Над платформой клубился рассвет.

Ветер рвал с деревьев последние мертвые листья, гнал по перрону истлевшие куски трухлявого железа. Где-то за каменным забором редко всхрапывала надорвавшаяся собака. Должно быть, в спешке бегства хозяева забыли про нее, оставили на короткой цепи, намертво припаянной к кирпичной будке.

Дергались на ветру бурые лужи.

Колкая изморозь смешалась с запахами лежалого белья, бензина, сгнившей капусты.

Пять деревянных киосков наспех сшили жидким навесом из разноликой фанеры. Под навес запихали тех, кто не уместился в тесном вокзальчике станции окружной дороги… Бестолково, навалом прикрыли запасными одеялами. Под утро они затихли, уснули на длинных сырых носилках…

Катька проснулась от тяжелого пригляда чьих-то глаз. Обернулась. Увидела сквозь ковыляющее, осклизкое утро хмурое лицо Галины.

— Видела, какими белыми стали настурции? — приглядевшись, шепотом спросила она Галину. — Скользкие, как мокрота, — намекнула Катька на недоброе предзнаменование. — Гурум сказал, что если мороз всю пыльцу с настурций сдует…

— Глупости мелешь! — резко оборвала ее Галина. — На клумбах стебли одни остались.

— А Гурум сказал, что настурции! — взъерепенилась Катька. — И как с них мороз пыльцу сдует, они превратятся в жаб льдышечных! Вот тогда и…

— Ерунда!.. Да что вы там увидеть могли, в темнотище такой.

— Могли! И руками трогали! — не сдавалась Катька. — Мимо нас все время с фонарями маскировочными пробегали!.. А когда нянька Паша закричала про судна…

— Хватит! — приказала Галина. И, не давая Катьке опомниться, спросила: — Зачем простыню жуешь?.. Писать хочешь?

— Нет, пить… А нас здесь не оставят?

— Почему? — насторожилась Галина.

— Мало ли… Паровоз сломается.

— Дура ты какая! Прямо как маленькая! — возмутилась Галина.

Катька насупилась, засопела, еще усерднее зажевала простыню.

Шагах в тридцати от них, в закутке из круглых афишных тумб, разговаривали другие дети. Те, что могли ходить и даже бегать.

Жадная до всего чужого девчонка в соломенном капоре обшарила круглыми глазками громадный пустой аквариум с ветвистой трещиной на стекле, повертела шеей, вглядываясь в недра заиндевевшего ракушечного замка на зеленом дне, спросила у сонной однолетки, жавшейся к своему опустевшему сокровищу:

— Кто у тебя там жил?

Владелица аквариума облизала тонкие губы, потерла глаза, ответила, не оборачиваясь:

— Меченосцы.

Девчонке в соломенном капоре ответ не понравился.

— А кто теперь будет жить? — уличила она в бессмысленной бережливости квелую соседку.

Но та и на этот раз к ней не обернулась, ответила так же нехотя:

— Не знаю…

Тогда девчонка в соломенном капоре попыталась зацепить владелицу пустого аквариума с другой стороны.

Приметив одинокую галошу, торчавшую в соседней луже, она процедила с ехидством:

— А кому-то здорово влетит за то, что она… кое-что потеряла.

Однако и эта стрела пролетела мимо.

— У меня боты.

Столь явная неуязвимость вынудила придиру искать новый объект для нападения. Оглядев с ног до головы тонколицего мальчишку, сидевшего на саквояже с латунными застежками, она спросила:

— А тебя тоже Татьяна Юрьевна сюда привела?

— Нет, мама, — съежился мальчишка.

— А ты знаешь, кто вон там лежит? — почуяв слабину собеседника, кивнула девчонка в соломенном капоре в сторону навеса, где теснились носилки.

— Нет, — пугливо признался мальчишка.

— Заразные и мертвые, — многозначительно пояснила его собеседница и злорадно прищурилась. — Я даже знаю, что их вместе с нами повезут. И кто-то заразится и умрет…

Сергея разбудил голос Татьяны Юрьевны. Она прошла рядом, на ходу втискивая наставления в мальчишку, утиравшего взмокшие волосы обезьяньей шапкой.

— …И не называй меня по отчеству. Я — твоя тетя! Тетя Таня. А если кто-нибудь…

Слова Татьяны проплыли над Сергеем и сразу же выветрились из памяти.

Мальчишка! Мальчишка с обезьяньей шапкой в руке, его уверенная походка!.. Вот кто целиком захватил Сергея.

Зябкая, липучая мгла еще не успела размыть силуэт мальчишки, когда возле ребячьих носилок возникла Маша. Подоткнула одеяло под ноги Гурума, укутала низ Катькиных носилок размотавшимся лоскутом брезента.

— Маша, достань мне, пожалуйста, бумаги, — сразу же потребовал Гурум. — Я парад нарисовать хочу.

— С бумагой сейчас ничего не выйдет. Потерпи. Есть дела поважнее.

Сквозь студенистые клочья тумана Сергей увидел двух девчонок-худышек, выскочивших из-за круглых афишных тумб. Заразительно взвизгивая, девчонки гонялись друг за другом, размахивая мокрыми шарфами.

— Ну! Видишь?! Видишь?! — задыхаясь от радости, закричал Сергей Катьке, показывая на девчонок-худышек. — Во как бегают! И не старше тебя!.. А мальчишку с обезьяньей шапкой видела? Которого Татьяна вела? Как шел, видела?! И я так же мог! И носился! Может, еще быстрее тех!! — распалялся Сергей. — И на коне деревянном верхом! И по мячу ногами колошматил!..

Катька хмурилась, но молчала. Не могла, не смела возражать.

Зато Галина солидарно кивала, подхлестывая ликование Сергея.

Гурум дотянулся до скользкого окурка на асфальте, скрутил его жгутом, сотворил пульку, прицелившись, запустил в Катьку.

Марик, уцепившись железным прутом за Сергеевы носилки, подъехал, спросил:

— А куда Вовку поставили?

* * *

Вовку забыли. Его носилки занесли и поставили чуть в стороне от входа на платформу, на другую сторону от приземистого вокзальчика окружной дороги. Платформа подняла, а чугунная решетка отгородила Вовку от панической суеты людского водоворота на привокзальном пятачке.

Вверх и вниз мимо него сновали по каменным ступеням посеревшие от недосыпания няньки и сестры с носилками и поклажей. Снизу, точно искромсанные на гигантской терке, неслись слова и крики тех, кому не давали пробиться к эшелону.

На Вовку никто не смотрел. Шершавый страх обволакивал, дурманил его жуткими всполохами прошедшей ночи, зримой обреченностью происходящего.

Сырые кусочки земли, что ночью прилипли к его ладоням, теперь каким-то чудом переместились на худые скулы измученного простудой милиционера. Милиционер, что-то хрипя и выкашливая, метался с пистолетом в руках, угрожая толпе, которая рвалась на платформу, пытаясь разорвать жидкую цепочку из тех, кто пришел помочь проводить санаторий в эвакуацию.

Сырые кусочки земли на скомканном судорогой лице милиционера смели, заслонили все, что Вовка сейчас еще чувствовал и пытался постичь в этом опрокидывающемся мире.

Ему стало так страшно, что он натянул одеяло на голову. И тут же… хищно вспыхнули фары «эмки», уносившей в темень леса какого-то счастливца, выхваченного из хаоса всеобщей неразберихи…

Бензиновая отрыжка «эмки» так защипала нос, что Вовка не выдержал, сорвал одеяло с лица и увидел подходившую Татьяну Юрьевну.

Ухватив за воротник куцего пальто затурканную девчонку, она почти тащила ее за собой по платформе. Сзади семенила невзрачная женщина в сбитой набок велюровой шляпке. То и дело натыкаясь на встречных, женщина все пыталась заглянуть в глаза Татьяны Юрьевны и писклявым голоском смешно выталкивала из себя застенчивые просьбы.

…— Вы, пожалуйста, последите за Лорочкой… Такая болезнь у нее не вовремя… обнаружилась…

Что-то внезапно вспомнив, женщина стала поспешно стаскивать перстень с левой руки.

— Этот изумруд, Татьяна Юрьевна, вам очень пойдет!.. Мы ведь как сестры теперь… И не думайте, что свекровь обидится… ведь если…

Двое нянек протащили рядом с Вовкой носилки с горланящим малышом. Вовка зло отвернулся, вспомнив, как набивали ночью автобус этими, из отделения для самых младших… В суматошных, случайных вспышках карманных фонарей привиделось ему перекошенное гневом лицо Бориса Борисовича. Главврач кричал визгливой фистулой…

Почему его забросили в автобус к малышам, Вовка так и не понял… Его рывком вбросили, ввинтили в смрадную тесноту.

Хлопнула железная дверь над головой. Рванулся из-под спины пол. Кто-то бульдожьей хваткой впился в его ладонь. Вовка вскрикнул, отдернул прокусанную руку… снова вернулся на галдящую платформу к чугунной решетке.

Расхристанная полуторка затормозила, фырча, у самой лестницы, ведущей на платформу.

— Клашка!!! Ну где ты, шалава?! — взметнулся над вокзальчиком простуженный вопль.

Бросился к полуторке белый от бешенства Борис Борисович. Так непохожий на того деда-мороза, что втащил к ним в палату елку в снежинках, вытряхнул из кумачового мешка щедрые подарки…

И снова, прямо на руках, без носилок, мимо Вовки потащили этих ненавистных, злющих «самых маленьких».

Вовка отвернулся, стал смотреть на колонку, из которой выбивалась урчащая струя.

К колонке подковылял пожилой железнодорожник с понурым лицом. Долго приноравливался, ища опору понадежнее. Наконец приладился, стал пить, потешно хватая воду вытянутыми губами.

Вовка так увлекся стараниями железнодорожника, что не заметил, как рядом с тем вырос разъяренный Борис Борисович.

— Вы понимаете?! Понимаете? Что с вами сделать надо? — напустился на железнодорожника главврач. — Вас же расстрелять мало!! То есть это слишком даже по-божески будет!!

Железнодорожник нехотя оторвался от струи, присел, отер губы углом жеваной шинели и, не взглянув на Бориса Борисовича, снова стал ловить воду скошенным ртом.

Столь откровенное безразличие на несколько мгновений лишило главврача дара речи… Опомнившись, Борис Борисович обежал колонку с другой стороны, затопал на железнодорожника ногами.

— Вы же преступники!.. Все поголовно!.. Янычары!.. Отправлять туберкулезных детей на открытых платформах!.. До Рязани!.. — задыхался главврач. — Это!.. Это просто бандитизм!! Я буду счастлив!.. Счастлив!! Когда вас всех расстреляют на моих глазах!

— Расстреливайте, — напившись, смиренно согласился пасмурный железнодорожник. — Только, кроме открытых, больше нет ничего.

— Но ведь это же… Это же для детей — смерть верная! Понимаете?! — переменив тон, внезапно, почти взмолился Борис Борисович, превратившись сразу в растерянного ребенка.

— Да понимаю я все, — обреченно согласился железнодорожник. — Только нет ничего больше. И не будет.

Он инстинктивно поправил съехавший набок пояс и, припадая на левую ногу, не спеша заковылял прочь от колонки…

Новая волна голосов заставила Вовку повернуть голову.

Проносили последних малышей. Вспотевшие, растрепанные няньки-подсобницы из пищеблока тащили присыпанные мучной пылью мешки…

Почувствовав заманчивый, сладкий запах воска, Вовка закрутил головой во все стороны…

Запах исходил от стеариновой свечи, вделанной в целлулоидную лодочку-моторку, что сжимал в красном от холода кулачке черноглазый малыш, второй рукой ухватившийся за материнский подол.

Мать его — молодая нянька с некрасивым выпуклым лбом уронила, рассыпала недалеко от носилок Вовки узел с казенными кружками и ложками…

Ту незабываемую лодку-моторку, что тарахтя носилась по кругу в огромном эмалированном тазу, приносила в палату Маша.

Между тем к лобастой няньке подоспела на помощь вторая. Тучная, старая, с нелепыми гроздьями суден в руках.

— А дочка-то где? — спросила старая у матери карапуза. — Присмотрела бы хоть за ним пока, — кивнула она на малыша.

— Так к тетке я ее давеча отвезла, — не переставая собирать алюминиевую посуду, объяснила лобастая. — В деревню. Чего делать-то? Первый раз, когда наших эвакуировали, проворонила я. Все думала — пронесет. Да Васек болел. А теперь куда деваться?.. Раз по одному тольки ребятенку брать разрешили… А тетке тоже, считай, шестьдесят четыре стукнуло.

— Господи! Чего ж рассудила так бестолково? — стала сокрушаться старуха. — Ну из наших бы кому приписала девку. Хоть мне. Я ж одинокая. Имею право. А то ведь…

— Ну а коль всплыл бы обман?

— Да будет уж! — замахала руками старая.

— А то?.. Вон Борис Борисович какой добрый завсегда был… А ноне, глянь, как лютует.

— Матерь божья, пресвятая богородица! — наскоро закрестилась старшая. — И за что на нас наказанье такое окаянное ниспослано?! Держи узел-то, не кособочь!

Причитание нянек нежданно перекрыл голос Маши.

Вовка вскинул голову, увидел Машу, пробивавшуюся к Борису Борисовичу, совсем близко от его решетки. Главврач бегал между двумя грузовиками с рентгеновской аппаратурой, грозил кому-то кулаками, выплевывал неразборчивые угрозы…

Маша протиснулась сквозь толчею, схватила главврача за руку, закричала, указывая на платформу:

— Там! Какой-то дурак запретил сажать в поезд детей наших сотрудников!

— Этот дурак — я! Я же предупреждал, что разрешу брать с собой только по одному ребенку! И то, в крайних случаях… Да откройте вы борт сначала!! Идиоты!!!

— А если их двое? Или трое?! — Маша снова вцепилась, повисла на плече у Бориса Борисовича. — Их что же, придушить?!

— Мне надо больных детей спасать! Ясно?! Отпустите руку!

— У вас свои дети есть?! — не сдавалась Маша.

— Убит он! — побелев, пресек ее Борис Борисович.

— А живые жить должны!

— Вы!.. Вы понимаете?.. За кем станут ухаживать няньки и сестры, если мы возьмем в эвакуацию всех их здоровых детей?! Понимаете?!! — неистовствовал Борис Борисович.

— А вы понимаете?… Что вы наделали?! — рассвирепела в ответ Маша.

— Я сказал, что больше одного сажать не дам! И убирайтесь к черту!

— Тогда никто из нас не поедет! — Маша отступила на несколько шагов.

— Что?!! Саботаж?.. Да я… Я вас немедленно расстрелять велю!!

— Пожалуйста, — неожиданно просветлев, нежно улыбнулась Маша. — Меня расстреливайте, а детей разрешите, пожалуйста, посадить в эшелон. Мы всех разместим. Головой ручаюсь.

— Сажайте… Но если случится что… Я вас сам к стенке поставлю!

— Согласна! — закивала Маша. — Только ничего плохого не случится!.. Спасибо!

Она звонко поцеловала Бориса Борисовича в щеку, кинулась было обратно…

— Стойте! — завопил главврач. — Передайте Евгении Николаевне, что, если я не успею, она за главную в эшелоне остается! Я сейчас за второй партией поеду… Их ночью отправлять грозятся… А вы поторопитесь! И брезента, брезента на открытые по возможности побольше натаскайте! И все, чем укрыть можно!

— Ясно! Все сделаем! Не волнуйтесь! Еще раз спасибо!

— Ладно-ладно! — отмахнулся Борис Борисович.

Маша улыбнулась ему в затылок, повернулась, бросилась вверх по ступенькам, на платформу. И тогда Вовка изо всей мочи заорал:

— Маша!! Ма-ааа-шааа!! Возьми меня с собой!!!

Маша резко повернулась. Увидела Вовку. В два прыжка оказалась рядом.

— Ты почему здесь?! Это еще что такое?! Не смей реветь! Здоровенный парень!! Как не стыдно?! Ну-ка сморкайся! Сморкайся! Вот и ладно!.. А то, подумаешь, обидели… красну-девицу…

* * *

Первым на платформу, где разместили ребят из тридцать второй, взобрался мальчишка в обезьяньей шапке. Юркнув настороженными глазами по лицам тех, кто лежал на носилках, он присел, стал застегивать замок своего фибрового чемодана.

Вслед за мальчишкой в обезьяньей шапке Татьяна Юрьевна подсадила на платформу замотанного в шерстяные платки мрачного увальня лет четырех.

Увалень хмуро пофырчал носом, покосился на Катьку, надувавшую пакет из газеты, угрожающе изрек:

— Мне здесь не нравится.

Татьяна Юрьевна даже не взглянула на увальня, помогая въедливой девчонке в соломенном капоре и ее соседке с громадным пустым аквариумом.

Распахивая чемоданы и узлы вновь прибывших, Татьяна натужно улыбалась, представляя «своих» детей.

— Это — Павлик, — кивнула она на увальня. — Ее зовут Лора, — Татьяна втащила за локти затурканную девчонку с вырванным клоком вместо средней пуговицы на пальто. — Его?..

— Глеб, — подсказав, облизнул сухие губы мальчишка в обезьяньей шапке…

— Эту девочку — Надей, — еще быстрее заговорила грозная сестра, подталкивая перед собой по проходу, между носилками девчонку в соломенном капоре. — Ее — Любой, — обернулась Татьяна к обладательнице аквариума.

Чернявый, порывистый мальчишка, легко перекинув проворное тело через борт платформы, тряхнул пышной челкой, закрывающей глаза, спросил сквозь зубы Татьяну, щеголяя фамильярной скороговоркой:

— Ма, а есть-то дадут что-нибудь?

Татьяна Юрьевна скривилась, уголки губ жестоко поползли вниз, но, быстро передумав, снова нацепила расхожую улыбку, запела ласково:

— Как тронемся, так и обедать начнем… Этого мальчика зовут Геной… Он, наверное, самый старший среди вас… Конечно, вы все будете дружить… Петь песни, играть…

— Мам, — перебил ее увалень. — А мы так без крыши и поедем?

— А зачем тебе крыша? — фальшиво удивилась Татьяна.

— Затем, чтобы не простудиться, — зло объяснил Павлик. — А то я знаю. Горчичники мне ставить начнешь.

Татьяна Юрьевна еще ничего не успела ответить, а над платформой уже прозвучал вопрос Галины:

— Это ходячие все-все ваши дети?

— Видишь ли, — смутилась Татьяна, — я, наверное, не совсем точно выразилась, а ты неправильно меня поняла. Ведь это неважно, кто здесь…

— Это только моя мама! — перебил Татьяну насупившийся Павлик, цепляясь за полу ее пальто. Увалень злобно посмотрел на Галину и добавил, кивая на мальчишку с пышной челкой: — И его тоже.

— Господи! Вот малыш смешной! — умиляясь, взвизгнула Татьяна. — Все вы здесь — мои дети! Все! Наши! Общие! Одна семья! Ой!.. Смотрите! Вовку нашего несут!

Татьяна Юрьевна метнулась к углу платформы, подхватила носилки с улыбающимся, заплаканным Вовкой. Вслед за Вовкой влезли на платформу Маша и крутолобая молодая нянька. Размотав толстую перепачканную веревку, стали поспешно крепить Вовкины носилки. Им шумно помогала Татьяна, скороговоркой объясняя неожиданное присутствие на платформе здоровых детей.

…— Родная сестра двоих привезла, представляешь? Ее с завода не отпускают… И золовка. Как узнала, ума не приложу. Навзрыд плачет, умоляет: «Ты сама мать!» Как откажешь?! А у этой девчушки, у Лорочки, диабет, представляешь? Что я с ней делать буду? Уговорила вот Пашу и Рыбину за своих провезти.

— Мария Ивановна! Татьяна Юрьевна! Скорее! Ой, нехорошо! — подбежав, запрыгала перед платформой смущенная Верок. — Эх, морока! Скорее, родненькие!

— Что? — всполошилась Татьяна.

— Да объясни толком! — поддержала ее Маша.

— Потом!.. Евгения Николаевна там одна! — замахала на них Верок и припустилась, не дожидаясь, по перрону.

Маша и крутолобая нянька, неуклюже спрыгнув, помчались вслед за Верком.

Татьяна замешкалась, несколько секунд колебалась, занеся ногу над деревянным бортом. Услышав неразборчивые выкрики, доносившиеся от конца эшелона, обернулась к ребятам, погрозив длинным, перепачканным в зеленке пальцем, крикнула:

— Смотрите у меня! Чтоб без скандалов! Геннадий, о тебя спрошу!

Про то проклятье Сергею простуженным шепотом рассказала Олька-плакса, как только тронулся их поезд…

В общей сумятице ее, как и Вовку, тоже перепутали, забросили в группу «изоляторников». Поэтому и оказалась девчонка у той последней теплушки эшелона.

Олька-плакса уверяла Сергея, будто вначале не испугалась и кричала всем, кто хватал ее носилки, что она — из тридцать второй, совсем не заразная и корью уже болела.

Но ее никто не слушал. А заросший от самых глаз грязной щетиной санитар так на Ольгу посмотрел, что она сразу описалась и замолчала…

Даже когда Евгению Николаевну увидела, не отважилась подать голос…

Они бежали туда, где загружались прицепленные через скандалы и угрозы главного последние три платформы и расшатанная, старая теплушка.

Верок выкрикивала на ходу огрызки путаных фраз.

— Мы за продуктами побегли!.. А этих, из изоляторов, не затаскивали еще… Паша пусть последит, говорят… Ну, оставили!.. И как она проглядела?.. Может, по нужде куда отошла… А они уж там засели!.. Евгения Николаевна тыркнулась, ан, нет…

— Да что ты плетешь, как придурочная?! — взвилась, погоняя Верка, Татьяна. — Кто «они»? Можешь по-человечески сказать?!

— Так бабы эти… С детишками… Которые эвакуироваться норовят… Не понятно, что ль?

— Ну! Дальше!

— Видать, через стенку бабы те махнули. Тама кто ж стеречь будет? А Паша говорит — через дыру… В тупике стена разобрана. Через нее кто хочет пролезет. Подоспели мы с продуктом, а бабы те уж забились в теплушку. Шесть баб. Глаза фонарем высветила! А детишек и не считала. Евгения Николаевна принялась было увещевать их, совестить, так куда там. Как мыши молчат. Забились, и ни гугу…

— Давай за милицией! — не останавливаясь, приказала Верку Татьяна. — Мы сами пока…

Евгению Николаевну они увидели шагов за сто. Она стояла на ступеньке злополучной теплушки, нервно потирая ладонью подбородок, говорила что-то, пропадая наполовину в чреве вагона.

Рядом, внизу, между носилками с «изоляторникамя», топтались, гундели няньки.

— Поймите! Этот крытый вагон мы еле выпросили. Для самых тяжелых, — срывался грудной голос врача. — Я вижу, что у вас тоже дети… Сочувствую. Но так нельзя. Мы своим сотрудникам и то отказали…

Татьяна с разбегу вскочила на подножку, легко отстранила Евгению Николаевну, рявкнула в темное чрево теплушки:

— А ну выходи! Живо! Сейчас арестовывать начнем!

Первой выкатилась из вагона бабенка в потертой плюшевой душегрейке. В одной руке — размотавшийся узел, в другой — чумазая малолетка. Присела со страху, зачумленно зыркнула по лицам нянек, подхватив расползающийся узел, стреканула во путам в сторону тупика.

Приняв бегство первой бабенки за безоговорочную капитуляцию, Татьяна сошла с подножки, помогла спуститься Евгении Николаевне.

Подоспел выжатый бессонными ночами милиционер. Шарахая кулаком по кобуре, захрипел, силясь прорваться через накатавшийся приступ кашля.

— Вы… кхы-кхы-ы-ы… вы-ходить. Кхххы… ы… ы… Всем! Кхы-кхххы-кххы… ы… ы!.. Бы-кхххыы… ыы! Бысст-ро! Кххы… ы… ы!..

Свесив худые ноги, медленно стала спускаться на землю беременная женщина с бурыми пятнами у подглазий. Спускалась долго, осторожно. Вслед спрыгнули трое мальчишек-погодок со значками Осоавиахима на бушлатиках.

Перехватив взгляд Евгении Николаевны, беременная с редким проворством кинулась к врачихе, пала перед ней на колени, хватаясь за ноги, взмолилась детским голоском:

— Возьмите! Христа ради!.. Возьмите нас!..

Евгения Николаевна покаянно взмахнула руками, обернулась к Татьяне…

Та было бросилась к ней на помощь, но на полпути внезапно осеклась, дернула жилистой шеей, закусила губу, словно что-то вспомнив, отвернулась, глядя под ноги, отступила…

Последняя из тех, что выбиралась из теплушки, тонкогубая, с землистым лицом, политым оспинами, подошла к Маше, сказала тихо-тихо, точно самое заветное отдавала:

— Будьте вы прокляты… Вместе с уродами вашими…

Глубоко-глубоко в глаза Маше заглянула.