, Нурис. Нет твоей вины, пойми!

  Нурис молча открывает красную ленточку у новой пачки сигарет «Сто-личные».

  —Там, наверху, — продолжаю я, — не было человека, я повторяю, ни одного человека, который бы показал себя трусом или эгоистом. У Левы Васильева явно произошел сдвиг в психике, а вы не поняли этого... Даже Машков, не говоря уже о других, не вполне отдавал себе отчет в своих поступках.

  —Вы хотите сказать, что мы все до одного были чокнутыми?

  —Нет, я не это хочу сказать. Просто на пределе человеческих сил. Я процитирую тебе Гиппенрейтера: «В этих условиях люди теряют способность адекватно оценивать свои силы и возможности, опасность ситуации. Происходит изменение в психическом облике и поведенческих реакциях». У тебя нет, наверное, оснований не верить Жене Гиппенрейтеру; ты с ним на одной веревке на Ушбу ходил.

  —В какой-то степени, возможно, вы и правы, — согласился Нурис. — Васильев был не в себе, это точно, а я не понял этого, сердился на него. Ему отрезали фаланги на всех пальцах, кроме одного. Знаете? Но дело не только в том, о чём вы говорите. Тут, Сан Саныч, нагромождение неожиданных и неблагоприятных обстоятельств. Спасательные работы, поломавшие наши планы и лишившие Хохлова, Богачева и других планомерной акклиматизации. Отсюда болезнь Богачева, самого опытного из нас высотника, который должен был возглавить штурм. Машков не менее опытен, но он плохо знал Рема Викторовича, особенности его характера. В этом отношении он не мог заменить Ивана, ходившего уже с Ремом Викторовичем на пик Коммунизма. Рядом с Хохловым не было человека, который мог бы ему приказать, настоять на своем. Авторитет Рема Викторовича слишком велик.

  —Однако ты сумел, Нурис, запихнуть его в мешок и запаковать для транспортировки.

  —Вы же знаете, в каком состоянии я к ним поднялся. Все тот же случай задержал меня на два дня. Потом эта изматывающая ночёвка на 7300. Гибель Юры, неожиданная, ошеломляющая. Прободение язвы двенадцатиперстной кишки на высоте 6900. Нечеловеческие усилия по вытаптыванию посадочной площадки для вертолета, и тут же прямо вслед за этим падает Мигулин. Всё сразу, как нарочно.

  —Случай сыграл здесь свою подлую роль, но одними случайностями, Нурис, всего не объяснить. Нам еще ходить в горы, и мы обязаны разобраться в происшедшем. Профессор Луцевич, замечательный хирург, популярно объяснил мне, что сразу два случая прободения язвы двенадцатиперстной кишки в данном случае — закономерность. У ослабленных людей резкое ухудшение условий или сильные стрессы очень часто приводят к прободению язвы.

  Тут еще и отсутствие чёткой грани, за которой мы из ученых превращались в альпинистов, привело к бесплановым выходам, стихийному составлению групп на месте (спортивных групп!), отсутствию проверки подготовленности, тактики и так далее. У нас не было Выпускающего!

  —А не вы ли, Сан Саныч, восхищались нашей свободой? Иди с кем хочешь, куда хочешь, оставь только контрольный срок...

  —А теперь вот говорю: для альпинизма такой порядок не годится. Выпускающий должен быть. Каждый подумает о себе, о своей группе, а он о всех. В данном случае он мог бы сказать «нет» и Володичеву, и Богачеву, и Хохлову. Что касается Рема Викторовича, то не самая последняя из причин несчастья — его спуск с шести тысяч, даже с семи, прямо на ноль в кремлевскую больницу!

  Иногда в повседневной жизни слышишь: «Что-то я себя неважно чувствую, наверное, меняется давление». Заметь — оно меняется на несколько делений ртутного столба. А здесь? На плато давление 330 мм, а в Москве — 760.

  Но некому было сказать тем, кто прилетел за Хохловым: «Простите, мы понимаем, что у вас приказ — немедленно доставить в больницу, но он сначала поживет два дня здесь, на Фортамбеке, этого требуют горы».

  —Ох, неизвестно, ничего неизвестно, Сан Саныч... Может быть, лучше было бы, а может быть, и нет...

  Поздняя ночь. Все в доме давно уже спят, на метро Нурис опоздал, завтра на работу. Но вспоминаем об этом только тогда, когда тихонько начинает трещать принесённый в кухню телефон. Звонит жена Нуриса, беспокоится.

  •

28 января 1992 года мой лучший друг Нурис Урумбаев погиб в лавине при спуске на лыжах с Эльбруса.

«Наука и жизнь»,  1993

*  *  *