Узнав от Гришина, что задержанный отказался отвечать на вопросы и что через полтора часа за ним приедут из Управления НКГБ, Алтунин явился к начальнику отдела и попросил не по-уставному, а по-человечески:

— Алексей Дмитриевич, разрешите поговорить с диверсантом, пока его не увезли.

— Что так? — недобро удивился Ефремов. — Если делать нечего — помоги Бурнацкому и Семенцову остальных задержанных допрашивать.

— А что там помогать? — удивился Алтунин. — Они у него сидят по разным комнатам и пишут в три руки чистосердечное, начиная с выноса из роддома. А Семенцов ходит от одного к другому, делает страшные глаза и бурчит под нос про высшую меру социальной защиты. Так что там все в ажуре. Я не просто так прошу, я его слабину знаю. Успел почувствовать.

— Если знаешь, то почему мне не сказал? — еще более недобро спросил начальник. — Хотел показать, что ты умнее меня? На мое место метишь? Что-то это на тебя не похоже, капитан.

— Да как вы могли!.. — Алтунин едва не задохнулся от обиды. — Просто я не подумал… то есть — думал, что вы сами поймете… Вы же это… на три аршина в землю видите…

— Ты меня с геологом перепутал, — тон ефремовского голоса немного смягчился. — Ладно, чем черт не шутит. Тебе кабинет уступить?

— Ну зачем же вы так, товарищ майор? — упрекнул Алтунин. — То в больные на всю голову записываете…

— То в очень здоровые, — сказал начальник отдела и снял трубку аппарата внутренней связи…

Диверсант не выказал никакого удивления по поводу столь скорого вызова на повторный допрос. Вошел, сел и с таким вниманием уставился на стену, словно там висел не плакат с суровым красноармейцем и вопросом: «Ты чем помог фронту?», а васнецовские «Богатыри», любимая картина Алтунина.

Начальник отдела выразительно посмотрел на свои наручные «Командирские», которыми его наградили в сорок втором за обезвреживание банды Родиона Малофеева по кличке Крот. «За личное мужество», гласила надпись на корпусе. Личное мужество заключалось в «чистом» взятии тремя сотрудниками восьмерых вооруженных до зубов бандитов. «Чистое» означало без потерь среди сотрудников, двух особо резвых бандитов, в том числе и самого Крота, положили на месте. Остальных расстреляли двумя неделями позже.

Алтунин едва заметно кивнул, понимаю, время, но разговор начинать не торопился, давал задержанному «дозреть» до нужной кондиции. Допрос, он же чем-то сродни рыбалке — поспешишь подсечь, рыба сорвется с крючка и уплывет. Жди потом, пока снова клюнет… Когда же решил, что пора, сказал:

— После драки кулаками не машут. Русский человек должен знать такую пословицу.

Задержанный продолжал рассматривать плакат.

— Был бы какой-нибудь фон-барон или, хотя бы, безмозглый мюнхенский лавочник, я бы тебя еще понял, — ничуть не смутившись молчанием собеседника, продолжил Алтунин. — После нас — хоть потоп. Гитлер так же думал со своей бандой, когда мальчишек и стариков под танки бросал. А ты ведь не такой…

Левая щека задержанного, обращенная к Алтунину и начальнику отдела, слегка дернулась.

— Не такой, — уверенно повторил Алтунин. — Говорят, что ты имя свое настоящее назвал, чтобы впоследствии тебя можно было бы в архивах найти. Значит, о чем-то ты там себе думаешь… А если думаешь, то почему продолжаешь убивать, когда война уже закончилась? Почему?

Соловьев-Константин перевел взгляд на Алтунина.

— Кого я убиваю? — спокойно поинтересовался он тоном взрослого дяди, разговаривающего с несмышленым ребенком. — Сижу вот тут перед вами. В наручниках…

— Ты — сидишь! — согласился Алтунин. — А дружки твои пока еще на воле гуляют. Готовятся к очередной акции, а попутно грабежами и убийствами занимаются! Сколько трупов за вами, вы не считаете?! Нет у вас такого реестрика, чтобы на том свете перед хозяевами вашими отчитываться?! Канарис там ваших отчетов заждался уже небось!

Пронять проняло, но не тем, чем собирался пронять Алтунин.

— Грабежами?! — вскинулся Соловьев. — Вот этого, пожалуйста, не надо! Я знаю, что у вас принято на одного арестанта все нераскрытые преступления вешать, но…

— Откуда такие сведения? — прищурился Алтунин. — От Федьки-Половника небось?

— Не знаю я никакого Федьку-Половника!

— Сейчас узнаешь! — пообещал Алтунин, вставая. — Разрешите отлучиться на минуту, товарищ майор?

— Разрешаю, — буркнул начальник, которому ход допроса явно не нравился.

Не прошло и минуты, как Алтунин вернулся с папками в руках.

— Узнаешь друга Федю?! — спросил он, показывая Соловьеву фотографию Половинкина. — По глазам вижу, что узнал. А вот этого старика узнаешь?! А покупательницу из Столешникова?! А старшину с Остаповского шоссе?! А ребят, которые ценности везли, узнаешь?! А этого узнаешь?!

Алтунин немного увлекся, показывая фотографии, дошел до состояния, близкого к истерике. Спасибо начальнику отдела, перехватившему инициативу допроса подобно тому, как перехватывают из рук раненого бойца знамя. Ефремов хлопнул ладонью по столу и рявкнул:

— Хватит! Нечего с ним тут рассусоливать! С такими один разговор — девять граммов свинца в затылок и во рву закопать! Героя он мне тут будет строить!

Рявкнул он больше для Алтунина, чтобы тот в чувство пришел поскорее, но задержанный вдруг обиделся.

— Что вы на меня кричите?! — возмутился он, не замечая того, что сам сорвался на крик. — Я вам не подчиняюсь! Я, как военнопленный, с вами вообще никакого дела иметь не желаю!

— Военнопленный?! — возмутился в свою очередь Алтунин. — Бандит ты, а не военнопленный! Война закончилась, а ты…

В приоткрывшуюся дверь заглянул один из доставивших задержанного сержантов. Увидел, что вмешательства не требуется, и закрыл дверь.

— Моя война с вами никогда не закончится! — выкрикнул задержанный, брызгая слюной на три метра. — Даже когда я умру!

— Вот тебе! — Алтунин сложил пальцы правой руки в кукиш и сунул под нос задержанному.

Велик был соблазн съездить гада по морде, но удалось сдержаться.

— Капитан Алтунин! — начальник ударил кулаком по столу. — Сесть и молчать!

Команда была неуставной, но Алтунин подчинился. Даже что-то вроде «извините» пробормотал, несмотря на приказ молчать. Задержанный тоже умолк. Сидел раскрасневшийся, снова смотрел на плакат, явно стараясь казаться спокойным, но вот с пальцами рук ничего сделать не мог — то сплетал их, то расплетал обратно.

— Вам, капитан, я объявляю выговор, — сказал начальник отдела, не глядя на Алтунина. — А вам, Соловьев, я хочу сказать одно — вы подонок и мразь, не заслуживающая даже обращения «гражданин». Вы — кусок дерьма, которое смыло половодьем. В архивах мы все сохраним, все, как было, запишем. Так что можете не беспокоиться.

Соловьев молчал, но теперь уже смотрел в пол.

Начальник отдела нажал кнопку звонка, укрепленную на стене, с таким расчетом, чтобы ее не было видно под столешницей.

— Увести! — сказал он вошедшим сержантам.

Соловьев продолжал сидеть в той же позе. Пальцами уже не дрыгал. Сержанты подошли к нему и уже собирались поднять и увести силой, когда он сказал:

— Я буду говорить…

Ефремов мигнул сержантам и те вышли.

— Только не подумайте, что я рассчитываю на снисхождение или очень волнуюсь по поводу того, что вы напишете в моем деле. Но вот к этому, что вы мне сейчас показали, я не имею никакого касательства… И вообще ничего об этом не знаю. Догадывался, что Иван с Павлом и Остапом что-то делают тайком от нас, но не мог предположить…

— Одну минуточку, — попросил начальник, вставая из-за стола. — Алтунин, садись сюда, здесь писать удобней…

Алтунин пересел, положил перед собой несколько чистых листов бумаги (бланков вечно не хватало), макнул в чернильницу перо и застыл в позе прилежного ученика. Начальник выглянул в коридор, приказал конвоиру снять с Соловьева наручники, угостил его папиросой, сел на тот стул, где раньше сидел Алтунин, и начал задавать вопросы.

— Сколько человек в вашей группе?

— Семь, — ответил задержанный и тут же поправился. — Было семь. Сейчас остались четверо. Одного убили, другой, мы думали, что исчез, но вы мне сейчас его фотографию показали, значит, — он у вас, я тоже у вас.

— Назовите всех.

— Командир «Алексей», но на самом деле он Фридрих Бильфингер, майор, пришел в абвер из люфтваффе. Второй — это я, мое звание гауптманн. Я заместитель командира. Третий — «Георгий», лейтенант Звягин Михаил Аристархович, погиб в апреле этого года на Кунцевском шоссе. Четвертый — «Иван», его настоящего имени я не знаю. Он вор-рецидивист откуда-то из Замоскворечья, знаток Москвы. Пятый — «Павел», на самом деле он рижский немец Карл Граль. Он и шестой — «Николай», фотографию которого вы мне показали, специалисты по техническим средствам. А седьмой — «Остап», он же Петр Карпенко, киевлянин, боксер, чемпион каких-то соревнований. Силен и ловок, но умом не блещет.

— А кто блещет?

— Бильфингер. Он очень умен и очень предан Великой Германии… — Соловьев загасил папиросу в пепельнице и поправился: — Идее Великой Германии.

— К какой структуре вы относитесь?

— Абвер. Восьмисотая дивизия особого назначения «Бранденбург». Восемьсот первый полк, специальная группа «Йот-Фау-Цет-один».

— Ваше задание?

— Убить Сталина.

Перо зацепилось за бумагу, и Алтунин посадил небольшую кляксу. Осторожно промокнул ее уголком папье-маше и продолжил писать. Краем глаза заметил, как вытянулось лицо начальника отдела. В МУРе информация о готовящемся покушении на Сталина, про которое Алтунин узнал от Ряботенко, не озвучивалась.

— Как вы собирались это сделать? — продолжил допрос майор.

— Один раз, в апреле, напали на машины кортежа на Кунцевском шоссе, подбили все три, но оказалось, что мы ошиблись. Сталина там не было. Непонятно почему. Потом человек Бильфингера, у него есть человек в московской милиции, старый агент…

Алтунин и Ефремов переглянулись.

— Так вот, этот человек подтвердил, что Сталин жив. Кто-то из вашего руководства был у него в Кремле. Мы обосновались на заводе и начали подготовку к новой акции. То, что война закончилась, не имело никакого значения. Для Бильфингера. И для меня тоже, во всяком случае, мне так казалось…

— Как вы очутились на авторемонтном заводе?

— Иван привел. Заместитель директора — какой-то его знакомый, вместе когда-то делали дела. Могу только догадываться, какие. Явки абвера стали опасными, потому что документация могла попасть в ваши руки… Иван сказал, что у него есть подходящее место. Бильфингер согласился. На заводе как раз требовались рабочие руки, надо было налаживать станки. Мы устроились туда под видом техников и инженеров, документов у нас не спрашивали… Нет — спрашивали, при знакомстве заместитель директора просмотрел паспорта. И больше ничего. Иван сказал, что сделанное нами будет зачисляться в наряды другим людям, а деньги за работу будут идти нам. Ну и заместителю директора тоже что-то причитается…

«Сука! — подумал Алтунин, вспомнив надменную брыластую физиономию заместителя директора завода. — Ну тебе теперь из мягкого кресла прямая дорога на лесоповал. Лет на десять как минимум».

— Я не знаю, я не вдавался в эти расчеты. Деньги меня не интересовали. Мы с Бильфингером готовили акцию, остальные работали под руководством Карла, который «Павел». Он — корифей, любую технику знает отменно. Главный инженер его чуть ли не каждый день уговаривал остаться на заводе. Сразу обещал должность главного механика, комнату в заводском доме и прочие социалистические блага…

Про «социалистические блага» Алтунин пропустил, неважно.

— Мы с Бильфингером целыми днями рыскали по Москве, а они, оказывается, вон чем занялись… — Соловьев покачал головой. — Вот чувствовал я, что эти их отлучки для наладки оборудования на других предприятиях — только предлог, но доказательств у меня не было. «Иван» на все вопросы отвечал: «Подозрительно будет, если откажемся, деньгу зашибить все хотят»…

— В чем суть акции? Что вы собирались сделать?

— Бильфингер собирался. Я только проводил рекогносцировку и заводил знакомства. Он собирался в это воскресенье, в день парада утром угнать с одного из аэродромов самолет и таранить мавзолей во время парада…

— Что?! — хором спросили Ефремов и Алтунин.

— Угнать самолет, — повторил Соловьев. — Желательно — бомбардировщик с грузом бомб, но можно и любой. Бильфингер — ас, он летает на любой модели и на небольшом расстоянии сможет обойтись без штурмана. Как-то он сказал: «Над Москвой может заблудиться только слепой». И спикировать на Красную площадь. Прямо на мавзолей. Бильфингер уверен, что ему это удастся…

— Ты пиши, Алтунин, записывай! — сказал начальник, видя, что Алтунин перестал писать и только слушает.

Он протянул задержанному пачку, сам тоже взял новую папиросу, чиркнул спичкой и сказал:

— Теперь рассказывайте подробно — с какого аэродрома ваш командир собирается угнать самолет? С кем он там связан?

— Я подробно рассказываю, — выпустив одно за другим три кольца из дыма, ответил Соловьев. — Самолет он будет угонять в Кубинке, но больше я ничего не скажу, потому что подробностей не знаю. Кубинку и Тушино Бильфингер разрабатывал самостоятельно, я изучал аэродромы в Щелкове, Измайлове и Раменском, а Иван занимался Центральным аэродромом или просто делал вид, что занимается. Но Центральный отпал быстро, там очень сильная охрана, да и неудобно с него взлетать. На Тушинском шли репетиции парада, не до спокойного внедрения. У вас вообще трудно внедряться куда-то. Мне не удалось познакомиться с кем-то из тех, кто мог бы быть нам полезен, Бильфингеру тоже не удалось. Люди замкнуты, боятся заводить знакомства, разговаривать с незнакомыми. Болтун — находка для шпиона, так ведь?

— Наши люди соблюдают необходимую осторожность и не имеют склонности открывать душу первому встречному, — строго поправил Ефремов.

— Бильфингер решил напасть на аэродром. Тот, что в Кубинке, по его мнению, лучше всего подходит для нападения. В воскресенье предстояла акция. Подробностей я не знаю, но про то, что объектом нападения станет аэродром в Кубинке, он говорил. И мне говорил, и всем остальным. Подробности обещал сказать непосредственно перед акцией. Бильфингер кроме себя никому не доверяет…

«И правильно делает», — подумал Алтунин, быстро водя пером по бумаге.

— А еще он обещал перед акцией дать канал для ухода. Ему-то уже уходить никуда не понадобится, он с небес прямо на небеса отправится, а вот нам… То есть им… Ну, короче говоря, тем, кто останется жив… Эту информацию он обещал дать перед акцией.

— Где сейчас группа?

Дверь без стука приоткрылась, и в нее просунулся Семенцов.

— Товарищ майор, там приехали за…

— Пусть ждут! — не глядя, ответил Ефремов.

Семенцов исчез.

— Где сейчас группа? — повторил Ефремов.

— Не знаю. У Бильфингера осталась одна законсервированная явка, настолько секретная, что он не давал нам адрес. Последняя явка. Мы договорились, что в случае каких-то чрезвычайных происшествий будем искать друг друга на Центральном рынке…

— Рынок большой, — хмыкнул начальник отдела. — Где именно?

— У входа, там, где табаком торгуют. В пять часов вечера или в десять утра. Если Бильфингер не придет, то все. Тогда каждый сам за себя…

Все посмотрели на висевшие над дверью часы, а начальник отдела еще и на наручные, для пущей верности. Часы показывали двадцать минут девятого…

В половине одиннадцатого смертельно уставший, но очень довольный Алтунин вышел из Управления, пересек наискосок пустую Петровку и свернул в Успенский переулок. Он шел, наслаждаясь прохладой и тишиной. Начальник отделения на прощанье пригрозил: «Придешь завтра раньше десяти — арестую!», а сам остался работать.

Алтунина терзали два взаимоисключающих желания. Хотелось на днях наведаться в гости к Надежде Лапиной и пригласить ее пойти вместе с ним на парад. Ну и погулять потом, в кино сходить, например… А еще хотелось попасть в число тех, кто в ночь с субботы на воскресенье сядет в засаду возле военного аэродрома в Кубинке. Но туда хрен пустят, поимкой диверсантов ребята из госбезопасности займутся. Допросят еще раз Соловьева, наверное, — уже допрашивают, и организуют засаду по всем правилам оперативной науки. Значит, проблема решается сама собой — на парад с Надеждой. Тем более что на воскресенье начальник твердо обещал выходной. Так и сказал: «Заслужил, Алтунин». Значит, так тому и быть.

Не успел определиться с планами, как засвербела в душе новая мысль — а ну как Надежде Лапиной есть с кем по выходным гулять? Воображение сразу же нарисовало образ воображаемого соперника — высокого, мужественного красавца с отменной, хоть в чемпионы по бегу, дыхалкой и головой, не болящей даже с похмелья. И при хорошей, «благородной», как выражается майор Ефремов, работе — доцент какой-нибудь, или главный инженер на заводе. На худой конец — директор школы. В шляпе и с новеньким кожаным портфелем…

Алтунин машинально потрогал свой видавший виды планшет, вспомнил о том, что у него нет ни нового, ни старого кожаного портфеля, только отцовский дерматиновый — память. Погрустил немного о том, что не стать ему ни чемпионом по бегу, ни доцентом, ни главным инженером, ни, тем более, директором школы. Хорошо было идти по пустой, еще светлой, по июньскому времени, ночной Москве и грустить. Кажется, у поэтов это называется лирическим настроением. Но очень скоро грустить надоело.

— Разве мало на свете хороших девушек? — громко спросил непонятно у кого Алтунин, берясь за ручку двери своего подъезда. — Пора уже, наверное?

Отвечать на эти философские вопросы в безлюдном переулке было некому. В подъезде тоже никого не было, дом спал.