— А почем в запрошлом годе в Загорск яблоки возила?

— Так по сорок.

— А у себя?

— Так по тридцать вовсе.

— Ай брали?

— Ну так как…

Неторопливо переговаривались две тетки, примостившись среди мешков, лукошек и корзин, плотно затянутых стершейся клеенкой.

Легко выпорхнув из дремы, Вовка раздвинул выцветшие ресницы, хитровато глянув на Сергея, спросил:

— А ты Генку, старшего Татьяны, помнишь? Заводной такой, с челкой… Слова не говорил, а выцеживал. Чернявый… На нашей платформе ехал…

— Тот, что фантики у всех сразу выиграл? — вспомнил Сергей.

— Ну да! — обрадовался Вовка. — Татьяна на собрании сказала, что он от цинги в сорок втором умер… Так соврала…

Вовка смущенно улыбался, вспоминая.

— Я его два года назад в Караганде, в ресторане встретил. Он меня не узнал, конечно, а я его сразу. Совсем не изменился… Только половина зубов — железные… Ох и костерил же Генка свою маменьку, когда разговорились мы… Оказывается, он от нее из Омска на фронт сбежал. Не доехал, конечно. В пути перехватили — и в детдом. Не сказал там, что мать у него жива. Через два года из детдома утек… Бродяжничал долго. До Алма-Аты добрался. Потом в детскую колонию угодил. Покушал «сахарку» вдоволь. Двадцать восемь лет шоферит уже. Детишек четверо, И все челку носит…

Странно. Та, последняя, Татьяна Юрьевна с вензелями моложавой оранжевой прически, переливчатым набором слепящих медалей на темно-синем костюме из джерси, такая четкая до последней высверкивающеи искры на лацкане жакетки, пребывала между тем в памяти. Сергея в каком-то совершенно беззвучном вакууме, точно кто-то невидимый вырубил, стер все сопутствовавшие ей звуки.

Сергей не услышал ее и в ту минуту, когда Татьяна, видимо, к чему-то призывая, закончила свою пылкую речь, а из зала к ней кинулась заплаканная курсистка, похожая на мультипликационного ослика с громоздким букетом бархатных ярко-розовых гладиолусов. Даже когда Татьяна осела, переломилась в поясе, затряслась в рыданиях, обнимая хрупкую девчонку, Сергей не услышал ни звука…

И еще одна необычность в действиях бывшей медсестры-снайпера удивила, озадачила Сергея в тот день…

Подчиняясь безотчетному наитию, исправно держа дистанцию, Сергей шел по пятам растревоженной стайки курсисток, в центре которой находилась Татьяна Юрьевна. Шел, вдыхая запах свежей краски, по всем переходам, лестницам и коридорам еще пустовавшего, только что отремонтированного санатория…

А привела его Татьяна не на их четвертый этаж, как ждал Сергей, туда, где находилась когда-то его тридцать вторая палата, банная, изоляторы, «чистая» и «грязная» перевязочные, рентгеновский кабинет и кухня… Нет. Они почему-то пришли на третий этаж, Сергею совсем незнакомый…

Между тем Татьяна Юрьевна пустилась в продолжительное путешествие именно по третьему этажу, с трогательным благоговением заглядывая в каждую пустую палату.

Из-за полуприкрытых дверей Сергей видел, как почтительно приостанавливалась Татьяна перед белыми немыми койками, на некоторые даже присаживалась, утирая обильные слезы светло-фиолетовым, прозрачным платочком. Где-то на выходе из четвертой от начала коридора палаты слезы у Татьяны Юрьевны заметно поиссякли.

Надолго задержалась перед дверью с табличкой «Операционная». Наконец решилась, вошла в белокафельный предбанник, опустилась на край покрытой крахмальной простынею кушетки. Что-то зашептала склонившимся к ней девчонкам. Открыла сумку из блестящей оранжевой кожи, извлекла перламутровый очешник…

В просвете тесно сгрудившихся спин Сергей увидел, как качнулись на ладони Татьяны две цепочки. Медная, почти черная, И серебряная — светлая.

Потом Татьяна достала из очешника значок «Ворошиловский стрелок». Старый-старый, с облупившейся эмалью… Положила на кушетку рядом с цепочками. И опять заплакала, уже откровенно, не стыдясь, утирая, размазывая слезы своими крупными ладонями…

* * *

— …вот теперь уже потрудней, — совсем близко проверещал хрипловатый ребяческий голосок.

Сергей невольно повернулся. Рядом с Ленкой, засунув руки в карманы джинсовых шорт, стоял сумрачный философ лет пяти.

— Кто над нами вверх ногами? — безукоризненно артикулируя, спросил мальчишка.

Ленка нагло хмыкнула.

— Муха!.. А может быть — комар! А может быть — кузнечик!

Зрачки сумрачного философа потемнели от обиды. И все-таки он выстоял под ударом. Вздохнул, укоризненно глядя прямо в глаза беспардонной девчонке, четко выговорил:

— Загадывай… Твоя очередь…

— Без окон, без дверей — полна горница людей, — не скрывая интеллектуального превосходства, снизошла до малыша Ленка.

Брови мальчишки скорбно поползли вверх. Он укоризненно выдохнул воздух, с гордой убежденностью вымолвил:

— Тыква.

Доконал растерявшуюся Ленку тяжелым взглядом и, повернувшись на каблуках, пошел прочь.

Вовка отрешенно смотрел в окно, на поток плотных, темно-лиловых лупинусов, мчавшихся навстречу поезду…

Сергей перевел взгляд на Ленку. Девчонка, вдумчиво наморщив лоб, трудилась над рисунком, орудуя поочередно голубым и оранжевым карандашами.

Не успел Сергей приподняться, чтобы заглянуть в Ленкин рисунок, как его буквально ослепил блик от карманного зеркальца… Сергей невольно зажмурился.

Девушка, что сидела на скамейке впереди, чуть повернула зеркальце, и солнечный луч исчез. На его месте возник край ухоженного лица и голубой, бездумный, как у манекена, глаз. Девушка старательно подправляла тушь на пышных, загнутых ресницах.

Странно. Да нет… У той было совсем другое лицо… И все-таки. Что же между ними общего?.. Память четко воссоздала ту, из могильной зимы сорок второго, что детскими ладошками охорашивала на себе платье его матери. Шныряли, елозили по зеркальному шкафу кукольные глазки. Морщинились под хваткими пальчиками черно-белые лепестки на платье. Сергей даже пошевелиться не смел, затаившись на высокой бабушкиной кровати.

На столе, прикрытом темной клеенкой, сиротливо жались друг к другу приговоренные на продажу вещи.

Черный кружевной платок бабушки, рубчатый патефон с грудой пластинок, высокий тонкогорлый хрустальный графин, две большие перламутровые раковины, лакированные туфли-лодочки матери, тонкая, как игла, золотая цепочка Алены с крохотной русалкой из слоновой кости — заветный талисман сестры…

Выставленные вещи, как ни старались, не могли дотянуть до цены за мешок картошки, без которого нельзя было пережить ту зиму.

Сквозь гнетущий жар подслеповатого вечера изредка проступало белое, вымученное стыдом лицо матери. Прокарабкивался из-за двери прерывистый шепот, запах бабушкиного лекарства, придушенный всхлип Алены, жалостливый звон оброненных чайных ложечек…

Детские пальчики той скребли неровными ноготками пригашенную временем брошь с мелкими, замутившимися изумрудами.

— Вот кабы у вас еще сережки в придачу к ней были, — чуть шепелявя, обиженно приговаривала покупательница.

И тогда, девчонисто улыбаясь, бабушка принесла свое последнее сокровище — черный японский халат с плоскими серебряными камелиями…

Девушка с бездумно-лучистыми глазами закончила ритуал обновления ресниц, опустила зеркальце в сумку.

— Ну а эту девчонку помнишь? — пошептавшись о чем-то с Ленкой, Катька протянула Сергею нечеткий снимок.

В крепких сибирских санях, на сенной подстилке лежала малышка с заострившимся старушечьим личиком, грустно пялила на Сергея темные глазищи. Вся, как мумия, перепеленутая старым платком.

— Не узнаешь?.. Ну приглядись получше.

— Нет… Не помню, — вернул ей фотографию Сергей.

— А кого ты предательницей окрестил, помнишь?

— Предательницей? — удивился Сергей, снова взглянув на снимок. — Ее?.. За что же, интересно?

— А помнишь ту ночь, когда… перед эвакуацией еще Паша у нас в палате плясала? Под гармошку губную… Гурум ей аккомпанировал, помнишь?

— Ночь ту… помню. А вот девчонку… Так кто это?

— Гюли, — улыбнулась Катька.

— А за что же я ее в предательницы зачислил? — недоумевал Сергей.

— Вспомни, — настаивала Катька. — Зуб молочный у меня тогда раскрошился. И я его весь по кусочкам проглотила, чтоб от страха не закричать…

Май сорок первого. Да… именно май. Ветер распахнул дверь палаты. Это случилось в мертвый час. С койки Сергея виден лишь небольшой отрезок коридора.

Ее продвижение он услышал слишком задолго до того, как появилась ОНА сама в дверном проеме… Слишком задолго…

Сергей чуть не закричал от нетерпения, бесполезно силясь угадать, кто же с таким выматывающе деревянным скрипом так долго двигается по каменным плитам коридора.

Она оказалась худой как иголка. Две вспотевшие от напряжения няньки передвигали ее костыли. Подвинут один костыль и замрут. Ждут, затаив дыхание, как силится девочка сдвинуть свои мертвые ноги. Лицо изможденное, крохотное, точно из разных кусочков белого пластилина слеплено. Пластилин комкастый — засох плохо. Его веревками стягивали, чтобы слипся. Веревки сняли, а борозды остались…

Она давно устала прислушиваться к закоулкам собственных внутренностей, где что-то последнее живое еще трепыхалось, теплилось, но, бессильное перед катастрофой, уже истаяло, уходило в небытие… Зачем ее ходить заставили? Кто?..

* * *

Сумасшедшим красно-желтым вихрем мчался август сорок первого. Кувыркались, выли, хохоча и плача, обрушивались в бездну, исчезали в золотистой лаве события, голоса, лица, дни.

Пожар из настурций бушевал в тот август на клумбах перед фасадом санатория.

Часам к шести вечера на балкон-террасу четвертого этажа, куда Маша вывозила своих питомцев, поднимался, окутывал дурманом, кружил головы запах белых и фиолетовых цветов табака. И так бесшабашно шелестели на ветру макушки леса, что невозможно было поверить в беду, нависшую над их головами.

А между тем где-то, уже совсем близко, трещали почерневшие от огня колосья, короткие автоматные очереди добивали раненых, закаменевшие старухи смотрели вслед истерзанным, безоружным солдатам в просоленных рваных гимнастерках, что волоклись на запад под дулами чужих карабинов, перепаханная танками земля без меры принимала в лоно свое зерна из спекшегося свинца и железа…

Но до детишек из тридцать второй палаты еще не доползло смердящее дыхание чугунных орд, еще в журналах с глянцевой бумагой война смотрелась захватывающим карнавалом.

Под синими пальмами, по желтому песку, через роскошные взрывы бежал со штыком наперевес чей-то солдат, оскалясь великолепными зубами.

Вздымая фонтан голубых и серебряных брызг, раскалывалась чья-то подводная лодка.

Громадный бронзовый самолет разлетался на куски от тарана крохотного фисташкового истребителя…

А когда от войны уставали, тут же под рукой оказывались любимые герои из обыкновенных мирных книжек. Отважно прорубались через гороховые джунгли Карик и Валя, юркий Нильс, держась за шею вожака гусиной стаи, перелетал моря и океаны, в последнюю секунду успевал схватиться за поручни трамвая храбрый Травка, кувыркался в лужах непобедимый утенок Тим…

Еще плавал по палате жаркий дух перезревших ашхабадских дынь — последний беспечный запах мира.

Все они еще так же громко смеялись и ссорились, дружно отказывались есть овсяную кашу и пить рыбий жир. И ни за что не хотели принимать непроходящую подавленность и тревогу взрослых. Их просто коробило, когда такая всезнающая, такая терпеливая, отзывчивая и мудрая Эмма Осиповна вдруг замирала, испуганно озираясь по сторонам, начинала заикаться, путаться, когда кто-нибудь из них спрашивал: «А у нас заранее подготовленные позиции, потому что мы заранее отступать хотели?..»

Над дверью чуть теплилась дежурная темно-лиловая лампочка. Почти неслышно плакала в своем углу Ольга. По потолку и стенам изредка проползали стылые щупальца прожекторов. От их прикосновения лампа над дверью вздрагивала, начинала злобно потрескивать.

После того как в палате погасили свет, прошло, должно быть, часа два. Сергей запустил руку под матрас, нащупал деревянный складной метр. Бесшумно вытащил, разложил метр на всю длину. Осторожно балансируя, тихонько ткнул метром в Вовку.

— Не сплю я, не сплю.

— Давай, — потребовал шепотом Сергей.

— А кто ревет? — спросил Вовка.

— Не слышишь, что ли?.. Олька. Все никак не привыкнет, дура… Да она, если и заметит, не поймет ничего…

— А вдруг Татьяне Юрьевне скажет? — усомнился Вовка.

— Да ты что. Она же маленькая еще. Зажигай! — заторопил друга Сергей.

Но едва под одеялом у Вовки вспыхнул карманный фонарик, из противоположного ряда совсем не сонным голосом на приятелей напустилась Катька.

— Вы что, очумели?.. В изолятор захотелось?

— А сегодня Маша дежурит, — с перепугу погасив фонарь, не сразу отозвался Вовка.

— Какая Маша! Раз перед обедом никто не приходил, значит — Татьяна Юрьевна! Соображать надо! — отбрила его Катька.

— Кать, ты это… не говори! — смятый неумолимыми доводами, вступил в разговор Сергей. — Если не скажешь никому, то мы…

— Да знаю я вашу тайну дурацкую, — перебила Сергея Катька. — Порох из бумажных пистонов в гильзу ссыпаете. Только германцев сюда все равно не пустят, потому что…

Договорить Катька не успела, так как дверь хрустнула, огрызнулась разбуженными петлями.

Из коридора пришел вялый свет, в палату протиснулась Паша. Дошла до стола, остановилась, превознемогая тяжелую одышку. Неожиданно ее занесло вправо, к постели Федора. Выскользнула из мягких ладоней утка, громыхнула об пол, но не разбилась.

— Чтоб тебя!.. Нечистая сила! — зарычала нянька, пускаясь в погоню за предательским сосудом. — Хучь вдребезги искрошись! Господи, вот мука-то!..

С трудом прихватила посудину, чертыхаясь, распрямилась над подозрительно скользким паркетом. Боязливо передвигая ватные ноги, добралась до крепкого стула, придвинутого спиной к столу.

— Нянь Паш, я утку хочу! — первым заявил о себе Гурум.

— А мне водички попить, — попросил, позевывая, Федор.

— Одеяло поправьте, пожалуйста, — заключила из своего угла Гюли.

— Какие черти вас тискают по ночам?.. Ишь ты… Это им подай… Да то… — поднялась со стула Паша, бурча под нос проклятья.

— Сегодня Маша дежурит? — игриво спросила Галина.

— Нет… С женихом она нонче прощается, — замотала головой Паша. — На фронт его забрали… Жених ейный на Кирюшу моего походит издаля… Кирюша-то в финскую, значит, а этот сейчас вот… Ну, может, и вернется ейный-то, а Кирюша уж навек… Царство ему небесное… Ты, что ль, просила? — протянула Паша утку Гюли.

Та хмыкнула, отговорилась:

— Нет, у меня одеяло сползло.

— Так чего ж ты верещишь? — остановилась, недоумевая, нянька.

— Нянь Паш, а вы… опять как в прошлый раз?.. Да? — прыснув, зацепил няньку Марик.

— Ты… Ты про что это? — вскинула кустистые брови нянька.

— Заткнись, дурак! — прикрикнула на Марика Катька.

— Нянь, а разве сегодня Татьяна Юрьевна не дежурит? — подключилась к разговору Галина.

— Как же, дожидайси… Будет она теперя по ночам с вами валандаться… Со своими хлопот полон рот, — заворчала Паша.

Ухватившись за край стола, она долго шарила по нему в поисках стакана и, не найдя, стала пить прямо из графина, смачно отфыркиваясь после каждого затяжного глотка.

— Господи, что ж это воду такую пакостную держуть? — напившись, сморщилась нянька, погрозив в темноту пальцем.

— А Татьяну теперя по ночам не наблюдете… Это я, колода старая, четвертые сутки с вами тута маюся. А нонче и вовсе одна на цельный коридор… Конечно, раз с грехами, так и гоняй клячу-дуру.

Нянька выпятила губы, передразнивая невидимого врага.

— Как белка кручуся… Поля, вон, и та сестру эвкуирует… «Посиди уж, подежурь уж…» А чего я скажу?.. Ничего…

— Нянь Паш, Оля опять плачет, — заискивающе начала хитрющая Катька. — Мы вас очень просим… Станцуйте для нее чуть-чуть, пожалуйста. А Гурум вам на губной гармошке подыграет. Помните, как в прошлый раз здорово получилось?

— И не мысли! — прикрикнула нянька.

— Миленькая, ну, пожалуйста! — тут же подхватила Катькину просьбу Гюли.

— Правда, теть Паш! — забасил Гурум.

— Пашенька, нянуличка! Ну самую крошечку, самую капельку!

— У вас хорошо получается, — внесла свою лепту в уговоры невозмутимая Галина.

— Тшшш-чччи! — зашипела Паша. — Ишь чего удумала! Ночь на дворе. Темень! Спать, спать надо! — отмахнулась нянька.

Едва Паша смолкла, как шаткую паузу разрушил горестный всхлип Ольги.

— Пожалейте ее, нянечка! — снова начала Катька.

Нянька цыкнула на Катьку, зашаркала к Ольгиной койке.

— Ну?.. Чего разнюнилась, малая? Так вся в слезу и вытечешь?..

— А вы станцуйте, она и не будет больше реветь, — зашептала въедливая Гюли.

— Правда, ведь никогда больше не будешь плакать? — обратилась к Ольге Катька.

— Не знаю, — несколько раз всхлипнув, промямлила Ольга.

— Вот видите! Видите! Не будет! — в полный голос убежденно перевела Катька.

— Нечто так? — усомнилась Паша и, повернувшись к Ольге, спросила: — Неужто пляска моя поможет?

— Конечно! Еще как! — крикнул Гурум.

— Все как рукой снимет! — пообещала Катька.

— Вы спляшите, а мы все тогда за нее отвечать будем, — заверила Галина.

Просьбы, желания, требования посыпались со всех сторон.

— Кыш! Кыш, непутевые!! — попыталась перекричать ребят уже дрогнувшая Паша.

Чуть приглушив новый вал уговоров, нянька обратилась к примолкшей Ольге:

— Так перестанешь слезы лить, коль спляшу?

— Перестанет!

— Оль, ну скажи!!

— Цыц, курносые! Ишь, расквакались!! — снова попробовала угомонить крикунов нянька.

— Станцуйте, — вдруг тихо попросила Ольга.

— Ура! — завопил Гурум.

— Уррра-ааа! — подхватили с коек.

— Нишкните! Скаженные!! — замахала кулаками Паша. — Еще пикните, не только пляски… по нужде ничего вам не будет!! Ишь, взбеленился!! Молчок!! Понятно, нет?.. Нечистая сила!..

— Понятно! Понятно! — зашелестели умиленным хором, почуяв, что добились своего, уговорили.

— Нянь Паш, а вы выгляньте в коридор и дверь закройте поплотнее, — подсказала Катька.

— Чего глядеть-то зазря, — хмыкнула Паша. — Одна я на цельный этаж, как приговоренная… Ну что, негра, где гармошка твоя? — улыбнулась нянька Гуруму. — Только тихонько чур, самую малость давай, чтоб других не побудить…

И, громко высморкавшись, спросила:

— А не проговоритеся?

— Да что вы! — обиделась Катька.

— Ни за что! — самозабвенно пообещал Гурум.

— Честное октябрятское! — пискнула Гюли.

— Да ладно уж, ладно. Давай зачинай!..

Осторожно, исподволь повел мелодию Гурум. Нянька лениво качнулась, нехотя, точно спросонья, плечами повела, неприметным переливом вплыла в танец.

Гурум чуть прибавил звук, незатейливо — потайным ходом перешел на «Цыганочку», и, подчиняясь музыке, доверчиво, бездумно пошла за мелодией Паша.

* * *

Закоченел на боку графина овальный отсвет. Прожектора устали шарить по хмурому небу, улеглись, затаились за лесом.

По-индюшечьи всклокатывала во сне нянька Паша, раскидав руки-ласты по столу в центре палаты. Порой булькающее клокотание сменял кроткий храп.

Ветер швырял в стекла одинокие капли.

— А знаете, почему Эмма Осиповна к нам больше не приходит? — спросил Федор.

— Почему? — полюбопытствовал Гурум.

— Говорят, она германской шпионкой оказалась.

— Глупости, — решительно перечеркнула зловещую новость Галина. — Просто болеет или эвакуирует кого-нибудь.

— Нет. Не глупости, — нехорошо усмехнулся Федор. — Я в перевязочной слышал, как Евгения Николаевна с Борисом Борисовичем разговаривали.

— Подслушивать стыдно, — высказалась Катька.

— А я и не подслушивал, — даже не обидевшись, продолжал Федор. — Просто Татьяна Юрьевна меня за ширмами с кварцем оставила, а сама ушла. А Борис Борисович с Евгенией Николаевной пришли и меня не видели.

— А почему ты им о себе не сказал? — снова не удержалась Катька.

— А они меня спрашивали, что ли? Я грелся и молчал. А они говорили. Борис Борисович сказал, что Эмму Осиповну арестовали, потому что она — германка. А раз германка, значит, шпионка.

— Вот я помню, — переступив через настороженную паузу, начал Сергей, — когда с мамой на рынок ходил, то легковую германскую машину с ненашим флагом видел.

— Чушь городишь! — перебила его Катька. — Маленькие дети ходить не могут. Они в гипсах лежат. Дома, по больницам или в санаториях, как мы.

— А я ходил! — чувствуя, как запылали от обиды щеки, выкрикнул Сергей. — Ходил! И бегал даже! Мама мне серебряную сороку елочную на рынке купила. А я ее разбил. Случайно.

— Врешь. Так не бывает. Сначала все дети болеют и лежат. Как миленькие.

— Вот вырастут, выздоровеют, тогда начнут ходить, — с миролюбивой распевностью поддержала ее Гюли.

— А я ходил! Ходил!! — закричал Сергей. — Еще у меня деревянный конь был. Серый. Конь-качалка… И мяч… Я по нему ногами колотил.

— Неправда. Так не было, — дав ему успокоиться, с непробиваемым упорством объявила Катька. — Ходить умеют только взрослые и звери. Вон Галина наша на сколько тебя старше, а все лежит еще. Скажи, Галь, ты ходила когда-нибудь?

— Нет… Не помню, — нехотя ответила Галина.

— Видишь! Видишь! — торжествовала Катька.

— Дура ты несчастная!! — не выдержал, сорвался Сергей. — Вот приедет мама ко мне, вот тогда…

Внезапно ожили, дернулись, зарыскали по потолку прожектора. Они росли, вытягивались, с каждой секундой набирая хваткую силу.

— А что сейчас будет? Первое мая? — спросила прикорнувшая было Ольга.

— Помолчи!

Откуда-то снизу выползла надрывная сирена. Ухнула за лесом первая зенитка. Заскулили, затряслись стекла. Первая лава грохота раскололась где-то слева, совсем близко, но еще не зацепила санатория.

Второй вал взорвался прямо над крышей!

Взвизгнув, посыпались стекла! Ворвался в палату студеный ветер! Фосфоресцирующими громадными пауками расцвели в черном небе, зависли над окнами санатория первые висячие ракеты.

— Нянь Паш! Нянь Паш! — стуча зубами от страха, заскулила Гюли. — Я хочу!.. Банку дайте!

— Помолчи! Потерпи! — чужим взрослым голосом приказала Галина.

Встряхнул пол близкий разрыв!

Случайный луч прожектора выхватил из темноты спящее одутловатое лицо няньки Паши.

Снова громыхнуло рядом! Бешено рванулась, завизжала дверца шкафа, выбросились, разлетелись по полу игрушки!

— Я не могу больше! Я хочу! — истошно завопила Гюли.

— Замолчи! — прикрикнула Галина.

В окне прямо над головой Катьки вспыхнула, зависла, ядовито шурша, громадная ракета.

Уставилась в палату, выстреливая шипящими искрами.

Вжались в койки, дыхание оборвав, скованные ужасом головы.

— Тихо! — заклиная, предупредила Галина. — Тихо Не дышите! Ракета подслушивает…

Но не сдержалась, ошпаренная страхом, пронзительно заголосила Гюли.

Захохотала, взорвалась, рассыпалась ракета! Ударило!! Ослепило!! Качнуло палату! Посекся, посыпался потолок!!

— Не смей! Не смей кричать!! — вдруг поднялась на локтях, с хрустом взламывая гипсовый панцирь, неистовая Галина.

— Сволочь! Сволочь!! — не помня себя, выкрикнул самое страшное из запретных ругательств, зашелся в надрывном вопле Сергей. — Германка! Фашистка проклятая! Предательница!! Из-за тебя!!! Все из-за тебя!! Всех разбомбят!!! Предательница!!

Не переставая, выла сирена!.. Полыхал лес…

И только нянька Паша бездумно, кротко улыбалась, укутанная непробиваемой лаской младенческого сна.