Начальник отдела не спросил на следующий день, разговаривал ли Алтунин с Левковичем и каким был итог разговора. А должен был поинтересоваться, в МУРе полагалось доводить до конца любое дело, большое или маленькое, важное или не очень. Поставь точку — и тогда уже успокаивайся. Если случился разговор и что-то осталось невыясненным, то у разговора должно быть продолжение. «Продолжение следует», как пишут в журналах, публикуя повесть или роман в нескольких номерах.

Но продолжения не последовало. На утреннем совещании Джилавян с Алтуниным получили нахлобучку за отсутствие должного рвения по делу Шехтмана, но остаться начальник попросил Семенцова, а Алтунину махнул рукой — иди, мол, работай. Алтунин все понял — начальник откуда-то знал про Левковича, про то, что тот был внебрачным сыном убитого Шехтмана, поэтому и не заинтересовался алтунинским сообщением. Но и сам ничего говорить не захотел, посоветовал «расколоть» Левковича и получить информацию, так сказать, из первых рук. Оно и верно — так лучше, и ясность внесена и отношения стали более дружескими, более доверительными. А в коллективе, да еще таком особенном, отношения между людьми решают все. «Кадры решают все!» — сказал десять лет назад товарищ Сталин и как всегда попал в самую точку. Именно кадры все и решают. Но если эти кадры разобщены, не сплоченны, если они относятся друг к другу с подозрением или неприязнью, то разве смогут они работать с полной отдачей? Да никогда в жизни! Если бы начальник проинформировал Алтунина сам, то между Алтуниным и Левковичем осталась бы напряженность, неловкость, которая рано или поздно чем-нибудь да подгадила бы. А откуда начальник узнал, если Левкович никому не рассказывал? Да мало ли откуда, недаром же говорится, что в МУРе секретов нет.

— Сейчас Дмитрич Гришу раскочегарит и он нам сразу убийство Шехтмана раскроет, — сказал Джилавян, идя по коридору.

«Раскочегарить» — это был такой особый метод, заключавшийся в ободрении и одновременном раззадоривании новичка. Чтобы человек поверил в себя и показал, на что он способен. Некоторые, попав в круг маститых спецов, робеют, тушуются и оттого совершают разные промахи, а порой, и откровенные глупости. Другие просто не знают с чего начать. Работа в МУРе существенно отличается от работы в райотделе. «Принципы едины, а подход разный», говорит начальник отдела, и он тысячу раз прав. Подход действительно разный, более масштабный, что ли.

— Хорошо бы, — сказал Алтунин, не веривший в то, что Семенцова можно раскочегарить.

Никаких улик преступники в квартире Шехтмана и возле нее не оставили. Несознательные люди… То ли дело Митя-Маленький, который в тридцать девятом подломил продмаг на рабочей улице и, кроме отпечатков пальцев, оставил в кабинете завмага свой паспорт. Устал, ковыряясь в сейфовом замке (медвежатник из Мити был никудышный, одни дешевые понты), решил перекурить, достал из кармана папиросы, да не заметил, как паспорт выронил. А тут — ни отпечатков, ни окурочка.

Выходить на бандитов через подводчика? Да тут подводчиков можно считать десятками. Все знали, что Шехтман обеспеченный человек. Известный на всю Москву дантист бедствовать по определению не будет. И золотишко у всех дантистов, которые коронки ставят, имеется. То есть навести могли и коллеги из поликлиники, и соседи по дому, и многочисленные клиенты, и знакомые. Широко жил покойник, не в смысле того, чтобы швыряться деньгами, а в смысле знакомств-контактов. Это с одной стороны, так сказать, — официальной. Преступники могли прийти за ценностями и «приятно удивиться», то есть увидеть, что ценностей этих гораздо больше ожидаемого.

А с другой, неофициальной, и того хуже. Если Шехтмана в уголовной среде знали как богача, то подвод мог вылезти откуда угодно. Один сболтнул, другой услышал… Для того чтобы вломиться ночью в квартиру и запытать хозяина до смерти, много ума не требуется, здесь дерзость нужны с жестокостью. Ну и какая-нибудь уловка, чтобы хозяин открыл дверь. Знал Алтунин такую уловку, срабатывающую почти безотказно. Называлась она: «Откройте, милиция!». Поддельное удостоверение, липовый ордер на обыск, суровая решимость на лице… Это уж насколько безгрешным надо быть, чтобы заподозрить подвох или ошибку и не открыть дверь. А один-двое могут и в форме быть, для пущей убедительности. Нападения на сотрудников милиции с целью завладения табельным оружием и форменной одеждой случаются ежемесячно, и не одно. Июнь толком и начаться не успел, а уже на Большой Угрешской участкового убили и раздели. Человек в марте демобилизовался по ранению, только работать начал…

Пройти войну со всем ее ужасом и погибнуть в мирном городе в мирное время было не просто обидно или несправедливо. Это было вопиюще обидно и ужасно несправедливо. Это было настолько неправильно, что и поверить невозможно. Четыре года, четыре долгих года Алтунину, как и всем советским людям, казалось, что после Победы наступит совсем другая жизнь, светлая, счастливая, в которой радости будет столько, что хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. И как можно в такое счастливое время гибнуть от бандитской пули или воровского ножа? Однако же вот гибнут люди…

— Ничего, скоро всех переловим, — подумал Алтунин, не замечая, что думает вслух.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — поддел его Джилавян, думая, что речь идет об убийцах Шехтмана.

В комнате отдела шел жаркий спор между Даниловым и Беляевым. Когда только начать успели, удивился Алтунин, совещание всего-навсего минуту назад закончилось.

— Ты мне, Валентин Егорович, лапшу на уши не вешай! — кривился Данилов, иронично величая Беляева по имени-отчеству, хотя обычно они обращались друг к другу по именам даже на собраниях. — Я ж в конце концов не совсем чужой авиации человек…

— Не совсем чужой! — срывался на дискант Беляев. — Два раза в парке с вышки прыгал! Мне серьезный человек сказал, летчик!

— Да он тебя разыграл, чудак-человек! Увидел очкарика-лопуха и решил подшутить!

— Что за шум, а драки нет? — поинтересовался Джилавян.

— Гражданин Беляев, — «гражданин» — это была крайняя степень цензурного сарказма у Данилова, — утверждает, что наши умные конструкторы придумали для нашей доблестной авиации самолет без крыльев, а я прошу его не вешать мне лапшу на уши, а класть в тарелку…

— Мне знающий человек сказал, он испытывал… — встрял Беляев, но Данилов не дал ему договорить.

— Тот, кто испытывает новое оружие, по бильярдным и пивным языком трепать не станет. А самолет без крыльев, если хочешь знать, уже сто лет как изобретен!

— Да ну! — всплеснул руками Беляев. — Что ты говоришь?

— Что знаю, то и говорю, — уголки губ Данилова предательски задергались. — Этот самолет называется снаряд! Круглый, без крыльев, и в воздухе летит!

Беляев покраснел, но смеялся вместе со всеми. Сторонниками прогресса были все, но Валентину Егоровичу скорее подходило определение «фанатик». Ни бельмеса не смысля в технике (как говорится — доктору докторово, слесарю слесарево), Беляев с видом знатока-эксперта рассуждал о новых танках и самолетах, о снарядах, которые могут долететь из Москвы до Парижа, о гиперболоидах, марсианских кораблях и прочих выдумках, причем выдумки эти выдавал за уже сбывшуюся реальность. «Мне тут один знающий человек сказал», многозначительно начинал Беляев, и окружающие знали — сейчас доктор выдаст очередной анекдот. Главное было — слушать, не возражая и не сомневаясь, потому что возражения и сомнения Беляев встречал в штыки.

Семенцов пришел от начальника угрюмым, видать, тот его не столько «раскочегаривал», сколько «песочил».

— Виктор, бери Гришу и поезжай в клинику к вдове Шехтмана! — на правах старшего распорядился Джилавян. — Я в воскресенье был у нее, но она толком ничего не говорила, только плакала, а потом ей плохо стало, и меня доктора выставили. Хорошо хоть успел список ее украшений получить, которые дома в шкатулке лежали, а то совсем зря время бы потратил. Но вчера, как сказали врачи, ей уже стало лучше, так что давай, действуй. Заодно и Грише опыт передашь. А я с соседями помозгую насчет шехтмановских криминальных связей. Список, кстати, вызубрите, мало ли что…

Список был небольшим, всего двенадцать пунктов, что там зубрить — разок взглянул и все. Пункт первый — «серьги заграничные из золота 750-й пробы с бриллиантами каплевидной формы по два карата каждый», пункт двенадцатый — «бриллиантовая брошь с жемчугом и эмалью в форме бабочки, подарок моего отца на нашу свадьбу, пробу и достоинство камней не знаю, поскольку ни разу ее не оценивала». Алтунин подумал о том, считается ли бриллиантовая брошь приданым или идет по особой статье. Иногда ему приходили в голову совершенно глупые мысли.

По уму в больницу надо было ехать Джилавяну. Раз уж начал контактировать с человеком, так продолжай. Но приказания не обсуждаются, да и контакт мог, что называется, «не пойти». А может, Джилавяну непременно нужно самому пообщаться с бэхаэсовцами…

— Ты, Гриш, пока узнай у доктора, как с больными общаться надо, — сказал Алтунин Семенцову, — а я отлучусь на минуточку.

— Куда? — поинтересовался Джилавян, привыкший, чтобы его распоряжения выполнялись незамедлительно и беспрекословно.

— На минуточку, — повторил Алтунин, создавая впечатление, что ему приспичило отлучиться по нужде. — Я быстро, одна нога еще здесь, другая — уже здесь.

Вместо туалета Алтунин заглянул к кадровикам. Перемигнулся с усатым майором Семихатским, тот сразу вышел в коридор и спросил хриплым басом:

— Чего тебе надобно, старче?

В кадрах, начиная с начальника, подполковника Филатова и заканчивая машинисткой Аллочкой, все были сухари и буквоеды, к которым в обход инструкций не подступиться. Только Семихатский выделялся среди кадровиков добродушием и снисходительным отношением к просьбам личного характера. Разумным просьбам — справочку нужную выдать сразу без этого вечного «приходите завтра», шепнуть о том, что отправили представление к награждению, выписать новое командировочное удостоверение взамен потерянного, не сообщая об этом начальству, и прочее в том же духе.

— Ты сегодня надолго задержишься? — ответил вопросом на вопрос Алтунин и добавил: — Дело у меня есть, маленькое, но личное.

— До восьми точно просижу, — воздерживаясь от дальнейших вопросов, ответил Семихатский. — А позже — это уж как дело пойдет. Ты заглядывай, Алтунин, личные дела — это мой профиль.

— Это ты, Назарыч, в самую точку сказал, — туманно ответил Алтунин, прикидывая в голове план сегодняшних дел, смещенный поручением Джилавяна. — Бывай тогда, до вечера.

— И тебе не болеть, — подмигнул Семихатский.

По территории четвертой больницы пробегали с полчаса, путаясь в изобилии корпусов и никак не находя нужного. Наконец какая-то смешливая девица в заплатанном ватнике, накинутом поверх белого халата, сжалилась над заблудившимися в трех соснах и привела их к нужному корпусу.

— Дай те бог, добрая девушка, жениха богатого, круглую сироту, — поблагодарил ее любимой бабушкиной присказкой Алтунин. — Выручила ты нас, а то ведь до темноты бы пробегали.

— Главное, чтобы любил, — рассудительно ответила девица, прыснув в кулак, и сразу же, совсем по-старушачьи, вздохнула. — Где они, те женихи?

— Демобилизации ждут! — бодро заверил ее Алтунин. — Пряжки с пуговицами драют, да сапоги начищают до зеркального блеска!

Увидев, что Алтунин сегодня в хорошем настроении, дурак Семенцов решил вызвать его на разговор по душам. Как и положено дураку, не только глупость сделал, но и время с местом выбрал не самое подходящее.

— Я все спросить хотел, — начал он, поднимаясь за Алтуниным по лестнице. — А как так получилось, что вы, Виктор Александрович, ушли на фронт капитаном и капитаном вернулись?

«А как так получилось, что вы, Григорий Григорьевич, дураком родились и дураком, как я погляжу, помрете?», хотел спросить Алтунин, останавливаясь на площадке между первым и вторым этажом. Но вместо этого он улыбнулся Семенцову (того аж перекосило от этой улыбки) и добрым, даже в какой-то мере, ласковым тоном сказал, глядя в его блеклые рыбьи глаза:

— А вот это, Гриша, не твоего ума дело. Ты меня понял или повторить?

— Понял! — дернулся Семенцов и сразу же начал оправдываться: — Только вы не подумайте плохого, Виктор Александрович, я же от чистого сердца спросил…

— Не усугубляй! — посоветовал Алтунин, чувствуя, как боль начинает распирать голову изнутри.

Семенцов понял, что лучше заткнуться и умолк.

«Капитаном! — раздраженно думал Алтунин, поднимаясь по высоким старорежимным еще ступенькам. — Мог бы и рядовым вернуться, а мог бы не вернуться вообще…»

Не вернуться вообще — это проще простого. Возьми та пуля чуть левее или угоди тот снаряд на два метра правее — и все! Грызли бы сейчас черви Витьку Алтунина и жаловались бы друг дружке, что толком погрызть нечего — одни кости. Что поделать, Алтунины все мосластые да жилистые, порода такая.

Есть в жизни белые полосы, а есть черные. До войны Алтунину везло, попутный ветер дул в служебные паруса, и он в двадцать семь лет уже был капитаном. Хвастаться особо нечем, летчик-герой Кравченко в этом возрасте комдивом стал, но все же… А как война началась, так вся жизнь наперекосяк пошла — и в личном плане, и в служебном. Отец погиб под Москвой. Мать умерла в Челябинске. В декабре сорок второго два бойца из роты, которой командовал Алтунин, ушли к фрицам. Вроде бы командир тут ни при чем, моральным обликом личного состава замполиту заниматься положено, но, тем не менее, соответствующая запись в личном деле не могла не появиться. В марте сорок третьего, при форсировании Днепра, Алтунин был тяжело ранен — фашистская пуля прострелила навылет правое легкое. Вдобавок развился гнойный плеврит, оставивший после себя спайки, мешающие дышать полной грудью. Собирались комиссовать вчистую, но Алтунин к кому только не обращался с просьбой оставить его на службе, с кем только не советовался, в том числе и с госпитальным особистом, неплохим мужиком, бывшим коллегой — опером из Киева. Тот замолвил, где надо, словечко, и капитан Алтунин продолжил службу в СМЕРШе. В своем же родном сорок шестом гвардейском стрелковом полку, где половина народу была знакомой, повезло. Служба в СМЕРШ — это та же розыскная работа, только в полевых условиях, Алтунин старался, и у него получалось. Во всяком случае, начальник СМЕРШа дивизии майор Попельков был Алтуниным доволен, похвалил пару раз и как-то раз даже насчет погон с двумя просветами намекнул. А потом была Нарвская операция, когда войска левого фланга Ленинградского фронта перешли в наступление. Нарву освободили, но Алтунин этого не увидел, потому что снова угодил в госпиталь… И дальше уже не помогли никакие уговоры и просьбы «дать довоевать до конца». «На гражданке довоюешь, капитан!», — ответил председатель комиссии, подполковник медицинской службы Франгулов (вот ведь врезалась в память фамилия).

А между намеком на погоны с двумя просветами и освобождением Нарвы случилась еще одна история, едва не стоившая Алтунину звания. Пришла к нему сверху бумага о том, что родной брат капитана Савина, командира третьего батальона, во время оккупации Ростова служил в полицаях и, как было с пафосом написано в бумаге, «обагрил свои руки кровью советских граждан», за что и был повешен. Прочитав бумагу, Алтунин крепко задумался. Сын за отца не отвечает, а брат за брата — это все так. Но брат-полицай никому еще личного дела не украсил, только наоборот. А Савин — офицер хороший, храбрый, толковый, и солдаты его уважают. Не стал Алтунин сообщать про савинского брата ни командиру полка, ни, тем более, замполиту, а подшил бумагу в положенную папочку и сделал вид, что забыл про нее, тем более, что отвечать на нее не требовалось. Через две недели Савин погиб в бою, героически отбиваясь от немецких танков, и его посмертно представили к ордену. Представление ушло наверх, кто-то там докопался до савинского брата, и заварилась кутерьма, потому что не дело это, награждать родственников фашистского прихвостня орденами. Пусть даже и заслуженно. Кутерьма эта могла бы закончиться очень плохо, но майор Попельков, в глубине души хорошо понимая Алтунина, свел возможные последствия к минимуму — ограничился устным матерным внушением плюс выговором с формулировкой «за нарушение правил ведения делопроизводства». Пронесло, короче говоря, но о погонах с двумя просветами лучше было не вспоминать.

Семенцов, сам того не желая, разбередил душу. Разговаривая с вдовой Шехтмана, Алтунин имел печальный, если не мрачный вид. А какой еще будет вид, если душа болит, голова болит, и за стенкой кто-то громко стонет? Вдова приняла мрачность за выражение сочувствия и отвечала на вопросы охотно и подробно, за язык тянуть не приходилось. Дала описание своих драгоценностей, перечислила всех друзей и знакомых, бывавших в доме за последние три года (дальше углубляться не было смысла), усердно вспоминала всех, пришедших случайно, — водопроводчика, девушку из домоуправления, стекольщика… И от Семенцова польза была — он быстро и старательно записывал вопросы и ответы. Совсем как школьник — голову склонил набок, кончик языка от усердия высунул, чтобы удобнее было карандаш облизывать.

— А зачем вам стекольщик понадобился, Роза Исааковна? — спросил Алтунин. — В окнах стекла побили? Кто?

Вопрос был не праздным, Алтунин вообще не признавал праздных вопросов. Но приход стекольщика может быть следствием семейной ссоры с битьем окон, стрельбой в квартире или чьей-то попытки проникнуть в квартиру через окно. Мальчишки-футболисты отпадали, потому что жили Шехтманы на третьем этаже, достаточно высоко, да и двор их дома был маленьким, не футбольным.

— Арик покурил дома и открыл окна, проветрить, чтобы я его не ругала, — вздохнула Роза Исааковна. — Я не выношу табачного дыма. Открыл, а в это время я и вернулась. Сквозняком створки захлопнуло, и два стекла вывалились наружу, хорошо, что никто не пострадал…

На вопрос о тайниках Роза Исааковна ответила лаконично:

— Не знаю ничего об этом.

И повторила те же самые слова, когда Алтунин спросил, не собирался ли ее покойный муж куда-то уезжать в ближайшее время. Не исключено, что врала. А может, и не врала, по-всякому в жизни бывает. Вон соседи рассказывали, как во время обыска у известного спекулянта Трошина его жена, увидев, сколько всего припрятал тайком от нее муж, набросилась на него с кулаками и причитала: «За семь лет нового платья справить не могла, а он вон сколько добра собрал!»

Короче говоря, — ничего интересного и полезного Алтунин от вдовы не узнал, разве что кроме подробного списка драгоценностей, которые могут где-то всплыть. Ну и списка знакомых, над которым надо было бы помозговать на досуге. Чтобы не по алфавиту начинать расспросы, а с наиболее перспективных персон. Впрочем, интуиция подсказывала Алтунину, что от названных вдовой людей ниточки к бандитам не потянется.

Закончив беседовать с вдовой, Алтунин ушел из отделения не сразу. Пообщался с лечащим врачом Розы Исааковны, со старшей медсестрой отделения, с дежурными медсестрами. Надо же узнать, как ведет себя Роза Исааковна, кто ее навещает. Может, это при них с Семенцовым она изображала вселенскую скорбь, а в другое время веселится. Да и посетители могут приходить самые разные. Но все в один голос говорили, что Роза Исааковна все время пребывает в печали, часто плачет, а из навещающих назвали только дочь…

Сказав «а», надо говорить «б», поэтому прямо из больницы Алтунин отправился в скупочный магазин на улице Герцена, в котором работала заместителем заведующей дочь Шехтмана Софья Ароновна, получается — родная сестра Фимы Левковича. Ехал наудачу, без предупреждения, потому что где же быть заместителю заведующей днем во вторник, как не в магазине? Похоронами отца Софья Ароновна заниматься не могла, потому что тело Шехтмана еще не отдали родственникам. Ну а если даже и окажется, что Софья Ароновна уехала в торг на какое-нибудь совещание, то можно пообщаться с ее сослуживицами. Близких родственников убитых надо всегда отрабатывать на предмет причастности к убийству, как бы глупо это на первый взгляд ни выглядело. Зачем далеко ходить? В феврале этого года в Староконюшенном переулке дочь (не какая-нибудь бандитка, а школьная учительница математики) убила кухонным ножом отца-пенсионера и коварно попыталась свалить это убийство на непросыхающего соседа по коммунальной квартире. Подкинула к его кровати окровавленное орудие убийства, благо дверь свою пьянчуга никогда не запирал, поставила перед убитым папашей стакан, в который плеснула самогонные опивки, опять же взятые из комнаты соседа, и рассказала приехавшему наряду сказку насчет того, что батя с соседом пили вместе, да по ходу дела поругались, и вот до чего дошло. Больше никого из соседей в квартире не было, сосед, проснувшись, ничего бы, наверное, не вспомнил, так что расчет у убийцы был довольно верным и мог себя оправдать, если бы Алтунин не заглянул бы в соседние квартиры, где бдительные старушки в два голоса рассказали ему, как громко ссорились три часа назад отец с дочерью. Отцу не нравился дочкин кавалер, потому что у него не было руки, потерянной на фронте, а дочери не нравилось, что отец вмешивается в ее личную жизнь и поливает ее любимого матом. Вот и убила.

С Софьей Ароновной разговора не получилось совсем, как и с ее сослуживицами. При упоминании об отце она сразу же начинала плакать, а другие сотрудницы магазина кидались ее утешать, неодобрительно косясь при этом на Алтунина с Семенцовым. Как будто они ради своего удовольствия явились Софье Ароновне душу теребить, работа такая. Но можно было сказать одно — или Софья Ароновна сильно любила своего отца, что исключает всяческую причастность к убийству, или же она превосходила талантом Любовь Орлову, Марину Ладынину, Валентину Серову, Веру Марецкую и любимую Алтуниным Фаину Раневскую вместе взятых. Уж что-что, а отделять притворное от искреннего Алтунин успел научиться. Во всяком случае, сам он считал, что успел…

В половине восьмого вечера Алтунин снова появился в кадрах. Майор Семихатский сидел в кабинете один, другой сотрудник, судя по пустоте на его столе, уже ушел домой. В МУРе, как и во всех органах, бытовало строгое правило — не оставлять ничего не столе без присмотра, кроме папирос. Да и папиросы лучше не оставлять. Даже если документ не имеет секретного грифа, его все равно стоит прибрать под ключ, подальше от посторонних глаз. Во-первых, и несекретные документы должен читать только тот, кому это положено, а, во-вторых, если начать халатно относиться к несекретным документам, то рано или поздно эта халатность распространится и на секретные. Лиха беда начало, лучше совсем не начинать.

— А что это ты с пустыми руками пришел? — по-доброму, без подковырки, удивился Семихатский, большой любитель выпить и закусить.

— За мной не пропадет, Назарыч, зуб даю, — Алтунин лихо чиркнул себя ногтем большого пальца по шее, а потом коротко цапнул этим же ногтем верхний резец. — У меня к тебе весьма деликатное дело, я прямо не знаю, как и подступиться…

— Если сватать меня пришел, — улыбнулся Семихатский, — то напрасно. Я убежденный холостяк, идейный, можно сказать.

— Кто бы меня сосватал, — с непритворной грустью сказал Алтунин. — Я к тебе, Назарыч, с другим вопросом. Хочу попросить тебя показать мне личное дело майора Джилавяна. Очень мне хочется хотя бы одним глазком в него заглянуть. Можешь даже в руки не давать, только покажи…

Просьба была из ряда вон выходящей. Алтунин сознавал это и очень стеснялся. Но желание ознакомиться с послужным списком Джилавяна и еще с кое-какими материалами, которые могли бы оказаться в деле, пересиливало стеснение. Весь сегодняшний день мысли его то и дело возвращались к Джилавяну, и возникшее утром подозрение не ослабевало, только усиливалось. Уж не Джилавян ли навел бандитов на Шехтмана? Да так подгадал, чтобы это случилось в его дежурство? Сам навел, сам и расследую — козырный расклад!

— Ты, Алтунин, совсем того? — Семихатский перестал улыбаться и покрутил пальцем у виска. — Или у тебя контузия прогрессирует? Ты что несешь? Какое личное дело? Может, тебе еще и твое личное дело показать?

— Мое личное дело мне без надобности, Назарыч, — сказал Алтунин, отводя взгляд в сторону. — Ты мне джилавяновское покажи.

— Зачем? — нахмурился кадровик. — Что тебе от него надо?

Вопрос был закономерным, и отвечать на него следовало честно.

— Я собираюсь найти там какие-нибудь несостыковки или ниточки, — сказал Алтунин, встречаясь взглядом с собеседником. — Я думаю, что они там есть. Может, я ошибаюсь, но я сам хочу убедиться в этом… Мне бы только взглянуть…

Информация — ключ к размышлению. Чем больше узнаешь о человеке, тем лучше его узнаешь. Этот афоризм Алтунин придумал сам, но все никак не мог определиться, умное он придумал или глупость. Джилавян никогда никому ничего о себе не рассказывал. Это не Семенцов, который в первый же день выложил всю свою подноготную, начиная с годовалой дочки Иринки и заканчивая тещей, работавшей санитаркой в тубдиспансере.

— Какие ниточки? — Семихатский, казалось, не мог решить, что ему делать — сердиться или удивляться. — Какие несостыковочки? Несостыковочки в личных делах — это по нашей части!

Семихатский начал вставать из-за стола, но вдруг передумал, опустился на жалобно скрипнувший под его весом стул, махнул рукой и сказал:

— Уйди, Алтунин! Сгинь с глаз долой! Будем считать, что никакого разговора между нами не было!

Алтунин понял, что сейчас и впрямь лучше уйти.