Ну чего зря прокисать?.. Глупо… Вон день какой. Солнца навалом. И тополиными почками пахнет. Даже свежими огурцами иногда. На «Постройке» стекляшки умытые вспыхивают. Только ветер психованный. То стихнет, а то… как резанет шлачной пылью по глазам… Опять огурцами повеяло. Когда же он последний раз ел свежие огурцы? В августе… В августе сорок первого. Внизу, под балконом санатория, цвели бело-лиловый табак и настурции. Мать показала ему веселые, мелкие огурцы, стоя за спиной дежурной сестры Татьяны Юрьевны. И улыбнулась… А теперь начало апреля сорок пятого. Значит, сколько времени прошло?

«Тири-томба, тири-томба, тири-томба, песню пой…» — выпорхнула из двух серединных окон шестьдесят второй квартиры довоенная песенка. У тети Вали патефон играет. Для всех у этой женщины улыбок хватает и «приветиков» с отмашкой.

Сергей чуть раздвинул костыли, встал поустойчивее. Приладил левой рукой кинжал к кирпичному выступу, правой стал осторожно фокусировать лупу над гербом, что был намечен простым карандашом на круглой деревянной ручке. Герб сочетал Тайну, Ужас и Победу. Гордая пантера, стоя на задних лапах, замахивалась коротким мечом. В левой, передней лапе пантера сжимала три целительных тюльпана. За спиной развевался короткий крылатый плащ. Противостоял пантере змей с зубастой пастью. Над змеем и пантерой завис в воздухе Маленький Мук в огромном тюрбане, готовый в любую минуту взмахнуть своей волшебной палочкой, чтобы просигналить начало битвы. Обрамляла грозную троицу гирлянда из черепов и свежеотрубленных голов с живыми, любознательными глазами.

Больше двух недель пришлось ухлопать, чтобы равномерно распределить герб на круглой кинжальной ручке. Зато теперь, если начать медленно вращать кинжал вокруг собственной оси, пантера, змей и Маленький Мук начинают оживать, двигаться. Лишь бы не сплоховать, выжечь все удачно, потом покрыть прозрачным лаком… А уж такого ножика из текстолита ни у кого…

Увесистый ком грязи, просвистев над ухом Сергея, шмякнулся в стену! Взорвавшись, грязь брызнула на лицо, руки, пальто!

— Эй, Костыль, семечек не желаешь! Каленые! — косорото ощерившись, завопил Славка Харч, смывая руки в луже.

Сергей не успел среагировать на вызов — разом вспыхнувшие карманные зеркала полоснули по глазам, ослепили, заставили шарахнуться за выступ стены.

— Не ндравятся Хромову наши зайчики. Может, тебе умыться принести?! — перекрывая гогот дружков, надрывался Окурьянов-младший.

Перехватив правый костыль левой рукой, Сергей выхватил из кучи пригоршню шлака, рванулся из-за выступа, что есть силы швырнул шлак в ликующих врагов.

Промазал!.. Горлопаны задергались, заскулили, злорадствуя.

Сергей снова метнулся к шлаковой куче, захватил новую порцию, опять швырнул не целясь. Недолет!..

Заухал филином, хлопая себя по ляжкам, старший брат Славки — Юрка.

Заблеял, зафурыкал Харч, выпучив лягушачьи глазищи. Конус небрежно посвистывал…

Следующая горсть шлака тоже не достигла цели.

— Ай, Костыль Костылевич, разве так мазать можно? — завопил Славка, легко присел на корточки, в секунду слепив колобок из грязи, изловчившись, пустил в Сергея.

«Снаряд» пролетел над головой, влепился в дальнюю стену.

— По Хромухам-Костылюхам — пли! — Гнусавый Щава метнул в Сергея слежавшийся ком глины.

И тут же вслед! Нагло!!

Захлопала по стенам жирная грязь!

Острый камень резанул по пальцам левой руки. Второй, здоровенный, выбил костыль… Плетью хлестанул по шее сгусток грязи! Опоганил рот!

— А-а-а! Невкусно! — где-то совсем близко заорал Окурьянов-младший.

Отплевываясь, Сергей отступил за стенку, споткнулся о кучу шлака, ударился локтем, невольно вскрикнул, и тогда… взревел трубный глас Огольчихи.

— Я ща пошвыряюсь! Я вам пошвыряюсь, погань болотная! Так мозги раскурочу!!!

Проскочив мимо сарая, огромная тетка погнала ребят к подвалу Щавы.

* * *

Первым в щель между двухэтажной и глухой стеной пустующего склада ушел Харч. Последним Щава…

Есть у Щавы старший брат Аким. Лицо стертое, как у людей в сумерках. Правда, Сергей и видел его раз пять. Не больше… Подружка Алены уверяет, что Аким «всю жизнь по тюрьмам ошивается». Но почему Сергей должен верить какой-то трепливой Клавке?.. Только потому, что она подруга его старшей сестры?.. Нет уж.

Но и похвальбам Щавы веры нет…

Припомнилось, как запальчиво Щава внушал Конусу, что брату его Акиму «за перевыполнение плана полная досрочна обломилась. Без поражения на все города…». И уже к лету Щава с Акимом в хлебные азиатские края подадутся. «Баранов за хорошие деньги стричь…»

Последний раз Аким и Мотя появились из провала дворовой арки в день трех салютов. Вслед плелся Чапельник с вещмешком в руках.

Мотя шел в затылок за Акимом. Нога в ногу. Тяжело тащили короткий ящик, прикрытый брезентом. Дыхание сбито. Испарина на лбу Акима. У Моти короткопалые кисти рук взбухли венами.

Щава пришивал пуговицы к бушлату Акима. Как увидал своих, сорвался с батареи, навстречу кинулся. Улыбочкой гадливой засветился. Аким на Щаву и не взглянул. Буркнул что-то, не разжимая зубов. Щава хихикнул, как почудилось Сергею, лизнул брезент, прикрывавший ношу. Стреканул к своему подвалу, до предела распахнул обитую ржавым железом дверь. Аким и Мотя пошли быстрее. Заспешил за ними и Чапельник, тащивший прямо перед собой увесистый вещмешок.

Нежданно Чапельник споткнулся, заскользил юзом по мокрым камням. В вещмешке что-то хрустнуло, заскрежетало. Аким и Мотя разом замерли, обернулись… Чапельник рванул к животу вещмешок, ухнул ногами в лужу, взбил фонтан грязи, и… счастливо затормозил, шало тараща глаза. Аким отвернулся. Мотя сплюнул. Чапельник выжал дурацкую ухмылку…

Хитрющая улыбка была у Конуса, когда он на следующий день спросил Щаву:

— Слышь, Щава, а чего это Аким с Мотей в ящике притаранили? Не дешевку, поди? Да ты не лыбься под деревню. Слыхали мы, какой у Чапельника перезвон пошел. Слабо не соврать?

Щава задергался, кривя рот.

— Щево слабо?.. Щево слабо?.. Гвозди Аким откумекал. Нам же в этот… Ташкент, знаешь как гвоздей надо? Дом строить… Там из глины все… Без гвоздей нельзя…

Сергей поймал себя на том, что давно смотрит на дверь Щавиного подвала. Как ни пытался, но глаз Акима он так и не вспомнил. Ускользают… Неуловимые какие-то… заячьи… В стороны и назад смотрят… Если долго в Акима вглядываться, обязательно озноб пробирать начнет. Что-то жуткое в этом Акиме гнездится. Огольчиха говорит — «тварь закомарная».

Что же все-таки Аким с Мотей в ящике под брезентом тащили? И почему так на Чапельника озлились, когда он споткнулся?..

Мотя одет в бушлат и тельняшку, а знаков отличия и бескозырки не имеет… Щава плел, будто в рукопашной Мотя двадцать одного немца заколол. А у того даже медали ни одной нет. Может, не носит, стесняется. Вон Конус говорит, будто штрафникам ордена и медали не дают… Странно… Еще Щава гундел, что Мотю ранили смертельно, мол, семь контузий он получил… А Шашапал в бане на Моте ни одного рубца не выглядел. Весь из мускулов, говорит. И прет, что твой «студебеккер». Финкой банку консервную как повидло режет… Опять все не сходится. Хотя от контузии следов на теле не остается… Но ведь слышит Мотя хорошо… Патрулей почему-то не любит.

* * *

Мимо прошмыгнула черно-белая кошка из семнадцатой квартиры.

Как нитку из клубка, потянула за собой любопытство Сергея… Легко проскользнула вдоль одноэтажного деревянного флигелька с просевшей крышей, быстро одолела короткий отрезок въезда во двор, бесшумно вспрыгнула на узкую крышу подвала.

На пологом лоскуте крыши лежала… Она… Грелась на зябком солнышке… А рядом кошки. Четыре… Нет, с черно-белой, из семнадцатой квартиры, уже пять… Сергей снова прозевал, как Она возникает на своем излюбленном месте…

Девчонку он приметил на «Постройке» в середине марта. Увидал темно-лиловый балахон-размахайку, что нелепо, боком двигался по пустырю. Кто под балахоном спрятан? Девчонка или старушка?.. Сергей так и не понял тогда… Некогда было. Спешил.

Через два дня случай снова свел Сергея с существом в темно-лиловом балахоне.

Сергей играл с ребятами в «казаки-разбойники». Отталкиваясь на всю длину костылей, с наслаждением мчался по пустырю, куражно перемахивая через лужи. Внезапно правый костыль рванулся, заскользил по неприметной выбоине! Сергея занесло, развернуло, бросило к земле!.. В последний миг, как спасательный тормоз, сработал второй костыль! Удержал от падения… Сергей лишь колено слегка ушиб… Быстро поднялся, так и не выпустив костылей из рук… И совсем рядом увидел Ее…

Как сбитая на лету бабочка, девчонка дергано то привставала, то припадала к земле, кружась на одном месте. Сергей не сразу понял, что она делает… Сперва ему почудилось, будто ноги у девчонки ватные, чужие, живущие сами по себе. Так странно она передвигалась.

Левой рукой девчонка подтаскивала за собой мелкими рывками перевернутый капор из темного плюша. А правой что-то судорожно пригребала к капору с земли. Потом подхватывала и, резко дернувшись вверх, ссыпала в капор. Полутьма смазывала лицо незнакомки.

Должно быть, порыв ветра разорвал бумажный кулек, который девчонка несла в авоське… Посыпались, полетели по ветру бесценные зернышки пшена. Когда девчонка обнаружила беду, потери были уже немалые… Сняв с головы капор, она втиснула в него авоську с прорвавшимся кульком и упрямо силилась отбить у судьбы хоть часть утраченного добра… Зачем она это делает?.. В каждой возвращенной горсти песка и земли в три раза больше, чем пшена, лихорадочно соображал Сергей. А как она потом… это пшено отмывать станет? Слишком мало получится отмытого… чтобы кашу сварить… Даже для такой невелички, как она…

Должно быть, почуяв посторонний взгляд, девчонка вырвалась из пут беды, подняла глаза на Сергея.

А глаза у нее оказались совершенно взрослые. Слишком взрослые для ее скудного тельца…

Сергей едва не поперхнулся от ее взгляда. Подался назад… И тогда увидел, что волосы у девчонки короткие: грязно-желтые, как осеннее жнивье, а балахон-размахайка — кофта взрослой женщины. Из потертого бархата.

И почудилось ему, что под кофтой, для тепла, еще множество разных одежек напялено. Только есть ли под одежками тело?.. Девчонка затопила Сергея скорбными глазами. Так вглядывалась, будто он в куски изрублен или урод какой… Без рук и без ног… Про пшено и думать позабыла… А потом вздохнула. Да так удрученно… Сергей попятился, повернулся спиной к лиловому существу и без оглядки запрыгал на костылях прочь…

Несколько дней кряду выглядывал он из своего окна лиловую кофту, мыкающуюся на ватных, полусогнутых ножках по пустырю.

Вскоре по двору зашамкали слухи. Говорили, будто «малюска стриженая» из самого пекла войны вырвалась.

Поселилась девчонка у дальней родственницы — стремительной женщины с длинной шеей, в мужском, летящем по ветру плаще, по имени Вероника Галактионовна. Из случайных разговоров матери с бабушкой Шашапала Сергей знал, что в молодости Вероника Галактионовна была «несказанно шарманиста» и «участвовала в киносъемках». Среди упоминаний о Веронике Галактионовне врезалось в память Сергея и таинственное слово «натурщица», которое мать почему-то произносила шепотом.

* * *

Продовольственный магазин, туберкулезный диспансер и выпотрошенная церковь стояли очень близко друг к другу. Про этот магазин Алена болтала Сергею, что он остался единственным в их районе, когда немцы к Москве подошли. В конце сорок второго их семью прикрепили к заводскому, отцовскому магазину, а Вероника Галактионовна, судя по всему, так и осталась при этом.

Иначе зачем было девчонке на ватных ножках ждать в очереди у входа, на ступеньках, перед закрытым на обед магазином…

Ее Сергей увидел сразу, как только они с матерью сошли с трамвайной площадки.

Диспансер Сергей ненавидел. Вязкая болезнь, от которой он пытался отделаться, уносясь в свои игры, брала реванш в диспансере, напоминала о своих притязаниях.

В последние месяцы хорошенькая докторша с темно-бордовыми, как лепестки пиона, губками, все чаще заводила разговор о необходимости проведения курса «эффективных инъекций в хорошей клинике». А если таковой не даст результата, то следует рискнуть, пойдя на операцию.

В предпоследней больнице, где Сергей лежал три недели, одному взрослому мальчишке пообещали, что просто «иссекут свищи». А потом оттяпали ногу, да еще успокаивали, пусть, дескать, благодарит врачей, что не умер…

Несколько дней тому назад у Сергея началось очередное обострение. Мать испугалась, повезла его в диспансер. Молоденькая врачиха с пионистыми губками долго морщила лоб, так долго, что Сергея затошнило. Не дожидаясь приговора, он потребовал, чтобы его перевязали и поскорее отпустили в туалет.

Мужской туалет оказался на ремонте, Сергей едва успел забежать за выпотрошенную церковь… Выворачивало его скверно. До зелени.

Забылся обессиленный…

Вплотную к церкви подступал замусоренный, полувырубленный парк.

Когда Сергей приоткрыл глаза, ему показалось, что старые кусты сирени с набухающими почками и серо-черные, изрытые прожилками стволы лип затеяли причудливый, заторможенный танец…

Потом из путаницы веток и почек возникла Она… В левой руке зажато несколько первых чахлых одуванчиков. Этой левой рукой с одуванчиками девчонка вычерчивала в воздухе замысловатые штрихи и зигзаги в такт своим сбивчивым шажкам. Все примерялась к раскидистому кусту. Подойдя, принялась нежно, осторожно, на выбор скусывать самые крупные почки. Скусывала трепетно, словно целовала.

Налакомившись почками, разворошила на крохотные, длинные лепестки один из одуванчиков, рассадила желтые чутки на правой ладони, что-то пошептав, стала мелкими стайками сдувать их к небу.

Доверчиво притулилась к основанию кряжистого клена, запрокинула голову, запела хрупким голоском:

Тогда Сергей вспомнил… Прошлым маем, когда он еще лежал в гипсовой кроватке, Алена принесла ему в подарок блеклый букетик умиравших сине-розовых цветков. Поставила их в воду, и цветы ненадолго ожили.

Медуницей назвала их Алена… Сергей, затаив дыхание, всматривался, как колеблется в чахлых соцветиях слабое дыхание жизни… Пять-семь цветочков на каждом стебельке. И все сотканы из грусти… А им хочется тянуться вверх, радоваться… Вот отчего, должно быть, самые сильные несут в себе розовую окраску надежды, с множеством незаметных переходов-переливов в малиновый цвет. Исподволь прожилки в цветках начинают стекать в голубое. Из голубого опрокидываются в темную синеву. Неуловимо становятся темно-фиолетовыми. Обреченность, должно быть, разлита в первом дне их рождения. И с каждым часом усиливается, переползает в холодную подкраску неотвратимой печали… На одном стебельке смиренно живут бледно-розовые, еще ничего не ведающие про боль юнцы и снедаемые лиловой болезнью их старшие собратья. Совсем рядом малыши и старцы, с порванными ветром краями невесомых лепестков… На какой-то миг Сергею показалось, что некоторые из ломких удлиненных чашечек чуть раздышались, расправили шелковистую плоть от прилива свежих соков… Но к вечеру уже все разом потускнели, в прожилках снова стала накапливаться темень, головки морщились, уходили, сливались с сумерками… К утру все они окончательно съежились, померкли.

Вот откуда эта девчонка… Из бледных сине-розовых соцветий медуницы…

Каждый из близких, друзей или просто знакомых в воображении Сергея обретал свое конкретное первородство.

Алена родилась из солнечных брызг фонтанов. Вероника Галактионовна вылетала из черного переплета огромной книги с золотым вензельным названием «Октавия». Мать получилась из соединения бенгальских огней с запахом черемухи. А эта девчонка, конечно, из цветов медуницы.

* * *

В котельной, у деда Алеши Николаевича Горячих, Сергей, как смог, отмыл лицо и руки. Наскоро почистил пальто.

Зрение у истопника «вовсе на убыль пошло», однако и он, пригласив Сергея морковной заварочки отпить, заметил, что после умывания «болезный куда как пригоже стал».

— …а травами пользовать тебя мать не схотела? — выспрашивал дед Алеша, по чуть-чуть отхлебывая из надколотого блюдца.

— Я не знаю, — честно признался Сергей, с тайным наслаждением гладя кружку, сотворенную из гильзы зенитного снаряда. — Профессор Жуковицкий говорит, что как только мой организм сформируется, надо будет рискнуть на редрессацию… Ну, чистку… Короче говоря, на операцию.

— Это ему, вестимо, видней, — соглашался Алеша Николаевич, щуря капелюсенькие глазки. — А на костыликах, гляжу, ты намастырился прыгать. Вылеживать, поди, обрыдло?

— Я на костылях уже что хотите делать могу. Недавно отдыхать, не прислоняясь, научился, — хвастался Сергей. — По пожарной лестнице, правда, не пробовал еще…

— Ну это ты погодь — урезонил Сергея истопник. — Вот сбросишь костыли, тогда уж и на пожарную скачи. Надо думать, бог даст, побьем мы вскорости немца… Тогда, значит, и на медицину навал будет. Сам думай, скольки народа починять надо… За войной нонешной калек всяких видимо-невидимо поволочется… Еще годков на двадцать хватит… Стало быть, которые доктора из госпиталев возвернутся, к увечным лики обратят… Глядишь, такого напридумают, что тебя, к примеру, и без ножа излечат… А ты чего шею прихватываешь? Саданули, что ль?

— Саданули, — нахмурился Сергей.

— Кулаком аль из рогатки?

— Камень в грязь Харч забил.

— Как супротивника-то назвал?

— Харч.

— Харч?.. Чего-то я такого не знаю. — Дед Горячих недоуменно зажевал губами. — Не с нашего двора, видать?

— Да с нашего, — поморщился Сергей, — Славка Окурьянов.

— Который безо лба будет? Нос с челкой сросся?

— Нет… Это вы с Юркой путаете. А Харч — младший… Рахит пучеглазый!

— У-ууу! Этот — висельник! Знаю… А чего это ты его Харчем кличешь?.. Когда он в Упыренках ходит.

— Упыренок он давным-давно. А Харчем его еще в прошлом году прозвали.

— Почто ж Харчем? — удивился Алеша Николаевич, стаскивая с головы порыжевшую шапку.

— За все вместе! — озлясь, заторопился Сергей. — Во-первых, он всех малышей продовольственным налогом затравил. Мало что последние куски выхватывает… Увидит, поблизости никого, затащит раззяву в угол и шипит: «Харч, харч неси! А то нос откушу!» Он, гной, все исподтишка сотворить норовит… Один раз подкрался и в спину меня толкнул. А мне только-только новенький гипс сделали.

— Вот обормот какой! — пристукнул по колену истопник.

— Да вы знаете! — уже вопил Сергей. — Рахит этот чего хотите, сколько хотите смолотить может! Он полный котелок каши с концентратами, не отнимая ложки, метанул! На спор! Да еще банку американской колбасы с ключиком выиграл! А в магазине!.. Когда суфле давали! Веньку на тетку как пихнет!.. Бидон из рук выбил! Половина суфле на пол! Тетка в крик! А Харч уже тут как тут. Быстрей собаки любой… Подчистую суфле с пола слизал!

— Ну это уж ты…

— Мне Шашапал рассказывал! Клянусь!.. Чтоб мне хлеба не есть!.. Шашапал сам в этой очереди стоял! А у кошки Тетеревятниковых! Из миски прямо!..

Договорить Сергей не успел. В котельную, охая и причитая, вкатилась заполошная тетка из дома два. Затараторила, замахала руками на деда Алешу.

— Николаевич!.. У нас из крана, как на пожар, хлещет! Бежим, милый! Бежим! Соседи на работе все!.. Я его и туда и сюда верчу!.. Спасай, христа ради!..

Так и увела деда Алешу. А Сергей из кружки своей больше половины отпить не успел…

* * *

На дворе никого. И с «Постройки» все исчезли… Тучки то набегут, то вдруг шарахнутся, как вспугнутые вороны. И тогда по желобам, по окнам, по осколкам стекляшек на земле понесутся вприпрыжку блики, сманивая, зазывая в звонкую бездну весны. Ветер закружит первые пылевые смерчи на пустыре, принесет запах шоколада с фабрики «Красный Октябрь». И если в эту минуту прищуриться чуть-чуть, по золотисто-оранжевым, невесомым шарам, вобравшим в себя пространство, можно переместиться на несколько мгновений в то неведомо-прекрасное, чего не знаешь, но очень сильно ждешь… Чудо коснется щеки твоей краешком плаща-невидимки, ничего необыкновенного пока не произойдет, но ты запомнишь его дыхание… Доброе и теплое. Нежное и неуловимое, как запах незабудки… Поверишь, что оно есть. Что происходящее лишь начало его. Первое прикосновение…

Как знать, сколько длилась эта неимоверная радость молчаливого общения с чудом… Когда такое происходит, и время становится иным.

Но вот все стаяло, прошло…

Сергей громко задышал, широко распахнул глаза.

Роза, Венька и Додик-щепка как будто только этого и ждали.

— Потерял? — протягивая Сергею кинжал, сурово поинтересовалась Роза.

Не успел Сергей и звука вымолвить в защиту собственного разгильдяйства, как неумолимая Роза отработанным хмыком вобрала в себя все, что полагалось отдать носовому платку, а ее брат Венька уточнил:

— Это я нашел.

А Додик-щепка, кивая на Маленького Мука, потребовал разъяснений:

— В пиковой шапке за наших или за тех?

— Сам за себя, — обтирая текстолитовое лезвие о рукав пальто, нахмурился Сергей.

— А Витя обещал послезавтра провести нас на «Антошу Рыбкина», — громогласно объявил Додик.

Ничего, кроме невразумительного сопения, не смог противопоставить ему Сергей. А что тут скажешь?.. Старший брат троицы-погодков запросто может провести на «Антошу Рыбкина» хоть десяток таких шпендриков. Как ни крути, а этот Витя, по прозвищу Гешефт, вторую неделю помощником киномеханика в кинотеатре «Заря» работает. На парфюмерной фабрике у начальства на хорошем счету, а по вечерам еще и в бильярдной у Павелецкого вокзала подрабатывает. Хотя ему и шестнадцати не исполнилось… Гешефт, как никто, умеет красиво курить, пользуясь длинным мундштуком. Может достать все что угодно, вплоть до американского сульфидина. Никого не боится. И почти все взрослые, когда разговаривают с Витей, кажутся почему-то дураками.

— Вот скажи, эти головастые однолицые совсем одинаковые? — кивая на флигель с просевшей крышей, вновь напомнил о себе Додик.

— Я же тебе уже объясняла, — возмутилась Роза. — Они двойняшки.

— Не двойняшки, а близнецы, — поправил Розу Сергей.

— Значит, все-таки одинаковые? — упорно гнул свою линию Додик.

— А Витя говорит, что одинаковых даже двух банок тушенки не бывает.

Оспаривать высказывание Вити Сергей не решился.

— Ты видел, как они вчера по большому тополю скакали? — вплотную подступив к Сергею, доверительно замурлыкала Роза.

Проследив причудливый путь толстой веревки, от чердачного окошка деревянного флигеля к макушке большого тополя, Сергей почтительно вздохнул и резюмировал:

— Головастые — ребятки ничтяк.

Близнецы появились в осевшем флигеле поздним вечером. Весь скарб, что головастые выволокли из кабины полуторки, умещался в двух рюкзаках и побитом фибровом чемоданчике.

На следующее утро братья уже освоили чердак над своей комнатой. С немыслимой легкостью переместились близнецы с чердака на малый тополь. Через пару секунд оказались на большом дереве и водрузили скворечник, сшитый из свежих чурбачков.

— Привет несгибаемой молодежи тыла! — прервал размышления Сергея Витя Гешефт.

Изящно взметнув правую ладонь к длинному козырьку плюшевой кепки, Витя обещающе улыбнулся Сергею, не спеша извлек из внутреннего кармана френча роскошный носовой платок, без суеты и геройских усилий помог высморкаться Веньке и Додику.

— Вот два талона на суфле, — объяснил он своим младшим, адресуясь главным образом к Розе, — в половине второго отправитесь в столовую номер пять, на Малой Ордынке. Идти лучше дворами…

— Витя, а Щава говорит, что нашу маму… — начала было Роза.

— Вы больше верите дефективному сплетнику или старшему брату? — опередил Розу Витя.

— Я больше верю старшему брату, — первым откликнулся Додик.

— Мерси, — вежливо кивнул Гешефт и снова обратился к Розе: — Я вам много раз говорил и опять подтверждаю. Наша мама лежит в закрытой больнице. В городе Н. Где проходит длительный курс лечения. А теперь ответь, Роза. Сколько раз вам морочил голову этот шепелявый кудесник? — Витя презрительно кивнул на подвал Щавы. — И сказал ли я вам хоть раз неправду?

— Щава врет все время, — ответил за сестру Веня.

— Что такое проституция? — спросила Роза.

Витя саркастически усмехнулся и пояснил:

— Проституция — одна из гипертрофированных форм непрекращающегося распада нравственно-этических устоев вконец обанкротившегося капиталистического общества. Питательной средой для коей являются люмпены-вырожденцы типа вашего Щавы.

— Видишь, — приободрился Веня, обращаясь к сестре, — Щава сам — «проституция».

— Еще Щава, знаешь, что говорит? — распалившись, начал Додик.

— Ты догадываешься, из чего сделан Щава? — сбил запал Додика Гешефт.

— Из чего? — еще быстрее спросил Додик-щепка.

— Из того, что выбрасывают в помойное ведро, — убежденно ответил Витя.

Веня и Роза хмыкнули. А Додик так и остался стоять с открытым ртом.

— В этом пакете девять конфет монпансье, — показал Витя. — По скольку должен получить каждый из вас?

— По четыре! — гаркнул Веня.

— По три! — перебила брата Роза.

— Роза, как всегда, права. Поэтому ей поручается дележка и раздача. Но только после суфле… В восемь разогреешь гренки с яичным порошком, и в восемь тридцать по койкам.

— А можно нам котят тети Вали посмотреть? — на всякий случай решился попытать счастье Венька.

— Она вас приглашала? — спросил Гешефт.

— Еще как!

— И позавчера зазывала!

— «В любое время жду!» — перебивая друг друга, разом загалдели Роза, Венька и Додик.

— Чур, надоедать тете Вале не больше десяти минут, — отпустил младших Витя и растворился в подворотне.

* * *

На дальнем конце «Постройки», в окружении малышни, надрывно подхохатывая, носилась Люся Дармоедка. Выбрасывая перед собой сильные ноги, нескладеха прытко уходила от погони, то и дело забывая о маломощных партнерах. Вглядываясь в аритмичные виражи дылды-дурочки, Сергей вдруг вспомнил лицо отца головастых близнецов.

Из красно-розовой чересполосицы спекшихся шрамов и рубцов властно вглядывались в Сергея сумасшедшие цыганские глаза с рыжей искоркой.

Видение надвинулось столь стремительно, что Сергей едва удержался от крика. Губы у отца близнецов обкромсаны. Ресницы спалены. Там, где должны быть брови и веки, лишь перекрученные швы. Вместо носа узловатый комок. Живыми остались лишь глаза и клочковатые волосы, схожие с сапожной щеткой.

Горчицын!.. Горчицын!.. Горчицын!.. Вот какая была фамилия у человека с исковерканным лицом.

О нем во дворе знали немного. Говорили, что после тяжких ран Горчицын полтора года отвалялся в госпитале, еле выжил и теперь работает директором ремесленного училища. О том, что у Горчицына есть сыновья, никто и не подозревал…

Преследователи, обегая с двух сторон нескончаемую лужу, попытались взять Люсю Дармоедку в кольцо. В момент, когда верещащая малышня уже хватала дылду за полы короткого пальто, дурочка озорно взбрыкнула, высоко выпрыгнув, распахала, вздыбила веером лужу, понеслась по самой ее середине, взметывая фонтаны острых, лучистых брызг.

Вырвавшись из одиннадцати квадратных метров, плотно заставленных шкафами и комодами, где она обитала вместе с родителями, двумя бабушками и младшим братом, смешливая Люся по прозвищу Дармоедка неистово упивалась волей.

Пять, шесть часов кряду, ни на мгновение не останавливаясь, она без устали прыгала через веревочку, играла в салочки и двенадцать палочек, визжала и смеялась, изматывая самых выносливых непосед. Люся легко сносила жестокие каверзы и насмешки, не жаловалась и не плакала, даже когда в нее летели острые камни и палки. Чем сильнее ей доставалось, тем громче бедняга всхохатывала, уносясь от обидчиков.

В то утро Харч, Конус и Щава, загнав Люсю в тупик между стылыми гаражами, принялись в упор расстреливать мятущуюся жертву «шрапнелью» из грязи.

Откуда явился тогда отец близнецов, Сергей так и не понял:

Истошно взвыв, Конус вдруг завис головой вниз в карающих руках Горчицына.

— Не трожь убогих! Не трожь! — гортанно выхаркивал ярость всклокоченный смерч. Конус уже не выл, а хрипел, задыхаясь от боли и ужаса, а коренастый человек беспощадно тряс и тряс неудачливого паршивца.

* * *

Сергей не заметил, как Шашапал возник из Черниговского переулка. Что это он тащит? Неужели столько разной проволоки намотал? Присел. Опять что-то высмотрел?..

Шашапал — человек необычный. Начать хотя бы с прозвища. Имя Шашапала — Саша. Неплохое имя. А фамилия еще лучше — Шпагин. Прекрасная мушкетерская фамилия. О такой фамилии кто не мечтает. Лет до пяти Шашапал вместо Саша произносил — Шаша. И тут же, не переводя дыхания, пришпиливал к своему имени фамилию, которую до конца не мог почему-то выговорить. В результате получалось — Шашапа… С ударным, выстреливающим «а» на конце.

Все вещи Шашапалу выкраивает и перешивает его бабушка — Вера Георгиевна. Например, у нее был плащ. А в эвакуации, во время пожара, этот плащ наполовину сгорел. Так Вера Георгиевна и не подумала его выбрасывать. А выкроила из того, что не сгорело, для внука порпуэн. Теперь у него не только мушкетерская фамилия, но и мушкетерский порпуэн.

Отец Шашапала ушел на фронт добровольцем. Последнее письмо от него в сорок втором пришло. Похоронки не было… С полевой почты ничего не ответили. В военкомате тоже никак не разберутся.

Щава прошлой весной, когда Шашапала доводил, орать стал: «Твой отец без вести пропавший! Значит, к фрицам драпанул!» Шашапал затрясся, убежал. Драться он не горазд. Сергей на носилках лежал еще. Швырнул в Щапу что под рукой было. Да не докинул…

В стенной нише у Шашапала собрано столько всякой всячины для его изобретательств, что, по прикидкам Сергея, хватит на сто приемников. Если, разумеется, к каждому нужные лампочки достать. И все это богатство (не говоря об инструментах), разложенное по десяткам ячеек и ящичков, содержится в идеальном порядке. Шашапал может в своей нише хоть тысячу лет без передыха что-то ввинчивать, паять, наматывать, соединять, подтачивать. Во время любой игры, будь то хоть лапта, хоть штандер, Шашапал способен все бросить и начать вытягивать из земли какую-нибудь железяку. Вот как сейчас…

Они появились из-за угла дома два. Сначала Харч и Юрка. Потом Щава. За Щавой Конус.

Первым к Шашапалу подкатил Харч. Оскалился, пошел вокруг, приседая в дурашливых поклонах.

— Не одолжите ли малость вашей добычи, профессор?

Шашапал сжался, подтянул к груди клочковатый клубок.

— Зачем тебе проволока?

Подскочил Юрка, вырвал проволочный клубок, перекинув Щаве, гаркнул:

— Тотальная мобилизация всех железных вещей!

Щава, хихикнув, забросил клубок в мутную лужу.

— Не желаете ли искупнуться вместе с вашей проволочкой? — присел перед Шашапалом Харч. — Или предпочитаете отдать должок?

— Какой должок? — совсем тихо переспросил Шашапал, по-пингвиньи подтягивая к животу руку. В левой дрожала никчемная загогулина.

— Неужто не помним?! — вытянув вперед губы, «ужасаясь», засюсюкал Харч. — Но раз память отшибло, то мы поможем.

Харч вдруг штопором ввинтился в карман к Шашапалу, выхватил перочинный ножичек.

Поднял вверх, закрутил умиляясь.

— Хорошенькая игрушечка! Вкусненькая!

Гнев швырнул Сергея прямо на Харча. Харч успел отскочить. На Сергея бросился Юрка… Взревел, перепоясанный встречным ударом костыля. Сергей рванулся было за Щавой, но дорогу ему пересек Конус.

— Псих костыльный!

— А-а-а!!!

В Сергея полетели куски кирпича! Камня! Стекла! Не чувствуя боли, Сергей бросался то на одного, то на другого!.. Полосовал костылями, рычал, упиваясь бешеной сшибкой.

Заметил, что Харч свалил Шашапала… Бросился на выручку. Достал!

Харч волчком закрутился по земле, заходясь в крике.

По голове, по щекам, по телу, по рукам секли новые камни!

Подскочил Конус! Саданул кулаком под ложечку! Хрустнул, впиваясь в тело, край гипсового панциря!

Кто-то подсек крюком опорный костыль!

Падая, успел разглядеть кривогубую улыбку Щавы.

Внезапно Щаву снесло ударом в сторону! Головастые!.. Как с неба спикировали! Один башкой в живот Юрке врезался! Второй с Конусом сцепился!

Корчился у стены Щава.

Зажмурив глаза, лупил железной загогулиной по воздуху Шашапал.

Прихватив ржавый крюк, на Сергея двинулся Харч.

— Прекратить!! Прекратить!!

Из ворот вынесся однорукий домоуправ.

Внезапный страх захлестнул, погнал Сергея.

Парадное! Лестница!! Второй этаж!!! Дверь распахнулась! Отпрянули вспоротые тревогой девчоночьи глаза! Что-то громыхнуло за спиной… Дыхание оборвалось… Все замерло… Сергей влетел в темь квартиры.