Начавшись с неприятного сюрприза, день закончился сюрпризом приятным. Алтунин шел домой под назойливо моросящим дождиком и заново переживал события сегодняшнего дня.

— Первое предупреждение, оно же и последнее, — сказал комиссар. — Вы, капитан, теперь у меня на карандаше.

— Спасибо, Алтунин! — сдержанно поблагодарил начальник отдела, которому тоже досталось от комиссара. — Удружил, нечего сказать. Ты эти свои смершевские шуточки брось, здесь тебе МУР, а не фронт. И за порядком есть кому присмотреть! Гляди у меня, Алтунин, и если что, не обижайся.

— Ты что себе позволяешь?! — прошипел Джилавян, грозно вращая глазами, как это умеют делать только восточные люди, все же что-то армянское помимо имени и фамилии в нем было. — Ты думаешь, что ты вообще творишь?! Что за дикая выходка?!

Откуда Джилавян узнал о выходке, можно было не гадать — Семихатский, гадюка, заложил. Ни комиссар, ни майор Ефремов не стали бы сеять раздор в отделе, они наоборот, старались не допускать раздоров и счетов между сотрудниками.

— А что я мог сделать? — с вызовом спросил Семихатский, когда Алтунин пришел посмотреть в его бесстыжие подлые глаза. — У тебя своя должностная инструкция, у меня своя. О любом проявлении неправомочного интереса к секретной документации со стороны сотрудников обязан доложить руководству.

Что на это можно ответить? Ничего. Был хороший человек Назарыч, свой в доску, да весь вышел, исчез. Остался только майор милиции Семихатский, должностное лицо, соблюдающее установленные инструкции. Тело, одним словом. Не раз так случалось в жизни Алтунина — люди куда-то исчезали, оставляя вместо себя или на память о себе тела. Хуже всего, когда так поступали любимые женщины. Алтунин пережил подобное дважды, нелегко пережил, и очень надеялся, что отмучился на всю оставшуюся жизнь. Семихатский — что? Пустяки. Вот когда любимые предают, это да, это трагедия!

Настроение было поганым, но стоило только вспомнить, что война закончилась, как на душе сразу же посветлело, как будто свежим ветерком сдуло всю хмарь. «Войну пережили, — подумал Алтунин, улыбаясь девушкам в одинаковых синих беретах, шедшим ему навстречу. — А это и подавно переживем». Девушки переглянулись, рассмеялись и убыстрили шаг, потому что дождику надоело моросить и он припустил как следует. «А Семихатский все равно паскуда, — мысленно продолжил Алтунин. — Инструкции он соблюдает. Интересно, что говорят инструкции относительно употребления спиртных напитков на работе?»

Все управление знало (и комиссар, наверное, тоже знал), что в ящике стола у майора Семихатского лежит трофейная немецкая медицинская фляга М-31 без чехла, который в кабинете совершенно ни к чему, и в той фляге всегда плещется что-то бодрящее — водка, коньяк или, например, грузинская чача, до которой Семихатский был великий охотник. Знали, но мер не принимали, потому что был в ходу такой каламбур — «к тем, кто знает меру, меры применять не стоит», а Семихатский меру знал очень хорошо. Глотнет разок с утреца, другой раз в обед, ну и вечером приложится, когда работу закончит, документы по сейфам разложит, ключи в стакан положит и опечатает, чтобы в таком виде дежурному сдать. С другой стороны, если на кого наградной приказ пришел или очередное звание дали, то Семихатский не просто ознакомит под роспись и руку пожмет, но непременно нальет «по сто грамм» и произнесет тост. Пустячок, а душевно.

— А у тебя, Витюша, гость! — прошептала Анисья Николаевна, проворно выскакивая из своей комнаты на шум открываемой двери. — На кухне сидит.

— Угадай, кто? — донесся с кухни знакомый бас.

— Дед Пихто! — ответил Алтунин. — Оружие на землю, руки вверх!

Боязливая и простоватая Анисья Николаевна, услышав страшные слова, юркнула в свою комнату. Алтунин услышал, как она задвигает засов.

— А поворотись-ка, сын! — мощный удар отшвырнул Алтунина назад, к входной двери. — Экой ты смешной какой!

— Полегче, майор! — сказал он, потирая ушибленное плечо. — Вы не на ринге.

Майор Ряботенко, старший оперуполномоченный отдела СМЕРШ дивизии, до войны серьезно занимался боксом, не раз медали на соревнованиях брал.

— Подполковник! — поправил Ряботенко.

Одет он был в простецкий диагоналевый костюм, брюки заправил в сапоги. Алтунин скосил глаза на вешалку — так и есть, там висела серая, в тон костюму, кепка, а в углу под ней примостился потертый линялый солдатский вещмешок. «Маскарадничает Коля, — догадался Алтунин. — Неспроста».

Ряботенко был франт. На фронте неизменно щеголял в новой, подогнанной по фигуре форме, а сапоги носил шевровые, генеральские, сшитые на заказ. Но эта привычка к щегольству не мешала ему быть дельным, умным и хватким оперативником. Тех же, кто упрекал его в излишнем внимании к собственной внешности, Ряботенко разил наповал известной чеховской фразой: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

— Был сегодня на штамповочном заводе, — сказал Ряботенко, словно прочитав алтунинские мысли. — А потом решил тебя навестить. Дай, думаю, посмотрю, как там мой старый друг Витька Алтунин поживает!

Решил, узнал адрес, пришел, ждал на кухне… Впрочем, сказка предназначалась для ушей Анисьи Николаевны, которая (Алтунин голову прозакладывал бы, что это так) сейчас непременно подслушивала за дверью.

В вещмешке у Ряботенко нашлось умопомрачительное — бутылка армянского коньяка «Юбилейный», две банки американской свиной тушенки, банка солонины, галеты, плитка шоколада…

— Чай, я надеюсь, у тебя найдется? — спохватился гость. — Забыл я чаю взять…

— Найдется, — успокоил Алтунин и пошел на кухню ставить чайник.

Керосинка у них с соседкой была одна на двоих. Зачем нужны две керосинки старухе, которая почти ничего не готовит, и мужику, который совсем ничего не готовит, только картошку варит да чай заваривает? Одной вполне достаточно. Керосинкой заведовала Анисья Николаевна. Алтунин раз в месяц отдавал ей свои талоны и деньги на покупку трех литров керосина.

Когда стол был накрыт, Ряботенко потянулся к бутылке, но Алтунин остановил его.

— Сначала давай дело.

— Дело? — переспросил гость с таким удивлением, словно никакого дела у него не было. — У меня к тебе не дело, а огромная дружеская просьба. Ты, насколько я помню, собирался после демобилизации к нам в контору…

Была у Алтунина такая мысль. Но в Управлении НКГБ по Москве и Московской области. ему дали от ворот поворот, сказали, что рады бы, но по здоровью он не проходит никак. А в МУР обратно взяли, посомневались немного, но все же взяли. «Здоровье у меня ничего себе, — думал Алтунин. — Ну — дыхалка слабовата, ну голова иногда побаливает, так и возраст уже соответствующий — четвертый десяток пошел». Насчет четвертого десятка это он так, утрировал, что называется, потому что на самом деле считал себя молодым.

— Собирался, — подтвердил Алтунин и не удержался от колкости. — Но с моим здоровьем можно только урок ловить… Хотя и в МУРе диверсантами интересоваться приходится. Тоже…

— В курсе, — коротко сказал гость, и Алтунин почему-то подумал, что сегодняшний маскарад Ряботенко и его посещение завода тоже, наверное, имеют отношение к поиску тех самых диверсантов. — А не хотел бы ты еще и шпиона поймать? Матерую такую сволочь, завербованную еще до войны, лет восемь назад. Не засланную, а завербованную — учти!

Засланных вычислять проще, чем завербованных. Особенно, если есть время. Заподозрил — скрупулезно вгрызись в биографию и найдешь белые пятна или какие-то провалы. Примерно то же самое собирался Алтунин сделать с Джилавяном, но майора он подозревал не в шпионаже, а в связях с бандитами. И больше всего интересовала его не сама биография, а кое-какие документы — приказы или, скажем, объяснительные, могущие пролить свет на переход Джилавяна из госбезопасности в уголовный розыск. Такой перевод — несчастье, с какой стороны не взгляни. И работа в МУРе более хлопотная, это раз. И очередные звания присваиваются не так скоро, это два. И зарплата ниже, это три. И материальное обеспечение хуже… Есть только два момента, когда несчастье становится благом, — если в старой конторе что-то стряслось и приходится срочно переводиться в другое место, куда подальше, чтобы не пострадать, и, если сотрудник тесно стакнулся с уголовниками. Зашантажировали, скажем, или подкупили, или еще как-то склонили к сотрудничеству. Предателю, состоящему на службе не только в органах, но и у преступников, лучше МУРа места себе не найти. Здесь, в МУРе, сосредоточена вся интересующая уголовный элемент информация. Свой человек в МУРе — это ж мечта! Вечный праздник! Возможность быть в курсе оперативно-розыскных действий, возможность долго (ничего вечного под луной, как известно, не существует) уходить от наказания.

— Я просто мечтаю! — улыбнулся Алтунин.

— Не ерничай! — осадил его Ряботенко. — По нашим данным, у вас на Петровке, возможно, что и в самом МУРе, работает старый немецкий агент. Данные получены из разных источников, достоверность их высока, но мы не знаем ни имени, ни должности агента. Я так предполагаю, что сейчас он чувствует себя в безопасности. Война закончена, хозяева исчезли, пронесло, можно сказать. Но! — Ряботенко поднял вверх указательный палец. — Ни одна сволочь не должна уйти от возмездия! И, думаю, что не надо тебе объяснять, что у любой сволочи рано или поздно найдется новый хозяин! Скорее — рано. Союзники одной рукой подкармливают, — Ряботенко опустил руку и покосился на вскрытые консервные банки, — а в другой камень держат. Скажу тебе по секрету, что создание атомного оружия идет полным ходом. Не исключено, что американцы обнаглеют настолько, что осмелятся применить его где-нибудь, скорее всего — против Японии, чтобы напугать нас. Напугать, конечно, не напугают, потому что мы сами с усами, но всякая сволочь может питать надежды…

Слово «сволочь» у Ряботенко было синонимом слова «враг», в обиходе, как ругательное, он его не употреблял.

— Мы не можем подступиться к вам вплотную, потому что боимся спугнуть врага, — продолжал Ряботенко. — Да и непонятно пока, как подступаться, найти одного человека среди сотен без каких-либо признаков. Мы даже не знаем, кто он, — может быть, делопроизводитель, а, может, и сам начальник.

— Ну, это уж ты хватил! — Алтунин никак не мог представить комиссара Урусова в роли вражеского агента. — Начальник у нас, конечно, не сахар медовый, но чтобы комиссар третьего ранга…

— Власов генерал-лейтенантом был, — напомнил Ряботенко. — Сталин ему руку жал, Жуков о нем хорошо отзывался… Но это не помешало ему в подходящий момент проявить свою сволочную сущность. Мы, Вить, всех сволочей поймаем, ни одна не уйдет. По весне мы, конечно, увидим, кто где срал, но до весны еще дожить надо. Что — не знаешь такую поговорку? Я ее от деда своего слышал. Но хотелось бы, Вить, пораньше, особенно сейчас, когда в Москве копошится спецгруппа абвера, готовящая покушение на самого товарища Сталина!

— На товарища Сталина? — недоверчиво переспросил Алтунин.

— На товарища Сталина, — повторил Ряботенко. — Для некоторых война, оказывается, не закончилась. Ты про готовящийся парад знаешь?

— Вся Москва знает, — удивился вопросу Алтунин. — Солдаты целыми днями маршируют, готовятся, возле чернышевских казарм на днях поляков видел в этих, квадратных, как их…

— Конфедератках! — подсказал Ряботенко.

— Да, в конфедератках. А ты спрашиваешь, знаю ли я.

— Так вот, — лицо Ряботенко посуровело и стало каким-то другим, незнакомым. — Скажу тебе под большим секретом. По имеющимся у нас данным, вражеские диверсанты готовят покушение на товарища Сталина во время парада!

— Во время парада на Красной площади? — Алтунин попытался понять, насколько это правдоподобно. — Неужели?

— Именно так, — кивнул Ряботенко. — Мало им черного дела, им еще и политический резонанс нужен! И есть подозрения, переходящие в стойкую уверенность, что человек из вашей конторы связан с этими вот диверсантами. Я еще знаешь почему к тебе пришел? Мы подозреваем всех, а вот в тебе я уверен на все сто, потому что мы через многое прошли вместе. Был бы ты, Витя, фашистским прихвостнем, хоть раз бы да проявил себя там, на фронте… Были же возможности, верно?

— Были, — согласился Алтунин. — Конечно, я помогу, Коль. Ставь задачу.

— Найти врага. Срочно найти. Это дело из тех, которые еще позавчера надо было сделать. Связь со мной. Запиши телефоны…

— Я запомню, — сказал Алтунин, и Ряботенко продиктовал ему три номера.

— Если меня нет на месте, как оно чаще всего бывает, то назови фамилию и попроси оставить тебе два билета на завтрашний спектакль. Я срочно с тобой свяжусь. Ну, как только смогу.

— Два билета на завтрашний спектакль? — переспросил Алтунин.

— Очень удобные слова, — заметил Ряботенко, улыбаясь. — У окружающих не должно возникнуть никаких подозрений.

— В моем случае как раз возникнут, — проворчал Алтунин.

— Это ты напрасно, — оглядев хозяйские хоромы, гость скептически покачал головой. — Война еще оправдывала холостое бытие, но сейчас…

— Вот выловим всех сволочей — и женюсь! — шутя, пообещал Алтунин.

— На ком? — сразу же заинтересовался Ряботенко.

— Пока еще не знаю, но завтра найду, на ком, — Алтунин взял бутылку и разлил коньяк по тонконогим рюмкам, которые по такому торжественному случаю, как приход старого друга да еще с коньяком были извлечены из буфета. — А теперь давай выпьем.

— За тех, кого нет с нами, — вставая, провозгласил Ряботенко.

Выпили не чокаясь и сразу же налили по второй — за победу. Третий тост, по обычаю, был за Верховного Главнокомандующего, четвертый за встречу, пятый за то, чтобы сбылись мечты, а все остальные тосты отложили до следующей встречи, потому что коньяк закончился, а перебивать благородный напиток соседкиным самогоном не хотелось. Впрочем, по особому заказу Алевтина изготовляла и коньяк, точнее, нечто отдаленно похожее на коньяк. Настаивала первач на сушеной рябине, затем «заправляла» жженым сахаром (сахар у нее всегда водился) и добавляла немного дефицитнейшей ванили, которую покупала у знакомых спекулянтов. «Сахаром оно, конечно, дороже, чем чаем, — с гордостью говорила она, — но он вкус дает и в осадок не откидывается». Но, несмотря на все ухищрения, получавшемуся напитку до коньяка было далеко, как Алтунину до маршала. Цветом вроде похож, а как шибанет в нос самогонной ядренью, так сразу понимаешь, что напиток с расейских, а не с Елисейских Полей.

На следующий день, после утреннего совещания, майор Ефремов попросил Джилавяна с Алтуниным задержаться.

— Ну вот что, — начал он, переводя тяжелый взгляд с одного на другого. — По уму мне полагается развести вас в разные стороны, чтобы вы как можно меньше соприкасались по службе. Но у меня такой возможности нет, поэтому будете работать как работали. Ты, майор, не свирепствуй и зла не держи, а ты, капитан, так больше не делай… Черт! Чувствую себя воспитательницей детского сада! Короче говоря, — объяснитесь друг с другом и постарайтесь забыть о случившемся! Это приказ!

Приказ оказался как нельзя кстати. В своей новой роли Алтунину стоило поддерживать со всеми хорошие отношения и прикидываться простаком. Деятельным, усердным, но не слишком-то проницательным. К тому же, если рыба сорвалась с крючка, надо немного выждать, и только потом забрасывать наживку по новой. Он и сам хотел после совещания поговорить наедине с Джилавяном, а тут еще более удобный случай представился.

— Ты прости меня, Арменак Саркисович, — покаянно сказал он, глядя прямо в глаза Джилавяну. — Нечистая сила, как говорили раньше, меня попутала. Один засранец шепнул, что у тебя со Славкой-Черепом какие-то дела были, и сразу после этого я тебя вдруг в ресторане увидел…

— Что, позавидовал? — Джилавян неприятно искривил тонкие губы.

— Не без того, — признался Алтунин, вспоминая о том, как вчера Ряботенко сказал: «Поинтересуюсь я твоим Джилавяном». — Ты уж прости.

— А кто сказал про меня и Славку?

То, что подобный вопрос будет задан, сомнений не было, поэтому Алтунин заготовил подходящую легенду. Ссылаться на Левковича было бы неправильно. Правильнее сослаться на кого-нибудь из блатных, а в «конфиденты» Джилавяну выбрать какого-нибудь бандитского главаря из самых неуловимых. Четырежды судимый Вячеслав Паливода, прозванный Черепом за привычку к бритью головы, как нельзя лучше подходил на роль конфидента. Череп славился не только дерзостью, но и коварством. Самый тот типаж.

— Коля Стулов с Зацепы. Мы с ним на рынке столкнулись, поговорили…

— Ешкин кот! — не стесняясь начальника отдела, Джилавян ударил кулаком по столу. — И ты, Алтунин, с Колиных слов заварил эту кашу?! Ты разве не знаешь, что Коля с сорокового года не в себе, с тех пор, когда его в Таганской тюрьме на прав и ло поставить. собирались? С него свои же урки теперь не спрашивают, потому что знают, что он того! — Джилавян остервенело крутанул указательным пальцем у виска. — А ты ему поверил?!..

Валить на Колю Стулова можно было без опасений — какой с дурачка спрос.

— Я погляжу, у тебя эта подозрительность начала в систему входить! — очень кстати вставил начальник отдела, довершая образ свихнувшегося на бдительности бывшего смершевца.

— В систему? — Джилавян вопросительно посмотрел на начальника, но тот махнул рукой, отстань, мол.

— Больше не повторится! — гаркнул Алтунин, вставая по стойке смирно.

— Будет работа из-за ваших выкрутасов страдать, три шкуры спущу! — пообещал начальник.

Учитывая его настроение, Джилавян воздержался от своего обычного присловья: «Хрен с ними со шкурами, погоны бы сберечь». Выйдя от начальника, он посмотрел на Алтунина и многозначительно произнес:

— Ладно, будем работать. Езжай-ка на Преображенский рынок и разберись, что за банда там объявилась.

В суточной сводке было сообщение о том, что вчера вечером четверо мужчин в низко надвинутых на лицо кепках, угрожая оружием, вынудили торговцев мясом, медом и табаком-папиросами, то есть наиболее богатых, отдать им дневную выручку. При этом, один из грабителей заявил, что, начиная с июля, дань в виде однодневной выручки должен будет платить им весь рынок. Местный райотдел прозорливо усмотрел в этом нападении бандитский промысел с покушением на святое — государственную монополию по выдаче разрешений на торговлю и сбору установленной платы, и просил МУР забрать дело. Начальник отдела считал, что сначала нужно вникнуть, разобраться, а потом уже забирать. Вдруг это шпана для форсу наговорила торговцам всякой устрашающей ереси, а некоторые товарищи уже кричат во весь голос о появлении в Москве новой банды. В Москве и так банд хватает, а скоро будет еще хуже, потому что хлынут потоком демобилизованные, а среди них всякие люди попадаются.

Рынок встретил многолюдьем и гомоном, от которых сразу же разболелась голова. Превозмогая боль, Алтунин обходил пострадавших торговцев и просил каждого вспомнить хоть что-нибудь кроме одинаковых модных «лондонок» и пугающего заявления.

Торговцы отмалчивались, не иначе как опасались бандитской мести. А может, со страху просто ничего не запомнили. У страха же только в одном смысле глаза велики. Алтунин, было, приуныл, но тут мясник-татарин вспомнил, что видел у одного из бандитов, того, который брал деньги и совал их в подставленный напарником мешок, на руке была татуировка «Саша» — по букве на палец.

— Он руку-то ладонью кверху норовил держать, но я все равно углядел, — говорил мясник, сокрушенно вздыхая чуть ли не через слово. — А что толку? Саша — это как Вася, тысячи их…

Тысячи — не тысячи, а все же зацепка. Алтунин приободрился и продолжил свой обход. Спустя полчаса толстая одышливая махорочница в благодарность за то, что Алтунин терпеливо выслушал ее многословные причитания, сказала:

— Маленький этот, который с мешком ходил, споткнулся, а тот, что повыше, ему сказал: «Снасилую тебя», не спотыкайся, значит. И дальше пошли, а тот, который с автоматом, как встал вон там, так и стоял…

— Снасилую? — удивился Алтунин нехарактерному обещанию. — А вы не путаете, гражданка? Обычно в уголовной среде снасиловать другими словами обещают.

— А то я не знаю! — фыркнула торговка. — Махрой же торгую, не фильдеперсом! За день тут чего только не услышишь! Но он именно так сказал — «снасилую»! Или что-то похожее…

— Может, «асилас»? — предположил Алтунин, вспомнив сержанта-литовца Рузгиса и его любимое словцо.

— Ой, похоже! — обрадовалась махорочница и наморщила лоб, соображая. — Так это что же получается — немцы, что ли…

«Вот так и рождаются слухи, — устало подумал Алтунин. — А завтра вся Москва начнет судачить о том, что недобитые фашисты грабят столичные рынки».

Сегодня, в седьмом трамвае, на котором Алтунин ехал от Трех вокзалов, обсуждали очередное самоубийство певицы Лидии Руслановой.

— У нее с Рокоссовским был роман, — громко, на весь вагон, говорила сухопарая очкастая женщина интеллигентного вида, внешностью и манерой похожая на школьную учительницу. — Очень уж они друг друга полюбили, а муж ее, генерал Крюков, сказал, что развода ей не даст! Она, бедная, вся на нервах, пошла и повесилась в спальне на собственных же чулках!

— На чулках! Подумать только! — заахали другие пассажирки.

— Дуры вы, бабы! — констатировал пожилой мужчина с деревянным чемоданчиком в руках. — Как есть, дуры! Вы сами-то когда пробовали на чулках вешаться?! Что, в доме у генерала и заслуженной артистки веревки не найдется, а? Да и зачем ей вешаться, если развестись можно и против воли мужа?! Не крепостная чай!

— Вы ничего не понимаете! — набросились на мужчину возбужденные пассажирки. — У нее нервы! Нервы! Чурбан!..

— Никакие это не немцы, а обыкновенные урки, — веско, уверенно сказал Алтунин. — А слова они коверкают, чтобы окружающим непонятней было. Захотел обозвать ослом, а сказал «асилас».

Действительно, урки и из начинающих, неопытных, неумных. Умный бы перчатки надел, чтобы наколотое на пальцах имя не светить. Небось, только на рынке сообразил, бедолага.

Быстро закончив обход, Алтунин поехал в местный райотдел. Пообщался с замещавшим начальника капитаном Ашметковым, с которым несколько раз приходилось пересекаться по службе, расспросил сотрудников и выяснил, что им знаком знаток литовского языка по имени Саша и известно, где он проживает. В бараке на Пугачевской улице накрыли всю шайку, отсыпавшуюся после отмечания удачного налета. Обрадованный Ашметков долго тряс Алтунину руку и ругал своих сотрудников.

— Новых людей много, еще не научились работать как следует. Уж я им задам!

— Не свирепствуй, — посоветовал Алтунин. — Они ж вчера опрашивали, сразу после налета. Потерпевшие были возбуждены, вот и не вспомнили ничего толком.

— Я сейчас твоему Ефремову позвоню! — горячился Ашметков.

— А вот это — непременно, — улыбнулся Алтунин. — Мне самому-то хвастаться не с руки, а тебе меня похвалить можно.

Выйдя из райотдела, Алтунин ощутил сильный голод и понял, что до Управления он не дотерпит. Да и не факт еще, что в родном отделе не развернут с порога на очередное преступление.

Метрах в ста от райотдела виднелась вывеска столовой, в которую Алтунин и направился. Вошел в заполненный народом зал, изучил коротенькое меню, выбрал борщ, картофельные оладьи и вместо чая яблочный компот, расплатился, взял тарелки и начал оглядываться в поисках свободного места. Изучив обстановку, Алтунин направился к угловому столу, за которым сидел белобрысый мужчина в видавшем виды синем бостоновом костюме. Увидев приближающегося Алтунина, белобрысый придвинул ближе к себе тарелку со вторым — свекольные котлеты с картофельным пюре — и приглашающее мотнул головой, садись, мол, товарищ.

Алтунин поблагодарил его кивком, поставил тарелки на стол и сходил за компотом и приборами — ложкой и вилкой. Пока он ходил, блондин уже успел расправиться с первым и занялся вторым. Если борщ он ел быстро, ложка так и мелькала в воздухе, то сейчас принялся смаковать — ковырял вилкой котлету, подцеплял маленький кусочек, отправлял в рот и сосредоточенно жевал, прикрыв глаза.

— Любите свеклу? — спросил Алтунин, потому что как-то неловко было подсесть к человеку за стол и не перекинуться с ним словечком-другим.

— Терпеть ненавижу, — белобрысый широко улыбнулся, демонстрируя крупные, ровные зубы. — Пытаюсь внушить себе, что ем мясо.

— Теперь уж недолго ждать осталось, — обнадежил Алтунин. — Скоро и мясо будет, и сало, и селедка с колбасой.

— Конечно, будет, — согласился белобрысый. — Задавили фашистскую гниду, теперь все у нас будет.

— Воевал? — спросил Алтунин.

— Воевал, — ответил блондин. — Три года, пока под Минском снарядом не контузило.

Общие невзгоды способствуют сближению.

— Надо же! — удивился Алтунин. — И меня, представь себе, тоже снарядом контузило. Только под Нарвой. С тех пор башка трещит периодически, напоминает о себе. А у тебя не трещит?

— У меня припадки бывают, — погрустнел белобрысый. — То ничего-ничего, а то хлопнусь в обморок, как институтка при виде мыши. И ничего не помню, где я, что со мной.

— Живы остались — и славно! — приободрил собеседника Алтунин и протянул ему руку. — Виктор!

— Николай! — представился белобрысый.

Рукопожатие у него было крепкое. Силен мужик, сразу видно, но силой своей не бахвалится, пальцы в лепешку, как майор Горчаков из отдела по борьбе с мошенничеством, сплющить не пытается.

За знакомство хлебнули компота, чокнувшись в шутку стаканами.

— Сахаринчику бы сюда добавить не мешало бы, — сказал белобрысый, поставив стакан на стол.

— Мне один знакомый доктор сказал, что сладкое вредно для организма, — авторитетно заявил Алтунин. — И соленое, кстати, тоже вредно.

— А что не вредно? — поинтересовался белобрысый.

— Горчица. От нее, матушки, организму сплошная польза, особенно при простуде.

— Особенно с сальцем, да под водочку, — поддакнул белобрысый.

Про вред сладкого и соленого рассказывал доктор Беляев. Всякий раз рассказывал, когда одалживался у кого-то солью или сахарином. А про горчицу Алтунин придумал сам, он любил горчицу.

После обеда голод исчез, но зато навалилась усталость. В трамвае она навалилась так сильно, что Алтунин чуть было не заснул стоя. Пришлось щипать себя за мочку уха, чтобы прогнать сонную истому, но та все никак не желала уходить. Дошло до того, что женщина, рядом с которой стоял, а, точнее, — висел на ручке Алтунин, попыталась уступить ему место.

— Садитесь, товарищ! — предложила она, поднявшись.

Алтунин смутился. Смущал сам факт того, что женщина пытается уступить ему, мужчине, капитану милиции, место. Кроме того, женщина была красивой, из тех, на кого хочется смотреть и с кем так и тянет познакомиться. Высокая, немного широкоскулая (самую чуточку) шатенка с точеной шеей и длинными изящными пальцами. Высокий лоб, синие глаза-омуты, которые можно смело назвать бездонными, слегка вздернутый нос, манящий изгиб полных, чувственных губ, четко очерченный подбородок… То был полный, можно сказать, исчерпывающий, набор качеств, которые делали женщину привлекательной в глазах Алтунина. И вместо того, чтобы проявить к нему женский интерес, такая красавица уступает ему место, словно какому-то деду.

— Спасибо, девушка, но не надо! — решительно отказался Алтунин, досадуя на то, что из русского языка исчезло слово «сударыня».

«Девушка» звучало пошло, «товарищ» выглядело бы совсем неуместно, «подруга» чересчур фамильярно, а назвать девушку «гражданкой» у Алтунина язык бы не повернулся.

— Не стесняйтесь, — настаивала красавица, приветливо улыбаясь. — Я же вижу, что вы устали…

Во взглядах окружающих виделась Алтунину ироничная насмешливость.

— Пьяный он, а не усталый! — протиснулась откуда-то сзади тетка в латанном-перелатанном платке и не менее ветхой кофте. — Постой, соколик, а я уж посижу, а то так устала, что ноги из жопы выворачиваются!

Тетка села и уставилась в окно. Девушка улыбнулась, следом за ней заулыбались и другие пассажиры. Алтунину захотелось провалиться сквозь землю, хотя он ничего такого не сделал — стоял себе и стоял. На ближайшей остановке он протиснулся к выходу, несмотря на то, что ехать ему оставалось еще две остановки.