Вокзал давно исчез вместе с запахом поплывшего асфальта, а город все преследовал электричку, настойчиво прорастая на ее пути нехитрыми комбинациями разнокалиберных коробков блочно-клеточной архитектуры. Люди упрямо протискивались через потный вагон, не щадя тех, кто уже остановился, притиснулся к переполненным деревянным скамейкам…

Вагон резко тряхнуло. Стоявшие позади не удержались, рухнули на Сергея, едва не сбив с ног, пронесли его вперед по вагону, впаяв лицом в чью-то литую спину.

Сергей машинально схватился за спасительную ручку, ввинченную в спинку вагонной скамейки, и увидел Катьку, пристроившуюся у окна в дальнем конце вагона. На коленях у Катьки сидела Ленка, морща лоб, что-то рассудительно ей втолковывала. В суматохе посадки Сергей растерял своих попутчиков, и теперь сразу успокоился, радуясь за Катьку, которой удалось занять такое удобное место.

Грохот встречной электрички перекрыл все звуки внутри вагона… Пользуясь тем, что хозяин литой спины шагнул вперед, Сергей поспешил за ним. Не пройдя и четырех шагов, заметил Вовку. Тот сидел рядом с дорожниками в ярко-оранжевых безрукавках, неслышно шевелил губами над кроссвордом из журнала «Смена». Встречный ветерок нежно трепыхал пушок на его ранней лысине, отчего Вовка походил на задумчивого пеликана…

Мелькали за окнами дачные поселки с почерневшими заборами, кубы самодельных душей, яркие брызги рябин, сонные пруды, редкие велосипедисты, лохматые головы первых золотых шаров.

Повеяло самоварным дымком, вызревающими яблоками, недавно скошенной травой…

Почувствовав, как трещит, рвется правый карман брюк, Сергей понял, что зацепился за что-то всерьез.

— Извините, пожалуйста, я, кажется, за вашу сумку зацепился, — обратился Сергей к широкоплечей женщине в кримпленовом платье.

— Бывает, — улыбнулась Сергею женщина. — Вы только не переживайте и не рвитесь зря… Нервы сохраняйте. Я подержу, а вы отцепляйтесь…

Пока Сергей неумело отцеплялся, женщина, повернув к сухонькому соседу голову, продолжала свой рассказ:

— Ну измучились, измучились мы. Уж зато, когда теща ему это венгерское лекарство достала, все как рукой разом!

— Вот это да, — присвистнул сосед. — Венгерское, говоришь, средство-то?

— Венгерское! — с удовольствием подтвердила женщина.

— А наши чего же такого не делают? — поджав губы, полюбопытствовал сосед.

— Наши-то? — переспросила женщина. — А кто их знает. Может, и делают. Мне вот сменный мастер говорил…

— Спасибо. — Сергей наконец освободил карман, снова двинулся вперед, стараясь держаться самой середины прохода.

Повернув голову, отыскал глазами Катьку и Ленку.

Всякий раз, когда Катька оказывалась рядом с Ленкой, острое и некрасивое лицо ее неузнаваемо преображалось.

* * *

У няньки-мойщицы болел зуб. Она не домыла Сергея, вышла, держась за щеку.

Потолок разъезжался чумазыми потеками. Набухал захолодевшей испариной. Капли долго сползались, жирели в коричневых заусенцах штукатурки. Где-то там, в узких трещинах, таилась костистая угроза.

Холодила подмокшая вата перевязки. Тяжко, нехотя оголялись корни медных разводов на дне ванны. Втягивалась в воронку последняя серая вода. Утробно хрипела, буравилась ржавой отрыжкой.

Сбросилась с потолка капля, пробила скользкие ошметки бурой накипи.

Сергея зазнобило. Проползла по облупленной стенке, перекинулась за борт ванны маслянистая мокрица.

Выпуклые, немигающие глаза зависли над Сергеем в полутьме предбанника. Остановились и долго его рассматривали, ощупывали взглядом. Лицо женщины Сергей увидел, когда она повезла его койку через гипсовую.

На свету зрачки в блекло-зеленых студенистых глазах сузились, остановились. Из-под крахмала высокой шапки выползли бордовые волосы.

Женщина еще не успела вывезти койку с Сергеем в приемный покой, а мать уже вскочила со стула, позабыв стереть слезы, бросилась к нему навстречу, суетливо, вымученно заулыбалась. Стала обкладывать его игрушками, кульками со сладостями, поспешно целовать.

— Во вторник я тебе привезу броневик… А ты будешь хорошо есть? В той коробочке карандаши… «Жар-птица…» Борис Борисович сказал, что очень скоро ты выздоровеешь, и мы с папой приедем за тобой на «эмке»… Пожалуйста, — кинулась мать к замкнувшейся сестре. — Вот мой телефон, на всякий случай. Во вторник я приеду с передачей. Вы мне тогда расскажете о Сереже?

— Расскажу, расскажу, — низким голосом утешила ее сестра, пряча листок с телефоном в карман халата. — Все будет хорошо…

— Мы вас обязательно… Вы понимаете?.. — зардевшись, не договорила мать, оглядываясь на Сергея.

Сестра чуть прикрыла выпуклые глаза.

Мать поспешно выжала благодарную улыбку, сунула мокрый платок за манжет рукава, склонилась к Сергею.

— Ну, до свидания, Сережа… Не вздумай плакать. Карацупа никогда не плачет. Слушай Татьяну Юрьевну и всех… Я скоро приеду.

Прошуршало, исчезло за дверью платье в черно-белых лепестках.

* * *

— Дядя Сережа, идите к нам! — вернул Сергея в вагон голос Ленки.

Он и не заметил, как рядом с Катькой освободилось место, и Ленка, нетерпеливо поглядывая на него, изо всех сил старалась своими худыми, острыми локтями захватить вокруг как можно больше пространства. Она так нетерпеливо сучила расцарапанными коленками, так отчаянно кивала Сергею, что ему ничего не оставалось, как поспешить ей навстречу.

— Устал стоять? — сочувственно спросила Катька.

— Нет, — замотал головой Сергей. — Карман вот только разорвал совершенно по-дурацки.

— Где?

— Да, ничего страшного… Потом…

— Я думаю, на станции какой-нибудь магазинчик будет, там и иголку с ниткой купим.

— Еще этим ты себе голову забивать будешь, — сморщившись, перебил Катьку Сергей.

— Так брюки-то хорошие, новые совсем, — стала оправдываться Катька, застенчиво улыбаясь. Отчего-то встревожившись, она вдруг привстала, глядя в проход вагона, с мучительным напряжением всматриваясь в тех, кто проходил мимо, но, окончательно убедившись в своей ошибке, только вздохнула беспомощно и, как-то сразу успокоившись, опустилась на скамейку.

— Ты чего? — спросил Сергей, зараженный ее беспокойством.

— Показалось, — смущенно развела руками Катька. — Ты не обратил внимания, с кем я рядом в актовом зале сидела? На открытии, когда Татьяна речь говорила…

— Нет. А что?

— Очень правильная женщина, — силясь что-то вспомнить, не сразу отозвалась Катька. — Имя у нее старинное… Мавра Егоровна… Почудилось, будто она по вагону идет. Разве я о ней тебе не рассказывала?

— Нет. Ничего.

— Значит, Вовке говорила, — продолжая сосредоточенно думать о своем, уточнила Катька. — Так вот… Эта Мавра Егоровна в одной части с нашей Татьяной Юрьевной воевала. Взвод снайперов… Татьяна, оказывается, столько перетерпела, прежде чем из Омска, от нас, во фронтовой госпиталь устроилась… Уже потом на снайпера выучилась… Двух немцев подстрелила до того, как ранили ее… Знаешь, мне показалось, что она похорошела очень. Это просто небывальщина какая-то… А ведь Татьяне под шестьдесят теперь, наверное… И говорила хорошо… Очень ей прическа с оранжевым отливом идет… Правда?..

Татьяну Сергей узнал сразу. Точно не прошло тридцати с лишним лет.

Торжественно струилась широкая серебряная прядь в монументальных вензелях оранжевой прически.

Червонным золотом вспыхивали обильные новенькие медали на фоне темно-синего костюма из джерси.

Голос только слегка потускнел, и фамилия изменилась. Не Шанина, а Кустарева теперь.

Сколько же ей было тогда? Двадцать два? Или двадцать девять?.. Для пятилетних возраст взрослых — абстракция… Тридцать… Пятьдесят… Какая разница?.. Есть молодые взрослые и взрослые — старые. Тети или бабушки… Сколько же было той Татьяне Юрьевне?..

Сергей поймал себя на мысли, что уже давно не слышит, что говорит с трибуны Татьяна… Оглянулся на сидевшую в последних рядах Катьку… Та сосредоточенно смотрела на сцену.

— …На этой мемориальной доске, — говорила Татьяна Юрьевна, — нет имен тех моих подруг и соратниц, кто погиб не на фронте, но тоже на боевом посту… Здесь, в Москве и в Сибири, куда эвакуировали наш санаторий… А ведь именно эти женщины помогли выжить сотням тяжко больных детей… Беспомощным, оставшимся без родителей… Каждая из них достойна вечной памяти и славы… И сегодня, когда снова открывается наш восстановленный, прекрасный санаторий, я не могу… не имею права о них не вспомнить…

* * *

Вторая была та ночь в изоляторе. В глухом свете синей лампы качнулась, захрустела клеенчатым фартуком бесформенная фигура.

Откашлявшись, спросила выстуженным нутром:

— Под себя налил, что ли?

— Нет, — неуверенно ответил Сергей.

— Чего же криком удручаешь?

— Пить я хочу…

— Вон ложка тебе на тумбочку дадена… О койку стучать. Как звать тебя?

— Сергей.

— А меня Пашей. Нянькой Пашей, — вслушиваясь в урчание собственного живота, представилась фигура. — Матерь жива?

— Жива, — насторожился Сергей.

— А у меня сына порешили… На границе финской. Теперь вовсе одна.

Она трудно отодвинулась от стены, дотащилась до пустой соседней койки, содрала марлевую косынку, что сползла ей на глаза.

Промокнула пот с лица, трубно, прерывисто засморкалась.

— Утку-то я и позабыла… Не опрудонился еще?

— Я пить хочу, — напомнил Сергей.

— Так чичас…

Заворочались пружины.

— Вода от всякого вреда — благодать. Тебе небось кипяченую тольки положено?

— Да, — смутился Сергей.

— Ну, один-то раз и сырую примешь.

Перед тем как кружку отдать, долго дула на воду, что-то приговаривая.

Вода оказалась теплой, невкусной. Сергей едва одолел полкружки.

— Чего мало так? — удивилась нянька и одним махом допила остаток.

Пожевала недовольно губами, задумалась, наморщив брови, повернулась, снова отправилась к крану.

Выпила подряд четыре кружки, застыла…

— Тоже вот не пьется, — помрачнев, пробуравила Сергея черничными глазками, заворчала.

— Ну чего вылупился? Дадено тебе все, принесено… Спи теперя.

Сергей покорно закрыл глаза.

— Утром тогда и утку принесу, — заключила нянька и зашаркала к двери.

* * *

Сладкую рисовую кашу на молоке Сергей ненавидел с тех пор, как стал реагировать на вкус еды.

Когда скукоженная, словно жухлый лист, нянька Ксения, не слушая отчаянных отказов, все-таки ткнула ему в рот ложку со скользким варевом, Сергея стошнило.

Нянька, поморгав глазами, молча попятилась, боком вытеснилась из изолятора.

Через минуту, жестко хлопнув белой дверью, над Сергеем нависла Татьяна Юрьевна. Внимательно рассмотрев содеянное Сергеем, вынесла приговор, не оборачиваясь к топтавшейся у двери няньке:

— Ничего не менять до завтра. На ужин дать ту же кашу. Не разогревать.

Круто повернулась и так стремительно шагнула к двери, что едва не сбила с ног худосочную няньку.

После ухода Татьяны Юрьевны нянька Ксения долго шамкала вялым ртом, скучно ругала Сергея, бестолково мыкалась по изолятору, но пододеяльник и наволочку все-таки сменила, оцарапав ему шею поломанными ногтями.

Когда нянька наконец ушла, Сергей натянул на голову одеяло, зажмурил до боли глаза, твердо решив никогда больше не просыпаться… Сжимаясь и расцветая, поплыли перед сомкнутыми веками зыбкие огненные кольца. Замелькали пульсирующими вспышками, сплющиваясь и отдаляясь. Погаснув, кольца распались, рассыпались острой, колючей поземкой. Поземка скоро растаяла, превратилась в хлюпающие на ветру лоскутья с обшарпанными краями. Сквозь поредевшую мешковину далеко внизу проглянулась шелковистая темно-серая лощина, заросшая бархатной, обесцвеченной травой. Сергей соскользнул в ласковые стебли, спрятал, зарыл лицо в прохладные трилистники… Над затылком прошуршала легкая как пух занавеска…

Въедливый голосок пробился через покрывало сна:

— Да не бойся ты. Не мертвый он. Просто спит… Иди сюда. Не бойся. Новенький это…

Сергей приоткрыл глаза.

Свет, шедший из двух высоких окон, заметно потускнел.

Сначала Сергей увидел койку у противоположной стены… До обеда там никакой койки не было.

— Ну что ты копошишься! — уже откровенно негодуя, позвал въедливый голосок. — Иди скорее!

Голосок принадлежал существу с голой головой, напоминавшей очищенный свежий огурец. Интересно, это мальчик или девочка?..

— Если сейчас же не подойдешь, я заору, — сквозь зубы предупредило существо с голой головой.

Возле двери кто-то зашелестел, и в ранних сумерках обозначилась ветхая фигурка, потерявшаяся в мешковатом казенном халате. На голове платочек в мелкую крапинку, такой, что носят в сказках старушки вещуньи. Из частой сетки коричневых рубленых морщинок встревоженно выглядывали ясные, скорбные глаза.

— Все! Считаю до трех!

— Иду, Кать! Иду… — тихо откликнулась фигурка и, с опаской глянув на Сергея, заторопилась к койке у противоположной стены.

Подойдя, женщина еще раз оглянулась на Сергея, не сразу, беззвучно опустила на пол зеленую корзинку, плетенную из толстых прутьев, незаметно смахнула крохотную каплю, притаившуюся на кончике носа, стала торопливо целовать свою Катю. Затоптались, заелозили по полу ее робкие валенки с красной резиновой окантовкой…

— Чего это волосиков на голове нет? А, Кать? Нешто надо так?

— Скарлатина у меня была, и остригли, — отрубила Катька. — Теперь здорова уж… Ну, показывай, что привезла.

— Так, ужатко, вот, — засуетилась пришелица, не успев представить себе ту болезнь, о которой так небрежно отозвалась Катька.

Подхватив с пола корзинку, она хотела было присесть на стул, стоявший рядом с койкой, но в последний момент увидела на нем пустую банку. Растерявшись от неожиданности, испуганно глянула на Катьку.

— Чего ты? — в свою очередь, удивилась Катька.

— Банка здесь для мочи поставлена. Опусти ее под кровать, а сама садись, Когда будешь уходить, так на место поставишь.

Женщина конфузливо закивала, бережно составив банку со стула, присела, стала быстро распутывать веревку на корзинке.

Поползли по изолятору вязкие запахи: смолы, сушеной ромашки, укропа, меда, полыни. Затеснились на тумбочке Катьки: туесок с калеными орехами, ведерко из лыка с брусникой, коренастые горшочки, криночки, ушастый узелок с леденцами, деревянный сундучок-малышка с медовыми пряниками.

— Брусника тута моченая. Орехи, вот, Витька насобирал, — поясняла женщина. — А это от Стеши гостинец — пряники. Стешу-то помнишь?

— Нет!

— Ну как же, Стешу-то, кривенькую? — огорчилась пришелица.

— Не помню! — угрюмо огрызнулась Катька.

— Ну ладно, Кать. Будет… Бог с ней, со Стешей, — смирилась женщина. — А петухов леденцовых Груша тебе шлет. Ишь, выглядывают как, — подсовывала она Катьке темно-красных стеклянных петухов на палочках, торопясь загладить осечку со Стешей.

— Ты оружие принесла? — нетерпеливо покусывая губы, в упор спросила Катька.

Еще не успела погаснуть улыбка на губах, и руки пришелицы еще раскладывали, любовно сортировали припасы, а в уголках глаз уже что-то дрогнуло, губы сомкнулись, насторожились, напряглись серые скулы.

— Оружие привезла?.. Наган? Саблю? — распаляясь, выспрашивала Катька.

Женщина попыталась выдавить последние крохи пригаснувшей улыбки и вдруг нежданно забилась в сухом осколочном кашле. Заспешили по коричневым бороздам-морщинам невольные слезы.

Но она пересилила, загнала внутрь кашель, стерла слезы, запустила в корзинку руку по локоть, вынесла на свет куклу в голубом сарафане.

— Гляди какая!

Катька отшвырнула надкусанный пряник, отвернулась к стене.

— Что ты, Кать? — опять потерялась женщина. — Кать… Кать… Чего ты, а?..

В коридоре, за рубчатым стеклом двери зажегся свет.

— Мне оружие надо! — не поворачиваясь, сквозь зубы выдавила Катька. — Знала бы, сколько здесь у всех оружия!.. А у меня кинжал только сломанный, Вовкин… И то не насовсем… А раз нет оружия, я и остаюсь кукушкой белофинской или японским шпионом… Ты шпионом хоть раз была?.. Думаешь, приятно?

— Ну, Кать… Я же не знала… Не ведала, как у вас тут теперь.

— Наган с пистонной лентой хотя бы! Или пулемет ручной, как у Вальки!.. А ты что привезла? Ты зачем приехала?! Зачем?

Вторя Катьке, загундосила, заурчала водопроводная труба.

Заглянула в дверь нянька Ксения.

— Кончать свидание просят. Через десять минут звонок с мертвого часа.

— Это, как положено, как положено, — вскинулась, подхватилась пришелица. — Ну, Кать… Ты уж прости меня, Христа ради… Вот по весне соберусь, так непременно ружье тебе привезу. И меду опять.

— Не ружье, а пулемет ручной! Или зенитный лучше! — приподнялась на локтях Катька.

— Ладнось, ладнось. Разузнаю я… Вот те крест святой!.. Дай поцелую хоть…

Уже у самой двери женщина обернулась, перекрестила Катьку, поклонилась ей в пояс и юркнула в полуприкрытую дверь.

Катька сумрачно смотрела ей вслед, все стирала, стирала с лица никчемный поцелуй, сглатывала непрошеные слезы.

Уж исчезли, растворились в коридоре шаги, а Катька все еще зло вздрагивала, ворчала, не желая униматься.

— Банку на место поставить не могла…

* * *

Как только нянька Ксения зажгла в изоляторе свет и, уныло ворча, удалилась, подхватив треснувшую утку Сергея, к ним ворвалась возбужденная Татьяна Юрьевна. Не глядя, сунула Сергею градусник и объявила Катьке:

— За грубость останешься здесь на всю ночь… И скажи спасибо, что я свидание разрешила.

— Подумаешь, я и так бы обошлась! — огрызнулась Катька.

— Ах, вот как ты заговорила, — промолчав, с ласковой раздумчивостью резюмировала Татьяна Юрьевна. — Очень хорошо… Я постараюсь не забыть твою «благодарность».

Искривившись в ухмылке, Татьяна вышла.

Помусолив в зубах пододеяльник, Катька мрачно спросила у Сергея:

— Ты знаешь, почему она волосы красным стрептоцидом красит?

— Нет, — поперхнулся от неожиданности Сергей.

— Маскируется, — великодушно пояснила Катька и выпятила нижнюю губу.

Потомив обалдевшего собеседника, задала новый вопрос.

— Зубы ты у нее видел? Какие они, запомнил?

— Нет… — окончательно смешался Сергей, стараясь незаметно вытереть вспотевшие от страха ладони.

— Ты знаешь, что она акулья щука? — резко понизив голос и для чего-то говоря в нос, спросила Катька.

— Щука?! — не поверил Сергей.

— Т-ссс!.. Тихо! — грозно насупилась Катька. — Не просто щука, — уточнила она, хмурясь. — Акулья щука… Из Фиолетового озера.

— Акулья… — только и смог повторить Сергей.

— Фиолетовое озеро знаешь?

— Нет.

Катька долго чесала нос, морщилась, сумрачно глядела на Сергея, как Василиса Премудрая на нерадивого Иванушку, преждевременно спалившего ее лягушачью шкуру. Наконец снизошла до объяснения:

— В Зубастых горах есть Фиолетовое озеро… По ночам из него волшебные голоса слышатся.

— Какие голоса?

— Заколдованные, — поправилась Катька.

— Это сказка? — ухватился за мелькнувшую надежду Сергей.

— Ты дурак, — угрюмо осадила его Катька. — Слушай и молчи… На дне Фиолетового озера вместо водорослей скелеты растут. Это они и воют. А Зубастые горы их вой в манящие голоса превращают… Подойдет человек к Фиолетовому озеру, сядет в лодку, чтобы увидеть, кто это так замечательно поет — и все…

— Что все? — не выдержал Сергей.

— Только оттолкнется от берега, глядь, а уже он на самой середине. Это щуки акульи снизу лодку носами подхватывают и на самую середину волокут. Там раскачают лодку, перевернут и в клочья человека… Еще один скелет на дне выть начинает, — обещающе посмотрела на Сергея Катька и, задумавшись, отвернулась.

— А они? Щуки эти? Большие? — шепотом спросил Сергей.

— Самая маленькая с наш изолятор, — не поворачиваясь к нему, холодно, но внятно ответила Катька.

Кто-то, гремя суднами, прошел мимо двери изолятора.

— Как же? Как же тогда Татьяна Юрьевна? — сделал еще одну отчаянную попытку выпрыгнуть из безысходности Сергей.

— Она нарочно уменьшилась, когда в человека превращалась, — моментально отреагировала Катька, как будто только и ждала этого вопроса.

— А зачем?.. Зачем превращалась? — спросил Сергей.

— Плаксивых и слюнявых лопать… В озере-то голодно… Ты по ночам ревешь?

Сергей не закричал только потому, что в изолятор вернулась нянька Ксения, стала отбирать у них градусники. Когда нянька вышла, Катька с непредвиденным великодушием несколько отодвинула угрозу от Сергея.

— Тебя скоро в палату к нам переведут, В палате она не лопает. Только в изоляторе, ночью. Не изревешься раньше времени, доживешь до палаты…

От внезапно привалившего счастья Сергей долго не мог придумать, как отблагодарить Катьку. Он страшно устал в мучительном ожидании развязки и отважился снова заговорить с Катькой только после того, как Ксения принесла им на полдник кефир. Высосав одним духом весь стакан, Сергей признался:

— Я днем не спал, когда ты со своей бабушкой разговаривала.

— Она мне не бабушка, а мать, — небрежно поправила его Катька.

— Разве мамы такими старыми бывают? — удивился Сергей.

— Бывают.

— А почему?

— Не знаю, — грубо отрезала Катька. — Ты игрушку Гуруму сдавал? — подозрительно оглядев тумбочку Сергея, перевела девчонка разговор на новую тему.

— Какому Гуруму? — не понял Сергей.

— Мамлиеву. Он в заразном изоляторе с корью лежит, — укорила Сергея Катька. — Знаешь, какая там скучища?

— Нет, — признался Сергей.

— У Гурума, правда, карантин скоро кончится. Но все равно… Каждый из нашей палаты ему игрушку посылал, — не унималась Катька. — Когда Гурум выздоровеет, игрушки все сожгут, потому что они заразные… Какую тебе для него не жалко?

Сергею стало жалко сразу все игрушки из тех, что стояли у него на тумбочке. Даже те, что остались дома, в сравнительной безопасности, и то было жалко…

— Я не знаю… Может быть, у Гурума все такие игрушки уже есть…

— Хорошую давай, — озлилась девчонка. — К Гуруму никто не ходит. Где ему игрушек взять? А болеть скучно… Одна Маша ему игрушки носит. Покупает… И мы все дали…

— Ну ладно, — тяжко вздохнул Сергей. — Я вот эту пожарную машину отдам… Хорошо?

— Давай, — смилостивилась Катька.

— А кто ему мою машину отнесет?

— Маша, конечно.

— Какая Маша?

— Ты, что?! Псих??? — Других слов у Катьки для Сергея не нашлось. — Машу не знает, — От возмущения Катька даже руками замахала…

И еще долго негодующе смотрела на Сергея, задыхаясь от бессилия сформулировать, высказать свое презрение в адрес такого невежества.