Ничего не хотелось. Такой он был выжатый. Казалось, что и не дышит уже. Вязкая темень, приняв его в себя, пригасила, вобрала все страхи и желания Сергея.

Растворив, сделала Сергея незримой частью бесформенной, невесомой субстанции. И удивительное состояние полусна-полубытия было скорее приятным, чем удручающим…

Кто-то пробежал с верхнего этажа вниз, мимо захлопнувшейся невидимой двери.

Кто-то недовольно засопел. Совсем близко. Рядом с тем местом, где должны находиться ноги и костыли Сергея.

В ноздри стали протискиваться запахи. Удушливые и сладковатые — слежавшейся старушечьей байки, перепрелого плюша, недавно пролитого керосина.

Завершением перехода из ирреальности в земную жизнь явился просительный шепот Шашапала.

— Скажите, пожалуйста, а как у вас тут… можно пройти в уборную?

Щелкнул выключатель. Свет оказался неярким, но невольно заставил зажмуриться… Первой, кого увидел Сергей в незнакомой передней, была большеглазая девчонка.

Сделав несколько шагов, девчонка поднялась на мыски, с трудом дотянувшись, отвернула выключатель, чуть потянув на себя, приоткрыла дверь в туалет.

Прикрыв ладонью заплывший глаз, из-за высокого ящика для картошки выбрался один из головастых близнецов, попросил:

— А водички можно?

Девчонка молча кивнула, ушла на кухню.

На этот раз вся она умещалась в длинной черно-серой кофте, едва не касавшейся пола. Рукава кофты были закатаны до локтя. Пока в кухне лилась вода, Сергей увидел возле входной двери и второго близнеца. Привстав на колено, он зашнуровывал бульдожий ботинок. Правый рукав его куртки, от локтя до края, был разодран в мелкие, торчащие клочья. Сам Сергей влепился спиной под вешалку. С одной стороны его прикрывала тяжелая, пропитанная соляркой телогрейка, с другой — притискивали увесистые сумки с противогазами.

Судя по передней, квартиры в этом отсеке дома были меньше, чем у Сергея и Шашапала. Дверей в комнаты было две. Может быть, при кухне еще какая-нибудь каморка имеется?..

Вернулась девчонка, молча протянула близнецу с заплывшим глазом кружку с водой.

— Угу, — буркнул близнец и осторожно стал пить.

— Ты одна, что ли? — на всякий случай негромко спросил у девчонки второй близнец.

— Так на работе все, — виновато объяснила девчонка, принимая пустую кружку у первого близнеца.

— И мне принеси, — попросил второй, приободрившись после сообщения девчонки.

Едва опершись, Сергей почувствовал — что-то неладное было в правом костыле. Быстро выбравшись из-под вешалки, высвободил костыль, вынес на свет и увидел трещину, которая начиналась от верхней опоры и заканчивалась у первого болта. Еще и трех недель не прошло, как в драке с пришельцами с улицы Осипенко был вдребезги разбит костыль из его новой пары. Несколько дней Сергея в наказание продержали дома, пока отец подгонял и уравновешивал старый и новый костыли. И вот теперь такая трещина…

Сергей поднял голову, встретил понимающий взгляд второго близнеца.

— Не трухай. Изоляционной так перетяну — сто лет продержится.

— А мне кусочек твоей изоляции можно? — вкрадчиво поинтересовался Шашапал.

— Запросто, — улыбнулся второй головастый.

— Домоуправ ушел, — тихо сообщила девчонка, принимая пустую кружку из рук второго близнеца.

— Откуда ты знаешь? — невольно вырвалось у Сергея.

— Из окна кухни глядела, — тихо ответила девчонка.

— Когда домоуправ крикнул, я почему-то подумал, что это ваш отец, — признался Сергей.

— Да вы отца не бойтесь. Он добрый. Скажи, Иг? А? — обратился второй близнец к брату.

— Законно, добрый, — подтвердил Иг. — Только драк не любит. И лицо у него…

— В танке горел. Он капитан танковых войск, — пояснил второй близнец.

— А на драки — бешеный, — подхватил Иг. — Когда к тетке Стеше за нами приехал… Там у нас психи подрались. И одному глаз выбили. При нем. Вот поэтому, когда драка…

— А вы в психической больнице были? — перебил Ига Шашапал.

— Да не мы, — усмехнулся второй головастый, — тетка наша медсестрой там работает. А мы при ней. Это даже и не больница, а лечебница такая в лесу. Домики с башенками. На крепости старинные похожи… Загородок никаких…

— И психи в большинстве тихие, — подхватил Иг. — Коробки всякие делают. Буйных там не бывает. А с нормальными психами и говорить, и в шахматы играть запросто можно… Есть очень душевные. Умных много.

— Приложи к глазу-то, — девчонка, успевшая шмыгнуть в комнату, протянула Игу здоровенную медную монету.

— Ух ты! — присвистнул Иг, принимая монету. — Посмотри, Ник!.. Вот это монетища!..

— Пятак времен Екатерины II, — пояснил Шашапал, — видишь, вензельное Е с латинским И переплетаются?

— Точно! — подтвердил Ник.

— Ты прикладывай. А то вовсе глаз заплывет, — напомнила девчонка.

— Думаешь, поможет? — прижимая монету к глазу, посмотрел на девчонку Иг.

— Уж как бог даст, — ответила девчонка.

— Ты монеты собираешь? — почтительно спросил у девчонки заметно посерьезневший Ник.

— Когда дают, беру, — вглядываясь в Ника, ответила малышка.

И опять Сергею почудилось, что глаза у девчонки как у пожилого, много бедовавшего человека. И живут сами по себе. Хотя ясные, усталой старости в них нет.

— У тебя коллекция? — из-за спины девчонки спросил Шашапал.

— Что это… коллекция? — не сразу отозвалась девчонка.

Теперь пришла очередь растеряться Шашапалу.

— Коллекция — это множество специально подобранных монет или марок… Из разных стран и времен, — пояснил Шашапал и вопросительно посмотрел на Сергея.

— Нет. Много у меня нет, — покачала головой девчонка. И, тихонько вздохнув, добавила: — Давай штаны зашью. Однако на тебе я не сумею.

Шашапал преспокойно стянул с себя брюки, демонстрируя всем крайне оригинальные подштанники в обтяжку из подкладочной полосатой ткани.

Едва девчонка с брюками Шашапала скрылась в комнате, Иг не выдержал и хохотнул.

— Где ж ты такие отхватил? Прямо из киносборника про Швейка.

Шашапал обезоруживающе улыбнулся в ответ, замахал руками.

— Похоже, похоже. А можно, я уточню? Ты — Иг. А ты — Ник. Правильно?

— Правильно, — одновременно ответили близнецы.

— Это у вас прозвища или имена? — поинтересовался Шашапал.

— Имена, имена, — заторопился с пояснениями Ник. — Иг — Игорь, а Ник — Николай… Коля меня зовут. Но Иг и Ник короче и веселей.

— Согласен, — охотно подтвердил Шашапал. — И теперь вы не такими одинаковыми кажетесь.

Шашапал был прав. Имена действительно как бы увеличивали едва различимые индивидуальные приметы братьев.

Глаза у Ника светлей, голова вытянута вверх, а у Ига — немного приплюснута.

Иг казался более притягательным, открытым. В Нике словно пряталась какая-то забота, которую он не хотел ни для кого открывать. Иг сразу всем нравился. Ник был застенчив и замкнут…

Начав было левым рукавом очищать со спины куртку брата (который, не отпуская екатерининского пятака от глаза, присел перед ящиком для картошки), Ник вдруг встрепенулся, задрал голову, пошевелив ноздрями, мечтательно сказал:

— На постном масле с луком жарят.

— Картошку, — сглотнув слюну, подтвердил Шашапал.

— А замочек ерундовый. Любым гвоздиком берется, — поставил диагноз Иг, кивнув на ящик для картошки.

Сергей улыбнулся, спросил неожиданно для себя:

— Вы насовсем в Москву?

— Насовсем, — подтвердил Иг. — Тетка Стеша от нас выше носа нахлебалась… А вы к какому магазину прикреплены?

— Где-то возле отцовского завода, — смутился Сергей.

— Я около кино «Ударник» магазин на примету взял. Вот куда прикрепиться. Никогда там не был? — поинтересовался Иг.

— Ему одному на костылях так далеко от дома не разрешают уходить, — поспешил на подмогу к Сергею Шашапал. — Особенно где много машин.

— Ну что? Оттягивает древняя монета плюху или она все-таки зависнет? — подмигнул Иг Шашапалу.

— По-моему, немного оттягивает, — присмотревшись, осторожно высказался Шашапал.

— Вообще-то на сыне медика все как на собаке должно заживать, — объявил Иг.

— Разве отец у тебя медик? — удивился Шашапал. — Ник сказал, что танкист…

— Мать у нас врач, — улыбнулся Иг. — Военврач. Хирург.

Из комнаты бесшумно появилась девчонка, протянула Шашапалу брюки.

— Спасибо. — На этот раз Шашапал почему-то застыдился и опустил глаза. Взяв брюки, ушел с ними в туалет.

— Тебя как зовут? — полюбопытствовал, обращаясь к девчонке, Иг.

— Елена, — ответила девчонка.

— Елена? — переспросил Иг. — Значит, Лена?

— Елена, — твердо повторила малышка.

— Но Еленами взрослых теток зовут, — мягко уточнил Иг, — а ты ведь не взрослая.

— Уж какая есть… Елена, — стояла на своем девчонка.

— Будь по-твоему, — лукаво улыбнулся Иг. — А какое же у тебя отчество?

Елена застыла, задумалась.

— Отца-то твоего как зовут? — зыркнув по потолку смешливыми глазами, задал Иг вопрос-подсказку.

Елена качнулась на ватных ножках и простодушно призналась:

— Запамятовала.

— Как это запамятовала?! — закричал Ник. — При тебе же другие его как-то называют?

Елена подняла серые глаза на Ника, точно прикидывая, стоит ли с ним дальше разговаривать, помедлив, сказала глухо.

— Не видала я его никогда.

— Убили? — вырвалось у Сергея.

— Нет. В госпитале он. Город Алма-Ата называется, — чуть заметно пожав плечами, сказала Елена. — Он от нас ушел… войны еще не было. Так мне мамаша-тетка сказывала. Она мне и имя его говорила. Да я запамятовала, вот…

— Какая еще мамаша-тетка?! — От волнения у Ника пятна по лицу пошли.

— Котора в деревне.

— В какой деревне? — разозлился Ник.

— Чего ты? — Девчонка ласково глянула на Ника, и тот сразу застыл пристыженный.

Вышел из туалета Шашапал.

— Здорово, а? Так только моя бабушка зашивать умеет, — Шашапал неожиданно подпрыгнул, закружился, подщелкивая пальцами над головой.

Первым прыснул Иг. За ним Ник. Потом Сергей. Шашапал с охотой к ним присоединился. Елена лишь одними глазами улыбнулась. Тихо спросила:

— С мятой чаю хотите?

Мальчишки недоумевающе переглянулись.

— Мята — трава такая, — пояснила Елена. — И вкусна и лечит.

* * *

Первой встретила их в той удивительной комнате большая коричневая фотография молодой женщины редкой красоты, чьи огромные строгие глаза показались им знакомыми.

— Это кто? — не удержался от вопроса Иг, кивая на фотографию.

— Хозяйка, — пояснила Елена.

— Вероника Галактионовна? — ахнул Шашапал.

— Она, — подтвердила девчонка. — Молодая тоже была.

— Она кто? — спросил Ник.

— У Вероники Галактионовны профессий много, — обращаясь непосредственно к фотографии, охотно объяснил Шашапал, — а сейчас, если не ошибаюсь, она в библиотеке работает.

— В библиотеке, — подтвердила Елена, — а по ночам платки разрисовывает. Я гляжу из-за ширмы. Может, тоже смогу так вскорости. Не все ж на шее у нее сидеть.

— Она тебя на воспитание взяла? — глядя то на фотографию, то на Елену, осведомился Иг.

— Отцу она сестра дальня, — обстоятельно объяснила Елена. — Отец нас долго из госпиталя искал, пока мамаша-тетка от него письмо первое получила да назад отписала. Деревня-то без домов пока. Землянки как есть. Потом отец с Галакионовной списался.

— Галактионовной, — мягко поправил Шашапал. И на всякий случай добавил: — Вероника Галактионовна.

Елена согласно закивала.

— Тогда уж отец сызнова написал, а потом и от нее письма пришли. Писала, пусть я в Москву еду. Как-никак у мамаши-тетки своих трое. Собрали меня. В Пскове на поезд мамаша-тетка усадила. Здесь мне куда богаче живется. Сытней…

После того как Елена ушла на кухню, они еще некоторое время стояли тесной группкой, околдованные взглядом строгой красавицы из навсегда ушедшего времени.

Но постепенно острые, таинственные запахи лака, терпких духов и пудры повлекли мальчишек за ширмы. Их встретили этажерки, заставленные фотографиями и диковинными фигурками, тумбы, увитые тускло-медными лианами, низкие экранчики, изукрашенные выцветшими от долголетия ирисами и орхидеями.

Комната-лабиринт с каждым шагом преподносила новые сюрпризы.

Никто из них и представить тогда не мог, что весь этот антураж из прошлого давно утерял былую значимость и сегодня, за исключением нескольких вещиц, практически ничего не стоил.

Для четырех мальчишек все здесь было в диковину, представлялось сокровищами, коим нет цены. Широкополая шляпа с безмерными полями. Короткий бархатный плащ с почерневшей серебряной окантовкой, футляр для подзорной трубы. Хищные и уродливые маски, поблекшие от времени веера, задумчивые грифоны на двух почерневших канделябрах, хитросплетения из потрескавшегося бамбука, две пары запыленных кастаньет, мандолина без струн, битва зазубренных молний с ожившими ятаганами на продолговатом темном панно вселяли восторженный трепет, уводили в мир превращений.

В комнате-лабиринте умещался и старинный маленький трельяж, и узкое, как лезвие сабли, зеркало-сосулька в узорном обрамлении, с полдюжины зеркал-полочек, круглые зеркальца-перевертыши, и даже несколько крохотных зеркальных щитов у фарфоровых, кукольных рыцарей. Вот почему стоило начать двигаться в этом причудливом лабиринте, переполненном зеркальными глазами-отражениями, как стенное пространство мгновенно преображалось, открывая бесконечные вариации своих красочных недр.

Передвигаться на костылях в столь хрупком мире было отнюдь не просто. Каждую секунду Сергей ждал, что обязательно заденет какую-нибудь эфемерную вещицу. Что-то соскользнет, рухнет, разлетится на тысячу осколков…

Но жадный бес любопытства тащил его за собой.

Где-то за ширмами и этажерками, тумбами и шкафчиками давно затерялись братья Горчицыны и Шашапал. О том, что они рядом, Сергей догадывался по непрекращающимися шорохам, вздохам и сопению.

Сергей повернул голову и застыл перед поразившей его картиной.

Нет, это была не выдумка художника, а фотография, запечатлевшая событие, безусловно происходившее.

Но где? Когда?.. Что же это такое в конце концов?.. Может быть, театр?.. Этакая фантасмагорическая постановка… В театре Сергей ни разу не был. Но слышал множество радиопьес. Видел фотографии спектаклей, театральные афиши, эскизы костюмов и декораций.

Недавно отец показал ему два театральных макета, выставленных в витрине огромного магазина на улице Горького.

На первом светилось редкой красоты озеро, окруженное голубыми и розовыми деревьями. Такими громадными, что они не умещались на макете. То есть умещались, но самые далекие. А те, что были ближе… От них только ветки свисали.

Второй макет воспроизводил могучий замок в разрезе. С каскадом лестничных переходов, подвесным мостом и зарешеченными дверями. Из бойниц и прорезей круглых, вытянутых к небу башен и башенок выглядывали загадочные лики.

Нет, то, что было на фотографии, заметно отличалось от театральных декораций.

Лестницы, сконструированные из вытянутых треугольников и пропеллеров, вздымались к шаровидному космическому кораблю со множеством лучевидных крыльев. А вокруг, цепляясь и зависая, карабкались рассерженные существа в прозрачных цилиндрических шлемах. Через шлемы проглядывались искаженные лица с громадными острыми носами, напоминавшими клювы хищных птиц.

На скошенной площадке у вершины корабля, разметав руки-крылья, вытянулась грозная королева Поднебесья. У ног королевы ощетинилась неровная цепочка фрейлин-телохранительниц, направлявших короткоствольное оружие на взбунтовавшихся рабов.

Как появилась рядом Елена, Сергей не заметил.

— Узнал ее? — тихо спросила девчонка.

— Кого ее? — не понял Сергей.

— Вот она, — ткнула девчонка пальцем в одну из телохранительниц грозной королевы.

— Это постановка такая была? — всматриваясь в едва различимое лицо Вероники Галактионовны, неуверенно предположил Сергей.

— Фильма.

— Кино, ты хочешь сказать?

— Вероника Галактионовна говорит — фильма.

* * *

Чая с мятой выпили не отрываясь по три чашки подряд. Пока ждали второго чайника, Елена принесла каждому по дрочене из картошки. Сама приготовила… Дрочены так ошеломили, что никто девчонке «спасибо» не сказал. Проглотили и замолчали. Лишь когда Елена притащила второй чайник, Шашапал, облизывая обожженные пальцы, стыдливо спросил:

— А чего ж ты сама не ела?

— Ела я, — успокоила ребят Елена. Вздохнув, добавила: — И хозяйке оставила. Не сомневайтесь.

— Скажи, а в киносборниках твоя… тетя не снималась? — полюбопытствовал Иг.

— Не знаю, — пожала плечами Елена.

— Я случайно… Не подслушивал, просто у себя в нише сидел и паял, — тихо заговорил Шашапал. — Вероника Галактионовна к бабушке в гости пришла. Про болезнь тети твоей говорили. У Вероники Галактионовны что-то с позвоночником произошло… Из-за этой болезни она актрисой не могла работать. И профессию поменяла.

Затихли. Припали к новому чаю.

Отпив полчашки, Иг поднял голову, стал бойко насвистывать «Путь далек до Типперери…», превосходно имитируя тромбон и трубу.

— А теперь давай «Тебя я встречу кочергой», — попросил Ник.

— Весь к вашим услугам! — вскочив со стула, раскланялся Иг. — Елена, древнему пятаку надоело меня лечить. Клади его в копилку.

— Ему на свою могилу надо, — объяснила Елена Игу, принимая монету.

— На какую могилу? — насторожился Сергей.

* * *

О существовании этого отсека в комнате никто из мальчишек и предположить не мог. Сергею пришлось проходить боком между ширмой и резным зеркальным шкафом. В крохотную обитель Елены он втиснулся последним. Девчонка легко нырнула под обитый вылинявшим бархатом диванчик на высоких кривых ножках. Долго с благоговейной осторожностью выдвигала из-под диванчика круглую фанерную громадину коробку для елочных игрушек.

Свободного места в отсеке совсем не осталось. Ник и Шашапал заняли диванчик. Сергей, Иг и Елена с коробкой — все остальное пространство пола.

В коробке пряталось кладбище. С крестами в оградках и без оградок. С надгробьями и могильными памятниками. Цветы кое-где лежали. Венки к камням прислонились.

Охраняли погост приземистая церковь и наклонившаяся на правый бок колокольня. По краям кладбища лес из голых деревьев застыл.

Церковь состояла из белого деревянного бруска и пяти разновеликих куполков темно-синего цвета. Кресты на куполках были сотворены из канцелярских скрепок.

Колокольня получилась из двух неровных прямоугольников картона и приклееного сверху, вместо купола, шишака-обломка. С четырех сторон верхней, тонкой части колокольни чернильным карандашом была четко прорисована звонница и по три колокола с каждой стороны.

Лес собрался из высохших отростков сирени и тополя.

Оградки строились из спичек с отгоревшими головками, а совсем низенькие — из выкрашенных акварельными красками почек и разноликих пуговиц.

Среди надгробий выделялись подлинные немецкие награды — солдатские и офицерские Железные кресты. Один совсем новенький, блестящий. Надгробьями служили медали, значки, жетоны, нашивки, кровожадные орлы и черепа от офицерских фуражек. Все они были перевернуты вниз головой. Стояли вверх тормашками.

— Чтоб и на том свете им пусто было, — объясняла Елена.

Деревянные кресты были любовно украшены венками из серебряной и золотистой канители и букетиками из крохотных разноцветных осколков елочных игрушек.

Несколько совсем маленьких могильных холмиков венчали православные нательные крестики, хваченные зеленью окиси. Могильными плитами служили и здоровенные монеты. Сродни той, что Елена принесла для Ига. На одной из могил возлежало тяжелое темно-бордовое яйцо из ограненного стекла.

Эти могилки возле церкви были отмечены цветами-брошками.

Заботливо возложив екатерининский пятак на лишь ей ведомое место, Елена неуловимым движением поправила один из малюсеньких нательных крестиков, даже не проговорила, а выдохнула:

— Тут Оленька тетки Аксюты захоронена. Как заспалась в лесу, так и не отогрели. Она меньше меня была. На большой-то могилке я крест из ивы сплела. Здесь уж розы пусть.

На склоне немцы сначала своих хоронить стали. А как не хватило места, на эту сторону перешли… а где серебряный венок — партизан с перерубленным горлом захоронен. Так он в той же могиле и остался. Под яичком стекольным племянница бабушки Марии схоронена. Она померла, когда мы еще под немцем не были…

— Ты у немцев была? — приглушенно ужаснулся Сергей.

— Была.

— Как же ты к ним попала?

— Пришли.

— Куда?

— В деревню. Меня мать к бабушке Марии привезла. На лето. Из Ленинграда. Мы в Ленинграде проживали. Но какой Ленинград тогда был, я не помню.

— Немцы страшные?

— Первые — так не очень чтоб. Хохотальные больше. Они в сумерках пришли. Меня уж на печку загнали. А спозаранку я их у сарая тетки Матрены углядела. Громкие. Из курятника повыбегали. Гомонят. В касках яйца несут… Зубы белые скалят, хохочут все. Глядь, яйца о гвоздики на плетне протыкать стали да и пить. Выпьют и на плетень вешают. На гвоздики. Каждый по десятку небось, а то и боле высосал. На шею лук нахомутили. Сизый. Крутой… Яиц напились, на гормошках губных заиграли.

— И не убили никого? — не выдержал напряжения Иг.

— Вроде тогда нет. Первые они были в Зиморях. Проходящие. Может, я и путаю чего. Хотя четыре мне исполнилось уже…

— Что такое Зимори? — вырвалось у Шашапала.

— Деревня Псковской области. В Зимори мать меня привезла, а сама уехала. И война. В июле уж немец пришел… А кругом трав, цветов всяких. Малиновых, желтых. Ромашки — не меньше блюдца. Из огорода выйдешь, нырнешь в гущу. А гуща медом пахнет. Полянка там была, за огородом Матрениным. Кругом ельник. А посередь — березка. Полянка невелика сама. А все на ней есть. И щавель, и земляника. Цветов — душе вдосталь. В прятки мы там играли. Уговор — хорониться можно до елок и плетня. Березка — выручалка. Немного отбежишь и хоть в рост стой. Тебя уже нет. Трава такая. А если присела, век не найти.

Ничего она не раскрашивала. Говорила ровно, плавно.

Запахи, цвета, голоса и переливы щедрого изначалья лета то накрывали с головой, вольготно, плавно несли на крылах своих, то возникали в двух шагах, ослепив вспышкой-зарницей дивного видения.

Муаровыми лапами добродушно обнимали, обласкивали голубые до васильковой синевы ели-великанши. Сманивали к заповедным тайнам, укрывшимся в лесных чащобах, за причудливой вязью соболиных мхов, глянцевой магией брусничного листа, прохладной завесой дымчатых лишайников.

По опушкам, выпрыгнув из подлеска, мимо распушившихся елочек-малолеток, сбегали к полям тугой, затяжелевшей ржи умытые росами лукавые крепкоголовые колосовики.

В поздних багряных закатах над топкими изумрудными луговинами, забитыми головастыми лютиками, не спеша пролетали розовые аисты. Уносили с собой неразгаданные долгоклювые секреты.

А сколько вкуснейших запахов гнездилось в нехитрой деревенской столярке, где невесомые сугробы оранжевых опилок и шелковых стружек были самыми желанными сокровищами.

Внезапно каждый из четырех зависал над шаткими перильцами березового мостика, перекинутого через юркую речку с утягивающими омутами. Замирал, узрев затаившегося в струящихся водорослях, за деревянным быком, лупоглазого пятнистого щуренка, что поджидал пугливых пескарей.

Вольно, не торопясь, спускались с холмов могучие сосны, посверкивая золотисто-розовыми стволами. Перешучивались на ветру, ласкаясь роскошными кудрями сизо-лиловых шапок. А у жилистых корневищ их выглядывала из-под гофрированных трилистников душистая чаровница земляника.

На заливных радужных лугах, над волнами ромашек и полевого хрупкого горошка, изящных гвоздик и пышного клевера, головастых колокольчиков, львиного зева выше всех вздымалась медовая сурепка, самая духовитая и озорная.

Проносились над деревней короткие обильные ливни. Под глыбами наползавших туч замирали на затененных полянах белоснежные лошади. Уносились, исчезали с первыми хлесткими каплями. А когда лучи нетерпеливого солнца прорывались наконец сквозь свинцовые завесы иссякающего дождя, лошади вновь возникали. Успокоенные, неспешные. Только через последние голубые капли виделись они уже бирюзовыми и фиолетовыми.

* * *

Утром все четверо снова сидели в отсеке у Елены. Ник перетягивал изоляционной лентой костыль Сергея.

В опустевших ящиках высоченного секретера, на который в первый день знакомства никто из мальчишек не обратил внимания, хранились «другие места» мытарств светлоголовой Елены. В двух пустых аквариумах, в картонках из-под дамских шляп и туфель. Здесь же, в старомодных шкатулках и коробочках, копились разноцветные обрезки лоскутиков, пакетики с бисером и засушенными почками, обломки фарфоровых статуэток и цветные осколки стекляшек, шпулька от швейной машинки, глаза, уши, лапки и ножки каких-то кукольных зверушек, несколько желудей, сосновая кора, пустые флакончики и голые катушки, полузасохшие краски, огрызки карандашей, нанизанные на леску всевозможные пуговицы и косточки — «все, что пригодиться может».

— …из чего боты сделать для Дамы в черной шляпе, никак придумать не могу, — сетовала Елена. — Я не знала, что боты бывают. Пока на Даме в черной шляпе не увидела. Вот удивилась… Через сколько времени на женщинах боты углядела. Однако те не сравнить… Принцессные. Пряжки позолоченные.

В пустых, отдаренных ей Вероникой Галактионовной аквариумах девчонка разместила две деревни.

В большом, высоком, встали веселые, живые Зимори.

Спаленная деревня уместилась в тусклом маленьком аквариуме с частыми трещинами. Пять черных печек из спичечных коробков с прилепленными глиняными трубами и жутковатые дыры, придуманные из чернильниц-непроливашек, как входы в землянки, — вот и вся деревня, «которая уже после стала».

— …они и сюда приходят, когда я эту деревню вынимаю, — словно сама с собой что-то уточнив, начинала сбивчую исповедь Елена. — Но чаще на кладбище собираются. Все ж кладбище богаче куда. И бабушка Мария приходит. И мать Беата. Партизан в кудлатой шапке, которого сердитым застрелили. Там, где они теперь, скучно небось. Дама в черной шляпе тоже заглядывала. Подружка моя Катя из барака на торфе. Но зимой чаще сходились. Там сумерки длинные. Они сумерки любят… Я поначалу не шибко говорю. Чтоб пообвыкали. Те, которые живые и всякие путники, ближе подсаживаются. Говорить, чтоб сами, так нет. Но слушают охотно. Кивают, когда интересно или за душу берет. Бывает, и песни им пою. Тихие.

Запнувшись на полуслове, она некоторое время беспомощно смотрела на притихших ребят, потом, утюжком сложив ладони, удивлялась.

— Опять не по порядку?

Прикрыв глаза левой ладошкой, спешила пробиться к началу нашествия.

— С того, как ноги отморозила, — напоминал Елене Шашапал.

— Отморозила, — кивала девчонка. И торопилась досказать, спрятав впалые щеки в ладони. — Немцы в первое лето-осень то придут, то уйдут. Кур похватают, корову у кого сведут. И нет их опять. А к холодам партизаны объявились. Пошли в деревню наведываться. К бабушке Марии моей много приходило. Мне-то невдомек еще было, какие такие партизаны. Мужики и мужики… К зиме соображать больше могла, да и ребятишки постарше разобъяснили. Потом миром скотину да кур прятать стали. А на колокольню мальчишек сажать. Чтоб упреждали, как немцы по тракту пойдут. Завидят, крикнут, так вся деревня в лес со скотиной. А кто в подвалы. Лес-то вокруг добрый. Немцы глянут — пуста деревня, и дальше идут.

Бабушка Мария такое седло на лошадь удумала, что втроем нас, малолеток, усаживала. Сама лошадь за повод ведет, сзади Васек поспевает. Старший из всех. Потому как мамаша-тетка колодой слегла. Легкие воспалились. Да к тому ж незадача с одеждой моей. Мать из Ленинграда в летнем одном привезла… Душегрейку бабушка Мария мне однако быстро спроворила. А валенок нехватка.

В октябре снег повалил. Худо стало. Немец по тракту большой силой двинул. Днем и ночью прет. В деревню команду какую отрядят, но все больше днем. Порыскают, порыскают и обратно. Ночью не решались… Но с партизанами все чаще перестрелки пошли. Бабушка Мария очень за нас опасалась, за малолеток. И стали мы в лесу ночевать. На лапнике. Шалашик бабушка срубила наскоро. Меня на руках таскала. Потому как ноги во что обуть? Тряпки только какие похватать успели.

— А партизаны, — порывался с уточнением Шашапал, — в лентах пулеметных, да?

— Таких не припомню, — отводила ладони от лица Елена. — Голоса хрипатые. По осени они овчиной пахли. А как снег наладился, иней на бородах. Из первых самых, в кудлатой шапке помню одного. Разведчик он от них был, как бабушка Мария сказывала.

* * *

Первым немцев услышал Васек. Рванул лошадь с дороги. В студеных сумерках свернула под вековые ели понурая лошадь с тремя запорошенными поземкой несмышленышами на спине. Широкая, приземистая старуха торопила, натягивая повод, любимицу свою, пришептывая то ей, то детишкам заветные, охранные заговорки. Продрогший пацаненок давился сухим кашлем, пугливо оглядывался, то и дело отставая от своих. Изогнувшись, припав к стволу, из последних сил снова и снова пытался выкашлять из легких надсадную простуду, кидался догонять ушедших, скользя, спотыкаясь, сглатывал на ходу предательские слезы. Настигнув лошадь, спешил выместить на ней хоть часть бед своих. Лупил неповинную клячу по ногам, по бедрам обломком сучковатой палки.

А вслед уже хрустела по снежному тракту выстуженная, озлобившаяся колонна. Хрупкали сапоги, клацали котелки и автоматы, скрипела рубленая, лающая речь… Вот что-то дрогнуло, померещилось в заснеженных ветках. И сразу десятки автоматов, изрыгая смерть, заполосовали короткими очередями по невидимому врагу, все более ожесточаясь от тщеты усилий.

Немыми фонтанчиками взметывались, разлетались слежавшиеся снежинки. Падали на мягкую белую землю скошенные старые ветки и макушки подлеска. Заснеженный лес-враг таил молчаливую гибель. И страшным предчувствием возмездия отражалась стылая неподвижность в муторных глазах стрелявших.

А лес и люди, хоронившиеся в нем, чье первородство навечно переплелось корнями душ, все, что еще дышало, было живо, даже мучительно умирало на снегу — все отвечало недругу глухой ненавистью безмолвия.

Зарывшись лицом в колючий лапник, пережидали три девчонки-малолетки и тяжелая мудрая старуха. В сугробе, за шалашиком, нахлобучив на голову тулупчик, корчился, извивался пацан, страшась выдать всех раздиравшим нутро кашлем.

Даже лошадь замерла, будто вмерзла в черные стволы.

А за плотно сбившимся частоколом ольшаника, не дойдя до шалаша шагов сорок, раскинулся на снегу прошитый случайной очередью партизан. Откатилась кудлатая шайка. Застывала, темнела кровь, сочившаяся из жилистой шеи. Гневно кривился рот, негодуя на нелепую смерть.

— …его лошадь учуяла. Хорошо, когда прошли те. Уши прижала, фыркает. Сначала бабушка Мария подошла. И мы все за ней… По лицу видно было, очень сердился партизан, что застрелили немцы его…

Шурка спросил тогда у бабушки Марии: «Зачем убили дяденьку? Он нам сани наладить хотел…»

* * *

Шашапал заболел свинкой. Посовещавшись, решили, что лучшим подарком для него будет колобок из проволочек и никому неведомых дырчатых прокладок. Тот самый колобок, что подлый Щава забросил в лужу. А Елена, видевшая драку из окна кухни, отыскала и высушила. От себя Сергей решил подарить Шашапалу маленькую отвертку, которую специально выпросил у дядюшки Федора.

Дверь им открыла бабушка Шашапала.

— Здравствуйте, Вера Георгиевна! А мы в гости к Шаша… э… к Саше пришли! — выпалил Сергей.

— Здравствуй, Сережа! — приветливо кивнув друзьям внука, ответила Вера Георгиевна. — Это очень приятно, что вы не забыли Александра. Единственное, что меня несколько смущает. Ты, я знаю, болел свинкой, а вот…

— А к нам никакая зараза не пристает! — ослепил Иг неотразимой улыбкой бабушку Шашапала.

— Прелестно… Я очень рада, — заулыбалась Вера Георгиевна. — Вы имеете в виду вашего брата, себя и эту славную девочку?

— Эта славная девочка столько болезней прихлопнула, что ваша свинка ей, как плюнуть и растереть, — заверил Веру Георгиевну Иг.

— В таком случае Александр, я думаю, будет просто счастлив. Проходите, пожалуйста. Вот наша вешалка. Сережа, помоги друзьям раздеться… Александр, к тебе гости! — объявила Вера Георгиевна, распахивая дверь в свою комнату.

— А чего это она так в нос выговаривает? — спросил шепотом Ник у Сергея.

— Бабушка Шашапала учит его разговаривать по-французски и по-английски, — объяснил Сергей другу. — Хочет, чтобы у Шашапала настоящее произношение было. Она его и немецкому учить хотела, но Шашапал фашистский ни в какую не стал. А сама Вера Георгиевна еще итальянский и испанский знает.

— На которых Муссолини и Франко говорят, — скептически заметил Ник, выжидательно глядя на Сергея.

— Но ведь и республиканцы по-испански говорили, — не сразу нашелся Сергей. — Муссолини, между прочим, давно ничего не говорит. Забыл, что его партизаны повесили?

— Да что вы мешкаете. Проходите смелее, — вернулась за ребятами в переднюю Вера Георгиевна. — Очень славно, что вы пришли. Я, к сожалению, вынуждена вас покинуть, подходит моя очередь за крахмалом. Но надеюсь продолжить наше знакомство по возвращении. Александр, совсем не обязательно в данной ситуации здороваться с ребятами за руку. Даже если каждый из них обладает здоровьем Геракла, не следует злоупотреблять сердечностью друзей.

Но благостных пожеланий бабушки Шашапал не слышал. Радость затопила его от макушки до пят.

— Я надеюсь, Александр, что ты сдержишь данное мне обещание и не спрыгнешь с постели, как только я окажусь за дверью? — уточнила Вера Георгиевна, протирая пенсне. — Мы ведь с тобой договорились, как избежать осложнений, таящихся в твоей внешне почти безобидной болезни.

— Вы не волнуйтесь, мы его с койки ни за какой усиленный паек не выпустим, — пообещал Вере Георгиевне Иг. — В крайнем случае, в туалет на руках отнесем. Туда и обратно.

— Благодарю за радужную перспективу, — поклонилась Вера Георгиевна Игу. — Надеюсь, что твоя обаятельная находчивость сослужит тебе хорошую службу. Особенно если ты пожелаешь стать дипломатом… Где же моя сумка?

— Бабушка, Иг не собирается быть дипломатом, — подмигнул Шашапал Игу. — Иг мечтает о победах великих полководцев. Таких, как Жуков или Александр Невский.

— К стыду своему, я мало осведомлена о дипломатических талантах Георгия Константиновича. Что же касается Александра Невского, то здесь можно поспорить, какой дар в нем превалировал — воинский или дипломатический. Должна заметить, что андом Сартака Александр Невский стал в возрасте, когда лет ему было, пожалуй, меньше, чем каждому из вас.

— Кто такой Сартак? — поколебавшись, спросил Сергей.

— Сын хана Батыя, — поспешно объяснил Шашапал и тут же весело напустился на бабушку. — Ты хочешь сказать, Александр Невский с малых лет был уже таким разумным и хитрым, что стал андом Сартака не потому, что тот ему нравился, а из дипломатических соображений?

— А что такое — анд? — не утерпел Ник.

— Минуточку. Сначала я отвечу на вопрос твоего нового друга, Александр, — вежливо кивнула Вера Георгиевна в сторону Ника, — а затем постараюсь удовлетворить и твои сомнения. Анд — означает побратим. Кровный друг. Или брат по душе. Так вот. Начиная, кажется, с конца XI века у народов, населявших тогда сегодняшнюю Среднюю Азию, Ближний Восток и часть Дальнего Востока, был своеобразный обычай. Дети вождей различных племен и народностей, пройдя строгий ритуал породнения и принеся священную клятву, становились как бы родными братьями. Конечно, такой ритуал соединял в себе как нравственные, так и дипломатические соображения. Думаю, что при этом учитывалась и расположенность мальчиков друг к другу. Что еще? Вот. К обряду породнения будущих вождей долго готовили. Ведь свершался ритуал в обстановке возвышенной тайны. И скреплялся кровью в присутствии лишь, как считалось, покровительствующего божества.

— Как же так? — лукаво поглядывая на друзей, спросил Шашапал. — Ведь Сартак был, наверное, магометанином или мусульманином? А Невский — христианином. Значит, при ритуале братания у каждого свой бог присутствовал?

— Во-первых, Сартак был тоже христианином, — спокойно отвечала Вера Георгиевна, упорно продолжая искать исчезнувшую сумку. — Мать Сартака приняла христианство. Как и многие ее соплеменники в то время. И крестила сына. Что же касается возможности присутствия при ритуале братства самых разных богов, то это вполне допускалось по господствовавшим тогда представлениям. Но опять же самым захватывающим в данной ситуации я считаю прекрасное понимание мальчиком Александром, я имею в виду будущего Александра Невского, возложенной на него миссии. Хотя совсем не отрицаю истинных, светлых чувств, которые он питал к Сартаку. Не случайно Александр и Сартак столько лет оставались друзьями… Но главным итогом этой дружбы был тот факт, что на протяжении многих лет северные русские княжества, Новгородское и Владимирское, не воевали с Ордой. Это, безусловно, главная дипломатическая победа Александра Невского. Ведь уже после смерти Батыя он предотвратил поход Орды на Владимир. А эта победа ничуть не ниже тех, что Невский одержал, разгромив шведов и псов-рыцарей… А по сути, дипломатическая победа Невского даже выше, значительней.

— Это почему же? — вытаращив глаза, только и смог вымолвить Иг, потрясенный столь неожиданными сведениями.

— Потому что кровь человеческая не лилась, — убежденно произнесла Вера Георгиевна. И помедлив, добавила: — Тем более кровь твоего народа. Когда он еще не оправился от страшных нашествий.

Первым паузу прервал Шашапал, который тайно очень гордился своей бабушкой и страстно желал продолжить дискуссию. Он откровенно обрадовался, когда, что-то вспомнив, смог возразить ей:

— Но ведь именно в Орде Александра Невского отравили!

— Александр Невский умер во время возвращения из Орды, — невозмутимо отпарировала Вера Георгиевна. — Отравили его там или причина смерти была иной, до сего дня историкам неизвестно. О! — взглянув на часы, ужаснулась Вера Георгиевна. — Боюсь, что наши дебаты будут стоить мне потери очереди. Еще раз извините, но надо бежать. Буду очень рада, если вы не покинете Александра, пока я не вернусь. Тогда мы обязательно придумаем тему повеселее.

— Бабушка! — спохватился Шашапал. — А ты знаешь ритуал посвящения в анды? Только, чур, со всеми подробностями!

— Я помню, что необходимо было сделать надрез кинжалом на левой руке, держа ее над серебряной чашей. Именно на левой, потому что она ближе к сердцу. Затем… Собственно, что ты задумал? — почуяв подвох, насторожилась Вера Георгиевна. — Я льщу себя надеждой, что вы не собираетесь сейчас, здесь?..

— Что ты, бабушка, у нас же нет в доме серебряной чаши, — смиренно торжествовал Шашапал. — Да и самого захудалого кинжала не найдется.

— При чем здесь чаша и кинжал?! — Бабушка явно не почувствовала иронии в речах внука. — Вы понимаете, что самое главное в этом обряде — духовное начало?! Да было бы просто смешно, нелепо досконально копировать весь ритуал!

— Не волнуйся. Попугайничать мы не собираемся, — великодушно успокоил бабушку Шашапал. — Обещаю, что каждый из нас обязательно придумает что-нибудь необычное для улучшения древнего ритуала. Достойное людей XX века.

— Придумает что-нибудь необычное? — переспросила Вера Георгиевна, и глаза ее заметно округлились.

— Но это будет не сегодня, — пощадил бабушку Шашапал, — сначала ты все хорошенько вспомнишь и расскажешь нам, как это происходило у предков… Кстати, сумка лежит перед тобой на стуле.

— О, боже! — Вера Георгиевна, подхватив сумку, бросилась вон из комнаты.

* * *

Не успела захлопнуться парадная дверь за Верой Георгиевной, как Иг, незаметно мигнув Сергею, одним непрерывным движением извлек из авоськи, положил и развернул перед Шашапалом проволочный колобок. Шашапал перестал дышать, потом рванул моток к себе, сорвался с постели (оказавшись в бабушкиной ночной рубашке до пят), проюркнул к своему отсеку и мгновенно затолкал колобок в какой-то заветный ящик.

Сергей тем временем вытащил из незаметных ножен внутри костыля выпрошенную у дядюшки отвертку, протянул Шашапалу.

— Это в придачу.

Шашапал долго счастливо сопел.

Помолчали.

— Сергей, а почему наш пустырь «Постройкой» называется? — спросил Иг.

— А тупик между домами — «Садиком»? — подхватил Ник. — Ведь там ни одного куста не растет. Не то что дерева.

— До войны в «Садике» много деревьев было, уж поверьте, — вздохнул Сергей. — А в сорок первом, зимой, все повырубали. Когда центральное отопление отключили. Печки топить надо было… А «Постройка» потому, что фонтан посреди сквера строить начали. Плиты разноцветные завезли. Да тут немцы напали…

— Скажи, Сережа, а мне какую кличку дали? — неожиданно для всех встряла в разговор Елена.

Сергей покраснел, зыркнул на Шашапала, но ответил твердо, даже с вызовом:

— Медуница.

Шашапал вытаращил на друга глаза. Однако промолчал.

Девчонка приоткрыла рот, переспросила осторожно.

— Медуница?

— Ну да, — стараясь. говорить с максимальной небрежностью, подтвердил Сергей, громыхая костылями. — Не все еще знают. Но мы именно так решили.

— Ты похожа на медуницу, — наклонил голову влево Ник, — в тебе и розовое есть, и синее. Грустного много.

— Это ведь цветок такой, медуница? — сделал попытку уточнить Шашапал.

— Цветок, — подтвердил Ник. — Весной рождается.

— Хорошо-о-о, — растягивая последнее «о», тихо спел Иг. И снова повторил. — Хорошо-о-о-о.

Старинные настенные часы над тахтой Веры Георгиевны пробили шесть раз.

— Медуница — цветок тихий, но с другими не спутаешь, — сам с собой заговорил Ник. — Бывают цветы с гонором. Глаза к ним так и тянутся. Но внутри у гордых цветов обычно холодно. А в медунице огоньки теплятся…

— Если к вечеру в цветы медуницы вглядываться, — продолжал недоговоренное Ником Сергей, — легко верить в то, что из фантазий и снов к нам приходит. Ведь где-то это невероятное начинается…

Сергей не договорил, заметив, как дернулись плечи девчонки, прикрывшей глаза ладонями.

— Ты чего, Елена?

Девчонка медленно убрала ладони с лица, открыла сухие, потемневшие глаза.

— Привиделось…