Черные тучи, подпаленные с краев оранжевым светом, неслись навстречу эшелону. Мелькали по сторонам голые, заострившиеся верхушки чахлых перелесков. Редкие гроздья ноздреватой, хваченной морозом рябины. Закоченевшие у горизонта вороньи стаи. Мокрые макушки телеграфных столбов. Свинцовое низкое небо, распиленное вдоль черными проводами…

А на платформе — пели. Те, кто мог только лежать, и те, кто был свободен в каждом своем движении. Пятилетние и пожилые, сильные и беспомощные. Пели, не щадя глоток:

Маша и Павлик, Гурум и Татьяна, рассудительная Галина и насмешливая Верок, Вовка и девчонка с пустым аквариумом, мальчишка в обезьяньей шапке и Катька пели, охваченные единым азартом неповиновения угрюмой судьбе.

Взобравшись на ящик с консервами, дирижировала озорным хором Маша.

Где-то, за бортами платформы, отставали, оставались доставать обшитые инеем болотистые ложбины, пустые будки путевых обходчиков, брошенные избы, неприкаянные воробьи на темных заборах…

Потом пели «Катюшу», «Конармейскую», «Тачанку»…

— Я ле-чуу! Ле-чу-ууу! Лечу-у-у-у-ууу! — хватая ртом случайные капли, раскинув руки во всю ширь, вопила Катька…

Олька-плакса, разрывая лигнин на крохотные кусочки-снежинки, пускала их по ветру, закатывалась счастливым смехом…

Разрумянившийся Павлик, щедро отломив половину своего бутерброда для девчонки в соломенном капоре, втолковывал ей, кивая на привязанных к носилкам малышей:

— Они даже на поезде никогда не ездили! А я четыре раза уже!

Федор теребил Сергея за рукав серой байковой кофты, шмыгал носом, требовал подтверждения:

— …Грибным супом пахнет. Чуешь? Чуешь?..

Гурум, поминутно вытирая проступавшие от жгучего ветра слезы, темпераментно разыгрывал перед своей новой подружкой (девчонкой с пустым аквариумом) только что сочиненную сцену из «Доктора Айболита».

— Ава как схватит купца за халат! Как дернет! Р-р-р-рав-ав!!! Все смотрят. А это, оказывается, и не купец!.. А Бармалей! И на рубашке у него фашистский знак!

— Значит, Бармалей — фашист? — ужасалась девчонка.

— Конечно! А разбойники его… Знаешь кто?..

Косые, жесткие капли, вспоров вспученное брюхо тучи, накрыли платформу. Сначала им бездумно обрадовались, протянули руки, растопыривая, подставляли ладони, зазывали.

— Еще сильней! Еще!!

— Ух, здорово!

— Дождик, дождик, пуще!

— Дам тебе гущи!..

— Ха-ха! Смотри, я его пью!

Но дождь хлынул не на шутку.

Взбесившиеся струи вмиг смели наивную радость, остервенело захлестали по головам и лицам.

Задрожали губы, расширились зрачки, руки инстинктивно потянули на лица жидкие одеяла, простыни, фуфайки, шапки. Сестры и няньки вразнобой бросились укрывать лежачих брезентом, подкладными клеенками, телогрейками, зонтами.

Ветер хлестал женщин по рукам и лицам взбунтовавшимися лоскутьями, рвал, уносил в клубящуюся мглу куски брезента, зонты и клеенки.

Закусив губу, вцепилась в ручку широкого, старого зонта Катька.

В голос плакала исхлестанная дождем Гюли.

Ливень припустился с удвоенной силой. Не выдержал, заревел Гурум. Плач подхватили с нескольких носилок.

Кинулась к Гуруму Маша, но не успела протиснуться к его носилкам, как со стороны последнего крытого вагона ворвался на платформу заносчивый поросячий визг, сменившийся уморительным, победным хрюканьем.

Прыгая с платформы на платформу, к постояльцам тридцать второй палаты приближался удивительный весельчак.

Туловище, скорее вся фигура весельчака, состояло из бесконечного тулупа с длиннющими танцующими рукавами. Вместо лица — румяная лакированная маска поросенка, на макушке — шапка мохнатая. Весельчак залихватски свистел, нелепо подпрыгивал, выделывая длиннющими рукавами умопомрачительные антраша. Перед тем как перепрыгнуть на платформу тридцать второй палаты, весельчак сорвал с головы шапку, подкинул, поймал локтем рукава, завопил вдруг частушку отчаянным ломким голосом Верка:

Первой заразительно захохотала девчонка в соломенном капоре. За ней Маша! Татьяна!! Вовка!!! Генка!! Галина!!!

Словно удивившись, приостановился, осекся ливень. А весельчак сбросил тулуп, оставшись в разрисованной ночной рубахе гигантских размеров, надетой поверх телогрейки, перелетел к своим на платформу, засунув ладони под маску, засвистел по-разбойничьи, в четыре пальца, пустился в неистовый пляс.

С платочком в руке подскочила к весельчаку молоденькая нянька с выпуклым лбом. Захлопали в ладоши Татьяна и Маша, мальчишка в обезьяньей шапке и Вовка.

Заходила ходуном, завизжала, ожила платформа.

Сквозь редкий, иссякающий дождь, набирая скорость, мчался, грохотал эшелон.

* * *

За спиной Сергея кто-то зашуршал фольгой. Запахло копченой рыбой, луком, духовитым сыром. Сергей едва не расхохотался, увидав, как сами по себе смешно ожили, задрожали ноздри маленькой женщины, сосредоточившейся над томом Юлиана Семенова.

— А где же были наши самолеты? — упрямо допытывалась Ленка, ухватив Катьку за руку.

— Их тогда еще очень мало было.

— Почему?

— Не успели понаделать.

— Вас, значит, потом второй раз эвакуировали? — подступилась Ленка с новым вопросом.

— Ну да… Я же рассказывала…

— Тебя и папу? Без дяди Сережи?

— Нет. Только меня. Папу твоя бабушка в деревню повезла. И Верок с ними поехала…

— Какая бабушка? — нетерпеливо перебила девчонка. — У меня никакой бабушки нет.

— Так была. — Катька беспомощно развела руками.

— Куда же она делась? — подозрительно нахмурилась Ленка.

— Умерла.

— Почему же я ее никогда не видела?

— Она задолго до твоего рождения умерла.

Ленка досадливо уставилась в пол, пытаясь, по-видимому, добиться максимальной четкости в череде происходивших событий. Что-то у нее явно не складывалось. Недовольно фыркнув, девчонка снова атаковала Катьку:

— Куда же увезли дядю Сережу?

— Никуда. Просто забрали родители домой. Так он всю войну в Москве и прожил.

Ленка недоверчиво посмотрела на Катьку, спросила:

— А до Омска долга вас везли!

— Три недели.

— Тебе без папы и дяди Сережи скучно было?

— Да… конечно…

Носилки с Сергеем взгромоздили на старый письменный стол. А стол придвинули вплотную к окну с уцелевшими стеклами.

В головах, под ножки носилок, подложили книги. Ноги плотно укутали бабушкиной шубой, которая была старше Сергея на двадцать шесть лет.

С высоты пятого этажа Сергей всматривался в обезлюдевший город. Ни одного прохожего. Даже на пустыре, за каналом, где билась на юру, уныло хлопая плавниками, китообразная колбаса-аэростат, Сергей не увидел поеживающуюся от холода девушку-часового с коротким карабином на плече.

— Бабушка, а куда все делись? — спросил Сергей, отгоняя подкравшийся страх.

— Так работают, милый, работают, — не взглянув на внука, отозвалась бабушка, пытавшаяся тощей подушкой понадежнее заткнуть кусок вылетевшего стекла у соседнего окна.

Сергей посмотрел на серые, затянутые чехлами кремлевские звезды, вернулся глазами к покинутому охраной аэростату, закусив губу, стал считать про себя только те трубы на потемневших двухэтажных домушках, над которыми еще вился дым.

Совсем мало таких труб осталось… Три… Четыре… Пять… Вон еще одна…

Почти все дымившиеся трубы выбрасывали крупную черную поземку. Ветер подхватывал черные клочья, мельчил, гнал по пустынным тротуарам.

— Почему так много черноты в дыме? — спросил Сергей.

— От книг, — пояснила Алена, возившаяся возле крутобокой железной печурки.

Печурку Сергей возненавидел сразу… Ворвавшись однажды на рассвете в комнату, это смрадное чудище на кривых ножках изрыгало чад и копоть, поглотило, изуродовало, изгадило все самое лучшее в его жизни. Нагло водворившись в центре комнаты, мерзкая печурка в мгновение ока отторгла от Сергея бабушку, мать и Алену, превратив их в покорных, безропотных рабынь своего ненасытного чрева…

Вчера днем, когда Сергей притворился, что спит, унылая соседка с четвертого этаж, заматывая грязный бинт вокруг морщинистой шеи, набубнила бабушке, что если немцы возьмут Москву, то в первую очередь расстреляют тех, у кого найдут политическую литературу… Вечером бабушка и Алена, перерыв весь книжный шкаф, выложили перед печуркой штабеля обреченных книг…

В прошлую среду мать неудачно его забинтовала…

Алена убежала за хлебом…

Бабушка стала разбавлять остатки риванола, и Сергей попросил перебинтовать его. Когда бабушка закончила перевязку, он взял ее за руку и спросил:

— Что будет, если придут немцы?

— Так не пустят их! Не пустят! — пряча глаза, замотала головой старуха.

— А если все-таки придут? — настаивал Сергей.

— Так чего?.. Поздороваются… — выдавив дергающуюся улыбку, попыталась отшутиться бабушка.

Глумливый страх прошелся по затылку Сергея.

Натянув на лицо одеяло, он отвернулся к стене…

Через два дня студеный ветер из разбитого окна распахнул дверь из комнаты в коридор. С высокой своей кровати Сергей увидел отразившуюся в настенном зеркале ненавистную спину их соседа.

Фрол Сидорович Титов во всех местах общего пользования всюду, где мог, ввинтил самые тусклые лампочки. Если кто-нибудь из соседей готовил на кухне, занимал ванну или уборную, Фрол Сидорович места себе не находил.

Однажды Алена читала Сергею сказку о грибах. А когда произнесла строчки:

Сергей перебил сестру:

— Мухомор — это наш Фрол Сидорович… — С той поры сосед навсегда стал самым страшным и отвратительным персонажем во всех играх…

Бабушка торопливо выходила из кухни, неся Сергею суп в его любимой желтой тарелке со щербинкой, когда Фрол Сидорович, перекрыв старухе путь, забасил, прищурив рачьи глаза:

— А германцы-молодцы на пороге Белокаменной. В ворота постукивают… Скоро всем вам кишки повыпустят.

Бабушка инстинктивно подалась назад, расплескивая жидкое варево.

— Как же вы можете такое говорить? — От неожиданности голос старухи осекся, задрожал, будто кто-то невидимый сжал ей горло. — Желать такое?.. Ведь у вас сын в армии…

— И его туда же, — «успокоил» бабушку Фрол Сидорович. — Всех вас под корень!

В тот вечер Сергей дал себе слово «под салютом всех вождей» во что бы то ни стало выспросить у отца всю правду. Неужели немцы могут взять Москву?

Отец никогда не обманывал сына, не уклонялся от самых неприятных его вопросов.

Поэтому Сергей и оттягивал, страшился встретиться с воспаленными глазами отца…

Последние недели отец днем и ночью оставался на заводе. Только звонил изредка. Обычно, когда Сергей уже спал…

Как только бабушка и внучка стали выкладывать в отдельную стопку книги, приготовленные к сожжению, Сергей на всякий случай сразу же затребовал «Знаменитого утенка Тима», «Синопу — маленького индейца», «Маугли» и «В стране бабушки-куклы». Быстро рассовал, припрятал любимцев — под матрац, за гипсовую кроватку, под доску над железной сеткой. Дождавшись, когда Алена вышла выносить помойное ведро, он с мрачной категоричностью потребовал у бабушки свою самую любимую книгу, расцвеченную редкими картинками, под занавесками из тонкой прозрачной бумаги.

— …Попрощаться и… все картинки запомнить, — объяснил Сергей.

Бабушка попыталась было замахать на него руками, сокрушенно, укоризненно заохала, но… встретившись с глазами внука, дрогнула, покорилась.

Маняще зашелестела нежная, дымчатая завеса, обнажилась яркая, полыхающая пурпуром знамен Красная площадь на глянцевой картине. Тысячи крохотных голов под огромными трепетными стягами с высоты птичьего полета… Двинулись, загомонили возбужденно, радостно. Вспенилась, поплыла над праздничным шествием песня…

Бабушка потянулась за очередной книгой-жертвой, неловко зацепилась рукавом и опрокинула на пол крохотную кастрюльку с остатками молока.

От неожиданности замерла, зависла над белой лужицей, безутешно растопырив руки. Опомнившись, ойкнула, вытащила из буфетного ящика никелированную лопатку для перевертывания жаркого, подхватила зеленое блюдце, тяжко опустившись на колени, принялась трясущимися руками собирать молоко, цепляя по каплям.

— Бабушка! Да ты что?.. Оно же грязное! — возмутилась Алена.

— Так я прокипячу его. И ничего. Хоть в чай себе… если вы-то не станете… — тяжело поднимаясь с коленей, сказала бабушка. — А ты за хлебом сбегай! А то мать придет, чем кормить будем? Карточки не потеряй, смотри!..

По набережной, вдоль канала, промчался серый «виллис».

Облезлая кошка перебежала улицу, шмыгнула под запертые железные ворота.

Отбили четверть куранты.

Затрещал и стих помятый черный круг репродуктора.

В дальнем углу, под рассохшимся книжным шкафом, заскреблась мышь…

Глухо хлопнула дверь в передней. Кто-то завозил ногами по полу.

Бабушка беспокойно вскинула голову. Дверь дернулась. Вошел небритый отец.

— Господи! — вскинулась бабушка.

— Папа! — крикнул Сергей. — Ты надолго?!

— На десять минут, — смущенно улыбнулся отец. — Вера Федоровна, чистое белье есть?..

— А как же! — затрепыхалась бабушка. — Сейчас… Мигом я…

— Здесь грязное, — продолжая виновато улыбаться, отец вытащил из спортивного фибрового чемоданчика сверток, отдал бабушке.

— А это… вот. Премию нам на заводе дали… — Он подошел к Сергею, протянул нечто завернутое в кусок чистого холста. Сергей торопливо развернул холст, чувствуя аппетитный, щекочущий ноздри запах…

Глазам не поверил, обнаружив в руках полкруга краковской колбасы.

Несколько раз сглотнув слюну, Сергей наконец встретился с повеселевшими глазами отца, спросил не своим голосом, страшась поверить в чудо:

— А она… настоящая?

— Можешь не сомневаться, — успокоил его отец, вытаскивая из ящика письменного стола какие-то пожелтевшие бумаги. — Как перевязка?

— Нормально, — осматривая колбасу со всех сторон, откликнулся Сергей. — Пап, ты скажи им, пусть меня теперь вместе с колбасой в бомбоубежище носят. А то здесь ее и разбомбить могут.

— Аргумент серьезный, — распихивая бумаги по карманам пиджака, кивнул отец. — Вера Федоровна, можно вас на несколько слов, — позвал отец бабушку, выходя в коридор.

— Иду! — Голос бабушки доносился из кухни. — Я сейчас вот… только разогрею вам кое-что…

— Спасибо! Не надо… — пробился сквозь шум воды голос отца. (Тот, по-видимому, уже ушел в ванную.) — Я ел сегодня… Если только чаю стакан.

— И чаю, конечно… А как же, — проговорила бабушка.

Почувствовав внезапный прилив бешеной ревности, Сергей завопил, срываясь на отчаянный визг:

— Папа!

— Ты что?! — вбежал в комнату оторопевший отец, стирая на ходу пену с намыленных щек.

— Я… — застыдился, покраснел Сергей. — Ты… Ты газету принес?

— Конечно. Сейчас дам…

Отец вышел в переднюю, сразу же вернулся, внимательно поглядев на Сергея, протянул свежую газету.

На первой странице скуластый красноармеец вонзал штык в черного фашиста, вскинувшего автомат. За плечами красноармейца светились пятиконечные звезды на башнях Кремля…

Сейчас он вернется… выбритый… и я обязательно спрошу, решил про себя Сергей. Ведь не могут после такого рисунка Москву отдать…

Но почему же все-таки улицы совсем пустые? И часового возле аэростата нет… А если шпионы подберутся?..

Сергей до рези в глазах стал всматриваться в далекие, затененные подворотни, где могли затаиться шпионы…

На подоконник вспорхнул воробей, недовольно покосившись на Сергея, стал чистить перья, заворачивая голову под крыло.

Оказывается, у воробья, кроме серых, еще коричневые перья есть. Даже черные. Одно — темно-лиловое, как у вороны. Нет, у вороны перья переливаются. А у этого… Просто он на трехцветную кошку похож, которую Витька Сергею с черного хода показывать приносил… Но у кошки коричневого и черного цветов гораздо больше…

— Ну держись! Алену не обижай и бабушку береги! Я на дежурство.

Когда Сергей понял, что отец уходит, ему очень захотелось зареветь. Но не посмел… Только спросил глухо:

— А ты… Ты больше не придешь?

— Это еще почему? — нахмурился отец. — Что за выдумки глупые?

— Правда, придешь? — приподнялся на локтях Сергей.

— Обязательно. И очень скоро.

Отец наклонился, поцеловал Сергея, быстро вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Сергей увидел, как бабушка украдкой перекрестила отца в спину.

Когда захлопнулась за отцом входная дверь, бабушка обернулась, подняла голову, вызывающе выдвинула нижнюю губу.

— Ты зачем его крестила? — спросил Сергей недовольным голосом.

— Чтобы бог хранил, — дерзко ответила бабушка, еще выше задирая гордую голову.

— И он сохранит?

— Не знаю, — как-то сразу поникла бабушка и пошла на кухню. С полдороги вернулась, прикрыла дверь в комнату.

Сергей хорошо знал, что отец целует его лишь в самых необходимых, крайних случаях.

Значит, и этот случай — крайний?..

Дальше он фантазировать не осмелился. Вздохнув, спрятал книгу в гипсовую кроватку и стал тщательно заворачивать в холодный холст краковскую колбасу, которую ни на мгновение не выпускал из рук…

Три длинных, незнакомых звонка застали его врасплох.

Зашаркала к двери бабушка, заверещали какие-то писклявые голоса, звякнула крышка кастрюльки, завозили галошами.

Кто-то прыснул, рассыпался задиристым, хрустящим смехом. Опять зашушукались. Уронили что-то мягкое.

Наконец бабушка распахнула дверь, втолкнула в комнату зардевшуюся от смущения девушку в шапочке-самовязке.

Вслед проюркнула девчонка на тонких ногах с выпуклыми коленками.

Почти все лицо у нее занимал большой смешливый рот.

— Отогреетесь, тогда и пойдете! — объявила бабушка. — Чаек у нас в самый раз… Вы Утесова любите?

— Ой! Жутко! — радостно замахала руками-граблями большеротая девчонка.

— Вот и послушайте, пока суд да дело… — Бабушка подошла к патефону, стоявшему на ветхой этажерке, подняла крышку, вставила ручку.

— Да вы на диванчик. На диванчик пристраивайтесь. Там самая теплынь.

Сконфуженная девушка под напором старухи ткнулась было на низкий плюшевый диван, но тут же рванулась к столу и поспешно стала вытягивать из длинной матерчатой сумки бикс. И в тот же миг комнату заполонил неповторимой хрипотцой голос великого жизнелюба.

Притопывая в такт музыке, большеротая девчонка приговаривала:

— Диспансер послезавтра эвакуируют. Здесь на два месяца всего. Стерилки, бинты… А это вата. Риванол вот. Два флакона. Пожалуйста, если можно, посуду какую-нибудь… Из судков перелить… картошка на порошке яичном… — объясняла девушка.

— Благодарствуем, — закивала бабушка. — Руки-то у печки погрейте. Я сейчас. И чайку как раз…

— Ну зачем вы, право, беспокоитесь?

Девушка, казалось, вот-вот расплачется от бессилия перед бабушкиным гостеприимством.

— Мы правда не замерзли…

— Так все вместе погреемся. За компанию, — улыбнулась бабушка, ускользая на кухню…

— Меня зовут Варя. А тебя? — Смешно выбрасывая вперед выпуклые коленки, припрыгала к Сергею большеротая девчонка.

— Сергей… Это твоя сестра? — кивнул он на застенчивую девушку.

— Старшая. Кира, — охотно защебетала Варя. — Мама у нас умерла. Мы в Саратов эвакуируемся… Смотри, как много тебе положили. — Девчонка подхватила со стула судок, поднесла, открыла перед Сергеем крышку. — Это на два дня.

— Варвара! — всплеснула руками старшая сестра. — Как не совестно! Поставь сейчас же на место!

— Я же только показать! — подняла острые плечики Варвара.

— Идите-ка, милые, — вернулась в комнату бабушка, волоча тяжеленный чайник. — Вот и чаек подоспел.

Кира стала осторожно греть руки о стакан, не решаясь отхлебнуть. Зато Варвара тут же отпила, обожглась и сморщилась.

— Это не девчонка, а кошмар какой-то! — Из-под длинных ресниц Киры побежали по щекам слезы.

— Что ты, голубушка! Из-за пустяков таких. — Бабушка накинула на худые плечи Киры свой шерстяной платок, подсев, обняла, зашептала на ухо что-то веселое.

Варвара тем временем снова оказалась возле Сергея.

— А хочешь, я тебе эту маркизу с пластинки покажу? И слугу ее Джекоба. Хочешь?

— Хочу, — кивнул Сергей.

Варвара поднялась на цыпочки, закатила глаза, подхватила двумя пальчиками юбку за края, смешно вытянула и без того длинную шею, трагически заломила куцые бровки, быстро, в такт музыке, засеменила по кругу кукольными шажками, элегантным подвыванием изображая аристократическое горе маркизы.

Резко повернувшись, Варвара схватила с нижней полки хромой этажерки две одежные щетки, расцвела улыбкой до ушей, присев, пошла обезьяньим шагом на полусогнутых ногах, ловко жонглируя щетками.

— А у меня тоже… одно волшебство есть, — похвастался Сергей, когда Варвара подошла совсем близко. — Вот, смотри.

Он быстро развернул краковскую колбасу, протянул девчонке.

— Настоящая. Можешь потрогать.

Варвара вдруг вся съежилась, назад подалась. Стала похожа на бледно-лиловую поганку, что принесла однажды к ним в палату неугомонная Верок.