Никто из действующих лиц этой истории не оставался равнодушным при одном упоминании имени Петьки Копейкина. Попробуйте заговорить с кем-нибудь о нем, и вы услышите самые непримиримые суждения:

— Такие, как Копейкин, позорят нас! — скажет Эльвира Павловна, член родительского комитета школы, — Если мы все вместе не возьмемся за него, — будет поздно! Он станет законченным преступником!

— Он хороший спортсмен! Как он может быть плохим человеком? — скажет справедливый мальчик.

— Он грубый и хулиган! — скажет решительный мальчик.

— Копейкина нужно воспитывать лаской! Даже собак — и то…, — скажет добрая девочка.

— Смешные вы все люди! — скажет ленивый. — Что вам дался Копейкин? Он веселый — и все!

А практикантка педагогического вуза убежденно и очень серьезно будет отстаивать свое:

— Он подрывает авторитет старших! Это никому не позволено! Он надо всем смеется! Для него нет ничего святого!

И пойдут, пойдут бесконечные споры…

— Кто все стекла разбил в спортзале? Он сам сознался!

— Да он дурака валяет! Знает, что все равно на него свалят!

— Разве можно пользоваться грубой физической силой? Это ведь бескультурье!

— Что вы его ругаете? Учится он хорошо. А это наша главная задача!

— А как он отличником стал? На спор! На пари!

— Что еще за «пари»?! Может, вы еще и дуэль введете! В какое время вы живете?! Глупые выдумки, беззубое зубоскальство — все это нездоровые явления!

— Что вы делаете из мухи слона?

— Ничего себе муха с приемами карате!..

И вдруг Маша Горошкина, девочка, похожая на Бриджит Бардо, скажет спокойно, негромко, тряхнув своими роскошными волосами:

— Петька, по-моему, — прелость! Просто он очень неожиданный. Зато с ним нескучно. И потом, он пишет стихи. А это люди особенные… А вы все, по-моему, очень скучные люди…

В школе было заметно какое-то необычное оживление. Проходил конкурс художественной самодеятельности. Спортзал, оборудованный под сценическую площадку, был заполнен, повсюду шум, смех, говор…

Пестрая, гудящая ребячья толпа собиралась то в холле, то на лестнице, то возле стендов, украшенных цветными фонариками и яркими плакатами. Работал буфет с мороженым и лимонадом, где, конечно, тоже суетились ребята.

Кто бы мог принять их за восьмиклассников! Высокие, плечистые, уже пушок на щеках, гривастые головы, впрочем, в пределах дозволенного. Небрежно-изящно одетые и тоже в пределах… Акселераты — вот уж воистину так!

Туда-сюда сновали «актеры» в мушкетерских костюмах со шпагами, они тренировались на «выпадах», привлекая внимание девочек своей осанкой, ловкостью, легкостью. Девочки в наколках, похожие на лиотаровских шоколадниц, готовились обносить гостей лимонадом, а долговязый парень в красной кардинальской мантии взахлеб рассказывал о матче с чехами.

В этой атмосфере праздника, улыбок выделялась, пожалуй лишь одна группа ребят. Они толпились возле стенгазеты с карикатурами, эпиграммами и отчаянно спорили.

— «Федя за саморекламу вам продаст родную маму», — смеясь, читали они. — Точно! Это про Ласточкина!

— Это не газета, это балаган какой-то!

— Это все копейкинские штучки!

Только восьмиклассница Маша Горошкина, прищурив свои красивые, бархатные глаза, сказала спокойно, с достоинством несколько игриво:

— Ну почему же балаган? Я думала, ты хоть стихи оценишь. А ты вообще чурбан.

— А ты, Горошкина, слишком много себе позволяешь! — рассердился мальчишка, к которому были обращены ее слова.

— Слишком — это сколько? — улыбнулась Горошкина. (не так-то легко было сбить её толку!)

За кулисами шли последние приготовления: гримировались одевались, расставляли реквизит.

Изящный и взволнованный Федя Ласточкин с такой неистовой страстью повторял слова монолога Сирано де Бержерака, словно перед ним был уже затаившийся переполненный зал. Вокруг хлопотали девчонки, торопясь что-то дошить, поправить, завязать, отряхнуть. А ближайший дружок Ласточкина Славка старался как можно ярче и выразительное запечатлеть на пленку своего одноклассника и кумира в момент «святого» творчества. Он то и дело падал на пол, закидывая аппарат в поисках наиболее эффектного ракурса.

А Федя, ничего не замечая вокруг, весь отдавшись прекрасным словам, мыслям и чувствам Сирано, вдохновенно читал:

Неожиданно он повернулся и строго спросил:

— Ну, что? Уловил?

— Еще бы раз, Федь, а?

— Валенок ты, дилетант! — Ласточкин раздраженно откинул плащ.

Вокруг него толпились девочки, прилаживая шпагу, поправляя шляпу с пером, надевая перчатки. Федя охотно позволял себя украшать, он был весь — само достоинство, была в нем этакая небрежность избалованного премьера. И лишь глазами или кивком он отдавал короткие указания.

Фотограф понимал все с полуслова и тут же оказался возле толстого, вполне упитанного мальчика. Он был в костюме Ле Брэ и, сидя в самодельном гримировальном кресле, с удовольствием уплетал пирожки, вафли и печенье, которыми был завален его столик.

— Пайкин! Кончай! Иди фотографироваться для прессы!

— Для какой прессы? — не переставая жевать, спросил невозмутимый и добродушный Пайкин.

— Для школьной. Что это у тебя все манжеты в масле!

— Между прочим, — Пайкин неторопливо запихивал в рот очередной пирожок, — в то времена даже короли руки о штаны вытирали.

— Ладно, смахни крошки! Сделай торжественное лицо…

— Какое?

— Ну хоть какое-нибудь! Нельзя же без лица. Ну и ряха! Обвал!

Уже зазвенел звонок, когда, едва переводя дыхание, за кулисы ворвалась одна из учениц и, стараясь всех перекричать, сообщила:

— Там какой-то дяденька из гороно приехал, Эльвира Павловна вокруг него кругами ходит!

Пожалуй, эта новость предназначалась больше всего для Ласточкина, но он-то ее и не слышал. Он смотрел в другой конец комнаты, туда, где только что появилась Горошкина, смотрел не отрываясь, видел, как она примерила мантилью, покрасовалась перед зеркалом и лишь потом сняла и отдала исполнительнице роли Роксаны.

— Горошкина! — У него даже дрогнул голос, и в секунду он оказался рядом. Ему так хотелось сохранить свое ленивое достоинство и небрежность, поэтому он неторопливо протянул ей книгу, сказав только:

— Вот… Вознесенский. Ты просила. Отец достал.

Она едва взглянула на него.

— Большое спасибо!

— Да брось ты!

— …твоему отцу! — хитро подмигнула она и удалилась.

За кулисами появилась член родительского комитета неутомимая Эльвира Павловна, всегда улыбающаяся, всегда «на страже», всегда с новостями, планами и надеждами. Она и сейчас улыбалась так, словно это был день ее именин, словно все происходило для нее и во имя ее.

— Здравствуйте, мальчики, здравствуйте, девочки! — Сияя, она подошла к Ласточкину. — Ну, пока все идет хорошо! — понизив голос, сообщила она ему, — Сергей Константинович в полном восторге! А как дела, мальчики?

— На уровне! — отозвались мальчики.

— А газета?

— Уже делается, — сказал Славка.

— Пока наша школа идет впереди! Потерпите, осталось немного — и мы победители! А там — поездка в Ленинград! Так что не подведите!

— Завтра газета будет висеть! — заверил Ласточкин.

— Передайте родкомитету, что стараемся оправдать, — подхватил Славка.

— Кому передать? — не поняла Эльвира Павловна.

— Родительскому комитету он хотел сказать, — поправил Ласточкин. — Когда вы перестанете коверкать великий могучий русский язык? Учат вас, учат!

— А Копейкин? — Тревога тотчас же появилась на лице Эльвиры Павловны.

— Его нет. Он уже несколько дней болен!

— У него ангина! Тридцать девять температура…

— Хоть на этот раз будет спокойно! — с облегчением вздохнула Эльвира Павловна. — Феденька, а вообще какие-нибудь меры предосторожности, чтобы все было спокойно, надо предпринять.

— У меня на всех входах и выходах свои люди.

Довольная Эльвира Павловна упорхнула так же быстро, как появилась.

— Так, — деловито сказал Ласточкин, что-то соображая и обращаясь к фотографу: — Вот что, детка, поснимай в фойе родителей, да-да! Учителей, кстати сказать, тоже. И особенно Марью Ивановну, которой намекнешь, чтоб завтра нас не спрашивали. Ну, мол, делаем престиж школы и прочее. Да, еще этого, из гороно, его тоже надо. Уже звенел второй звонок, а учительница английского языка Джульетта Ашотовна только появилась за кулисами. Она несла костюмы, разные предметы реквизита.

— Обязательно подпишите у Клавдии Ивановны квитанцию за прокат вееров и ботфортов. И ни в коем случае не сдавайте в прачечную мантилью, я ее сама постираю! — говорила она на ходу.

Её тут же обступили ребята, засыпали жалобами:

— Джульетта Ашотовна, Дагешовой обе перчатки на левую руку дали!

— Джульетта Ашотовна, а Васин все инвентарные номера закрасил!

— Прекрасно, ребята, все хорошо! — кивала она, словно не слыша. — Кип смайлинг! Держите улыбку! А знаете ли вы начало этого афоризма? «Воображение дано человеку как компенсация за то, что он не такой, каким хотел бы быть. А чувство юмора — чтобы примирить его с тем, что он есть». И потому — кип смайлинг! И ни пуха ни пера. — Она постучала по дереву.

Прозвенел третий звонок, и все рассаживались в зале, постепенно затихая. Уже зазвучали вступительные музыкальные аккорды.

Ласточкин нервничал в ожидании выхода. Неожиданно его окликнул корреспондент стенгазеты:

— Федя, так чем тебе близок Сирано? Я не могу заметку закончить! — прошептал он.

— Что?.. Старик, придумай что-нибудь сам! Мне уже пора на сцену!

— Но ты лучше сформулируешь!

— Ладно! Пиши, быстро! Это ж так просто: честностью смелостью, благородством! Романтическим мироощущением! Ну… Доканчивай. Беги! Да!.. Своей гражданской позицией! Это обязательно! — многозначительно подчеркнул он.

Когда погас свет и в притихшем зале раздались первые слова монолога Сирано, по коридору мелькнули две мальчишеские фигуры. Они тащили что-то огромное, прикрыв плащом, оглядываясь и стараясь проскользнуть за кулисы незамеченными…

Ласточкин, стоя в лучах софитов, с неподдельной страстью обращался в зал:

Нет, не видал он, как Васька Белкин раскрыл спрятанную под плащом коробку с огромным тортом и громким шепотом позвал:

— Пайкин!

Пайкин-Ле-Брэ замер: он увидел торт! А Ласточкин-Сирано продолжал:

Васька Белкин не унимался и все шипел:

— Пайкин! Это всё тебе! От Копейкина!

Пайкин не сразу оторвал взгляд от торта и потому запоздал с репликой!

Вдруг из зала разделся хрипловатый мальчишеский голос, резкий, как команда:

— На руки! Считаю до трех! Раз!

На какое-то мгновение Пайкин-Ле-Брэ замер, но, пересилив себя, словно отогнав невероятный мираж, продолжал, правда, уже далеко не так уверенно:

Ощетинившийся от выкрика Ласточкин, испепелив зал ненавидящим взглядом, повернулся к Пайкину-Ле-Брэ:

— Два! — еще более властно и беспощадно потребовал голос из зала.

И случилось невероятное. Пайкин-Ле-Брэ встал на руки. Третьей опорной точкой была его голова.

Все произошло так быстро и неожиданно, что реакция зале несколько запоздала: сначала легкий шорох прошел по рядам, потом смех, шум, хохот, грохот, нарастая, превратился в шквал. И опять тот же голос:

— Браво, Пайкин! Три! Ты выиграл пари!

Ребята хохотали, свистели, улюлюкали.

— Копейкин! — ахнула Эльвира Павловна, и глаза её остановились, как в детской игре «замри».

Бедный Ласточкин и Эльвира Павловна бросились в зал, но виновников найти уже было невозможно.

За кулисами Пайкин с нескрываемым удовольствием уплетал огромный торт.

Ласточкин и Эльвира Павловна обрушили на него поток свистящих и шипящих звуков, сквозь которые прорывались слова «хулиганство!», «натворил!», «издевательство» и, наконец, членораздельная фраза:

— Ты что… Нарочно?

— Но мы же поспорили! — с олимпийским спокойствием отвечал Пайкин. — И я у него выиграл! Понимаете? Выиграл лари у самого Копейкина!

Они сидели в пустом биологическом кабинете — член родительского комитета Эльвира Павловна, преподавательница английского языка Джульетта Ашотовна и представитель гороно Сергей Константинович, и все трое были несколько растерянны. Джульетта Ашотовна (она-то больше всех потратила сил и времени на этот злосчастный спектакль) чувствовала себя почему-то виноватой, глядя на безутешную Эльвиру Павловну, и думала только об одном: сак помочь бедной женщине? Сергей Константинович молчал, думая, казалось, о чем-то своем. Не переставая всхлипывать, Эльвира Павловна говорила сквозь слезы:

— Все, что произошло, закономерно. Я, например, ничуть не удивлена! Отъявленный хулиган! Поверите, Сергей Константинович, вся школа от него плачет. И сколько мы ни разбирали его на родительском комитете, никто не мог найти на него управу. Да вы его увидите, все поймете! Каждый день какие-нибудь выходки, драки… Знаете, другие — в хоккей, в футбол, а он — каратэ. Откуда у нас могла появиться эта каратэ?

— Из Японии! — наивно пояснила Джульетта Ашотовна.

— Да? Ну вот… Сначала — каратэ, потом — харакири. А стишки его издевательские! Вы знаете, я, между прочим, обратила внимание, что он читает такую толстую красную книжку «Гаргантюа… э…

— …и Пантагрюэль», — подсказала Джульетта Ашотовна.

— Да, да. Я спрашиваю: про что там? А он ткнул пальцем, там… на каких-то дверях…

— На вратах Телемской обители, — опять с готовностью подсказала Джульетта Ашотовна.

— Да, да! Написано… — Она даже понизила голос. — «Делай всяк, что хочет»! Видите, что вычитал?!

— Вы знаете, он даже способный… — попыталась слабо защититься Джульетта Ашотовна, но Эльвира Павловна обожгла ее гневным, укоряющим взглядом, и она только вздохнула. — Он действительно вносит некоторый сумбур…

— А учится он как?

— С учебой его… Погодите, еще чем это кончится! — вздохнула Эльвира Павловна. — Он, поверите ли, стал отличником на пари. Я еще сказала: что за пари?! В какое время вы живете?!

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет ворвались два здоровенных старшеклассника с повязками дежурных. С ними был маленький мальчишка, вроде бы пятиклассник. Держался он как-то вызывающе-покорно. Его вихрастая голова, большие уши, живые хитрые глаза, зоркий взгляд делали его похожим на хищного птенца, готового вот-вот броситься на вас.

Реакция его была молниеносной: увидев Эльвиру Павловну, он тут же оценил обстановку, лицо его приняло шутовское выражение, и он с нарочитой кротостью спросил:

— Вызывали? Копейкин я.

Нет, Сергей Константинович не был готов к такому Копейкину.

И Копейкин, зорко следя за ним, увидел, как представитель гороно не на шутку растерялся, едва сдерживая улыбку.

Копейкин вдруг расхохотался.

Он смеялся отчаянно-заразительно, не зная удержу, смачно и долго, пока не стало понятно, что это уже слишком долго, что давно пора перестать.

Все поторопились покинуть класс, оставить их одних, а он все смеялся.

— Ну хватит, хватит. — Сергей Константинович нахмурился, поняв свою оплошность.

Мальчишка разом перестал смеяться.

— Садись.

Копейкин, но торопясь, присел на стул.

— Что, не таким представляли себе Копейкина? Думали: угрюмый громила такой! Ну не подфартило мне, не акселерат я! Скажите честно — думали?

— Думал. А еще думал: как же ты своим товарищам такое дело сорвал? Как это называется? Хулиганство?

Копейкин только усмехнулся:

— А это как называется, когда Ласточкин Сирано играет? Этот показушник и выскочка?

— А… ну… — Сергей Константинович понимающе кивнул. — Все ясно, Сирано, кстати, придумал бы что-нибудь поталантливее. У него фантазии хватило бы. И уж, во всяком случае, открыто, один на один. А не из-за угла. Так что это элементарное хулиганство. Что ж с тобой теперь делать-то? Ты сам что посоветуешь?

— Не знаю, — кротко ответил Копейкин, глядя прямо в глаза Сергею Константиновичу. — Из школы вы меня выгнать не можете, закон о всеобуче. В другую школу переведете? Кому я нужен? Где теперь нужна морока? Кто меня возьмет-то? Так что… Придется помучиться…

— Да ты еще к тому же и наглец! — рассмеялся Сергей Константинович.

— Какой есть, — охотно согласился Копейкин.

— Ты, говорят, стихи пишешь?

Копейкин отвел глаза:

— Пишу.

— Хорошие хоть?

— Хорошие! — Прежняя маска вернулась к нему, и он опять валял дурака. — А зачем плохие писать?

— Ну… Плохие поэты тоже считают, что они хорошие стихи пишут. Так что с тобой делать-то?

— Готов нести наказание! — послушно согласился мальчишка. — Но… за такое мелкое хулиганство и взрослых-то на три рубля штрафуют. А вы бы меня не оштрафовали.

— Это почему же?

— А у вас с чувством юмора все в порядке!

И Копейкин солнечно улыбнулся.

Был один из первых весенних дней, когда оживают дворы, наполняясь детворой, гомоном, смехом и писком, когда еще не распустились деревья, но уже пригревает солнышко, и глаз радуют весенние лужи.

Копейкин неторопливо шел по двору, и хотя он тащил тяжелую сумку, какие-то свертки, продукты, белье из прачечной — домой идти не хотелось. Он прошел мимо гаражей, где у отцовской машины возился Ласточкин. Они будто и не замечали друг друга, но каждый знал: тот, другой, зорко следит за «противником».

Возле сваленных в кучу ящиков уютно расположились два здоровых парня в рабочих халатах, они закусывали, запивая пивом.

Навстречу мчался пятилетний соседский мальчишка.

— Пе-еть!.. Она ушла! — таинственно заявил он.

— Кто?

— Горошкина!

Копейкин поспешил сменить тему.

— А чего это у тебя рука вся в крови, а, Филипп?

— Так везде же стекла битые! — спокойно пояснил мальчишка. — А я с забора прыгал. Тренировался.

— Ну, бабка тебе даст! — улыбнулся Копейкин.

— А как ты думаешь, вон с той крыши я смогу прыгнуть?

— С крыши — подожди!

— Я знаю, что надо подождать. Но когда я вырасту такой большой, как ты, я смогу? — Филипп смотрел на него с обожанием, и Копейкин смутился.

— Петь, а что такое рифма? — не унимался Филипп.

— Рифма? — серьезно ответил Копейкин. — Это когда концы слов в строчках как бы совпадают… — Он подумал, что объяснение не очень удачное, но больше ничего сообразить не мог.

— Вот, например: рычал — мычал… Хочешь пряник?

Они присели на скамейку и стали жевать пряники. Отсюда Копейкину было очень хорошо видно все, что делается в гараже Ласточкиных.

— Теперь слушай, — продолжал объяснение Петька:

Но не успел он закончить последнюю строчку, как вдруг почувствовал, что что-то холодное льется ему за воротник. Он вскочил — перед ним стоял здоровенный детина, этакий великовозрастный недоросль, с пивной бутылкой.

— Расти большой, не будь лапшой! — захохотал верзила. Копейкин быстро отпрыгнул в сторону и тут же ловким движением ударил парня по руке. Тот растерялся, однако бутылка не выпала из его рук, а только обрызгала его.

Верзила оторопел.

— Ты, метр с кепкой! — угрожающе сказал он, сорвал кепку с Петькиной головы, запустил ее вверх, по ветру, захохотал.

— Топорышкин! Иван! Иди сюда! Работать надо! Обод кончился! — пробасил другой, такой же долговязый его приятель. Верзила обернулся — и тут Петька подпрыгнул, как кошка, сорвал кепку с его головы.

Он знал, знал, он чувствовал: Ласточкин сейчас очень зорко наблюдает за ним в предчувствии его, Копейкина, унижения. Да и в самом деле, Ласточкин откровенно повернулся в их сторону и смотрел в упор.

«Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель пошел, перепрыгнув забор…»

Звонко крикнул Копейкин, вывернувшись как раз прямо из лап верзилы.

«Иван, как бревно, перепрыгнул болото, а пудель вприпрыжку попал на топор…».

Копейкин запустил кепку парня высоко на дерево. Длинный бросился снова, но Копейкин ловко увернулся, и парень налетел на дерево.

«Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель вприпрыжку пошел, как топор…»

Длинный, озверев, опять бросился, опять налетел не дерево и упал.

«Иван провали бревном на болото, а пудель в реке перепрыгнул забор»… — звонко кричал Копейкин.

Теперь второй парень бросился на помощь и погнался за Копейкиным. Копейкин легко перемахнул через решетку забора, парень же зацепился, порвав брючину.

«Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель в реке провалился в забор…» — выглядывал Копейкин из-за другого дерева.

Оба здоровых парня гонялись за ним по двору, по свежевысаженным клумбам, жильцы ругались, возмущались, пытались их остановить, но напрасно. Остановить их было невозможно.

Наконец Копейкин юркнул в подъезд. Парни бросились за ним. Но тут из подъезда выкатили тележку с детским питанием, и они сходу врезались в неё. Послышался звон разбитого стекла, мгновенно образовалась молочная лужа.

Парни оторопели, рабочие яростно накинулись на них с проклятиями и руганью, и они пустились наутек.

Копейкин появился в лестничном проеме второго этажа. Он тяжело дышал, но все же орал во всю глотку из окна:

«Иван, как бревно, провалился в болото, а пудель в реке утонул, как топор…»

И тут он посмотрел на Ласточкина. Ласточкин сжал губы и отвернулся.

Филипп был счастлив. Он уже собирался крикнуть Пете что-то восторженное, как вдруг увидел в песочнице железную бляшку. Он поднял её и начал рассматривать. Чья-то рука вдруг выхватила у него бляшку. Это был Ласточкин.

— Чья это? — спросил он.

— Петина… — с готовностью сказал Филипп, — От пояса оторвалась.

Ласточкин покрутил бляшку — она была сделана как медальон, и с внутренней стороны в нее была вставлена маленькая фотография Горошкиной. Заметно было, что вырезана она из общей фотографии класса, но узнать её можно было легко.

Ласточкин разглядывал её некоторое время, потом положил в карман.

— Я отдам ему завтра! — улыбнулся он Филиппу.

И тот с готовностью закивал.

Большая перемена подходила к концу, вот-вот должен был прозвенеть звонок.

Горошкина и Травкина стояли в дверях спортивного зала и смотрели, как мальчишки играют в баскетбол.

Среди игравших заметно выделялся рослый длинноногий парень, двигавшийся удивительно ловко и пластично. Он не суетился, тратился ровно столько, сколько нужно, и от этого оставалось ощущение, что играет он легко, спокойно, даже чуть лениво.

Травкина во все глаза смотрела на длинноногого парня и тихо шептала подруге:

— Говорят, он с севера, из Инты приехал. Всех девочек на «вы» называет. Изящно, правда?

Горошкина молчала. А Травкина, истолковав по-своему её молчание, продолжала говорить:

— Тебе не кажется, что он похож на Олега Видова? Или, вернее, на Алена Делона? Чувствуется в нем что-то рыцарское, правда?

Горошкина оборвала ее довольно холодно.

— Спортивный мальчик — вот и все. — Она презрительно ухмыльнулась. — Возможно, даже глупый… Просто наверняка глупый. Теперешние мальчишки почти все глупые.

— Но почему? — сникла Травкина, чувствуя окончательный приговор подруги. — Ты же его не знаешь… Может, он ничего… А твой капитан Грей только в книжке бывает…

— Да. Греи бывают только в книжках, — неумолимым голосом подытожила Горошкина. — А в жизни бывают только баскетболисты.

Маша решительно повернулась и пошла из зала. Травкина поплелась за ней. Опустели коридоры.

Молоденькая практикантка в ярком батнике направлялась на свой первый урок. Ее сопровождала Джульетта Ашотовна, пытаясь по-своему наставлять:

— Я веду себя, как Шахразада, останавливаюсь на самом интересном месте и требую, чтобы в следующий раз они продолжили и закончили. Ну а вы как хотите. В общем, не волнуйтесь!

— Да что вы, Джульетта Ашотовна, я и не волнуюсь вовсе, — вежливо, чуть презрительно отвечала практикантка.

— Правда? — ахнула доверчивая Джульетта Ашотовна. — Если бы я сейчас шла на первый урок, я бы, наверно, просто умерла от страха! Они вообще чудные ребята, но… Честно говоря, иногда я их боюсь!

— Ничего! — улыбнулась практикантка. — Как-нибудь сладим! Уж эти мне современные детки! Я слишком хорошо знаю цену всей их глобальной информации и самостоятельного мышления. Эту наглость, которую вы называете раскрепощённостью. С ними ведь как нужно: ошеломить их с первой секунды и не выпускать до последней. Канадцы называют это «форчекингом». Слышали?

— Нет! — робко ответила Джульетта Ашотовна.

— Я понимаю, вам трудно, — продолжала практикантка. — Они ведь на вас как на прошлый век смотрят, со всей их детской беспощадностью. Ну и наглеют. А со мной этот номер не пройдет!

— Какая вы! — Джульетта Ашотовна смотрела на нее уважительно, не скрывая своего изумления.

Пока ребята рассаживались по своим местам, откровенно разглядывая молоденькую преподавательницу, Джульетта Ашотовна прошла к последней парте.

Лидия Николаевна долго листала журнал, потом сказала:

— Горошкина!

Маша Горошкина нехотя встала и, скромно опустив глаза, ответила:

— А я не готова.

— Позвольте полюбопытствовать почему? — холодно спросила учительница.

В классе раздались смешки.

— Каникулы на то на каникулы, чтобы дать отдых голове!

— Извините, нас после каникул никогда не спрашивают!

— И поэтому мы не учили…

— И я не учила…

— И я не учил…

— И я…

— И…

— Я тоже не готова, Вера Николаевна!

— Меня зовут Лидия Николаевна. — Учительница встала, прошлась по классу. — И вообще: раз никто не готов, нам сегодня не о чем разговаривать! И с сегодняшнего дня я имею честь предложить вам всем такой эксперимент: если в классе… — она говорила медленно, четко, холодно, — кто-либо не будет знать урок, то двойку получает не только он, а весь класс. Посмотрим, кто из вас решится подвести товарищей!

Класс загудел.

Учительница остановила шум, подняв руку.

— А если кто пятерку получит?

— И хочу вас предупредить; литературу нужно не учить, знать! Вот так-то, уважаемое собрание! А за сим, — разрешите откланяться!

Все это время Копейкин напряженно следил за ситуацией, и тут поднялся с места.

— Позвольте мне? — Он был приторно вежлив. — Лидия Николаевна, вы совершенно правы, и я имею честь сказать…

— Ты имеешь честь знать урок? — прервала его учительница.

— Лидия Николаевна, это оскорбительный вопрос! Само собой!

— Иди отвечать!

— Тема? — на ходу тихо спросил у ребят Копейкин.

— Ах, ты еще спрашиваешь?

— Уточняю! — улыбнулся он.

— Вы должны были разобраться в художественных особенностях лирики Лермонтова.

— Мы должны были разобраться в художественных особенностях поэзии Лермонтова! — подхватил Копейкин. Он был совершенно серьезен. — В особенностях творческой индивидуальности большого поэта! — Он выдержал паузу. — Вот вы совершенно справедливо заметили: литературу надо знать, а не просто учить… Прошу всех обратить внимание на то, что происходит. Вот мы все время говорим: «художественные особенности, художественные особенности…» — а что это такое?! Мне хотелось бы, чтобы, уважаемое собрание, все разобрались наконец: что же такое стиль писателя! Попытались представить себе на простых и конкретных примерах, если вы, конечно, разрешите… — Копейкин почтительно обернулся к учительнице.

— Только ближе к теме.

— Я ну просто непосредственно на тему…

Копейкин был так серьезен, что не поверить ему было невозможно. Класс замер в ожидании и растерянности.

— Ну вот, пользуясь вашим разрешением, я возьму пример, понятный и знакомый всем. Я имею в виду известную сказку о Курочке-рябе…

В классе кто-то хихикнул, но Копейкин так же серьезно продолжал:

— Там ведь что сказано, в этом всемирно известном произведении! Жили-были дед да баба и была у них Курочка-ряба. И снесла курочка яичко, не простое, а золотое. Ну и так далее. Все знают?

— Все! — откликнулся класс. Ребята настраивались на интересный спектакль.

— А вот как бы это прозвучало, например, в изложении, ну… Гомера:

Копейкин опять обернулся к учительнице:

— Следующие шестнадцать песен я пропускаю — там курица кудахчет над своим яйцом — и перехожу сразу к двадцать восьмой.

В классе раздались возгласы:

— Ой, как интересно!

— А что же было дальше?

Копейкин словно не обратил внимания на шум, сложив руки на груди, глядя куда-то вверх, он читал:

В классе раздался смех, но Копейкин тут же его пресёк:

— А вот как бы это прозвучало в изложении поэта… — Он на секунду задумался.

— Бальмонта! — подсказала с места Джульетта Ашотовна. Она была в полном восторге от стихов и забыла про урок.

— Бальмонта! — просиял Копейкин. — Если кто его уважает…

В классе опять раздались крики:

— А это что такое?

— Это из «Бонни М»!

По ребячьим лицам трудно было понять, уважают ли они Бальмонта, зато было совершенно очевидно, что это никому не важно. Только учительница Лидия Николаевна несколько растерялась, однако не перебивала.

А Копейкин был уже в следующей роли и продолжал с еще большим вдохновением:

Класс хохотал, учительница растерянно улыбалась, а Копейкин, не дав никому опомниться, продолжал:

— А вот наш любимый Владимир Маяковский, — звонко крикнул он:

Хохот класса перекрыл последние слова — это было узнаваемо всеми, и невозможно было остановить всеобщее ликование. Только, учительница все еще пребывала в некоторой растерянности. Она никак не могла решить: следует ей остановить Копейкина или нет? Ей самой было очень интересно, однако должен же быть конец?.. И чем все это кончится!..

Смятение ее не ускользнуло от Копейкина. Но тут прозвенел звонок.

Копейкин развел руками, сказал с сожалением, кротко, как только мог:

— А я как раз собирался перейти к Лермонтову!

Утренний густой туман застилал все вокруг.

Горошкина торопилась в школу. Может быть, оттого, что в тумане всегда есть что-то завораживающее, или оттого, что сейчас её никто не видел, она шла и тихо читала стихи. Иногда она замедляла шаг, осматривалась, прислушивалась…

Прохожие возникали где-то совсем уже рядом и тут же исчезали. Машины шли в молочном мареве, пробивая дорогу ярким светом, — не ехали, а ползли. И все — люди и машины — двигались медленнее, чем обычно, и чаще, чем обычно, слышались гудки. Промчался невидимый поезд метро, вынырнувший на поверхность…

Ома пересекла трамвайную линию и свернула в переулочек.

Ее обогнал велосипедист с ярким фонарем у руля. Она сразу узнала эту красную куртку и мелькнувшее лицо: это был новичок из 8 «а». Он промчался мимо, и, казалось, не заметил, как она остановилась и посмотрела ему вслед.

Но когда она свернула в следующий переулок, где было совсем мало прохожих, велосипедист возник вдруг где-то сзади — она невольно обернулась на яркий фонарь и снова увидела красную куртку.

Маша замедлила шаг — велосипедист замедлил движение, она прибавила шаг — то же самое сделал велосипедист.

Он ехал следом, сохраняя некоторое расстояние. Сомнений быть не могло: он освещал ей дорогу.

Она сворачивала то в один переулок, то в другой, петляла, переходила на другую сторону мостовой — велосипедист точно следовал за ней и все время держал её в луче фонаря.

Федя Ласточкин свернул в пустынную подворотню. Здесь его ждали весьма подозрительные парни.

Они о чем-то шептались, но, видя, что никого нет вокруг, стали говорить громче и смелее.

— Отделайте его как следует! Это лучший копейкинский дружок, Васька Белкин. И навесьте ему на мозги, что получает за все их дела! Поняли?

— Ясненько! — кивнул коренастый крепыш, видно, «главный». — В чем одет?

— Голубая нейлоновая куртка, красная шапка и шарфик. Он каждый день ходит через этот пустырь к брату в больницу.

— Авансик?

И Ласточкин вынул из портфеля пластинки заграничной жвачки и блок сигарет.

Никто не видел и не слышал их, только какая-то фигурка прошмыгнула мимо и исчезла.

Только она, вездесущая Татка Травкина, видела их и слышала этот заговор.

На школьном дворе во время перемены ребята гоняли мяч, бегали, возились, кое-кто просто грелся на солнышке. Прозвенел звонок, школьный двор опустел, все разбежались по классам.

Только Копейкин и двое его приятелей направились в противоположную от школы сторону.

И тут же наткнулись на Эльвиру Павловну.

— Копейкин? Куда это вы? Опять что-то замышляете? — подозрительно спросила она.

— От вас ничего не скроешь! Замышляем! — Он понизил голос, кивнув ребятам, чтобы шли дальше. — Вот это наш мозговой центр, — показал он вслед ушедшим ребятам, — и методом мозговой атаки мы должны…

— Какой центр? Какая атака? — встревожилась Эльвира Павловна, но тут же, заподозрив подвох, сменила тон:

— А почему ты не на физкультуре?

— А я освобожден! — Копейкин улыбнулся одной из своих лучезарных улыбок и, сделав «чао», исчез.

Он догнал ребят, когда они переходили улицу.

— Дура она чокнутая! Что ты с ней… — недоумевал Белкин.

— Взрослые, Васенька, дураками не бывают! У них это не принято. Где ты говоришь эта больница?

— Слушай, а может, но ходить сегодня? Ну их и черту! Я, правда, обещал брату котлет домашних…

— Нет, ты пойдешь и отнесешь ему котлеты! — резко сказал Копейкин.

Через пустырь с огромными лужами и редкими островками цветущих верб по сырой тропинке шел мальчишка в голубой куртке и красной вязаной шапке.

В руках у него была большая сумка-сотка, набитая свертками, пакетами с молоком.

В арке, под железнодорожным мостом, появились трое лохматых парней, шли они неторопливо, а один из них тренькал на гитаре.

Когда они поравнялись с Белкиным, лохматый в кожаной куртке вдруг задержался:

— Слышь, малый, ты это… попить не дашь? — он указал на пакет с молоком.

Белкин с готовностью достал пакет и протянул. Тот не спеша вынул из кармана складной нож, щелкнул кнопкой, полоснул по уголку пакета и спокойно спрятал нож в карман. Пил он неторопливо, ожидая, пока его дружки подойдут ближе. Потом сделал несколько глотков парень в тирольке и передал тому, что с гитарой, а тот, сделав обманное движение, резко сжал пакет и направил струю молока прямо Белкину в лицо. Белкин ловко уклонился, и струя попала прямо на лохматого в кожаной куртке.

Парень вскинулся, бросился на Белкина и сорвал шапку. Но тут Копейкин — а это был он — неожиданно ударил его в живот, так что тот сразу будто переломился пополам. Отпрыгнув, Копейкин нанёс второй ловкий удар сеткой подоспевшему парню в тирольке. Тогда на него кинулся гитарист. Копейкин увернулся, успев подставить ножку.

Длинноволосый главарь уже опомнился и, хрипло ругаясь, опять бросился на Копейкина, норовя схватить его за горло. Но Петя опять увернулся.

Драка шла отчаянная. Маленький мальчишка то и дело мелькал между здоровыми парнями, которые никак не могли его схватить.

А неподалеку, из будки телефона-автомата, наблюдал за этой дракой Федя Ласточкин. Следили за ней и ребята-болельщики, лучшие люди 8 «б», готовые в любую минуту прийти на помощь товарищу.

Когда на пустырь ворвалась милицейская машина, трое парной уже опять бросились на Копейкина.

И тут лучшие люди 8 «б» увидели тот класс борьбы, который Копейкин выдавал редко: он стремительно подсек и бросил через себя главаря, поймал на прием бросившегося на него гитариста, который, истошно крикнув, врезался а громадную лужу.

Милиционеры мчались со всех ног.

А с другой стороны наступали лучшие люди 8 «б».

Лохматых парней, скулящих от боли, по уши перемазанных в грязи, грузили в милицейский «рафик». Молоденький милиционер укоризненно качал головой:

— Такие большие связались с маленьким! Как не стыдно — трое на одного!

А Копейкин ухмылялся, облизывая рассеченную губу и потирая огромный подтек на лбу:

— Я уверен, товарищ старший лейтенант, что они уже находятся на пути осознания своих дурных намерений! Очень вас прошу, относитесь к этим заблудшим с максимальной снисходительностью!

— Ладно, разберемся! — только и сказал лейтенант.

Копейкин улыбался, хотя его слегка мутило, он был грязный, мокрый, и сил хватило только на то, чтобы чуть покоситься на телефонную будку — он боялся упустить Ласточкина.

Лучшие люди 8 «б» тем временем собирали трофеи: пояс с железной «позолоченной» пряжкой, гриф от гитары, рукава куртки, кожаную тирольку и перепачканный трехцветный шарф.

Они сграбастали все это в кучу, подошли к Ласточкину, и по команде Копейкина трофеи полетели к его ногам.

Петя Копейкин и Вася Белкин сидели в кухне и с остервенением били молотками по подошвам, обрабатывая Петины башмаки. Они прибивали «платформы» — так башмаки становились выше.

— Повтори, как она сказала, точно! — Копейкин был очень возбужден.

— Ну, она сказала… — Вася повторял, видно, уже в сотый раз. — Что ей очень нужно тебя видеть. Лучше бы не дома. Что очень срочно. И нервничала…

— Горошкина нервничала — невероятно! — воскликнул Копейкин. — Сколько времени?

— Начало пятого, еще целый час…

Но Копейкин торопился. Чисто умытый, мокрые вихры торчали во все стороны, глаза лихорадочно светились… Он тщетно боролся с накрахмаленной рубашкой:

— Я скоро выкину эти идиотские рубашки! — Он старательно отдирал крахмальные рукава. — Мать их купила на вырост, говорит, что скоро сядут. Я их уж раз десять стирал — ни черта не садятся!

— Готов! Надевай! — Белкин поставил «платформы» на пол.

Копейкин влез в башмаки, попробовал пройтись — он еле двигал ногами.

— Вот черт! Гвоздь огромный.

— Ватку подложи!

Хорош же он был сейчас! В свежей рубашке и выглаженных джинсах, он стал выше ростом. Глянул в зеркало — что-то беззащитное, беспомощное вдруг мелькнуло на его лице…

— Платок есть? — Он подмазывал крахмалом синяк под глазом. — Мой весь в крови.

— Не глаженный.

Они встретились на боковой аллейке парка, где было довольно пусто.

Он сразу увидел её светлый плащик.

Она радостно бросилась к нему навстречу, и, действительно, щеки ее пылали больше, чем обычно, и глаза блестели больше, чем обычно, а волосы разметались по плечам.

— Копейкин! Петеньке! Умница! — щебетала она так радостно, словно они не виделись целую вечность.

Копейкин был несколько напряжен, может, и потому, что боялся, отчаянно боялся, что Горошкина заметит его ботинки, а объясняться ему не хотелось.

Но Горошкина ничего не заметила.

— Господи! Живой! Петька! Я думала, они тебя там изуродуют! Били тебя?

— Не очень… — Копейкин скромно улыбался.

— Вон подтек какой! — ахала Горошкина.

— Да ерунда! Первый раз, что ли… — Копейкин смутился, он наивно полагал, что подтека она не заметит.

— Сколько их было? Мне говорили, десять человек! — Она смотрела на него восхищенно.

— Какие десять! Уже придумали!.. Всего трое!

— Ну расскажи!

— Да ладно!.. С тобой-то что?

Горошкина вдруг смутилась, такой Петя ее не видел ни разу.

— Не знаю, как тебе сказать… Может, потом, а? Видишь и… — залепетала она. — Мы ведь с тобой всегда смеемся… А тут — серьезно это, понимаешь? — жалобно сказала она.

— Ну? — Взволнованный Копейкин не спускал с нее глаз, боясь что-нибудь пропустить.

— Дай честное слово — не будешь смеяться!..

— Честное слово! — горячо заверил ее Копейкин.

— Помнишь, в первом классе мы клятву давали? Глупо, конечно, но я помню.

— И я помню, — сдерживая волнение, сказал Копейкин. Горошкина вдруг подняла на него свои синие глаза.

— Я совсем недавно вдруг стала вспоминать детство… Чего это я — не знаю!.. Вдруг вспомнила, как в лагерь первый раз ездила. Как ты подрался из-за меня… Как заячью капусту собирали… А как ты научился плавать — помнишь? За одну ночь!

— А у тебя было такое платье, в горошек, меня почему-то поразило, что и фамилия у тебя такая!..

— А как я скарлатиной болела, а ты мне мороженое приносил?.. И тогда написал первые стихи:

— Машка! — тихо сказал Копейкин. — Ты и это помнишь?

Она кивнула.

— Ну, вот ты и вырос… Не очень, правда… — Маша лукаво улыбнулась. — Ну разве это имеет значение?

— Так ты мне хотела что-то сказать, наверно, да? — осторожно спросил он.

— Верно, Петь… Я… Понимаешь… Мне… Мне очень нравится один человек! — набралась она наконец духу.

— И что? — замирая, спросил он.

— И я не знаю, как он ко мне относится… Хотя иногда мне кажется, что и он…

— А ты — спроси! — еще тише сказал Копейкин.

— Да я его не знаю толком… Я видела его издалека. И ни разу не разговаривала.

— ???

— Знаешь, этот новенький из 8 «а». Он недавно пришел, совсем перед каникулами, а потом на сборы уехал… Но знаешь его?..

— Нннет… — еле выговорил Копейкин.

— Ты и не обратил внимания? Неужели?

— Какой он из себя? — убийственно спокойно спросил Копейкин.

— Такой высокий, красивый, баскетболист. Очень скромный. Он похож на… Вот я таким представляю себе капитана Грея из «Алых парусов». Я несколько раз ходила на тренировки в спортзал смотреть… Я думала, он избалованный. А он на девчонок — вообще ни на кого не глядит!

— А может, он — дурак?!

— Нет, нет, не может быть!

— Почему — а если?

— Тогда не знаю… Значит, я ошиблась… И тогда…

— Что?

— Значит, я самая несчастная! Вот что! И я — дура, понимаешь?! Ну что мне делать, Петь?

— Не знаю…

Она заметила, что Копейкин вдруг помрачнел, и забеспокоилась:

— Тебе больно, да? Ты только скажи, а? Пойдем домой!

— Пустяки…

Она протянула ему записку, которую долго мяла в руках.

— Ты передай ему вот эту записку, если тебе, конечно, не трудно…

— Зовут-то его как?

— Коля Кристаллов. И еще… я хотела сказать… тебе смешно, да?

— А что, разве заметно?

— Чего ты такой кислый?

— Погода! — мрачно ответил Копейкин.

Копейкин долго бродил по городу, пока не оказался где-то на окраине, у затона. Здесь было пустынно и тихо.

Странное это было зрелище — целое кладбище кораблей! Старые, ржавые, ободранные, они стояли, тесно прижавшись, а когда поднимался ветер, оторванные железки бились друг о друга, издавая жалобный звон.

Он слонялся по палубам, пролезал в каюты, заглядывал в рубки, а потом, присев у воды, пускал кораблики и долго смотрел им вслед, пока ветерок совсем не уносил их неведомо куда.

Потом он с яростью отодрал подошвы и закинул их далеко-далеко, как только смог…

Джульетта Ашотовна опаздывала.

Класс гудел, ребята роились группками, спорили, болтали, девчонки причесывались, рисовали на доске последние фасоны платьев.

— Слушай, слетай в учительскую, узнай, — если Джульетта заболела, махнем в кино! — сказал кто-то Белкину, и Белкин тут же, перемахнул через парты, вылетел в коридор. В пустом коридоре он наткнулся на Копейкина. Тот был чем-то озабочен.

— Слушай, ты его видел?

Белкину не надо было долго объяснять.

— Говорит, он заболел…

— Ну как он хоть выглядит!

— Здоровый такой. Баскетбольного роста… Слушай, Смайлинг не пришла.

— Не пришла? — У Копейкина тотчас мелькнула озорная мысль, — Тсс! Тихо!

Одним прыжком он очутился у двери класса и притаился.

— Вот это самый беспокойный класс, Николай Николаевич! Уверяю вас, Копейкин всех их превратит в преступников! — Копейкин великолепно имитировал Эльвиру Павловну, поразительно меняя голос. — Дисциплина здесь ужасная! — негодующе продолжала «Эльвира Павловна», — Крапов, Тарасов и Дралюк спят на задних партах третий урок! Они простояли всю ночь за билетами на хоккей, а теперь отсыпаются!

В классе ребята разом замолкли и насторожились.

— С кем это она — шепнул Генка.

— С новым завучем! Разбуди ребят, а то…

— Откуда она знает? Вот стерва!

А за дверью «Эльвира Павловна» продолжала:

— Юрьеву и Павшину я видела вчера с размалеванными глазами на последнем сеансе, куда дети до шестнадцати лет не допускаются… Шувалов весь урок тер наждаком джинсы, чтобы походить на хиппи! Не верите? Зайдите, посмотрите!..

Ребята быстро расселись по своим местам.

Но «Эльвира Павловна» не унималась:

— У Коровкиной и Виноградовой портфели набиты косметикой! Они на уроках ногти лаком покрывают!

Коровкина, покрывавшая зеленым лаком ногти, испуганно застыла, глаза её округлились, она тут же лихорадочна стала прятать лак.

— А Нарин и Лебедев простаивают в очередях за женскими батниками! Вы думаете — зачем? Они перешивают их, клеят заграничные ярлыки и носят вне школы! Не удивлюсь, если они их и перепродают. А это знаете чем кончится?

В классе началась тихая паника.

Тем временем за дверью, как можно было понять, появилась Джульетта Ашотовна.

— Простите меня, ради бога! Со мной неожиданное происшествие приключилось! — извинялась она.

— Слава бегу, Смайлинг пришла! — прокатился по классу шалот.

А за дверью англичанка продолжала:

— Понимаете, я купила три килограмма апельсинов и повела Галку к знакомым. Пошли мы через зоопарк. Я все рассчитала, честное слово! Но, понимаете… Вы давно были в зоопарке? Слушайте, это такая прелесть — площадка молодняка! Ослики или эти, как их, медвежата! Галка стала кормить зверушек, а тут еще детский сад подошел, ну, словом, они разобрали у меня все апельсины! Ну как им не дать? Вы не поверите, какая тут началась кутерьма! Резво я могла их остановить, это был такой восторг! Какой у вас дивный галстук, Николай Николаевич! Чудесный! Да. Словом, я и сама стала… с ними… В общем… Вот так получилось!..

Виноградова все-таки решилась выглянуть в коридор — и громко прыснула. Дверь мгновенно распахнулась, в класс ворвался Вася Белкин и заорал:

— Все роли исполнял народный артист Петр Копейкин!

Класс заревел от восторга. Петя вскочил на стул и закричал:

— Смайлинг нет, пошли все в кино!

Единодушное «ура» было ему ответом.

Вот тут-то отворилась дверь и в класс влетела Джульетта Ашотовна.

— Друзья мои! Ради бога, извините меня! Но со мной приключилось неожиданное происшествие! Я забыла очки, перепутала номер троллейбуса…

Раздался такой хохот, словно класс взорвался, слава её утонули в этом хохоте. Она что-то еще говорила, но это уже было, как в немом кино…

Добрая Джульетта Ашотовна поняла все по-своему: ее простили, на нее не сердятся, она пришла в прекрасное расположение духа и, довольная, улыбалась.

— Смайлинг, друзья мои! Кип смайлинг! Держите улыбку! Все хорошо, что хорошо кончается! А теперь — урок!

Ребята расселись по местам.

— Чем вы меня сегодня порадуете? Виноградова! Пожалуйста!

Ленивая Виноградова нехотя сонно пробубнила:

— Мы должны были выучить отрывок из «Ромео и Джульетты». Девочки — за Джульетту, мальчики — за Ромео.

— Прекрасно! — обрадовалась Джульетта Ашотовна. — Начинай за Джульетту, а за Ромео — Тарасов.

Виноградова обреченно шмыгнула носом, начала монотонно, спотыкаясь, произносить по-английски:

Унылая корявость Виноградовой быстро согнала улыбку с лица учительницы. И, конечно же, это не ускользнуло от зоркого глаза Копейкина.

— Но это же невозможно слушать! — крикнул он с места. — Это же просто похороны мокрицы! А ведь это любовь! Любовь!

Учительница одобрительно закивала.

— А давайте, как в театре? — предложил Копейкин. — Так лучше усваивается! — И, не дожидаясь согласия или разрешения, он вскочил, схватил и потянул к доске свой стол.

— Как в театре! Как в театре! Давайте! — заорал класс.

Учительница растерялась, но прежде, чем она успела что-нибудь сообразить, поднялась великая возня, и через минуту в центре класса возникло громоздкое сооружение, изображающее балкон.

Неукротимый Копейкин взлетел на верхнюю площадку этой нелепой конструкции, сотворенной из столов и скамеек, и проверил ее прочность и устойчивость.

— Джульетта Ашотовна, здесь абсолютно надёжно! — кричал радостный Копейкин. — Поднимайтесь, и ничего не бойтесь! А мы вас подстрахуем! Ребята, да помогите же!

Учительница на секунду замерла.

— Ты хочешь, чтобы я полезла наверх? — наивно спросила она.

— Конечно! Вы же играли в театре! Да неужели вы думаете, что кто-нибудь из этих (он кивнул на девочек) устриц способен произнести текст так, как надо? — страстно убеждал ее Копейкин.

— Голубчик, я для Джульетты бабушка… — слабо сопротивлялась учительница, однако скрыть, что ой это приятно, она не могла. И Копейкин это видел.

— Вы же играли на сцене… — умолял ее Копейкин, — а никто из нас не видел эту бессмертную трагедию. Нас же до шестнадцати лет на спектакль не пускают! — Он набирал пафос, голос его дрожал, а в глазах было такое горе, такая боль от невозвратимой потери…

— Джульетта Ашотовна, пожалуйста!

— Мы вас просим!

— Сыграйте! Мы же правда не видели…

Учительница сдалась.

— А… Мальчики! Кто знает текст Ромео хорошо?

— Я! — звонко крикнул Копейкин.

— Как же… я… без очков… туда…

— Белкин, Жуков, помогите! — приказал Копейкин.

Впрочем, Джульетта Ашотовна довольно ловко забралась на балкон.

И пьеса началась.

Копейкин стоял внизу, простирая руки вверх, он вдохновенно изображал Ромео:

Едва зазвучали слова Шекспира, как Джульетта Ашотовна мгновенно всем своим существом с фантастической непосредственностью перенеслась в Верону…

Она действительно преобразилась и, позабыв обо всем на свете, шептала:

Теперь пришло время сказать, что «балкон» был построен таким образом, что дверь класса оказалась за спиной Джульетты Ашотовны.

Ребята сначала еле сдерживали смех, потом их захлестнуло истинное изумление, потом смущение от совершаемой бестактности. И все это победила игра.

Копейкин довольно бойко выкрикивал текст, после каждого монолога партнерши звучали аплодисменты, и по знаку Копейкина за дверь выскальзывала очередная группа девчонок и мальчишек. Предпоследним покинул класс Белкин.

Внезапно Джульетта Ашотовна прервала монолог и спросила как-то очень буднично:

— Все уже сбежали?

От неожиданности Копейкин даже присел и ошалело оглядел класс:

— Все…

Чужим, состарившимся голосом Джульетта Ашотовна отозвалась сверху:

— Ты тоже свободен. Можешь идти… — Она как-то вдруг съежилась, мельком глянула на него усталыми глазами.

— Забавно, должно быть, отсюда шарахнуться! Ладно… Давай руку, пока не ушел…

Копейкин не осмелился поднять глаза на учительницу, помогая ей спускаться вниз. На последней ступеньке Джульетта Ашотовна оступилась и… сломала каблук. Только молниеносная реакция Копейкина спасла ее от падения.

— О, господи! — Тяжело дыша, Джульетта Ашотовна усаживалась на стул. — Вот ведь надо было мне в среду отнести его в починку! Все нет времени! Как же я теперь пойду! Ты сумеешь починить, хоть как-нибудь, а, Копейкин?

Копейкин уже пришел в себя. Он лихорадочно стал вытряхивать портфель, соображая, чем бы забить каблук, — ага, вот батарейка «Марс», железная рулетка — годится!

Он ловко приспособил туфлю на столе и стал отчаянно стучать рулеткой. Джульетта Ашотовна с любопытством наблюдала за ним. Затем учительница, прохромав к окну, распахнула его.

И тут в класс влетела Горошкина:

— Джульетта Ашотовна, простите меня, ради бога! — задыхаясь, начала Маша. — Я опоздала!

Сообразив наконец, что класс пуст, Горошкина осеклась, вопросительно посмотрела на Петю. Копейкин опустил глаза, еще громче застучал рулеткой.

— А что, разве английского нет? — растерялась Маша.

— На кой черт вам сейчас английский! По случаю весны английский отменяется! — улыбнулась Джульетта Ашотовна.

— Вот, пожалуйста! — Копейкин протянул ей туфлю.

Она надевала туфлю, чему-то улыбаясь:

Начала она Багрицкого как-то между прочим.

И Копейкин тут же подхватил тихо, но спуская глаз с Джульетты Ашотовны:

Джульетта Ашотовна улыбнулась:

— Всё в порядке. Гуляйте, дети мои, гуляйте. Кип смайлинг! — И, не глядя на них, вышла.

— Петь, ты записку передал? — Тут же бросилась к нему Горошкина.

— Я урок сорвал! — сказал он зло.

— Ну ладно, брось опять выдумывать…

— Я Джульетту обидел! Понимаешь? Джульетту! — он выбежал из класса.

Вася Белкин сидел в Петиной комнатке у телевизора. Шли последние секунды матча. Казалось, он вовсе не замечал, как Петя ходил взад-вперед из комнаты в кухню, поглощенный своими мыслями.

— Ну чего ты, Петя? — спросил Белкин.

— Телефон… — раздумчиво произнес Копейкин, — это некая данность. Набираешь номер — слышишь голос… А если не слышишь?

— Нету дома, что ли?

— Нету. Сказала, что позвонит сама. Может, забыла. Да и что я ей скажу?

— Может, нам смыться?

— Ты что! Я обещал!

— Будешь ждать?

— Ага… А чего остается?

— Это надолго, я пошел.

— Привет, Белка!.. — вздохнул Петя.

Она, конечно, позвонила. И хотя ничем особенным он занят не был — просто сидел не кухне, где был телефон, ел ложкой прямо из банки зеленый горошек, собирался жарить яичницу — но, когда взял трубку, голос его был небудничный и нескучный — это был голос человека, который очень нехотя отрывается от серьезного дела.

— Ну, рассказывай! — нетерпеливо начала Маша.

— О чем? — как бы не понял Петя.

— Как — о чем? Ты что, Петь? Я еле дождалась, пока родители к себе уйдут, сказала, что мне еще сочинение писать надо. Или тебе не удалось?

— Ты про Колю, что ли? Ну, мы познакомились, конечно…

— А чего его сегодня не было? Заболел, что ли?

— Ничего особенного, простудился.

— Ну и что. Петь, только подробней!

Петя скорчил рожу сам себе в оконное стекло, дескать, выкручивайся, хоть и плохи твои дела. Но Горошкина восприняла паузу иначе.

— Он тебе не понравился, да? — тихим, упавшим голосом, как-то напряженно спросила она. — Только честно. Петь!

— Ты что? Очень! — Петя завелся. — Это вот такой малый! Высокий, спортсмен хороший!

— Это все я знаю! — с досадой перебила его Горошкина. — Видела! Я же не про то… Я очень верю в первое впечатление, особенна твое… Он скрытный, как мне кажется. А я о нем хочу знать все, понимаешь? В общем… мне надо себя проверить!.. Интуицию, понимаешь?

— Понял! — бодро сказал Копейкин. — Я только не знаю, с чего начать. Он рассказывал много. Знаешь, это он кажется таким, замкнутым каким-то…

— Тебе тоже показалось, правда? Да?

— А на самом депо! Эх, повезло парню! Ну, в общем, если говорить честно, — он меня, знаешь, даже поразил…

— Чем? — замирая, спросила Горошкина. Она крутила завиток, а тут — просто застыла.

— А всем! Всем, что я про него узнал!

— Интересно, да? А что, Петь?

— Эх, Горошкина, ну вот что ты знаешь, например, про лесные пожары? Небось только читала?

— Про лесные пожары? — растерялась Горошкина. — А что?

— А то! Он с отцом на Куршской косе был, в Литве. Представляешь, сидишь ты на пляже, и вдруг по радио, в репродуктор, по всему пляжу: «Большой пожар в лесу! Просим всех, кто может… Всех, кто может…» И вот — останавливаются экскурсионные автобусы, отовсюду бегут люди, тут уже и пограничники… Когда горит горная сосна — это страшное дело! Тушить такой пожар по фронту почти невозможно!

— И что же делать? — Горошкина была совсем сбита с толку.

— Что! Есть одно средство, но очень рискованное: «огонь на огонь». Это когда поджигают такую полосу — чтоб поперек огня! Тогда пойдет огонь на огонь — и остановит! Но это очень опасно! Я, честно говоря, не поверил бы, если б сам не видал у него фотографию, Коля там черный от дыма, оборванный…

— Петь, как же… — со страхом проговорила Горошкина, — почему не поверил бы? Я бы сразу поверила!

— А как он рассказывал про поющие дюны!

— Какие дюны, Петь?

— Там же, на Куршской косе, он ходил с одной научной экспедицией в дюны. Они изучали эоловый процесс.

— Чего?

— А вот представь себе. — Копейкин рассказывал вдохновенно и едва ли слышал сейчас ее вопрос, — Ты только представь: дует зюйд-вест. Ночь… Луна… бледная пустыня песков уходит туда, к небу… Ветер шуршит по песку… Легонько так… Посвистывает… И получается такой странный звук: на впадинах — поглуше, на гребне — позвонче. Это поют дюны! Жалобная такая песня получается… Между прочим, это не преувеличение, можно составить даже формулу такой мелодии: из скорости ветра, угла наклона холма и среднего диаметра песчинок…

— Фантастика!

— Еще бы! А не фантастика — побывать на самом краю земли?

— Ой, ну Петь, какой еще край земли?

— А на мысе Дежнева, например? Представляешь, человек побывал там, где сливаются два океана! И сам, между прочим, прожил в каньоне шесть суток, пережидая пургу! Они там строганину ели, представляешь? А керосин, который они несли, превратился в белую кашу! Его и в примус не нальешь! Нужно было зажечь лучину — и под бидон, чтобы согрелся, керосин-то! Ничего себе, а? Рисковые ребята!

— Да что они там делали? — вырвалось у испуганной Горошкиной.

— Ну как… Они пошли смотреть знаменитое лежбище моржей у Наукана.

— А что это… Наукан? Где это?

— О, это страшное место — Наукан. Представь, Берингов пролив, как дно громадного ущелья, и по нему с ревом несутся ветры! Знаешь, какие там ветры? Камни рушатся с прибрежных скал! Вот там-то и есть это лежбище моржей. Покинули люди Наукан… Действительно, зачем там жить, туман ест глаза, ветер никогда не утихает… Зверобои сюда только наезжают. И все-таки кто-то же должен там жить, а? Вот и живут тем пять человек — из Ленинграда…

— А зачем?

— А там единственная в мире туманная станция. И Коля был там — шестым. И кошку им принес туда! А жил у механика радиомаяка. Жил там — ты только представь, — где рождаются туманы и никогда не затихает ветер. Там даже трава вообще не растет! Эх, Горошкина, мы даже во сне такого не видели!

— Он, Петь, ну прямо как у Джека Лондона!

— Сказала! Почище, Горошкина! Между прочим, он с севера такой закаленный приехал. Ведь у него сегодня температура сорок была!

— Ты же сказал — ничего особенного! — голос у нее стал тревожный.

— Потом стало ничего — а сначала… Он, знаешь, как от простуды лечится? Заворачивается в мокрую холодную простыню, прямо ледяную!

— Сумасшедший! — прошептала Горошкина.

— Это называется «эффект Кристаллова», сокращенно «эффект Никриса»…

Неожиданно он замолчал, почувствовал вдруг, как устал болтать, и вымученная улыбка его и бодренький голос совсем исчезли.

— Петь, ты что? — забеспокоилась Горошкина.

— Машка, ты будешь спать?

Она тихо засмеялась:

— Ага… Если засну!

Седьмые и восьмые классы 23-й школы вышли на субботник.

Субботник проходил на заросшей редкими кустиками замусоренной площадке рядом с большой стройкой; здесь разгребали мусор, копали ямы для посадки деревьев.

Работа — работой, а все-таки там, где был Копейкин, ребята стояли, опершись на лопаты, и слушали. А Копейкин увлеченно рассказывал, вернее, показывал, какие-то спортивные приемы.

Ласточкин окликнул проходящего мимо Колю Кристаллова.

— Ты ведь в команде разыгрывающий? Точно?

— Да.

— Ну, что я тебе говорил! — торжествующе обратился Ласточкин к приятелю Славке.

— Но ведь Копейкин…

— А что Копейкин? Врет твой Копейкин. Перед Горошкиной хорохорится. Купили тебе! — И он повернулся опять к Коле. — Представляешь, тебя тут в центровые зачислили. Говорят, провинция, мол, какая уж тут технике!

— Прыжке никакого! — подхватил Славка. — О скрытом пасе вообще понятия не имеет.

— А в баскетбол тебя взяли только из-за роста! — закончил Ласточкин. — А так… чухонец!

Кристаллов нахмурился:

— А мастер ваш сам кого играет? — сдержанно спросил он.

— Он в баскет не играет! Но спортсмен — супер, ничего не скажешь!

— А кто он?

— А вон… — Ласточкин кивнул в сторону Копейкина. — Ящики перебрасывает. Реакция действительно отличная.

— Этот недомерок? — презрительно фыркнул Кристаллов.

— А вот это не надо! Рост — наше слабое место. Не прощает он этой темы, не любит он этого, понимаешь?

— Чихать мне на его прощение!

— Ну не скажи. Парень он боевой. Нам еще тут драки не хватало. Ладно, пошли работать!

— С ком драться-то? — Кристаллов искренне недоумевал.

— Да брось! Не заводись… — Ласточкин улыбнулся и, взяв за плечи Славку, пошел на рабочее место.

Кристаллов несколько раз посмотрел в ту сторону, где Копейкин все еще что-то рассказывал, а ребята громко смеялись. Вместе с напарником он норовил пройти с тачкой поближе к этой компании.

Копейкин ничего не замечал, не заметил он и как Кристаллов оказался сзади. В это время Копейкин показывал какой-то прыжок, прыгнул и налетел на Кристаллова. Тачка опрокинулась, мусор рассыпался, мгновение — и оба мальчика оказались друг против друга.

— Извинись! — жестко, едва сдерживаясь, приказал Кристаллов.

Копейкин даже сначала не понял — но тон Коли его насторожил. Он, как всегда лучезарно, улыбнулся:

— Только — взаимно! Ты ведь на человека налетел!

— Не на человека, а на муху! — сказал Кристаллов ток, чтобы все слышали.

Ребята обомлели. Копейкин застыл, словно приготовился к прыжку.

— Белкин, кто это вафля на ходулях, которая еще раз подтверждает, что дураки бывают не только круглые, но и длинные? — тоже громко спросил он.

— Баскетболист из 8«а»! — мрачно вымолвил Белкин. — Кристаллов!

Копейкин смутился, прикусил губу, на лице его опять мелькнула беззащитная улыбка. Он молча смотрел на Кристаллова. Ребята не верили своим глазам…

Повисла пауза.

— Убери мусор и не выкаблучивайся! — опять приказал Кристаллов. — А то сгребу тебя и вместе с мусором на тачку!

Но Копейкин уже пришел в себя.

— Вот, ей богу, — начал он спокойно, — не люблю ссориться!.. Но если меня к этому вынуждают… Пойдем, поговорим!

— Мне — с тобой? — рассмеялся Кристаллов. — Мальчик с пальчик, ты что, серьезно?

— Пойдем вон в ту трубу! — еще громче и резче сказал Копейкин. — Слышишь? Очень серьезно! Серьезно — как никогда!

Кристаллов разозлился, лицо его залилось краской, он еле сдерживался.

— Ну смотри… — только и сказал он.

И мальчики вошли в гигантскую трубу.

Со всех концов площадки бежали ребята 8«б».

И компания Ласточкина тоже подходила. Они шли не торопясь, в вразвалочку, как будто их меньше всего все это интересовало.

Все застыли в ожидании. Никто не проронил ни слова. Молчали, прислушивались, пытаясь понять, что там происходит.

Их не было долго — Копейкина и Кристаллова.

А потом они вышли, но вышли с другого конца, пройдя трубу насквозь, — и оказались довольно далеко.

Потрясенные ребята не верили своим глазам: маленький Копейкин и огромный Кристаллов шли рядом и мирно разговаривали. Нет, они не просто мирно разговаривали: нужно было видеть, как Копейкин что-то говорил, держась, как всегда, независимо и уверенно, а Кристаллов… робко заглядывал ему в глаза и был какой-то виноватый, заискивающий.

Конечно же, ребята не могли слышать, о чем они говорили.

— Это правда, да? Правда? Ну, не может быть! Поклянись, а!

— Ну что одно и то же повторять! — снисходительно говорил Копейкин. — Я же не заезженная пластинка!

— Врежь мне как следует! — попросил Кристаллов.

— Зачем? — пожал плечами Копейкин. — Приходи вечером к нам во двор, что-нибудь сообразим!

— Тогда — прости! Я таким кретином себя чувствую!

— Да брось ты! Считай, что все забыто! Финита!..

Ребята готовы были ослепнуть, такого не могло быть: Копейкин и Кристаллов пожали друг другу руки!

А вечером, когда во всех окнах зажглись огни, а детская песочница опустела, во дворе встретились Коля Кристаллов и Петя Копейкин.

Взволнованный Коля терпеливо ждал, пока Петя пробежал глазами исписанный листок.

— Слушай, старый, это не годится! Это Пушкин. Можешь наколоться!

— Может, что-нибудь у Есенина посмотреть? — с надеждой спросил Коля, — вроде мы его не проходим, а?

Но Петя холодно оборвал его.

— Еще хуже. Есенин — ее любимый поэт!

— Так что же делать?

— Что-нибудь свое!

— Мое?! Я не пишу стихов!

— Значит, ты не понял. Нужны твои стихи! — ледяным тоном сказал Копейкин.

Коля Кристаллов подавленно молчал. Наконец сказал решительно и твердо:

— Я не буду писать стихи! Не умею! Встретимся и поговорим!

Копейкин презрительно фыркнул:

— Струсил? Не ожидал! Вот — посмотри! — Он протянул ему листок со своими стихами и какими-то рисунками.

— Что это?

— Стихи!

— Чьи? — Кристаллов все еще ничего не понимал.

— Мои. А что? О них никто не знает. Отдай их!

— Но… это же нечестно! — вспыхнул Кристаллов.

— Почему? — невинно спросил Петя. — Ты же не крадешь. Я тебе сам дарю.

Это показалось Коле убедительным и поставило его в тупик.

— А… потом? — почему-то задал он глупый вопрос.

— Что — потом? — беспощадно резал Копейкин. — Потом — суп с котом! Уже поздно, она ждет, и мне пора! Ну, пойми, она очень любит стихи. Очень. Ну и пусть будет, как она хочет. Что тут плохого?

Это окончательно доконало Колю. Он только и мог торжественно и растроганно вымолвить:

— Спасибо, Копейкин.

— Нормалёк!

Ночью, когда все уже спали, Горошкина в ночной рубашке, босиком тихо выскользнула из комнаты, взяла телефонный аппарат и направилось в ванную. Там она пустила воду, укуталась в махровую простыню, устроилась поудобнее прямо на полу и набрала номер.

Ока несколько удивилась, когда сразу же услышала голос Копейкина.

— Петь, ты спишь, Петь?

— Сплю!

— Петь, ты просто прелесть! Ну что мне для тебя сделать? — ворковала Горошкина.

— Дать мне спать! — грубовато отвечал Копейкин.

Он сидел в кухне, в темноте, горела одна конфорка, излучая слабенький синий свет. Он был одет и, видно, сидел так давно.

— Петь, а стихи хорошие, правда? Тебе нравятся?

— Обыкновенные.

— Ну что ты, Петь! — она даже захлебнулась в шепоте, и Петя дрогнул:

— Ну… есть пару строчек ничего!

— Ты пойми. Петь, это первые стихи, мне, первые настоящие! Не вообще какие-то стихи — а мне! Вот ты — хорошо пишешь, смешно… А это — про душу!

— Понятно.

Горячий шепот ее лился в трубку, и Петя улыбнулся.

— А рисунки? Петь, неужели тебе не нравятся рисунки? Кок Пушкин, на полях рисовал!

— Годятся на конфетные фантики!

— Ты чтоб позлить меня, да? Чтоб позлить, скажи? — она улыбалась, разозлить ее было невозможно. И Петя опять улыбнулся.

— Кристаллов — универсал! — сказал он тихо. — А я хочу спать!

— Петь, ну давай поговорим немножко еще, а?

— Ну давай…

— Я сижу в ванной, на полу! — Она тихо и счастливо рассмеялась. — Вода льется, слышишь?

— Ага! А я думаю, что это у тебя шумит?

— Пусть родители подумают, что в трубе шумит, если проснутся. Всегда ведь что-то где-то шумит, правда?

— Ну и хитрая ты, Машка!

— Петь, а расскажи еще про какие-нибудь стихи его, а?

— Горошкина, это же на анекдот, чтоб его рассказывать!

— Я думала, ты запомнил!

— Я и так слишком много запомнил, ты не считаешь? Спокойной ночи!

Копейкин и Кристаллов стояли в дверях балкона Петиной квартиры. Кристаллов смущенно озирался.

— Я думал — вы в разных подъездах…

— А мы в разных, а балконы рядом. Архитектура!

— А ты с кем живешь?

— С бабушкой и мамой. Мама в интернате воспитательница, мы её только на субботу-воскресенье забираем. А бабушка в больнице работает. Считай, тоже никогда нет дома.

Копейкин вышел на балкон, заорал во весь голос:

— Горошкина! Ты дома?

Ответа не было.

Копейкин прокричал еще раз:

— «Чтобы в море дни и годы не бывало непогоды!» Горошкина, на выход! Ты что делаешь?

И тут же дверь соседнего балкона скрипнула и возник тоненький голосок:

— «Чтоб весь год не знали драки ваши кошки и собаки!..» Сажаю лук! И пеку оладьи!

— Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев

Однажды гуляли в дремучем лесу...». Уроки сделала?

— «…Халдеев в цилиндре, Налдеев о перчатках,

А Пепермалдеев с ключом на носу!..» Алгебра осталась! — пропела Горошкина стихи Хармса.

— Слушай, Петя, звонил Ласточкин. Юрский приезжает. Он билеты достал и меня пригласил. Ты представляешь, что будет твориться?

— Юрский — это прекрасно. А ты знаешь, кто у нас в гостях? У нас в гостях, — начал торжественно Копейкин, — прославленный баскетболист, рекордсмен и олимпийский чемпион, кавалер мяча и сетки Николай Кристаллов — Советский Союз!

— Ой, — смутилась Маша от неожиданности. — Ну, Петь, что ты валяешь дурака? Коля — новый человек, что он подумает?

А Коля, большой Коля — весь сжался и покраснел…

Маша была вся внимание: чутко ловя каждое движение за стенкой, она вслушивалась, а ее перепачканные в муке руки застыли у груди.

— Ну что он подумает? Что? Коля, вот что ты думаешь? — спрашивал Копейкин. Он взял этакий лихой тон и потому говорил чуть громче обычного, двигался чуть развязнее, словом, ему было море, по колено, и на всю эту игру он смотрел снисходительно, как игрок, знающий десять ходов вперед.

— Я думаю, что… Я ничего, собственно, не думаю, — проговорил Коля едва слышно и еще больше смутился.

— Вот видишь, Горошкина, он ничего не думает! Ты, между прочим, могла бы задать ему кучу оригинальных вопросов — как он стал мастером, например, или сколько лет он занимается спортом, или какие его любимые пирожные, и видит ли он цветные сны, и какое это имеет значение для современного баскетбола!

— Но я ничего не понимаю в баскетболе! — игриво сказала Маша.

— А мне показалось, что ты каждый день ходишь на игры в Дом пионеров! — но удержался и съязвил Копейкин.

Горошкина чуть покраснела, но тут же нашлась:

— Ну и что? Хожу и смотрю — и ничего не понимаю! Бросают мяч туда-сюда — и все! — рассмеялась она. — Что в этом такого?

— «Бросают мяч»! — простонал Копейкин. — Коля, это невозможно! Зрители тоже бывают бездарные, Коля!

— Что вы! — оживился вдруг Кристаллов. — Баскетбол, как ни один вид спорта, требует координации движений, вырабатывает чувство ритма, развивает реакцию! А по дриблингу и взрывной стартовой скорости может сравниться разве только с хоккеем!

Но за стенкой было гробовое молчание.

— Ты поняла что-нибудь, Горошкина? — крикнул Петя.

— Нет, — холодно сказали Горошкина. — Особенно про дриблинг ваш, извините меня… Это правда, наверное, великолепный спорт. Я со временем, надеюсь, научусь понимать, — она милостиво улыбнулась и сказала чуть теплее. — Во всяком случае, приятно, что вы так разносторонне… Что вы такой… универсал! — вспомнила она Петино выражение. — Скажите лучше, Коля, вам нравится Хармс?

Коля беспомощно захлопал глазами, он совершенно не понимал, о чем идет речь, и вопросительно глядел на Копейкина. А тот, давясь от смеха, сделал серьезное лицо и закивал, подсказывая, что нужно ответить.

— Да! — тихо, но решительно сказал Коля. Он все еще пожимал плечами, жестикулировал, вопрошал, пытаясь все-таки понять, что это такое.

— Хармс — любимый Колин поэт, Горошкина!

— Правда? — обрадовалась Маша. — И я его с детства очень люблю! Он прелестный, да? Что вам больше всего нравится?

Коля опять захлопал глазами.

— Будь тактична, Горошкина! В присутствии одного поэта неудобно хвалить другого. Это же элементарно!

— Да? — проворковала Горошкина и спохватилась. — Ой, у меня там все сгорит!

И умчалась.

Коля в ужасе смотрел на Копейкина, не зная куда деваться, а тот, как ни в чем не бывало, с удовольствием намазывал бутерброд.

— Кто это, Хармс? — наконец прошептал Коля.

— Хармс? — глаза Копейкина смеялись. — Хармс — это… Хармс! Это поэт, Коля.

— Коля, а вы давно пишете стихи, да? — послышался опять голос из-за перегородки.

— Да с самого детства! — Копейкин даже не дал Коле раскрыть рот. — А ты что, незнакома с ранним периодом его творчества?

— Нет, я знакома только… с поздним! — засмеялась Горошкина. — Может быть, мы уговорим его что-нибудь почитать, а, Петь?

— Это мысль! Конечно, уговорим! Коль, ты нам что-нибудь почитаешь? Он почитает, если ты принесешь нам оладьи!

— Ой, ну конечно! С медом или с вареньем?

— И с медом и с вареньем! — Копейкин гулял, разошелся и едва ли его можно было остановить.

Едва Горошкина скрылась, Коля набросился на Копейкина.

— Ты с ума сошел! — выдохнул он.

— А что? — невозмутимо спросил Копейкин.

— Да с этими стихами! Что делать?

— На! — Он вынул из кармана листок. — Посмотри.

— Что это?

— Твои новые стихи…

И тут выглянула наконец Горошкина. В руках у нее была сковорода с оладьями.

— Ну, берите же… — она смотрела прямо о глаза Коле, и он тоже не мог отвести своих, — так и застыл.

— Берите. Они горячие…

Горошкина держала в руках горячую сковородку с оладьями, она жгла ей руки, но это сейчас было не важно, потому что их глаза наконец встретились, и они забыли про оладьи, про стихи и, уж конечно, про Копейкина…

А он стоял в углу своего балкона, было ему совсем невесело, да он и не скрывал этого — он знал, что его сейчас никто не видит.

С того самого дня что-то изменилось… Теперь каждый раз, встречаясь на балконах, о чем бы они ни говорили, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме.

Как обычно, каждый из них сидел на своем балконе. Петя помогал Горошкиной чистить картошку, кидая её в кастрюлю, которая как раз стояла «на границе».

— Петь, он умеет так смотреть, понаблюдай за ним, вроде бы никого не замечает… А это оттого, что он в себе сосредоточен. У него свой мир. Татка Травкина права…

— Татка Травкина твоя — большая умница! — мрачно заметил Копейкин, делая вид, что занят картошкой.

— Ну почему ты так? У нее свои сложные переживания…

— Тоже мне — княжна Тараканова!

— Во всяком случае, если человек красивый, он во всем красивый! Хотя… Ты знаешь, даже если бы он был некрасивый — не важно! Ведь в мужчине… — она тут же поправилась, — в человеке внешняя красота не главное… Главное — ум. Характер. Честность. Мужество. Правда ведь?

— Элементарно, Горошкина! — усмехнулся Копейкин. — Хотя я в этом не разбираюсь.

— А это потому, Петенька, — лукаво и снисходительно отвечала Горошкина, — что вы, мальчики, отстаете по развитию от девочек! Я в «Науке и жизни» читала!

— Конечно, отстаем, — покорно согласился Копейкин.

Всю ночь перед концертом он протолкался у билетных касс. Собственно, «протолкался», пожалуй, сказать нельзя. Здесь шла другая, доселе незнакомая ему жизнь. Молодые ребята студенческого возраста расположились прямо на площади. Они пришли сюда с подстилками, рюкзаками, едой, гитарами и весело устраивались на ночь в ожидании счастливого везения. Все были с фонариками, которые, единственные, горели в ночи; ребята пили чай из термосов, разговаривали о предстоящим концерте, отгадывали кроссворды, тихо пели. Было в них какое-то братство, что-то будто связывало их, словно они все давно и близко знакомы.

Пете приятно было смотреть на них и слушать свою любимую песню из фильма «Белорусский вокзал», особенно слове: «мы за ценой не постоим». Он сначала только слушал, а потом стал тихо подпевать. О чем он думал в ту долгую длинную ночь — кто знает? Но передумал он этой ночью многое…

А на другой день возле концертного зала собралась большая толпа; то тут, то там спрашивали, нет ли лишнего билетика.

Чуть в стороне, у большой освещенной афиши, стоял Ласточкин со своей компанией. Они ждали, напряженно вглядываясь и каждого прохожего.

— Осталось пятнадцать минут! — сказал Лёлик Стулов. — Держу пари: она не придет. И эти билеты сжуешь при нас, как договорились!

— Вот они! — чуть не крикнул Славка, да Ласточкин уже и сам увидел: Копейкин, Белкин, Кристаллов и Горошкина появились у входа.

Едва завидев Ласточкина, Копейкин стал махать ему — в руках у него были четыре голубенькие бумажки — билеты!

Ласточкин все еще не мог поверить в то, что случилось…

— Лишнего билетика не будет? — спросила какая-то полная дама, перехватив их взгляд, Ласточкин только отмахнулся, а Славка, зло сплюнув, гаркнул:

— Десять рублей!

И тут же несколько человек словно прилипли к ним.

— Что? Есть?

— Можно надеяться?

— Уголовники! — ахнула толстуха.

— Что? Спекулянты? — подозрительно переспросил мужчина, весь отутюженный, приглаженный. Но толстуха исчезла.

И тут из толпы вынырнул Копейкин.

— Может, кому нужен лишний билетик? Могу уступить… — дружелюбно обратился он к Ласточкину. Но не выдержал, вежливо улыбнулся, сказал с притворным сожалением:

— Сэры, мисс Горошкина просила принести вам нижайшие извинения за причиненное беспокойство!

Приятели Ласточкина переглянулись. Славка откровенно криво усмехнулся, и Лёлик, но скрывая своей беспощадной иронии, глядел на Ласточкина. Ласточкин молчал.

А Копейкин продолжал измываться:

— Я слышал, у вас сегодня великолепный ужин… Желаю приятного аппетита!

— Я согласна за десятку! — подоспела толстуха. — Вот, — и она стала отсчитывать деньги.

— Вон они, эти спекулянты! — гремел мужчина, подходя с двумя дружинниками. — Видите?

Ребята еще не успели сообразить, что происходит, как вдруг вокруг них стали собираться люди. Славка первый понял, в чем дело, и сорвался, увлекая за собой приятелей.

Еще секунда — и Копейкин оказался в цепких руках дружинников.

— Вас бы тоже надо привлечь! — не унимался мужчина, — обращаясь к толстухе. — За поощрение спекуляции!

— Пустите! — Копейкин уже опомнился. — Вы что? С ума сошли?!

— Спокойно! — только и сказал дружинник. — В милиции разберемся! Это рядом, за углом.

И растерянного, подавленного Копейкина поволокли в милицию…

Было уже совсем темно, когда Копейкин наконец добрался до своего дома. Праздничная белая рубаха его обвисла поверх штанов, он что-то совсем невесело насвистывал…

Во двор он вошел с противоположной стороны от ворот, с самой темной его части. Выйдя из тени подъезда, Ласточкин и его дружки пошли ему навстречу.

— Мне надоело! — вызывающе сказал Ласточкин.

Ребята расступились, и Копейкин вошел в их «кольцо».

— Не понял… — наивно произнес он.

— Мы должны с тобой раз и навсегда решить в честном споре… в общем, я буду с тобой драться! Сам!..

Копейкин даже повеселел.

— Если я правильно понял, — он откровенно ёрничал, — ты меня вызываешь на поединок?

— Правильно понял!

— Тогда по всем правилам! Ты вызываешь — я выбираю оружие!

— Выбирай! — резко сказал Ласточкин. — Только учти, я твоими самбо и каратэ не владею! И если ты честный человек…

Копейкин не дал ему договорить:

— Так, если я честный человек, мы на пинг-понговых шариках, что ли, будем драться? Ласточкин, я почему-то не люблю, когда слишком много говорят о честности…

— Всё… Значит, будем драться!

— А я не собираюсь драться! — спокойно сказал Копейкин. — Если я выбираю оружие, — медленно продолжал он, — то считай, что я его выбрал… И пусть наши дороги разойдутся раз и навсегда.

Не оглядываясь, он вошел в подъезд.

И вот он опять сидит в темной кухне, где горит одна газовая горелка. Зазвонил телефон.

— Петь, ты куда делся? — услышал он тихий, взволнованный голос Горошкиной. — Что еще за шутки? Мы тебя ждали-ждали и мороженое тебе купили!

— Я не смог… — только и сказал Петя. — Потом расскажу.

— А-а… — посочувствовала Маша. — А мы уж не знали, что думать, знаешь, как волновались!

— Извини!

— Ну что ты, Петь, ладно!

— Как Юрский?

— Хорошо. Жалко, что Колины стихи не послушали, правда?

— Он их оставил. Я тебе завтра их отдам.

— Ой, завтра Петь?! Я не доживу! — капризничала Горошкина.

— Доживешь!

— Петь, а Петь, почитай хоть, а?

Пеги молчал. Потом сказал покорно:

— Ладно.

И после паузы начал читать, безразлично, как чужие слова:

Петя замолчал. Молчала и Горошкина.

— Ты что, спишь, Горошкина? — спросил он тихо.

— Нет, Петь, не сплю… Я думаю…

— О чем?

— Какая я счастливая!..

— А-а… А хочешь теперь наши детские почитаю?..

«Когда я вырасту и стяну великаном,

Я кем разбитые копенки излечу...» — начал он, но Горошкина его остановила:

— Это мои любимые! Петь, это я наизусть знаю, я сама тебе их почитаю, хочешь? Только завтра… Спасибо тебе за все. Петь… Спокойной ночи…

Копейкин молча повесил трубку.

Был ранний час, под утро, уже светало. На море штормило, казалось, вот-вот пойдет дождь.

Здесь, на пустынном берегу, на холмах, собрались ребята — обе компании.

Герои стояли в стороне, не глядя друг на друга, погруженные в свои мысли. Копейкин бросал камешки в море, Ласточкин закидывал в рот вишни и сплевывал косточки.

Ребята установили два больших ящика метрах в двадцати друг от друга.

Когда все было готово, Копейкин, круто повернувшись, сказал:

— Посигнальте!

И разом отсигналили несколько фонариков.

— Вот фитиль! — сказал Копейкин и показал на огромный; белый шнур. Он сложил шнур пополам и разрезал посередине — все видели, что половины одинаковые.

— Условия такие: мы сядем на ящики и зажжем фитили. Кто первый встанет, тот проиграл. Судья отсигналит фонарем — это сигнал победителю.

Мальчишки притихли.

Ласточкин и Копейкин разошлись каждый к своему ящику. Они сели спиной друг к другу, так, что шнура никому из них не было видно. Они видели только судью. Судья отсигналил, и фитили зажгли.

— Всем отойти! — приказал Копейкин.

Ласточкин сидел и с безразличным видом глядел на темное небо.

А Копейкин… Копейкин взял газету «Советский спорт», развернул ее и принялся читать, хотя непонятно было, что он там видел…

Зрелище было жутковатое. Два ярких огонька медленно съедали шнур. Ребята замерли. Ребячьих лиц не было видно — только два пламени и силуэты двух мальчишек, сидящих на ящиках.

Огонь подбирался все ближе и ближе. Ласточкин уже не смотрел на небо, а куда-то перед собой, стараясь угадать по отражению, насколько близко был огонь. Копейкин по-прежнему сидел, заложив ногу на ногу, и читал…

Теперь фитиль укорачивался с катастрофической быстротой. В напряженной тишине было слышно, как шуршал шнур и шипел огонь.

И тут Ласточкин не выдержал и… встал, стараясь сохранить спокойствие и достоинство. Движения его были спокойны, размеренны и осмысленны. Было похоже, что он вдруг решил, что все это просто глупо…

Судья мгновенно отсигналил фонарем — и двое ребят тут же бросились тушить огонь.

А Копейкин… Нет, он встал не сразу. Он свернул газету, засунул ее в карман и только потом встал.

Никто не видел, как он был бледен.

— Бертолетову соль верните в химический кабинет! — спокойно сказал он.

Ласточкин сделал несколько шагов к нему навстречу и протянул пачку сигарет.

— Хочешь закурить? — предложил он, стараясь сохранить достоинство.

— Я не курю! — Копейкин отвернулся и пошел не оглядываясь.

Тихое воскресное утро обещало прекрасный день. Листья на деревьях едва шевелились от легкого ветерка.

Горошкина, еще сонная, в халатике, вышла на балкон и сладко зажмурилась от солнца.

Копейкин на своем балконе делал разминку с гантелями.

— С днем рождения!

Горошкина счастливо рассмеялась:

— Спасибо! Что ты мне желаешь?

— Исполнения всех желаний, какие у тебя есть!

Она опять засмеялась:

— Но у меня их миллион!

— Ну и пусть весь миллион!

— Петь, — она высунулась на его половину. — Я боюсь…

— Чего? — Копейкин перестал махать гантелями.

— Сколько народу будет!.. Целый класс! У меня никогда не было столько.

— Чудачка! Плохо, что ль!

— Я не к тому… Ты мне поможешь?

— Что за вопрос?

— Как ты думаешь, Коля танцует?

— Коля? Прекрасно танцует!

— Сколько сразу всего кончается и начинается, правда?

— А что? — не понял Петя.

— Кончились мои пятнадцать лет… Кончился учебный год… Разъезжаются ребята… Завтра уедет Коля на сборы… А начинается — пето, каникулы!..

— Так что, мне в магазин идти, что ли? — Петя перешел к делу.

— Я тебе список дам, ладно? Не запомнишь ведь!..

В то же раннее утро на опустевшем школьном дворе можно было увидеть двух мальчишек. Это были Федя Ласточкин и Коля Кристаллов.

— Я это давно знаю, — спокойно говорил Федя Ласточкин. — Только никому не говорил. Тебе — первому…

У Коли передернулось лицо.

— Этого не может быть! — сказал он в отчаянии.

— Вот. Смотри… — И Ласточкин протянул бляшку-медальон с фотографией Маши Горошкиной. — Он это на поясе носил!.. Всегда с собой!

Коля взял фотографию, долго смотрел на неё.

А Ласточкин нарочито спокойно продолжал:

— Да ты на него обижаешься, что ли? Брось! Мне лично его жалко… маленький, уродливый… Все из кожи лезет, самоутверждается… Я-то его с детства знаю — его били все! Вот он и стал тренироваться, чтоб не обижали… И отец пьяница… А он шута из себя строит… Как будто все это мало его трогает! Горошкина, конечно, не подозревает… Она просто привыкла к нему… как… к ночному горшку!

— Подлец! — прошипел Коля. — Какой же ты подонок! Я даже не мог представить себе, какой ты… — Он резко повернулся и побежал.

— Отдай фотографию! Слышишь? — крикнул Ласточкин. — Нечестно!

— Никогда! — крикнул Коля, едва скрывая свое презрение и ненависть.

Раздался звонок, и, весело что-то насвистывая, ничего не подозревавший Копейкин пошел открывать дверь.

Коля почти ворвался в квартиру, так что Петя от неожиданности даже шарахнулся в сторону.

— Я все знаю! — губы его дрожали. И он протянул бляшку. — Вот! Мне дал Ласточкин!

Петя побледнел. Опять что-то беззащитное мелькнуло в его лице, он снова стал похож на маленького беспомощного мальчика.

— Я давно догадывался! — горячо говорил Коля. — Все это выдумки твои идиотские! Вот ответь мне прямо: зачем ты затеял это? Для меня? Я не понимаю! Ради чего ты старался? Глупо! Нравиться ты ей не можешь, это ясно, ну уйди в сторону, если у тебя есть самолюбие! А ты!.. А стихи твои… Подумаешь! Без стихов можно обойтись. Надо пойти и все честно ей сказать.

— Хорошо. Давай пойдем и скажем, — тихо сказал Копейкин.

— А я при чём? — удивился Коля. — Я вообще тут ни при чём! Это твоя затея, ты и скажешь! Так будет справедливо! Да… в идиотское положение ты меня поставил!

— Хорошо… Я пойду и все скажу сам…

— Что? Что ты скажешь? — крикнул он. — Опять что-нибудь?

Петя молчал. Сейчас, вот сейчас он что-то решал для себя, очень важное. Потом сказал, как приговоренный говорит свое последнее слово:

— Я скажу… Я скажу: прости меня, Горошкина. Это я придумал всю эту дурацкую затею со стихами! Я хотел, чтобы всё-всё сбылось, что ты хочешь! Я думал как лучше, а вышло хуже… Нечестно получилось… Ну их к черту, эти стихи! И будь они прокляты! Никому они не нужны! И даю честное слово, что вообще никогда… ничего… никаких фокусов и никаких стихов!.. Хватит. Я ухожу в сторону… Забудьте про меня!.. Так? — спросил он тихо и робко.

— Так! — облегченно вздохнул Коля. — Очень складно. И честно и прямо.

— Только… — виновато сказал Петя. — Я скажу это завтра, ладно? У неё сегодня такой день… Она так ждала его…

— Ой, Петь, я совсем забыл! — воскликнул Коля. — Ты прав, давай завтра! А завтра… я уеду… А ты скажешь. До осени тыща лет! Все позабудется! Правда?

— Пошли в магазин. — Копейкин разглядывал список, который держал в руках, как будто это было самое важное в его жизни. — Значит, так: надо купить семь банок майонеза. Миндальных пирожных — двадцать штук. Сыру — семьсот граммов. И хлеба.

Ребята и не подозревали, что за балконной перегородкой замерла Горошкина, которая так и осталась стоять с веником в руках — неподвижная, потрясенная…

Вечером того же дня квартира Горошкиной наполнилась шумом, смехом, суетой. Ворвалась ватага ребят с большой гроздью цветных воздушных шаров, разрисованных рожами-масками. Визг, вопли, поздравления.

На кухне мальчишки открывали консервы, а девчонки резали салаты, красиво укладывая их на тарелки.

В комнате, прямо на полу, ребята слушали музыку, разглядывая новые пластинки.

— Отличная пластинка! — с удовольствием рассказывал Кристаллов. — Совсем не запилена. Кстати, этот Бобби Фаррелл и аранжировщик и продюсер!

В коридоре толстый добродушный Пайкин, стараясь переорать шум, смех и музыку, кричал в телефон:

— Джульетта Ашотовна! Мы без вас не садимся! Мы все вас ждем! Умоляю, не нарушайте традицию!

— Скажи, что Ленка её любимый салат сделала! — подсказывали девочки.

— Ленка ваш любимым салат сделала! Не «может быть», а обязательно! Хорошо!.. Копейкин за вами заедет!

Они ворвались я столовую с криками:

— Ура! Джульетта приедет!

В это время Джульетта Ашотовна в передней собственной квартиры, запутавшись в рулонах с обоями, что-то говорила. Копейкин был ко всему безучастен.

— Вот эти тебе нравятся? Настоящий цвет само! Но я лично люблю зеленые. Зеленый — это цвет надежды! Это я хочу к себе в комнату. А вот эти… — Она развернула следующий рулон. — Эти очень похожи на старинный штоф! Серое с серебряным. Это я хочу я гостиную. Еще есть чудные… Вот… Я Галке хочу… Кораблики, морячки и собачки! Там еще были изумительные сиреневые обои… Сиреневый цвет любил Байрон. Идеально для кухни, но дорого!

Джульетта Ашотовна вдруг замолчала, удивленно заморгала — она поняла, что мальчик ее не слушает.

— Давайте я телевизор посмотрю. Чего у вас там! — безразлично сказал Копейкин.

— Да… Сейчас… Там Галочка что-то крутила…

Они прошли в комнату, и Копейкин остановился на пороге.

— Тебя что-то удивляет? — улыбнулась Джульетта Ашотовна.

— Книги…

Комната была буквально завалена книгами. Книги лежали на полу, на рояле, на окнах, стопками, связками.

— Книги? — как будто удивилась Джульетта Ашотовна. — А вазочки? Ты где-нибудь видел столько вазочек? А почему? Потому что я — учительница! Каждый праздник мне дарят по вазочке! — засмеялась она.

В дверь позвонили, звонок был громкий, долгий, настойчивый Джульетта Ашотовна открыла дверь, да так и замерла.

В дверях стоял молодой здоровенный мужчина в распахнутой куртке, в руках он вертел цветочек и улыбался во весь рот.

— Привет, свояченица! Войти-то можно? — и он, не дожидаясь ответа, прошел в прихожую.

— Коля, у меня денег нет! — сказала она тихо, но твердо.

— А я Галочку хочу повидать! Просто повидать дочку. Это можно?

Он без церемоний прошел прямо в туалет, ни на минуту не прерывая разговора.

— Ты почему не на работе? — строго спросила Джульетта Ашотовна.

— Кто не на работе? Я на работе! В ночь. Вон машина внизу. Поехали кататься? И Галочку заберем! «Поедем, красотка, кататься!» — напел он и закружил Джульетту Ашотовну.

— Галку ты не получишь!.. Пьянь? — вдруг выпалила она.

— Учуяла! — расхохотался он. — Прямо ГАИ! Да все нормально! Увидишь, все в норме!..

Коля ходил по кухне, шаря по кастрюлям.

— Мне юрист знаешь, между прочим, что сказал? — Он понизил голос.

— Что? — дрогнула Джульетта Ашотовна.

— Что дочку я могу в любое время от тебя забрать! — Ссориться ему явно не хотелось, он лишь вздохнул как-то устало. — Ладно… Ну чего мы с тобой собачимся? Ну, неужели как люди нельзя?

Он широко улыбнулся:

— Раз кататься не желаешь, угости хоть чем-нибудь… А то я обедал знаешь когда! Перехвачу и… исчезну… Слово даю! Испарюсь!

— Господи! Ну конечно!

Джульетта Ашотовна засуетилась в кухне, а свояк поудобнее устроился за столом.

— Ты колбасу будешь? Вот еще немного пюре…

— Давай колбасу! Огурчиков солененьких! Яишенку бы сообразить!..

Джульетта Ашотовна торопливо накрывала на стол.

Коля вдруг задержал ее руку:

— Слушай, а стопаревича не сообразишь?

— Ты же знаешь, у меня не бывает… — оправдывалась она. — И потом, Коля, извини, но тебе хватит!

— А пятерочки не найдется? Пятерочку!

— Боюсь, что нет…

В кухню заглянул Копейкин.

— Отвертку бы… Где можно взять?

Джульетта Ашотовна видела, что Копейкин мрачен, она поспешила в комнату, сказала извиняясь:

— Я быстро… Ты не торопишься? Подожди!.. И пойдем… Это муж моей покойной сестры. Галочкин папа…

Вернувшись на кухню, она спросила с надеждой:

— Все? Наелся?

— Вот сейчас чаю выпьем и поедем кататься! — куражился Коля. Он был в хорошем настроении. — Галка! Поедешь кататься?

Дверь в Галкиной комнате щелкнула — это захлопнулся замок. Коля сразу помрачнел.

— Она спит! — извинилась Джульетта Ашотовна.

— Не желает… Ладно!.. Давай заварочку свежую все-таки… Эй, малец! Кончай возиться, чаю дают! С вареньем!

Копейкин даже не оглянулся. Он смотрел на Джульетту Ашотовну: она достала из шкафа деньги, пересчитала и понесла на кухню.

— Вот… Только четыре сорок нашла… Я на обои сегодня ухнула! — оправдывалась она. — Я, Коль, ремонт делать хочу!

Коля расхохотался:

— Я про этот ремонт уже третий год слышу!.. Ну, ладно… Напоила, накормила… — Он сгреб деньги в карман. — А теперь… Хоть что-нибудь для души… можешь, а?

— В каком смысле? — Джульетта Ашотовна растерялась.

— Ну… На пианино! Сыграй что-нибудь… А? Ты же можешь… Ты ж играешь!

— Но я… право, Коля…

— Давай, давай! — он уже тянул ее в комнату.

— Но… Я не знаю, что тебе нравится! — сопротивлялась она.

— Да чего там не знаешь! Давай!.. Немножко музыки!..

Джульетта Ашотовна, бросив умоляющий взгляд на Копейкина, который все еще возился с телевизором, села за рояль и заиграла «Серенаду» Шуберта.

Коля послушал минуту-другую, потом подсел рядом.

— Подожди, подожди минутку… Давай лучше вот… эту, ты знаешь…

И он запел:

— Ей-богу, у меня не получится, Коля!

— Получится, получится! — Он водил ее рукой, и она изо всех сил старалась подобрать мелодию, а он продолжал петь:

— Блеск! — ему так нравилось, что все получается, он схватил гитару, и полились громкие, во всю силу, надрывные аккорды.

Коля орал:

На Копейкина больно было смотреть, да Джульетта Ашотовна старалась и не глядеть в его сторону. Он нахмурился и вдруг сорвался, выбежал из квартиры, хлопнув дверью.

Джульетта Ашотовна только всплеснула руками, а Коля, ничего не замечая, продолжал орать:

— А вот еще. Эту ты знаешь точно!

Автомобильная сирена пронзительно гудела на все окрестные дворы. Возле машины-такси собрались прохожие, а Коля бегал вокруг, пытаясь открыть двери, но двери были заперты.

В машине сидел Копейкин, не обращая внимания на крики, ругань, возмущенные и недоуменные возгласы; он неотрывно смотрел в зеркальце.

Коля грозил, умолял, взывал — Копейкин ничего не слышал.

И только когда он увидел приближающегося милиционера, открыл дверцу, выскочил из машины и побежал.

Последнее, что он слышал, были слова милиционера:

— Ваши права, гражданин!

Дверь была не закрыта, Копейкин неслышно вошел в прихожую и остановился. Джульетта Ашотовна все еще сидела за роялем, уставшая, сникшая, униженная, и смотрела в одну точку.

Она скорее почувствовала, чем услышала, что Копейкин здесь. Вдруг улыбнулась такой знакомой, светлой улыбкой:

— Слушай, как это там поется?.. «Птах»? — Она засмеялась. — Неужели так и поют?

— Так и поют… — Копейкин тоже улыбнулся. — Там вас ребята ждут… А мне еще за хлебом надо…

— Спасибо!..

Танцы были в разгаре. Хотя правильнее было бы сказать — «танец», потому что танцевал один Кристаллов, а все остальные, затаившись, смотрели на него с восхищением. Ах, как он танцевал! Он был пластичен, изящен и легок — этакий современный, красивый, ловкий юноша. Действительно, глаз не оторвать!

Но Горошкина избегала его весь вечер, и сейчас, когда все о ней забыли, она стояла у стола, протирая стаканы. Никто не видел, что глаза ее были полны слез. Это были не только слезы досады — это были слезы потери, разочарования. Это были слезы очищения… Наверное, это были первые настоящие, недетские слезы…

Потом она незаметно выскользнула на балкон.

Уже стемнело, повсюду зажглись огни, сквозь слезы она смотрела на вечерний город…

А внизу, у подъезда, какая-то женщина кричала:

— Ну что там опять с лифтом? Безобразие! Три месяца чинили! И опять черт знает что творится!

Когда Горошкина оказалась на лестничной клетке, с лифтом действительно творилось что-то невероятное.

Странное это было зрелище: лифт ходил то вверх, то вниз. Едва остановившись, он снова начинал свое бессмысленное движение. Вверх-вниз, вверх-вниз… Свет горел, но в лифте никого не было видно. Словно его носила неведомая сила.

Горошкина подошла вплотную и, когда лифт поравнялся с ней, заглянула в кабину. В углу, прямо на грязном полу, сидел Копейкин, прислонившись к стенке, и ел. Он ел хлеб, разламывая буханку, облизывая пересохшие губы. Глаза их встретились. Он встал, прильнув к стеклу.

Лифт ездил туда-сюда, и каждый раз он тревожно вглядывался: не ушла ли?..

Но Горошкина и не думала уходить. Она стояла, ждала, смотрела, и какая-то неясная улыбка озаряла ее лицо…

Лифт ходил вверх-вниз, не останавливаясь, и Копейкин каждый раз встречался с ней глазами — и вдруг понял: она не уйдет. Она так и будет стоять, ждать, смотреть — без конца.