Без права называть себя

Июль 1943 года.

Из партизанского отряда вышли трое — Елисеев, Балыкин, Романенко. Задание — пустить под откос вражеский эшелон или заминировать и порвать полотно железной дороги в районе Кокоревка — Холмечи, заодно прощупать, не пытаются ли немцы восстановить железнодорожный мост через Неруссу, взорванный отступающими частями Красной Армии. Оккупанты не раз пробовали ввести его в строй, но партизаны срывали их планы. Так и оставалась перерезанной дорога Брянск — Хутор Михайловский, действовала лишь ветка Навля — Холмечи. Но и на этом небольшом участке, хоть и была выставлена сильная охрана, не прекращались диверсии.

В отряд возвратились двое. Командиру Егору Булкину доложили: задание выполнить не удалось — Елисеев оказался предателем. Балыкин и Романенко прикрывали его, когда тот выполз на полотно, чтобы заложить мину. И вдруг он метнулся за насыпь. Балыкин и Романенко насторожились: что его спугнуло? Если появилась опасность, то почему бросился прочь, от товарищей? До них дошло не сразу: Елисеев бежал к врагу.

Это сообщение было подобно грому среди ясного неба. Елисеев был смелым партизаном, хорошим комсомольцем. Сначала его избрали комсоргом группы, а затем — секретарем комсомольской организации отряда. Недавно назначили командиром роты. Только что принят кандидатом в члены ВКП(б). Это о нем газета «Партизанская правда» рассказывала: «Закалился в боях с ненавистным врагом молодой коммунист Андрей Прокофьевич Е. Только в бою за населенный пункт Ш. он истребил 5 гитлеровцев. Андрей избран секретарем комсомольской организации, воспитывает молодежь в духе любви и беззаветной преданности Родине… прививает жгучую, неукротимую ненависть к врагу».

…Ловко, выходит, маскировал свое нутро.

* * *

К вечеру Елисеев вышел к деревне Гавриловка, где размещался батальон «РОА» (так называемой русской освободительной армии, которую пытался сколотить из предателей обер-бургомистр Локотского военного округа Каминский). Елисеев огляделся — постов вроде не видно. Неторопливо перебрался через ручей. Не спеша пошел дальше. Как будто никого. Землянки да бурьян — избы сожжены. Втянул в себя воздух — пахло костром и припаленной картошкой. Значит, здесь есть люди. Он знает, куда и к кому идет. Обратной дороги нет.

На изломе бывшей улицы, у самой большой землянки, беспечно сидели и лежали на траве «добровольцы» Каминского. Видимо, был час ужина. Алюминиевые ложки глухо звякали о дно котелков, которые «дымились» чем-то вкусным: Елисееву очень хотелось есть. На мгновение ложки застыли, солдаты «РОА» с недоумением и настороженным любопытством рассматривали пришельца, худого, небритого, в длинной, до пят, ношеной-переношенной шинели, с крестьянским узелком и винтовкой за плечами. У него был вид человека, который решился на что-то отчаянное, но еще не знает, что ему уготовано.

— Здравствуйте, — сказал Елисеев, глотнув слюнки.

На приветствие никто не ответил.

— Ты — кто? — наконец спросил щербатый, тоже небритый, с копной давно не чесанных волос.

— Партизан я… К вам пришел.

Некоторые даже жевать перестали — вот так фокус! Потом словно опомнились.

— Партизан? А ты, случайно, не ошибся адресом?

— Несладко, знать, пришлось?

— Каждый думает о себе, — сказал Елисеев. — Голодуха у нас. Мрем, как мухи. Блокада была крепко тяжелой.

— Да, прижали вас что надо, это верно, — кивнул щербатый, запуская ложку в котелок — самое интересное миновало. Подул на похлебку раз-другой, с шумом проглотил. Облизываясь, поднял голову. — Однако на кой ты нам нужен?

— Чего это? — не понял Елисеев.

— Ге! Он еще спрашивает! Разве не чуешь, как тама, — показал ложкой на восток, — бухает? Враз накроет, если не драпать.

— Брось, Мухин, трепаться, — шикнул кто-то на щербатого. — А то Галкин услышит — не поздоровится тебе.

— Перво-наперво, нашего комбата в Локоть вызвали, потому моих слов не слышит. Разве кто накапает?.. Второе — я, может, разыгрываю этого партизанчика, — невозмутимо парировал щербатый. И — Елисееву: — Садись, коль пришел. Небось, жрать хочешь?

— Но мне бы сначала увидеть вашего главного, — замялся Елисеев.

— Я тебе и говорю: капитана Галкина в Локоть вызвали. К самому бригадному генералу Каминскому. Слыхал про такого?

— Приходилось… А кто из вас старший?

— Все мы тут сами себе старшие, — не унимался щербатый.

— Не заливай, Мухин, — возразил его сосед. — В штабе нашем немцы, кажись, имеются.

— Отведите меня в штаб, — попросил Елисеев.

— Да ты пожри сначала.

Елисеев не стал отказываться. Поев, заторопился:

— Все же, наверное, надо показаться начальству вашему. А то, чего доброго, вас же и попрекнут, что с партизаном якшаетесь.

— Видал его? — щербатый присвистнул. Нехотя приподнялся. — Ладно, отведу тебя. Только винтовочку… того… И карманчики выверни! Вот так… Коммен со мной, как говорят немцы.

В землянке было несколько немецких офицеров. Елисеев решительно направился к старшему по званию, из пояса брюк извлек микроскопический кусочек бумаги, протянул немцу. Тот брезгливо взял его. Но тут же встрепенулся.

— О, зер гут! Мы ждаль вас.

Ошарашенный щербатый застыл на месте. Его тотчас выпроводили.

* * *

Да, Елисеева ждали. Еще вчера он должен был явиться к зондерфюреру Гринбауму, начальнику Локотского отделения «Абвергруппы-107». И об этом знакомстве никто в отряде не догадывался. Даже Балыкин и Романенко, посвященные чекистом в часть операции (по «перебежке» Елисеева), и предположить не могли, что они сопровождали к немцам… сотрудника немецкой разведки.

Это было возвращение в «Виддер». А ему, этому возвращению, предшествовала история, о которой спустя много лет подполковник госбезопасности в отставке Василий Алексеевич Засухин скажет, что она «могла бы стать сюжетом приключенческого фильма».

Началась эта история…

* * *

Пожалуй, началась она в дни майско-июньской блокады Брянских лесов.

20 мая 1943 года, за полтора месяца до начала битвы на Курской дуге, немецкое командование повело самое крупное наступление против брянских партизан. На то были особые причины. Зимой 1942–1943 года на советско-германском фронте Красная Армия добилась замечательных побед, разгромив и оттеснив врага на многих участках. Партизаны Брянских лесов оказались в клещах двух сильнейших армейских группировок противника — группы армий «Центр» и группы армий «Юг». Но это не сломило дух народных мстителей. Они не переставали расстраивать фронтовые коммуникации оккупантов, затрудняли им подброску подкреплений к фронту, перегруппировку, маневрирование войск и размещение различных воинских учреждений.

Это мощное сопротивление возросло накануне осуществления одобренного Гитлером плана «Цитадель» (одновременный удар с севера и юга на основание Курского выступа). Известно, какое значение придавал фюрер предстоящему сражению — он рассчитывал остановить наступление советских войск и добиться перелома в войне. В тылу немецких армий, готовящихся к этой решающей схватке, действовали брянские партизаны. И германское командование принимает решение — окончательно разделаться с ними. На этот раз все войска, выделенные для борьбы с партизанами, были сведены в одну группировку. В придачу им с фронта сняли еще три дивизии.

На рассвете 20 мая на Брянские леса двинулись 137-я, 407-я, 492-я немецкие пехотные дивизии, отдельные части 405-й дивизии, 980-й гренадерский полк 221-й стрелковой дивизии, венгерская королевская дивизия, 7-й немецкий артиллерийский полк, 7-й батальон танковой группы, 11-й и 12-й артиллерийские дивизионы, бригада обер-бургомистра Каминского, 18 гарнизонов полиции, другие части и подразделения. Общая численность экспедиционных войск превышала 50 тысяч солдат и офицеров. Руководил операцией командир 442-й дивизии особого назначения, входившей в состав второй танковой армии, генерал-лейтенант Борнеманн.

Такая армада, по замыслу гитлеровцев, должна была справиться со своей задачей в короткий срок — уничтожить партизан к 25 мая и затем прибыть на Курскую дугу. Об этом свидетельствовал приказ Гитлера командующему 7-й немецкой армией, найденный у убитого офицера этой армии.

Но и к концу июня регулярные войска не были уведены к линии фронта. Правда, им удалось окружить партизан, собравшихся в южном массиве Брянских лесов. Кольцо сжималось — в нем оказалась площадь не более шести лесных кварталов. Немцы уже форсировали реки Неруссу и Навлю. Положение народных мстителей усугублялось тем, что вместе с ними находились до сорока тысяч женщин с детьми и стариков. Гитлеровцы сжимали кольцо с таким расчетом, чтобы прижать их к Десне: пусть они попытаются найти спасение на правом берегу реки. А там им была устроена засада.

Партизаны разгадали замысел врага. Командующий южной оперативной группой подполковник А. П. Горшков провел совещание руководящего состава бригад. Было решено — прорываться… в самую гущу немецких войск. Бригады «За власть Советов» и «За Родину» обеспечивают выход из окружения основной части партизан и населения. Остальные силы прорываются в разных направлениях, чтобы создать как можно больше очагов сопротивления.

Тревожной была ночь 30 июня. Никто в лагере партизан не спал. Раздавались остатки патронов и продуктов.

В четыре часа утра 1 июля лагерь взорвался оглушительной ружейно-пулеметной пальбой. Ударную группу автоматчиков вел командир бригады «За Родину» капитан Харитон Ткаченко. Немцы подпустили партизан на близкое расстояние и встретили их шквалом огня. Многие пали. На мгновение дрогнули ряды наступающих. Решали секунды. Ткаченко вскочил на кучу хвороста, крикнул: «Вперед! За Родину!» и первым бросился на врага. Елисеев видел, как капитана тут же скосила пулеметная очередь. Его пример всколыхнул ряды партизан. Они рванулись вперед…

Через образовавшуюся брешь хлынули основные силы партизан, женщины, дети, старики, которые мужественно переносили все тяготы жесточайшей блокады.

Опасаясь окружения и удара с тыла, гитлеровцы побросали свое тяжелое оружие, отступили к окраине леса, чтобы не позволить партизанам проникнуть в села, где народные мстители могли пополнить продовольственные запасы.

Еще несколько дней немцы пытались найти и уничтожить разрозненные партизанские отряды и группы, устраивали засады. Но чаще сами попадались в капкан. Оставаться в лесах, в которых растворились вышедшие из окружения народные мстители, они опасались. На рассвете 7 июля вражеские части, не выполнив приказа Гитлера, ушли в Орловско-Курском направлении.

Как сообщала «Орловская правда», в результате ожесточенных боев с 20 мая по 3 июля 1943 года партизаны убили и ранили около четырех тысяч карателей. Бесславно бежал и сам командующий карательной экспедицией — генерал-лейтенант Борнеманн, в брошенном портфеле которого лежало донесение командованию второй танковой армии, датированное 17 мая 1943 года. «На протяжении прошедших полутора лет, — говорилось в нем, — было предпринято несколько попыток со стороны наших войск уничтожить партизан. Наши экспедиции доходили до центральной части действия банд, но потом, в течение 24–48 часов, были отброшены обратно и никогда не приносили успеха, а только потери. Противник в конце концов после очистки снова занимал лес, что только увеличивало его уверенность в своих силах. Такое положение продолжается уже около двух лет. Партизаны занимают огромное пространство за спиной второй танковой армии, в связи с этим линия движения и линия подвоза находится под блокадой. Все это составляет большую опасность для армии и дальше нетерпимо. Об этом говорит и приказ фюрера № 4».

Так закончилась еще одна, на этот раз последняя попытка немцев уничтожить брянских партизан.

Разрозненные части партизанских отрядов и бригад постепенно собирались вместе.

* * *

Небольшая группа партизан из отряда, которым командовал Егор Булкин, оказалась после прорыва отколотой от основных сил. Во главе ее был начальник штаба этого отряда Борис Сафронов, москвич. Сафронов предложил такой план: пробираться к прежней, «доблокадной» стоянке отряда, куда немцы вряд ли сунутся — там они уничтожили все, что можно было уничтожить. Предстояло перейти реку Неруссу, проскочить в село Алешковичи и с помощью местных жителей нащупать связь со своим отрядом.

Через Неруссу, недалеко от места впадения в нее притока Сев, лежало бурей сваленное могучее дерево. Удобнее переправы не найдешь. По нему цепочкой начали перебегать партизаны. Сафронов торопил: «Быстрее, быстрее!» Как капитан последним покидает гибнущий корабль, так и он хотел переправиться на другой, спасительный берег последним. Не знал Борис, что там затаился враг. Видимо, переправа горстки партизан показалась карателям массированным форсированием Неруссы, и они, потеряв самообладание, вслепую открыли огонь.

Восьмерым все же удалось переправиться и оторваться от преследователей. В их числе был Андрей Елисеев.

К вечеру следующего дня Елисеев и его товарищи вброд перебрались через Сев. Оставалось преодолеть открытый участок метров в двести, а там начинался лес. Это — спасение! Но именно здесь их подстерегала беда — навстречу вышла цепь автоматчиков в касках. С ними были и полицейские. Силы слишком неравные. Решение могло быть только одно — сражаться до последнего патрона. Отстреливаясь, партизаны перебежками, ползком отступили к кустарнику, который рос по-над берегом Сева. Патроны кончились. Теперь каждый из них мог надеяться только на чудо. Елисеев пистолет не выбросил, засунул в карман — сказалась партизанская бережливость. Это был подарок командира роты, которого сменил он, Елисеев.

Увидев отблеск воды, Андрей понял, что надо делать. Один шанс из тысячи. Но почему его не использовать? Схватив за руку Таню Землянову, оказавшуюся рядом, Елисеев бросился в воду. Скорее — под лозняк! Забраться с головой, высунуть лишь лицо — чтобы дышать. Возможно, не заметят.

Топот все ближе. Выстрелы. Стоны раненых. Пронзительный вскрик поварихи Ани, которой несколько минут назад, под огнем автоматов, Андрей помог наскоро перевязать рану. Наверно, ее тут же прикончили.

Затем все кругом затихло. Но эта тишина обманчива.

Чужой говор. У самой реки. Чье-то тяжелое дыхание. Тише! Замри, сердце! Они стоят над самым обрывом. Их много, очень много.

— Эй, кто живой? — кричит полицейский. — Выходи. Никого не тронем.

Ему отзывается эхо. Следует команда на немецком языке. Веер пуль пузырит воду. Под кусты летят гранаты. Бьют наугад. Значит, не видят.

А свинцовый дождь не перестает.

Хватит ли выдержки? Когда все это кончится?

И вдруг…

— О-ой!

Таня Землянова вскрикивает машинально. Разрывная пуля раздробила ей левую руку.

Стрельба прекращается. В ушах Елисеева звенит. Оглох? Нет, он слышит: немец что-то говорит. В этой тишине его голос лязгает, как металл. Полицейский, держа винтовку наизготовку, спускается к воде, подходит к партизанке.

— Поднимайся, стерва.

Выводит Таню на берег.

— Кто еще здесь? — спрашивают у нее.

— Никого.

— Врешь!

Ей выворачивают руки, заламывают на спине…

…Когда-то, до страшного июньского дня сорок первого, алешковичские парни дразнили ее «сплошной визгливостью»: стоило лишь прикоснуться к ней, как Таня визжала во весь голос: «Ой, мама! Не лезь!» И когда «обидчик» ошалело отскакивал в сторону, она заливисто хохотала и победоносно изрекала: «Что, комедиант, напугал?»

…И вот сейчас эта «недотрога» словно воды в рот набрала. Наверно, ее стойкость бесит карателей. Один из них опускает приклад на ее руку, висящую плетью.

— Ой, Андрей! — вскрикивает Таня и лишается чувств. На нее плескают воду.

— Кто это? Где он?

Таня в ответ стонет.

— Видать, тут еще кто-то есть, — слышит Елисеев чей-то простуженный голос.

— Вон, вон он! — захлебывается другой голос.

Все. Конец. Такой нелепый. Его берут голыми руками, как беспомощного котенка. От обиды, отчаяния и злости он до крови кусает губы. Вытаскивает незаряженный пистолет, документы, среди которых оставленный на память комсомольский билет и вырезка статьи из «Партизанской правды» за 9 апреля, засовывает все это под берег с каким-то подсознательным желанием — когда-нибудь найти.

В тот же миг что-то тяжелое и тупое опускается на его голову…

* * *

Пленных привезли в лагерь, обнесенный колючей проволокой. Это у самого поселка Локоть. Через сутки женщин отделили от мужчин. Елисеев расстался с Таней Земляновой. Предчувствовал, что навсегда.

Заключенные спали на земле, под открытым небом. За каждым их шагом настороженно следили часовые, маячившие на вышках.

В одном из пакгаузов, расположенных на территории лагеря, был следственный отдел, откуда днем и ночью неслись душераздирающие крики. Наряду с гитлеровцами, особенно усердствовал некий Стародубцев, в немецком звании старшего сержанта. «Зверь из зверей», — окрестили его. Черное, словно опаленное лицо. Худой до истощенности, постоянно дергающийся, как в конвульсиях. Когда он выходил из себя (а уравновешенным его редко видели), зрачки расширялись, изо рта пенилась слюна. Тогда в ход шли изощренные пытки. Этот садист старался не уступать в жестокости своим хозяевам.

* * *

— Елисеев?

Снова допрос. Снова будут бить резиновыми шлангами, дубовыми палками, обливать холодной водой, чтобы привести в чувство и опять бить и требовать: «Говори!» Ну что ж, кроме того, что он — Андрей Елисеев, кроме того, что он в отряде был человеком маленьким и потому ничего не знает, — он не скажет ни слова.

— Елисеев?

— Да.

— Партизан?

— Был.

— Что значит — был?

— Ушел из отряда.

— Допустим. Почему дезертировали?

— Голодуха, господин следователь. Умирали, как мухи.

Пока все повторяется слово в слово, как и на предыдущих допросах. Как шахматная партия — ход в ход. Кто первым свернет с проторенной дороги?

— Но если вы шли домой, зачем имели при себе оружие?

— Я не имел.

— А кто стрелял в германских солдат?

— Вы же знаете, что в лесу и партизаны, и мирные жители.

Вопросы следуют один за другим. И ответы на них — в том же духе.

Сейчас следователь (а они меняются, хотя вопросы — как две капли воды) даст указание стоящим здесь же двум солдатам — и те возьмутся за резиновые шланги, затем будут приводить истязаемого в чувство. Вон и ведро с водой под руками. И точно — следователь обращается к солдатам, только говорит неожиданное для Елисеева:

— Оставьте нас вдвоем.

«Это и есть заготовленный ход? Посмотрим, что получится из твоей затеи, господин с усиками. (Под носом у него топорщится противный клочок волос. Фюреру подражает?) И сегодня ты пока не выходишь из себя. Рядом со Стародубцевым ты ангел. Хочешь взять хитростью? Зря стараешься. Служишь ты тому же дьяволу. Поэтому, в конечном счете, между Стародубцевым и тобою никакой разницы. В этом вся суть».

— Елисеев, — сказал следователь после продолжительной паузы, во время которой оба не переставали изучать друг друга, — Елисеев, а я знаю о вас значительно больше, чем вы сказали.

Следователь ждет ответа. Андрей молчит.

— Хотите послушать?

— Валяйте.

— Комсомольский секретарь, замполит, командир роты… Достаточно? Такую честь, согласитесь, маленькому человеку не окажут. Не правда ли? И поэтому ваша версия о дезертирстве, мягко говоря, не состоятельна.

Елисеев чувствует на себе цепкий взгляд следователя. Важно ничем не выдать волнения, никаких перемен в поведении не показать.

— Елисеев, вы держитесь с похвальным упорством. Но при этом допускаете одну существенную ошибку. Вы начисто упустили из виду такой фактор, как массовое пленение. В лагере немало и мирных жителей, и раненых партизан. А в таком случае не все удается утаить. Согласны?

«Ну и что? — зло думает Андрей. — Все равно из меня ничего не вытянешь». А вслух говорит:

— Чего только под пытками не наговорят вам.

На этот ответ тут же следует контрудар:

— Однако вы и под пытками не были словоохотливым.

— Мне нечего говорить. Так и запишите.

— А я, между прочим, ничего не записываю.

— Разговор не так трудно по памяти восстановить.

— Резонно. Но зачем мне заниматься этим, коль вы всего-навсего маленький человек в отряде? — на лице следователя усмешка.

«У него поразительная выдержка. Он так ни разу и не вышел из себя».

— В таком случае чего ради стараетесь? Ставьте точку — и делу конец.

— А разве это лучший выход из положения? — вопросом на вопрос отвечает следователь. И тут же встает. О чем-то сосредоточенно думает. Потом садится. Карандаш быстро бегает по бумаге.

— Это протокол сегодняшнего допроса, — говорит он все тем же обезоруживающе спокойным тоном. — Хотите взглянуть?

— Не все ли равно?

— Наверно, нет, — следователь кладет перед Елисеевым лист исписанной бумаги.

Андрей пробегает его глазами — одни биографические данные: родился в 1923 году, в селе Страчево Суземского района, в десять лет потерял отца (умер), имеет брата и сестру, после семилетки поступил в Орловский железнодорожный техникум, учебу прервала война… О техникуме Елисеев на допросах не упоминал — не к чему было. Откуда же узнал этот пройдоха?

Следователь улыбается.

— Не удивляйтесь, вас опознал сотрудник нашего отдела. Вот уж поистине пути господни неисповедимы! Мы с ним заглянем к вам. До войны он работал машинистом локомотива в Орле, не раз бывал на встречах в техникуме. И вы чем-то хорошо запомнились ему. Так что умалчивать эту деталь нет смысла, к тому же она явно безвредна для вас, если, конечно, не считать вашу активную общественную и комсомольскую работу в техникуме.

Елисеев молчит. Следователь вчетверо складывает лист, засовывает его в нагрудный карман френча.

— На сегодня, пожалуй, хватит. Сейчас вас уведут. Но прежде… прежде я хотел бы посоветовать вам не отказываться от продолжения разговора со мною. Минимальная выгода такой позиции — вас перестанет беспокоить Стародубцев…

Всю ночь, свернувшись калачиком на сырой земле, Елисеев думал о следователе и разговоре с ним. По-чудному поет этот господин. Хитрая бестия. И о Стародубцеве не случайно обмолвился. Не расслабиться бы только, не клюнуть на приманку.

«А что ему, собственно, нужно от меня?» — этот такой обычный вопрос Елисеев задал себе впервые. И был поражен неожиданным открытием: он, Елисеев, нужен следователю, в противном случае тот, узнав о нем все необходимое, перестал бы возиться с ним. С самого момента пленения Елисеев не сомневался в том, что его дни сочтены: из логова Каминского еще никто из партизан не выходил живым.

Нет, спешить с таким выводом не стоит. Ему готовят нечто другое. Что именно? Возможно, это будет самое ужасное из того, что можно даже предположить?

«Что ж, господин следователь, принимаю твой вызов. Посмотрим, чья возьмет».

Елисеев готовился к новому бою.

* * *

Несколько дней Елисеева не трогали. Возможно, это тоже входило в дальний расчет следователя с усиками?

И вот Андрея снова привели в тот же пакгауз. За столом сидели двое: уже знакомый обладатель комочка усов и человек выше среднего роста, который допрашивал пленных сразу же после их пленения, прямо на кладбище под Суземкой.

На обоих немецкие френчи, без погон, и русские галифе.

— Садитесь, — сказал следователь с усиками.

Андрей сел на табуретку. Перед ним, на столе, стояли графин с водой и металлическая кружка.

— Хотите пить?

— Обойдусь, — отказался Елисеев, хотя пить хотелось. «Не расслабляться. Сейчас начнется перекрестный допрос. Не спешить с ответами, выигрывать время на обдумывание».

— Курите? — это вопрос того самого бывшего машиниста локомотива, который узнал в Елисееве учащегося железнодорожного техникума, комсомольского активиста. Теперь и Андрею его лицо казалось знакомым. Да, да, он, этот машинист, был в числе шефов, с ним не раз встречались. Когда он улыбался, говорил или ругался, лицо его кривилось, словно ему было больно, выражение казалось одним и тем же, независимо от настроения.

— Пожалуйста, — он протянул пачку ароматно пахнущих папирос. И сейчас хотел Елисеев отказаться, но не удержался. Взял папиросу, затянулся и тут же почувствовал головокружение: сказались голод и почти бессонная ночь.

На него смотрели две пары глаз, внимательно, открыто.

— Как самочувствие?

Бывший машинист издевается или всерьез считает свой вопрос умным?

— Не жалуюсь.

— Гм… — Он помедлил и вдруг обрушил на подследственного град быстрых, вразброс, вопросов:

— Насколько нам известно, ваш отряд скомплектован из жителей сел Алешковичи, Павловичи, Безгодково, Полевые Новоселки. За счет каких сил восстанавливаете потери?

— Вы и сами знаете, что партизаном может быть каждый, кто борется с оккупантами.

— Гм… Как и откуда доставляют вам махорку?

— Москва не забывает.

— Сколько человек было в вашем отряде до блокады? Сколько осталось после прорыва?

— Не знаю, я говорил вам: в дни блокады я шел домой.

— Мирное население, ушедшее в леса, находится при отрядах или отдельно?

— Охраняется надежно.

— Каково вооружение партизан?

— Отличное. Немцы в этом убедились.

— В день прорыва, то есть первого июля, вы были с винтовкой или автоматом?

— Ни с чем. Я пробирался к себе в Страчево.

— Где сейчас, по-вашему, дислоцируются партизаны?

— Лес большой, господин следователь.

— В день прорыва ваш отряд действовал самостоятельно или…

— Еще раз повторяю: в блокаду я ушел из отряда.

Елисеев едва сдерживал усмешку. До чего же примитивна хитрость этого господина! Воображает себя пауком, плетущим тонкую паутину, в которую, по его мнению, невозможно не попасться.

Бывший машинист немного передохнул и вслух рассудил:

— Странно, в трудный для отряда момент он, видите ли, не забыл подумать о своей шкуре, а сейчас, когда терять нечего, не желает сохранить себе жизнь… По крайней мере, этого не видно по вашему поведению, — повернулся он к Елисееву.

Елисеев подумал, что не такой уж и примитивный этот следователь, что держаться с ним следует осторожнее, надо прощупать его намерение.

— А каким должно быть мое поведение?

— Гм… Этот вопрос деловой. Не правда ли, Борис? — обратился бывший машинист к следователю с усиками. Тот промолчал. — Хорошо, я отвечу на ваш вопрос. Мы предлагаем вам интересную работу. Более чистую, нежели повязка полицейского. Устраивает вас?

Елисеев неторопливо перевел взгляд с одного на другого следователя, словно видел их впервые. Так и есть, их не интересуют его показания. Теперь он понял, что им от него нужно — служить врагу. И медленно, но решительно покачал головой.

— Не надейтесь. Другого найдите.

— Не артачьтесь, Елисеев. Если нужно — найдем. Только вам от этого легче не станет. Вы же знаете, что немцы делают с теми, кто… гм… не понимает их.

— Руками русских прислужников, не так ли? — Елисеев хоть и не намерен был обострять допрос, но не смог удержаться, чтобы не высказать ядовитую реплику.

— Что? — Лицо у следователя страшно скривилось. — Как ты смеешь? Да знаешь ли ты… Где ты находишься, на комсомольском собрании?

Бывший машинист лихорадочно закурил. Несколько успокоившись, угрожающе прорычал:

— Не хочешь иметь дело с нами — за тебя возьмутся другие. На себя пеняй.

Следователь с усиками поставил кружку с водой перед своим коллегой, флегматично бросил:

— Ладно, отдохни. Оставь его мне.

— С радостью, — буркнул тот и сгреб со стола папиросы и спички.

— Кое-что оставь нам, — сказал Борис.

— Курить? Ты же не куришь.

— Ему.

— Гм… — Бывший машинист пожал плечами и молча выложил из пачки папиросу, потом, немного подумав, добавил еще одну, оставил коробку спичек.

— Курите, они — ваши, — сказал Борис, когда остался наедине с Елисеевым.

Андрей не заставил упрашивать себя. Следователь несколько минут молча наблюдал за ним.

— Если я скажу вам, Елисеев, что вы мне нравитесь, это покажется вам, по меньшей мере, странным, — начал он. — Но это действительно так.

«Более чистую, нежели повязка полицейского»… Пожалуй, он зря так категорично отмел это предложение, не разобравшись в его сущности. Что именно предлагается? Он должен узнать. Это не просто любопытство.

А следователь, между тем, продолжал:

— Если бы вы раскололись на допросах, я не стал бы уделять вам столько внимания. Принялся бы за других. Кого-то подходящего нашел бы — из шкурников, негодяев. А вы… Передо мною очень непростая задача: убедить вас в том, что вы должны мне поверить. К сожалению, мы оба в таком положении, когда моя откровенность, боюсь, может еще больше отдалить нас друг от друга.

— Простите, но разве мы были близки? — возразил Елисеев.

Этот вопрос, казалось, ничуть не смутил следователя. Он говорил в той же спокойно-размеренной манере:

— Каждое мое слово чудится вам ловушкой — не так ли? — и потому вызывает у вас внутренний протест. Это естественно. Потому что… потому что вы видите перед собой чужого человека. А не приходила ли вам в голову мысль, что и у человека во вражеском обмундировании бьется все то же русское сердце?

Елисеев всем корпусом медленно повернулся к следователю. Взгляды их скрестились. «Нет, тут что-то не так, — убеждал себя Андрей. — Не может быть! Свой? Зачем ему открываться мне?»

— Хотите, я расскажу вам об одном советском летчике? — после паузы спросил следователь.

Елисеев промолчал.

Не меняя положения, все тем же тоном следователь поведал о судьбе летчика. Полуобгоревшего, без сознания, его подобрали немцы. И вылечили. Затем предложили ему сотрудничать с ними. В случае отказа — дорога на тот свет. Не смерть его испугала — ему больно было сознавать, что он попал в такое нелепое положение в самом начале войны и ничем не может помочь своим. А ему так хотелось остаться в строю! И летчик принимает предложение недругов, чтобы выжить, перехитрить их. Но те не глупы. Они все предусмотрели. В общем, летчик выжил, но, к своему ужасу, понял, что очень прочно привязан к ним.

Сначала Елисеев подумал, что следователь рассказывает о себе, но достаточно беглого взгляда, чтобы заметить, что кожа на его лице и руках чистая, без ожогов.

— И этот летчик вам сам о себе рассказал?

Едва заметная усмешка тронула лицо следователя.

— Если будет на то ваше желание, я представлю его вам.

— Разумеется, с разрешения немцев?

Следователь негромко засмеялся.

— А вы не заметили, что мы поменялись ролями? Вы — спрашиваете, я — отвечаю… — Неожиданно на его лицо легла какая-то мрачная тень. — Что бы вы посоветовали этому летчику?

— Возвращаться на свой берег. — Елисеев сказал это таким тоном, который иного ответа не допускал.

Следователь отозвался моментально:

— А кто поверит, что он остался прежним? Да с ним и возиться не станут. В расход — и точка.

Спустя несколько часов, перебирая в памяти детали этого изнурительного разговора, Елисеев отметит, с какой опрометчивостью он бросился в неравный бой с человеком с усиками.

— Ошибаетесь, господин следователь! — сказал Андрей. — Тому, у кого руки не забрызганы кровью сородичей, нечего бояться своих. Если ваш летчик немедленно использовал шанс выжить, то почему так долго не решится доказать, что он не чужой?

Следователь придвинул к себе коробку спичек, сжал ее в кулаке так, что она жалобно хрустнула и превратилась в бесформенный комок.

— Вы говорите так, словно партизаны не трогают тех, кто, натворив глупостей, раскаивается в содеянном и переходит на их сторону? — Взгляд у него выжидательный, он весь — внимание.

— Разумеется, с распростертыми объятиями таких не встречают. Но почему бы не принять тех, кто хочет искупить свою вину? В нашем отряде, к примеру, несколько таких бывших, которые перешли к нам с оружием в руках. И никуда они не делись — воюют, как и все… Разрешите закурить?

— Да, конечно. Это ваша папироса… Правда, спички…

Елисеев уловил перемену в настроении следователя. Сейчас он был похож на ученика, который очень бойко отвечал заученный урок, но стоило учителю перебить его, как он запнулся, сбился с темы, потерял прежнюю уверенность. Возможно, в механизме, заранее запрограммированном следователем, сработало что-то не так, как хотелось? Словно поняв свою оплошность, следователь слишком уж торопливо завершил разговор:

— Вот что, Елисеев. Мой коллега прозрачно намекнул вам о характере работы, которую вам намерены предложить. Речь идет о засылке к партизанам группы немецких агентов из числа русских. Предложение немецкой военной разведки заслуживает внимания…

* * *

Елисееву была обеспечена бессонная ночь.

Разговор с этим загадочным следователем вызвал бурю мыслей. Поразило, оглушило сообщение о том, что его обрабатывают не кто-либо, а сотрудники немецкой разведки. Этот, с усиками, — немецкий разведчик? И тот, с застывшим выражением на лице, — тоже? Русские, завербованные немцами, вербуют русских? Из пленных они подбирают сырой материал, из которого делают нужные фигурки, вылепливают немецких шпионов. «Подумайте». Ничего себе, заманчивое предложение! Вот бы узнал об этом начальник особого отдела при объединенном штабе партизанских отрядов!

…Десять месяцев назад, летом 1942 года, Елисеева пригласили в землянку к человеку, который представился работником особого отдела. После небольшого вступления он ошарашил Андрея предложением — стать разведчиком. Согласен ли Елисеев? Андрей растерялся. Да какой из него разведчик? Ребята засмеют.

— А вот говорить об этом не придется никому, — тут же напомнил чекист. Он рассказывал, в чем будет заключаться первое его задание, связанное с обезвреживанием вражеских шпионов, которых часто засылали к партизанам.

Однажды чекист спросил у него: что бы сказал Елисеев, если бы ему предложили проникнуть на службу к врагу? Андрей ответил, что готов выполнить любое задание.

Человеком, который с ним тогда беседовал, был начальник особого отдела при объединенном штабе партизанских отрядов южного массива Брянских лесов майор госбезопасности В. А. Засухин. Вспоминая о той поре, подполковник в отставке Василий Алексеевич писал:

«Я вспомнил молодого партизана, первую встречу с ним в августе 1942 года, в одной из бригад в Брянском лесу. Он тогда мне приглянулся: невысокий, быстрый, решительный. Охотно согласился стать разведчиком. Еще тогда я говорил, что хорошо бы ему пробраться в логово вражеской разведки, стать там своим человеком. Он соглашался со мной, но тогда не удалось нам этого сделать».

…В эту тяжелую июльскую ночь 1943 года мозг Елисеева сверлил вопрос: а почему бы самостоятельно не выполнить то задание, которое ему обещали дать? И тут же — червь сомнения: одно дело — задание, а другое… Кто поверит ему, что он стал немецким агентом только потому, что самостоятельно решил проникнуть в немецкий разведывательный орган? Ему ведь вправе предъявить обвинение: «А не стал ли ты, Елисеев, таковым ценой предательства?» И попробуй докажи, что это не так. Время военное, не всегда обстоятельства позволяют досконально разобраться, что к чему. Иногда достаточно одного подозрения…

«Да, в затруднительное положение попал ты, Андрюша. Решай один. Посоветоваться не с кем».

А следователь… Одно из двух: либо он превосходно играет роль «своего», либо и есть тот самый человек, которому можно довериться. По крайней мере, такую попытку стоит сделать. Другого выбора нет.

Теперь Елисеев ждал встречи с ним.

* * *

Снова тот же пакгауз. Тот же стол. Те же графин с водой и жестяная кружка. И напротив тот же следователь. Но теперь Елисеев смотрел на него другими глазами. Нет, усики самые обыкновенные, очень даже идут ему. Лицо вовсе не коварное, а скорее доброе, с мягким, задумчивым взглядом. Фигура — как у настоящего атлета. Видать, дружит со спортом.

— У вас нет оснований падать духом, — весело начал следователь. — Я принес вам эликсир бодрости. Хотите знать последние новости? Несколько дней назад под Курском началась битва, какой еще мир не видывал. Как гласят немецкие сводки, 5 июля доблестные германские войска перешли в стремительное наступление из районов Орла и Белгорода. Однако сейчас тон сводок, мягко говоря, не такой бодрый. Да и чего радоваться немцам, если Западный и Брянский фронты прорвали их оборону? Остановить русских не удается. Мое начальство в панике.

Впервые со дня пленения с Елисеевым заговорили о фронтовых делах. И хоть Андрей услышал эти вести из уст человека, которому можно верить и не верить, они показались ему вне всякого сомнения реальными, возможно, потому, что очень хотелось именно такого поворота событий. Сердце радостно забилось… А чему, собственно, радуется следователь?

— Кто вы? — Елисеев больше не мог заставить себя удержаться от этого вопроса.

Следователь внимательно посмотрел на Елисеева. Глаза у него какие-то глубокие-глубокие. Что в них?

Голос его дрогнул:

— Я верил, что вы спросите… Боялся отпугнуть вас… Я тот самый летчик…

Через несколько минут Борис рассказывал:

— Есть в Харьковской области город с чудным названием — Изюм. Там я рос, окончил десятилетку. Потом поступил в военное училище. Курсант. Служба в морской авиации. Все шло своим чередом. И вот — война… Мне жестоко не повезло… Плен. Лагерь. А потом… вот эта работа.

— Судя по всему, неплохо справляетесь с ней. На вашем френче, видел, болталась немецкая медаль.

— За зимнюю кампанию. Таких железяк Гитлер начеканил пропасть. Это своего рода немецкое самовнушение: никакого разгрома под Москвой и Сталинградом не было, виновата русская зима, сумел счастливо перезимовать — молодец, солдат! Мужайся, летом с лихвой возьмем свое! Но и лето не помогает. Реванш под Курском не получается… Вы опять хмуритесь? Не бойтесь, никакой каверзы не готовлю. В этом вы убедитесь. Только нужно, чтобы вы возвратились к партизанам.

— В качестве немецкого разведчика?

— Если угодно.

— Но меня свои же расстреляют!

Пока получается так, как и рассчитывал Елисеев: не он сам предложил этот вариант, а сотрудник фашистской разведки. Лишь бы вырваться отсюда, а там он знает, что делать.

— Вот что, Андрей, — следователь впервые назвал Елисеева по имени. — Я хорошо присмотрелся к вам. Я знаю, кто вы. Товарищи по отряду могут гордиться вами. Ни секунды не сомневаюсь: вырвись вы отсюда сегодня — завтра будете у них. И я хочу помочь вам. Еще хочу, чтобы и вы мне помогли.

— Каким образом?

— Помните, вы посоветовали моему летчику возвращаться на свой берег? Свяжите меня со своими. Это все, что от вас требуется… Явитесь в особый отдел и все расскажете…

Елисеев не спешил с ответом.

— Вы все еще колеблетесь! — нарушил молчание следователь. — Я вам верю. Поверьте и вы мне.

— Почему другие не связали вас с партизанами?

— С другими у меня не было подобного разговора.

После непродолжительной паузы Елисеев сказал:

— Иного выхода у меня нет. Что я должен делать?

— У нас мало времени. Приступим прямо к делу, — сказал Борис. — Слышали про «Виддер»? Это условное название немецкой армейской разведгруппы в Локте. «Виддер». В переводе на русский — баран. Главный штаб разведки и контрразведки «Виддера», а официально «Абвергруппы-107», находится в Орле. Руководит им некий Гебауэр. Гебауэр. Филиалы «Абвергруппы-107» находятся в Локте, Бежице, Трубчевске, Унече, Новозыбкове. Запомнили? В Локте, Бежице, Трубчевске, Унече, Новозыбкове. Во главе локотской оперативной группы, заменив недавно Гилькенштейна, стал капитан Гринбаум. Гринбаум. Я подбираю и готовлю агентов, которых засылают не только к партизанам, но и в тыл Красной Армии, а то и просто подсылают к населению, чтобы выявить помогающих партизанам. Сейчас сколачивается еще одна группа агентов, в основном из девиц. Их забросят в партизанские отряды, дислоцирующиеся в Суземском, Навлинском и Трубчевском районах. Я предоставлю вам возможность познакомиться с этими куклами.

«Имею ли я право связывать его со своими? Но если и он свой? Свой человек в логове врага — да это же редкая удача! Нет, надо продолжить игру».

— Вы все еще сомневаетесь? — откуда-то издалека доносится голос следователя.

— А чем вы можете развеять сомнения? — Елисеев старался быть предельно осмотрительным.

Следователь развел руками.

— Если я что и сделаю для вас, вы все равно можете сказать, что это подстроено немецкой разведкой.

«Пожалуй, он прав, — подумал Елисеев. — Но если это так, тем лучше!»

— Вместе со мной, — сказал он, — попала сюда одна девушка. Вы можете ее спасти?

— Кто она?

— Зовут ее Таня. Таня Землянова. Тяжело ранена в руку.

Следователь медленно покачал головой.

— Боюсь, это невозможно. Вот если бы я действительно втягивал вас в провокацию по плану «Виддера», то Гринбаум наверняка пообещал бы освободить ее. А в данной ситуации… Не знаю… Не будь ранения, ее еще можно было бы как-то ввести в толпу мирных жителей, а уж оттуда перевести, например, в подсобные рабочие. Но к раненым немцы относятся мстительно — ты есть тот, кто стрелял в германских солдат… Вчера я был свидетелем жуткой картины. На машине в лагерь привезли около 30 окровавленных партизан. Наверно, бились до последнего. Кое-как выбрались из кузова. У одних раны запеклись, у других — кровоточили. Наивно полагать, что им оказали первую медицинскую помощь. К ним подошел толстый немецкий офицер. Переводчик перевел его слова: германское командование готово помиловать тех, кто станет служить «новому порядку». Таким путем немцы пытаются набирать «армию Каминского». Партизаны ответили молчанием. Тогда офицер распорядился отделить от них человек десять. Если они, сказал немец, не примут предложение, то их немедленно уничтожат. Один из раненых, придерживаясь за плечо товарища, крикнул: «Мы — советские партизаны! Родину не продадим!» Выслушав переводчика, офицер что-то пролаял солдатам и полицейским. Те взяли длинные, метра два, дубовые палки, очень увесистые. Я видел немало страшного, но это…

Следователь сжал пальцами виски, закрыл глаза и тут же с выражением сострадания и боли весь содрогнулся, простонал: «Нет!» Несколько приглушенно продолжил:

— Когда стало тихо, обезображенные трупы начали бросать в кузов. И среди них обнаружили живого, притворившегося мертвым. Один солдат сказал ему: «Иди туда». И показал жестом — к тем живым, которые стояли кучкой и с ужасом наблюдали за этой дикой расправой. В тот момент, когда несчастный повернулся спиной к палачу, чтобы пойти к своим, солдат схватил дубовую палку обеими руками и изо всей силы ударил несчастного по пояснице. Бедняга взметнулся, его спина изогнулась, пятки коснулись головы. Он упал и, конвульсивно дернувшись, больше не шевелился… А живых погрузили в кузов вместе с растерзанными и увезли. Вы понимаете — куда…

Потрясенный этим рассказом, Елисеев тихо промолвил:

— Они предпочли смерть предательству.

Он ожидал, что следователь сейчас позеленеет. Но Борис печально кивнул головой и, глядя в глаза Андрею, четко, словно давно собирался это сказать, проговорил:

— Умереть не страшно. Страшно умереть, не выполнив свой долг.

* * *

Таню Землянову спасти не удалось — расстреляли…

* * *

— Можешь ли ты теперь сказать, что знаешь его? Меня интересуют не биографические данные.

— Я думаю, это чистые порывы души, жаждущей хоть чем-то помочь Родине. У него такие возможности! Подумайте только — свой человек в логове врага!

— Перспектива действительно заманчивая. Но в том-то и дело, что я еще не знаю, свой ли он.

— Свой! Может быть, даже наш разведчик.

— Эка хватил. А если это тонкая игра?

— Вспомните: «Умереть не страшно. Страшно умереть, не выполнив свой долг». Нет, это не только слова. Их, конечно, может сказать любой. Но так сказать… Эти слова выстраданные.

— Это всего лишь интуиция.

— Если он чужой, зачем ему столько возиться со мной? Не легче ли подсунуть вам того, кого не надо уламывать? Если «Виддер» задумал что-то пакостное, то сделать это удобнее руками продажных шкур.

— Считаешь, игра стоит свеч?

— Ради этого я пришел к вам.

…Оглушительная, над самыми головами, пулеметная очередь разбудила спящих узников.

Вот уже вторые сутки, как июльское небо непривычно набухло густыми дождевыми тучами. Порывистый ветер нудно гремел куском жести на охранной вышке, насквозь пронизывал изможденных людей. Чтобы как-то согреться, они жались друг к другу, кто мог, делал зарядку.

Труднее было ночью. Часовые, боясь побега, запретили передвигаться группами, не разрешали вплотную подходить к колючей проволоке, которой обнесен лагерь. Всякий подозрительный шум прерывался выстрелами.

Спали как могли: урывками, лежа, сидя. То и дело вставали с холодной земли, зуб на зуб не попадал. Согревались на месте, стараясь не привлекать к себе внимания часовых. Кое-кто, несмотря на запрет, легко пробегался.

Это произошло на рассвете. Кто-то у самой проволоки вскрикнул. То ли во сне, то ли ему нечаянно задели рану: лечили сами себя, никаких медикаментов не давали. Возможно, часовой придремал и не разобрался, в чем дело. Но на крик отреагировал моментально — полоснул очередью. Спотыкаясь и падая, пленные рванулись из-под пуль. По этому потоку пустил очередь часовой с соседней вышки. На месте расстрела лежало несколько человек.

До утра больше не стреляли. Часовые спокойно маячили на вышках, время от времени зябко поеживаясь.

От холода и ярости Елисеева лихорадило. Он весь дрожал. Хотелось в отчаянии броситься на этих ублюдков и душить их руками, грызть зубами. Кто дал им право хозяйничать здесь, творить беззакония, сеять смерть и все это возводить в ранг «нового порядка»?

Он, Елисеев, должен во что бы то ни стало вырваться отсюда и отомстить за только что расстрелянных, за всех этих обреченных, за издевательства над собою. К черту притворство! Он будет вести свой счет в открытом бою, с оружием в руках. Там ясно видно, где свой, а где враг. Только бы вырваться! Он должен подчинить свою волю ради достижения этой цели. А проанализировать то, что с ним случилось в последние дни, он еще сумеет. Не сейчас — потом, когда возвратится в лес. Поможет тот самый чекист, который предложил ему стать разведчиком. В эти трудные дни Елисеев не раз вел мысленный диалог с майором Засухиным.

* * *

— Как же это так, Елисеев? Не ожидал, брат, от тебя… Еще вчера ты убеждал меня в том, что Борис свой и что надо продолжить работу с ним, а теперь: «К черту! Не могу и минуты быть в этом пекле, рядом с ублюдками и их холуями».

— Боюсь, не хватит самообладания.

— Так быстро выдохся? Что-то на тебя не похоже. Подчинить всю свою волю тому, чтобы вырваться из лагеря, — этого мало. Ты должен довести до конца задуманное! Довести до конца во что бы то ни стало! Это приказ. Не умеешь притворяться, перевоплощаться? Да, очень тяжело, это не игра на сцене. Но — надо! Это тоже приказ.

— Понимаю.

— Вот и хорошо. Ты сумеешь справиться. Я тебя знаю… Все знаю…

— И знаете, как я однажды ревел?

— Знаю, голубчик… А сейчас встань, согрейся. Закоченеть можешь.

* * *

Секретарь Страчевской первичной комсомольской организации зачитал заявление Елисеева. Члены Суземского бюро райкома ВЛКСМ попросили Андрея рассказать автобиографию.

— Родился я в 1923 году в селе Страчево Суземского района Брянской области. Родители мои занимались сельским хозяйством. В период коллективизации сразу же вступили в колхоз. В 1933 году умер отец. У матери осталось нас четверо: два сына и две дочери. Через год умерла сестра. Мать работает в колхозе на всех работах: была и свинаркой, и дояркой, и овощеводом. Один год я не учился, помогал семье — вместе со своим дядей пас коров. Сейчас учусь в седьмом классе. Хочу вступить в ряды Ленинского комсомола. Обещаю…

— В каком месяце ты родился? — это был первый и единственный вопрос, который ему задали.

Андрей замялся, но врать не умел:

— В декабре.

— А сейчас февраль 1939 года. До шестнадцати не хватает года. Устав не позволяет…

Слезы затуманили глаза.

— Примите, пожалуйста. Задавайте любые вопросы.

За Андрея заступился секретарь из Страчево:

— Не глядите, что он маленький. Он развит не по годам. Из класса в класс переходит с похвальными грамотами.

Не помогло.

Всю дорогу — от Суземки до Страчево 18 километров — Андрей проплакал.

А через год он стал комсомольцем.

После семилетки выбрал себе Орловский железнодорожный техникум. В июне сорок первого учащиеся, переведенные на третий курс, проходили практику в Курске. Затем снова возвратились в Орел. Никто не думал, что сюда ворвется война. Дирекция объявила, что занятия начнутся на месяц раньше и что техникум эвакуируется куда-то на восток. Андрей отпросился домой, чтобы прихватить кое-что из теплой одежды.

Из Страчево уехать не удалось. Недалеко, в районе Шостки, нарастали орудийные раскаты. К Андрею домой пришел председатель колхоза Антон Иванович Балыкин и сказал, что с сегодняшнего дня назначает его бригадиром-полеводом. День и ночь работали женщины, подростки и старики. Спешили побыстрее обмолотить хлеб, побольше сдать государству. А когда шла уборка картофеля, Елисеев как комсомольский активист получил новое задание: в числе других подростков сопровождать эвакуацию лошадей в Задонск. Не догнали их и до Суземки, как пронеслось убийственное:

— Немцы!..

Первым делом Андрей спрятал книги, а их у него было много, и детекторный радиоприемник, который в ту пору был редкостью.

По округе поползли слухи о бесчинствах оккупантов, о расстрелах коммунистов и колхозных активистов. Однажды в Страчево въехали два бронетранспортера и две грузовые автомашины с солдатами в касках. Немцы согнали население в центр села, туда, где в дни советских праздников проводились митинги. Переводчик пересказал слова офицера: недалеко от села найден труп германского солдата, нужно назвать виновных. Не назвали. Немец распорядился женщин отпустить, а мужчин, включая подростков, оставить. Внимательно вглядываясь в лица, офицер отобрал восемь заложников. Андрей поразился: или люди не скрывали своих чувств, или такие способности у немца, но так получилось, что отделил он в основном активистов, в том числе председателя колхоза. Их отвезли в Севск.

Оккупанты на первых порах играли и в добреньких пришельцев. Через несколько дней заложников отпустили под расписку. Антон Иванович уговаривал их не верить фашистам, не оставаться в селе, немедленно уходить. Его не послушались. Он ушел один, стал партизаном. А доверчивых заложников гитлеровцы вскоре повесили.

Росло народное сопротивление. Все чаще давали о себе знать партизаны. Когда впервые увидел их Андрей, он даже разочаровался: ни формы, ни знаков различия, кто в чем, правда, вооружены. Этак и он может считать себя партизаном! Тем паче, оружие имеет: и пистолет, и винтовку, и пулемет. Все это Андрей нашел на местах боев отступивших частей Красной Армии. Пулемет и винтовку он отдал партизанам, а пистолет хотел зажилить. Однако отобрали: еще натворит каких шалостей, пропадет ни за что пацаненок. Ох, как уговаривал их Андрей взять с собой — он тоже хочет стать партизаном. От него отказались: «Мал еще».

Знали бы они, какие штучки выделывает этот малый, может, по-другому бы посмотрели на него. Но проболтаться Андрей не имел права — дал слово молчать. Своему двоюродному брату, который еще недавно работал литсотрудником районной газеты «Севская правда». Когда прятали и уничтожали оборудование типографии, тот догадался часть шрифта захватить с собой. Пользуясь детекторным приемником и листовками, которые сбрасывали с советских самолетов, двоюродные братья начали печатать — буква к букве — наиболее важные новости. Это была очень кропотливая работа, но как они радовались, когда односельчане читали приклеенные к стенам их домов и бывшего магазина таинственные прокламации!

Так продолжалось до февраля 1942 года. Еще одна попытка уйти в лес с партизанами не удалась — Андрея снова назвали пацаненком. Как-то он узнал, что в Алешковичах создана самооборона. Село само себя обороняет! Уже держало бой с оккупантами, отбило несколько атак. Андрей набирает ватагу страчевских ребят и ведет их в Алешковичи. Но и там едва не дали поворот от ворот. Помогла красивая черноволосая девушка в кожаной тужурке. Когда Елисеева принимали в комсомол, она была членом бюро Суземского райкома ВЛКСМ. Звали ее Паша Лахмоткина.

Через четыре месяца самооборона переросла в Алешковичский партизанский отряд, командиром которого стал Егор Булкин, а комиссаром (несколько позже) — Паша Лахмоткина.

Ни одного боя не пропустил Андрей. Особенно проявил себя как разведчик. Юркий, находчивый, он благополучно выходил из любой переделки. Дважды он выполнял чрезвычайно важные поручения объединенного штаба партизанских отрядов — пробирался на связь с хинельскими партизанами. Этим он и привлек к себе внимание майора госбезопасности.

Во взвод разведки отряда была зачислена и Таня Землянова. Командир разведчиков — Андрей Ващилин — взял ее с неохотой: «Не хватало мне детских яслей». Уступил лишь потому, что за «свою» комсомолку заступилась Лахмоткина. Потом Ващилин сам восхищался и удивлялся: тоненькая, хрупкая, недотрога, каких мир не видывал, но откуда в ней столько отваги и силы? Выносливость поразительная. Смекалки не занимать — позавидует любой парень. Из задания в задание просилась. Оденется в какое-нибудь тряпье, кошелку или сумку в руки — и пошла по селам, «к тетке», «выменивать соли и спичек». Незаметно, но внимательно всматривалась по сторонам, быстро записывая на «пластинку памяти» детали увиденного. И прикинется вдруг простоватой, перепуганной девчонкой, готовой вот-вот расплакаться, если ее остановит постовой.

Елисеев не раз ходил с нею на задания…

* * *

— Сегодня, Андрей, вас доставят в Локоть, в резиденцию самого обер-бургомистра Каминского… Будьте начеку. И в то же время не перегружайте нервы. Вас определят на частную квартиру. С вами будет еще один парень, Николай, из вашего же отряда. Я его вписал в группу с единственной целью — выручить его. Для спецзадания он не совсем подходит: любит показаться, самолюбив, нетерпелив. Для разведчика эти качества нежелательны. По крайней мере, я не буду торопиться использовать его в нашем варианте. А вы… на всякий случай, не посвящайте его в наш замысел… Вообще, никому ничего лишнего. Ни сейчас, ни потом.

Не вставая с места, наклонился через стол к Елисееву, вполголоса продолжал:

— Я хотел бы предварительно, в нескольких словах, аттестовать сотрудников «Виддера», с которыми вам придется общаться. Думаю, это поможет вам… Больше всего опасайтесь Шестакова и Быковского. Среди русских, зачисленных в «Виддер», самое высокое звание у Шестакова — обер-лейтенант. Может, поэтому он так важничает с другими, требует беспрекословного повиновения. Издерганный, нервный. От остальных русских обособился. Если мы живем все вместе, то он — в отдельной квартире, с одной шлюхой. Перед немцами заискивает до тошноты… Быковский, этот в обращении тоньше и деликатнее, а потому и опаснее. Весьма начитанный. Даже сейчас с книгами не расстается. Всегда с томиком ходит, свободная минута — читает. В пропасть скатился сознательно. А ведь до войны был на солидной работе. Очень сдружился с Гринбаумом. Постоянно в отлучке. Полагаю, выполняет особые задания зондерфюрера. Что касается радиста Женьки Присекина, то, мне кажется, он неплохой малый. Жил где-то под Карачевом, кажется, в деревне Нарышкино. Очень увлекался радиолюбительством, занимался в сильном кружке, который однажды принял позывные SOS с какого-то корабля и передал координаты по назначению, за что его премировали. Женька свободно говорит по-немецки — языку его научила мать, обрусевшая немка… Так… Познакомитесь вы, конечно, и с арийскими сотрудниками «Виддера». Я уже говорил, что руководит группой зондерфюрер или, по-нашему, особо уполномоченный Гринбаум, капитан. Из баронского сословия. Внешне исключительно вежливый, как будто очень доверчивый. Но имейте в виду: отлично маскирует свои мысли. Нередко его безобидный вопрос бывает весьма каверзным. Ценит в своих сотрудниках ум, находчивость. Что еще о нем? Вы узнаете его необыкновенную привязанность к лошадям. Не пытайтесь сыграть на этой слабости — Гринбаума не проведешь… Помощником у Гринбаума — Гесс, тоже зондерфюрер. С его собственных слов, немец русского происхождения. Его отец и мать долгое время жили в Петербурге. Гесс бежал в Германию сразу после Октябрьской революции. Превосходно знает города нашей страны. Не сомневаюсь, засылался к нам до войны. И, наверно, не только к нам. Отлично знает немецкий, русский, английский, французский. Матерый шпион — это точно. Его поразительная словоохотливость, в чем вы убедитесь, разные побасенки, бесчисленные анекдоты рассчитаны на то, чтобы вызвать собеседников на откровенность. В отличие от Гринбаума, раздражительный, резкий, действует окриком. Из немцев еще отмечу переводчика Отто. Комара не обидит. Но не умиляйтесь: этот разведчик тоже со стажем. Трется возле русских сотрудников «Виддера», все время что-то вынюхивает. Может с милой улыбкой на цыпочках приблизиться к вам и, воровато озираясь, таинственно произнести: «Вы знаете, я достал бутылку коньяка… Стянул у зондерфюрера — хи-хи-хи… Раздавим, а?..» Что касается коньяка и прочего… очень рекомендую — всячески избегайте употреблять спиртное. Это зелье расслабляет волю, развязывает язык. В тех же случаях, когда вас проверяют, оно вдруг может действовать подобно гипнозу… И еще. Отто — большой бабник. А как раз напротив вашей квартиры — дом, где живут те самые куклы, которых готовят забросить в лес…

* * *

Прошло еще несколько дней. Андрей и его напарник проводили время безмятежно. Ели, спали, сидели у окна, выходили на улицу прогуляться, помогали хозяйке квартиры колоть дрова, носили воду. Та молча подавала им есть, так же холодно прибирала посуду. Она у них ничего не спрашивала, а они — у нее. Опасались, что под этой угрюмостью, отчужденностью, какой-то нарочитой неприязнью скрывается нечто такое, что позволяло отнести ее к людям Гринбаума. Не может быть, чтобы зондерфюрер на такое длительное время оставил новоиспеченных агентов без наблюдения. Еще большее подозрение вызывал некий тип, который считался «примаком» хозяйки. По его словам, был в окружении и вот пристал к вдове, живет мирно. И немцы его не трогают. Пусть этой басне поверят простачки! Елисеев делал вид, что охотно верит ему. А на несколько попыток «примака» побаловаться самогонкой искренне заверил, что не может переносить даже запаха ее.

Послушавшись совета Бориса (так его все звали), Елисеев не откровенничал с Николаем, а тот и сам понимал, что расспросы не поощряются. Ждем, мол, своей участи — и все тут.

Сначала не удавалось поближе познакомиться с «куклами», хоть они и жили напротив. Правда, видеть виделись — бегло, у колодца, но в разговор вступить не пришлось. Помог переводчик Отто, который частенько хаживал к своей «невесте» Лизе. Он понимал, что приличнее попадать в женское общество не одному — оголено намерение, а в компании, «мимоходом». Андрей и Николай незаметно оставляли переводчика одного в рою шпионок, а сами уходили «домой». Это вполне устраивало и их, и особенно Отто. Правда, девиц такая поспешность не приводила в восторг. Нередко принесенная Отто бутылка шнапсу развязывала им языки. Так Елисеев узнал не только их приметы, но и клички, и даже имена.

А Борис словно в воду канул. Как показал Елисеева Шестакову, Быковскому, Гессу, так и исчез с горизонта. Что с ним, где он — спрашивать у Отто Андрей не решался. А вдруг провал? Но тогда бы и Елисеева не оставили в покое. Еще хуже — если он вовсе не тот, за кого себя выдает. Свое дело сделал, завербовал еще одного, втянул его в шпионскую сеть, взял с него подписку — и принялся за обработку нового? Если и так, то все равно Андрей бессилен предпринять что-либо самостоятельно: связан по рукам и ногам. Из осиного гнезда теперь не выбраться.

— Ты что это раскис? — спросил как-то Николай, когда они снова сидели у окна и меланхолично смотрели перед собой на кусочек оккупированного поселка, кишащего охраной Каминского. «Нет, отсюда никак не выбраться».

— А разве тебе весело? — парировал Елисеев.

Николай неопределенно буркнул. И вдруг толкнул Андрея:

— Гляди, тот, с усиками. К нам, что ли?

Да, Борис зашел к ним. В тех же немецком френче и русских галифе, с автоматом на шее. Елисеев встревоженно взглянул на него. Борис ответил легкой улыбкой: «Все в порядке!» На сердце у Андрея отлегло.

— Вот что, хлопцы, — поздоровавшись, сказал Борис, — хватит вам бездельничать…

Елисеев насторожился: «Неужели наш черед?» Но речь шла о мелких хозяйственных делах, в частности, об ухаживании за лошадьми. Борис не сказал, за чьими, но Андрей понял: за рысаками Гринбаума. Новость не ахти какая, и все же это лучше, чем сидеть целыми днями взаперти и ничего не делать и не знать, что делается вокруг. Впрочем, на многое и теперь не рассчитывай: скажут — слушай, не скажут — не расспрашивай. Поймав жадный взгляд Елисеева, следователь слегка кивнул.

— Наверно, тоскуете не по такой работе? — улыбнулся он. — Ничего, успеется, ожиданием не замучите себя. Да и положение таково, что медлить нельзя. Под Курском ожесточенные схватки на всех участках. Инициатива по-прежнему у советских войск. Гринбаум и Гесс заверяют, что — ненадолго. Правда, на случай выравнивания линии фронта, готовят некоторые меры предосторожности. Эта предусмотрительность вряд ли излишня.

Елисеев хотел бы по выражению лица Бориса угадать, что творится у него на душе, но тот повернулся к ведру, стоявшему на скамейке, кружкой звякнул по его дну — порожнее.

— Э, холостяки, да, я вижу, вы совсем обленились, — укоризненно заметил он.

— Сейчас принесу, — бросился к ведру Андрей. — Подождите немного.

— Некогда, — отозвался Борис. — Если не возражаете, у колодца из вашего ведерка попью.

Догадка молнией сверкнула: он хочет наедине сообщить что-то важное. И Елисеев не ошибся. Сразу же за порогом избы, не оглядываясь, Борис едва слышно спросил:

— Вы знаете Андрея Колупова?

Конечно, Андрея Колупова Елисеев знал. И еще как! Почти одновременно вступили в партизанский отряд. Там же были мать и сестра Колупова. Тезку взяли в разведчики. И здесь он оказался незаменимым. Если уж принесет сведения, то в достоверности их командир отряда Егор Булкин не сомневался. Андрей был кристально чистым. Бывало, ему не удавалось выполнить задание, и в этом он не боялся признаться: ведь ошибка разведчика могла привести к гибели многих товарищей. Их жизнью он не мог рисковать. Лучше еще раз самому рискнуть.

Выше среднего роста, стройный, красивый, он напоминал собою русского царевича, о котором сложено столько сказок.

Скрывать свое знакомство с ним бессмысленно, ни с того, ни с сего не стал бы говорить о нем следователь. И все же Елисеев не торопился с ответом. А Борис и не собирался вымучивать ответ, сказал:

— Его взяли немцы. Сейчас в том же лагере. Мне он показался крепким парнем. Я не ошибся?

— Это замечательный товарищ.

— Рад, — Борис чуть помедлил. — Его можно посвятить в некоторые наши тайны?

— Не подведет.

— В таком случае помогите.

— Каким образом?

Борис пристально посмотрел на Андрея.

— Я думаю, в вашей комнате хватит места для третьего. Колупова доставят сюда. Не возражаете?

— Нет! — обрадовался Елисеев. — С Колуповым будет легче.

А Борис, как будто между прочим, передал еще одну новость, от которой по спине Андрея пробежали мурашки:

— Гринбаум наводил о вас справки. Готовьтесь к визиту. Ни пуха ни пера!

У колодца Борис попил воды из ведра и, вытерев губы и подбородок рукавом френча, твердой походкой зашагал по длинной красивой аллее, обрамленной толстыми, ноздреватыми стволами древних лип.

* * *

Елисеева привели в самый крайний дом по улице Школьной. Его хозяин до Октябрьской революции был владельцем лесопилки, но затем, видимо, примирился с участью, уготованной ему судьбой, и безропотно отдал лесопилку народной власти, а сам попросился работать на ней механиком. О его прошлом никто не вспоминал — не было на то причин. Живет себе человек тихо, мирно, не злобствует. Дочь выдал за уважаемого всеми человека, который вырос до майора Красной Армии. Но как только в Локте появились немцы, у механика ретиво заиграло чувство «хозяина», и он первым делом постарался прибрать к своим рукам лесопилку, разумеется, с разрешения оккупантов. А для этого надо было служить им. Словно сглаживая перед ними свою вину, он отдает свой дом вместе с дочерью представителю «нового порядка». Гринбаум жил с нею в одной половине, а остальную часть, не считая маленькой комнатки, где приютился владелец лесопилки, приспособил под свой рабочий кабинет, кабинет шефа «Виддера».

Сюда и пригласили Елисеева.

За столом, в старомодном кресле с высокой спинкой, восседал немецкий капитан, упитанный, наигранно бодрый. Лицо у него круглое, белое, с румянцем. Белые, с желтым оттенком, волосы до блеска смазаны бриолином. На вид ему можно было дать не больше тридцати лет.

Это был зондерфюрер Гринбаум.

Справа от него, касаясь угла стола волосатыми руками, уселся плотный человек лет пятидесяти. Большую лоснящуюся лысину недружно обступили абсолютно седые, коротко остриженные волосы. Глядя на важно оттопыренную нижнюю губу, на самодовольное выражение, броско написанное на лице, можно было подумать, что он здесь преважная шишка, хотя на нем китель с погонами обер-лейтенанта.

Это был Шестаков.

А слева от Гринбаума, отодвинувшись от стола метра на два, сидел Борис. Сегодня он одет в парадный френч с погонами фельдфебеля.

На столе лежала тонкая папка, а на ней играли пальцы Гринбаума.

— Садитесь, пожалуйста, господин Елисеев, — баритоном сказал зондерфюрер, кивнув на стул напротив стола.

Елисеев присел несмело — явно волновался. Упруго опустил кисти на колени, вперил в них глаза. Но тут же, поняв неловкость этого положения, удобнее уперся в спинку стула, поднял взгляд повыше. Он не смотрел прямо на Гринбаума, но хорошо видел его.

Зондерфюрер откровенно рассматривал Елисеева.

— Итак, вы решили сотрудничать с нами для пользы германской армии? — неторопливо, со снисходительной улыбкой начал Гринбаум. Русским он владел довольно сносно, хотя акцент его выдавал.

— Да, господин зондерфюрер, — Елисеев встал.

— Похвально, — кивнул Гринбаум. — Ничего, сидите… Но, насколько мне известно, вы сначала упрямились. Почему все же согласились?

Елисееву вспомнилось предупреждение Бориса: «Отлично маскирует свои мысли. Нередко его безобидный вопрос бывает весьма каверзным». Утверждать сейчас о том, что за время допросов перековалось убеждение, — по меньшей мере, неосмотрительно.

— А что мне оставалось делать? — пожал плечами Елисеев.

Белое лицо Гринбаума, казалось, излучало само благодушие.

— Значит, разум взял верх? — сказал он таким тоном, словно этот вывод вытекал сам собою.

— Скорее, сила обстоятельств, — осторожно возразил Елисеев.

— Недурно, господин Елисеев, — Гринбаум обвел сидящих очаровательным взглядом, философски заметил: — Верно, силе никто не может противостоять. Как это у нас поется? — Растягивая слова, промурлыкал:

Где-то совсем недалеко рассыпалась автоматная очередь. Гринбаум притих, настороженно вытянул шею. Стрельба прекратилась. Но она, видимо, возвратила зондерфюрера к действительности.

— Вы поступили вполне благоразумно, господин Елисеев, дав согласие сотрудничать с нами. Вас ждет щедрое вознаграждение. Надеюсь, вы оправдаете наше доверие?

— Постараюсь, господин зондерфюрер.

В разговор бесцеремонно вмешался Шестаков:

— А не ждешь ли ты удобного случая, чтобы переметнуться к партизанам?

Андрей ощутил, как по спине и под мышками покатились теплые капельки пота. Больно сдавило виски. Во рту появился тошнотворный привкус. «Возьми себя в руки, немедленно. Забудь, кто ты. Ты без пяти минут сотрудник немецкой разведки. Помни только это».

— Вы что-то хотите сказать? — В вопросе Гринбаума Андрей уловил нечто более чем ироническое.

— Да, господин зондерфюрер. — И, повернувшись к Шестакову: — Извините, господин обер-лейтенант, но теперь у нас с вами обратной дороги нет.

Шестаков раскрыл рот.

— Я дал подписку, — продолжал Елисеев. — И если я переметнусь, то в «Виддере» наверняка побеспокоятся о том, чтобы об этой подписке узнали в особом отделе. И тогда прямой путь на тот свет.

— Значит, у вас нет другого выбора? — Это голос Бориса. Очень спокойный, скорее, успокаивающий.

— Да, у меня выбор только один, — согласился Елисеев.

— Хорошо, — Гринбаум переложил папку с места на место. — Поговорим о вашем задании… Хорошо ли вы представляете последствия возвращения в лес?

— Трудно все предусмотреть, — уклончиво ответил Андрей, опасаясь ловушки.

— Сам факт возвращения именно в свой отряд не кажется вам рискованным? — не отступал Гринбаум.

— Напротив, господин зондерфюрер. Там ко мне хорошо относились.

— Но ты только что сказал, что там — прямой путь на тот свет! — не давая ни секунды отдыха, набросился на Елисеева Шестаков.

«Провокация! Он умышленно искажает слова».

— Надеюсь, господин обер-лейтенант, — снова к нему повернулся Елисеев, — что вы не уведомите партизан о моем задании.

«Это уж слишком», — спохватился Андрей. Но поправить положение он уже не мог. Шестаков, побагровев, сорвался с места. Размахивая кулаками над головой Елисеева, пританцовывая, он разразился грубой бранью, смысл которой можно выразить примерно так: много берешь на себя, сморчок.

А реакция зондерфюрера была неожиданной. Он громко захохотал и, играя на самолюбии Шестакова, поддавал ему жару:

— Ловко, ловко он вас…

О Гринбауме говорили как об исключительно вежливом, очень воспитанном. Но тем не менее этот наивежливейший барон нисколько не мешал Гессу или Шестакову вести себя крайне несдержанно, доходить до истерики. Не потому ли, чтобы выгодно выглядеть рядом с ними?

Елисеев начал было объяснять, что он вовсе не желал рассердить господина обер-лейтенанта, но Гринбаум весело замахал руками:

— Ладно, ладно. Господин Шестаков вовсе не сердится.

Как укрощенный зверь под ударами палки, Шестаков, зло осклабившись, нехотя возвратился на прежнее место.

Зондерфюрер раскрыл папку, внимательно осмотрел подшитые листки бумаги, видимо, протоколы допроса. Начал медленно перебирать их.

Елисеев внутренне сжался: нашел какие-то противоречия в показаниях и сейчас оглушит сюрпризным вопросом?

Никто не смел нарушить тишину. Противно жужжала и билась о стекло окна большая муха. Еще громче стучало сердце Андрея.

— Так, — сказал Гринбаум, оторвавшись от содержимого папки и впившись взглядом в Елисеева. Затем мягко Улыбнулся.

— Через несколько дней, господин Елисеев, мы переправим вас в партизанскую зону… Вы должны…

«Пронесло!»

Зондерфюрер подробно рассказал о характере задания. Командование второй танковой армии интересует, насколько эффективно прошла крупная карательная экспедиция, которую вели германские регулярные войска против партизан. Надо узнать, как сейчас себя чувствуют партизаны, в каком состоянии их силы: количество бригад, отрядов, их структура, численный состав, вооружение. Обязательно установить фамилии командиров бригад, отрядов, политработников — по тому, насколько они обновились, можно судить об общих потерях партизан. Нужно выяснить планы командования. Как снабжаются партизаны продуктами, боеприпасами? Поддерживается ли связь с так называемой «Большой землей»? Есть ли аэродромы, сколько их, в каком виде? Способны ли партизаны сейчас вести крупные операции, диверсионные акты? Хорошо бы узнать фамилии, клички, приметы партизанских разведчиков, засылаемых к немцам.

— В общем, — заключил Гринбаум, — задание ваше объемное, но вполне выполнимое, не особенно опасное — с рацией и диверсиями вы не имеете дела. Глаза, уши, память — вот ваше оружие. На выполнение задания, думаю, хватит недели.

— Только не вздумай с нами шутить, — угрожающе прошипел Шестаков. — С того света достанем.

Гринбаум небрежно добавил:

— Кстати, точно с таким же заданием мы посылаем еще нескольких наших агентов.

«Это уже угроза: посмей нас надуть — разоблачим сразу же. Но ищи ветра в поле!»

— Постараюсь, господин зондерфюрер!

— Да, да, постарайтесь, господин Елисеев. Мы вас щедро вознаградим, когда возвратитесь. Наша легенда не подведет вас… Пожалуйста.

Гринбаум повернулся к Борису. Тот понимающе кивнул и сказал:

— Я говорил вам, господин зондерфюрер, что Елисеев родом из села Страчево. Это между Суземкой и Середина-Будой. По легенде он несколько дней после блокады пробирается в свое село к матери. Чтобы партизаны не обвинили Елисеева в дезертирстве, он возвращается из Страчево в отряд, взяв с собой продуктов. А они сейчас в лесу на вес золота.

— Недурно, — отозвался Гринбаум. — Но ведь партизаны могут устроить проверку?

— На этот случай, — перебив Бориса, быстро добавил Шестаков, — мы обеспечим алиби. Мы доставим его в Страчево, где он покажется на глаза соседям.

— Недурно, — повторил Гринбаум. И с улыбкой — Елисееву: — Вас устраивает эта легенда?

Гринбаум не терял ни малейшей возможности прощупывать еще непроверенного агента.

— Вполне, господин зондерфюрер. Но, пожалуй… — Елисеев замялся.

— Вам что-то не нравится?

Елисеев выдержал пронизывающий взгляд Гринбаума.

— Думаю, — сказал он, — не обязательно доставлять меня в Страчево. Там полно полиции. Надо быть никудышным партизаном, чтобы попасться на глаза соседям.

Гринбаум минуту-другую оценивающе взвешивал эти слова, потом воскликнул:

— Превосходно! — И — рассудительно: — Вы умеете думать — это хорошо… Очень рассчитываю на вас, господин Елисеев. Подробнее вас проинструктирует Борис.

— Я тоже все объясню, — поспешил перехватить внимание зондерфюрера обер-лейтенант Шестаков.

— После, — махнул рукой зондерфюрер. — А сейчас…

Гринбаум достал из стола бутылку коньяка, налил в маленькие рюмки. Все встали.

— За фюрера, за славную германскую армию, за ваш успех, господин Елисеев!

* * *

Затем к зондерфюреру вызвали Андрея Колупова…

* * *

Такие аллеи, как в поселке Локоть, вряд ли где сыщете. Представьте себе широкую дорогу, с обеих сторон которой, словно гигантским плотничьим отвесом, проложены прямые ленточки пешеходных дорожек, справа и слева обрамленных липовыми посадками. Могучие кряжистые деревья — им лет двести — выстроены так плотно, что образуют две высоченные стены, которые оставляют небольшую полоску просвета где-то далеко впереди вас. А над вашей головою зеленая крона слилась в одно целое. И кажется, будто идете вы под сказочной аркой, которой нет конца. Только не торопитесь, шагайте спокойно, вдыхайте в себя чистый воздух полной грудью — блаженство полное!

Борис очень любил эти аллеи. И за их красоту, и за то, что здесь можно поразмышлять наедине с собой, без опасения быть услышанным поговорить.

Они шли вдвоем — Борис и Елисеев. На окраине поселка свернули с аллеи, спустились в балку, сели на траву, еще хранящую остатки росы.

— План меняется! — вдруг сообщил Борис. Глаза его светились.

Еще ни разу Елисеев не видел Бориса таким возбужденным. Ни в беседах с ним наедине, ни тогда, когда тот добился согласия подследственного, ни тогда, когда после визита к Гринбауму он сообщил: «Зондерфюрер вами доволен».

— Через два часа мы выезжаем в партизанскую зону. Я сопровождаю вас и вашего дублера Андрея Колупова до Холмечей. Едем по железке через Навлю. Если все обойдется благополучно, дальше вы идете один, а мы с Колуповым возвращаемся в Локоть.

— Да, но это же по плану! — не понял Елисеев.

— Совершенно верно. А вот дальше… Раньше мы как намечали? Вы передаете мою посылку особому отделу и на этом ваша миссия заканчивается. Черед оставался бы за Колуповым. Но есть более интересное продолжение — вы возвращаетесь в «Виддер». Слушайте меня внимательно…

* * *

В Навле их подстерегал случай, который едва не провалил всю операцию.

— Погуляйте по перрону, — сказал Борис Елисееву и Колупову, — а я поброжу по вокзалу, узнаю, когда «кукушка» пойдет на Холмечи.

Выглядел Борис не совсем по форме: хромовые сапоги, галифе, немецкий китель с погонами фельдфебеля, немецкая пилотка, маузер в кобуре, на шее — русский автомат ППШ. Елисеев знал: в карманах галифе две гранаты. Вооружен до зубов.

А Елисеев и Колупов одеты в старенькие русские шинели. За плечами — по винтовке и сумке. Сапоги грязные, давно не чищенные — так нужно по легенде.

Елисеев скорее почувствовал, нежели услышал, как кто-то остановился рядом и начал осматривать их с головы до пят. Он машинально обернулся и увидел двух полицейских, не спускающих с них глаз. В одном из них он узнал своего односельчанина. В глазах этого полицейского не было ни удивления, ни радости, ни страха. Легкое любопытство — и только. А вот его напарник, старшина полиции, не скрывал своего изумления. Он впился взглядом в Колупова, который пока еще не замечал его. Наконец, обернулся и он. Лицо его слегка побледнело.

— Што, встретились? — сквозь зубы проскрипел старшина. — Не ожидал, Колупов?

Колупов взял себя в руки. Небрежно бросил:

— Сначала не мешало бы поздороваться.

— С тобой? Никогда! — взвизгнул старшина. — Ты у меня должник… Ты у меня вот где, — кулаком постучал в грудь.

— Не дури. Не мешай нам нести свою службу, — огрызнулся Колупов.

— Я те дам службу! Эй!.. Это партизаны! — закричал старшина.

— В Навле партизаны? — усмехнулся Колупов.

Старшина рванул с себя винтовку, щелкнул затвором.

— Ни с места! Я те поскалю зубы.

Лихорадочно он начал бегать по перрону, видимо, искал поддержки. К его огорчению, перрон опустел.

— Карауль их, — приказал старшина полицаю. — Я сейчас…

И бросился в вокзал.

Елисеев встревожился. Сейчас старшина приведет немцев — пропали! Вдруг начнут обыскивать? И тогда ни одного шанса… Покосился на свои карманы. Да, конечно, «посылка» Бориса заметно выпирает… Что делать? Что же делать?

— Здорово, Андрей, — почему-то смущенно сказал страчевский полицай.

Нашел время здороваться!

— Здорово… Слушай, ей-богу, приспичило… На минутку бы, а? А он, — кивнул на Колупова, — побудет с тобою.

— Давай, — разрешил полицай.

В уборной Елисеев часть бумаг всунул в голенища, а остальные смял и выбросил в яму. Оглядел себя — все в порядке? Вроде бы ничего подозрительного. В карманах пусто. Но самое существенное в другом месте — обвязано бинтом вокруг голени. Избавиться от этого уже невозможно.

Только подошел к Колупову, как появились старшина и немец.

— Вот они… Это партизаны… Бандиты… Одного я опознал. Он спалил мою хату, а меня чуть не убил… Это партизаны, господин офицер, — тараторил взмокший старшина.

— Папир! — потребовал немец.

— У нас ничего нет, — развел руками Елисеев. — У нашего начальника. Он сейчас придет. Подождите минутку.

— Папир! — повысил голос немец.

— Вот видите, господин офицер, — торжествовал старшина. — Я же говорил — это партизаны…

Наперерез, из-за угла вокзала, торопливо вышел Борис.

— В чем дело, господа? — голос спокойный.

Старшина забежал к нему наперед.

— Господин фельдфебель, мы задержали партизан… Одного я опознал. Из нашего села, из Шепетлево… Он спалил мою хату, меня чуть не убил…

— Это мои люди, — Борис отмахнулся от старшины и показал немцу какие-то бумаги.

— Гут, гут, — закивал головой немец и сердито посмотрел на старшину. — Это не есть партизанен…

Немец ушел. Но старшина и не думал отставать. Словно попугай, твердил:

— Партизаны… Это партизаны… Пойдемте к коменданту…

Борис попробовал было не обращать на него внимания, но тот назойливой мухой носился вокруг и требовал задержать партизан. На шум подошло еще несколько полицейских.

— Господин фельдфебель, вас ввели в заблуждение. Это партизаны… Я опознал… Хлопцы! — вдруг обратился он к полицейским. — Надо их задержать. У них липовые документы. Ручаюсь… Даю голову на отсечение… Отведем их к коменданту, а? Помогите.

— Чем черт не шутит, — поддержал один из полицейских. Остальные неопределенно загудели.

— Хорошо, — Борис стиснул зубы. — Идемте.

По железной лестнице поднялись на второй этаж здания. Комендант, хорошо говоривший по-русски, выслушал сбивчивые объяснения старшины. Потом долго рассматривал документы. И не возвратил их Борису, а положил под пресс-папье.

— Сегодня ночью, господин фельдфебель, — улыбнулся он, — из локотской тюрьмы бежало два бандита… Я вынужден вас задержать до выяснения обстоятельств.

Старшина метнул в сторону задержанных победоносный взгляд.

Борис удобно уселся на стуле, закинув ногу за ногу.

— Не возражаю, господин комендант, — ледяным голосом произнес он. — Но только за срыв спецзадания отвечать перед зондерфюрером бароном Гринбаумом придется вам, а не мне… Кстати, — помолчав, добавил Борис, — вы с ним можете связаться по телефону, и господин зондерфюрер даст вам исчерпывающий устный портрет людей, которые сейчас перед вами.

Комендант задумчиво пожевал губами, покосился на заносчивого фельдфебеля. Он знал: с абвером шутки плохи. Отпустить этих лиц — и никаких неприятностей. Но вдруг выяснится, что отпустил партизан? Тогда — разжалование, фронт. Нет уж, лучше перестраховаться… Бдительность, и еще раз бдительность! Коменданта и так крупно провели — бежала в лес группа артиллеристов «РОА». Причем, увели их командиры, которым он, комендант, доверял полностью.

— Хорошо, я позвоню, — буркнул комендант. Говорил он по-немецки. Судя по всему, разговаривал с Гринбаумом, потому что несколько раз упоминал его имя. Потом долго слушал, кивал головой, при этом изучающе рассматривая задержанных.

— Все верно, — положив трубку, с извиняющей улыбкой сказал комендант. — Простите, военное время. Можете быть свободны.

Захлопнув дверь, Борис подозвал к себе старшину. Тот угодливо вытянулся, впрочем, не ожидая ничего хорошего. Фельдфебель вплотную приблизился к нему.

— Ну что, собака, удостоверился? — и отвесил старшине такую пощечину, что тот не удержался и схватился за перила железной лестницы. В тот же миг в его живот вонзился носок сапога фельдфебеля. Старшина ойкнул и погремел по металлическим ступенькам.

Через полчаса из тупика подали небольшой состав, один вагон которого был пассажирским. Из вокзала тотчас выскочили двое знакомых полицейских, с увесистыми котомками на плечах, и устремились к этому вагону. Выходит, попутчики.

Зашли за ними. Борис сел напротив.

— Позвольте полюбопытствовать, куда едем? — как к старым знакомым, обратился к ним Борис.

Старшина исподлобья поглядел на него, промолчал. Полицейский из Страчево объяснил: их подразделение, охраняющее железную дорогу, стоит на разъезде Святое, а они вдвоем приезжали в Навлю за продуктами.

— И заодно хотели прихватить с собою партизан? — насмешливо спросил Борис. — Старшине к своему званию не терпится присовокупить и медаль?

Старшина на удивление оказался упрямым.

— Смейтесь, — огрызнулся он. — А в Святом все равно ссадим вас и там разберемся.

— Вот как! — приподнял брови Борис. — Значит, одного урока вам мало?

— Все равно ссадим, — с тупым упрямством стоял на своем старшина. — Такие, как этот, который спалил мою хату, ни в жизнь не перейдут в полицию.

— Вы так считаете? Неплохая характеристика! — охотно подхватил Борис. — А вам все равно, какому богу служить?

— Сила на стороне новой власти, — заученно выпалил старшина.

Борис готовился к атаке.

— А если эта самая сила иссякнет, что будете делать? Убежите с новой властью? Да на кой вы ей нужны! Самим бы ноги унести. Пока не все потеряно — пораскиньте мозгами. Или хотите подохнуть изменниками?

— Это слишком! — Круглыми глазами уставился на фельдфебеля старшина. Другой полицейский испуганно озирался.

Елисеева и Колупова слова Бориса не смущали: сотрудник абвера мог позволить себе и не такую вольность, дабы прощупать настроение собеседника.

На разъезде Святое, пока выгружали продукты, старшина очумело носился среди полицейских с расспросами: «Где Филатов?» Филатов был отъявленным головорезом, командовал ротой.

Борис успокоил Елисеева и Колупова:

— Не бойтесь, ребята. У этого негодяя ничего не выйдет.

Борис был поразительно спокоен.

Состав уже тронулся было с места, когда на полотно из-за какого-то строения вынырнул старшина. С него градом лился пот. Своего командира он так и не нашел.

— Стойте!.. Хлопцы, арестуйте их! Это партизаны!

Машинист затормозил. К нему тотчас бросился Борис, о чем-то быстро заговорил, показывая бумаги. Тот понимающе закивал.

— Изыди с путей, — грозно крикнул он старшине. — У меня предписание доставить их до Холмечей. Это представитель власти.

Паровозик торопливо зачихал, ускоренно набирая пары. Старшина проворно отпрыгнул в сторону.

— Что ж это такое? Куды вы глядите? — исступленно орал он на полицейских. — Арестуйте их!

Кто-то зло выругался на него. Кому хотелось связываться с представителем власти?

* * *

Окрику часовых он как будто обрадовался. При разоружении не оказал ни малейшего сопротивления. На все расспросы отвечал односложно:

— Отведите меня к начальнику особого отдела.

— Слыхал, подавай ему главного, — подмигнул товарищу партизан, еще раз с ног до головы ощупывая взглядом подозрительного. Заношенная шинель. Стоптанные сапоги. Винтовка. Небольшая котомка.

Ему завязали глаза черной тряпкой и куда-то повели, то и дело запутывая направление. А когда сняли повязку, он увидел перед собой землянку, у которой на пнях сидели двое. Один из них показался знакомым.

— Мне нужен начальник особого отдела.

Знакомый, внимательно всматриваясь в него, ответил:

— Я из особого отдела.

— У меня к вам разговор…

Спустя некоторое время задержанный сказал:

— Не узнаете? Я — Андрей Елисеев… Помните, однажды вы сказали, что хорошо бы мне проникнуть в немецкую разведку?

— Мне говорили, что Елисеев погиб.

— Докладываю: Елисеев — сотрудник немецкой армейской разведки!

Елисеев слегка надпорол пояс брюк и извлек крошечный кусочек бумаги. На нем машинкой по-немецки отбито: «Пауль-цвай».

— По предъявлению этого пропуска любая из фашистских частей должна незамедлительно отправить меня в «Виддер».

Затем он вынул из-за голенища пачку разных бланков со штампами и печатями для прохода и проезда по оккупированной территории. Оставалось только вписать названия населенных пунктов — и пропуска готовы.

Майор скрупулезно рассматривал их. Может, эти бланки, совершенно отличные от настоящих, специально изготовлены для партизанских разведчиков, чтобы таким образом переловить их?

А Елисеев между тем готовил новый сюрприз. Снял один сапог, размотал портянку, засучил штанину выше колена. Нога была аккуратно забинтована. Быстро размотал бинт, под ним показались еще какие-то бумаги.

— Борис велел снимать бинт только в особом отделе, — пояснил Елисеев. — Здесь данные о шпионах, которые будут заброшены к партизанам и в глубокий тыл.

Но это еще не все.

— А вот здесь…

— Что это?

Вопрос вырвался непроизвольно. Начальник особого отдела отлично понял, что это, но не верил глазам своим.

— Это очень важный документ, — внешне спокойно объяснил Елисеев. — На партизан будет работать немецкая радиостанция.

На несколько минут наступила тяжелая для обоих тишина.

Засухин встал, засунул руки в карманы брюк. Его шаги по глиняному полу были беззвучны. Бланки, секретнейшие сведения о шпионах и многое другое… О такой возможности можно было только мечтать! Но не слишком ли легко попадает все это в его руки?

Каких только попыток не предпринимала немецкая разведка, чтобы проникнуть к партизанам! И хоть следовал провал за провалом, наивно полагать, что абвер отказался от услуг новых диверсантов, агентов. Еще свеж в памяти майора такой случай. Командование трубчевского отряда имени Димитрова направило в разведку двух молодых партизан. В деревне Колодезьки они сдались немцам. Так предатели хотели спасти свои шкуры. За них принялись сотрудники немецкой контрразведки из группы «Виддер» (откуда только что явился Елисеев!), завербовали их, дали задание возвратиться в лес и убить командира отряда Шатохина, выдали им холодное оружие, махорки. Махорка и погубила их! Партизаны получали табак елецкой фабрики с этикеткой «Партизанам Брянских лесов», а у этих были пачки той же фабрики, но с довоенным рисунком «Три белки». Эта мелочь и помогла партизанам разоблачить немецких лазутчиков…

Майор поправил пламя фитиля, приделанного к отрезанной гильзе снаряда, сел.

— Выкладывай, Андрей, всю правду.

Долго, около четырех часов, рассказывал Елисеев. А после майор один за другим задавал вопросы. Особенно он интересовался Борисом.

— Значит, сначала он предлагал тебе явиться к нам и больше не возвращаться в «Виддер»?

— Да. Но сегодня утром, за два часа до моего отъезда из Локтя, сказал, что план меняется, что мне нужно возвратиться, связав вас с ним. Он убеждал, что этот план принесет нашему командованию максимальную пользу. Намечает использовать рацию. Вы только принимаете. Передавать не нужно… Односторонняя связь…

— Этот ключ подходит для всех передач «Виддера»?

— Нет, только для передач, которые адресуются партизанам. Его специально для вас разработал Женька Присекин.

— Стало быть, Присекин тоже посвящен в план Бориса?

— В последнее время Присекин как-то странно присматривался ко мне. Мне это показалось подозрительным. Но потом я узнал, что он уже знал, кто я, — Борис ему сказал. Вчера он объяснил мне, как пользоваться этим ключом.

— А не говорил тебе Борис о шифре «Виддера»?

— Такого разговора не было… Сведения Борис передал мне сегодня, когда мы сидели в балке. Заставил меня разуться, сам забинтовал мне ногу.

— И после с этой «повязкой» вы заходили в «Виддер»?

Елисеев развел руками: что было, то было.

— Рискованно, — покачал головой майор. — И в Навле могли засыпаться. А не логичнее ли было переобуться в самый последний момент, например, в Холмечах?

— Такая возможность была. После осмотра укрепления легионеров Борис проводил меня за Холмечи, в лес. И там никто не помешал бы…

— Как выглядят укрепления?

— В Холмечах стоит армянский легион. Когда мы прибыли на станцию, Борис спросил у легионеров, как найти их командира.

— Знаешь его фамилию?

— Борис назвал — Муса Хачатурян.

— Хорошо. Продолжай.

— Солдаты показали нам палатку, рядом с вокзалом. Палатка походная, из щитов. С Хачатуряном был немец-инструктор. Борис остался с ними обедать, а меня и Колупова немец выпроводил. Мы переждали в скверике. А потом они вышли, стали осматривать укрепления. Борис пригласил и нас. Хачатурян не препятствовал, а немец-инструктор сначала не соглашался. Но Борис сказал, что мы — свои люди. Думаю, что Борис специально это подстроил для меня, чтобы я все запомнил.

Елисеев подробно описал укрепления.

— Потом Борис вступил в спортивный спор с легионерами. На лужайке, с правой стороны вокзала, оборудована спортивная площадка. Борис был первым на турнике и больше всех выжал гирю. Проспорившие где-то достали две бутылки рому и преподнесли их Борису. Но он отдал их армянам: «Выпейте, хлопцы, за себя, за свое будущее». Когда он это сказал, легионеры сникли. Словно подливая масла в огонь, Борис тут же начал рассказывать о тяжелом для немцев положении на фронте…

— Любопытно, очень любопытно… А скажи, Андрей, ты веришь Борису?

— Тысячу раз я задавал себе этот вопрос. Иногда казалось, что попал в хитро расставленную сеть. Но все чаще говорил себе: нет, это не враг. Борис не похож на врага.

— Борис — это его настоящее имя?

— В «Виддере» все его называют Борисом. Шестаков при мне назвал его другим именем. В минуты расставания Борис сказал, что он — Андриевский Роман Антонович. Наверно, не столько для меня, сколько для вас.

— Не исключено…

Майор снова принялся изучать доставленные Елисеевым бумаги.

— М-да, загадочный это человек. Дал нам интересную задачку. — В третий раз прочитал:

«…Вас, безусловно, мучит сомнение, но не сомневайтесь, с вами имеют дело истинно русские люди, воспитанные Советской властью, и мы отлично различаем цвета и их значение. Я при любых обстоятельствах оружия не сложу, мое дело и идеи — непоколебимы! Я раньше действовал самостоятельно в штабе врага. Я уже шесть лет подряд, как не выпускаю оружия из рук, а отдыхом пользовался только в госпитале… Так давайте тоже действовать так, чтобы враги и изменники получили свою «награду».

Внизу — приписка:

«Если вас не затруднит, напишите пару слов мамаше — Лесовской С. Н. Вот ее адрес…»

На рассвете Засухин сказал:

— На сегодня хватит… Иди отдыхать, Андрей. Выспишься — зайдешь в эту же землянку.

Майор остался один, наедине со своими думами.

В тот же день он связался по рации с областным управлением госбезопасности…

* * *

— А что, Андрей, — произнес начальник особого отдела, как только Елисеев сел напротив него, — примем план Гринбаума?

Елисеев отдохнул отлично. «Спит, как убитый, — докладывали майору. — Может, разбудить?» «Не нужно», — ответил майор, а про себя подумал: «Это хорошо. Значит, на совести нет черного груза».

— Не будем мешать легенде «Виддера», — продолжал Засухин. — Ты возвратишься в отряд и объяснишь свое отсутствие тем, что ходил к матери в Страчево. В отряде будешь делать все, что и другие партизаны, — это нужно на случай проверки твоей деятельности агентами Гринбаума, если, конечно, они сумеют просочиться сюда. А чтобы твой вызов в объединенный штаб никому не показался подозрительным, скажешь в отряде, что в особом отделе недоверчиво отнеслись к твоему объяснению, что сейчас ведется следствие, мол, проверяют-перепроверяют. Под предлогом дачи дополнительных показаний и явишься ко мне…

* * *

— Как настроение, Андрюша?

— Нормальное.

— В отряде никто ничего не заподозрил?

— Все в порядке.

— Хорошо, — майор знал это.

Елисеев предчувствовал: за легкой пристрелкой последует главное. И не ошибся.

Не сводя с Андрея глаз, Засухин медленно проговорил:

— Срок, который дал тебе Гринбаум, истекает.

— Да, — Елисеев выжидательно посмотрел на чекиста. Майор улыбнулся:

— Почему же не спрашиваешь, что будем делать дальше?

— Если нужно, вы скажете. Я на все готов.

Майор подошел к Андрею, мягко опустил руку на его плечо.

— В таком случае, Андрюша, готовься к возвращению в «Виддер»!

Голос Елисеева слегка задрожал:

— Спасибо… Я думал, что вы передумали. Думал: засомневались во мне…

Майор сел рядом.

— Если откровенно, то сомневался. И сейчас сомневаюсь, Андрюша. Сомневаюсь в том, имею ли я право рисковать тобою. Тебе я верю. Но и боюсь за тебя. Потому что знаю, куда идешь. Мы имеем дело с противником очень сильным, хитрым, коварным. Немецкая разведка усиленно плетет разветвленную сеть шпионов, диверсантов, чтобы помочь своему командованию любой ценой добиться перелома в войне. И эти намерения нельзя недооценивать. Небось, слышал это крылатое выражение: чтобы построить Днепрогэс, нужно усилие десятков тысяч людей, а чтобы взорвать — двух-трех человек; чтобы выиграть сражение, нужно усилие армии, а чтобы проиграть его — достаточно иметь в штабе одного опытного шпиона? Суди сам, насколько это важно — упредить врага, насколько это перспективно — иметь своего человека в сердце «Виддера», в самом «осином гнезде». Но все ли продумали мы, все ли предусмотрели, чтобы перехитрить Гринбаума? А если в чем-то дали промашку? Тебе, как и саперу, ошибаться нельзя… Как будто все продумали, с учетом даже того, что немецкая разведка затеяла игру с нами. И здесь твоя роль, Андрюша, исключительная. Надеюсь на твои находчивость, ум, осмотрительность. Об этом мы еще поговорим с тобой. А сейчас… Скажи, Андрюша, ты сможешь подобрать из своего отряда пару надежных ребят, которые помогут тебе перебраться к немцам, сохранив секретность операции?

— Да.

— Назови их.

— Вася Балыкин, тоже из Страчево. Друг детства. Николай Романенко из хутора Новинского.

— Миссия у них, прямо скажу, неблагодарная. Они объявят тебя… предателем.

Елисеев отшатнулся.

— Так нужно, Андрюша. Я обязан сказать больше — неизвестно, когда мы сможем назвать тебя как разведчика. Через год или два. Или пять… Или десять…

Елисеев кивнул.

— Еще труднее будет сознавать, что ты не тот, за кого тебя станут принимать. Мучительно сложно это. Порой тебя будет распирать желание кому-то открыться: «Да свой же я, черт побери!», но — нельзя, не имеешь права называть себя. До отбоя. А когда он наступит — не знаю.

— Понимаю.

— Нет, по-настоящему поймешь это потом… А пока взвесь все хорошенько. У тебя еще есть время подумать…

— Товарищ майор, если так нужно — пусть будет так. Я готов выполнить это задание.

…Спустя два дня Балыкин и Романенко уйдут на задание вместе с Елисеевым, а возвратятся без него, и объявят своего лучшего товарища предателем…

* * *

…И вот Елисеев возвращается в «Виддер».

Немецкий офицер, легко определивший в незнакомце по паролю «Пауль-цвай» агента «Абвергруппы-107», доставил его из Гавриловки на хутор Холмецкий. Оттуда позвонили Гринбауму. Зондерфюрер распорядился хорошо накормить его и обещал прислать за ним свою машину.

Ужинать позвали в просторную избу, которая, вероятно, служила столовой: несколько столов, за ними сидели уже изрядно выпившие немцы и несколько полицейских.

Не знал Андрей, что это был проверочный пункт для агентов, возвращающихся из «партизанской зоны».

Такого разгульного пиршества Елисееву еще не приходилось видеть. От этих оргий веяло чем-то тоскливым, загробным. У собравшихся здесь был вид людей обреченных, пытающихся как-то забыться, уйти подальше от действительности, которая, однако, давала о себе знать ежесекундно.

— А ты, м-мил-человек, што не того… не ве-веселишься? — Щупленький человечек с реденькой бородкой присел на скамейку, обдавая Андрея перегаром, перемешанным с тяжелым запахом несвежего винегрета, лука и еще чего-то брыдкого, тошнотворного. — Ай гребуешь?

— Я не пью, — отворачивая лицо, сказал Елисеев.

— Не обижай, м-мил-человек.

Широко расставляя ноги, к ним подошел немец. Ни слова не говоря, он налил полный стакан мутной жидкости, поставил его перед Елисеевым.

— Пить, Иван! — потребовал он.

Андрей жестом показал: не пьет, не любит.

Немец принес с соседнего стола откупоренную бутылку с красивой этикеткой. Взглядом поискал пустых стаканов — все полные. Поочередно из двух слил самогонку в кружку, налил в них немного ярко-коричневого напитка. Широко улыбнулся.

— Это есть ко́ньяк… Пить!

Елисеев помнил слова Бориса: «Категорически рекомендую — избегайте употреблять спиртное. Это зелье расслабляет волю, развязывает язык. В тех же случаях, когда вас проверяют, оно вдруг может действовать подобно гипнозу».

Андрей отрицательно покачал головой.

— Спасибо. Не могу.

Немец удивленно пожал плечами и, подумав, быстро осушил свой стакан. Еще немного постоял, взял было бутылку с коньяком, но тут же поставил ее перед Елисеевым и, пошатываясь, побрел прочь.

— Обид… Обиделся господин офицер, — испугался человечек с реденькой бородкой. — К-как же это, м-мил-человек?.. Эт-то он тебе оставил. Налей. Слышь?.. Ублига… уб-ла-гот-вори нас… Слышь? Налей… Я ж тебе доб-добра желаю…

Чтобы отвязаться от этого назойливого «доброжелателя», Елисеев таинственно поманил его пальцем поближе к себе и у самого уха шепотом произнес:

— Через час я буду у своего шефа. А он не может терпеть запаха алкоголя. Если я… того, то он мне голову оторвет, и вас не пощадит.

Человечек с выразительным испугом посмотрел на Елисеева и, поцокав языком, тихонько отошел и больше не подходил.

Андрею нужно было сосредоточиться, еще раз перевернуть в памяти все наставления майора Засухина. Хватит ли у него выдержки, чтобы не растеряться, не выдать себя волнением?

Как ни шумно было на этой пирушке, но обостренный слух Елисеева уловил нарастающий гул мотора. Спустя минуту за окном монотонно урчал «оппель».

Человечек с реденькой бородкой, увидев машину, опрометью бросился открывать дверь.

— Добро пожаловать, дорогие гости!

И заикаться перестал!

Вошли двое. Оба в коричневых кителях, с погонами. Елисеев сразу узнал их. Один — переводчик Отто, а другой — Борис. Взгляд у Бориса быстрый. Он весь собранный, какой-то пружинистый. Заметив Елисеева, слегка кивнул ему. Андрей встал, направился к выходу.

На мгновение оставшись наедине, Борис тихо спросил:

— Ну как?

— Все в порядке.

Вздох облегчения вырвался из груди Бориса. Он пригласил Елисеева в машину. За рулем сидел шофер Гринбаума, старикашка, призванный в армию по тотальной мобилизации. За его спиной — высокий, худощавый парень. Это Женя Присекин. Андрей отметил: «Тоже в парадной форме. К чему такой маскарад?» Спустя несколько дней Борис ответит на этот вопрос:

— Я встревожился, когда узнал, что тебя завезли на хутор Холмецкий. — Борис уже прочно перешел на «ты». — Там появился проверочный пункт зондерфюрера. Тех агентов, которые возвращаются в «Виддер», спаивают. Когда человек теряет самоконтроль, из него можно вытянуть то, о чем трезвым он никогда не проговорится. А наш план, согласись, может погубить одно неосторожное слово. Вот я и подумал: а вдруг с тобой что стряслось? Мне нужно было первым увидеть тебя. Поэтому я и «попался» на глаза Гринбауму, чтобы он поручил мне поехать за тобой. Захватил с собой, с разрешения зондерфюрера, Женьку Присекина. А Отто нужен был для маскировки. Когда я увидел тебя и ты сказал: «Все в порядке», я успокоился. А в случае опасности, наверно, догадался бы дать мне сигнал? И тогда бы пошел в ход запасной вариант: мы пристукнули бы Отто и шофера и втроем умчались в лес. Поэтому и приоделись так. У Женьки в кармане были погоны зондерфюрера, которые помогли бы благополучно миновать немецкие посты. Ты знаешь, по-немецки он говорит свободно. И шофер он отличный…

Но прибегнуть к этому запасному варианту, к счастью, не пришлось. «Оппель» мирно мчал своих пассажиров по пыльной проселочной дороге. К вечеру въехали в затемненный поселок Локоть. Остановились у штаба Каминского, куда срочно вызвали зондерфюрера, который велел по приезде немедленно показать ему агента, успешно выполнившего задание.

Штаб размещался в двухэтажном здании средней школы. В большом зале, куда Борис ввел Елисеева, видимо, только что закончилось какое-то совещание, которое вел немецкий генерал, и теперь офицеры группами о чем-то оживленно переговаривались. Генерала ни на минуту не покидал обер-бургомистр Локотского военного округа Каминский, с лица которого не сползала слащавая улыбка.

Борис слегка подтолкнул Елисеева в спину: смелее! Андрей сделал несколько решительных шагов навстречу Гринбауму.

— Господин зондерфюрер, ваше задание успешно выполнено! — уверенно отрапортовал Елисеев.

На его голос повернулись рядом стоявшие офицеры. Даже генерал удивленно приподнял одну бровь.

— Поздравляю, господин Елисеев, — пожал руку сияющий зондерфюрер.

— Герр генераль…

Гринбаум не упустил случая доложить генералу: разведгруппа, возглавляемая им, капитаном Гринбаумом, надежно протянула свои щупальца в самый партизанский штаб; этот агент — только что оттуда. Генерал благосклонно кивнул ему и продолжил свой прерванный разговор с Каминским.

Зондерфюрер важно прошелся по залу. В коридоре набросился на Елисеева с вопросами. Фельдфебель мягко перебил его:

— Господин зондерфюрер, наш агент буквально валится с ног. Не лучше ли ему дать отдохнуть? Поспит, соберется с мыслями. А завтра утром на свежую голову доложит.

У Гринбаума было превосходное настроение. В один день столько удач. И главное — показался генералу.

— Хорошо. Ваше условие принимается, но с одной существенной поправкой.

— Слушаю, господин зондерфюрер, — Борис насторожился.

— Сейчас вы пойдете ко мне. Я подарю вам из своих запасов бутылку отличного французского коньяка. Распейте его всей группой. Надеюсь, у господина Елисеева после этого будет крепкий сон.

— Ах, это… Спасибо, господин зондерфюрер. Ваш приказ будет выполнен, — в тон ответил Борис.

Зондерфюрер расхохотался. Чудесно, когда его шутки понимают!

От зондерфюрера возвращались вдвоем. Им было о чем поговорить.

Спустя полчаса Борис сказал:

— А вот и наше гнездо. Зайдем, отдадим коньяк. Ты тут же уйдешь спать.

Но уйти сразу не удалось. С двух сторон Елисеева сжали Шестаков и Быковский. Андрей отделывался общими фразами, но не тут-то было. Вытирая пот с лоснящейся лысины — разогрелся двумя рюмками коньяка, — Шестаков настойчиво добивался своего:

— Не отнекивайся — выкладывай.

— Что ты ломаешься? — поддерживал его Быковский.

— Господа, — пригубив из рюмки, громко сказал Борис. — Не будем наш веселый вечер разбавлять деловой кашей. К тому же господин зондерфюрер велел Елисееву отдыхать. У него было трудное задание. Он устал. Потерпим — завтра все узнаем.

* * *

Жиденький переклик уцелевших петухов сменился приглушенной автоматной очередью. Разбуженно проскрипел колодезный журавль. Боязливо оглядываясь, расплескивая из ведер воду, одинокая женщина заспешила домой. Из-за поворота улицы вынырнул патруль…

В оккупированном поселке наступило утро. Июль сорок третьего отсчитывал свои последние дни…

В кабинете шефа локотского филиала «Абвергруппы-107» в это утро было многолюднее, чем обычно. Сам зондерфюрер восседал на своем обычном месте — в старомодном кресле с высокой спинкой, у самого центра стола. Слева, под прямым углом, был посажен переводчик Отто. Гринбаум редко прибегал к его помощи, но сегодня ему нужно абсолютно точно знать смысл каждого слова. Как всегда, справа от зондерфюрера усадил свою массивную тушу обер-лейтенант Шестаков, за спиной зондерфюрера приспособился Быковский, который два дня назад возвратился из очередной длительной «командировки». Между Гринбаумом и переводчиком Отто, в некотором отдалении, поставил себе стул Роман Андриевский.

А против их всех сидел «абитуриент» Андрей Елисеев. Да, ему предстоял серьезнейший экзамен на вступление в штатные сотрудники «Виддера». Или… Понятно, могло быть одно из двух.

Елисеев уже обдумывал первую фразу своего сообщения, как вдруг зондерфюрер, внимательно прицелившись в него своим цепким взглядом, резко спросил:

— Вы встречались с работниками НКВД?

Глядя на его нежное, дамское лицо, сверху обрамленное белыми волосами, Елисеев четко ответил:

— Да, господин зондерфюрер.

Быковский от удивления вытянул шею. Шестаков, напротив, вобрал голову в плечи, словно на него неожиданно чем-то надавили. Отто, заморгав, вопросительно посмотрел на Гринбаума: переводить или и так все ясно? Зондерфюрер сделал молниеносный выпад вперед, замер, не обращая никакого внимания на переводчика. Андриевский, казалось, перестал дышать.

Эта немая сцена длилась одно мгновение, потому что Елисеев, не делая паузы, уже продолжал:

— Меня обвинили в дезертирстве. Арестовали, допрашивали.

Зондерфюрер отпрянул назад, вплотную к спинке.

— А откуда вы знаете, что это были работники НКВД? — спросил он.

— Ни для кого не секрет, что в особом отделе работники НКВД.

— Значит, вами занимался особый отдел?

— Не сомневаюсь, хотя мне прямо об этом не говорили.

Елисеев не знал, начинать ли ему рассказ или ждать новых вопросов. Ждал, не отводя взгляда от зондерфюрера.

— О чем они с вами говорили?

— Выясняли, где я пропадал после блокады. В ответах я строго придерживался вашей инструкции, господин зондерфюрер. И это помогло.

Гринбаум подавил в себе готовую выпрыгнуть улыбку. Не успел он прикинуть, какую бомбу еще подбросить, как с вопросом сорвался Шестаков:

— А не засыпался ли ты на допросах?

Гринбауму понравился этот вопрос. Наседать, наседать — пока пот не выступит!

Еслисеев спокойно повернулся к Шестакову.

— Господин обер-лейтенант, если бы я засыпался, то сегодня не сидел бы здесь.

— Скажите, когда вас задержали? — это голос Андриевского.

— В тот же день, господин фельдфебель, когда я расстался с вами.

— Позвольте еще? — попросил разрешения у Гринбаума фельдфебель. Тот кивнул. — Перепроверяли ваши показания? Уточняю: не посылали ли кого к вашей матери?

— Полагаю, что такая проверка была.

— И вам так просто все сошло с рук? — очнулся Гринбаум.

— Меня долго держали под арестом. Не могли простить дезертирства. И отпустили в отряд только тогда, когда я поклялся своей кровью искупить вину. Даже после этого мне пришлось давать дополнительные показания.

— К новым людям, приходящим в отряды, относятся так же подозрительно?

Зондерфюрер одобрительно кивнул фельдфебелю: правильно, надо быть активным.

— Не ко всем. Кого знают, зачем проверять? А к незнакомым, конечно, относятся очень подозрительно.

— Возможно, этим и объясняются частые провалы наших агентов? Хотелось бы тщательнее готовить их, господин зондерфюрер. Хотя бы побольше времени…

Гринбаум кисло поморщился:

— Вы правы, господин Андриевский. Но обстоятельства таковы, что мы вынуждены торопиться… Впрочем, мы отвлеклись… Рассказывайте все по порядку, господин Елисеев.

«Спасибо, Борис, выручил, подвел черту под этими изматывающими душу расспросами», — мысленно поблагодарил Елисеев Андриевского.

Андрей рассказывал не спеша, последовательно, приводил множество деталей. Да, блокада для партизан была очень нелегкой. Но из прорыва их вышло много. Хотя бы такой факт. Если бы потери партизан были колоссальными, то это непременно бы сказалось и на потерях командного состава. Однако во главе почти всех бригад и отрядов числятся те же командиры. Фамилии всех их Елисеев не знает. Но ряд привести может. Записывайте, пожалуйста. И Андрей перечислил те фамилии, которые ему называл майор Засухин… Очень неважно сначала было с питанием, но сейчас положение улучшилось. Стало больше боеприпасов. И будет наверняка еще больше, так как советские самолеты почти каждую ночь сбрасывают грузы. Полеты их участились. Так, 22 июля, когда Елисеева еще держали под арестом при объединенном штабе, гул самолетов не прекращался всю ночь. Всю ночь не утихали и возгласы партизан, которые, вероятно, подбирали грузы, доставляемые с «Большой земли»… А что касается дислокации отрядов, то об этом Елисеев мог говорить что угодно: сегодня они — здесь, завтра — в другом месте, поди проверь…

Эту часть рассказа Гринбаум прослушал практически дважды: с уст Елисеева, а затем — в переводе с русского. Так что и Отто не остался без работы.

А когда Елисеев, заканчивая рассказ, несколько смазано поведал о том, как он удирал от партизан, зондерфюрер с оттенком некоторой неловкости попросил:

— Не смогли бы вы повторить концовку? Извините, несколько отвлекся я.

Андрей понял, что Гринбаума интересуют подробности. И он слово в слово передал составленную майором Засухиным легенду. Назвал, словно между прочим, и фамилии двух партизан — Балыкина и Романенко, которые вместе с ним вышли на задание — пустить под откос состав или, в крайнем случае, взорвать железнодорожное полотно в районе Кокоревка — Холмечи. Небрежно упомянул и о том, как, убегая от преследователей, сбросил с себя сумку с толом. Пули свистели над самой головой…

— Когда вы убегали, сумка со взрывчаткой была с вами?

— Да, господин зондерфюрер.

— А где и куда вы ее выбросили?

— Где-то недалеко от насыпи. Но где точно — не приметил. Не до этого было, господин зондерфюрер.

— Разумеется, — охотно согласился Гринбаум и рядом с чертиками и замысловатыми завитушками записал: «Сумка. Проверить».

Разговор у Гринбаума закончился тем, что зондерфюрер картинно встал, подошел к Елисееву и крепко пожал ему руку. При этом он, правда, буркнул, что ценные донесения господина Елисеева будут изучаться и к ним, возможно, придется возвратиться, прежде чем сделать окончательный вывод.

Этот вывод он сделал через сутки. В столе зондерфюрера уже лежала сумка с толом, найденная на месте, где охранный пост слышал выстрелы. Она предусмотрительно была брошена Елисеевым в куст орешника, недалеко от насыпи. Хорошо, что этой детали майор придал особое значение!

В присутствии сотрудников «Виддера» зондерфюрер торжественно объявил:

— Господин Елисеев, ваши разведданные переданы командованию второй танковой армии, в тылу которой мы действуем.

И с видом благодетеля добавил:

— Я рад вам вручить в качестве поощрения от германского командования и от себя лично премию в 800 марок и недельный паек. На несколько дней освобождаю вас от всех работ — отдыхайте, набирайтесь сил… Заодно выражаю благодарность и господину Андриевскому — за хорошую подготовку агента. — С шутливым укором заметил: — А вы еще сетовали на недостаток времени.

— Моя заслуга в этом минимальная, — с серьезным видом сказал Андриевский.

Гринбаум с улыбкой возразил:

— Не скромничайте. Вы поработали превосходно.

— Я советовался с вами, господин зондерфюрер. Из нескольких вариантов, предложенных мною, вы выбрали именно тот, который принес успех.

Гринбаум лукаво погрозил пальцем:

— Вы не только примерный сотрудник «Виддера» и скромный человек, но к тому же еще и начинающий подхалим.

И, довольный своей шуткой, первым расхохотался.

Шестаков, откровенно недолюбливавший Андриевского за то, что того все чаще стал ставить в пример зондерфюрер, презрительно ухмыльнулся: «Ломается, как целомудренница. На комплименты напрашивается».

Гринбаум давно заметил — Шестаков завистлив. И незаметными порциями подливал масла в огонь, но так, чтобы не вспыхнул пожар. Он не возражал против осложнений во взаимоотношениях сотрудников. Напротив, он опасался их сближения, а посему — и сговорчивости. Иными словами, зондерфюрер старался поддерживать в «Виддере» такую обстановку, которая позволяла бы сотрудникам быть вместе, но не дружить, работать, но не грызться.

— Похвально, господин Андриевский. Вы не тщеславны. Впрочем, — примирительно заключил Гринбаум, — все мы работаем не ради себя самих, а ради великой Германии. Не так ли, господа?

Говоря так, зондерфюрер отлично знал, что чем успешнее проявит себя «Виддер», тем, прежде всего, успешнее будет лично его, Гринбаума, продвижение по служебной лестнице.

* * *

— Борис, как понимать эти слова Гринбаума — «набирайтесь сил»?

— Вероятно, тебе готовится новое задание.

— Возвращение к партизанам? Майор считает это нецелесообразным.

— Рад, что интересы майора и желание «Виддера» совпадают.

— Я — серьезно. Майор сказал, что надо послать к нему кого-то другого.

— Я тоже — серьезно. К партизанам тебя не думают забрасывать. Гринбаум опасается таким путем потерять нового агента. Шестаков ему поддакивает: нельзя отпускать Елисеева, могут перевербовать. Он тебе не особенно доверяет.

— Что ж, не будем распалять его подозрение — я остаюсь в «Виддере», мне здесь неплохо.

— А связь с майором?

— Андрей Колупов! Ручаюсь за него, как за самого себя.

— Хорошо. Его мы пошлем. А дальше? Ведь и ему рискованно возвращаться в лес дважды.

— Майор говорил, что нужно наладить с ним постоянную связь. Например, через тайник.

— Я тоже не перестаю думать об этом.

— Он считает такую связь наиболее удобной. Еще он сказал, что «Борис мог бы здорово помочь нам».

— Спасибо. Что-нибудь придумаем…

* * *

Из воспоминаний подполковника в отставке В. А. Засухина:

«…На рассвете меня поднял оперработник Комаричской партизанской бригады Котов.

— Извините, побеспокоил вас, — сказал он, — но вот задержали одного подозрительного типа. Не желает ни с кем разговаривать, не называет себя, требует доставить к начальнику особого отдела.

— Расскажите, зачем я вам понадобился? — спросил я задержанного, всматриваясь в его лицо.

— Мне предложил Борис, работник немецкой разведки, обязательно явиться к вам и доложить обо всем подробно, — торопливо ответил он.

— Кто вы? Рассказывайте о себе подробнее, — сказал я.

— Колупов Андрей Никитич, партизан, находился в плену у немцев, содержался в локотской тюрьме, — быстро заговорил он…

Предложил Колупову еще подробнее продолжать свой рассказ. И тогда он рассказал, как был завербован немецкой разведкой для выполнения шпионского задания в партизанском крае.

…В кабинете, куда доставили Колупова, были Гринбаум и Борис. Гринбаум внимательно осмотрел партизана, удивляясь его молодости.

— Вы дали согласие возвратиться к партизанам с нашим заданием? — спросил немец. — А о серьезности и ответственности думали?

— Я еще не знаю, какое задание, поэтому затрудняюсь ответить на этот вопрос, — смело глянул в глаза Гринбауму Колупов.

Гринбаум обернулся к Борису:

— Вы разве не разъяснили?

— Нет, — ответил Борис.

— Ну что ж. Если он дал согласие, то пусть напишет обязательство.

Обязательство под диктовку Бориса было написано. Гринбаум посмотрел, похвалил почерк Колупова, спросил об образовании. Партизан ответил, что окончил девять классов…

Гринбаум и Борис по всем пунктам дали советы о методах выполнения задания. Особо подчеркнули важность сбора сведений об организации охраны командно-политического состава и характеристик на работников особого отдела.

— Не знаю, насколько это правдоподобно, — закончил свой рассказ Андрей Колупов, — но Борис мне показался работником советских органов разведки. Когда мы с ним пересекли железную дорогу и зашли в глубь леса, он… достал из кармана пачку бумаг, бинт и, приложив их к моей ноге, стал забинтовывать. При этом предупредил, что разбинтовывать надо только в особом отделе. И еще просил передать лично вам вот эту бумажку.

Андрей Колупов подал аккуратно свернутую записку. Я развернул и прочел: «Прошу личной встречи». Далее были указаны дата, час и место. Подпись: «Борис».

Андрей Колупов сообщил, что вместе с Борисом нашли место для тайника, там должна состояться встреча.

У меня сразу мелькнула мысль: «Это работа Елисеева».

В назначенный день я взял с собой Андрея Колупова, начальника отделения особого отдела бригады Кожемяку, семь автоматчиков и умышленно прибыл к месту встречи на три часа раньше. Расставил автоматчиков, стал ждать. Мы с Колуповым находились совсем недалеко от железнодорожной станции Холмечи. Видно было, как расхаживали немецкие солдаты, слышался их разговор.

Почти с точностью до минуты Борис появился на просеке.

Мы насторожились. Вот уже совсем близко идет один, без головного убора. Андрей шепнул: «Это он». И мы вышли к нему.

— Наконец-то своих вижу! — обрадованно воскликнул он и тут же поблагодарил Колупова за честное выполнение его указаний.

Сели на ствол сваленной бурей сосны. Андрей Колупов удалился.

Мы остались вдвоем. Когда я назвал незнакомца Борисом, он сказал, что это его псевдоним, присвоенный ему еще в орловской немецкой разведывательной школе, которую окончил в 1942 году.

— Кто же вы? — спросил я.

— Андриевский Роман Антонович.

— А теперь скажите, какие мотивы вас привели сюда?

— Ваш разведчик Елисеев научил меня связаться с вами.

Упоминание имени Елисеева меня взволновало.

— Где он? Что делает? — быстро спросил я.

— Не волнуйтесь. Он в поселке Локоть живет на конспиративной квартире, готовится для выполнения нового задания с заброской в тыл Красной Армии. Сведения, которые он принес из партизанского края, руководством разведоргана оценены положительно.

Беседа длилась около двух часов. У меня сложилось убеждение, что Андриевскому можно верить.

Тут же составил он списки лиц, обучавшихся в немецкой разведшколе, агентов, переброшенных немцами в тыл наших войск, предателей, действующих в селах, вблизи партизанского края, передал схему — дислокацию немецких разведорганов, краткие характеристики на их личный состав, ценные сведения военного характера.

Меня интересовало, как будет Андриевский оправдываться перед шефом за длительные отлучки.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся Роман, — я в этих краях бываю часто, встречаюсь с нашими людьми, которые ведут наблюдение за жителями, заподозренными в связях с партизанами. Разведка и контрразведка по партизанскому краю возложена на меня.

…Уходя, он еще раз просил верить ему.

Вечером по рации я доложил в управление о привлечении Романа Андриевского к работе. Просил разыскать его родных и девушку, а также сообщил данные о переброшенных в тыл Красной Армии немецких агентах».

* * *

— У меня двойная радость, Андрюша! Майор сообщил, что мои мать и сестра живы-здоровы, находятся в Томске. А невесту пока не нашли. Знаешь, уже и о свадьбе договорились, но тут война. Через майора передал мамаше записку. Представляю, как она обрадуется! Может, уже похоронную получила? А я… Нет, теперь я совсем другой!

— Теперь вместе, Борис.

— Да, да, теперь вместе! Спасибо. Это моя самая главная радость… Благодаря тебе, Андрей, благодаря Андрею Колупову. Знать, крепко верит вам майор, коль он по вашей рекомендации рискнул пойти на встречу с сотрудником немецкой разведки.

— Он шел на встречу с советским человеком.

— Ты не можешь представить, как я счастлив! Словно мертвого разбудили.

— Хватит жить прошлым.

— Да, теперь у меня новая жизнь. Я должен успеть сделать многое. Сил хватит. Их теперь у меня в десять раз больше! Я остро и больно буду жалить врага. Как оса.

* * *

Одно за другим шли донесения от «Осы».

«На станции Холмечи расположен русско-немецкий батальон, имеющий на вооружении 10 пулеметов (станковых и ручных), одно орудие, 2 ротных миномета. Штаб в помещении бывших детских яслей».

«Главный штаб разведки и контрразведки «Виддер» переехал из Орла в Карачев. Командиром главного штаба является Гебауэр. Второй штаб, находящийся в Бежице, занимается только разведкой против партизан. Возглавляет его обер-лейтенант Шпеер…» (Далее следовал перечень сотрудников «Виддера»).

«Из района Кокоревки к вам заслана карательная группа СД. Выброшены из Орла две разведывательные группы с радистами. Первая группа — радист Овчинников Сергей Николаевич, среднего роста, волосы темные, глаза серые, брови густые, одет в форму старшего лейтенанта, имеет командировочное удостоверение с пунктом назначения в г. Рязань. С ним следуют разведчики Агафонов Валентин Петрович, среднего роста, глаза голубые, Апокин Игорь Савельевич, выше среднего роста, черноволосый, лицо круглое. Оба в форме старших сержантов, вооружены автоматом ППШ. Вторая группа разведчиков. Вот их фамилии и приметы…»

«К вам должен скоро явиться «немецкий агент» Королев Василий Маркович. Это наш человек. Прежде чем попал он в лапы к Шестакову, им были получены инструкции от моего человека. Имейте в виду, что Королев не знает, кто я».

«На станции Борщево тысячи бочек бензина. Замаскированы ветками, имеют форму овала…».

«2-ю танковую армию сменяет 9-я. Каминский стянул свою артиллерию в Новую Гуту. В Локоть прибывают немецкие воинские части, военная техника, поставлено много зениток».

«Оса» также сообщала о том, что фашистское командование ищет безопасный путь прохода через Брянские леса на правый берег Десны. О сроках эвакуации бригады Каминского в Лепель (Белоруссия), о передвижениях других частей.

Особую ценность имел пакет, который из рук в руки передал Андриевский майору Засухину. Чекисты переслали его в Москву. Оттуда получено заключение специалистов: эти важные сведения не только о «Виддере», но и о другом немецком разведоргане — «Принце Евгении». Достать их было крайне трудно. Майор отлично понимал, что это было сопряжено с огромным риском.

На одной из очных встреч с майором Засухиным Андриевский сообщил, что при поездке в Брянск он поближе познакомился с командиром роты армянских легионеров Хачатуряном, которая охраняет железнодорожное полотно между Навлей и Холмечами. По мнению Андриевского, Хачатуряна можно использовать, чтобы организовать переход роты на сторону партизан: из роты несколько человек сбежало в лес, и командир это скрывает от немцев. Засухин поблагодарил Андриевского за сообщение и обещал что-нибудь сделать для перевода роты к партизанам.

Через несколько дней из тайника извлекли следующее письмо:

«После нашей встречи я вернулся на ст. Холмечи, все благополучно. Решил выполнить начатое мною дело с армянским батальоном, который находился на ст. Холмечи, а на 10/VIII-1943 года находился на станции Кокоревка.

Я от вас, тов. майор, поехал в Кокоревку, где собрал своих людей, которые давно меня ждали, так как я решил поднять восстание в случае, если не наладится связь с объединенным штабом. Итак, на ст. Кокоревке мои единомышленники мне заявили, что большая часть солдат на нашей стороне, т. е. на стороне восстания, и ждут сигнала.

Учитывая это, я не поехал дальше, а остался на ст. Алтухово, где повел свою работу. Беседовал с командирами взводов, а также с командиром роты Хачатуряном Мусой, которому я дал карту, а для его помощника, по имени Володя, дал пароль: «Я люблю Кавказ. Борис «А».

Это донесение «Осы» не на шутку встревожило майора. Андриевский развил активнейшую деятельность. И пытается делать больше, чем от него требуется сейчас. Однажды вызвался взорвать железнодорожный мост между Локтем и Погребами, заверял, что сделать это — сущий пустяк. Засухин не разрешил. Еще через некоторое время Роман попросил прислать бесшумные приспособления к оружию. Он надеялся, что ему не откажут: Андриевский разработал план покушения на самого обер-бургомистра Каминского. Как ни велик был соблазн принять этот план (в особом отделе уже вынашивали замысел уничтожить обер-предателя), майор все же не дал согласия: дело «Осы» и его людей — сбор разведывательных данных, а для других операций имеются другие исполнители.

И вот теперь — «я решил поднять восстание». Было видно, что на этом «Оса» не остановится. Он слишком рискует. Его надо уберечь от чрезмерной опасности — в сердце «Виддера» нужен свой человек.

В тайник опускается приказ майора:

«Категорически запрещаю рисковать с разложением солдат «РОА», это в определенное время может вас провалить, от этой работы откажитесь».

Однако начатую «Осой» работу все же хотелось довести до конца, но уже без участия Андриевского — он пусть занимается другими делами. Чекисты встретились с двумя солдатами из роты легионеров, которые перебежали к партизанам. Их уговорили возвратиться в свое подразделение, подробно проинструктировали. Они переоделись в ту же немецкую форму и прибыли к легионерам. Им не потребовалось времени на прощупывание настроения каждого из них — это они знали превосходно, поэтому действовали весьма решительно. Вскоре рота в полном составе перешла на сторону партизан. Правда, пятерых легионеров, поднявших было тревогу, не досчитались.

А от «Осы» поступило новое сообщение: Гринбаум забросил к партизанам еще пять агентов, все они имеют задания террористического характера. Трое из них должны явиться с повинной. Двух следует обезвредить.

С повинной явились двое. Майор вызвал к себе начальников отделений особого отдела: во что бы то ни стало нужно выловить еще трех лазутчиков. Приметы их известны. Об этом были предупреждены командиры и комиссары бригад и отрядов. Через короткое время два террориста были арестованы. А одного так и не удалось задержать.

После этого Засухин встретился с теми двумя, которые пришли с повинной, — Котовым и Харьковым. Они подтвердили: зондерфюрер дал им задание убить командира и комиссара одной бригады, но они не хотят быть изменниками. Майор задумался: искренни ли их признания, не является ли эта явка какой-то хитростью? Как будто искренни. И «Оса» предупреждал: явятся сами… А что, если и их использовать так же, как Елисеева и Колупова? Безусловно, риск есть. Но зато, в случае удачи, отдача «сотрудничества» с «Виддером» возрастет. И майор принимает решение: возвратить Котова и Харькова в Локоть. Когда Засухин объявил им о своем намерении, они заколебались: это не входит в их планы, и зондерфюрер не поверит.

— Поверит, — многозначительно сказал майор. — Вы доложите Гринбауму, что выполнили его задание. Он и сомневаться не станет.

…В бригаде быстро разнеслась весть о гибели начальника штаба бригады. Он убит неизвестными, когда возвращался из объединенного штаба. Убийцам удалось скрыться. Тут же вышла листовка, в которой партизаны предупреждали, что за смерть начальника штаба фашистские захватчики расплатятся во сто крат своей кровью. 500 экземпляров листовки советский самолет выбросил вблизи поселка Локоть — крепости бригадного генерала Каминского.

А «убитый» начальник штаба в это время уже был в Ромасухских лесах, в том же качестве, но в другой бригаде.

Котов и Харьков спустя несколько дней подробно рассказывали зондерфюреру о «своей операции».

* * *

О деятельности «Осы» и его группы стало известно Государственному Комитету Обороны.

* * *

Женя Присекин нервничал.

— Заметно, — проходя мимо, предупредил Елисеев.

Присекин кивнул: понял.

Да, надо вести себя спокойнее. Но попробуй сохрани хладнокровие, если все внутри кипит от злости и досады.

…Когда Борис открылся ему, Женя испугался: немецкий разведчик — вовсе не немецкий разведчик? Не ловушка ли это? Даже когда убедился в том, что Борис не способен на такой грязный прием, все равно страх не проходил. Напротив, нарастал. И вдруг Присекин понял: боится он не предложения Бориса, не той опасности, которая окружит его, когда он примет это предложение. Он боится завтрашнего дня. Вот-вот надо срываться с насиженного места и уходить невесть куда, вместе с отступающей «непобедимой» германской армией. Что его ждет? И где — вдали от Родины? Тоскливо и страшно даже подумать об этом. Но и оставаться ему нельзя — не простят, несмотря на ветреность молодости. Виноват он сам. Если бы только не страстная увлеченность радиоделом, он не оказался бы здесь, в этом «осином гнезде». Старался себя убедить в том, что ничего вредного он не делает, — никого не убивает — лишь отстукивает морзянку. Но разве этим самым он не помогает убивать своих? Тех, кто выпестовал его, кто научил его любить жизнь? И вот за это такая неблагодарность. Подло, мерзко…

За несколько дней он заметно осунулся. И без того худощавый, теперь он выглядел изможденным, надломленным. Стал молчаливым, замкнутым.

Эти перемены не могли не броситься в глаза Гринбауму. Но зондерфюрер расценил по-своему: немецкие войска потерпели сокрушительное поражение на Курской дуге, каждый преданный Германии человек болезненно переживает эту неудачу. А считать таковым Присекина зондерфюрер имел основания: мать у него то ли немка, проживавшая в Польше, то ли полька, родившаяся и проживавшая на немецкой земле.

Душевным терзаниям пришел конец, когда Присекин сказал Андриевскому:

— Я с вами.

…Локотской филиал «Абвергруппы-107» имел радиосвязь не только с главным штабом, но и со всеми другими станциями «Виддера». Не раз приходилось Присекину отбивать морзянку в Орел и через короткую паузу связываться с одним из филиалов «Виддера». Радисту главного штаба в этом случае не было необходимости принимать текст, который адресовался не ему, и он, как правило, после отбоя передающей станции немедленно прекращал свой сеанс. Этим обстоятельством и воспользовался Присекин. Передав завизированную зондерфюрером радиограмму, Женя тут же давал отбой и через паузу переключал рацию на другую волну — для передачи сообщений принимающей станции майора. Связь с этой станцией, конспирации ради, была односторонней: Присекин только передавал — не принимал. Он сам придумал способ, причем, настолько хитрый, что майор не без труда разобрался в нем.

Эти односторонние передачи велись по скользящему графику, который также имелся у майора.

Сначала все шло гладко. Радист «Осы» передал в эфир немало сведений.

И вот дело застопорилось. Срывается третий сеанс подряд. Конечно же, майор всполошился. Наверно, строит самые невероятные предположения, вплоть до провала. А провала вроде нет. Вроде… Но кажется Присекину, что за ним наблюдают. Или это плод пылкого воображения? Какое, к черту, воображение, если все время рядом топчется часовой, если то и дело мимо проходят и зондерфюрер, и Шестаков, и Быковский, и какие-то другие типы! Присекин как на ладони, ведь по чьему-то дурацкому распоряжению радиостанцию установили прямо на веранде, у самого прохода. Не с умыслом ли сделано?

А если рискнуть? Коль подозревают — не отвяжешься все равно. Бездействовать сейчас — преступлению подобно. Столько новостей… Нет, Присекин не будет советоваться с Борисом. В случае чего, ответит один…

— Господин зондерфюрер, — обратился Присекин к Гринбауму, когда тот задержался у рации, — не кажется ли вам, что наша радиостанция расположена не слишком конспиративно?

Гринбаум с любопытством посмотрел на радиста.

— Зачем станцию держать на виду у всех? — простодушно продолжал Женя. — В случае диверсии ее сразу же можно вывести из строя.

— Диверсия? — переспросил Гринбаум.

Присекин попал в самую точку. На днях на Каминского было совершено покушение. Не иначе, это дело рук партизанских разведчиков. Обер-бургомистра вызвали по телефону на станцию Брасово. Двое в форме солдат карательного полка «Десна» вручили ему пакет за пятью печатями, потребовали расписку в получении. Каминский, недовольно хмыкнув, дал им расписку и с пакетом на машине умчался в Локоть. Случай спас предателя. Говорят, он распечатывал пакет с тыловой его стороны и заметил взрыватель. Двухсотграммовая шашка была обезврежена немецкими саперами. Перепуганного обер-бургомистра теперь окружал батальон телохранителей.

Этот случай произвел на впечатлительного Гринбаума гнетущее впечатление. Выходит, нет защиты и в крепости Каминского. Кто знает, может, очередной такой «подарок» будет преподнесен не кому-либо, а ему, зондерфюреру. Не каждый раз помогает счастливый случай.

— Диверсия? Да, да, — пробормотал Гринбаум. — Вы правы. Надо найти для рации более подходящее место.

— А если ее спрятать на чердаке? — робко предложил радист.

Гринбаум окинул рассеянным взглядом веранду, чердак и не успел ответить — подошел фельдфебель.

— Не помешал, господин зондерфюрер?

— Нет, нет. Даже кстати. Не находите ли вы, господин Андриевский, удачной идею перенести радиостанцию с этого проходного двора на чердак?

— Ваша идея разумная, господин зондерфюрер.

— Нет, нет, она принадлежит не мне. Благодарите нашего юного радиста… Если не ошибаюсь, вы тоже с каким-то предложением?

— Совершенно верно, господин зондерфюрер. В Холмечах наш человек что-то разнюхал. Не мешало бы повидаться с ним.

— Да, конечно. Пожалуйста, выезжайте. Действуйте, господин Андриевский. Не теряйте времени. У нас его очень мало… Кстати, отправьте по назначению, через наш тайник, вот эту записку Колупову.

* * *

Андриевский спешил. Его срочно вызывал на встречу майор. Если бы ее не назначил Засухин, свидания запросил бы он, «Оса». Требовали обстоятельства.

Холмечи. Железнодорожное полотно. Смешанный лес. Шорох прошлогодней листвы под ногами. А вот и вывернутая с корнями сосна. Со стороны могло показаться, что человек устал, присел отдохнуть. Вел себя беззаботно. Но он тут же преобразился, когда из-за куста вышел к нему плотный человек в штатском. Майор отметил про себя завидную пунктуальность Андриевского — снова прибыл минута в минуту.

Они поздоровались. Никаких лишних слов. Вопросы и ответы по существу.

— Мы беспокоимся: Еслисеев молчит, радист не выходит в эфир. Что случилось?

— Ничего страшного, товарищ майор. У рации изрядно любопытных.

— Подозревают?

— Не думаю. Гринбаум не стал бы церемониться, если бы Женю засекли. Рацию перепрятали. Ждите — выйдем в эфир. Подберем кое-что интересное и передадим. А пока примите вот это.

Андриевский передал Засухину пачку бумаг.

— Что здесь?

— Больше всего вас заинтересует список немецкой агентуры, которая остается на оседание в Орле и Брянске, после отступления немцев. Здесь же список шпионов, которые перейдут линию фронта.

— А это записка для Колупова?

— Да. — Андриевский усмехнулся. — Зондерфюрер благодарит Андрея Колупова за добросовестную службу и требует его возвращения, с автоматом, в «Виддер».

— Хорошо. Я предложу ему возвратиться. А как там Елисеев?

— Зондерфюрер им доволен.

— Как Котов и Харьков?

— А ими Гринбаум не особенно доволен. И наполовину не выполнили свое террористическое задание.

— Хватит им и одного начальника штаба бригады, — улыбнулся Засухин.

Когда вопросы начальника особого отдела иссякли, Андриевский спросил:

— Товарищ майор, теперь меня волнует такой вопрос. Как мне посоветуете, отходить с немцами или оставаться?

Майор ждал этого вопроса. Ответ был готов: «Осе» нужно отходить вместе с «Виддером», возглавить группу советских разведчиков.

Роман с готовностью согласился. Его беспокоит только одно — нарушается привычная связь. Передавать донесения станет значительно труднее, ведь «Виддер» будет на колесах.

— Когда снимаетесь с места?

— Со дня на день.

— На случай отступления известен маршрут «Виддера»?

— Предположительный. Сначала едем в Бежицу, где собираются вместе главный штаб (он сейчас в Карачеве) и группы «Виддера» из Трубчевска, Бежицы, наша. В нашем распоряжении несколько вагонов, паровозик. Свой и машинист — сотрудник разведки. А как и куда пойдем из Бежицы — зависит от обстановки на фронте. Скорее всего, через Унечу и Новозыбков.

— Понятно. Подберите в местах остановки тайники.

— Сделаю.

— Давайте условимся, как вы дадите о себе знать…

Перед расставанием молча посидели.

Лес задумчиво шумел. В его таинственной симфонии столько красок и оттенков, что она всегда созвучна настроению человека, каким бы оно ни было: грустно тебе — и мелодия печальная, сердце поет — и лес подпевает.

Андриевский смотрел прямо перед собой, в просвет между деревьями, на высокое чистое небо, к которому прилипли пушинки облаков. Стая маленьких птиц с боем отгоняла прочь коршуна, яростно пикируя на него. Каждая из них порознь была бы беспомощной против сильного хищника, но все они вместе обратили его в бегство. Тот время от времени коварно бросался в стороны и вниз, пытаясь настичь кого-то из них, но птицы ловко вывертывались из-под ударов… А он, летчик Андриевский, не вывернулся… Окажись он сейчас в небе, он сумел бы расквитаться за свою нестерпимую боль. Только вот полетит ли? Успеет?.. Впрочем, уже летит. Задание получено. «Оса» летит по своему маршруту…

— До встречи, — встал Роман.

— До скорой встречи, — сказал майор.

Это была их последняя встреча.

* * *

Из Бежицы «виддеровский» состав прикатил в Унечу. Сотрудников разведки, вместе с бумагами и оборудованием, разместили на квартирах. Выпотрошенные вагоны загнали в тупик. Что-либо оставлять в них было рискованно — на железнодорожную станцию не раз налетали советские самолеты.

Жизнь на колесах, под угрозой очередной бомбежки, наложила на характер работы «Виддера» свой отпечаток. Стало больше неопределенности. Строгая система пунктуального Гринбаума то и дело давала перебои. Даже обедал он теперь то раньше, то позже, то вовсе забывал о еде. Всегда аккуратный, теперь зондерфюрер беспорядочно загружал свой стол разными документами и сердито сопел, если не сразу находил нужную бумагу. Он их тщательно перебирал, перекладывал из папки в папку, изготовил несколько новых папок. На каждой ставил какие-то условные знаки. Можно было предполагать, что Гринбаум рассортировывал архивы по степени важности, чтобы в случае поспешной эвакуации в первую очередь захватить с собой не второстепенные бумаги, а остальные уничтожить.

Он перестал приглашать к себе сразу нескольких сотрудников. Предпочитал говорить наедине с каждым из них. Эту возросшую подозрительность можно было объяснить тем обстоятельством, что провал агентов становился катастрофическим. Он не знал истинной причины неудач. И готов был видеть источник зла в самой изменчивой фортуне. Инициатива полностью в руках Красной Армии. Теперь уже ясно, что походу на Восток — капут. Этим самым в настроение немцев и русских внесены существенные коррективы. Одни с нетерпением ждут победы, другие с ужасом страшатся поражения и его последствий. Какой же дурак будет сейчас связывать свою судьбу с обреченными? Запятнавшие свою совесть русские наверняка ищут возможности искупить вину. Почему не допустить, что многие агенты находят такую возможность в явке с повинной? Если это так, то вывод может быть только один: следует подбирать таких, у кого тяжел груз преступлений, у кого нет дороги для возвращения к своим. Все ли ладно в этом смысле в «Виддере»? Действительно, не передоверился ли он, Гринбаум, русским сотрудникам, которые подбирают и готовят агентов? Гесс не раз предупреждал: «Побольше доверяй им — под монастырь подведут». Его совета, пожалуй, не мешает послушаться: Гесс много лет жил в России.

…Андриевский и Елисеев с беспечным видом прогуливались по улице, на которой разместился «Виддер», и вполголоса нехотя болтали о чем-то пустячном. По крайней мере, так могло показаться со стороны. Действительно, кому придет в голову толковать на крамольную тему под окнами у самого зондерфюрера?

А им было о чем посоветоваться. Связь с советской разведкой на новом месте пока не налажена. Между тем нужно срочно передать ценный пакет. Кому-нибудь из «Виддера» отлучиться на день-два невозможно. Оставить пакет в тайнике до прихода в Унечу наших войск — обесценится донесение…

Ни эти, ни другие варианты не подходили. В запасе оставался еще один, но весьма рискованный. Ошибись они — и полный провал неизбежен. На железнодорожной станции переводчицей работала русская девушка по имени Груня. Несколько раз встречались с ней Андриевский и Елисеев, внимательно присматривались. Кажется им, что Груня не из тех, кто продался врагу. Более того, они предположили, что Груня каким-то образом связана с партизанами. Короче, они отважились довериться ей. С точки зрения конспирации этот шаг был недопустимым. Но в смысле важности информации, в смысле необходимости не выжидать, а действовать — вынужденным, возможно, единственно правильным.

И вот Андриевский и Елисеев шли на вокзал — к Груне. У них было время обменяться своими соображениями и о заметной перемене в поведении Гринбаума. Сейчас с ним нужно быть предельно осторожным, не следует опрометчиво пользоваться паникой немцев. Вчера зондерфюрер пригласил к себе Романа и неожиданно спросил: не замечал ли господин Андриевский чего-либо странного за обер-лейтенантом Шестаковым? Хитрый ход! Зондерфюрер, конечно, знает, что отношения между Андриевским и Шестаковым более чем натянутые. И после этого вопроса возможна такая психологическая реакция: если у Андриевского рыльце в пуху, то он может попытаться отвести подозрение от себя, кивнув на Шестакова. Поступи Андриевский таким образом, он тем самым выдал бы себя. Поэтому Роман ответил: нет, ничего странного не замечал, напротив, Шестаков, по его мнению, очень старательный, добросовестный сотрудник. Шеф улыбнулся и, извинившись за такой разговор, просил Андриевского забыть о нем. Но затеял он его неспроста. Поэтому…

Елисеев локтем слегка коснулся Андриевского.

— Гесс!

— Вижу, — сказал Роман. — Продолжаем в том же тоне разговор о… девушках.

Зондерфюрер Гесс, правая рука Гринбаума, сидел на ступеньках крыльца. Без головного убора, в расстегнутом кителе. Возле него лежала фуражка с высоким околышем и стояла более чем наполовину опорожненная бутылка. Долгое время Гесса никто в «Виддере» не видел. Было объявлено, что его переводят «на другую работу». Сам Гесс не опровергал этих слухов. Более того, по случаю своего отъезда из Локтя он устроил довольно шикарный ужин, на который пригласил всех, без исключения, работников локотского филиала «Абвергруппы-107», в том числе и конюхов Гринбаума. Но не этим поразил тогда Гесс — своей прощальной речью. С присущей ему категоричностью суждений он мрачно изрек: «Господа, солнце заходит на западе в прямом и переносном смысле слова…»

О причине неожиданного появления Гесса в Унече ни он сам, ни Гринбаум не обмолвились и словом…

— Согласен, она довольно симпатичная. Остается только позавидовать ее избраннику… Здравствуйте, господин зондерфюрер. — Андриевский слегка наклонил голову.

Поздоровался с ним и Елисеев.

— Прошу.

Гесс отшвырнул свою фуражку, бутылку взял в правую руку, отодвинулся, жестом левой руки приглашая сесть рядом.

Андриевскому и Елисееву было не до Гесса, но отказаться не могли.

— Что, волнуется горячая кровь? — Гесс показал свои пожелтевшие зубы. Кожа на его лице дряблая, пористая, потная — ему было лет 56. — Девушки-красавицы… М-да… Молодой Гесс был отъявленным греховодником. А теперь Гесс предпочитает коньяк… Каждому — свое… Хотите пикантный французский анекдот?.. Впрочем, стоп! В России побасенками гостей не встречают. Коньяк! Прошу, коллеги. Приложитесь-ка по разочку. — Гесс рукавом протер горлышко, протянул бутылку.

— Вы же знаете, господин зондерфюрер, мы не пьем, — сказал Андриевский.

Гесс выпятил нижнюю губу.

— Как хотите. А я, пожалуй, выпью еще.

Его крупный кадык задвигался в такт бульканью. Оторвав от себя бутылку, немец неосторожно поставил ее на самый край крыльца — она упала и разбилась. Гесс вздрогнул, неподвижно устремил на осколки мрачный взор.

— Так и жизнь, — с той же мрачностью изрек он. Вдруг, скрипнув зубами, с силой ударил кулаком по доске. — Эта проклятая жизнь! Эта отвратительная жизнь! Черт бы тебя побрал!

Недалеко надрывно завыла сирена. Гесс недовольно поморщился — помешали закончить мысль. Андриевский и Елисеев прощупали глазами небо. С востока летели самолеты. Наши, советские! На железнодорожной станции накопилось немало грузов, рассованы по тупикам. Ну-ка, сыпаните, соколы!

Затявкали немецкие зенитки. Лай, Моська, на Слона! Это все, что вам здесь противостоит, — одни зенитки. Немецких самолетов не видно. Это не сорок первый, теперь в воздухе господствуют наши. Не торопитесь, хорошенько присмотритесь и — бейте, крошите!

Самолеты один за другим начали заходить на цель. Над головами угрожающе завизжали бомбы. Не хватало еще от своих такой подарок получить. Роман и Андрей юркнули в щель, вырытую в нескольких метрах отсюда, а Гесс даже не пошевелился.

Взрывы сотрясали все вокруг. Они сыпались беспрерывно. В воздухе запахло смрадом.

Минут через двадцать налет прекратился. Андриевский и Елисеев выбрались из укрытия. Железнодорожная станция заволоклась дымом и пылью.

Гесс неподвижно сидел на прежнем месте, стеклянными глазами уставившись в одну точку. Казалось, тронь пальцем — и он повалится.

— Напрасно вы, господин зондерфюрер, так рискуете жизнью, — «пожалел» его Андриевский.

Гесс медленно поднял взгляд. Мутный, безразличный…

— А кому она нужна? — Не глядя, пошарил вокруг себя рукой, но вспомнил, что бутылка с остатками коньяка разбилась. — Все кончено, господа! Не думайте, что Гесс спьяну болтает. Гесс знает, что говорит… Все лопнуло, как мыльный пузырь… Так не все ли равно, когда капут — сегодня или днем позже? Нет, Гесс смерти не боится. Плевал он на нее. Только она, сука, опять обошла меня. Жаль. Застрелиться? Не люблю таких омерзительных сцен. Вот если бы застрелили…

Гесс вдруг весь преобразился, засиял, словно вспомнил что-то очень важное и радостное в своей жизни.

— А вы знаете, коллеги, меня расстреливали! И кто, думаете? Держу пари на бутылку шнапса, не догадаетесь. А если догадаетесь, не осмелитесь сказать. Немцы! Да, немца Гесса расстреливали немцы! Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Я тогда был офицером русской армии. В первую мировую попал в плен к своим соотечественникам. Они здраво решили избавить меня от обузы, которая называется жизнью, и пару раз прострелили меня насквозь. Но Гесс живуч, как кошка. Осталась только память. Вот она! — Гесс сорвал с себя китель, поднял сорочку, показал зарубцевавшиеся раны. — А через два-три года Гессу ничего не оставалось делать, как служить своим убийцам. Впрочем, как и вы… Теперь у нас, коллеги по работе и несчастью, одна дорожка — в могилу. А посему не советую нырять в щель. Поверьте Гессу, это наилучший выход из положения — подставить себя бомбам. Самоубийство же… Нет, это омерзительно…

Оставив обреченного Гесса наедине с его думами, сославшись на необходимость посмотреть, цел ли «виддеровский» состав, Андриевский и Елисеев продолжили прерванный маршрут. Мимо с криками проносились солдаты, чтобы тушить пожар на станции, выгребать из-под обломков убитых и раненых. А Роману и Андрею нужно было встретиться с Груней, передать ей пакет.

Спустя 27 лет Андрей Прокофьевич Елисеев скажет:

— Иного выхода у нас не было. Мы доверились Груне, а она, в последнюю встречу, — нам. И даже хотела связать нас с партизанами и увести к ним. Разумеется, этого делать нам не следовало. Мы вручили ей важный пакет и просили через партизан доставить его по назначению. Уже после, когда я встретился с работниками госбезопасности, я узнал, что пакет они получили вовремя. Следовательно, Груня нас не подвела. К сожалению, я не знаю ее фамилии и ничего не могу сказать о ее дальнейшей судьбе.

* * *

«Виддер» отходил вместе с отступающими немецкими частями. Точнее, несколько впереди бегущих.

В Новозыбкове сборище шпионов пополнилось. Много было незнакомых. Требование «Осы»: запоминать приметы, с тем, чтобы в нужный момент назвать их.

По железной дороге добирались до Рогачева. Затем в ход пошли грузовики и подводы. На разношерстном транспорте прибыли в Бобруйск, где собрался букет всех филиалов «Абвергруппы-107». Полдюжины одних только зондерфюреров!

Мало кто знал, кому чем предстоит заниматься дальше, как и то, что делать с самим этим букетом. Гебауэр, шеф главного штаба «Виддера», распорядился часть своих агентов влить в отряд особого назначения — ЦБФ, в обязанности которого вменялись карательные операции. В этот список попал и Елисеев. Отряд ЦБФ перевели в деревню Козулючи. Так Андрея вырвали из группы «Осы». Теперь поддерживать постоянную связь с Андриевским было практически невозможно. Да и какие сведения мог передавать он из ЦБФ? Агент абвера превратился в солдата-карателя. Не за этим послал его сюда майор госбезопасности.

Состояние Елисеева отлично понимал Андриевский. Он нашел какой-то предлог и приехал в ЦБФ. Андрей обрадовался — «Оса» не оставил его в трудную минуту. Мнение Романа было категоричным:

— В цэбэфау тебе делать нечего. Ты изолирован от нас.

— Может, это временно? — Елисеев и сам не верил в это.

— Гебауэр не возьмет с собою всех русских сотрудников. Отберет кое-кого, а остальных пошлет под партизанские пули. Не правда ли, превосходный вариант избавиться от свидетелей? Да и арийцев пропустит через густое сито.

— Выход?

— Ты свое дело сделал. Думаю, так бы рассудил и майор.

— Если я уйду, арестуют тебя. Гринбаум помнит, кто завербовал меня.

— Если уйдет не один Елисеев, то почему не допустить, что его насильно увели?

— Групповой побег?.. Есть у меня кое-кто на примете.

— Действуй осторожно, Андрей. И после побега никто в цэбэфау не должен знать, что инициатором был ты. Вот тогда все в порядке будет.

— Понял. Побереги и ты себя, Роман. Может, теперь уже не стоит привлекать новых людей?

— Боишься за Яшку?

Яков, стройный чернявый парень с большими задумчивыми глазами, был шофером одного из зондерфюреров. Андриевскому и Елисееву (еще до перевода в отряд ЦБФ) он показался человеком, которого полезно использовать и которому можно довериться. Было видно, что Яков очень переживает свое более чем щепетильное положение, возможно, он не сразу понял, в какое дело ввяз. Его привлекли в группу «Осы» и, насколько это было возможно, посвятили в свои планы.

— Думаю, Яшка — свой человек, — сам себе ответил Роман. — Правда, не всегда осторожен. Настроен слишком уж решительно. Не желает выжидать. Готов пристукнуть самого Гебауэра. — Андриевский улыбнулся. — Нечто подобное было и со мной. Помнишь, я просил у майора бесшумное приспособление для расправы над Каминским? — Серьезно заключил: — Майор был прав — от нас нужны не диверсии. То же теперь я втолковываю Яшке.

А еще через неделю, как гром среди ясного неба, Елисеева оглушила весть: Яков арестован! Стали известны и некоторые подробности. В большой черный лимузин вместе с зондерфюрером сел какой-то важный чин, может, сам Гебауэр. Яков развил высокую скорость. На крутом склоне машина резко свернула в сторону обрыва. Несколько раз перевернулась, но все трое, находившиеся в ней, остались живы — спас прочный кузов. Расследование показало: никаких неисправностей в автомобиле не обнаружено, налицо диверсия. Якова допрашивают…

Елисеев встревожился. Над «Осой» и его группой нависла реальная опасность: Яков — человек малопроверенный, вдруг не выдержит? Об Андриевском пока ничего не слышно. А если его уже взяли? За «Осу» Андрей был абсолютно спокоен — от него ничего не добьются. Но от этого не легче: рухнет дело, ради которого затрачено столько усилий. Бежать, немедленно бежать? Но если Андриевский вне подозрений, то побег Елисеева его выдаст. Остается одно — ждать. Ждать, пока не прояснится обстановка.

И она прояснилась. Снова в критический момент рядом оказался «Оса». Он прибыл в ЦБФ на серой легковушке, в своей парадной форме. Елисеев ожидал момента, когда останется наедине с ним. Но Андриевский, словно испытывая его терпение, неторопливо расхаживал вместе с немецкими офицерами, осматривал расположение отряда, вызвал на инструктаж командиров подразделений, о чем-то долго говорил с ними. И только после этого встретился с Елисеевым.

— Ничего, живете неплохо, — удовлетворенно начал он. — Даже вольготно. Дисциплина не ахти какая — можно ускользнуть в увольнительную целой группой. Не сразу спохватятся.

Елисеев понял: «Оса» подсказывает план действий, значит, побег — дело решенное. И не удивился вопросу Андриевского:

— Все готово?

— Дорогу в лес знаю. Оружие взять не проблема — всегда при нас. Труднее прощупать людей.

— Один работаешь?

— Нашел надежного парня — Петька Колеснев из Ярославля. Настроен патриотически. Смелый. Во всем мне помогает. Хочешь взглянуть на него?

— Пожалуй, не стоит. Полагаюсь на тебя. Сколько человек набирается?

— Десятка два.

— Неплохо. И этого хватит, чтобы немцы выразили недоверие остальным и расформировали весь отряд…

Елисеева восхищала выдержка «Осы»: собранный, хладнокровный, рассудительный, ни на минуту не теряющий этих качеств. С ним легко и тогда, когда легко не может быть.

Андрей улыбнулся, спокойно ответил:

— Посмотрим, как поведет себя Яшка.

— Да, будем надеяться на него. Мне он показался крепким парнем. А не выдержит — споем свою лебединую песню. Учти: в случае провала немцы в первую очередь возьмутся за цэбэфау — вы рядом с партизанами. Будь начеку. И еще. Сегодня мы как-то сумели встретиться. А завтра, даже если беда пронесется мимо, нас могут разлучить. Поэтому действуй по обстановке.

— А ты, Роман?

Андриевский задумчиво покачал головой.

— Уходить из «Виддера» мне нельзя. Гринбаум не разделяет загробной тоски Гесса. В последнее время он несколько приободрился, видимо, под влиянием более опытных зондерфюреров. Послушай, что он сказал: «С проигрышем войны не потеряны шансы разведчика». Как видишь, он уже смирился с поражением Германии, но вовсе не собирается расставаться со своей службой. У него появилась какая-то перспектива. Почему бы не полюбопытствовать, что это за перспектива, когда и где осядут Гринбаум и другие зондерфюреры? Моему шефу очень нужны верные помощники. Зачем же покидать его?

Было ясно: «Оса» готовит себя в далекий и долгий полет. Андриевский помолчал и тихо продолжил:

— Одно угнетает меня сейчас — прервалась связь с нашими. Когда будешь у своих — скажи об этом. Но не знаю, где к тому времени окажется «Виддер». Нашим будет трудно найти меня. Значит, остается мне самому нащупывать связь…

Расставаясь, обменялись крепким рукопожатием.

* * *

На следующий день Якова расстреляли. Елисеев ждал — придут за ним. И был готов к тому, чтобы, как говорил «Оса», спеть свою лебединую песню. За ним не пришли. Он понял: Яков умер героем.

Еще через несколько дней Елисеев был у своих…

 

От автора

О том, что есть такой человек на свете — Андрей Прокофьевич Елисеев, я узнал пятнадцать лет назад во время сбора материала о Паше Лахмоткиной, комиссаре партизанского отряда, и о ее боевых подругах и товарищах. В связи с расспросами о последних днях Тани Земляновой мне сообщили, что она была пленена одновременно с Елисеевым. Как ему удалось вырваться из логова обер-бургомистра Каминского — никто сказать не мог, высказывали лишь предположения, нередко весьма далекие от истины, если не сказать хуже.

В романе Евгения Воробьева «Земля, до востребования», посвященном замечательному советскому разведчику, Герою Советского Союза Л. Е. Маневичу (Этьену), есть слова, которые в полной мере сказаны и о нем, Елисееве: «Прежде Этьен думал, что самое трудное — бороться в одиночку, на чужбине, в окружении чужих людей, говорящих на чужом языке. Но еще тяжелее судьба того, кто воюет на своей земле, среди своих, но вынужден до поры до времени притворяться предателем, вызывая к себе ненависть и презрение честных людей, даже самых близких».

Да, подробности пребывания Елисеева в «Виддере» не сразу стали известны даже самым близким его друзьям. Разведчик — человек твердого характера, человек долга, все свои личные интересы он всецело подчиняет делу, которому служит. Тщеславие отметается полностью. Когда ты знаешь, что делаешь, во имя чего делаешь, — тебе легче переносить трудности, какими бы они ни были.

Легендарный советский разведчик Рудольф Иванович Абель, отвечая на вопрос, какие личные качества присущи разведчику, говорил: «Прежде всего такой человек должен обладать сильной волей и высокоразвитым чувством долга, быть уравновешенным, дисциплинированным, находчивым, очень самокритичным… Обо всем ходе замысла, даже о заданиях своих товарищей по работе он может и не знать. Что поделаешь — требования конспирации не оставляют места для праздного любопытства». И далее, на вопрос, что помогло ему переносить тяготы и лишения, Рудольф Иванович пояснил: «Не рисуясь, могу прямо сказать, что никогда, как и мои товарищи по работе, не чувствовал себя оторванным от родной страны. Дело, которому я служил во имя интересов Родины, напряженная повседневная работа ради моей Родины постоянно связывали меня в прямом и переносном смысле с нею».

Потом, значительно позже заочного знакомства с А. П. Елисеевым, я прочел очерк подполковника в отставке Василия Алексеевича Засухина — «Специальное задание» (сборник «За линией фронта», Приокское книжное издательство, 1968 г.). Читая рассказ о встречах В. А. Засухина с бесстрашными разведчиками, в том числе с Андреем Елисеевым, я с волнением подумал: Андрей Елисеев, о котором говорит В. А. Засухин, и Андрей Прокофьевич Елисеев — не одно ли и то же лицо? Еще не дочитав до конца воспоминания подполковника, я тут же принялся перечитывать их, пытаясь найти ответ на этот вопрос. К своему огорчению, не находил в «Специальном задании» ни отчества Елисеева, ни каких-либо других деталей, по которым можно было получить такой ответ. Но вот в заключение В. А. Засухин пишет: «На Брянщине живет А. Елисеев, человек большого мужества и отваги, деятельность которого в «осином гнезде» гитлеровского разведоргана достойна целой книги». Адрес «своего» Елисеева я знал: Суземский район, Кокоревский мебельный комбинат. Немедленно навожу справки и выясняю: да, одно и то же лицо! На следующий день еду в Кокоревку…

В моем распоряжении магнитофонная запись беседы с Андреем Прокофьевичем. Говорит он спокойно, мысль выражает предельно четко, без каких-либо повторов и оговорок. У него мягкий, несколько приглушенный голос.

— …О предстоящем побеге из ЦБФ знали двадцать три человека. Среди них не нашлось никого, кто выдал бы наш замысел. Захватили с собой побольше боеприпасов. Километров десять прошли, только тогда немцы подняли тревогу. За нами помчались бронетранспортеры. К счастью, не смогли догнать — мы вошли в лес. Встретили старика. Рассказываем о себе, чтобы расположить к себе (мы ведь в немецкой форме). Просим показать, как попасть к партизанам. Долго он хитрил, полагая, что встретил карателей. И уж когда отпустили его, он окликнул нас, подошел поближе и подробно рассказал, как нам идти. Спрашиваем: почему сразу не сказал? Объясняет: чужие так просто не расстались бы с ним, скорее всего, прикончили бы свидетеля. А ему надо было убедиться, свои ли это.

К партизанам попали в тот же день. Естественно, нас разоружили — до выяснения обстоятельств. Всех ребят оставили в отряде, а меня с Петькой Колесневым направили в особый отдел. С нами беседовал подполковник. Он дал в Москву радиограмму-запрос. Москва подтвердила, что мы есть мы. Затем нас отправили в тот же отряд — он назывался 537-м партизанским полком имени Кирова. Я взял пулемет. И Колеснев ходил с пулеметом.

Как и все, участвовали в боевых операциях.

В отряде вскоре я стал командиром отделения, несколько позже — замполитом роты. Затем из Министерства госбезопасности БССР была получена радиограмма. Нас отзывали. Прилетел специальный самолет.

Вот так закончилась моя эпопея в «Виддере»…

Эта беседа с Андреем Прокофьевичем, дополненная рядом архивных документов, явилась основой данного повествования. В центре его, как уже убедились читатели, судьба одного человека — разведчика Елисеева. Бесспорно, стержневая фигура среди советских разведчиков, действовавших в «Виддере», — «Оса». Но с гибелью Романа Андриевского невозможно восстановить многие подробности его деятельности. Несомненно, это был человек удивительной выдержки, большой силы воли, мужественный, умный, сумевший мобилизовать всю силу своего характера на исполнение долга перед Родиной. Вспомним еще раз его слова из записки, которую доставил Елисеев майору Засухину: «Вас, безусловно, мучат сомнения. Но не сомневайтесь. С вами имеют дело истинно русские люди, воспитанные Советской властью…».

Был…

Андрей Прокофьевич неторопливо достает папиросы.

— Да, так случилось… С высоты сегодняшнего дня легче всего давать оценку минувшему. Сегодня мы можем не спеша все взвесить, прикинуть, как следовало поступить наилучшим образом. А тогда… Не надо забывать, какое время было тогда — порой решали секунды. Разве можно было в таких условиях предусмотреть последствия каждого шага?.. Вскоре после нашего побега Андриевский уговаривает руководство «Виддера» заслать его, Женю Присекина и еще пятерых сотрудников разведоргана в лес, к партизанам. Какую цель ставил Андриевский? Наладить связь с нашими и возвратиться в «Виддер», чтобы продолжить свое дело. Верные Гринбауму агенты должны были «в перестрелке с партизанами» погибнуть. Группа «Осы» попала в лес в самый неподходящий момент — со всех сторон наседали каратели, партизаны вели тяжелые бои, постоянно меняя место расположения. Вот в этой сложной обстановке, начиненной всякими неожиданностями, и погибли Роман Андриевский, Женя Присекин. В живых из всей группы остался лишь один человек… А не будь трагического случая, Роман Андриевский, не сомневаюсь, еще сумел бы многое сделать…

Елисеев показывает два фотоснимка.

— Их прислал мне брат Романа Андриевского — Станислав Антонович, живет в городе Изюм Харьковской области. Вот здесь Андриевский — курсант летного училища. А это — летчик Андриевский. Снимок сделан накануне войны. Взгляд спокойный, умный. Лицо волевое… Точно так он выглядел, когда я с ним познакомился. Таким он запомнился мне навсегда…

Роман Андриевский говорил, что он своей «второй жизнью» в логове врага обязан Елисееву, а Елисеев, в свою очередь, убежден: не будь Бориса — не стал бы он советским разведчиком в «Виддере», в окружении опытных немецких разведчиков. Не так просто было перехитрить их. Не замечал ли Елисеев проверки с их стороны? Сегодня, спустя четверть века, когда «все улеглось», Андрей Прокофьевич рассказывает:

— Я считаю, что немецкая разведка тогда действовала не так уж плохо, чтобы можно было мне засечь это. Методы проверки оправданы такие и тогда, когда за вами следят так, что вы об этом вовсе не догадываетесь. Но все равно вы должны поступать таким образом, словно с вас ни на секунду не спускают глаз. Если отвечать на этот вопрос прямо, то скажу так: открытой проверки не замечал, но не сомневаюсь, что меня изучали.

Елисеев зажег потухшую папиросу.

— Сыграли свою роль и наставления майора Засухина, и требования «Осы». Андриевский мне говорил только то, что касалось меня. Так же он держал себя с Колуповым, Присекиным и другими. И нам велел никому не доверяться в «Виддере». Каждый из нас по существу поддерживал связь только с ним. А он был превосходным конспиратором.

Елисеев снова чиркнул спичкой.

— Наверно, поэтому наша группа проникла в «Виддер» настолько прочно, что ни Гринбаум, ни его приближенные не могли и предположить подобного. Это, в частности, подтвердил один из арестованных уже после войны сотрудников «Абвергруппы-107» — Быковский, тот самый Быковский, который выполнял особые поручения зондерфюрера. На очной ставке со мною он никак не мог поверить, что перед ним — не агент «Виддера», а советский разведчик… Что касается участи других агентов «Виддера», то многие из них получили свое…

Во время одной телепередачи, где, вместе с некоторыми работниками госбезопасности, выступал и А. П. Елисеев, начальник Брянского областного управления КГБ сообщил: группа «Осы» помогла обнаружить и выловить более 30 вражеских шпионов. В том числе часть из них — после освобождения области от немецко-фашистских захватчиков. В этом определенная заслуга и Елисеева.

— Значит, вам все же пришлось возвращаться к своей эпопее?

— Некоторым образом пришлось, — улыбается Андрей Прокофьевич.

Вот один из эпизодов.

Июль 1944 года. Враг отброшен далеко от родных мест, но до победы еще почти целый год. Андрея Елисеева приглашают в Орловское областное управление госбезопасности. Несколько вступительных слов. Немцы оставили на оседание многих своих агентов. Одни из них действуют активно, другие — затаились. Их нужно обезвредить. Недавно арестованный шпион назвал явочную квартиру в Орле, где ждут «гостей». Нужно проверить его показания. Елисеев должен сыграть роль этого агента. Ему называют адрес.

— Погодите! — восклицает Андрей. — Но ведь в этом доме был главный штаб «Виддера»!

— Совершенно верно, — говорит сидящий напротив него чекист. — Теперь вы догадываетесь, почему мы пригласили именно вас? Да, «Виддер» дает о себе знать… Вас, кажется, удивляет, как это немецкая разведка рискнула взять такой опасный для себя адрес? Наверно, потому, что он слишком опасный, опасный до такой степени, что должен был сам собою выпасть из поля нашего зрения. На это, похоже, и расчитывал Гебауэр…

…Старушка, к которой идет агент «Виддера», живет в подвальной части бывшего дворянского дома. До 1917 года она была хозяйкой его. Революция лишила ее имения. Бывшей дворянке оставили лишь уголок ее собственного дома, зато дали работу в школе, где она преподавала иностранный — отлично владела немецким и французским языками. Приход немцев воскресил в ней надежду на прежний уклад жизни. По соседству с ней поселились дореволюционные соседи, отпрыски дворянского гнезда, невесть куда девавшиеся 24 года назад и невесть как снова появившиеся здесь. Они заняли свои дома. Как и эта старушка. Правда, ей все же пришлось потесниться — «Виддер» облюбовал ее двухэтажный особняк. Так и жила она в дни оккупации в одном доме вместе с «Виддером». Зарево битвы на Курской дуге окончательно обожгло надежды новоиспеченных дворян, и они поспешили восвояси. Старушка осталась. Не дожидаясь распоряжений властей, перебралась в одну из подвальных комнат. Ее не трогали. А второй этаж занял районный исполнительный комитет Совета депутатов трудящихся.

У входа в исполком, как всегда, дежурил милиционер. Это обстоятельство осложняет миссию Елисеева. Стоит бывшей дворянке, заподозрив неладное, крикнуть — и тут как тут страж порядка. В этом случае Елисеев должен действовать таким образом, чтобы развеять всякие сомнения недоверчивой старухи.

Некоторое время Елисеев внимательно наблюдает за домом со стороны — он действует как агент «Виддера». Особняк надежно обнесен высоким забором. «В случае чего, — думает он, — мне придется туго». Неторопливо открывает калитку — и оказывается во дворе хоть и просторном, но мрачноватом своей изолированностью от внешнего мира. Стены высокие, не взберешься на них сходу. Впрочем, есть выход на огород — стежка проложена…

На легкий стук дверь открывает пожилая женщина с интеллигентным лицом. Быстрым взглядом скользит по незнакомцу. Перед ней рядовой красноармеец. В шинели, с вещмешком за плечами, без винтовки. Из-под пилотки выбивается черная прядь. Весь он — и сапоги, и одежда, и небритое лицо, и эта черная прядь — буквально пропитан пылью. Вид уставшего человека. Сразу видно — с дальней дороги.

Гость вполголоса называет себя, передает привет от Гебауэра. Старуха боязливо оглядывается, молча пропускает его впереди себя, плотно закрывает дверь. Предлагает ему привести себя в порядок. Пока доит козу, Андрей работает сапожной и одежной щетками, моется до пояса. Потом хозяйка угощает его козьим молоком, а сама садится напротив, скрестив руки на груди. Всем своим видом показывает, что не против услышать от гостя еще кое-что к тому, что он уже сказал. Не слишком скупо, но и достаточно сдержанно он говорит о трудностях в работе «Виддера» в последнее время, о необходимости активизировать деятельность всем тем, кто оставлен в тылу Красной Армии. Кстати, добавил Андрей, Гебауэр остался хорошего мнения о ней, хозяйке этого дома. Что касается своего спецзадания, то о нем гость, естественно, не распространяется. Ограничивается лишь сообщением о том, что пробирается на Урал. Будет возвращаться, непременно заглянет сюда. А за это время для него нужно подготовить кое-какие данные.

Ответив на «случайные» (разумеется, проверяющие) вопросы старухи, касающиеся деталей характеров и привычек некоторых сотрудников «Виддера», агент, в свою очередь, расспрашивает: работает ли электростанция, какие заводы в Орле введены в строй, что выпускают, каково настроение людей, есть ли недовольные и т. д. и т. п. Некоторые ответы кажутся ему приблизительными, и он советует уточнить их к моменту его возвращения с Урала.

Спустя дней десять этот симпатичный молодой человек заходит сюда снова, получает здесь подробную информацию по всем вопросам, которые его интересуют, мимоходом спрашивает, не появилось ли чего подозрительного. Хозяйка заверяет, что все в порядке, никто не пронюхал про его пребывание у нее. Гость благодарит ее и спешит в дальний путь — в «Виддер».

Конечно, не дальше управления госбезопасности. А явочная квартира Гебауэра продолжала существовать. Она тоже сыграла свою роль в планах чекистов…

…Пока мы после долгой беседы уточняем некоторые ее детали, время от времени к нам забегает шустрый мальчишка. Жадно вслушивается в наши слова, но тут же, смущенно улыбнувшись, не очень охотно покидает нас. Видно было, что этот разговор не оставляет его равнодушным. Но воспитанность — не мешать взрослым, не проявлять излишнего любопытства — каждый раз берет верх. Это Саша, сын Елисеева. Жена Андрея Прокофьевича, Варвара Ивановна, учительствует в местной, Кокоревской школе. У них еще две дочери. Старшая замужем, подарила им внука.

Я знакомлюсь с почтой Елисеева.

«Уважаемый Андрей Прокофьевич!

Простите за беспокойство. К Вам обращается учительница школы № 4 г. Изюма. Речь идет о нашем земляке Андриевском Романе Антоновиче. Мы собираем материалы для школьного музея. Поэтому очень просим Вас: поделитесь с нами своими воспоминаниями, расскажите хотя бы о нескольких эпизодах и, пожалуйста, пришлите свою фотографию…»

Тут же письмо от группы ребят исторического кружка школы № 1 г. Изюма. Как и следовало ожидать, Андрею Прокофьевичу пишут из многих школ, сел, городов. Большинство авторов — незнакомые ему люди. Но вот…

«Привет из Индии!

Здравствуй, Андрей Прокофьевич!

Как я рад, что узнал, где ты находишься. Ведь очень интересно знать, как сложилась твоя жизнь после твоего ухода из Локтя. Как хочется встретиться и побеседовать вместе…»

Андрей Прокофьевич поясняет:

— Это самая первая весточка от Андрея Колупова. Я тоже долго ничего не знал о нем… По возвращению из лесу Гринбаум послал его учиться в немецкую школу разведчиков. Колупов расстался с «Виддером», кажется, на территории Литвы. После войны, до 1955 года, я служил в Советской Армии, затем окончил Трубчевский политехнический техникум. А Андрей Никитич освоил профессию строителя. В Индии помогал возводить промышленный комбинат, был монтажником. Строил Ново-Воронежскую атомную станцию, работал прорабом.

«…В тюрьме мне несколько раз приходилось быть свидетелем варварских допросов следователей Каминского. Допрашивали они и меня с применением мер физического воздействия.

Но вот однажды появился новый следователь. Он отличался гуманным отношением к пленным и на допросах пытался узнать истинное лицо подследственного. К этому следователю попал и я. Он, к моменту допроса, уже знал кое-что о моей партизанской деятельности и пытался навязать мне откровенный разговор. Он указывал на большие успехи Красной Армии на фронте и партизан в тылу врага.

Встал вопрос: как понять этот разговор? Или это провокация, или чистые порывы души, жаждущей хоть чем-то помочь Родине?..»

Письмо недописанное. Почерк знакомый — Елисеева. Ясно: ответ одному из многих своих корреспондентов. Память снова и снова воскрешает события тех дней…

Беру в руки еще одно письмо.

«…Я хотел бы, чтобы о Вас, Андрюша, о других знали люди, чтобы чувствовали, переживали за остроту борьбы с врагом в тяжелейших условиях, с риском для жизни, знали о мужестве и беспримерном патриотизме во имя нашей Родины»…

Так писал Елисееву подполковник госбезопасности в отставке В. А. Засухин. (Умер в Орле в 1972 году). Это он побеспокоился о том, чтобы Андрей Прокофьевич, спустя двадцать с лишним лет, получил право назвать себя своим именем — советским разведчиком. Легенда, принесенная в партизанский отряд Балыкиным и Романенко в июле 1943 года, перестала существовать.