Пролог

Догорела свечка до полочки

Морозным утром на второй неделе великого поста из двери, ведущей в кухонную подклеть княжеского дворца стольного города Твери, вышел человек с плетёным коробом в руках. Когда вышедший повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, сноп тусклого красноватого света осветил неуклюжую фигуру в коротком нагольном полушубке, высоких, до бёдер, сапогах и круглой шапке с лисьей опушкой.

— Да иди уж, горюшко! Сама прикрою, а то все расплещешь… — раздался ворчливый женский голос, коротко скрипнули петли, свет исчез, и человек остался в темноте. Он потоптался на месте, поудобнее приноравливая лямку короба к своей шее, и мелким семенящим шагом отправился по узкой, разметённой среди сугробов тропинке. Уже осевшие под мартовским солнцем заструги по краям тропинки были ещё высоки и местами скрывали её глубокой чёрной тьмой. Человек с коробом завернул за угол дворца, направляясь к темневшим неподалеку отдельно стоящим хоромам, и неожиданно споткнулся, едва не выронив ноши: на тропинке, неясно белея запрокинутым к небу лицом, лежала женщина.

— Свят, свят, — вскричал человек с коробом и, испуганно оглядевшись по сторонам, наклонился к лежащей.

Короткий стон был ему ответом. Человек отбросил нерешительность, осторожно поставил свою ношу на закраину сугроба и, перекрестившись, подхватил тело женщины под мышки. Спутанные длинные волосы её были залиты кровью, голова бессильно свешивалась на грудь, но, почувствовав помощь, женщина попыталась встать на непослушные подгибающиеся ноги.

— Кто ж тебя так, милая, Господи помоги… — прошептал мужичок и, обхватив мягкое тело, повлек женщину туда, откуда только что вышел.

Едва шатающаяся и валящаяся на каждом шагу парочка скрылась за углом, к оставленной на дороге коробке метнулись две тени.

— Покарауль, чтоб не вернулся, — тихо и деловито сказал один из неизвестных.

Крышка короба приподнялась, открывая его внутренность, уставленную разномастной столовой посудой. Бестрепетная рука вытянула из короба узкогорлый кувшин.

— Сыпь и в кисель, и в кашу, — хрипло просипел тот, что стоял на карауле.

— Учить станешь? Готово! Пошли…

Опустив крышку на место, неизвестный поднялся с колен и махнул напарнику рукой.

Когда хозяин короба вновь появился на тропинке, уже ничто не говорило о присутствии рядом других людей, только в отдалении зашлась суматошным лаем испуганная собачонка. Лисья Шапка снова водрузил ношу на себя и так же осторожненько, как прежде, двинулся дальше. Дойдя до цели путешествия, он застучал пяткой в широкие двери хоромины:

— Эй, служивые! Кончай брюхо греть, завтрак княгине поспел!

А уже в час пополудни начальник дворцовой стражи боярин Микула нещадно пинал мужичка-коробейника и, лютея от беспомощности жертвы, орал, наклонившись к перекошенному от ужаса лицу мужика:

— Говори, падаль, как отрава попала в княгинину еду?

Мужичок, мертвея от бояринова оскала, всхлипывал и бормотал всё одно и тоже:

— Не ведаю, боярин, сделай милость, освободи…

Низко пригнувшись под притолокой двери, в комнату вошёл могучий сотник.

— Кончаются… Прими Господи, — прогудел он и, глядя на хнычущего в углу мужика, докончил: — А бабы, что этот дурак на дорожке нашёл, и след простыл. Кухарка говорит, мол, Станька девку притащил в кухню всю в кровище и ушёл. Я, мол, пока кинулась тряпицу водой намочить, девка на сундуке лежала. Оглянулась, ан и нет её!

Сотник пожевал губами и, решившись, прибавил:

— Я, боярин, думаю, бабу они ему нароком подкинули, чтоб до короба добраться.

— Скорей, что так и было, — тяжело справляясь с отдышкой, согласился боярин. — Ты этого, — он мотнул головой в угол, — замкни покуда. Князь Михаил приедет с часу на час, сам разобраться захочет.

 

Глава первая

Не было печали

— Сашка, слышь, Сашка!

Кто-то настойчиво трясёт и дёргает мою ногу. Я утягиваю её под широкую шубу, но злодей тут же начинает хватать мою вторую пятку.

— Сашка, Сашок… Проснись, посыльные прискакали. Тебя до князя требуют!

Я уже почти проснулся и способен сообразить, что нарушитель сладкого утреннего сна не кто иной, как мой родной дядька. В голосе его неприкрытая тревога, почти испуг, значит, дело серьёзное. Чтоб он так всполошился нужно одно из двух: набег татар или пропажа жбана с вином. Кстати, знай я в прошлый раз, что он будет так сильно переживать за то вино… Признаться, кислятина была жуткая, вспомню — скулы сводит!

— Всё, батя, всё — встаю…

Дядька Никифор мне и отец и мать с десяти лет, единственный родной человек, и я зову его батей. Несмотря на страшенную наружность деревенского кузнеца, он — добрейшее существо.

— Двое их, злые чегой-то! — шепчет дядька и уползает вниз с сеновала по шаткой лесенке. Я за ним не спешу, а, отодвинув одну из досок крыши, просовываю в щель голову. На дворе, точно, двое верховых. Судя по тёмно-красным отворотам плащей, это — люди Ивана Даниловича, нашего московского князя.

— Здравствуйте, люди добрые! — говорю я.

— Проснулся, наконец! — орёт один из добрых людей. — Давай, собирайся по-быстрому, князь приказал к полудню тебя доставить.

— У меня отпуск, — говорю я. Терпеть не могу, когда мне давят на душу. — Вчера вот раков наловил ведро, пока они вскипят, пока то да сё… Раков хотите?

Посыльные вскипают быстрее раков.

— Слезай немедля, — вопит старший и машет плёткой. — Князь тебе таких раков отвалит, не унесёшь!

Этого старшего я вроде б даже знаю. И вроде б видал его разок-другой при княжьей особе. Хоть сзади, да в том же стаде.

— Господи, вразуми малых сих, ибо не ведают что творят! — говорю я и, просунув в щель руку, пытаюсь осенить гостей крестным знамением. — Что сделает князь своему любимому слуге?

— Давай живо с нами, умник! — взвывают снизу. Далее следуют всевозможные грубые слова, и короткая злая речь заканчивается неприличной кличкой, заработанной мной ещё в ученические годы:

— Драная ж…!

Шуба рядом со мной начинает легонько подергиваться, и из-под неё слышится тихое хихиканье.

— Обидно, — говорю я шубе. И, похлопав по белому круглому колену, чуть-чуть выглядывающему из-под её края, начинаю спускаться в проём сеновала. Дядька стоит внизу, придерживая лестницу. Он показывает глазами наверх и качает кудлатой головой:

— Опять Машка?

— Что ты хочешь от воина?

— Охальник!

— Сегодня все сговорились меня оскорблять, да?

— Ладно, иди, воин, порты надень. Не то они тебя голышом к начальству повезут.

— Уже иду. Туда, где трубы бранные звучат!

Дорога к удельному стольному граду из нашего села, которое принадлежит московскому князю, недлинна. Широкой дугой она огибает гиблый Ефимов бор с пересекающей его чистейшей речушкой и выходит на можайский шлях, откуда до Москвы рукой подать. С распаханных взгорков виднеются то петли реки, то — совсем неподалёку, если брать по прямой — московские купола.

Бушует весна, снег сошёл, пашни на пригорках обнажили бурую глиняную подкладку и воздух настолько свеж и приятен, что его впору пить, а не дышать им. Я уже сообщил это своим провожатым, но они отчего-то обошли молчанием моё ликование. И куда подевалась их утренняя говорливость?

Так, молча, мы и скакали, обгоняя редкие крестьянские телеги, встречавшиеся на пути. Мужички, завидя нашу вооруженную троицу, подавали возы к обочине и придерживали лошадок. Наши шли крупной рысью, и к полудню мы вкатились в ворота городского посада, а затем и в окованные двойные ворота московского детинца.

Против моих ожиданий в кремле мы свернули не к княжеским хоромам. Проехав мимо развалов стройки, в центре которой угадывались признаки будущего храма, принялись, лавируя между загородившими улицу повозками с кирпичом, камнем, известью и ещё Бог знает какой строительной мелочью, пробираться в дальний угол кремлёвской площади. Не скажу, что мне понравился такой оборот дела. Выбор места, где надлежало окончиться нашему короткому путешествию, сузился донельзя: впереди стояло только одно строение — невысокий грузный дом с крохотными как кошачий лаз окошками. Трехаршинный частокол вокруг довершал картину. В общем, это была тюрьма.

— Ребята, мы ошиблись улицей, — сказал я. И вряд ли мой голос звучал весело.

— Не знаю как нам, а тебе точно — сюда! — ответил старший провожатый или, в свете новых обстоятельств, может быть, надзиратель.

— Мне бы не хотелось расставаться с вами, друзья, — от всей души молвил я и, вспомнив, наконец, как кличут в дружине этого старшего, добавил: — Особенно с тобой, Свинина…

Мечник дёрнулся, обжёг в ответ свирепым взглядом, и это хоть сколько-то утешило меня за понесённый утром урон. Я совсем не мстительный, но он начал первым, на всю деревню озвучив мою давнюю кличку. Эх, ведь сколько лет прошло с той поры, как наш деревенский пьяница-дьячок вдалбливал в меня с помощью нехитрого учебного набора, главным украшением которого были длинные розги, все знания какие сам получил когда-то подобным образом!

Если продолжить о себе, могу сказать, что после дьячкова учения случились у меня ещё два года, проведённые в ближнем монастыре. Они добавили к дьячкову учению кое-какие познания в греческом, да содержание нескольких весьма прилежно прочтённых мной старинных летописей.

Потом пришлось походить по святой Руси с артелями каменотёсов и плотников… Монахом я так и не стал, да, признаться и не стремился. А последние неурядицы на литовском пограничье распорядились моей судьбой по-своему. Меня просто-напросто забрили в ополчение.

Витень, литовский князь, как посчитали в Орде, совсем распоясался. Мало того, что смог удержать напор немецких рыцарей с запада и на том основании теперь всем и каждому талдычил про независимость своей чумазой Литвы, так нет, начал мало-помалу тихой сапой прибирать к рукам и кое-какие исконно русские земли!

Восемь десятков лет тому назад, когда по всем просторам суши от края до края разлились прожорливые Батыевы дружины, как раз в болотистый угол, где проживали тогда ещё подвластные русичам литвины, они заглянуть и не удосужились. И пока мы тут на Руси уголья разгребали, Литва ряху наедала. А сейчас — поди ж ты! На саму Орду замахивается!

Правда, литовцев в том княжестве десятой части не будет. В основном всё наши, русаки православные. И в волынских землях, и галицких, и пинских, и смоленских. Кой-кто из князей Червонной Руси сам предался под руку Витеня, рассудив, что под литовцами им будет легче, чем под татарами.

Только приобыкшие восточнорусские князья с боярами предпочитали жить под ордынской властью. Может, оно и к лучшему: чего менять шило на мыло? Ордынский царь хоть и грозен порой, да отходчив. А, главное, хоть и магометанин, но русским полную волю даёт — хошь верь в Бога, хошь — в пень сосновый.

Четыре лета назад татары собрались ратью на Литву. Ну, а поскольку всё равно шли через наши края, то хан Узбек указал и русским князьям принять участие в походе. Дружины Великого владимирского и тверского князя Михаила татарам показалось маловато и пришлось Юрию Даниловичу Московскому, который вспомогательное войско возглавлял, набирать ополчение из вольных вроде меня.

Ополчение наше приспело на ту войну к самому шапочному разбору. Литва серьёзно потрепала татар, и их славные воеводы сочли за благо убраться обратно в свои степи. А мы остались на смоленском порубежье нести сторожевую службу.

Сказать надо, служилось там неплохо. Чин подьячего меня вполне устраивал, и гусиное перо за ухом нравилось гораздо более казённого меча. Повторюсь, служба была нетрудная, литовцы эти годы нас почти не тревожили. Но воспоминания о двух небольших сшибках, в которых всё-таки пришлось поучаствовать, не настроили меня пламенно любить человечество. И среди его самой нелюбимой части гнусно возвышается младший полковой воевода. Какая сволочь нашептала ему про мои сомнения в его честности? Но судите сами, ведь испарился же куда-то без следа обоз с солониной и мукой?

В общем, любимое перо у меня отобрали, и развеивать сомнения предложили в ближайшем бою. Диву даюсь, как об этом узнало литовское руководство, но бой против меня оно затеяло уже на другой день.

И скакал я на своем кауром коньке в первой цепи, едва удерживая в ослабевшей руке тяжеленный меч. И орал что-то протяжное для собственного успокоения.

Тут мы врезались во врагов. В лицо бил ветер. И туда же ударил суровой кожаной рукавицей с медными клёпками ближайший литвин. Он потерял в свалке боевую секиру и вымещал досаду таким изуверским способом.

С поля брани меня приволокли почти бездыханного, но я оказался живуч. А когда через несколько дней смог открыть и второй глаз, мне дали отпуск на родину. Ещё через две недели я уже сидел на широкой лавке дядькиного домишки, и дядька-кузнец, вытащив на стол наиболее съедобные из своих запасов и, пригласив на встречу полдеревни, кричал:

— Сашка! Племянник дорогой! Возмужал-то как! Эх, отец-мать не видят каким красавцем сынок их стал! Приехал дядьку старого проведать, радость-то какая!

— Радость, радость, — гомонили подвыпившие сельчане. И, честное слово, вот их я любил.

А теперь я стоял перед кремлёвской темницей и чувствовал, что суетный мир опять готовится затянуть меня в свою бестолковую круговерть. Не стану кривить душой: под ложечкой посасывало. Но вида я не подавал, поскольку вины за собой не числил. Служивый между тем успел скрыться за тяжеленной дверью острога и, вернувшись через краткий миг, бросил:

— Иди, говорун, тебя ждут.

Первой в любой тюрьме вас встречает караулка. Московская темница не была исключением. В полутёмной комнатушке с низким потолком сидели несколько вооруженных детин, и один из них, приняв меня с рук на руки, повёл за собой совершенно тёмным коридором. Только в самом его конце мелькал слабый свет. Это было дальнее помещение тюрьмы и, вступив туда, я не сразу смог разобраться в обстановке, покуда глаза не привыкли к темноте. Комнату скупо освещала пара свечей, стоявших на длинном столе, за которым, как угадывалось, разместились несколько человек.

Я остановился посреди комнаты.

— Кто таков?

Голос, казалось, падал с потолка. Такими голосами говорят только очень большие начальники.

— Мечник Алексашка, Степанов сын. Из Михайловской слободы…

— А-а-а, тебя-то нам и надо, мечник. Но покуда отойди, стой в сторонке и внимай!

Я вышагнул из освещённого круга. Тотчас на мое место два сопящих мордоворота втащили и бросили как куль на земляной пол какого-то человека. Судя по платью, невольный посетитель был не из простых. Дорогой, крытый шёлком кафтан, потерявший, впрочем, большую часть пуговиц, свидетельствовал о знатности и богатстве хозяина.

— Подымите его, — снова прогудел голос.

В этот раз, обвыкшись, я разглядел и его обладателя. Сомнений не было — за столом сидел сам нынешний московский князь Иван Данилович по прозвищу Калита.

Сказать, что мы коротко знакомы, было бы сильным преувеличением, но я неплохо знал князя в лицо. Он довольно часто наведывался в наше, точнее, свое село. А однажды дядьке Никифору пришлось даже перековывать захромавшего княжеского жеребца. Я, отрок, помогал дядьке, а молодой княжич с таким лицом, словно объелся калины, прохаживался вдоль станка, недовольный задержкой. Когда дело было сделано, и княжья орава уехала восвояси, дядька, сжимая в пудовом кулаке полученную за работу монетку-резану, вздохнул и сказал:

— Вот, Сашка, твой будущий князь. Вы с ним покуда только отроки, несмышлёныши, но рано или поздно он станет князем великим, а ты так с посконным рылом и будешь лошадей ему ковать. Терпи, племяш. Может, коли выучишься, будешь князю и на что другое гож, кроме как под хвостом у него… то есть, у его лошади, крутиться!

Накаркал дядька. Вот я и сгодился. Правда, не разберу пока — для какой такой надобности? Человек в кафтане с помощью мастеров заплечных дел поднялся с пола и стоял теперь на коленях, склонив голову.

— Повтори всё, что ты рассказал нам вчера, — приказал князь Иван, и узник, сделав видимое усилие, выпрямился.

— Князь, — голос стоявшего на коленях звучал глухо и отрешённо, — я сказал правду. Я был при княгине во время её пленения. Мы почти ушли от них, но лошади были сморённые… Я дрался, князь… Я зарубил двоих, прежде чем они свалили меня. Нас только дюжина. А их впятеро больше… Вот…

Он, вдруг заспешив, развязал тесьму ворота и под его пальцами обнажился тёмный, совсем свежий шрам, накосо пересекавший грудь.

— А потом я не видел нашей княгини. Меня держали в колодках, я ничего не знал. Не помню, сколько прошло дней, когда караульный сообщил, что княгиня скончалась. Он жалел меня, тайком подкармливал… И однажды шепнул, что её, похоже, отравили. У него жена в княжеских палатах, так она видела, как мучилась последние часы княгиня Агафья. Вот всё, что мне ведомо. А потом меня обменяли и привезли в Москву, на твою волю, князь…

Он умолк и осел, касаясь опущенными руками земли.

— Ладно! — князь резко поднялся, отчего разом закачались огоньки свечей. — Уберите его. Стеречь накрепко. А ты пойди со мной.

Последние слова он говорил уже мне. И мы тем же коридором пошли к выходу — князь, двое подручных и я. Только за тюремным частоколом мне полегчало. Хотя всё только-только начиналось. И кто знает, не окончится ли в этой же юдоли?

Служба, начинающаяся в столь веселом месте, вряд ли сулит приятные деньки!

В княжий терем мы прокрались задними сенями. Нас видел только отперший дверь караульный, молчаливый увалень, поглядевший сквозь меня, как через пустое место. Ох, не обещала ничего доброго мне эта потаённость!

— Значит, Сашкой кличут? — сказал князь. — Садись, Сашка, вон там, на лавке, разговор долгим будет.

Он подал знак, и его хранители-мечники дружно потопали из горницы. По пути они содрали с меня ножны с мечом, видимо, опасаясь, как бы я чего не сотворил с их разлюбезным князем.

Начал он издалека:

— Сидишь, поди, и дивишься: чего мне от тебя понадобилось?

Я был готов согласиться, но Иван Данилович, не дав мне открыть рта, продолжил:

— Понадобился мне грамотей, вроде тебя. Откуда я о тебе наслышан, не скажу, не твоя печаль. А грамотных у нас не густо, хотя и нужно ли их много?

У меня на сей счёт было своё мнение, но я смолчал. Узнать о существовании в смоленском полку пограничной стражи занюханного помощника писаря Иван Данилович мог только одним способом: из ежемесячных донесений полкового пристава. Всё-таки история с пропавшим обозом случилась довольно шумная, хотя концов дела так и не нашли.

Кто-кто, а я прекрасно знал, что Иван Данилович выполняет при своем старшем брате, нынешнем Великом князе Юрии службу по охране и сыску. Даже сейчас, став удельным московским князем, князь Иван всё также старался для брата по этой части, распространив ныне свои интересы не только на небольшое московское княжение, но и на все низовские земли с Новгородом в придачу. Все судебные приставы и тиуны Московского, Нижегородского и Переяславльского княжеств назначались на свои места с благословления князя Ивана. В других уделах Иван Данилович держал множество людишек для всяких тайных дел. Людей этих, случалось, ловили и рубили им головы, но от сего печального обычая число Ивановых соглядатаев в окрестных землях не убывало.

Родились мы с Иваном Даниловичем в лихое время. Впрочем, уж и не знаю, было ль оно на Руси когда другим!

Разве что самые древние из стариков припомнят такое: мол, вот до татар жили хорошо, вольготно. Так это когда было! Всё быльём поросло… Да и верить им трудно. Старикам всё, что раньше было, кажется мёдом мазано. И небо выше и девки краше. Ну и они — молодые, ухватистые, богатыри-парни! Меня всегда удивляло, чего ж они, богатыри, под татар легли!!?

Иван Данилович не низок не высок, не узок не широк, у него кустистая русая борода, он курнос и слишком рано для своих тридцати годов плешив на лбу и на затылке. Ещё у него серо-голубые глаза с острым, как шило, взглядом, и этими глазами он уже довольно много времени буравил меня. Мне пришлось поднапрячься, изображая на лице уважительное внимание вперемешку с безмятежностью и спокойствием, как у человека с очень чистой совестью.

— Не знаю, дошли ли до вас на литовской границе какие вести о здешних делах, — князь опять вперил в меня орлиные очи. — Прошлый год Великий хан Узбек окончательно решился передать Великое владимирское княжение моему брату Юрию, отобрав его у Михаила Тверского. Да и породнились они: Юрий взял за себя сестру ханскую Кончаку, которую в Агафью перекрестили. Думалось нам, что Михаил Тверской теперь отступится от Великого княжения владимирского. Куда там! Чтоб его в разум привести ходили мы на Тверь походом эту зиму. М-да… Сходили… В общем, пошли по шерсть, вернулись стриженые. Кончака в плен попала, а Юрий в Новгород за подмогой уехал.

Воспоминание не прибавляет Ивану Даниловичу радости, он жуёт ус и играет желваками.

— Беда, конечно, небольшая — все одно Михаилу деваться некуда, слаб он против нас с Узбеком! Беда в другом. Кончака, ну Агафья то есть, в тверском плену возьми да помри. Тверяки говорят — от моровой язвы. И похоронили её там, у себя — не везти же болезнь через столько вёрст! Только насчёт язвы больно не верится. Вот ты и проберись туда тайком, все разузнай.

Оп-паньки… Теперь всё встало на свои места. Я очень явственно ощутил на своей шее жёсткую веревку, которую гостеприимные тверяки всегда держат наготове для таких гусей, как я.

— Князь, я простой мечник…

— А я — простой московский князь, и если ты хочешь отказаться, то подумай семь раз. И вспомни, откуда мы только что пришли. Да и мечник — это не смерд какой-нибудь!

Это было убедительно. А что, ему только мигнуть — век солнышка не увижу.

— Одному велишь ехать? — спросил я.

— Большой полк в провожатые дать?

— Полк не полк, — на меня снизошло спокойствие, чего там, всё равно один конец, — а того недорезанного боярина ты со мной отпусти. Пригодится.

— А ну как узнают его там?

— Не узнают.

— Смотри, тебе жить… Ладно, распоряжусь. Через три дня он будет ждать тебя на последней заставе по тверской дороге. А ты на Москве не мешкай, чтоб тверяки не выглядели, у них и тут глаза имеются.

Он обернулся, стянул с висевшей позади на стене полки небольшую шкатулку, отомкнул, пошарил в ней рукой и выложил на стол несколько небольших серебряных монеток. Попавшуюся среди них золотую монету, Иван Данилович, повертев в пальцах, вернул обратно в шкатулку, остальные, вздохнув, подвинул мне. По нынешним временам это было что-то невиданное: Орда высасывала из Руси любую деньгу, так что в некоторых местностях взамен монет ходили меховые шкурки. Про золотые монетки я вообще промолчу, редкость редчайшая, в руках не держал.

— Остальное овсом получишь, когда вернёшься.

И на том спасибо. Я опустил деньги в карман и, поклонившись, пошёл к дверям. Князь сдержано кивнул головой, прощаясь.

 

Глава вторая

Велик почёт не живет без хлопот

— Здравствуйте, свет-Еленушка! — князь московский шаловливо потыкался носом в пухлую щёку спавшей рядом жены и принялся ловить губами прядки её волос, рассыпавшиеся по подушке, — полно спать, голубушка.

Супруга не открывая глаз, отрицательно помотала головой и попыталась поглубже зарыться носом в атласные подушки.

— Ну, открывай глазки, отрадушка, — шептал Иван Данилович. — Вон уж и птички божии проснулись, да и Сёмушка, поди, по мамке соскучился…

Княгиня Елена снова закрутила головой, и князь перешел от уговоров к действиям, принявшись щекотать горячий бок разомлевшего от сна женского тела. Женщина, смешливо фыркая, отодвигалась от него все дальше к краю широкой, чуть не в пять локтей, кровати, пока оба вместе с ворохом одеял не скатились на сиявший восковой желтизной пол опочивальни. Такое повторялось изо дня в день, но московскому князю и его молодой жене (урождённой княжне смоленской), три года назад отстоявшим под венцом, подобные утренние утехи ещё не приелись.

Иван, выпутавшись из постели, перекрестился на образа, прошлёпал босыми ногами к затянутому веселенькой цветастой занавеской оконцу, открыл его, вдохнул холодный, сыроватый воздух весеннего утра.

С улицы ворвался привычный шум: ворковали и возились голуби под стрехой, звонко орали, перекликаясь, уходя криком к дальним улицам посада, петухи, дробно простучало по кочкам засохшей глины тележное колесо. Москва, столичный город удела, уже начинала жить дневными заботами.

Появился городок Москва на свете давным-давно. Князю Ивану это было доподлинно известно: лет двести тому назад или и того более. Так и книжник митрополит Петр говорил, будто записано в летописях, что ещё предок князя Ивана в седьмом колене, Юрий Владимирович по прозвищу Долгорукой, крепостицу малую на этом месте, где Неглинная впадает в Москву-реку, велел поставить. На первых порах стерегла эта крепость южную дорогу из Чернигова во Владимир, и сидел в ней, как тогда водилось, полк из дружины владимирского князя. Но и до того как град стали городить, на этом месте уже раскинулось княжеское село. А что толкуют, будто зародилась Москва от села боярина Степана Кучки, так неправда это: кучковы-то села верстах в двух к востоку отсюда будут, и время когда слились они с посадскими домами кое-кто из стариков ещё помнит.

А граду немало пришлось послужить. Кто только не приходил воевать его! Сначала отмечались тут черниговские рати: для них, как ни крути, дорога к стольному Суздалю и сменившему его попозже Владимиру всё едино через Москву пролегала. Потом рязанские князья приладились московскую волость зорить. Налетали изгоном, внезапно: не успела кошка умыться, а гости наехали! И сгорала от них деревянная крепость не раз. И Глеб её жёг, и Изяслав, и Михаил Пронский… А потом Москву татары зацепили, всё спалили, с землёй сровняли: и крепость, и посад, и окрестные села…

Но отстраивалась она на удивление быстро, год-другой — и поднимутся из головней и пепла рубленые храмы, обрастут вокруг новыми домишками. Благо, строевого леса вокруг — завались. Владельцы лесов — князья и бояре, в таких случаях не скопидомничали, лес отпускали мужичкам совсем задёшево. Понимали, что чем быстрее народишко отстроится, тем больше пользы для их мошны будет. И торговые люди тут как тут, везут из дальних сёл в посад заранее заготовленные срубы, на каждом бревне метка, чтоб не перепутать, где ему лежать. Такую избу умелые мастера артелью в два дня собирали. И бывали такие общие новостройки не только после вражьих впадений. Деревянный город часто горел и без помощи злой силы, а так, по Божьему попущению…

Княгиня Елена, успевшая натянуть сарафан, сидела на кровати, расчёсывая волосы и сплетая в две длинные тугие косы. Иван Данилович тоже облачился в долгую, почти до колен рубаху, натянул порты, опоясался, крикнул в коридор, чтоб подали воды умыться.

— Я в посад наведаюсь, — наказал. — А ты уж тут насчет стола распорядись, я не надолго…

Принесли княжонка. Две дородные няньки, чинно и степенно вплыли в палату, одна держала на руках полугодовалого Симеона, завернутого поверх суконного в лёгкое соболье одеяльце, вторая низко кланялась за обеих. Благородный отпрыск, недовольный тугими пеленами, невнятно поругивался на своем особом детском языке.

— Ой, ты мой маленький… сынулька мой родной… А как мы нынче спали-почивали? — княгиня перехватила ребенка и, ловко выпростав из широкого разреза тугую налитую грудь, села кормить. Днями она выкармливала Иванова наследника сама, кормилицы вступали в дело только за полночь. Видя такой пыл со стороны жены к исполнению главного предназначения в жизни, московский государь мог быть спокоен за будущее рода.

Время покажет, что счастливая судьба, действительно, благоволила Ивану: Елена в непродолжительном времени одарит супруга еще несколькими детьми; к старшенькой Дусе-Феодосии и к младшенькому Симеону присоединятся Данилка, Ванюшка, Андрейка да Фетинья.

А вот старшие братовья князя Ивана Даниловича — Юрий, Афанасий, Александр и младший, рано умерший, Борис, так и не заимеют наследников мужского пола, которым могли бы оставить московский удел.

Иван Данилович легонько приобнял жену и пустился за порог.

У крыльца терема князя ждали двое: сизобородый старик в неопрятном кафтане, из под расходящихся пол которого выпирало нешуточное брюхо, и статный красавец, по возрасту подходивший князю в наперсники. Первым был Нестор Плещеев, знатный боярин старинного московского роду, вторым — Протасий Петров, по прозванию Дыбок, недавно избранный по княжьему предложению в московские тысяцкие. Поздоровались, низко кланяясь князю.

— Ну, чем порадуешь, Нестор Дорофеевич? — Иван Данилович не без удовольствия смотрел, как от конюшни опрометью бежали конюхи, ведя в поводу княжеского жеребца.

Старый боярин подступил ближе, и неспешно изложил состояние дел московской земли. У него была хлопотная должность тиуна, управителя и главного удельного судьи, редкий месяц не загонявшая старика в поездки по самым захолустным местечкам удельных владений. Но старик нёс службу, не жалуясь, по давней привычке; многие годы он служил отцу нынешнего московского князя, теперь вот дослуживал у сына.

— Недоимку по прошлому году мелеховские так и не возмещают. Мой посланец вечор оттуда возвратился. Божатся, мол, оскудели до крайности…

— Эк, Дорофеич, умеешь ты с утра настроение поднять, — Иван Данилович, омрачившись лицом, принял поводья у холопа и огладил шею горячащегося жеребца.

— Пастилой тебя пусть молодые потчуют, — насупился старый боярин. — А мне развлекать тебя корысти нет. Как оно на деле есть, так и сказываю.

— Ладно, ладно, старина, не принимай за укоризну. А мелеховскую волость всю перепорите, но чтоб долги закрыли к Троице! Знаю я тех прохиндеев, в прошлом году после Петрова дня заезжал к ним; уж косить давно пора, а они никак из запоя выйти не могут. Сеяли рожь, а косили лебеду. Так что, батогов не жалейте… Кто много задолжал, перепиши в холопы кабальные на два года. Не умеют работать на земле вольно, пусть неволей на князя сеют-пашут!

Старик покивал головой и продолжил:

— На коломенской дороге, под Бронницами разбойнички обоз купеческий разбили…

Князь ахнул:

— Опять не слава Богу! Справимся мы когда с этой сволочью или нет?!! Сегодня же три сотни пусть скачут на место. Весь лес тамошний через мелкое сито пропустят, но татей сыщут. Сопротивляться начнут — бить смертным боем. Кто жив останется, волочить на суд к тиунам!

— Да тамошние люди нам не подсудны, это ж боярина Басенка вотчина, его и суд…

— А я говорю — тиунам судить за разбой и татьбу! А Басенок будет свое гнуть, скажи, мол, воля князя. До меня уж не раз доносилось, что он мзду берёт с душегубов, да отпускает на все четыре стороны. Больно, стервец, злато-серебро уважает. Но мы ему крылышки подрубим, — князь Иван резко натянул поводья, осадил, заставив коня замереть, и взметнул ногу через круп. — Ну, старина, всё у тебя?

— Последнее: осташевские мужики, числом в три десятка и семь хозяев, просят угодья рыболовные на озере твоём выделить, да земли по десять сажен кругом берега, где б им сети и невода сушить.

— Что обещают?

— Поверх оброку обещались на подлёдной ловле три ночи на Великого князя ловить, да две ночи на тебя…

— Ты сам-то, дядя Нестор, как думаешь?

— Мужики работящие, можно дать.

— Ну, тогда отпиши грамоту, я подмахну вечером. Не перепутай: ночь на Великого князя, три на меня.

Иван Данилович, равномерно распределив кнуты и пряники, дал, наконец, волю заждавшемуся коню и полетел со двора. Тысяцкий и один из конюших, стремянной, вскочив в седла, поспешили за князем.

Боярин Нестор, оставшись один на дворе, ещё постоял, помедлил, затем, сцепив руки за спиной, весь в размышлениях, отправился на улицу, где его ожидала лёгкая тележка-кошёвка и трое челядинов.

Знал Нестор Дорофеевич князя Ивана всю жизнь, пестовал с самого младенчества, с пузырей под носом. Малым отроком восьми лет попал будущий князь московский в Великий Новгород на княжение. Гордые новгородцы перед тем указали «путь чист» наместнику Великого владимирского князя Андрея Александровича и послали Даниилу Александровичу Московскому приглашение покняжить у них. Но московский удельный властелин вместо себя прислал в Новгород сынка, дав ему в советники нескольких окольных бояр, среди которых верховодили отец и сын Плещеевы. Под их зорким оком и набирался ума-разума Иван Данилович.

А что до новгородцев, то на Даниила они не обиделись. Такое в обычае было: призовут кого княжить, а тот князь сына шлёт или наместника. Так много лет назад попал к ним и Александр Ярославич, которого потом люди Невским нарекли. Тому тоже восемь годов было. Новгород и воспитал его. А когда Александру перевалило чуть за двадцать, он сполна оплатил новгородцам свою науку: пришёл шведский регент Биргер невские берега воевать, да получил от Александровой дружины такой удар, что себя не помня, обратно в свою «свейскую» землю утёк.

Перед тем как занять новгородский стол, князь Даниил подписал с Новгородом грамоту за себя и за сына Ивана «держать Новгород в старине по пошлинам». Управлял Иван со своими боярами Вольным Городом недолго, всего пару лет. Новгородцы держали призванных князей строго, пеклись о своей независимости от княжеской воли. В мирное время даже жить приглашённым князьям разрешалось только в загородных палатах на Городище. Там, на княжеском дворе, они суды и вершили, да и то совместно с посадниками новгородскими. А большего от них в спокое и не требовалось; новгородские «золотые пояса» — бояре и «люди лутчие», и без князя знали, как им обширнейшей землёй новгородской управлять. Другое дело война, вот тогда князю меч в руки: торговый город предпочитал не отвлекаться на суету с луками, стрелами, мечами и копьями. И только когда неприятель грозил не украинам, а самому городу, то уж тут новгородцы вставали стеной за свои дома, семьи и торговлю. Тут от них пощады не жди, порвут любого…

Но на долю маленького князя Ивана в новгородщине войны, слава Богу, не выпало. Было у него время спокойно мудрость правительскую постигать. И, как помнил боярин Нестор, был Ванюшка любознательным парнишкой. Нестор Дорофеевич и к чтению старинных книжек церковных приучил его. Так что сейчас, по прошествии многих лет, князь Иван всех начитанностью поражает, всегда к месту из святого Писания чего ввернёт. И домовитым стал, куда до него остальным братьям. Одно слово — хозяин. Не то, что старший брат князь Юрий, которому до земли отческой дела нет, дай на владимирском столе покрасоваться.

Покачиваясь на мягком волосяном сидении кошёвки, Нестор Дорофеевич решил:

— Одну ночь на Великого князя пускай ловят, четыре — на московского…

Посад уже пробудился и хлопотал. Подымливали летние кухни на задах, возле которых сновали хозяйки, успевшие выгнать в стадо скотину и теперь сажавшие в печь хлеба. На дворах под навесами возились посадские мужики-ремесленники: кто строгал, кто мял, кто колотил. В кузнях звонко и часто, с уханьем и хеканьем, били по железу. По улицам ехали возы, торговцы торопились занять свои места на рынке, самый раз покупателю валом пойти. Вправо от Спасских ворот, саженях в ста от въезжей башни, копошилась артель плотников: разбирали один из срубов кремлёвской стены, чтобы сменить подгоревшие сверху и подгнившие снизу бревна. Пожары в посаде, часто бывало, перекидывались и на стены детинца и потому эти мощные укрепления, состоявшие из двух рубленых стен, меж которыми все пространство забивалось дресвой и камнем, постоянно светились новыми сосновыми заплатами.

«Из дуба бы сложить, вот бы и не горело и не прело», — в который раз подумал князь Иван. Но знал Иван Данилович, что возвести новые стены в любом русском городе можно было только с разрешения самого Великого хана. У татарских правителей такое желание данников из русского улуса всегда вызывало большие подозрения. Вот и латали-перелатывали старые стены кремля, что построил еще батюшка, Даниил Александрович.

От кремля князь Иван оборотил коня к реке, по широкой, с уклоном, улице подскакал к «княжьей», как называли, пристани, возле которой сгрудилось несколько десятков небольших стругов и пять-шесть больших плоскодонных лодок-расшив. Лёгкий ветерок не гнал волну, и суденышки стояли как на блюдце, не шелохнувшись. Иван Данилович проехался по широкому помосту причала, остановился у одной из расшив, передняя часть которой была занята горой бочек и мешков, и только задняя, короткая, опалублена.

— Эй, кто живой, покажись…

На грозный окрик из-под палубы выглянул косматый отрок, с розовеющим пролежнем от сна через всю щёку, увидел богато одетых верховых, ойкнул и снова юркнул вниз. Спустя время рогожный передок отдёрнулся и на помост выкарабкался однорукий коренастенький дядька — старшина каравана.

— Век здравствовать, государь Иван Данилович! — поклонился он в пояс князю. И почти тотчас на какой-то из расшив ударили в било, звук прокатился над берегом и разом, подчиняясь ему, со всех лодок полезли на пристань караванные люди. Князя узнали, кланялись тоже поясно, но ближе старшины не подходили.

— И ты будь здоров, Яков Алимпиев, — князь Иван, не чинясь, спустился из седла и легонько поклонился купеческому миру. — Здравствуйте, гости честные!

По толпе пробежал шумок удовольствия: не всякий день тебе князья кланяются. А уж тем более, когда они караванщика, мало того, что узнают, еще и по батюшке называют!

— Давно ль с Новгорода вышли?

Толпа уважительно расступалась, пропуская прогуливающихся князя и старшину.

— Да почти две недели, Иван Данилович. Долго под Волоком Ламским протолклись, пока товар туда-сюда перегружали, но теперь-то ходко Окой вниз побежим. Мы вечор-то сюда совсем затемно пришли, не стали твою милость беспокоить.

— Знаю… Доложили. Куда в этот раз пойдёте? Какой товар?

Караванщик хитро взглянул на князя:

— Тот, что на стругах — в Сарае оставим, а на расшивах, может, и до Шемахи каспийской рискнём. А насчет товара… Думается мне, ты, князь, не хуже меня знаешь, какой товар на какой лодке уложен…

Князь довольно рассмеялся:

— Донесли мытари еще пять дней назад: пенька, холст, воск, жир морского зверя да ганзейский товар. Не обидели вас на Волоке мои приставы? Лишнего не содрали?

— Не-е-ет, Бог милостив. Твои служивые договор блюдут, не то, что тверские. Те в позапрошлом году мыт положенный с нас собрали, а после еще неделю морили, не пускали в Волгу, ждали, когда им на лапу положим.

— Положили?

— А куда денешься? Положили, конечно… Так, что через московский удел дешевле плыть получается.

— Вот и ходите через нас, на черта вам Тверь сдалась!

Они уже дошли до края пристани и остались вдвоём. Караванщик полез за пазуху и вынул скрученный лист с привешенной печатью:

— Письмо тебе, Иван Данилович, от старшего брата. А на словах государь Юрий Данилович поклон передает.

Князь Иван порвал нить, развернул грамотку, но читать не стал:

— Ты смотри пергамент какой чудной…

— Да не пергамент это, — заулыбался караванщик. — Теперь в Любеке на этой штуковине писать начинают, бумагой прозывается. Много дешевле пергамента. Одно плохо — воды боится. Зато горит хорошо…

— Ишь, ты! Хитёр немец, обезьяну выдумал… Ты мне этой «гумаги» с пуд сгрузи, вечером рассчитаюсь… И вечером же всех купцов к себе на ужин приглашаю…

Князь уехал, толпа, обсудив новость, разошлась.

На пиру депутация новгородских гостей с изъявлениями живейших благодарностей за милости московского владетеля вручила Ивану Даниловичу великолепную, с золочёным тиснением и серебряной застёжкой в которой горел большущий изумруд-смарагд, поясную сумку-калиту.

 

Глава третья

Прямо только вороны летают

Дядька Никифор моему скорому отъезду очень опечалился. Мне показалось, он даже пустил слезу. Но удачно скрыл это, долго и тщательно сморкаясь в старую крапиву возле ворот.

— Далёко тебя князь посылает? — полюбопытствовал.

— В Новгород, батя, — убедительно соврал я.

— А чего, в Новгород так в Новгород, ты человек служивый! — вздохнул он и больше вопросов не задавал. — А твоего каурого перековать бы, на передней правой подковка-то хлябает. Ну, давай, не стой, проходи, спрыснем дорожку. Сало в подклети, брага там… под… ну, в общем, ты найдешь…

— Так пост же.

— Воинов пост не касается, — без тени сомнения заявил дядька.

В то вечер мы нашли все дядькины заначки. И что самое удивительное, когда я утром смог выползти взьючивать коня, жеребец оказался уже перекованным. Как дядька в таком состоянии не перепутал лошадиные ноги, было загадкой.

— Я её, ногу то есть, с вечера пометил, — открыл он тайну. — А не любит настоящего мужеского запаху, кусается, стервец! Пришлось полбуханки хлеба скормить, что б его не тошнило. Зато сейчас, гляди, каким молодцом!

Дядька засмеялся и хлопнул конягу по холке. Животное подогнуло ноги и, закатив глаза, рухнуло на бок.

— Обморок что ли? — дядька чуть огорчился. — Ну, ничего, полежит, оклемается, и поезжайте с Богом помаленьку. С Машкой-то простишься?

— Ты что, не помнишь? Мы ж вечером к ним вместе с тобой попёрлись прощаться, нас мать Яганиха обоих с порога турнула. Сегодня совестно им и на глаза показываться. Ладно, увидишь Машутку, передашь ей берестину и скажешь, что ненадолго в этот раз уехал.

— Скажу… — дядька посмотрел на непонятные для него закорючки, которые я нацарапал на бересте. — Давай, присядем на дорожку…

Указанье князя Ивана я не выполнил, и в Москву на пути из села заглянул снова. Не то что бы в сам город, а в недалёкий от него Данилов монастырь. Тут мало что изменилось с тех лет, когда я жил в нём мальчишкой. Та же торная дорожка, бегущая среди строевых сосен, те же огороды на подъезде, та же невысокая изгородь, через которую можно увидеть шатровую крышу храмовой колокольни и тесовые, с желобами, крыши некоторых монашеских келий, окружавших церковь.

Ворота монастыря были распахнуты настежь, и в них мне повстречались две старушонки-богомолки, беседовавшие с послушником. Бабки были одеты в одинаковые белёсо-серые от многократных стирок ветхие салопы, но у обеих на ногах красовались новенькие лапти, а на головах тоже совершенно новые белые нарядные платки. То и другое, без сомнения, они до самой Божьей обители несли в заплечных сумах. Послушник, мужик лет сорока, указывал богомолкам на боковую тропку, ведущую, как хорошо мне помнилось, в странноприимный дом, а затем обернулся ко мне:

— Здравствуй, молодец. Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?

Я едва удержался, чтоб не рассмеяться: впору было подумать, что свои врата мне открыло Берендеево царство, и общаться с монахами предстоит высоким языком былин про Владимира Красно Солнышко и незабвенного Илью Муромца.

— Ой, ты, гой-еси, любомудрый мних! — ответил я, спрятав улыбку и кланяясь остолбеневшему от таких оборотов мужичку. — Да не скажешь ли ты мне, калику перехожему, жив-здоров ли будет отец Нифонт?

— Жив, слава Богу — уже вполне нормальным языком сказал послушник и, почесав заросший кадык, добавил с намёком. — А насчет здоров — не знаю, он пост всегда тяжело переносит.

Про эту особенность моего духовного наставника я хорошо помнил. И загвоздка была вовсе не в еде: отче Нифонт мог обходиться без пищи неделями. Другое дело, что в обычные, не постные, времена года крышки глиняных крынок, в которых Нифонт хранил самолично изготовленный отличный стоялый мед, поднимались его рукой раз пять за день…

Святого отца я застал в его келье как раз замершим в большой задумчивости перед голбцем, где и покоились в холодке вожделенные сосуды.

— Крепка вера наша православная! — громко сказал я.

Отец Нифонт, не вздрогнув, неспешно обернулся ко мне и совершено спокойно, будто мы расстались вчера, молвил:

— Сказано апостолом Матфеем: «Если правая твоя рука сооблазняет тебя, отсеки её и брось от себя…». Сашка, у тебя меч при себе?

— Нет, отче. Можно, конечно, воспользоваться пилой, но как ты потом сможешь переписывать летописи?

— Ты прав. Ну, здравствуй, здравствуй, блудный сын, — он привлёк меня к себе и похлопал по спине. От него пахло чем-то тёплым и домашним. Я, действительно, почувствовал себя блудным сыном.

— Проходи, гость дорогой, — продолжал монах, — я как раз отобедать собирался. Давай водичкой полью, умоешься с дороги.

Отца Нифонта в моем представлении что-то очень роднит с дядькой-кузнецом. Внешне разница огромная: дядька большой, широкогрудый, с тяжёлыми руками, на которых резко выделяются вспухшие вены, а Нифонт — весь из округлостей, узкоплечий, с животом-шариком. Но я, глядя на любого из них, сразу вспоминаю о втором, видимо, потому, что никто другой так сильно не повлиял на мое воспитание в отрочестве. Они взаимно дополняют друг друга — сила и ум. А отец Нифонт ой как умён!

Нифонт, пожалуй, один из самых старейших насельников монастыря, прожил здесь уже лет тридцать. Менялись игумены, приходили и уходили послушники, кого-то постригали в монахи, кто-то из монахов шёл в дальние места и рубил там новые монастыри и скиты; и только отец Нифонт сидел тут твёрдо, как скала, храня заветы отцов-основателей монастыря. Ему уже не раз предлагалось возглавить монастырскую братию, стать игуменом, но он, печально шмыгая мясистым красным носом, отнекивался по-книжному, на старославянском, каким в народе давным-давно не пользуются:

— Аз грешен есть! Вы же, братья, знаете мою слабость, прости меня, Господи…

— Знаем, — понурялись монахи и избирали игумена мимо Нифонта. А за советом всё же ходили к Нифонту.

— Присаживайся, Сашок, поснедаем, чем Бог послал, — отче засуетился вокруг грубо сколоченного стола, служившего ему одновременно и рабочим местом. Убрал листы пергамента, чернильницу, пучок гусиных перьев, а на их место водрузил две кособоких (не иначе, сам вырезал) деревянных миски, куда накрошил хлеба, лука, бросил по шепоти соли, капнул льняного масла и залил кипятком. Усмехнулся:

— Отвык, наверное, от монашеских яств на воинской службе? Правда, и монах монаху рознь. У нас тут в последние годы пара-тройка иноков из боярского сословия постриглась. Так эти с прежними привычками расстаться не могут, со злата-серебра есть норовят. Я все жду не дождусь, когда по монастырям общежительный устав вменят, чтоб не было разницы меж черноризцами. Богу-то все равно, боярином ты родился или холопом, но уж, коль пошёл своей волей в монастырь, так и живи по вере. А то: жил всю жизнь барином, лиходействовал, а как косая на пороге замаячила, так постриг принимать кинулся. Каются в последнюю минуту, Бога обмануть хотят… Что, готово? Ну, на вот, взвару испей. На сушеной клубничке, люди добрые пожертвовали…

— Спасибо, отче.

— Какими судьбами к нам занесло? Ты всё так же у князя на службе? Я ведь все письма твои храню, вон, на полочке лежат. Кое-что из них о ваших смоленских событиях даже и для летописи моей пригодится. Так куда сейчас направляешься?

— В Новгород, — я стойко держусь одного берега. — Иван Данилович послал с порученьицем к старшему брату. Переночую у вас, да утром и трону.

— Вот и хорошо, что погостишь! — отче Нифонт явно обрадован. — А сейчас пошли, пчелок моих проведаем. По дороге и поговорим, разговоры труду мешать не должны.

Мы неспешно шагаем малохоженным лесным уголком, где у отче Нифонта устроены борти. Я тащу на плече длинную, но лёгкую лестницу. Отец Нифонт идёт впереди, указывая дорогу.

— Нет, Сашка, причина не только в том, что князья наши не сумели объединиться, когда Батый пришел. Это полпричины. И не в том, что они и их дружины не храбры были. У нас на рязанщине из двенадцати удельных князей, как рассказывали, девять в тех боях полегли! Считай и от дружин не больше четверти осталось… Тут другое: народ татар как небесную кару принял. За грехи накопившиеся. Ты же сам летописи читал, знаешь, что творилось на Руси целый век до нашествия.

— Да то же, что и сейчас: спать не ложатся, пока ближнему пакость не сделают.

— Вот! И ладно бы простой народишко этим баловался, но рыбка-то с головы гниёт. Можно ли ждать от народа, что он животы за землю русскую класть начнёт, когда все, кто повыше сидит — мздоимцы и корыстолюбцы каких свет не видывал со дня сотворения? А раз Батый — кара небесная, кара Божья, значит, и противиться ей — грех… Вот тебе и объяснение!

— Ну, хорошо, отче… Но прошло столько лет, а я что-то не вижу, чтоб они там, наверху, образумились. Что ж нам-то делать?

Отец Нифонт лезет по лесенке вверх и оттуда, сквозь ветки с начинающими набухать почками, слышится его голос:

— Вам? Просто помнить, что княжьи голоса, это еще не голос всей земли. Бывает, голосят они по-разному… А-а-ай-ай-ай, матушка-царица небесная, ещё одна ужалила… Слушай, Сашка, после вечерней службы я одного послушника в келью зазову, Елеферием звать. Занятный, скажу тебе, парнишка. Молодой, да ранний. Он сын боярина Федора Бяконта. И, поговаривают, крестник самого Ивана Даниловича! Батюшка всё старается его при Великом князе в службу приспособить. В прошлом году даже с собой в Орду брал. Но у парня душа к другой стезе тянется. И, мнится мне, высоко взлететь может.

Будущая птица высокого полета оказалась худым, чуть сутулым парнем, уже переходящим в года молодого мужчины. Открытый высокий лоб, широкопосаженные глаза, пока еще по-юношески припухлые губы, в уголки которых закручивались реденькие усишки соломенного цвета. В келью он вошёл, смиренно спросив позволения; поцеловал руку у отче Нифонта и присел на лавку только после второго приглашения.

— Вот, Саня, послушник Елеферий… А это выученик мой мирской — Сашка сын Степанов, мечник княжеский, — представил нас друг другу святой отец. — Ну, вы покуда побеседуйте, пообнюхайте друг друга. Думаю, вам обоим знакомство на пользу пойдет. А я за кипяточком к братии сбегаю. А потом и посидим при лучинке, побеседуем славно, сбитенька попьём!

Елеферий разговорился не сразу. Выяснилось, что такое чудное имячко он получил при рождении, но в быту, в кругу семьи, все называли его проще — Семён. Ещё выяснилось, что наследственная вотчина его отца находится совсем рядышком с моим родным селом. Землячество сразу сблизило нас, повспоминали знакомые места.

В келью вернулся отец Нифонт:

— Расскажи-ка лучше, отрок, как ты в Сарай ездил. Сашке любопытно слышать будет, его давно мучает вопрос — что нам с татарами делать?

Елеферий рассмеялся:

— Для простого мечника это, конечно, самый важный вопрос в жизни! Только в советчики старшим я не гожусь.

— Скромничает, — сказал Нифонт. — Да Сашке советы не нужны, он на чужих советах уже хватил горячего до слез! А и мне интересно, как в Орде вас привечали.

— Обыкновенно, как… Отец послан был московский выход туда увезти. Хан выходом доволен остался: и деньгами, и товарами, что князь Иван ему прислал, так что пару слов ласковых отцу моему обронил.

— Вы сколько в Орде прожили? — спросил я.

— Чуть больше месяца. Юрий Данилович свадьбу отгулял, пайцзу на Великое княжение получил, да и все вместе стали домой собираться.

— Как тебе Сарай показался?

— Красивый город. Вольный такой, раскидистый, в центре всё больше дворцы стоят каменные, и дворец Великого хана там же, а на окраинах кибитки из кошмы. Народищу — уйма, много приезжих: ясы, хинове, магометане, генуэзцы. Наших, православных, тоже немало — кто поторговать приехал, кто давно уж там живёт, рукодельничает.

— Княжну-то новую, Кончаку-Агафью, видел?

— Почему не видел? Пару раз даже и поговорить пришлось…

— По-татарски разумеешь?

— Да она по-нашему тараторила — шуба заворачивается! Молоденькая, восемнадцати не исполнилось тогда ещё.

— Красивая?

— Это на чей погляд, — у послушника запунцовели щёки и уши.

— Значит, красивая… Отче, а ты не знаешь, сколько лет князю Юрию?

— Под сорок, — отец Нифонт потянулся к рукописям на полочке. — Могу и поточнее сказать, где-то у меня записана их родословная…

— Да ладно! — остановил я его. — Годом больше, годом меньше… Что ж она за старика-то пошла?

— Будут ее спрашивать! Сказал хан слово — и пошла как миленькая, — хмыкнул Елеферий. Малыш начинал нравиться мне всё больше. — У хана Узбека свой расчет, надо полагать, был. Да и Великий князь наш — парень не промах. Возьмется рассказывать про бои и походы — ушей не хватит переслушать! А девкам много ли надо? Хотя про Кончаку такого сказать не могу, её этим вряд ли пронять было. А тут еще история с…

Он замолчал, посмотрел мне прямо в глаза, как бы прикидывая какими размерами ограничить свою откровенность.

— Ты Сашку не опасайся, — заметив его колебания, сказал отче Нифонт. — Он не растрезвонит.

— Да я этого не боюсь, история известная — смутился Елеферий. — Просто не хочется сплетнями заниматься. В общем, Великий князь, после того как в первый раз овдовел, монахом не жил. И, говорят, Кончака уже после свадьбы застала его с какой-то давней зазнобой.

— Ничего себе… Как говорится, честный муж одну только жену обманывает. И кто ж была та счастливица?

— Не знаю, шум за пределы ханского дворца не вышел. Однако в тот же день из Сарая умчался по срочному делу один из суздальских князей. Так торопился, что из всего добра, с которым в Орду приехал, обратно захватить успел только свою сестру. Слышал я потом стороной: у той суздальской княжны деревенька здесь неподалёку имеется, в московском уделе.

— А Узбек что?

— Ходили слухи, что жаловалась ему Кончака, но он предпочел замять всю историю.

— Да и правильно, — рассудительно молвил отец Нифонт. — Что ему было обратно ярлык Великого князя у Юрия отбирать? За что? Какая выгода? По их магометовым законам вообще можно иметь несколько жен. Так что на женскую кончакову обиду ему плюнуть и растереть…

— А её смерть?

— Это другое дело. Тут, думаю, головы еще полетят. Виновные ли, безвинные, но полетят.

— Может она больная какая была?

— Не-е, — запротестовал Елеферий. — Девка — кровь с молоком.

— Шепотки идут: отравили её в Твери. Кто бы мог?

— Могли-то многие, да только смотреть надо кому это выгодно, — отец Нифонт поднялся и, захрустев суставами, потянулся, выгнувшись в пояснице. — Наломал я сегодня спину, побаливает… Ну, ребятки, давайте спать. Покойной ночи, Елеферий, ступай. Ты, Сашок, завтра когда поедешь?

— Чуть свет.

— Ладно, ложись на полатях, утром разбужу.

 

Глава четвертая

Исподволь и сырые дрова загораются

В светлый будний день на дворе митрополичьих летних палат, что поставлены на Яузе-реке, разговаривали двое. В первом намётанный глаз мог легко узнать дружинника московского князя, второй по обличью труднее поддавался определению: волосатая грудь распирала чёрный грубохолстый армяк, перешитый из сильно укороченной монашеской рясы, длинные волосы были спрятаны под шапчонку-камилавку, а ноги обуты в обильно смазанные дегтем сапоги с завороченными книзу голенищами. К монашествующим второй, очевидно, не принадлежал: кожаный пояс его оттягивала елмань — короткое широкое режущее оружие в грубых ножнах без оклада. В руке он держал каравай белого хлеба, от которого оба отламывали корочку и жевали.

Мужчины устроились под навесом, под которым кроме них нашли прибежище и корм десятка полтора лошадей, мирно теребивших сено из устроенных между столбами яслей. На этих конях тому часа три назад на двор к митрополиту всея Руси Петру прискакал московский князь с ближниками и охраной. И пока в высоких покоях шла тайная, с глазу на глаз, беседа между митрополитом и Иваном Даниловичем, а княжеские дружинники всей толпой отправились потчеваться на летней кухне, конюший митрополита развлекал разговорами оставшегося при лошадях дружинника. Рассказывал:

— Да я и в Царьград с нашим митрополитом ездил, когда его патриарх сюда поставлял. Так вот уж сколь лет и служу. Мы оба с Волыни.

— Это по говору заметно.

— Тому делу уже лет четырнадцать. Ведь как получилось: померли тогда и галицкий митрополит и владимирский. Ну, патриарх и решил одного митрополита на Русь поставить. А Пётр к тому времени уже в силе благодатной был — его ещё мальчонкой в иноки постригли, как зрелости достиг, стал игуменом в монастыре. Большой святости человек!

— А, поговаривали, он места за деньги раздавал.

— Брешут! Знаешь, как я у него очутился? В убийстве меня обвинили наши сельские. Да не кого-нибудь, а священника нашего. Вот и предстал я на духовный суд. Пётр и судил. Поглядел он мне в глаза: «Виновен?». Я как на духу: «Нет!». Поверил. А во мне всё перевернулось, я раньше, действительно, тихим нравом не отличался. По пьянке чего только не бывало…

— Не зря он поверил?

— Вот те крест, ни при чём я был. Да и словили позже настоящего-то душегубца. Но я игумена умолил, чтоб он меня не прогонял от себя. И вот уж сколько годов вместе!

— А как Пётр с князем нашим сдружился?

— Великий князь Михаил хотел в митрополиты своего человека поставить, да не смог царьградского патриарха убедить. Ну, и, видно, осердчал. Он эту бузу против Петра и замутил. В десятом году даже собор созвали, чтоб Петра сана лишить. А от Москвы на собор приехал Иван Данилович со всем священством. Иван Данилович такую речь держал, что тверские зубами скрежетали. В общем, не провалили они митрополита. Но Пётр с тех пор, понятно, к Твери и бывшему Великому князю Михайле любовью не пылает. Да… А вот в Москву мы из Владимира зачастили. Нравится преосвященному тут воздухом подышать.

В митрополичьих палатах безмятежностью меж тем не пахло. На лицах собеседников лежала печать государственных забот. Потный Иван Данилович пробежками перемещался от стены до стены горницы и слушал митрополита, сидевшего рядом с хорошо протопленной печью завернувшись в толстое лоскутное одеяло:

— Хотел, сын мой, посоветоваться с тобой… Брат твой, Великий князь Юрий, грамоту прислал. Кланяется. Пишет о делах новгородских. Михаила ругает. Но не сильно. Другая забота Великого князя гложет: спрашивает, разрешит ли церковь его новый брак?

— Ну дает… С Агафьей ещё ничего не решено, а он снова под венец торопится! Что же ты, преосвященный, ответить ему собираешься?

— Для того тебя и позвал, вместе обсудить. Или ты в этом деле стороной ходишь? И будь добр, пожалей старика — глаза устали, присядь, не егози.

Помолчали.

— С одной стороны, — осторожненько начал князь московский, — брата мне жалко. Прям сострадаю я ему, сил нету. В тридцать лет он в первый раз овдовел. Сказать честно, недолюбливал я свою невестку, но всё одно, когда Бог её прибрал, брата жалко было. Нарожала ему девок и отбыла в небесные кущи.

— Все под Богом ходим, — митрополит осенил себя крестом. — Его воля, его власть. Так что ж, разрешить Юрию третий раз венчание?

— Конечно, надо бы разрешить… С другой стороны опять же, канон не позволяет. Да и в народе как говорят: первая жена от Бога, вторая — от людей, третья — от чёрта.

— Помилуй, Господи, — снова перекрестился митрополит. — Вот, и мне думается, третий раз — нельзя…

— Ах, жалко брата! — Иван Данилович пригорюнился, сидел, по-бабьи подперев щеку. — Моя бы воля, всё б для него сделал, кровь-то родная. Да и Кончаку вроде б всерьёз можно не считать, басурманку. Другие короли я слышал, на сколько раз женятся, и всё им с рук сходит.

— Те короли иноземные нам, православным, не указ.

— Конечно, не указ, отче… Но ведь и сам помысли: нет у Юрия наследников. Кому землю свою передаст? Кому стол завещает родительский московский? А так, глядишь, новая жена сыночка ему родит, племянничка мне любимого.

— Да, хорошо бы было… А без наследника придется Юрию на твоё имя завещание писать на московский удел. Так что я, пожалуй, посоветовавшись с епископами, разре…

— Вот с архипастырями сложности могут быть. Ну, сарайский Варсоний — наш человек, ростовский Прохор тоже артачиться не будет, а что остальные скажут? Не посеять бы раскол и смуту…

— Смуту, это они могут, — передернуло пастыря, он поежился и поплотнее укутался в одеяло. — Похоже и выбирать нечего: нельзя Юрию в третий раз под венец!

— Мудрость твоя, отче, тебе правильное решение подсказала. Кстати, сказать тебе хотел: я на Даниловскую обитель ныне серебра изрядную кучку пожертвовать собираюсь.

— Это хорошо, сын мой. Вот бы подумать и о каменном храме в кремле московском. Не знаю, не ведаю, сколько отец небесный века отмерил, а упокоиться мне, грешному, хотелось бы на Москве. Глядишь, и следующие святители здесь престол архипастырский держать будут. Письмецо князю Юрию я завтра отпишу. У тебя оказии в Новгород не ожидается?

— Прости, батюшка, ты уж со своими нарочными пошли грамотку. А я, поеду с твоего позволения, дел много.

— Может, погодишь чуть, отобедаем?

— Спаси тебя Бог, отче. Лучше ты ко мне подъезжай, как полегче себя почувствуешь.

— Ну, ступай, сын мой. Помолюсь за тебя…

 

Глава пятая

Ехала кума, да неведомо куда

На заезжем дворе у той последней заставы, где меня должен был ожидать обещанный князем Иваном спутник, кипела жизнь: там стояла густая толпа народа разного звания. Поселяне развлекались зрелищем, при одном взгляде на которое у меня не по-хорошему ёкнуло сердце. Высокое крыльцо обширной избы, в которой горница обыкновенно служит столовой для проезжих, а выше расположены жилые комнаты, было облеплено десятком стражников, чей боевой наряд странно не сочетался с неуверенностью в движениях и робостью во взорах. Смотрели они, вытянув шеи, в одно место — в тёмный проём дверей гостевой избы, откуда доносились приглушенные крики, удары по мягкому, и откуда на моих глазах, направленные опытной рукой, один за другим вылетели два стражника, безоружные и простоволосые. Жертвы тёмной силы по пути задевали сорванную с верхней петли дверь, отчего та издавала железное бряцание, и обрушивались вниз по ступеням на руки боевых товарищей. Летунов уложили на вытоптанную траву подле крыльца и вновь, по команде молодцеватого десятника, державшегося несколько в стороне от линии вылета тел, трое воинов устремились в тесноту избы. Удары и жуткие крики там немедля возобновились.

— Что деется, православные? — спросил я, ни к кому особо не обращаясь.

— Да бес его знает, буянит какой-тось приезжий, — откликнулся молодой веснушчатый мужичок. — У них драка с купчиной случилась, — мужичок ткнул пальцем в угол двора. Там двое баб хлопотали над огромным толстяком с разбитым в кровь лицом. Бабы прыскали на верзилу водой и, причитая, утирали холстинками.

— Ну, а друзья купчины стражу на подмогу позвали, — мужичок отвлекся от повествования, восхищенным «ох, мать честная!» сопроводив очередного стражника камнем бухнувшегося с крыльца. — И вот уж сколь времени так воюют!

Но история шла к развязке. Собравшееся с духом христово воинство пошло на решительный приступ, сопровождая натиск отборными ругательствами и отчаянным «а-а-а»!

— Так он один, что ли, там бьется?

— Один, один! — восхищенно взвизгнул мужичок. — Вон, вон, смотри, повязали, сердешного!

Багровые от натуги стражники наконец вытащили буяна на свет и вся оравушка, сопя носами и стуча высокими каблуками, скатилась на широкий двор. В ее серёдке, схваченный множеством рук и, видимо, вконец обессиленый, качался тот, кому было предназначено волей князя Ивана стать моим товарищем по предстоящему делу. Положение надо было спасать, и я двинулся вслед за стражниками с их драчливой добычей. Народишко постепенно начал рассеиваться. Стражники, перетащив арестанта через улицу, забросили его в сарай при караульном помещении. Всё успокоилось.

Через пару часов я, договорившись с хозяином постоялого двора и заплатив вперед за ночлег двух человек, подстерег на улице молодца-десятника. От удалого воина разило, как из бочки — так нехитро он снимал напряжение боя.

— Колечко за свободу этого урода? — сразу въехал в моё предложение молодецкий десятник. И, не раздумывая, взял кольцо. — Как смеркается — приходи, забирай своего приятеля.

— А ты откуда такой благодетель выискался? — спросил узник, вновь очутившись на свободе, и, вдобавок, в том самом доме, над которым еще витал дух его утреннего геройства. Мы закусывали подгорелым пирогом с рыбой, а хозяин заведения, насупясь, кружил вокруг, томясь и не ожидая доброго от столь беспокойного постояльца.

— А прямо из московской темницы, — ответил я, — там некоторые, на коленях стоючи, всякие занятные случаи из своей жизни свет-князю Ивану Даниловичу рассказывают.

— Щас дам в рыло и пойду спать обратно к страже в кутузку, — преспокойно заявил неблагодарный негодяй.

— Это ты можешь, — у меня внутри все кипело, — ты бы ещё мозгами так работал, боярин, как руками! А за моё рыло тебе не перед этими беднягами-стражниками отвечать, а подымай выше.

— А-а-а, так это тебя со мной в Тверь посылают?

— Это не меня с тобой, это тебя со мной! — взял я быка за рога. — Мне же надо кого на посылках.

— Я — на посылках?!! — возмущение вылетело из него вместе с крошками пирога. — Да ты кто такой?!!

— Вольный слуга князя Ивана. Звать Сашкой.

— Из смердов что ли? — заикание моего собеседника грозило перейти в постоянное. — Да ты хоть знаешь, с кем говоришь?!! Хам, деревенщина! Да я… Да мы — князья Боровские… Мой прадед, царство ему небесное, Мстислав Удалой, ваших низовских как зайцев гонял! А теперь мне, князю Корнею, какой-то…

Избавь нас, Боже, от лыса, коса, рыжа и кривоноса! И высокородных подчиненных.

— Верно баешь, князь, славный был у тебя предок, кто его на Руси не помнит! Да только ты — не Мстислав, ты — Корней. И от князя в тебе одна кровь голубая, пяток десятин землицы бурьянистой да вот эта спесь. Видали мы таких княжеских потомков: огарки делят, и то не без драки! Вас, рюриковичей, расплодилось больше чем мух на помойке… Уже и всё родовое промотали, ни кола ни двора, один кафтан шёлковый, и тот от Великого князя пожалован! А, нет, ходите, носы задравши…

Хотя всю родословную князя я излагал вполголоса, хозяин двора, что-то почуяв, насторожился и перестал перетирать посуду грязным полотенцем.

— Хозяин, комната готова? — я встал, прерывая приятный разговор.

Утром проснулся рано, на рассвете. Мой новый друг, нахохлившись, сидел у окна. Похоже, он так и не ложился. В руке он держал кружку, но был в такой задумчивости, что не замечал, как из накренённой чары содержимое наполовину перекапало на пол, образовав бурую, похожую на кровь, лужицу.

— Ага, проснулся начальник! — князь Корней криво усмехнулся и снова рассеянно посмотрел в окно. — Пора ехать. Было у Мокея четыре лакея, а нынче Мокей сам лакей!

— Да, пора. Только не ехать, а идти.

— Как это — идти?

— Обыкновенно, ногами. На, переоденься.

Он принял от меня котомку и, вытряхнув, с удивлением воззрился на содержимое: лапти, армяк, порты.

— Мы ограбили нищих и два года скрываемся в навозной куче?

— Зачем так преувеличивать? Одёжка, конечно, ношеная, но чистая. В ней ты перестанешь походить на одичалого князя. Кто-то даже сможет принять тебя за приличного человека. За ремесленника, скажем, или золотаря.

— Издеваешься?

— А ты думал в своем шёлковом полукафтанье прямо в Тверь заявиться: «Ну-ка, рассказывайте, кто Кончаку угробил?»

Я был убедителен. Корней, чертыхаясь, взялся переодеваться.

Жеребчика мы оставили на попечение хозяина постоялого двора. Тот был несколько удивлен произошедшими в моем напарнике изменениями, но сделал вид, что его это не касается. А каурого обязался за довольно большие деньги, что получил от меня, кормить и холить в течение месяца. После чего, если я не вернусь, мог распоряжаться им самостоятельно. Не сомневаюсь, толстяк мысленно пожелал мне сложить голову уже сегодня к вечеру.

А хороша тверская дорожка! Она протоптана ногами, утрамбована тележными колесами. С настеленными по болотистым топким местам гатями и прокинутыми через речушки мостами из саженных лиственниц дорога надёжно связывает две столицы. Целыми днями по ней в оба конца катят обозы и одиночные возки, тащатся калеки-богомольцы и шагают ватаги отхожих работников. На границе московских и тверских владений всю движущуюся православную братию встречают суровые пристава: тех, кто из Твери — московский, кто из Москвы — тверской.

— Чего везёшь? По какому делу? Вытряхивай котомку!

В сумерках запозднившихся калик и гостей иной раз ожидает и более строгая проверка. Свистнет в лесу дурным посвистом кто-то неведомый, и в ответ ему пойдет по всему лесу такой свист — волосы дыбом встают. Лезут из-за кустов и коряг страшенные чёрные бородачи:

— Чего везёшь? Вытряхивай котомку…

Отпустят голого, и то спасибо. В последние годы, правда, на московской стороне стало поспокойнее. У князя Ивана не забалуешь. Зато появилась в пути другая трудность: княжеские усобицы, хочешь или нет, втянули во вражду и поселковых.

— Во, робяты, гля — московские шагают мимо нашего села! Ох, язви их в душу, где моя оглобля?!!

Более-менее спокойно катятся по тверскому шляху возки духовного ведомства, на козлах которых покачивается инок-возничий в грубой чёрной рясе и остроконечной шапочке-скуфейке. А в самом возке, положив краплёные старческие длани на посох, сидит старый иерарх с худым лицом аскета. Им разбойнички не страшны:

— Уж прости нас, владыко, обознались маненько. Езжайте с Богом, молитесь за нас, грешных!

— Бог простит…

А там и рассвет. И снова идут и едут по дороге пешие и конные. В одной из строительных ватаг шагали и мы с князем Корнеем. Он уже приобвык к своей новой шкуре, идёт, не жалуясь, пошаркивая лаптями. Но дыхание трудное, с сипом: даёт себя знать рана, которую к тому же он растревожил памятной битвой на постоялом дворе.

В один из вечеров, день на третий, мы снова с князем говорили. Сидели у костра на обрубке полусожжёного бревна, любуясь предзакатным солнцем, садившимся за пойменный луг с белевшим слева на крутояре небольшим каменным монастырем. С реки тянуло свежестью.

— Смотрю и понять не могу, что ты за человек… — Корней пристроил над костром отсыревшие лапти, и с наслаждением шевелил помозоленными пальцами на ногах. — Грамоту разумеешь, бывал в иных местах, а всё в простых мечникам ходишь. Теперь вот даже подлазом стать согласился. Иль лестно, что князя в подручниках имеешь? Так это не навсегда. Сегодня ты надо мной, а уж завтра, не гневайся, наш верх будет. Я ведь плен свой быстро отслужу. А опалу не снимет Великий князь, так и хрен с ним. Не один он великий на свете, перебьёмся.

— Вам, князьям служилым что ни поп, тот и батька. Сегодня одному Великому князю служите, завтра — другому. Везде с почетом принимают. А я родился при Москве, при ней и помирать буду. Службу, какую дали, такую и служу. И тебя с собой у князя Ивана только потому отпросил, что пожалел в темнице. К тому же воин, видать, ты, князь, добрый. Так что не ради того, что б гордость свою тешить, а дела для.

— Смотри-ка, говоришь — как пишешь! Интересно б на тебя в бою поглядеть.

— А чего глядеть? Бывал в бою и не скрою: не по мне это. Особенно против своих.

— А сейчас против кого идешь? Тверь-то тоже свои.

— А сейчас ни против кого. Узнать правду о княгине.

Во взгляде князя Корнея я легко прочитал недоверие. Но разговор он не продолжил.

С огромным нескрываемым облегчением после недели пути князь услышал, наконец, перезвон тверских колоколов.

— Слава Богу, дошли!

Первая неделя жизни в Твери прошла почти впустую. С приютившими нас владимирскими каменщиками пришлось расстаться. Мужички к работе пока ещё не приступили — что-то сорвалось с подрядом, и наш старшой с легким сердцем согласился отпустить нас с Корнеем восвояси. Он притом и винился:

— Простите, братцы. Я ж понимаю, вам есть-пить надо, а у нас пока с работой туго, не прокормить мне всех. Вот разве после Пасхи приходите, обещался тут один боярин дело подкинуть — храмину у него на подворье срубить. А?

Я повздыхал притворно, хотя и был рад такому обороту. Владимирцы помогли нам, не привлекая ничьего внимания, попасть в Тверь. Но поливать трудовым потом здешние новостройки не входило в мои намерения. А как радовался мой князь — это надо было видеть! Его страшно пугала возможность нежданно-негаданно в одночасье превратиться в сермяжного работягу.

— Эй, Боровской, подсобником будешь? — подсмеивался я. — Кладку ты вести не можешь, известь затворять не умеешь. Значит быть тебе в подсобниках: «козу» на плечи и — айда! Камни на горбу таскать.

Князь от моих шуточек то бледнел, то покрывался пятнами. Его боярская спесь хоть и поутихла, но всё же давала о себе знать. Как выяснилось, он был младше меня на два года и свой двадцать третий день ангела встречал совсем недавно здесь, в Твери, колодником.

От гостеприимных каменщиков мы ушли и поселились на самой окраине городского посада в небогатом домишке бобыля-охотника. Это жильё давало то преимущество, что было крайним на улице, и сразу за огородом начинался густой лес.

— Есть какие соображения откуда искать начинать? — спросил я.

— Может, поймаем начальника стражи княжьего терема? — на полном серьёзе сказал Корней.

— И в морду ему, в морду. «Говори, вражина, кто Кончаку отравил?»

— Ага!

— А потом поймаем тысяцкого…

— И в морду ему…

— А потом князя…

— И в мо… Какого князя?!!

— Тверского. Михаила Ярославича.

— Ты чего несёшь?

— А ты чего? Это ведь твоё предложение начальника стражи словить?

— Моё.

— А если он нам ничего не скажет?

— Не скажет? Слушай, а ты чего предлагаешь?

— Караульщика твоего как звали?

— Голован.

— Вот Голована и будем искать. Найдём, а в морду бить не будем.

— Так это он?

— Вроде бы… Нет, точно, он!

— Тогда не вылазь ему на глаза, сдуру шум поднимет. Пойдем за ним, посмотрим, где живёт.

Все прошедшие дни с раннего утра до поздней ночи мы безотлучно околачивались возле одной из двенадцати башен тверского детинца, через ворота которой по нашим прикидкам должен был ходить на свою службу в острог Голован. Совсем близко от башни стояла небольшая рубленая церквушка. На её паперти мы и обосновались не вызывая ничьего любопытства. Наискосок, вниз по улице стояла недавно отстроенная и не успевшая потемнеть корчма, куда мы с Корнеем поочередно бегали греться. Я, оставаясь на улице один, сильно переживал, сумею ли при случае опознать Голована. Синего цвета штаны и каштановая борода — приметы по каким я должен был узнать его, казались недостаточными. Была и более точная примета — отсутствие мочки левого уха. Но он же мог пройти и в шапке! Тем не менее, с временными отлучками князя приходилось мириться. Существовала, правда, опасность, что моего товарища ненароком узнает кто-нибудь из тверских знакомцев, но я надеялся, что в его нынешнем обличье такое было маловероятно. Обряженный в простой мужицкий армяк, Корней, ничем не выделялся из огромной толпы пришлых мастеровых, нахлынувшей в город по случаю начинающегося лета. Так мы и сновали от церкви к кабаку, обращая помыслы то к Бахусу, то к Богу.

Тверь была городом богатым. Множество заказов от здешних вершинных людей, умевших тряхнуть мошной, привлекали работный люд. Рубились терема и хоромы боярам и купцам, строились дороги. Лично меня такое радовало, потому, что оживление строительства прерывало тот оцепенелый сон, в котором лежала вся залесская сторона после десятилетий татарских погромов. Радовало, хотя и бегала между тверскими и московскими здоровенная чёрная кошка и, промыслом Божиим, сами мы явились в Тверь непрошеными.

Голован князя узнал сразу. Мы крались за ним полгорода, и когда он уверенной рукой толкнул калитку одного из домов бронной слободы, окликнули его.

— Здравствуй, добрый человек. Не пустишь ли на постой двоих работничков?

На меня Голован взглянул только мельком, затем на его челе поочередно отразились удивление, растерянность и лёгкий испуг. Входить в Голованово душевное состояние нам было недосуг и, оттеснив его животом, я протиснулся во двор.

— Здравствуйте и вы, люди добрые, — запоздало откликнулся ошеломлённый хозяин.

— Здорово, Голован. Зашёл поблагодарить за давнюю доброту твою, — сказал Корней, стягивая с головы запыленный колпак с обвислыми краями. — В дом пустишь?

— Проходите, проходите, чего не пустить? Полкан, фу, свои…

— Ну, свои не свои, а поговорить бы хотелось, — засмеялся Корней, — ты не гляди на одежду, я, понимаешь, кафтан-то постирал.

— А я гляжу: князь не князь? А точно — князь! Чудно… — Голован неуверенно хихикнул. Надо полагать, он терялся в догадках: зачем мы к нему пожаловали? Кто бы стал чувствовать себя уютно при встрече с бывшим колодником, которого сам и сторожил в узилище. К тому же колодник этот — князь, непростой человек, а кому же неизвестно как обидчивы и мстительны князья?

— Ты бы потише с титлами, домашние услышат…

— Так нет никого в доме — сени заперты. Баба, чай, у соседки, а ребятишки на улице играют.

— Ну, всё равно, про то кто я — никому ни гугу. Каменщики мы знакомые.

— Что ж, за встречу? — Голован выставил на стол три глиняные кружки. — Так чего ищем?

— Правду ищем. Ходят слухи, не всех полонян московских князь Михаил отпустил. Кой-кого оставил в темнице. Брата моего меньшего так и не нашли на поле среди убитых, — князь врёт не запинаясь, но его наука стоила мне много пота. — Зовут его Мстислав, из князей Боровских. Ты ведь в страже служишь, может, знаешь чего?

— Мстислав? Не-е-а, не было такого. Да и ваших больше никого у нас не осталось. Тут наш князь молодец, раз обещался отпустить, всех и отпустил.

— Жаль, эх, где ж теперь и искать буду? Ладно, Голован, за встречу, да за твоё здоровье!

Кружки стукнули край о край. Медовуха у Голована оказалась отменная. Сама собой наладилась и беседа. Но только когда блеск в глазах моих собутыльников указал на полное слияние душ, я осторожно заговорил о главном.

— Слышь, Пётр Игнатьевич (так звали Голована), а чего новенького про княгиню Агафью говорят?

— А ничего я не слыхал.

— Ты ж сам говорил князю Корнею, мол, похоже, отравили её.

— Тёмное дело. Может, отравили, а, может, и сама Богу душу отдала, упокой Господи! — перекрестился Голован в красный угол. — А-а-а, вот и хозяюшка моя пришла.

В горницу вошла молодая женщина и, увидев чужих, смутилась. Сумерки не давали рассмотреть её лица, но была она рослой и крупной. Щупленький Голован рядом с ней мог казаться не более чем ручкой к кувшину. Она молча поклонилась нам, мы, привстав, тоже. Во взоре моего князя отразилось немое восхищение. Понять его было можно, но дело — прежде всего.

— Простите, хозяйка, зашли вот повидаться со старым знакомым, — сказал я, наступая Корнею на ногу.

— Ты пройди, пройди, Марьюшка, присядь с нами, — засуетился Голован. Не знаю как на людях, а дома он, похоже, в коренниках не ходил. Могучая Марьюшка скромно подсела к столу, прикрывая рот концом платка-убруса. Голован плеснул настойки в невесть откуда взявшуюся четвёртую кружку. Когда успел? И она, поздравствовав нас, выпила.

— А у нас тут, рыбка, разговор как раз о княгине московской зашел, которую похоронили…

Женщина пытливо взглянула на нас и спросила:

— На что она, царство небесное, понадобилась вам?

— Так князь московский послал нас узнать, — вдруг с маху брякнул Корней. — Э-э-э…

Ох, блин горелый, он глупел прямо на глазах. Пора было вмешиваться.

— Мы, хозяюшка, из артели. Построить там чего, или, скажем, памятничек над могилкой вытесать. Сейчас пока заказов не набрали. Вот и подумалось, узнать, где она схоронена, да и, может, подрядиться. На князя-то поработать всякому бы хотелось, — понятно, моя ложь выглядела не очень убедительно, но Голованова супруженица, чистая душа, не усомнилась.

— Да схоронили её на княжеской половине, в кремле. Сам архиерей и отпевал. Честь по чести. А крест ей тогда же и поставили. По велению князя Михаила! Красивый, с узорочьем. Вы сходите на кладбище, сходите!

Голован с увлечением разливал из кувшина, стараясь угадать всем поровну.

— И много народу ныне язва покосила?

— Какая язва?

— Так ведь княгиня от язвы моровой померла, у нас на Москве сказывали.

— Может и от язвы, — женщина округлила глаза и понизила голос. — А только как мучалась она, бедняжка. Ой, кричала как!

— Ай-ай-ай, — притворно заахал я, поощряя рассказчицу.

— Как княгине кончаться, нас, всю прислугу из терема выгнали. Стражу сразу всю сменили. А при ней одна служанка осталась, тоже больная сильно. Но она всё же поправилась, а княгинюшка кончалась к полудню. Монголка эта, служанка, Салгар её зовут, сказывают, и по сей день в том тереме живет за крепким караулом. Прямо и не знаю, чего бы им и не отпустить её?

Засиделись мы у гостеприимного Голована чуть не до первых петухов. Говорилось о погоде, о видах на предстоящий урожай, ценах на рынке. Мне не хотелось оставлять в хозяевах впечатления, будто судьба умершей княгини — единственное, что нас интересует. Давно угомонились хозяйские детишки, ушла на свою половину хозяйка, когда, наконец, Голован в опорках на босу ногу вышел провожать нас к воротам.

— Ты это… Голован, ежели кто будет спрашивать, отвечай, мол, заезжие каменщики знакомые заходили.

— Знамо дело, наше дело — сторона!

Тут его резко повело, и он ухватился за столб ворот. С другого бока его поддержал Корней.

— И хозяюшке своей накажи, пусть поостережется о нас судачить. Не ровён час, шепотки пойдут, что Головановы хлеб — соль с московскими водят! Вам же боком выйдет.

— Ништо! У меня замолчит! Я эть чуть что — косу на руку и учить… я эть… у меня… А московских не люблю! Вот вас с полным уважением — потому как князь ко мне с уважением. И я — с уважением!

— Ну, прощай…

Мы двинулись по улице. Голован махнул нам вслед, не отрывая второй руки от спасительного столба. Из его горла неожиданно вырвались такие мощные переливы, каких никак нельзя было ожидать от столь тщедушного тела:

— Не шуми ты, мати, зелёная дубравушка!

Мы перешли на рысь.

Пленная татарка, прислуга умершей княгини, была теперь единственной, как мне представлялось, ниточкой ведущей нас к разгадке. Если сдобная Головановская подруга жизни не привирала, Салгар до последнего времени держали в покоях правой стороны великокняжеского дворца. Они соединялись с центральным теремом, где проживал сам тверской князь с семьёй, длинным крытым переходом. Вообще, все богатые дворцы представляют собой скопище всевозможных хоромин. Некоторые были построены ранее, другие пристраивались позже, все случайно, без всякого рассуждения о благолепии, зачастую — единственно сообразуясь с хозяйственными надобностями. Вот в Литве мне приходилось видеть, как устраивают замки тамошние знатные люди. Обычно постройкой руководили литвины, обучавшиеся этому у немцев-рыцарей. Там всё по плану, всё «по шнурке». А наши нагромоздят, навертят одну хоромину на другую, и странно — выйдет удивительно хорошо.

Не знаю, на что рассчитывал Иван Данилович, когда отправлял нас в Тверь. На неземную удачу? Может, ему казалось, что мне подвернётся во вражеском гнезде словоохотливый тверячок, принимавший участие в тайных делишках князя Михаила? Подвернётся, и за кружкой пива расскажет, как они обтяпали это дельце с Кончакой?

Так думалось мне в бессонные ночи, последовавшие за посещением гостеприимного Голована. В тёмном как могила жилище охотника потрескивали рассыхающиеся бревна да наперебой храпели Корней и хозяин, заглушая пение распоясавшихся дедовых сверчков. А я лежал на лавке и таращил глаза в угольную черноту ночи, размышляя. Нет, скорее всего, князь московский не ждёт от меня большого проку в этом расследовании. Верный своей привычке не складывать все яйца в одну корзину, Иван Данилович, хочет использовать любую возможность что-нибудь вынюхать и разузнать. Может быть, мы с Корнеем не одни в Твери. Может и кто другой тайно распутывает следы. В этом случае нам следовало поторопиться. Мы торчим здесь уже полмесяца и чего добились? Ну, пропили чуть не все княжеские деньги, угощая случайных спутников в большом путешествии по городским корчмам. А узнали до обидного мало: точно, была у князя Михаила пленница — супруга князя московского Юрия (тут за Великого князя владимирского его не признавали), да младший брат его — Борис. Вместе с ними в плен после декабрьской сечи под селом Бортнево, сдались ещё и ханский посол Кавгадый, и с ним несколько татарских мурз, сопровождавших его.

Кавгадыя и татар в плену держали вольно. Многие из тверичей видели как Кавгадый чуть не в обнимку с князем Михаилом разъезжали по городским улицам, каждый божий день устраивая то пиры, то охоту. Кавгадый и освобождён был первым из всех. К исходу святок татары всей ордой оставили гостеприимную Тверь. Их провожали по первому разряду, как дорогих гостей. Михаил Ярославович лебезил, угождая Кавгадыю и пытаясь заручиться его дружбой. Как видно, хотел иметь заступника перед грозным Узбеком в своем споре с Юрием за Великое владимирское княжение.

Московские воины просидели в остроге до самой масленицы. Их мытарства я прекрасно знал из рассказов князя Корнея. Только когда князь Юрий с новгородцами миновал Валдай и приблизился к самым границам тверских земель, настал черёд их освобождения. Михаил вышел навстречу новгородцам с сильным войском. Обе рати больше недели простояли на берегах Волги, матеря друг друга, вернее — враг врага, через неширокую в верховьях реку, но на битву не отважились. Подписали мировую, по которой Михаил признавал Юрия Великим владимирским князем, то есть главным князем на Руси. Окончательно решить спор должны были в Орде, куда тот и другой согласились ехать летом. Зимних пленников-москвичей Михаил обещался отпустить тотчас. Среди освобождённых, уходивших из Твери под насмешки и хохот тверского народа был и князь Корней. Его не до конца зажившая рана и княжеский сан давали преимущество: он ехал в санях, на которых разместилось ещё с пяток увечных и калек.

В самый канун освобождения скончалась княгиня Агафья-Кончака.

 

Глава шестая

На смирного бог нанесет, резвый сам набежит

Весть о появлении на Неве шведских ладей, битком набитых королевскими стрелками, принес в Новгород молодой чухонец из рыбачьей деревеньки, стоявшей в самом устье реки. Он своими глазами видел, как в полдень со стороны Финского залива появилась флотилия под пёстрыми разноцветными парусами, и пристала к берегу. Тяжело нагруженные низко сидящие суденышки останавливались, не доходя до берега, с них прямо в воду горохом сыпались вооружённые люди и, ухватясь за смолёные борта, вытаскивали ладьи через прибой на прибрежный песок. Сам чухонец, бросив на берегу немудреные рыбацкие снасти, лежал за дюнами, и, плача от бессильной ярости, смотрел, как одна за другой вспыхивают огнём хижины его родни и соседей. Шведы согнали на берег всех жителей, отделили от толпы несколько молодых женщин, связав, затащили на корабли, затем деловито перебросали туда же понравившиеся им пожитки, что нашли в домах. Раздался звук рога, воины снова ухватились за борта, вытолкали ладьи на глубину и те, красиво разом повернувшись, побежали вверх по реке.

— Ты, малой, не путаешь чего? Может они не в Неву пошли, а обратно за море? — спросил рыбака десятский из конного разъезда, который случайно наткнулся на шалого бегуна в двадцати верстах от побережья.

— Свеи… река… плыть, — запас русских слов у рыбака был явно не широк, и он, сбиваясь, что-то горячо толковал на своём родном наречии.

— А-а, черт, лопочет, не поймешь что. Мол, сельский староста его послал Новгород предупредить… Лошадь пала… Ладно, Яков и ты, Улеб, садите этого богатыря на коня и дуйте к князю Юрию. Не ровён час, не врёт задохлик. Если поспешать, то завтра к вечеру в город доберётесь.

В горнице княжеского дворца народу собралось — не продыхнуть. Юрий Данилович с неодобрением смотрел на всю кутерьму, что устроили новгородцы по поводу появления шведов. Великое дело, семь-восемь сотен заморских голодранцев, ищущих приключений и дармовой добычи! Стоит шум поднимать… Но новгородцы думали иначе. Вчера ввечеру, не успел князь побеседовать через толмача с одеревеневшим от бешеной скачки инородцем-рыбаком, как со стороны города докатился надрывающий душу звон вечевого колокола: ушлые новгородцы прознали о шведах одновременно с князем. И до самой темноты на торговой стороне шла пря и стоял неумолчный мат в речах по спасению отечества и родительских святынь. Страсти несколько остудил архиепископ владыка Давыд, призвавший новгородцев доверить решение об ополчении Великому князю да посаднику с выборными лучшими людьми.

— А как порешат они, выборные ваши, — увещевал владыка, — то ударим в колокол снова, и здесь решение утвердим.

Владыке поверили. И вот теперь выборные собрались в княжьих хоромах, решали. Князь Юрий сидел на троне, высоченная спинка которого и стульчак были обиты горностаем. Поблизости от него на таких же креслах, но пониже и поплоше, устроились посадник Семён Климо́вич, архиепископ и наместник Афанасий, брат князя Юрия. Скамьи для остальной выборной братии от новгородского люда стояли вдоль стен горницы, оставляя незанятой середину её, куда всякий имевший что сказать, выходил для слова. Слов у новгородцев находилось немало, сидели в духоте уже полдня, но всё ещё никак не докончили дела. Хотя спор шёл всего лишь о том, кому и сколько вкладываться в оборону и какими силами идти на шведов.

«Всех бы перевязал, да покидал за окошко!» — злился Юрий, но вынужденно сдерживался. А сил было: дружина самого Великого князя и дружина наместника — пятьсот обученных воинов. Архиепископ мог, при желании, вооружить и выставить на поле ещё пятьсот (так и называлось — архиепископский полк), да городское ополчение, куда каждый из пяти городских концов выставлял в зависимости от нужды известное количество ратников, и в которое охотой ли, неволей ли должны были идти все — купцы, ремесленники, смерды. Вот ополченцы и мутили воду: «Пусть князья своей дружиной со свеями управляются! На то и посажены тут. А коли всякий раз ополчение собирать — работать некогда станет! Ведь двух месяцев не прошло, как ходили с князем Юрием под Тверь…». Юрий видел справедливость купчишек, и оттого серчал ещё сильнее. Но внешне этого он никак не проявлял, сдерживался, лишь при особо не нравившихся ему высказываниях дёргал и сучил ногами да выплескивал с донышка кубка остатки вина назад за спину, на сапоги ни в чём не повинного виночерпия. Бесился Великий князь, но понимал, что именно вот эти противные людишки и есть главная опора и надёжа в его войне за первенство на Руси. Чтоб им провалиться!

Отношения меж вольным Новгородом и князьями никогда не были простыми. Своебышные новгородцы со своим треклятым вечем вертели приглашенными князьями, как хотели. Сколько раз Великие князья прошлых лет — грозные властелины Киева или Владимира, пытались надеть узду на эту обособленную купеческую вольницу, да мало что удавалось. Взять хоть Андрея Боголюбского или его, юриевого, деда — Александра Ярославовича Невского.

А что уж говорить об удельных князьях! Юрий Данилович хорошо помнил, как радовался его батюшка Даниил Александрович Московский, получив от новгородцев приглашение на новгородский стол. Во всей Москве гусям-лебедям шеи посвёртывали, угощая посланцев от Новгорода.

Батюшка Даниил родился за год до смерти деда, знаменитого Александра Невского, в 1261 году от Христова рождества. Старшие братья его к тому времени уже осваивались в полученных от папеньки уделах, примерялись, кому из них ходить в Великих владимирских князьях, а Данилку-недомерка долго не замечали. Как подрос, дали ему из жалости под управление крохотный московский удел: крепостица, наспех отстроенная после татар, да десяток сёл и погостов. Пусть сидит, как мышка в норке, тихохонько…

Так и закрепилось за Даниилом звание «тихого» князя. А он и сам не лез на рожон, всё бочком, сторонкой ходил, больше пёкся о возвышении своего удела и для того приманивал разными посулами в Москву кого только мог, и бояр из других княжеств, и крестьян, и мастеровых. Оглянуться не успели, выросла Москва, заматерела. Главное, бояре тамошние окрепли, сбились в кучу вокруг князя Даниила. И «заединщиной» любого из недоброжелателей были сожрать готовы; стало князю на кого опереться.

Тут старшие братья Андрей и Дмитрий глаза протёрли: «Данька-то, совсем большим стал!». И каждый начал стараться его на свою сторону перетянуть. Всем он понадобился, безотказный: позовёт Великий князь Дмитрий идти на бывшего Великого князя Андрея, идёт с ним Даниил; позовет Великий князь Андрей идти войной на бывшего Великого князя Дмитрия — идёт с ним Даниил! Потому что, как не помочь родным братьям — Андрею и Дмитрию? Главное, знать у кого из них в то время грамота от царя Золотой Орды на Великое владимирское княжение в руках имеется.

Он даже на соседнюю Рязань походом сходил, и не без пользы для себя — привёл из Переяславля-Рязанского пленником тамошнего князя Константина Романовича. Ну, ясно, все изумились. Не тому, как умеет князь Даниил полки водить, а тому, как без боя рязанские бояре своего князя выдали. Какой ключик подобрал московский князь к сердцам этих изменщиков, так тайной и осталось.

А приглашение от новгородцев значило то, что младшая ветвь Ярославичей и её прародитель Даниил Московский встали в глазах всей восточной Руси вровень со старшими княжескими домами. Теперь было важно не споткнуться, не упасть. Но даже в самых смелых мечтаниях Даниил Александрович и представить не мог, что его старший сын Юрий добьётся всеми правдами, а больше — неправдами, Великого владимирского княжения.

К вечеру распогодилось. Как бы внимая природе, убыли и страсти в городе. Народное собрание без особых возражений и криков выслушало приговор «лучших людей». Посаднику даже не слишком пришлось напрягать голос:

— Идут на свеев княжья дружина и архиерейский полк. Если кто их новгородских людей без разбора звания сам запишется по своей охоте в войско, то отказа не чиним. В неделю каждому ратнику выплачено будет по четверти серебряной гривны, а уж кто чем разживётся от супостатов — то его, без изьятия.

Выступление назначили на следующий полдень. Наместник, князь Афанасий, на которого легли все хлопоты по подготовке похода, расталкивая грудью своего мухортого жеребца разбредающихся с площади новгородцев, подъехал к брату:

— Сбор я указал на первой версте чудовской дороги. Поеду дружину готовить.

— Добро… Я попозже вернусь: владыка Давыд просил к нему на подворье заглянуть, поговорить о чём-то хочет.

Афанасий засмеялся:

— Голову на заклад даю, учить будет, как шведов воевать! У этого новгородского пастыря икона и лопата из одного дерева, не родился бы попом, быть бы ему воеводой.

Пастырь, говорил, однако, о другом. Именно о том, что занимало князя Юрия неизмеримо больше, чем вся дурацкая возня со шведами.

Краем сознания Юрий понимал, что для новгородцев участившиеся набеги шведских дружин на малообжитое и, можно сказать, ничейное, балтийское побережье, стали тревожным знаком, предвестником настоящей войны за невское устье. И в другое время Юрий Данилович готов был бы всемерно помочь купчишкам отстоять тамошние болота, но не теперь, когда на кону стояла цель всей жизни — Великое княжение владимирское, власть над всей русской землей. Царь Узбек вручил её Юрию, года не прошло. Это ещё не власть, это слабый росток будущего могучего дерева, его надо беречь и лелеять. И первый кто угрожает этой власти — бывший Великий владимирский князь Михаил Тверской.

Пока он жив…

Новгородский владыка принимал высокого гостя в крохотной келье, служившей опочивальней, поздний приход князя застал его готовившимся ко сну. Впрочем, причина такой будничности могла быть и другой: аршинные каменные стены кельи и толстенная дверь без единой щели надежно хоронили от чужих ушей любое слово сказанное тут. А по ту сторону дверей стоял на страже монах такого роста, что даже высокий Юрий Данилович едва достигал головой его плеча.

— Тебе б ко мне в дружину, — что-то отдаленно похожее на улыбку впервые за весь бурный день тронуло губу Великого князя. — А ты от мира бегаешь…

— Му-у, — сказал монах и показал на уши: глухонемой, мол. И открыл дверь.

Святой отец стоял на коленях в переднем углу, молился на икону Георгия Победоносца. Юрий тоже отмахнулся трижды на образ. Отче Давыд сотворил ещё поклон, поднялся и обернулся навстречу гостю:

— Грамоту получил от митрополита Петра, потому и потревожил тебя, князь, не взыщи.

— Да!?? Да?!! — нетерпеливо перебил Юрий.

— Нет… Церковь не может одобрить твой третий брак. Митрополит благословения не даст. Не хочет вводить в сомнение всех православных.

— Татарку в счёт берете?! — лицо князя исказила резкая судорога, он рванул застежку шитого оплечья. — Да у меня же от неё ни ребят, ни котят. Я, что, в тридцать семь лет бобылём остаться должен?

— Ты знал что делаешь, когда сватался к сестре хана, — по виску архиепископа скатилась капля пота, но он твёрдо докончил, — и весь обряд был правильно выдержан сарайским епископом. Она — жена законная. Так пишет митрополит…

— Законная?! Крестом любви не свяжешь.

Ни до, и никогда после не приходилось слышать стенам архиепископского дома тех слов, что сказал тут в запале Великий князь. А добрый пастырь, наутро объявился больным и несколько дней никуда не выезжал. Глухонемой его служка на заутрене показывал братии обширный лиловый синячище на локте и мычал, размахивая второй, здоровой рукой. «Дверью шибануло? — удивлялись братья. — Это надо же…».

Шведов подкараулили на днёвке. Их обложили с трёх сторон и, дождавшись, когда усталые от грабежей чухонских деревень, воины залягут на послеобеденный отдых на поляне вдоль реки, навалились разом по сигналу князя Афанасия. Великий князь Юрий, всё руководство походом возложивший на брата, присутствовал тут же, но никак не проявлял себя до той минуты, когда первая волна конных дружинников не сыпанула лавой из леса на шведский стан. Пешие новгородцы архиепископского полка со всего духу бежали сзади и так страшно выли свой боевой клич, что кони дружинников прибавляли ход. Князь Юрий врубился в жиденький строй королевских лучников, тех, кто успел похватать луки и мечи, первым. И горе было врагам, оказавшимся у него на пути. К концу короткого, как наваждение, боя он был забрызган кровью с головы до пят, доспехи погнуты несколькими молодецкими ударами, но сам князь не получил ни малейшей царапины.

Воины хозяйничали на вражеских ладьях, оставшихся в живых шведов тумаками сгоняли в одну кучу в середине поля битвы.

— Почти сотня пленных! — князь Афанасий, сбросив шлем, вытирал меч пучком травы, — подвод не хватит своих и их раненых везти.

— Добей… — отрешенно ответил Юрий. Афанасий, недоумевая, вскинул глаза на старшего брата.

— Что непонятного?!! — вдруг приходя в неистовство, заорал Великий князь, — всех, всех добить. И семя крапивного не оставить! Всех, всех…

Князь, задыхаясь от подтупившей к горлу злобы, выхватил копьё у стоявшего ближе ратника и швырнул его в толпу пленных. Толпа, охнув, отшатнулась, оставив на смятой клочковатой траве человека с пробитой копьём грудью. Древко копья мелко дрожало. И началось избиение безоружных. Княжеские дружинники были приучены выполнять команды, не задумываясь. Новгородские ратники оцепенело стояли и смотрели.

Уже на вечерней заре на поле сечи из кустов выбрались трое: два новгородских ратника и молодой парень-свей со скрученными верёвкой руками. Они подошли к хорошо заметному на зелёном лугу свежезасыпанному длинному рву — братской могиле королевских воинов, остановились.

— Ни хрена себе, князь Великий учудил… — сказал один из новгородцев и снял с головы вислоухую шапчонку-подшлемник. — Какая муха его укусила? Где это видано, пленных кончать так немилосердно? Ведь завсегда их или на обмен пускали, иль выкуп за них брали! И на тебе: гром грянул не из тучи…

— А из навозной кучи! — буркнул с сердцем второй. И притянув к себе пленного, вдруг обнял его:

— Поймал тебя, радовался. Как же! Денег заработал! А ты теперь один остался… И значит, Богом ты меченый, грех за тебя деньги брать.

Испуганный швед лишь заморгал белесоватыми ресницами, не понимая. Тогда новгородец ловко распустил хитрый узел на веревке:

— Всё, брат, свободен. Айда с нами в город. Поживешь у меня чуток, а там я тебя на какой-нибудь немецкий корабль и пристрою… И — домой! Фатерланд, понимаешь, фатерланд. Скажешь там: лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой…

 

Глава седьмая

Счастье не корова: не выдоишь

Я решился. Последующий день мы провели в приготовлениях. Корнею, как бывалому, я поручил приобрести пару ножей и крепкую веревку. После памятной битвы на постоялом дворе в его воинских способностях я ничуть не сомневался.

— Сапоги бы нам надо…

— Что, в лаптях надоело?

— Стуку от них много.

— Тьфу… — денег у меня ещё поубавилось.

Сам я с котомкой за плечами, из которой торчала ручка лучковой пилы, ни дать, ни взять плотник-одиночка, несколько раз прошёлся по улочкам кремля, примыкавшим к ограде княжеских хором.

Корней явился в охотничью берлогу только к вечеру. Охотничек наш шастал по лесным дебрям и приготовлениям к взятию княжеского дворца не мешал. Князь принес две пары мягких и высоких сапог и два засапожных ножа с насечными комлевыми рукоятками. Была при нём и длинная верёвка, которую, как оказалось, он просто стащил на базаре у зазевавшегося купчины.

— Я с самого начала догадывался, что князем ты родился по недосмотру Божьему, — сказал я. — У тебя все задатки босяка.

— Не лезь ко мне с проповедями, архиерей недоструганный, — обиделся он. — Красть верёвку грешно, а красть девку у князя можно? Между прочим, её ведь сторожат крепко, и коль ты думаешь, что этих мужиков удастся добром уговорить отпустить её с нами, то ты сильно ошибаешься!

Да, мысли о сторожах меня смущали не на шутку: пускать кровь любому человеку, будь он хоть басурман, не говоря уж о братьях-тверяках, я не желал вовсе.

— На-кось, примерь, — Корней бросил мне продолговатую круглую железку. Это была наручь, часть воинского доспеха, защищающая руку от кисти до локтя.

— Странная какая-то! — я показал на ненормально утолщённую середину с пересекавшим её узким пропилом.

— Чтоб лезвие у противника застряло, — снисходительно пояснил Корней. — Только ты и не пробуй, без обыку не получится.

Ночка выдалась как на заказ.

— Хоть глаз коли, язви её в душу! — ругался князь, когда мы, дождавшись самой глухой поры ночи, выбрались из дровяника, где, совсем закоченев, просидели с вечера, боясь пошевелиться. На ночь ворота всех башен детинца запирались, и по его улочкам прекращалось всякое движение. Только ночные сторожа с деревянными колотушками изредка бродили меж темнеющих на фоне звездного неба высоких построек.

Забор, окружавший княжеский дворец, мы одолели без больших затруднений. Плотно подогнанные друг к другу стоячие бревна с заостренными сверху концами были мертвяще холодны на ощупь. Корней, чуть не оторвав мне ухо, взгромоздился на мои плечи и, замерев, несколько мгновений вглядывался в темень по ту сторону забора.

— Ну, пошла милая, — князь легко подтянулся на руках и перемахнул через ограду. Я карабкался по веревке, которую он перебросил оттуда.

— Похоже, не ошибся ты, — просипел Корней. — Собак на этой стороне нет.

Когда мы достигли крыльца, сердце билось у меня между зубами.

— У дверей мечник должен караулить…

— А я думал-гадал: кто нам дверь отопрет? — ухмыльнулся, как слышалось по голосу, Корней.

— Справишься?

— А то…

Стражников на крыльце оказалось двое. Но оба не успели издать ни звука, когда Корней в три пружинящих прыжка взлетел по широкой лестнице на верхнюю площадку. Их мечи так и осталась в ножнах. Корней нанес ближнему стражнику удар в живот и, тотчас кинувшись ко второму, с маху рубанул его ладонью по шее. Первый переломился пополам и, падая, пробороздил лицом по доскам. Второй, замерев с открытым ртом, постоял немного, затем, издав вместо крика тихое шипение, сполз спиной по ребристой бревенчатой стене. Я ощупал их пояса:

— Вот и ключи. А ловко ты их.

— Чего там… Два остолопа. Руку об этого, правда, отбил — у него кольчужка под платьем. Давай, вяжи болезных, — он заворочал в замке ключом.

— А чего их вязать? До утра, поди, не очухаются.

— Спокойнее будет. Подальше положишь — поближе возьмёшь! — добавил он совсем несуразицу. Но меня она убедила. Мы связали стражникам руки снятыми с них же кушаками и, осторожно открыв высокую двухполовинчатую дверь, за которой угадывался длинный коридор или сенник, волоком втащили за собой. Вытянутое помещение было скупо освещено огоньком масляной плошки.

— А здоровые боровы! — шепчу я и разгибаюсь утереть пот. В тот же миг на голову мне обрушивается небо. Впрочем, возможно, это обычный табурет, в чьих-то крепких руках сегодня заменяющий кару небесную такому грешнику как я. Ускользающее сознание ловит только мозаичные картинки дальнейшей битвы. Вообще-то, полной цели враг не достиг: упасть я упал, но одним глазом всё же досматривал дальнейшее. Враг, а снизу он кажется огромным, отбрасывает в сторону табурет и в его руке появляется такой же огромный как он сам, меч. И с этим ужасным железом третий стражник, стороживший внутренние покои, бросается на моего безоружного напарника. Что я мог сделать для друга? Сделал, что мог: когда он перешагивал через меня, я тряпичной рукой ухватил его за колено. Обидно, но, кажется, он этого не заметил.

Корней не бежал, он стоял, раскорячившись и пригнувшись, и в упор смотрел на нападавшего. Меч высверкнул и, описав длинную дугу, опустился на выставленную вперёд руку, защищавшую голову. Короткий рубящий удар дикого металла, под которым разваливается мягкая плоть и брызжет дымная кровь… Меч впился в руку Корнея со странным металлическим клацаньем, как клацает дверной засов, и прочно застрял в наручи, прикрытой длинным рукавом.

— Отдай, не то уронишь, — сказал Корней и, резко опуская руку, выдернул оружие у изумленного врага. Тот ещё тупо и растерянно смотрел перед собой на пол, где по его представлениям должен был сейчас биться человек, против которого он обратил свой острый меч. Хлёсткий удар в лицо отбросил стражника назад. Пятясь, он запнулся об распростертого меня и упал на своих молчаливых товарищей.

— Ты живой, Сашка? — Корней ощупал мое лицо и голову. Я невольно вскрикнул, когда его ладонь надавила на разбитое в кровь темечко. Но это помогло окончательно прийти в себя.

— Живой, убери лапищи…

— Смотри, жив! Что значит привычка… Ещё пару раз по башке получишь, и совсем это перестанешь замечать, — осклабился князь, и в голосе его чувствовалась радость. — Вставай, подсоблю.

И мы пошли по комнатам искать то, за чем пришли.

— Вот она! — Корней поднял повыше чадящую плошку и указал туда, где в углу под образами за длинноногим столиком, с раскрытым псалтырем лежащим на нём, неподвижно стояла невысокая женщина с ног до головы закутанная в тёмное покрывало или плащ. Она, несомненно, слышала шум нашей возни в коридоре и сейчас со страхом, отражавшимся в широко раскрытых глазах, смотрела на нас.

— Эй, татарочка, ты не бойся! — сказал Корней. Она не ответила, все так же непонимающе глядя на нас.

— Может, ты по-ихнему кумекаешь? Скажи ей чего, успокой. Не ровён час — закричит! — он обернулся ко мне. Я, было, открыл рот, но Корней поспешно отвел огонёк от моего лица. — Нет, лучше не рискуй, у тебя вся морда в кровище, только детей пугать!

И тут это случилось: в тишине раздался детский писк. Корней остолбенело уставился на меня. Я тоже был потрясён, но соображение помалу начало возвращаться в мою терпимо болевшую голову:

— Ну, чего засбоил? Бабы с ребёнком никогда не видел?

— Которые маленькие такие?

— Маленькие. Плачут. Их женщины рожают. Дети. Младенцы.

— А-а-а…

Корней потянул за край покрывала, в которое была укутана пленница. Оно соскользнуло вниз, и мы увидели на руках полуодетой женщины крохотный тряпичный кулёк. Из кулька и раздавался плач. Скорее не плач, а кряхтение. Открытие поразило нас как громом. Двух здоровенных мужиков запросто размазало тоненькое «уа-уа», слышавшееся из под тряпок. Оно опрокидывало все наши лихие расчеты. Почуяв в наступившем молчании что-то недоброе, женщина покрепче прижала свёрток к груди и, казалось, была скорее готова умереть, нежели выпустить его.

Молчание затягивалось, и она спросила первой:

— Кто вы?

— Люди князя московского, — не особо вдумываясь в то, что говорю, ответил я.

«Боже мой, — билось у меня в голове — баба-то с ребёнком! Ну, и куда мы её девать будем?»

— Нам служанку княгини Кон… Агафьи надо видеть, — встрял в разговор князь Корней. — Ты, что ли, Салгар будешь?

Удивление, мимолетное как порыв ветра, мелькнуло на лице женщины. Но длилось оно миг.

— Да, Салгар — я, — сказала она вполне спокойно и обратила взор на ребенка, начав привычно укачивать его.

— Освободим тебя… то есть, освободить тебя хотели… Твой робятёночек? — Корней зашевелил растопыренными пальцами, показывая свёртку «козу». — А звать как?

— Салгар.

— Салгар?

— И я — Салгар, и она Салгар.

— Девка, что ль? — Корней, похоже, был убеждён, что младенцы бывают только мальчиками. Женщина говорила по-русски очень чисто, чуть растягивая слова, напевно, что более подходило уроженке поморья, чем этой черноволосой степнячке.

— Что делать будем, старшой?

Последнее «старшой» мой князь всегда произносит с кривой ухмылкой, но сегодня он изменил себе. Видно, по настоящему растерян. А в самом деле, что же нам теперь делать? Нелепо тащить через все заборы бабу с ребенком. Оставить её здесь тоже сладкого мало. Нас, виноватых, Иван Данилович за промах за … повесит. А на ней, безвинной, тверские отыграются.

Словно угадав мои мысли, женщина сказала:

— Теперь нас со света сживут…

— Ладно, собирай ребёнка, идём, — решился я.

И тут моего князя прорвало:

— Ты что, сдурел?!! — зашипел он. — Как мы с таким подарком из кремника выберемся? Берём её одну, а дитёнка оставим. Ничего с ним не станется — караул через час меняться придёт.

Я стряхнул его руку с плеча.

— Это мне решать. Против совести не пойду — мыслимо ли мать с дитём разлучать? Пропадать так вместе! А ты, — обернулся я к Салгар, — скажешь силком заставили… Идём.

Я вышел из комнаты в коридор, за мной черней грозы вылетел Корней, бормоча ругательства и стараясь не встречаться со мной глазами. И тут мне пришла в голову одна мысль.

— Ладно, князь, потом своё отсердишься. Скажи лучше, как думаешь, если здесь, в кремле пожар случится, караулы со стен снимут?

— Снимут, поди, — пробурчал он. Его лицо немного просветлело. Он понял меня:

— Только этот теремок подожжём, или весь дворец спалим?

— Только теремок, жадина.

— Жаль…

Я выхожу из забытья в неведомом мне месте: крохотный кут за русской, с белёным боком печью, занят лежанкой крытой несколькими медвежьими и волчьими шкурами. Жёсткая шерсть колет щёку. Прямо надо мной вдоль стены развешены пучки засохшей травы. Травы лечебные: я распознаю в скупом освещении жёлтенькую мелочь цветов зверобоя и крупные шишки кровохлёбки на длинных голых стеблях.

— Оклемался, что ли, парень? — с удивлением и радостью я узнаю голос нашего домохозяина-охотника. Вот он и сам появляется в проёме между печью и стеной, загораживая свет. Виден лишь один оклад — маленькая плешивая голова торчит из привычной заячьей душегрейки, а когда поворачивается боком, заметна жиденькая кургузая бородёнка.

— Где это мы, батя?

— Я дома, а ты, стало быть, у меня.

Ну да, конечно, о чём это я? Раз тут дед, значит это его дом. А если я тут, значит, я у него дома. А миг назад, в беспамятстве, я был… Я был в тверском кремле. Но когда мы уходили в кремль старика дома не было. Может это не его дом? Или его? А бежал я сюда не один… Со мной была… была…

— Орала как оглашенная. Голоднющая!

Это бубнит рядом хозяин. О ком это он? А-а-а, понял, о спасенной нами пленнице.

— Ты, отец, хоть покормил их?

— Кого?

— Ну, женщину эту, Салгар. И ребёнка…

— Какую женщину? Ты же один ночью приполз. Правда, с робятёнком. Вот я и говорю — голоднющая девка такая!

— А баба где? Бабы с нами не было?

— Ни единой! Эх, молодёжь, молодёжь, всё бы вам о бабах да о бабах! А девчонку, говорю, обиходил. Тут за два дома у Проньки-скрипуна намедни молодуха родила, титьки — во! Молочка хоть залейся. Согласилась и нашу покормить.

Я выполз из-за печи и стоял дико озираясь, узнавая обстановку захламлённой бобылевой избы, а сам старик, не умолкая, трещал сбоку:

— Зыбка-то у меня ещё от моих сохранилась, Аринку последнюю качали. Теперь, видишь, пригодилась!

В углу горницы, подвешенная на свежем берёзовом шесте, висела люлька. В ней, укутанная в чистый холстяной обрез, посапывала Салгар-младшая. Кровь бросилась мне в голову, я вспомнил события этой злосчастной ночи, вспомнил, веря и не веря вернувшейся памяти.

— Ну, прости нас, Господи, и помоги! — сказал князь Корней, когда Салгар, уже подорожному одетая, подняла на руки девочку. Корней перекрестился на образок в углу, затем сунул его за пазуху. Не ровён час, сгорит иконка, грех. Перед тем он распушил всю солому из матраса, на котором спала полонянка, добавил сверху несколько попавших под руку тряпиц, и теперь стоял над кучей с горящей плошкой. Мы направились к дверям, и Корней бросил плошку в сухую солому. Огонь сноровисто пополз по жёстким стеблям.

Разгоралось быстро. Из горницы тянулся горький дым, и в проёме дверей виднелись оранжевые сполохи. Всех троих связанных стражников мы перетащили на улицу. Двое из них пришли в себя и грозно вращали глазами, мыча сквозь затычки во ртах.

— Ну, дуйте что есть мочи к забору. Я хвост постерегу, — выдохнул Корней и помахал, приноравливая к руке, мечом, снятым со стражника. Второй меч украшал меня.

Частокол княжеского подворья мы одолели не без труда, но быстро. Первой по веревке с моей помощью прошмыгнула Салгар, затем я, с перекинутым за плечо свёртком, в котором покойно лежала ничего не понимающая малышка. С минуты на минуту должна была подняться суматоха.

Первые крики послышались, едва через брёвна частокола бурно дыша перевалился князь.

— Заполыхало как в печке, — радостно сообщил он.

— Ты-то чего сияешь? Такую красотищу сожжём, да и не дай Бог, людишек кого сгубим ненароком.

— Не-е-ет, отстоят дворец, думаю. Их как мурашей набежало с вёдрами. Да и ветерок подручный, от основных хором.

Мимо нас, затаившихся в конце узкого, не более сажени, проулка, на рысях, размахивая вёдрами и бренча доспехами, пробежали несколько воинов. Ударил, наконец, набатный колокол.

— Не иначе, как с ближайшей башни караульные, — решил я. — Туда, значит, и тронемся.

Дальнейшее представляется мне сплошной полосой невезения. Удача, до сей поры благоволившая двум недоумкам в безумной затее прогулки по княжескому дворцу, либо устала, либо отвлеклась по какому неотложному делу.

Мы взобрались на широкую, в четыре аршина ширины, крепостную стену и Корней привязал конец опущенной понаруже веревки к брусу, обрамляющему бойницу. В глубоком мраке, окружавшем кремль, там и сям появлялись пятнышки света: под звуками набата пробуждались улицы посада. Впрочем, детинец был отделён от ближних домов посада столь протяжённым пустырём, что пожар в крепости при слабом ветре вряд ли мог угрожать безопасности горожан.

А стражники на стене всё-таки еще оставались. И трое выскочили из темноты, когда всё было готово к нашему спуску. Первой попалась им Салгар. Мы разом обернулись на её сдавленный крик. Женщина, выгибаясь всем телом, билась в руках одного из воинов. Он обхватил её сзади и тщетно пытался зажать ей рот. Двое других мечников были уже в трёх шагах от нас.

— Уходи один! — заорал Корней, отбивая мечом выпад первого нападавшего.

Таиться не имело смысла — было слышно, как на подмогу обнаружившей нас троице торопятся, бухая сапогами по дубовым доскам настила, сторожа от соседней башни.

— Уходи, ей уже не поможешь, я их задержу! — Корней полоснул остриём одного из противников. В мерцающем свете приближающихся факелов грудь воина окрасилась чёрным, он вскрикнул и упал навзничь. Время шуток прошло…

Двенадцатиаршинная верёвка закончилась одновременно с крепостной стеной. Еще несколько аршин скользкого глинистого обрыва в ров, окружающий детинец, я катился главным образом на ближайшей к спине части тела, прижав к груди младенца и озабоченный только тем, чтобы не повредить это хрупкое создание Божье, которое казалось мне тем нежнее, что держать в руках грудничка довелось в первый раз.

Воды во рву, на моё счастье, оказалось не так уж и много. Я погрузился по грудь в затхлую тинистую жижу и, подняв свою драгоценную ношу над головой, побрёл к другому берегу. Сзади раздался тяжёлый шлепок, затем что-то просвистело в воздухе, а наверху, где все еще частили удары железа по железу, матерно взвыли несколько голосов. Я понял, что один из противников Корнея совершил свой последний полёт до земли и Корней обрубил веревку, спасая меня и отрезая себе путь к отступлению. Чуток времени теперь у меня был: я уже приближался к крайним домам посада, когда из-под башни вырвалась вереница огней, послышалось всхрапывание лошадей, и, рассыпавшись по пустырю, погоня быстро стала перемещаться за нами.

Дальше всё было как в страшном сне. Я бежал по тёмным переулкам, настигаемый неотвратимо приближающейся погоней. Топот коней, стук рвущегося из груди сердца — оно колотило по ребрам изнутри как палка по забору. Струи грязи, летевшие из-под сапог, когда я попадал в невидимые уличные лужи. И страх, страх… Пощады, я знал, не будет. Особенно после тех геройств, что свершит там, наверху, князь Корней. В последнем можно было не сомневаться, тверяки не нравились ему ещё с зимнего плена.

За две улицы от нашего дома я угодил своей многострадальной головой в бревно коновязи. Наступила тьма. Последнее, что уловил я краешком уходящего сознания, был голос Салгар, зовущий меня.

И снова голос хозяина возвращает меня в явь: — Аринка ныне далёко живет, аж под самым Торжком. Как увез зятёк пять годов назад, так и дорогу домой забыла. Да и то сказать — замужняя жена! Уж и своих троих родила. Я у них тот год летось две недели гостил… Ах славно покосили!

— Погоди, дядя Тима, — мой голос самому кажется чужим. — А я как сюда попал?

— Дык, прибрёл. Грязный, страшный…Кабы девчонка не пищала, я бы и в дом пустить забоялся. Пёс его знает — кто там под дверью хрипит?

Я всё ещё не могу вспомнить чего-то очень важного:

— А это…ещё кто…кто со мной был?

— Да никого. Меч при тебе был, вон под зипуном висит. Я ещё думаю: вот так каменщичков Господь в постояльцы прислал! Чисто разбойнички…

— Не разбойники мы, дядя Тима.

Я снимаю с пристенка меч. Деревянные ножны в струпьях присохшей тины, рукоять торчит криво. А когда я пытаюсь выправить её, лезвие клинка легко переламывается возле самых усков. Это меня окончательно доконало. Боже мой! Закатиться за тридевять земель, каждый миг опасаясь быть опознаным в чужом городе, где милостью можно считать если повесят сразу, а не после лютых допросов, и в одночасье потерять единственного товарища и единственную ниточку в своем расследовании — пленную татарочку! За это московский князь по головке не погладит.

Таких новостей хватило б убить горем даже лошадь! И что в итоге? Маленький сопливый подкидыш и поломанный меч? Стоило стараться!

Я сел на хозяйскую лежанку и, схватившись за виски, застонал от тоски. Выть, правда, пришлось вполголоса, чтоб не разбудить дитя. Старый охотник подсел рядом и, приобняв меня за плечи, укоризненно сказал:

— Не-е! Не та пошла молодежь. Да разве раньше мужик бы так нюни распустил? А ты… Ладно, ладно, уймись! Айда, чего покажу…

Он помог мне встать и, придерживая как тяжелобольного, завел на свою половину. На широкой лавке, на бочку, положив щёку на сложенные ладошки, спала женщина. Это была Салгар.

— Вот она тебя и привела. На себе дотащила. Чудо, что ты дом мой узнал. А как за порог, так окончательно сомлел, обеспамятел. А тут стража по улицам туда-сюда проскакивать стала. Весь город, прямо, всполошили вы.

Хозяин рассказывает это шёпотом, боясь разбудить спящую, и потихоньку тянет меня прочь.

— А ведь я бы тебя, паря, выдал стражникам! Да-а, — он вздохнул, давая понять, что сделанного не воротишь. — Вот их благодари, что не в темнице сейчас валяешься. Особенно вот её! — он показал шишковатым пальцем на тихо покачивающуюся зыбку. И сказал с неожиданной слезой в голосе:

— У меня ведь кроме Аринки ещё двое было, да всех Господь прибрал, как и хозяйку мою, царство небесное. А уж как я деток люблю…

Туман в моих глазах помалу рассеялся, утихла чуток и боль в голове. Я обнял старого обманщика и сказал:

— Сволочь ты плешивая! Что ж ты мне голову морочил?!! Убить тебя мало.

И, вкладывая ему в ладонь монету, докончил:

— У Ярцевых не бери, у них слабая, лучше до Волковых добеги — мы только у них последние разы брали… Да крынку почище с собой захвати!

Последнее указание пропало даром, бобыля рядом уже не было. Вдали, где-то в конце улицы, загоготали потревоженные гуси.

 

Глава восьмая

Посольство

На двенадцатый день после Пасхи подобревшие на время тверяки принимали большого посла из Москвы. Воскрешение Господне, как известно, смиряет грубые нравы, а потому прискакавший на княжеский двор посольский гонец с просьбой к Михаилу Ярославовичу принять московских посланцев, не был, как обычно, посажен в темницу. Грамоту от москвитян князь также против обыкновения не разодрал, а гонцу сказал:

— Пущай приезжают, поговорим…

Гонец тотчас ускакал в обратный путь, благодарно крестясь на каждую встречавшуюся колокольню.

Посольство, а паче возглавляющего его боярина Романа Кирилловича, верстах в трёх за тверской околицей встречал нарочно посланный почётный караул, в челе которого на вороном жеребце утвердился старший из сыновей бывшего великого владимирского князя — Дмитрий. За глубоко посаженные карие, почти чёрные, с красноватым отливом глаза в народе его прозвали Грозные Очи. Дмитрий своего прозвища не любил и частенько обещался: «Как услышу — выпорю!».

— Ой-ой-ой, — пужался народ.

Завидев два возка посольства, сзади которых тянулась охранная полусотня в сине-красных московских кафтанах, тверские сошли с коней: рад не рад, а соблюдай обряд. Верхом остался только княжич, и когда передний возок поравнялся с ним, он, до самой гривы поклонившись боярину, сказал густым мужичьим басом:

— С благополучным приездом, Роман Кириллович! Желаю здравствовать.

Посол, щуплый старичок лет пятидесяти пяти с острым лисьим личиком, выкарабкался из тележной кибитки — ноги затекли. Как был в богатой собольей шубе, медленно опустился на колени у копыт княжьего коня.

— Благодарение Богу, добрались… Здоров ли великий князь Михаил свет-Ярославович? С поклоном мы к вам.

— Отец здоров, чего и вам желает! — Дмитрий остро глянул в посольские глаза: не издевается ли хитрая московская рожа? Уж им-то бы хотелось у князя Михаила здоровья поубавить.

— Пожалуйте в стольный град, — Дмитрий снова поклонился и, дождавшись, когда посол, старчески кряхтя, взберется в кошевку, заорал:

— Первая сотня спереди, вторая — сзади. Трогай!

Сам, нарушая торжественность строя, зарысил рядом с посольским возком. В городе разом, по команде, затрезвонили церковные колокола.

В тот день тверской великий князь посольства не принял. Не в отеческих обычаях вот так сразу, не успели приехать, о больших государственных делах толковать. Прямо насмешка могла получиться! Послам, чёрт их принес, отдохнуть с дороги не помешает.

Приехавших водили в мыльню. Понятно, только посла с его подручниками, боярскими детьми. Посольские стражники — люди военные, обойдутся. Стражники отсыпались в сарае на широком епископском дворе, что был отведён посланнику на постой, да ходили за стены крепости купаться. К вечеру весь архиерейский двор был утыкан копьями — на длинных, серых от вьевшейся грязи и пота, древках висели сполоснутые в реке московские порты. Копье с маху всаживалось в бревенчатый тын и вешало готово…

Осанистый, ещё молодой, дородный телом епископ Варсонофий проходя по дорожке к своим палатам, недовольно оглядел всю эту сермяжную живопись, но, вздохнув, смирился. Случившиеся на дворе московские воины встали на колена. Варсонофий широким взмахом окрестил полуголых стражников и висящие за ними исподники.

— Мир вам, дети мои! — сказал. И снова отчего-то вздохнул. Наверное, подумал о войне, которая с малыми перерывами бушует между тверским и московским князьями. Уже который раз ему, духовнику, приходится мирить не в меру передравшихся владетелей. Каждый поход той или другой стороны, а они случались чуть не по два раза на год, оканчивался выставлением денежного счета, разменом пленными боярами и воинами да целованием договорных грамот. Церковные иерархи выступали при этом зачинщиками и поручителями их исполнения. Конечно, все свои обещания князья удивительно быстро предавали забвению и снова малообжитые дебри от Ладоги до Вятки оглашались душераздирающими воинскими песнями и стуком мечей о щиты. Только святая греческая вера спасала этот бедный потерянный народ во главе с одичалыми предводителями от окончательного самоистребления.

— О, Господи! — ещё раз вздохнул Варсонофий и ушёл в терем.

— О, Господи, — простонал московский посол и сполз с полка, где принял уже изрядную трёпку березовыми вениками.

— Хорошая банька! — похвалил посол. — Хотя у нас в Ростове бани лучше. У нас полки-то из осины стругают, смола на задницу не липнет.

— Дак и тут из осины, боярин, — сплоховал один из мывших посла ближников, постельничий Егорка Сума, и осёкся.

— Из осины, говоришь? — поджал боярин узенькие губы. — Смотри-ка! Ну, это одна такая в Твери.

— Понятное дело, одна, батюшка! И детинец у них куда меньший, чем у нас, и избы тут ниже, и лес в округе чахлый…

— Да, хорошо сейчас у нас в Ростове! — боярин мечтательно причмокнул. — Поди, уж и яблони зацвели. Эх, завела дорожка дальняя! Уж сколько я твердил нашему князю Василию Константиновичу, что никакого прибытка нам от дружбы с Москвой не выйдет. Хорошо хоть он по зиме не сунулся вместе с князем Юрием идти сюда ратиться. Сейчас бы тоже сидел, убытки подсчитывал! И вот за эти уговоры он меня в благодарность сюда послал, москвяков выручать! Ну, есть справедливость на земле? Ты, говорит, Роман Кириллович, голова! Ты, говорит, на год вперёд видишь. Меня, говорит, Иван Московский просил прислать кого, чтоб с Тверью замириться. Кого ж мне послать, говорит, как не тебя? Тьфу, пропасть! — ожесточается посол от воспоминаний. — Чего стоишь, Егорка? Давай три мочалой, скважина худая. Неделю, чай, по разным постоялым берлогам маялись, пока до Твери этой окаянной добрались. Запаршивел, как собака!

И уже когда распаренного, ополоснутого напоследок душистым, на мяте, настоем боярина на простынях несут в терем, он узкой рукой тычет Егорку в скулу:

— Плохая у тверяков баня… Полок-то, говоришь, сосновый?

— Сосновый, батюшка, сосновый!

Самым слабым местом в обороне Михаила Ярославича была судьба княгини Агафьи. Конечно, не будь эта крещёная татарка сестрой Великого хана, князь и не почесался бы, случись с ней худшее. В конце концов, любой вред, который он мог бы нанести своему заклятому сопернику, князю Юрию, уже ничего не добавлял в ту слепую ненависть, что переполняла их все годы четырнадцатилетней убийственной вражды из-за владимирского престола.

— Ну, что там, на Москве? — спросил князь Михаил после взаимных приветствий и обязательных в таких случаях вопросов о здоровье, которыми они обменялись с московским послом. Разговор происходил с глазу на глаз в одной из верхних светёлок княжеского дворца.

Прибывшая с боярином Романом свита из боярских детей осталась в гриднице — большущем помещении в самом центре дворцовых строений, где часом раньше произошло всё торжество представления посольства тверскому князю. Затем тут же были накрыты столы и гостей пригласили к трапезе. За длиннющими столами, установленными в две полосы вдоль зала, освещённого множеством толстенных сальных свечей на громоздких медных шандалах, при желании можно было накормить две-три сотни гостей. Столько примерно и было приглашённых. А поскольку «московцев и ростовцев» имевших сан и положение, дававшие право пировать у тверского князя, в посольстве было раз-два и обчёлся, то вся пирушка больше смахивала на тесную дружескую вечеринку тверского дворянства, на которую по досадному недоразумению забрёл кто-то лишний. Впрочем, тверские не переходили граней приличия, даже когда на десятый раз рассказывали, как лихо они били московское войско в предыдущие годы. Сам глава посольства и тверской князь, выслушав первые заздравные речи, обращённые по большей части к князю, и, пригубив вина, поднялись наверх.

Стоял почти по-летнему тёплый день. Окна светёлки, заставленные разноцветными венецианскими стеклами, по случаю тепла распахнули настежь и в них, с такой высоты, были видны заросшие тёмными лесами дали и плывущие в полном покое белые высоченные облака.

— А чего ей, Москве, станется? — пожав плечами, ответил посол на вопрос князя. — Вы ж в декабре их преследовать не захотели, они и рады…

— Сил у нас маловато было. Собирались второпях на оборону: как прослышали, что Юрий прямо из Орды с Кавгадыем сюда торопятся. Да и не везёт мне на Москву, я уже дважды под стены к ней подступал, а взять не мог! Городишко ведь плёвый, с моей Тверью не сравнишь. Уж и не говорю про старинные города, к примеру, ваш Ростов Великий. Кремль в Ростове каменный, народу, поди, раз в пять больше чем в Москве этой. А вот не даётся мне она!

— Народу, князь, у нас в Ростове нынче сильно поубавилось. Одолели ордынцы. Чуть не каждый год набег. Сколько раз мы с моим князем в Сарае бывали, Великому хану кланялись, чтоб унял своих мурз. Как в стенку горох. А ведь каждый поклон денег стоит. Не поверишь, князь, обнищали до последней нужды. Простой народишко давно начал в Москву утекать, где спокойней. А и я подумываю — не пора ли от татар подальше?

— Да хоть ко мне в Тверь подъезжай, мы слугам верным всегда рады.

— Спасибо, князь, на добром слове. Но раз про службу речь зашла, давай поговорим о том, зачем я сюда явился.

— Чего не понять! Пленными ещё на Евдокию разменялись, осталось старшинством померяться в Орде, да с помершей княгиней Агафьей, царство ей небесное, порешить. Юрку, сопляка, я за Великого князя владимирского, хоть режь меня, не посчитаю. Грамоту ханскую на Великое княжение он лукавством да подлизом получил от Узбека! Того не бывало на Руси, чтоб младший племянник наперёд дядьки старейшим князем стал! Вот лето придет, в Орду соберусь. Я всё хану расскажу, пусть рассудит. А с княгиней Агафьей, вот крест свят, несчастье не по нашей воле приключилось. Болезнь у нас ныне зимой чёрная открылась, купцы бессерменские завезли, — при этом воспоминании князь суеверно перекрестился и продолжал. — Да Бог милостив, недолго зараза в городе задержалась: простолюдинов десятка три перемёрло, а у нас во дворце кроме княгини, почитай, язва никого и не задела!

— Эхе-хе, — закряхтел боярин. — Как раз это и наводит князя Ивана на сомнения.

— А Юрий что ж?

— Юрий в таких делах полностью на младшего братца полагается. Сам-то он до сих пор ещё в Новгороде.

— Это нам ведомо. Сообщают, новгородцы и дальше не прочь помогать ему, связал их чёрт верёвочкой…

— Так как с княгиней поступить велишь, князь?

— Тело, если надо, выдадим. Да ведь тебе, чай, князь Иван и дознанье поручил учинить?

— Прости, князь, но это так.

— Ну, что ж… В другой раз и не стерпел бы от этих братцев такой наглости, да уж больно особый случай. Завтра повелю всех, кто был близь княгини Агафьи, к тебе на допрос прислать. Иль кого ещё захочешь послушать?

— Мне, великий князь, больше всего твои речи любо слушать. А людишек пришли, пожалуйста. Да только они ведь то и повторят, чего ты им наперёд накажешь? Мол, умерла княгиня не по злому умыслу, а по Божьей воле?

Посол вдруг замолчал, будто у него перехватило дыхание, потёр рукавом сухие глаза и неожиданно провыл плаксивым голосом:

— Ай, умерла, касатушка наша, во цвете лет! Закрылись её ясные очи и не увидеть ей больше, как красна землица тверская! Тут и леса строевые, и луга заливные… Ведь ежели бы доброму хозяину сто по сту десятин землицы этой, да тысчонку рублёв серебра на заведение, это как же зажить можно!

Ошеломлённый князь не сразу ухватывает суть происходящего, а сообразив, к чему клонит посол, широко улыбается и говорит:

— Ну, Роман Кириллович. Ну, голова! Верно бают, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. А землица у Твери есть. Найдётся. Не сомневайся!

 

Глава девятая

Свой своему поневоле брат

Ещё до прибытия московского посольства мы ушли из города. Настоял на скорейшем отбытии дед Тимофей. Надо было видеть, с каким жаром бобыль взялся опекать бывших пленниц!

— Схорониться вам всем надо, где понадёжней, — доложил он, вернувшись с очередной разведки на улице. Был старинушка слегка навеселе, но соображал совсем по-трезвому. — Наделали вы шуму — весь город взбулгачили! Никто ничего не знает, кто говорит — ведьму ищут, кто — булгары в город пробрались. С осадными орудиями, бают… А стражники по проулкам так и шастают, всех подозрительных хватают и в острог тащат. И по нашей улице двое каких-то шатались, к соседям заходили, вроде как за милостынькой. Разговоры разводили… Одеты в рваньё, а морды справные — кулаком не промажешь. И всё глазами зыркали туда — сюда. Уходить вам надо.

К тому времени я уже поведал старику всю правду, ну или почти всю, без утайки. В моём ли положении было наводить тень на плетень?

— Да-а-а, подвезло тебе, паря, что на меня нарвался! — охотник несколько раз истово перекрестился в красный угол. — Прости, Господи, не сочти за грех, что помогаю малым сим… Князья, их дело князье, сами меж собой разберутся. А нам сироток жалеть надобно. И в Писании сказано: не судите, да не судимы будете!

Он снова несколько раз горячо перекрестился и, видимо сочтя, что Господа он убедил, вернулся к земным делам:

— Верстах в десяти стоит у меня избушка, а неподалёку есть скит. Живёт там божий человек отец Сильвестр. Вот к нему я вас и сведу завтра.

— Не могу я, дядя Тима. Мне б остаться, узнать как там с Корнеем?

— Э-э-э, паря, ежели он мёртвый, ты ему ничем помочь не сможешь. А живой — так тем более пора вам ноги уносить.

— Ты, дядя Тима, плохо Корнея знаешь, он не выдаст. Если б выдал, нас бы ещё ночью похватали!

— Тебе, конечно, виднее насчёт дружка своего… Только когда калёным железом ожгут — у любого язык развяжется!

Я вспомнил свою весёлую прогулку по московской темнице, вспомнил князя, которого валяли в пыли угрюмые мордовороты. Мда-а-а, третий раз за неполные пять месяцев загреметь в железа, такое не каждый сможет выдержать. Скорее всего, если Корней жив, то — ранен. А раны можно, например, солью натереть…

— Дядя Тима, ну почему ты всегда правый? А я когда-нибудь таким умным стану?

— Если завтра из Твери смотаешься и проживёшь ещё лет триста.

— Уговорил, идём на твою заимку…

— Что ж, нам сразу на Москву нельзя? — раздался голос. Мы обернулись: в дверях комнаты стояла Салгар. Тщательно одетая и, казалось, вовсе не только что восставшая от сна. Солнце, опустившееся на край недалёкого леса, ярко освещало последними лучами внутренности охотничьего логова, в избе было светло, и я смог, наконец, толком рассмотреть наше ночное приобретение. Оно было хорошо! Точнее, она была хороша: тонкая в стане, с правильными чертами лица, мало похожего на лица смуглых широкоскулых степнячек, каких мне доводилось видеть. Слегка вьющиеся тёмные, но не иссиня-чёрные, волосы были собраны в длинные косы. Обряжена Салгар была в русский сарафан тёмно-малинового цвета и цветастый платок, завязаный на миленькой головке каким-то особым образом и придававший лицу игривый легкомысленный вид.

— Ты смотри, за какими бабами москвичи по ночам лазают! — ахнул бобыль. — Ну, брат, у тебя губа не дура. А ты, краса, присядь к столу. Не знать бы кто ты, подумал бы — княгиня! Ночью я тебя не пытал, как да что. А теперь уже и не надобно — Санька сам рассказал всё. Но про Москву ты забудь. Сейчас и в городе и на дорогах творится такое — не приведи Господи! Вмиг заграбастают вас.

— Старик дело говорит, надо переждать чуток, — сказал я, невольно любуясь женщиной. На языке у меня вертелся вопрос, но задать я его не успел. Салгар, словно догадавшись про то, что мучает меня, улыбнувшись, сказала:

— Ночью едва догнала тебя. Такой прыткий, даром что голова разбита…

На меня снова нахлынули боль и ужас ночи. Снова я увидел беспомощную женскую руку протянутую к ребёнку, стражника, увлекающего женщину прочь от нас, Корнея, направо и налево орудующего мечом.

— А я стражника укусила, — засмеялась Сал-гар, — он за свою руку ухватился, а я — вниз!

Рано поутру бобыль огородами провёл нас к лесу:

— Вот этой тропкой шагайте. Через версту выйдете на просеку, там меня и ждите. Эх, жаль собачонку мою Чарку медведь ныне зимой примял, она б вас вывела…

Было свежо. Приметная тропинка, окаймлённая росистой травой, петляла среди кустов черёмухи. Я шёл первым и нёс маленькую Салгар. Девчушка преспокойно спала. Просто удивительно, какое тихое дитя нам попалось. Все мои встречи с новым поколением можно было пересчитать по пальцам, но у меня сложилось убеждение, что малыши очень беспокойный и оручий народец. Однако малышка Салгар была не из их числа. За сутки нашего знакомства она подавала голос раза три, не больше. Одно было плохо: после всех треволнений плена и бегства из него Салгар-старшая потеряла молоко. Теперь уделом девчушки станет рожок с коровьим молоком. Дед Тимофей подговаривал Салгар оставить малышку на попечение кормилицы, но та, конечно, воспротивилась.

— Это верно, — вздохнул дед. — Из темницы вырвались, так сейчас ужель их разлучишь?

Мы встретились на лесной дороге. Ждать старика пришлось долго. Я успел пожалеть, что отпустил его одного, но, наконец, из-за изгиба дороги показалась знакомая фигура в длиннющем, до земли, армяке и высоченном войлочном колпаке. Дед держал в руках длинный посох и дёргающуюся веревку, к концу которой была привязана невзрачная пёстрая коровенка. За время их совместного путешествия от городского базара животное видимо успело до припадков невзлюбить нового хозяина. Но того немилость животного нимало не смущала.

— Заждались, погорельцы? — крикнул бобыль, явно довольный, что всё так удачно складывается. — Вот и завтрак нашей Сашутке притопал! Но-о-о, балуй, скотина…

Животное злобно покосилось на старика и, остановившись, сотворило на земле лепешку.

— Отчего погорельцы, дядь Тим?

— А все мечты ваши прахом рассыпались, с дымом улетели…

— Ну, ты у нас прям Иоан Златоуст, дед, мыслитель.

— Ваню твоего не знаю, шаромыга поди какой. А насчёт мыслей, это мы могём!

Корову решено было купить вчера на домашнем совете. Я пробовал протестовать. Бесполезно.

— Ты сам, что ли, девку кормить будешь, — рассердился дед Тимофей, и, не стесняясь присутствием женщины, добавил. — Это каким таким местом?

Салгар при этом смотрела на меня трогательным молящим взглядом. Я, окончательно руша свой командирский облик, махнул рукой:

— А-а-а, делайте, что хотите!

Хороша будет картинка, когда я возвращусь в Москву с бабой, ребёнком и коровой! Но обоих заговорщиков моё отчаяние ничуть не смутило, у них всё было решено. Салгар порылась в своем дорожном узелке и подала бобылю две золотые серёжки с крупными камнями.

— Не знаю, хватит ли на коровёнку? — засомневался старик. — Да ладно, какую завалящую сторгую.

Теперь дед с гордостью представлял нам своё приобретение, во много раз превосходившее по убогости его первоначальные намерения. Я не стал его расстраивать: за любой из двух камней при других обстоятельствах можно было приобрести по пять упитанных коров, а не эту помесь козы и кролика. Но сказать такое было опрометчиво — в глазах бобыля читалась решимость скормить меня этой зверюге, если понадобится, чтобы получить полкружки молока для девчонки.

Путь нам предстоял неблизкий, но, тем не менее, я сразу предупредил деда Тимофея, что б он умерил шаг. Теперь, когда угроза быть схваченными осталась в городе, отгороженном от нас верстами мрачного, едва тронутого весенним цветением леса, торопиться было ни к чему. Да и существовала необходимость обдумать свои дальнейшие предприятия и, вдобавок, толком поговорить с Салгар. Как ни распирало меня вечером любопытство, разговора у нас с ней не получилось. Сначала мешал неугомонный бобыль, три раза гонявший к соседям за брагой и за каждым кувшином пускавшийся в длинные малосвязные к концу дня обсуждения московско-тверских дел. А затем от всех разговоров и выпитого вина у меня вновь разболелась много страдавшая голова. И мы разошлись каждый на свою половину.

На Салгар неожиданная свобода вкупе с пьянящим воздухом леса подействовала просто оглушающе. От вчерашних страхов не осталось и следа, на смену им пришла почти по-детски наивная восторженность степнячки, впервые попавшей в такой настоящий дремучий лес:

— Ой, смотрите, смотрите — зайка, смотрите — козочка!

«Какая она ещё девчонка», — подумалось мне. На самого меня все окружающие веяния весны действовали раздражающе. И я, хотя и не без ощущения вины, опустил Салгар на грешную землю:

— Ты обещала рассказать об Агафье…

— А что ты хотел услышать? — девочка-шалунья вновь превратилась в грустную усталую женщину.

— Сам не знаю. Что вспомнишь, расскажи.

— Ну что ж… Мы с Кончакой, то есть с Агафьей по-вашему, родились в один и тот же год. Её… моя мама была служанкой её мамы. Я должна была стать служанкой Кончаки. Но в детстве мы были просто подпружками… что? Да, подружками… Мы даже учились вместе.

— Учились?

— К детям Великого хана приходили учителя. По арабскому языку, математике…

— Мать и мачехе? — удивляется подслушивающий дед Тимофей.

— Ну, счёту…

— А-а-а… пошла, пошла волчья сыть, — это он корове, уцепившейся зубами за кочку ярко-зелёной молодой травы.

— Учили ханскую дочку, а я всегда сидела рядом с ней, что б ей не скучно было, вот и выучилась.

— Ты хорошо по-нашему говоришь.

— У нас при дворце жил старый оружейный мастер, русский. Его когда-то захватили под Рязанью при набеге Неврюя. Такой смешной! Всё время шутил с нами и учил правильно слова выговаривать. А потом, два последних года у хана гостил князь Юрий.

— Кончака хотела стать его женой? Он нравился ей?

Салгар отвечает не сразу, какое-то время она шагает молча, задумавшись, и мне приходится повторить вопрос.

— А как она могла отказаться? Великий русский князь ничем не хуже любого татарского мурзы, за которого хан Узбек мог бы её отдать. А Юрий столько серебра дарил и самому Узбеку и его родным!

— А Юрий, он любил Кончаку? Он много раз видел её до свадьбы?

— Кончаку очень любил Узбек. Она и жила во дворце. А Юрий чуть не спал возле Узбековых дверей на коврике. Сначала, когда он приехал в Сарай, он был в подозрении у хана. Узбек гневался на него за спор с Михаилом насчёт Великого владимирского княжения. А потом хан сменил гнев на милость.

— И всё-таки, князю Юрию она нравилась как женщина или сестра хана?

Салгар метнула на меня сердитый взгляд:

— Не знаю… Теперь не знаю, после того, что с нами случилось.

— А как получилось, что Юрий взял свою молодую жену под Тверь?

— Не знаю.

— А как ты… Ну, ты ведь знала, что тебе скоро рожать!

— Я ведь тоже ехала с мужем. Его звали Кирсан, он был простым нукером. Но его отец очень богат, его хорошо знал хан Менгу-Темир. И после поездки с Кавгадыем Кирсан должен был стать сотником. А я не могла оставить госпожу. Да и поездка казалась такой лёгкой! Кирсан говорил, что сам слышал, как Кавгадый хвалился, что Юрий мог и не брать с собой столько много войска, потому, что он, Кавгадый везёт с собой волю Великого хана. А если князь Михаил заупрямится, то шести сотен нукеров, которые сопровождали Кавгадыя, хватит, чтобы привести в покорность тверского правителя. Но когда…

Услышавши последние слова, дед Тимофей на ходу оборачивается ко мне, и так чтобы не могла увидеть Салгар, подмигивает. Его кулак с торчащим из него концом коровьего поводка приставлен к армяку немного ниже пупа и красноречиво указывает, как далеко продвинулся ханский посол в осуществлении своей задачи. Я, не удержавшись, прыскаю смехом. Салгар недоумённо смотрит на меня, на деда Тимофея и, не поняв причины нашего веселья, обиженно умолкает.

— Прости, Салгар. Скажи, а ты узнала Корнея? Ведь он был один из тех, кто охранял Великую княгиню во время того боя.

— Узнала. Потому и пошла с вами. А во время боя нас поначалу охраняли нукеры Кавгадыя, но когда тверская рать начала одолевать, их всех бросили в сечу. Там и погиб Кирсан. А потом князь Юрий увидел, что битва проиграна, и послал своих ближников увезти нас. Только было поздно. Мы в возке сидели, а вокруг так страшно рубились конники — не разберёшь, кто за кого. И твой друг был среди них. Его, я помню, и свалили последним.

— Да, вояка хоть куда…

Меня опять кольнуло в сердце, как будто я был виноват в чем-то.

«А что, не виноват? — сказал мой внутренний голос. — Что ж ты оставил его там, на стене?»

«Но он же сам крикнул, что б я уходил».

«Брось, кто из вас старший?»

«Лучше было б, если всех нас там повязали?» «Или бы все были на свободе!»

«Я что, с ребёнком на руках рубился бы?»

«Не знаю. Знаю только, что вас было двое мужиков, и один даже меч не вытащил».

«Да я на свободе смогу больше Корнею помочь».

«Ты ещё скажи, что заранее предвидел, где больше пользы Корнею принесёшь?»

«Нет, конечно, — сдался я. — Я тогда, действительно, ничего не успел сообразить. Корней заорал, я и кинулся вниз. Но только не от трусости. Я, конечно, не Корней, который головы в бою не теряет, но…».

«Так в чём же дело?»

«Наверное, я пожертвовал Корнеем».

«Ты думаешь это лучше трусости? Да и что тебе бы дало бегство в одиночку? Вот теперь, когда рядом Божьим чудом оказалась Салгар, ты можешь вернуться в Москву. Свидетель смерти княгини теперь есть. Князь Иван тебя даже похвалит! И все согласятся: ради великого дела можно пожертвовать малым!»

«А ты бы чего хотел? Лес рубят — щепки летят. Хочешь, чтобы я снова в княжий терем ворвался?»

«Это не я, это ты хочешь!»

«И не подумаю даже! Князя в остроге держат, там стражников тьма-тьмущая. С Корнеем бы я пошёл острог воевать».

«Не можешь силой — пробуй хитростью».

Я неожиданно натыкаюсь на препятствие. Это худой жилистый зад нашей коровы с торчащими в разные стороны остренькими мослами. Дед Тимофей стоит и странно смотрит на меня:

— С тобой всё ладно, парень?

— А что такое?

— Так то молчишь, а то бормочешь…

— А-а-а, это я так, про себя…

— И про острог?

— Какой острог?

— Не знаю. Наверное, где твоего дружка держат.

— И про острог тоже, — вздохнул я. — Ладно, дедушка, не придавай значения, всё в порядке со мной!

— Это хорошо. Но если опять об остроге думать станешь, то тогда дорогу получше запоминай. Видишь, тропа раздваивается? Направо — Устимов починок, а прямо — Моховские болота. Гиблое место! Ну, а нам тут налево надобно своротить. Тут уж без тропки пойдём. Да недалеко осталось: вёрст шесть или семь, если обходами, а прямо — вёрст тридцать.

— Это у тебя, дядя Тима, шутки такие?

— Э-э-э, совсем ты, Сашка, зелёный ещё! На Руси ведь прямая дорога не та, что стрелой намечена. Вот прошлый год вздумалось нашему князю Михайле Ярославичу новгородцев попужать. Ну, собрали дружину, да ополченцев тверских, тыщ чуть не с десяток наскреблось. Сходили, как водится, пару сёл спалили, силу тверскую показали, новгородцев в смущение привели. Потом, понятно, грамоты мировые подписали и серебра с Новгорода знатно получили. А потом князю Михаилу моча в голову ударила…

— Ты, дед, совсем без уважения…

— Слушай дальше, сам поймёшь. В общем, решил наш князь, что ему нигде преград нет: даже стихия ему подвластна! И повёл обратно войско от Бежецка на Тверь напрямую. Без дорог, по тропам.

— И что?

— А ничего. Через месяц к стольному граду выползли. Лошадей и сапоги кожаные — всё сожрали. Повозки в трясине утопили. Тут болота — огого! Тысячу всадников враз засосёт и не подавится. Оглянуться не успеешь — одни пузыри останутся.

— А зачем тогда к этому болоту такая торная тропка ведёт?

— Покосы там по окраине хорошие, вот и набили дорожку. Но чужому лучше и близко не соваться, на шажок оступился и — поминай, как звали!

— Господи! Как тут жутко у вас, оказывается! — передёрнула плечами Салгар. — У нас в степи сейчас такая красота! Весна в самом разгаре, степь цветёт, и ветерок такой вольный!

— Да, ветерок паршивый, однако, — бобыль посмотрел на качающиеся высоко над нами кроны деревьев. — Давай-ка, ребята, на полянке остановимся, перекусим. Поторапливаться надо, как бы снежок не натянуло.

На полянке развели костерок и пока дед Тимофей в прихваченном котелке кипятил свежесдоенное молоко, мы с Салгар опять вернулись к разговору.

— И всё-таки, почему ты решилась уйти с нами?

Салгар горько усмехнулась:

— Уйдёшь тут, когда в любое время смерти ждёшь. Уж если они княгиню погубить решились, то что им служанка? Подушкой удавят!

Дед оторвался от неусыпного наблюдения за малышкой с жадностью тянущей из рожка и покачал головой:

— Греха на душу взять не боятся!

— Так как это произошло с княгиней?

— В тот день поутру, только светать начало, нам, как обычно, принесли кушать.

— Кушания откуда подавали?

— С княжеской кухни. Конечно, не богато кормили, но с голоду мы не умирали.

— Понятно — сестра хана! Князь Михаил наведывался к вам?

— Да, заходил несколько раз. Кавгадый — тот почти каждый день. Боялся, случись что с Кончакой, хан голову с него снимет.

— Кавгадый мог к вам свободно приходить?

— Он хитрый. Так быстро подружился с тверским князем! Михаилу говорил, что Юрий обманул Узбека. Что он, посол ханский, теперь правду знает и хану донесёт. Князь Михаил освободил всех нукеров, поселил на Тверце в своём летнем тереме. Правда, брони и сабли нукерам не вернули, только ножи оставили. Они всё время до отъезда из Твери на том дворе и просидели. А Кавгадый свободно ездил. Он даже упросил князя Михаила, чтоб с нами в хоромах его слуга Тархай проживал. Там, под крыльцом, в клети.

— А зачем вам мужик нужен был?

— Как зачем? В доме ведь и мужскую работу делать надо, дров принести, печи топить. Караульные никуда не отлучались, вот Тархай и старался. А я думаю, Кавгадый русским не доверял: Тархай обязан был и явства пробовать, прежде чем Кончаке кушать.

— Упокой, Господи, его душу! Принесли вам в то утро поесть, он попробовал…

— Тархай в то утро пьяный оказался. Пробудить не могли: всю ночь с кем-то из стражников пил.

Мы с дедом переглянулись.

— Укреплял дружбу степей и лесов, магометанин хренов, — язвительно скривился охотник. — Прости, девка, я не Аллаха вашего ругаю.

— Я уже тоже крещёная, — улыбнулась Сал-гар. — Да и Тархай не магометанин был, он в Христа верит.

— А-а, — разочарованно протянул дед. — Пропойца, значит!

— А где сейчас Тархай?

— Кто ж его знает? Его первого со двора в то утро свели.

— Когда Кавгадыя-то из Твери проводили?

— На сретенье, и всех кто с ним был, отпустили.

— А вас с Кончакой что ж?

— Это уж одному князю Михаилу ведомо. Кавгадыя он задерживать не мог, гнева царского опасаясь.

— А разве смерть Кончаки была выгодна Михаилу?

— Кто же знать может, что ему было выгодно?

— Ты, парень хватил! — дед Тимофей поднялся с валежины и, передав блаженно затихшую девчонку мне на руки, принялся затаптывать почти прогоревший костёр огромными, размокшими от лесной сырости лаптями. Лапти шипели на угольях, костёр быстро умер. — Откуда девке знать, чего там, наверху, задумали? Ладно, давай трогаться.

Мы опять пробираемся чащобой. Усталая коровёнка, уже не артачась, бредёт за дедом, временами оглашая окрестности шумными коровьими вздохами. Салгар тоже порядком выбилась из сил, ей тяжело с непривычки. Но мы продолжаем разговор.

— А почему ты думаешь, что вас отравили? Понимаешь, ну не мог князь Михаил решиться на такое! Может, не было никакого отравления? А как вам худо стало, кого кликнули?

— Да набежало их! Начальник стражи, да бояре какие-то. Всех слуг сразу спровадили, добавочных караульных поставили.

— А князь Михаил?

— Он примчался быстро. Мне кажется, я видела его. Но мне было так плохо, что сейчас даже и утверждать этого не могу. Потом, когда я поправилась, караульщики говорили, что он был в таком гневе, в таком… Распорядился всю охрану поменять. А на начальника дворцовой стражи боярина Микулу опалу наложил. Я Михаила увидела, уже когда пришла в себя. На похоронах. Он был очень опечаленный…

— Ну-ну, целовал ястреб курочку до последнего пёрышка!

— Нет, правда, мне показалось, что смерть княгини его очень огорчила.

— Что ж, может так оно и есть.

Дед Тимофей останавливает движение и торжествующе объявляет:

— Пришли!

На небольшой поляне грудой потемневших брёвен горбится небольшая избушка с выходящей наперёд дверью, подпёртой толстой палкой-рогулей от покушений лесного зверья. Над дверью во всю ширь протянулось узкое волоковое отверстие для выхода дыма. Изба топится по-чёрному, но мы рады-радёшеньки и такому жилью. Лишь бы повалиться на лавку да вытянуть гудящие ноги. Бегство кончилось. А что будет завтра — утро покажет.

Старец Сильвестр оказался против моих ожиданий не таким дремучим стариком, каким он представлялся со слов деда Тимофея. Жил он в полуверсте выше по ручью в жалкой землянке. Что, впрочем, не помешало ему принять нас, непрошенных гостей, с княжеским размахом. Деду Тимофею был предложена для сидения маленькая одноместная лавка, нам с Салгар достался жёсткий топчан с тощим соломенным матрасом, а сам хозяин уселся на чудно́е сооружение, представлявшее из себя комель какого-то дерева с выдолбленным углублением. Толстые переплетающиеся меж собой обрубки корней были гладко вылощены и торчали во все стороны как лучи. Примерно так должен был бы выглядеть трон лесного владыки, каким его рисуют в старых сказках. В сочетании с тремя-четырьмя иконами мрачноватого новгородского письма, висевшими рядом на стене, «трон» выглядел странновато, но хозяина такое несоответствие не смущало. На широкоскулом лице старца, обмётанном каштановой с проседью лопатообразной бородой было написано неземное спокойствие, и только светло-голубые глаза, по которым иногда пробегала лёгкая тень выдавали то внимание, с каким он слушал рассказ о наших злоключениях. Рассказывал дед Тимофей, почему-то более всего налегая на Салгар-младшую и нашу корову. Выслушав в пятый раз пространное повествование бобыля о доении коровы, старец смог, наконец, вклиниться в разговор:

— Что ж ты хочешь от меня?

— Помоги, отче, возьми ребяток под свою руку. Я ведь знаю, что тебе только слово молвить, и никто в этих лесах их пальцем не тронет. И проводников ты им сыскать можешь. А с моей души сними сомнения. Ведь против воли княжеской я укрывать их взялся, грех это… А как было отказать такой княгинюшке (с лёгкой руки деда Тимофея и я теперь в шутку поддразнивал Сал-гар, называя княгинюшкой), ведь совсем безвинно муки терпела.

— Безвинно, говоришь? — старец встал, опираясь на посох, голос его построжел. — Не бывает в таких делах безвинных! И грех твой тоже столь велик, что не сразу и отмолишь такой. Вот идите и молитесь. А мы тут с воином Александром потолкуем.

Дед Тимофей поник плечами, перекрестился на иконы, попытался поймать для поцелуя руку старца.

— Всё, всё, ступайте с миром, — старец завёл руки за спину. Охотник растерянно и жалко улыбнулся, выложил на пустынническую постель краюху припасённого для старца хлеба и, пригнувшись, протолкался в узкую дверь. Ушла и Салгар.

— Пойдем и мы на свежий воздух, раб Божий Александр…

Предложение мне показалось весьма кстати. Душок в земляной норе старца был тяжеловатым. Пахло прелью, перегоревшим жиром лампады, давненько не стираной рясой, которая у пустынника была ещё и прорвана в двух местах на плече, а дырки неумело заштопаны тонкой бечевкой; в общем, попахивало особенным запахом одинокой холостой старости, который обычен для всех отшельников. Отче Сильвестр был не первым одиноким монахом, пересекавшим мой скромный жизненный путь. Немало искренне верующих уходит от мира в наше паршивое время. Всякий раз при встрече с такими меня раздирали противоречивые чувства. Отчего человек идёт в монастырь, в иноки? Тем более, избирая для себя самую тяжкую монашескую долю — пустынничество?

Желание спастись и обрести жизнь вечную? Кто ж не даёт тебе свято верить в Господа, царицу небесную и архангела Гавриила с его начищенной трубой в миру? Имей свой дом, жену, ребятишек и — верь! Не кради, не прелюбодействуй, не убий…

У лаза землянки старец замер, прикрыв ладонью ослепшие от яркого полуденного света глаза, а когда заговорил, в его голосе зазвучал металл. Вся прежняя кротость отшельника испарилась без следа:

— Значит, говоришь, вот так, Вздумалось князю Ивану лазутчиков в Тверь послать, а ты тут как тут. И дружок твой, два сапога пара. Пошатались по чужому городу, пару-тройку душ человеческих загубили, хоромину княжескую сожгли. Славно, ай славно!

— Отче…

— Молчи, молчи, недостойный! Не передо мной будешь ответ держать. Думал ли ты, сколько слёз родные убиенных прольют, сколько горя вы детям их принесли?

Старец поднял клюку на которую опирался и в негодовании затыкал ей в небесные дали. Наверное, ему в горячке чувств представилось, что сейчас откуда-нибудь с горней вышины прогремит гром ужасный и прилетит огненная молния, чтобы испепелить юного негодника. Небо, однако, промолчало. Тогда сказал я:

— А ведь ты, отче, тоже не без греха — сам был воином. Чай, во славу своего князя тоже народишко кой-какой губливал?

Старец в изумлении взглянул на меня:

— У кого вызнал?

— Татарин написал.

— Какой татарин? Где?

— Обыкновенный татарин. С острой саблей. На лице твоём и написал.

Отец Сильвестр коснулся шрама, снизу вверх рассекавшего его правую щёку и терявшегося в косматой бороде:

— Как догадался про татарина?

— Чего ж не догадаться? Шрам на два пальца ниже глаза и начинается сразу глубоко. Ясно, что лоб тебе шлем спас, а уж с него сабля сорвалась аккурат на щёку. Идёт он сверху вниз, а не наискось, стало быть, татарин на коне был, а ты пеший.

— Ишь ты, какой наблюдательный! Давно у князя Ивана в соглядатаях?

— Прости, отче, первый раз пришлось. Только насчёт соглядатая ты ошибаешься: мы ведь не высоту кремлёвских стен замерять притопали. Мы только про княгиню Агафью…

— Слышал, слышал. Только хрен редьки не слаще. Ох, чувствую, поможете вы петлю на шее нашего князя затянуть. Юрий с братцем Иваном это и сделают. А ведь если и есть сегодня на русской земле истинный защитник православных, так это князь Михайло. Только он всё миром хочет поладить. Что ж до моего прошлого, то ты ошибаешься, коль думаешь, что в отшельники меня совесть больная загнала. Это не грех — за народ терзаемый восстать. Может, слышал, что двадцать лет назад в Городце баскаков ханских перебили? Вот тогда татарин мне метку на щеку и поставил. Так что, хоть мы с тобой оба ратные, да сильно разные…

— Не бывал в Городце в то время, но случай тот и у нас на Москве вспоминают. Перебили вы тогда сотню-другую татар, потешились, а через месяц их три тысячи прискакало! Карали, говорят, всех без разбора — и старых и малых. На чьей же совести их жизни? Ведь не поддержала вас вся земля, время, видать не пришло!

Старца снова затрясло. Похоже было, что ни благословения, ни помощи нам ждать здесь не приходилось.

— Не тебе, несмышлёныш, нас, живых и погибших корить! — голос старца загремел как упавший таз. Со стоявшей посередь поляны вековечной ели свалился на землю задремавший филин и, вскочив на короткие лапы, раскорякой убежал под ближние кусты. Отче Сильвестр, шумно сопя, круто развернулся и, не тратя более времени на окончательно потерянное поколение, полез в землянку.

Н-да, поговорил я с лесным мудрецом. Как воды напился. Был Елизар, да только блюдо облизал… Продираясь обратно через чащу к избушке охотника, я ругательски ругал себя за несдержанность.

Дед Тимофей, с нетерпением ожидавший новостей про нашу беседу со старцем, когда я в трёх словах пересказал её, помрачнел как туча:

— Ты что наделал, мешком прибитый? — запричитал он, заметавшись по избушке. — Ой, беда, беда. Что люди скажут? И кто нам теперь поможет? Не-е, шалишь…Ты, парень, как хочешь, а я того, к дочке ухожу. Вот завтра, с утреца и уйду! Лапти мои где?

— На тебе…

— А-а, точно. А самострел мой?

— Ты ж его на кабана собирался ставить.

— Да-да, конечно! Слушай, а, может, ещё раз сходить к старцу, повиниться?

Салгар, молча с интересом следившая за пробежками бобыля по избе, решилась прервать мужские страсти:

— Что случилось, дедушка?

Серебряный девичий голосок, каждый раз запросто растоплявший мягкое сердце старика, сработал и тут. Дед оставил кружение, сел на лавку и начал обречённо вздыхать.

— Не поладил я со старцем, — вместо деда ответил я. — Теперь мы как заразные, нас всякий в шею послать может.

— Пойдём, Саша, в Москву? — робко сказала Салгар.

— Не могу… Не можем мы сейчас в Москву! Дед, ты прежде чем в Торжок лыжи вострить начнёшь, сведи-ка меня обратно в город.

— Это чего ты там забыл? — забеспокоился бобыль.

— Спрос. Кстати, и на болото бы поглядеть не худо.

Ночью я долго не мог заснуть. Мешали бесконечно прокручиваемые в голове мысли о ближайшем будущем, покряхтывание Салгар-младшей, да вздохи и сопение Пеструхи, доносившееся из дровяника. Дед Тимофей, отстрадавши своё, наполнял внутренности избёнки совершенно будничным храпом, молодецки взбираясь от могучего медвежьего рычания к тончайшему синичьему посвисту. Салгар в очередной раз встала наощупь поправить одеяльце на ребенке и, укладываясь, придвинулась ближе ко мне.

— Саша, я чувствую, ты не спишь.

— Чего тебе?

Ночь, тесная избушка, звёзды в проеме волока, близость женщины, её шёпот — полный набор причин, чтобы… Между прочим, Салгар была девкой очень видной и, временами при взгляде на неё, что-то такое закрадывалось в мою душу. Тут врать не приходится. Невзирая на нелепый, давно отслуживший все сроки малахай из припасов деда Тимофея, надетый на ней, Салгар ухитрялась подавать себя самым выгодным образом. Красота и молодость её действовали даже на старика охотника: «Ой, девка, мне б лет сорок скинуть!».

— Саша, а как ты думаешь, Корней жив? — спросила Салгар.

«Тьфу!» — подумал я с огорчением. И, одновременно, с облегчением.

— Хотелось бы, чтоб живой был.

— Ты пойдёшь за ним?

— Пока только в Тверь схожу, может, узнаю чего…

— Слушай, а почему дедушка так расстроился?

— Понимаешь, он всё ещё переживает, что взялся нам помогать: князья-то наши враги промеж собой.

— Какая разница простил бы его поп или нет?

— Во-первых, не поп. Попы в церкви, а он — старец, пустынник, даже святой, может быть. Народ, что кругом живёт, чтит его. Он же молит Бога за всех. Да и к кому за утешением податься? Князья собачатся меж собой, аж шерсть летит. Только и осталось у нас на Руси общего — язык да православная вера.

— А почему хан Узбек для Орды другую веру принял, мусульманскую? У нас, я знаю, много христиан среди татар было…

— Ты Узбека часто видела, чего не спросила? Ладно, ладно, не сердись, куда поползла — деда разбудишь!

— Чего ты за хвост его хватаешь? — немедленно и ясно отозвался бобыль, оборвав свои носовые рулады.

— Я никого не хватаю, дедушка, — испуганно пролепетала Салгар.

— Ах, дышло тебе в ухо… Ушёл! За жабры надо было! — сердито отозвался старик и дико всхрапнул.

— Да спит он, не поняла что ли? — рассмеялся я. — А про веру я думаю, что если какую Узбек и мог выбрать, так кроме магометовой никакой другой. Вот правит он в огромной стране, один край которой упирается в студёное море, а другой — в тёплое. Православных у него — кот наплакал. На Каме живёт большой подвластный народ, булгары: богатые города, зажиточные люди и уже триста лет как мусульмане. Если ехать на полдень — там Багдад. Говорят, сказка, а не город. Всё из камня: храмы, дворцы, караван-сараи… Тоже мусульмане. Ученые, понимаешь, и стихотворцы, книжек горы написали. Есть, правда, Царьград неподалеку. Греки тоже мужики толковые, хоть и православные. Но сильно ослаб Царьград, так что хану кумовиться с ними не с руки. В общем, понятно, что магометова вера Узбеку лепше показалась. Не с нас же, сиволапых, пример брать…

Спишь?

— Пх…пх…

— Ну, спи, спи.

Утром, раскрыв глаза, я увидел сидящего напротив прямого как палка старца Сильвестра.

— В Тверь послы московские приехали. Мыслю, с их помощью друга спасти можешь.

Он встал, перекрестился и ушёл.

 

Глава десятая

Промеж двери пальца не клади

Посольский подьячий Мартьян Нежданов дописал слово «болезни», склонив набок голову, полюбовался ровнотой буквиц выползших на пергамент из под его гусиного пера и, слабенько кашлянул:

— Готово, боярин.

— Кухонная девка Степанида также показала на наши расспросы, что горох для каши… — посол боярин Роман Кириллович недовольно сморщился. — Ты что, курья голова, быстрее писать не можешь? Чего волочишься, как таракан беременный? Пиши: горох для каши ею был взят из нижней подклети, каковой она всегда пользуется, и где всегда хранятся горох, пшеница и ячмень, используемые ею для приготавливания кушаний, едомых великокняжеской семьёй в великопостные дни. Никаких других припасов, кроме тех, что хранились под замком, ключ от которого хранится только у дворецкого Демьяна и каковой показал на наши расспросы, что ключа никому в те дни не давал, а отпирал подклети самолично, и девка Степанида никак не могла готовить кушания для князя тверского, и какие были отнесены в светлицу к княгине Агафье из других припасов… Тьфу, леший тебя забери, потерял… это не пиши… а! Используемо не было. Фу-у-у… Ну-ка, зачти, чего получилось?

Мартьян принялся перечитывать и посол остановил его на слове «великокняжеской». Поскольку читать грамоту надлежало и князю Юрию и, до него — князю Михаилу, обоим в равной степени считавших великими именно себя, положение посла становилось щекотливым. Обидеться мог и тот, и другой.

— Ладно, впиши перед этим вредным словом добавочно «тверской», — извернулся Роман Кириллович. — И дальше: приведённые рассказы поясняют, что смерть княгини Агафьи не могла быть следствием злоумышления, а явилась следствием внезапно открывшейся болезни природного состояния, каковую именуют чёрной. Девка Степанида была порота десятью ударами плетьми, но и после такого пристрастия утверждала, что смерть княгини наступила непременно от болезни. Дворецкий Демьян, получив указанные десять плетей, сознался, что болезнь княгини Агафьи не могла быть от тайного отравления или какого-нибудь чародейства, потому как он сам отхлебнул…глоточек или два говорит. Как же! Чай, половину выжрал, сивый мерин, это не пиши. Из княгининого сосуда. Всё пока. Число поставь, не забудь. Подпиши: с поклоном боярин Роман.

Подьячий подписал грамоту, снова склонив голову, но уже в другую сторону, оглядел написанное, и, видимо, оставшись доволен содеянным, подал пергамент боярину.

— Жалко бабу, ни за что ни про что, да по белой спине… — вздохнул Егорка Сума.

— Ты брось мне тут слюни распускать! — строго и наставительно рыкнул Роман Кириллович. — Это ей так, малость постращали для большего сурьёзу… Чтоб князь Иван не сказал, мол, плохо рыли, без усердия. А баба что? Заживёт как на собаке… Возьми грамотку да снеси ко князю Михайле. Другому не кажи. Только в руки, понял?

Нехорошие предчувствия в последнее время одолевали тверского князя. То, что удалось сговориться с московским послом, хоть и не впрямую, а так, намёками да обмолвками, было, конечно, лепо. Князь Юрий тоже вроде затих, перестав метаться и кружить вокруг тверских пределов, как коршун подле курятника, что тоже настраивало на покой. Хотя, всё едино Юрий какую-нибудь пакость затевает, это уж точно, к бабке не ходи! Но хоть чуток передышки от него и то — слава Богу! Беспокоила Михаила, и беспокоила страшно, до ночной бессонницы, дерзкая кража пленницы прямо из княжеского дворца.

— Молчат подлецы караульщики, — сообщил княжич Дмитрий, воротившись из острога. — Ничего, мол, не помнят. Мол, службу несли как положено, капли в рот не брали. Мерзавцы… Все зубы повыхлестаю за такую службу!

— Остынь, сынок, — охлаждал грозного отпрыска князь Михаил. — Видать, у них в самом деле никакого сговору с московскими не было. Ещё малость попужаем, да выпустим всех троих. На дорожку прикажи всыпать батогов, но не через меру: им ещё служить да служить. Каждый воин ныне на счету, нечего своих-то калечить. Как там князь Боровской, после дыбы оклемался? Может, на речь потянуло? Сказал бы, где полонянку укрывают, да не мучился. Пообещай, что коль скажет, смерть ему честная будет, от меча, и похороним по-людски, с крестом. А нет — удушим как кутенка да на неделю за ноги перед площадью повесим. Он же воин, рюрикович, ему ж зазорно будет…

— Мыслю, батя, не знает князь, где её хоронят. Мы ведь и без него сыскали, на чьем дворе они постой держали до того как набег на дворец учинить. Только в доме и след простыл, ни полонянки, ни корнеева сообщника, ни хозяина-бобыля.

— Они, сынок, могли и заранее бегство обсудить. Так что князя попытать ещё надо. Скажи там, на тюрьме, чтоб наших горе-караульщиков к нему в клетку подсадили. Авось они его по старой дружбе вразумят.

— Да уж сделано так. Ещё вчера распорядился.

— Ну и?..

— Утром прихожу, оба в голос ревут, в свою клетку просятся обратно.

— А почему двое?

— Третьему этот гад под живот пнул, руки-то у него после дыбы слабые. Того водой отлили, а голос пропал — щебечет, как птичка.

— Третьему батогов не давать. И завтра же отпусти всех. Неделю отпуска и на службу!

Князь Михаил протяжно вздохнул: охти судьба моя тяжкая! Эх, Кончака, Кончака, навязалась ты на мою голову, вместе с Москвой да Ордой…

— Не тревожься, отец, сыщем беглянку. На дорогах заставы — мышь не проскочит. Вот, блин, столько шуму из-за одной девки чернявой…

— Не забывай, сын, Кончака — сестра хана!

— Да, Господи, помню, помню. Ну и что с того? У хана сестёр, как у дурака стекляшек! Дело не в том сестра хану или седьмая вода на киселе, а в том, что мы любого татарина боимся как огня. Мы у них последнего коновода готовы на руках носить, как бы не упал и не расшибся. Всё ему облизать готовы, хоть он в бане не мылся с того самого дня, как его матушка под телегой родила!

— Это ты говоришь мне? — потемнел лицом тверской князь. Крупный нос его угрожающе раздул ноздри. — Мне, князю, который, не прошло полгода, как уложил четыре сотни татар под Бортнево?!!

— Да на рати у нас и выбора не было! Зато потом как мы все на цыпочках Кавгадыя обхаживали? Сколько же можно терпеть засилье ордынское? Люди злобятся…

— Ведаю, что злобятся. Думаешь, не знаю, какие разговоры промеж боярских детей ходят? Мол, старики татарами пуганые. Это ведь кто-то из наших ближников отраву Кончаке подсыпал. Эх, знать бы кто!

Посол и боярин Роман Кириллович тем вечером засиделся в гостевой палате архиепископского дома. Владыко Варсонофий угощал сладкими монастырскими настойками, пили пахучий сбитень, беседовали про скорбные мирские дела. Уже крепко затемнело за окнами, когда боярин, приложившись напоследок к пухлой епископской деснице, откланялся и, кликнув Егорку, дремавшего в углу за круглой печью, отправился в свою светлицу на покой. Варсанофий встал помолиться.

Светлица попахивала мышами. Трещал сверчок.

— Ты, Егорка, пойди покуда в коридор, да дождись как засну. А то уж больно храпишь, молодой, засыпаешь быстро, мне опочить мешаешь…

Егорка Сума, не переча боярину, оставил оплывавшую янтарём свечу на столике подле широкой начальнической кровати и вышел. При дверях стояла коротенькая гнутоногая лавка. Через мгновение до боярина донесся беззаботный Егоркин храп. Боярин сам разоблачился, скинув широкую сорочку с расшитыми серебром рукавами, кряхтя, стянул с худых ног шальвары, наступая поочередно на штанины и дёргаясь всем телом. Перекрестился на иконы и совсем вознамерился было нырнуть под лёгкое пуховое одеяло, когда из-под кровати вылез человек.

— Свят… — горло боярина перехватило, как обручем.

— Не бойся, Роман Кириллович, — шёпотом быстро произнес незнакомец, косясь на двери комнаты. — Я не тать. Дело у меня до тебя, боярин.

— Ка… ка…кое дело?

— Я сюда Иваном Даниловичем послан. Тайно. Насчёт княгини Агафьи выведать. Да оплошка у нас получилась. Думал, ты поможешь чем…

Первый испуг прошёл. Приободрившийся посол принялся водворять на прежнее место сброшенные портки. Мужик мягко ступая по половицам, прокрался к дверям и бесшумно повернул громоздкий ключ. На вид пришлецу было не больше тридцати лет. Высокий, с ничем не примечательным скуластым курносым лицом. Более всего боярину запомнилась коротенькая стриженая бородка нежданного гостя.

«Смотри, щёголь какой», — невпопад подумалось послу. Уже успокаиваясь, чувствуя, что язык начинает повиноваться ему, боярин спросил: — Кто таков будешь?

— В мечниках у московского князя служу. Сашкой звать, Степанов сын.

«Врёт или не врёт? — терялся в догадках боярин, справляясь с тесёмками штанов. — Или я недооценил князя Ивана? Что успел накопать здесь в Твери этот мечник, забодай его коза?».

— Так что за дело у тебя ко мне?

— Дозволь, боярин, по порядку, песня долгая…

Ночной гость уже чувствовал себя гораздо увереннее. Он присел к столу, выложив на блестящую ореховую столешницу злополучный ключ, поневоле приковывавший взгляд высокого посла. Роман Кириллович тихонько вздохнул, с тоской подумал о воинах охраны, наверное, уже повечерявших и теперь балагурящих в своем обжитом и безопасном сарае, о Егорке, сладко спавшем в коридорчике и не ведавшем о пиковом положении хозяина. Мечник начал рассказ. Вопреки обещанию речь его не затянулась. Скорее всего, он умышленно упустил многие подробности. Но и того, что услышал посол, хватило, чтобы поднять остававшиеся волосы на боярской голове: «Господи, я уже послал две грамоты к Юрию и Ивану! Я уже, наверное, убедил их в невиновности тверского князя, и — на тебе! Является добрый молодец, голова с пивной котел, а ума ни ложки, и выкладывает, что добыл доказательства злоумышленной смерти Кончаки. Что же делать? Кликнуть охрану? Пока дверь вынесут, он из меня душу вытряхнет! Сидит, развалился, рассказывает… Что рассказываешь, я всё уж давно понял. Что же делать?».

— Салгар теперь в безопасности. В лесу. А как помочь князю Корнею ума не приложу. Вот и пришлось тревожить твою светлость. Под кроватью полдня тебя дожидаюсь. Не откажи, боярин, узнай, где Корнея содержат.

«Это не беда, что ты из-под кровати вылез. А вот как ты, голубчик, туда незамеченным залез?» — подумалось послу, но вслух он сказал другое:

— Ну-у… задал ты, мечник, загадку. Не знаю чем и помочь.

— Может, поговоришь, твоя милость, с князем Михаилом. Да попроси, чтоб Корнея свидеться к тебе привели. Хорошо б, если послезавтра в полдень, а?

— Ну, не знаю… Хотя, конечно, интересно увидать дружка твоего. А ты где будешь? Тут похоронишься?

— Благодарствую за предложение, — усмехнулся мечник. — Но не хочу стеснять. Я уж послезавтра и наведаюсь в гости.

Мечник отступил к дальнему окошку светёлки. Только сейчас Роман Кириллович заметил, что на широком подоконнике свитая кольцами лежит толстая узловатая верёвка. Окно распахнулось, верёвка улетела вниз. Мечник по-кошачьи гибко нырнул вслед. Роман Кириллович свесился из окна и напряженно вгляделся во тьму. Мечник исчез.

— А верёвку-то, подлец, из моей простыни нарвал! — ругнулся боярин.

— Я убью этого московского гада! — взвился княжич Дмитрий, хватив случайно подвернувшейся под руку булавой по гладкоструганной брусяной стене думной палаты. Присутствовавшие на совещании в узком кругу единомышленников сам великий тверской князь, московский посол и думный боярин Твердило Ростиславич, свояк великого князя и, по совместительству, лучший из воевод, разом вздрогнули. Роман Кириллович, едва дождавшись утра, поспешил огорошить тверскую власть своим вчерашним приключением. А заодно и высказать великую обиду:

— Михайло Ярославович! Как же так, я к Твери всей открытой душой, а от меня такие обстоятельства скрывают. Жива, оказывается, девка-прислужница княгини Агафьи! Мало того, что жива-здоровёхонька, так её и укараулить не смогли… Я тут грамотки князю Юрию сочиняю, а она, того гляди, явится к нему пред ясные очи сама и такого наплетёт! Да ещё татарка, да ещё и лично хану Узбеку знакома, у-у-у…

Последнее завывающее и зловещее «у-у-у» прозвучало мрачной поминальной молитвой по некоторым из присутствующих.

— Поймаю! Поймаю! — опять занеистовствовал Грозные Очи.

Старшее поколение, не обращая внимания на бушующую молодость, грустно смотрело на московского посла. Твердило Ростиславич, насупясь и кривя лицо как от зубной боли, теребил золотые кисти балдахина над княжеским троном, оторвал одну, попытался приладить обратно, не сумев, отшвырнул в сторону и сказал:

— Мда-а-а…

Лицо князя Михаила выражало такую скорбную муку, что посол поперхнулся, не закончив трели.

«Ох, и достаётся мужику», — подумалось боярину Роману, и он ощутил в себе даже нечто вроде сочувствия.

Великий князь, наконец, разомкнул уста:

— Спаси тебя Бог, Роман Кириллович, справедливо ты пеняешь. Да ведь и сам помысли: девку-то украли до твоего приезда. Что мы тебе сказать могли? Вот если бы поймали, тогда б и представили. А сейчас думать надо, как дальше быть нам?

— Дозволь мне сказать, — осторожно начал посол.

Князь кивнул.

— Сашка этот обещал за ответом вернуться…

— Поймать, и в железа! — докончил княжич Дмитрий.

— Хорошо если живым возьмете. А ну как мёртвым? Кто кроме него знает, где полонянка хоронится? Мне подумалось — может, отпустить с ним боровского князя.

— Как?!!

— И они сами приведут нас к татарочке!

Князь Михаил потёр руками виски, морща кожу на широком лепном лбу, и согласился:

— Пожалуй, другого ничего не придумаешь. Твердило, ты следом за ними пусти кого половчей. Пусть себя не обнаруживают раньше времени. Упустят орёликов — шкуру спущу. Э-э-э, Митя, перестань играть железкой… Положи на место, говорю!

 

Глава одиннадцатая

Квашни крышкой не удержишь

Князь Корней выглядел совсем плохо. Бледное опухшее чело с огромным кровоподтёком слева, замотанная какой-то грязной тряпицей рука, которую Корней прижимал к груди, и всё время баюкал другой рукой. А больше всего мне не понравились его тоскливые потухшие глаза. Тверские мечники, звероподобно косясь, завели его в комнату вслед за шествовавшим спереди боярином Романом, и остановились посередине светёлки. Боярин, подозрительно оглядев помещение, мотнул ближнику головой в направлении кровати. Когда выяснилось, что ни под ней, ни за горкой подушек, ни за занавесью с двух сторон охватывавших боярское дубовое ложе никто не прячется, Роман Кириллович отпустил мечников.

— На дворе ждите, кликну как понадобитесь, — и, вальяжно раскинувшись на лавке, произнёс:

— Егорка, пойди, принеси хоть квасу, что ли… А ты, князь, давай присаживайся, поговорим.

— Ты кто будешь? — вяло спросил Корней, опускаясь на край лавки по другую сторону стола.

Боярин Роман, видимо, решил не обижаться на неучтивость колодника.

— Посол я московский, звать Романом Кирилловичем, из ростовских бояр Всесвятских. Не слыхал?

— Нет.

— Ну, ничего, ничего голубь… Послан князьями Юрием да Иваном Московскими ко князю Михаилу розыск произвести насчёт помершей княгини Агафьи.

— Ну?

— Не веришь, вижу. А вот приятель твой шустрый мне сразу поверил. Санька-мечник. Позавчера мы за этим столом угощались, он и открыл мне про вас всё! Молодцы, одно слово — молодцы! Так вляпаться — это не у каждого дури хватит. Сашка твой, может, и выкрутится, в лесу отсидится, а твои дела плохи совсем. Ладно я вовремя вмешался, кланялся вчера князю Михаилу о тебе…

— Ну и…

— Не нукай, не запряг. Согласился Михаил показать тебя мне. Но злы на тебя тверяки, так ты их раззадорил — в ложке утопить готовы.

— Что ж не утопили? — сумрачно протянул Корней.

— Мыслю, не хочет сейчас Михаил лишний раз с Юрием цепляться, лета ждёт, в Орду ехать на разбор тяжбы. Да и я просил за тебя. Если б ты чем помог, глядишь, он и сменил гнев на милость. Тебе охотник, у которого вы квартировали, ничего про свою избушку в лесу не говорил? Нет? Ну, что ты, что ты сразу щетинишься? Экий горячий. Это я так, спроста спросил. Знаешь, я ведь, пожалуй, мог бы помочь. Тут про тебя такого мне нарассказывали… А ты парень ничего, и огонь у тебя из ноздрей не пышет и серой не пахнет. Такому помощнику любой князь рад будет. Вот и князь Михаил может по-человечески уважить. Он — строгий, но отходчивый…

Скрипнула дверь, вошёл давешний боярев ближник и, согнувшись, быстро просеменил к столу. В руках он держал большущую пузатую братину, по бокам которой висели три серебряных ковша. На крышке ведёрной посудины, заключавшей в себе, судя по всему, вожделенный боярский квас, и мотавшей Егорку из стороны в сторону, накреняясь, стояло блюдо с мочёной брусникой.

— Тебя только за смертью посылать! — ругнулся боярин и, зацепив ковшичком в братине, залпом выпил.

— Ты, князь, испить не желаешь? Хотя, конечно, квасок не тот… — в этот миг квасок выстрелил в посольский нос — боярин замер на полуслове, повращал глазами, выдохнул и закончил. — Нежели у нас в Ростове.

— Или у нас в Москве, — досказал я, вылезая из-за поставца, за которым битый час просидел, скрючившись в три погибели, укрытый пыльной половицей.

— Чёрт! Чтоб тебя разорвало! — боярина потянуло на святотатство.

Егорка-постельничий вдруг сорвался с места и бросился к выходу. На пути его ждала некстати вытянутая из под стола нога князя Корнея и кстати подвернувшийся мой кулак. Постельничий, ухватясь за расшибленную губу, отполз обратно на лавку. Старичок-посол удивительно быстро разобрался в обстановке.

— Как смеете… — начал он, но, видя что сила на нашей стороне, возмущаться передумал. — Славные, однако, помощнички у князя Ивана! Всю Тверь перебили, теперь вот за своих принялись!

— Здравствуй, Роман Кириллович, — сказал я. — Уж не обессудь, так получилось. Ты скажи своему пареньку — пусть не дёргается. Мы вам зла не хотим. За князем я пришёл.

Корней молчал, переводя взгляд с меня на посла и обратно. Постельничий озабоченно промакивал кровь с губы на край рукава.

— А зачем тебе князь? — посол, не торопясь, полез ковшичком в квас, зачерпнул и, не спеша, осушил. — Кто ж тебе его отдаст? Вот, коли я за него похлопочу, может, Михаил Ярославович и согласится уважить просьбу посла. Глядишь, хоть содержать не в такой строгости станут.

— Князь, ты давай быстрее просыпайся, — обернулся я к Корнею, — нам спешить надобно, дел много. Или обратно в клетку захотел?

С лица Корнея ушла так поразившая меня баранья бессмысленность. Он полез из-за стола.

— Попрощайся с боярином, — подсказал я.

— Благодарствую, боярин! — послушно просипел Корней.

— Подождите, подождите… — заспешил посол, беспомощно оглядываясь на окна светёлки. Не иначе ожидал снова увидеть там верёвку. — Как так, я ж под свое поручительство узника взял…

— Сбежал, скажешь, князь… А для правдоподобия мы, пожалуй, замкнём вас тут.

— В окошко кричать станем, там стража!

— Обязательно, боярин, кричите. Но не раньше, как мы из терема уйдём. А то вернёмся. Нам терять будет нечего!

— Ну, Сашка, — сказал озлившийся Роман Кириллович, — Бог даст встретимся у Ивана Даниловича под рукой. Ответишь за все выкрутасы.

— Будь покоен, ваша милость. А ключик я прямо у дверей положу. Вас быстро отопрут, испугаться не успеете…

В потёмках коридора подле заднего крыльца владычьего дома нас поджидал невысокий грузный дядька — полусотник из московской сотни посла.

— Кто прёт? — прогудел он.

— Это я — Сашка. Ну, как, готово?

— Готово. С этого хода я стражей отпустил: на улице скоморохи пляшут, так ушли посмотреть.

— Пошли…

Мы перебежали неширокий задний двор, заросший молодой крапивой и кустами смородины, пустившими буйную свежую зелень. Под частоколом, ограждавшим епископское домовладение, обнаружилась глубокая нора, прикрытая кучей старой травы.

— Самолично копал, — прошептал, озираясь, полусотник. — Тайно, как ты наказывал.

— Спасибо, Василий Терентьевич, за князем Иваном не пропадет. Правда, если мы до него дойти сумеем, — ответил я и полез в дыру. Корней молчал, но, похоже, ему это начинало нравиться.

— Погоди, Сашок, — придержал меня служивый. — Потратился я… Скоморохи такую цену заломили, паскуды. Ни в какую не хотели перед епископским двором пляски устраивать. Знаешь же, что с ними за такие шутки сделать могут?

— Всё, что есть…. Извиняй, Василий. В Москве сочтёмся. И… хотел повиниться перед тобой за обидное слово. Ну, помнишь, в тот раз?

Васька-Свинина, а это был он, жалобно вздохнул, совсем не слыша моих расшаркиваний, а думая о своем опустевшем кармане:

— Что ж, бегите с Богом. Пойду этих бесовых детей с улицы турну. Совсем охамели — у владычного двора непотребством занимаются!

Уже спеша за мной по деревянному пешеходному настилу на улице посада, Корней спросил:

— А этого доброхота ты где откопал?

— Да случайно в первый день наткнулся на него. Ходил вокруг да думал, как к боярину на разговор попасть, глядь — среди стражников знакомец старый.

— И не отказал?

— Догадывается, что неспроста мы здесь оказались. Вот и помог землячкам. Надеется, конечно, что князь Иван о нём узнает… Всё, сворачивай в проулок и давай к лесу. Вроде ушли!

 

Глава двенадцатая

У корысти всегда рожа бескорыстна

Едва проскрежетал сердечник замка, и дверь комнаты приоткрылась на вершок, боярин Роман, на чьи истошные завывания прибежали снизу стражники, стрелой вылетел из комнаты. Ничего не понимающая охрана не успела проморгаться, как посол, а следом Егорка-постельничий, вздымая пыль, опрометью промчались по владычному двору и, пересёкши улицу, скрылись в недрах великокняжеских хором.

— Ушли, ушли прохиндеи! — закричал боярин Роман с порога, обойдясь без обычных при обращении к тверскому князю величаний.

— Так быстро? — удивился князь Михаил. — Ты присядь, присядь, боярин. Сейчас Твердило подойдёт, обскажет как и что.

Твердило Ростиславич ждать себя не заставил:

— Полетели наши соколы!

Немногословный Твердило неопределенно помахал в воздухе обеими пятернями, что с большой натяжкой можно было принять за полет какой-либо птицы, и, видя на лицах присутствующих нетерпеливый вопрос, добавил:

— Ну, и наши — за ними.

— Уф, — боярин Роман утёр мелкий бисер пота, выступивший на лысине. — Бегут, поди, и радуются, что обманули старого дурака.

— Ну, что ж, бояре, — подвел счёты великий князь, — ежели твои, Твердило, ищейки не оплошают, к вечеру будем знать, где вся воровская шайка скрывается. А к утру и повяжем всех тёпленькими. Роман Кириллович! Не откажись отобедать с моей семьей. Матушка, княгиня Ксения, поглядеть на тебя хотела.

Старшая княгиня тверского правящего дома ожидала всех посвящённых в тайну в соседних покоях, в небольшой по размерам семейной княжеской столовой. На почти чистых скатертях розового цвета с золотой каймой служки уже расставили солонки, блюда с хлебом, кувшины с клюквенным квасом. Великая княгиня сидела в одиночестве во главе стола. Женскую половину княжеской семьи на подобные приёмы не приглашали, исключение делалось только для матушки Ксении.

— Пироги-то готовы? — спросила княгиня отиравшегося неподалеку и ждущего знака кравчего. Кравчий всплеснул руками и сделал вид, что про пироги он забыл, отчего мудрость княгини стала только выпуклее. Он убежал вниз в поварскую, а в двери уже входили Михаил Ярославович с послом.

— Вот, матушка, боярин Роман Кириллович, о котором я тебе уже много сказывал! — голос князя Михаила звучал почти бодро. Посол с потрескиванием в коленях отдал земной поклон…

— Рада, рада, — княгиня не встала из-за стола, но приглашающе повела рукой.

Разговор начали под ягнёнка, принесённого двумя поварятами на вместительном серебряном блюде с ручками по краям. К мясу поданы были большие двузубые вилки, за ножи сошли кинжалы, имевшиеся при поясе каждого из мужчин. Твердило первым отхватил кус мяса, свалил на блюдце, подал тёще. Дальше сочный бараний бок рубил каждый для себя.

— Отведай, Роман Кириллович, нашей баранинки. Уж чем богаты, тем и рады, — в голосе княгини при большом желании можно было услыхать крупицу радушия. — Не всё вам, ростовцам, московской размазней потчеваться.

Княжич Дмитрий только хмыкнул: «Во даёт бабуля!».

Тверской князь, мысленно летавший над окрестными лесами, последних слов матери вообще не услышал. Посол, однако, намёк уловил. Но не смутился:

— И не говорите, матушка-княгиня! Разве на Москве готовить умеют? Пока жил там неделю до отъезда сюда, измучили пирогами и кашами, постники… Как издевались… А у меня желудок слабый!

«Прыток парнишка, мимоходом с грязью смешает…» — с одобрением отметила про себя княгиня. В следующем году ей исполнялось семьдесят лет, и посол с его неполными шестью десятками был для неё молоденек. — «Правду про него Михайло сказал, скользкий как линь. Ну да мы и не таковских видывали. Хотя, на безрыбье и рак — рыба».

— Что ж, Роман Кириллович, вотчина-то твоя велика ли будет? — вслух поинтересовалась Ксения Глебовна.

— Это, матушка-государыня, как мерять, — прищурил глаз посол, — четыре села больших, однако. Христианских душ тысяч шесть-семь наберется.

— Миша говорил, что об отъезде из Ростова подумываешь?

— Было бы, государыня, куда… Со всей бы дворней переехал. Хоть и долог переезд, ох и долог! — засокрушался московский посол и ростовский боярин. Слово «до́лог» в его произношении очень походило на «до́рог». — Житья от татар совсем не стало.

— Да, татары… Не изведешь эту напасть ни пестом, ни крестом. Прилепил нам этот банный лист на известное место Александр Ярославович, ни дна ему, ни покрышки!

— Это который Александр? — словно не поняв, удивился посол, осторожненько управляясь с очередным рёбрышком.

— Да какой же ещё?! Известно: которого в последнее время всё чаще стали Невским покликивать. Деверем мне приходился. Муж мой, покойничек Ярослав Ярославович, царство небесное, младшим братцем ему был.

Роман Кириллович посмотрел на окружающих, занятых едой и не уделивших особого внимания ударившейся в воспоминания матушке Ксении. Было ясно, что всё это обсуждалось в семье не по разу. Сам Роман Кириллович тоже не вчера родился, помнил кое-что, но из вежливости раскрыл пошире глаза и даже отложил ненадолго вилку в сторону. Бабушке тверского самовластия требовался благодарный слушатель. В этом случае её было не удержать:

— Это ведь все Сашка придумал: с татарами дружбу открыть. Как же! Вовремя смекнул, что с Батыевой помощью (матушка Ксения перекрестилась: «тьфу, тьфу, не к ночи будь помянут!») верх над всей Русью быстрее получит. А мужичонка-то он был подлющий. И сынки его: Васька, Митька, Андрюшка и Данилка таковы же уродились: яблоко от яблоньки недалеко катится.

Только добрый глоток из кубка приводит в чувство поперхнувшегося боярина.

— Воин, однако, знатный, говорят, благоверный князь… — промямлил посол и понял — угадал! Все Ярославичи сразу оживились. Ругать Невского и его нисходящее потомство было здесь любимой забавой. И Роман Кириллович щедро подарил им такую возможность:

— Не зря его за победы Невским в народе прозвали…

— Да Невским-то его звать много позже смерти стали! — не щадя родного дяди громом жахнул Михаил Ярославович. — И то только в московских летописях. Ты бы, Роман Кириллович, в тверские летописные своды заглянул: вот где правда-то вся! В московских пишут: битва на Неве! Где битва, какая битва?!! Вся и битва-то была: приехали несколько ладей бродяг свейских зипуны добывать, пограбить малость, а дядюшке Александру в тот день и заняться, видно, нечем было. Устроил «битву»… Напали на сонных и перерезали сколь могли, пока те не опомнились. Знаешь, сколько людей князь в той «битве» потерял? Двадцать человек! Да у него с похмелья после праздничка какого больше витязей концы отдавало! Свеи тогда, на Неве, как Александра отогнали, своих мёртвых спокойненько похоронили и отплыли не спеша. Тоже мне «битва»!

Твердило, не открывая набитого рта, закачал головой: знаем, видали, мол, такие «битвы» и таких «полководцев». И, наскоро проглотив недожёванное, включился в разговор:

— Помню, батюшка мой сказывал, как они под рукой Александра Ярославича на немцев ходили. Это уж года через два было после Невы. А полководцу нашему задрипанному едва двадцать годков стукнуло. Там тоже было: сам чёрт не разберет. Немцы против литвинов, литвины против Новгорода, Новгород против немцев, а псковичи то немцам помогают, то против них идут. И, главное, все меж собой делят земли, да не свои — чуди белоглазой. С немцами Александр и столкнулся на Чудском озере. Тоже не велика сеча: кто говорит — пятьдесят рыцарей погибло, а кто — двадцать. Это уж позже, как Александр Великим князем владимирским был поставлен татарами, летописцы подольститься захотели: и Невским-то его нарекли, и эти мордобойчики стали «битвами» и «побоищами» называть… Митрий, подай груздочки! Вот, спасибо.

— А тверская-то линия от какого Ярослава родом идёт? — Роман Кириллович понимал, что рискует слегка обидеть хозяев плохим знанием их родословной, но решил прикинуться невеждой. И угадал вдругорядь: вся княжеская семья изумлена — «это надо же до чего ростовцы мужики дремучие»! Впрочем, что с них взять, сидят вдали от больших событий, скрипа тележного пугаются. Деревенщина сиволапая!

По-воински чётко всю историю обрисовал Твердило Ростиславич:

— До татар правил на Руси Великий князь владимирский Юрий Всеволодович. От Батыя он и погиб. Дальше Великим князем стал его брат Ярослав. У Ярослава были дети, и среди них Александр (который Невский) и Ярослав (стало быть, Ярослав Ярославович). От Алексашки пошла московская линия. А от Ярослава Ярославовича — тверские князья. Проще пареной репы… Мить, будь мил, подвинь блюдо с чесноком…

— Ярослав мой Ярославович, редкой доброты был человек, — вдруг загоревала затихшая на время над пирогом седенькая княгиня Ксения. — Меня совсем молоденькую за него выдали. Всё «белочкой» меня звал, — старушка смахнула слезу. — Как за каменной стеной за ним жила!

Княгиня Ксения оглядела всех, как бы желая убедиться, не усомнился ли кто в добродетелях прародителя? И продолжила:

— Уже и Великим князем стал владимирским после Алексашки, а всё такой же добрый был да ласковый.

Посол Роман умильно сложил ладошки на груди.

«Только бы не рассмеяться…», — заклинал он себя.

— Жаль, княжил недолго — семь годков всего. И осталась я с малыми ребятками, сиротинушка. Ох, и намаялась! Всё самой пришлось делать: и ребят растить, и землёй тверской править. А ведь это мой Ярославушка племянничка Данилку Московского взрастил и на Москву пристроил. Эти два шпыня, сынки Сашкины — Дмитрий да Андрюха, уже тогда мира меж собой не находили. И младшенького Данилку обижали. А Ярославик мой его пригрел. А теперь вот от его деток и получаем благодарность. Ну скажи, боярин Роман, какой отец из Невского был, коли, что ни сын, что ни внук — чисто разбойники?

— От худого семени не жди доброго племени, — согласился посол.

«А не лучше ли мне было московскую линию держать? Те — парни — не промах! Не прогадать бы…», — подумалось ему.

— Да уж, — пробасил Твердило, — тати! И всё зло кругом от московских. Кто на Русь татар наводил? Ну, первого, Батыя, никто не звал, сам явился. А Неврюеву рать кто? А?!! Невский! А Дюденя с его полчищами поганскими кто? Его сынок — Андрей! Четырнадцать городов дотла спалили! Больше чем при Батые…

«Эх, старый баран! За Невского, за Невского и его потомство надо держаться было, а я что наделал?» — запричитал внутри себя посол Роман Кириллович.

— Между прочим, — ненадолго опустилась до беседы уставшая от полётов за беглецами душа тверского князя Михаила, — папенька мой, Ярослав Ярославович, под Ракворами в шестьдесят восьмом году тоже с тевтонами-меченосцами схватывался. И битва была побольше, чем у Невского. А её забыли. Помнят у нас только тех, кто кричит о себе на каждом углу. А истинных-то героев не замечают!

Внук «истинного героя» — Грозные Очи, махом опрокинул в себя кубок с фряжским вином:

— За дедулю!

Михаил Ярославович с неодобрением посмотрел на порядочно опьяневшего сына:

— Митя, ты пей, да меру разумей… Вот, Роман Кириллович, знаешь ли ты, что первые двадцать лет при Батые татары даже и даней с Руси Залесской не брали? А-а-а, изумился!!? Потом решили и Русь данью подушной обложить, а для того сосчитать всех, кто в ней живёт. Прислали счетчиков. Народ, ясное дело, за вилы: не богоугодное это дело — души считать. Вот тут-то дядька Александр и отличился. Вперёд татар по всем княжествам скакал, кого силой, кого уговорами заставил татарам покориться. Носы резал, глаза вынимал… Хочешь верь, хочешь нет, а своего старшего сына Ваську, который тогда в новгородщине княжил и решил вместе с новгородцами против татар биться, чуть не казнил! Каково?!!

— Да… — тянет посол, — ну, и дела…

— И последыш Александров, Данила Московский, тоже хорош. Тому двадцать лет будет, князя рязанского Константина Романовича захватил хитростью и посадил в темницу у себя на Москве. Через два года сам помер, а Юрка, как наследник московский, велел князя Романа придушить по-тихому. Вот такая семейка. Теперь Юрий сколько лет мою кровь пьёт. На всё готов ради владимирского стола.

— Куда уж дальше, — нехорошо сузив глаза, сказала княгиня Ксения, — на басурманке женился! А ну как она б ему наследника принесла? Это что ж, Русью православной стал бы править какой-нибудь Бахлай Юрьевич? Жаль поторопились, и Кончака у нас в Твери померла. Ей порошочка-то подсыпать надо было, когда за московский рубеж переедет…

Над столом повисло молчание. Разом протрезвевшее тверское семейство уставилось на матушку-княгиню. Та, поняв, что сказанула лишнее, стала белее полотна. В гнетущей тишине столовой раздался тихий смех: княжич Дмитрий, мелко сотрясаясь плечами, указал вилкой на московского посла. Роман Кириллович, разморённый наливками и винами, мирно спал головой в блюде.

В вечерних сумерках тащил посла на себе Егорка Сума. Начальника ему выдали распьяным-пьяного, и даже помогли взвалить на плечи. Ближник дотащил боярина до калитки епископского двора и в изнеможении, усадив драгоценную ношу под тын, плюхнулся рядом.

— Ну и дерьма в тебе, боярин, — откровенно высказал он то, что думал, прямо в лицо спящему послу, — с виду мелкий такой, а…

И тут Егорка увидел, как тонкие губы начальства расползаются в отнюдь не пьяную злую улыбочку. В полном замешательстве постельничий попытался вновь взвалить посла себе на плечо, но Роман Кириллович, оттолкнув его руки, встал сам и, слегка пошатываясь, побрёл к хоромам. Сделав несколько шагов, посол обернулся:

— Дерьма ты, Егорушка, у меня завтра похлебаешь полной ложкой, а сейчас беги-ка обратно на княжий двор, шапку ты там мою обронил.

Егорку уговаривать не пришлось. Оставшись один, Роман Кириллович уже вознамерился было идти дальше, как вдруг обнаружил прямо перед собой на дорожке человека.

«Изыди, сгинь и рассыпься!» — смело сказало выпитое послом вино. Но наваждение рассыпаться не захотело, оно приблизилось и оказалось несколько бледным по обличью князем (судя по одежке) средних лет и приятной наружности.

— Здравствуй, Роман Кириллович, — произнёс князь. И словно шелест пошёл по двору. — Я — Даниил Московский.

— Здравствуй, князь-государь… — боярин не верил своим глазам, и оттого робость нашла на него не сразу. — А я вот из гостей иду…

— Да знаю, знаю, — зашелестело, — о чём же вы там говорили за столом? Может, и меня вспоминали?

— Вспоминали, батюшка…

— Не врёшь по обыкновению, это хорошо! Добром ли вспоминали?

— Ды-ыб… спо… м…

— Понятно. Как всегда родственнички нас, Александровичей, ругали. Батюшку моего, Невского, за то, что татарам Русь продал. Меня — что Константина Рязянского в плену держал. Было?

— Б-было, — понурился посол. — А Юрия твоего — что старшинства на Руси не по праву добивается. И ещё про Ивана…

— Эх, — грустно сказал князь Даниил. — И ведь поверят люди! Что за жизнь сволочная: после смерти покоя нет! Батюшку моего, Александра Невского-то за что? Может, и виноват перед кем, так на всех не угодишь. Суров был, горяч. А его-то доля трудней многих: пришлось ему за всю землю выбирать, с кем мы — с татарами или с папистами — будем? Татар пригласил в союзники. И этим веру православную спас!

— Спаси, Господи, люди твоя! — закрестился боярин. Князь тоже перекрестился, и над рукой и головой его, как показалось боярину, колыхнулось лёгкое сияние.

— Так что верь, боярин, и другим накажи, — строго сказал князь, — род Александров, против всех других святостью и тихостью отличается. И дети мои, знаю, голы-босы ходить будут, но заповедей не нарушат. И другим не дадут, ни смердам своим, ни боярам…

Князь Даниил повернулся к боярину спиной и, убыстряясь, легко и бесшумно побежал прочь. С каждым прыжком он поднимался всё выше в воздух: перемахнул через ограду, пронёсся над заборолами крепостной стены и, оставив после себя светлую точку, похожую на звёздочку, исчез в тёмном небе.

Постельничий обнаружил своего боярина остолбенело стоящим посреди епископского двора. Егорка осторожно тронул его за рукав:

— Нашёл я шапку, Роман Кириллович…

— А?

— Шапку, говорю…

— Тс-с, — боярин обернулся к нему и, приложил палец к губам. — Видел?

— Что видел?

— Видел, как он через забор сиганул?

— Никого не видел, батюшка…

— Да?! Значит, померещилось. Слава Богу! Пойдём.

«Сколько ж даст мне на обзаведенье тверской князь? Ну, полтысячи рублей я с него всё едино выкачаю», — решил вдруг Роман Кириллович.

 

Глава тринадцатая

Огонь под полой недалеко унесешь

— Давай, рассказывай, как всё было, — потребовал князь Корней на первом же нашем привале в лесу. Когда мы, экономя силы, мелкой трусцой рысили по чащобе, он выпытал у меня главное: что Салгар с малышкой живы-здоровы и сейчас под охраной бдительного деда Тимофея живут в его зимовище. А теперь ему захотелось подробностей. И пока я их излагал, Корней с блаженной улыбкой, смежив усталые от непривычного яркого дневного света очи, валялся на траве.

— А дед-то Тимофей молодчагой оказался! — он хихикнул. — Хоть рыло в крови, да наша взяла!

— Насчет рыла точно, а вот чья взяла — надо посмотреть.

Признаться, меня и самого распирало, хотелось брякнуться на мураву и так же как Корней радоваться, радоваться… Вид этого коренастого остолопа, млеющего от сознания воли и простора был смешон и трогателен. Босой — сапоги у Корнея отобрали в темнице, и я намотал ему на ноги свои портянки, в порванной до пупа сорочке, он меньше всего походил на отпрыска могущественного семейства, уже четыреста пятьдесят лет правящего на Руси. Но, Господи, до чего тепло было у меня на душе! Чего хотите: с родной сторонки и собачка мила.

— Всё, пошли, — заторопил я Корнея.

— Далеко ещё?

— Далеко, не расслабляйся. Нам бы вон на ту горушку взобраться.

Шли долго. Корней уходился, его мотало из стороны в сторону, но я был неумолим и на горку, пусть из последних сил, мы всё же затащились. Князь снова повалился на землю, а мне нашлось дело: я стал взбираться на деревья. Первая сосна, выбранная мной для наблюдений, оказалась несчастливой — крепкие сучья росли слишком высоко и, не добравшись до них, я съехал пузом по шершавому стволу. Потом всё наладилось, и с покорившейся мне высоты стала видна всхолмленная равнина, прогалины полян и болот, крохотный кусочек какой-то речушки. Наконец я увидел то, что искал: там, где в синем мареве идущего к окончанию дня прятались едва угадываемые купола города, в той стороне, на расстоянии двух-трёх вёрст от нас среди леса расплывался клубок чёрного дыма.

— Ну, как там, наверху? — Корней даже не открыл глаза.

— Погано, братец, там…

— Чего так? — он был не прочь подурачиться.

— Друзья твои тверские по нашим следам топают.

— Не ври! — Корней резко поднялся и, охнув, замотал больной рукой. — Я думал мы ушли от них. Как ты узнал?

— Охотничек наш с утра на дереве сидит над тропкой, по которой мы бежали. Если за нами ищеек пустили, то он костёрчик запалить должен был.

— И?

— Дымит костерчик.

— Мать твою… — облегчился князь. — Что делать будем?

Он встал и долго пристально вглядывался в окружавшую чащу:

— Ни хрена не видно!

— Зато они нас видят. Ты как, ещё с версту продержишься?

— Эх, жаль ты меч или сабельку не догадался припрятать по дороге. Я б им показал…

— Ага, удалось картавому крякнуть! Какой ты боец сейчас? Да и они не дураки с тобой на кулачках схватываться. Засветят из самострела и вся недолга. Ну, ничего, мы тоже не лаптем щи хлебаем. Давай, пошли!

Снова в глазах замелькали кусты, пеньки, валежины и стволы. При такой быстроте бега наши преследователи неминуемо должны были подтянуться ближе, чтоб не упустить добычу, но, сколько я ни оборачивался назад, неподвижный нижний ярус леса оставался спокоен, не выдавая никакого движения.

— Стой! — вовремя заорал я, когда Корней, выскочив на лесную прогалину, ринулся к ровной зелёной поверхности поляны. Под тонким слоем обманчивой манящей травки скрывалась жидкая бездонная глыбь. — Стой, князь! Трясина там!

Корней затравлено озирался по сторонам:

— И дальше чего?

— Самое весёлое начинается. Видишь, бечева к кусту привязана? (Ах, какой я молодец — точнёхонько к месту вывел!) Хватайся, и держись покрепче…

Веревка отвязана, и мы оба цепляемся за нее.

— Москва! — трижды надрываю я горло, и тонкая, но крепкая бечева начинает рывками уползать через трясину в направлении недалёких кустов по другую её сторону. Я плюхаюсь на живот, следом это же проделывает Корней и, натянувшаяся как струна, верёвка с увеличивающейся скоростью затягивает нас на траву, разлезающуюся под тяжестью наших тел.

— Господи! Вручаю душу мою… — стонет позади князь и захлебывается тинистой водой. Я молю Бога молча, про себя. Но мы продолжаем ползти и неожиданно оказываемся на твёрдой почве, разевая рты, как рыбы.

— Лучше бы я остался там и передушил всех голыми руками, — бормочет Корней, и на четвереньках ковыляет в кусты. А на оставленной сзади стороне трясины поднимается суета. Преследователи, не таясь, высыпали из леса и забегали вдоль кромки болота. Их было человек семь, у четырёх за спинами висели самострелы. Меня охватило ликование.

— Эй, тверские! — я встал во весь рост и замахал им. — Тут недалече брод есть, вёрст с десяток до него. С вашей-то прытью вы к завтрему туда точно добежите, только времени не теряйте. Прощайте, кланяйтесь от меня князю Михаилу!

Ответом послужили несколько тяжёлых стрел, как осы прожужжавших мимо. Я не стал искушать судьбу и убежал за деревья. Шагах в ста в глубине леса нас ожидали трое: Салгар-старшая, Салгар-младшая, широкой шалью привязанная у матери на груди и по своему обыкновению спящая, да корова Пеструха с самодельным хомутом на шее, с помощью которого безответное животное переправило нас через трясину.

— Спасительница! — я обнял Пеструху за шею и поцеловал в курчавое темя. Животное замахало ушами и вырвалось.

— А меня целовать будете? — засмеялась Сал-гар. — Я вроде тоже корове помогала!

— Можно мне? — скромно сказал князь Корней и, спрятав руки за спину, слегка нагнулся и чмокнул Салгар в щёчку. Та зарделась как маков цвет. Князь повернулся ко мне и, гнусно ухмыляясь, посоветовал поцеловать Пеструху и за него.

Дед Тимофей собрался уходить. Пару дней после нашего побега он еще хлопотал, устраивая нас на новом месте, а потом решился бесповоротно.

Жили мы теперь в землянке, отстоявшей от прежней заимки немногим менее дневного перехода. В неё, не заходя на старое лежбище, мы направились сразу прямо с памятного болота.

— Ты, парень, совсем свихнулся. Кто ж нас отыщет на заимке? — дивился бобыль моей осторожности.

— Береженого Бог бережёт. Так что, если с Корнеем всё гладко пройдёт, уйдём туда.

— Ладно. Зайду хоть к отцу Сильвестру, попрощаюсь…

Разговор этот у нас состоялся за день до побега. В последние дни я порядочно помотался между заимкой и городом. Ходили и на болота, подыскивая самое узкое место, через которое сутки спустя мы удачно проехались на корове. С Пеструхой тоже удалось договориться не сразу. Упрямое животное никак не могло уразуметь, что любая остановка в её коровьем галопе неминуемо погубит в трясине цвет и гордость московского княжества. На корове перепробовали всё: уговаривали, били длинной хворостиной и даже тыкали горячей головнёй в беззащитный коровий зад. Салгар, на чью долю выпала ответственность погонщицы Пеструхи в тот день, когда вместо деревянной колоды корове придётся волочить нас с князем, очень сердилась. Но, в конце концов, животина сдалась. В её бестолковой голове кое-как улёгся порядок действий: сначала получаешь хворостиной вдоль хребта, затем бежишь к корявой сосне, под которой стоит дед Тимофей, и получаешь от него в награду корку хлебца. Удар, галоп, корка. Удар, галоп… Салгар брать в руки палку отказалась наотрез:

— Только завтра и только один раз!

— Мы будем приходить к тебе по ночам из трясины, — пообещал я. — И душить, душить…

Салгар засмеялась. Пеструха не подкачала, и Салгар избежала ужасов жизни с еженощно являющимися к ней двумя утопленниками.

Дед Тимофей, кстати сказать, легко перебрался через болото по одному ему известной тропе.

— Что ж ты её раньше-то Сашке не показал?!! — обомлел князь Корней.

— Сначала хотел, — серьёзно ответил старик. — А потом прикинул, что легче и быстрее: обучить Пеструху бегать или Сашку ходить этой тропой?

— Вывод ясен… — пробормотал Корней и продолжил чистить одежду от тины. Затем мы ушли и поселились в землянке.

Еще одной причиной, задержавшей деда Тимофея, кроме обустройства всей нашей ватаги на новом месте и трудности расставания с маленькой Салгар, стала болезнь князя Корнея. До землянки Корней дотащился из последних сил, опираясь с одной стороны на меня, с другой — на Салгар. Бобыль нёс малышку и вёл за собой корову. Той же ночью у князя случился жар. Он бредил и так душераздирающе стонал, что все мы не смогли уснуть ни на миг. Едва рассвело, хмурый и посерьёзневший старик собрался на охоту:

— Я ненадолго, может, дичину какую стрельну. Да травки князю соберу.

Сам я тоже предпочел не торчать в тесной как склеп землянке и, прихватив топор, всегда, судя по многочисленным отметинам на бревне хранившийся у деда под рукой, в изголовье лежанки, вышел нарубить дровишек.

Утро, похоже, предвещало великолепный день. Лес был укутан туманом, тянувшимся от небольшого озера, чья спокойная масляная гладь проглядывала кое-где среди сосняка. Сквозь туман пробивался свет солнца. Пучками, снопами, целыми колоннами стоял ослепительный свет, белый свет на пологе густой зелени.

Старый охотник понимал толк в красоте. Местечко, где поставить землянку, он подобрал живописное. Я покружил вокруг поляны, стараясь не удаляться далеко, свалил пару сухостоин и, весь взмокнув от усилий, притащил их к землянке. Точёный дедов топор легко вгрызался в податливую мякоть древесины. Я рубил стволы на мелкие полешки и мне было так хорошо оттого, что выдался вот такой тёплый день, оттого, что мы снова вместе и оттого, что впереди у нас лежит дорога домой. Как только поправится Корней.

Когда я вошёл в землянку, Салгар, сидевшая подле князя, сделала упреждающий знак рукой. Корней приходил в себя. Он лежал на спине, вытянув вдоль туловища длинные руки, до пояса укрытый дедовым армяком.

— Кажется, просыпается, — шепнула Салгар. При звуках её голоса веки князя дрогнули, он открыл глаза и какое-то время непонимающе глазел на меня, потом перевёл взгляд на женщину и неожиданно по-детски светло улыбнулся:

— Чего это вы ребята как будто кем напуганные?

— Ой, тебе нельзя разговаривать! — всполошилась Салгар.

— Тобой пуганные, — раздался позади нас голос деда Тимофея и он сам протиснулся в проём землянки, отчего в ней стало окончательно не повернуться. Два подстреленных рябчика висели у него на поясе. Он отстегнул их и небрежно протянул Салгар:

— Почисти-ка, девочка, дичь. Уж что есть, ничего лучше не попалось. А говорить князю можно. Пусть говорит. Оно всё лучше, чем в беспамятстве валяться.

— Давно это со мной? — удивился Корней.

— Вечор свалился, — ответил старик. — Ну, ничего, паря, сейчас отварчику тебе сладим, день-другой попьёшь и как новенький станешь. А ты чего, девонька, глаза тут мозолишь? Айда, айда, щипли курчонков.

Салгар, беспомощно оглядев землянку, юркнула наружу.

— Братцы! — взмолился больной. — Не дайте помереть в муках. Я до ветру хочу, спасу нет, ещё маленько — и в порты набуровлю. А при татарочке стыдоба…

— Ой, застеснялся, — проворчал дед. — Да она такими глазами на тебя смотрит, что и дурню понятно, кто готов твои исподники до скончания века стирать!

Дед Тимофей оставался верен себе и, как обычно, по-стариковски прямолинеен. Он полез из землянки, кинув мне через плечо:

— Санька, подай ему ведро. В самом деле обмочится.

— Ладно…

Когда дело было сделано, и я помог князю Корнею улечься на топчан, он задержал мою руку в своей сухой горячей ладони.

— А что, Сашка, старик правду говорит?

Я притворно вздохнул:

— Не хочу тебя расстраивать, но, похоже, ты влип. И пойдут у вас детки один за другим: первый, третий, пятый, десятый… Смугленькие, в маму. Алгуй, Багдуй, Жулдуй, Тархай, Малахай…

— Постой! Как ты сказал — Тархай? Я вспомнил. Мне сиделец один в тюрьме про какого-то Тархая рассказывал. Говорил, будто там недолго с ним Тархая — татарина крещёного, держали. А он у Кончаки служил.

— А куда потом Тархай делся, не сказывал?

— Куда? Подожди. Вроде отпустили. А-а, вспомнил, забрал его из тюрьмы княжий боярин. Твердило, не Твердило… Микула, да — Микула! И будто слухи доходили, Тархай нынче вольно в городе живёт, кониной торгует.

Последние слова Корней уже дошептал, соловея смыкающимися глазами, притомился.

Это было кое-что. Тархай, Тархай… Где ж ты, Тархай?

Ясный день слегка примерк в моей душе, отягощённый нежданной вестью. У костра на улице крутился дед Тимофей, колдуя над котелочком в котором побулькивало варево из трав. Здесь же на обрубке ствола сидела Салгар и, явно мучаясь, неумело обдирала тушку птицы. Я уселся рядом с ней, забрал у нее дичину и начал щипать сам.

— Сашка, у тебя много ловчей получается, — хмыкнул старик. — Одно из двух: либо ты охотник, либо жрать сильно захотел.

— Мальчишкой в монастырской трапезной послушничал. Ну и вонищу ты развёл…

— О-о! — уважительно сказал дед. — Монашком стать хотел? А про отвар: горьким лечат, сладким портят, слыхал?

Котелок был поставлен на траву, остывать, его место занял закопчённый медный казан, куда старик загрузил обеих птичек. Ощипанные и выпотрошенные они стали не крупнее кулака. Сал-гар вернулась от берега, утираясь платом и подозрительно нюхая свои ладошки:

— Кровью пахнут… Ты, Саша, о чём задумался?

— Похоже, знаю теперь, где искать вашего Тархая. А это пахнет похуже: неприятностями. Придётся снова в город идти.

— Фи-и-у, — присвиснул старик. — Ох, и въедливый же ты мальчонка! Плюнь на всё, да как Корней поправится, отправляйтесь домой, на Москву. А я к дочке похромаю. Нет? Ну как хошь…

— Не знай, какой-никакой Салгар я, — сообщил Тархай.

Лавка торговца кониной стояла в длинной череде таких же лёгких дощатых балаганов в мясном ряду тверского торжища. Это были приземистые избушки, в задней части коих помещался склад-ледник. Передняя, открытая, с навесом и прилавком, выходила на длинный и узкий торговый проход. В торговой улице суетился покупательский народ и гремели голоса лавочников, зазывавших глянуть на товар. Отыскать в этой толчее и путанице базарных рядов нужную мне лавку, украшенную для вящей убедительности выструганной из дерева конской головой, оказалось не таким лёгким делом. Тем более, это был не первый облазанный мной вдоль и поперёк базар города. И вот теперь маленький редкобородый татарин, которого я распознал по подробному рассказу Салгар, начинает прикидываться валенком: «Я не я и лошадь не моя!».

Я вздохнул:

— Прости, батюшка, обознался, выходит… Мясца бы мне купить. Вот тот кусочек…

Того мига, на который торговец отвёл свой напряжённый взгляд, чтобы оглянуться на висящую за ним кобылью ногу, мне хватило: я невзначай прижал его руку с зажатым тесаком к столешнице, а у самого его живота очутился мой нож, по размерам самую малость уступавший средней величины мечу. Со стороны могло показаться, что покупатель и продавец о чём-то сговариваются с ухо на ухо. Обычное дело…

— Ножик опусти и шагай в лавку, — прошипел я. — Да не вздумай клёкот поднимать, степной орёл: я не один.

В леднике было сыро и зябко, пахло прелой соломой, которой укрывалось переложенное льдом мясо. Косой луч солнца из слухового оконца прорезал полумрак клети и падал на пол между наших ног. В луче кружились пылинки, поднятые с соломы.

— Так говоришь, ты не тот Тархай, которого эмир Кавгадый оставил ханскую сестру Кончаку охранять?

— Я не…я… — татарин затравлено посмотрел на меня. — Убьют меня, господин. Зачем я тебе?

— Ну, слава Богу, по глазам вижу, вспомнил, кто ты есть. Теперь и привет, который я тебе принёс от Салгар, по месту попадёт. Убить тебя не убьют, ибо я о нашей встрече никому не расскажу. Так что ты ещё не один табун по фунтам распродашь. Если, конечно, не откажешься со мной поговорить.

Кадык под пергаментной кожей торговца дважды прокатился вверх-вниз:

— Я скажу.

— Вот что более всего мне любопытно: это кто тебя поил той ночью как княгине Кончаке кончаться?

— Десятский Лавр, начальник караула… Сторожам тоже подали.

— Им-то хоть бы что, а ты к утру в дымину накачался…

— Татарин мало-мало пьет. Сама не помню…

— Частенько вы с Лаврушкой-начальником выпивали?

— Один раз только.

— А утром было что?

— Я не знай. Я в тюрьма просыпался. Говорят — за то, что Кончака-хатунь помирал. Как помирал, зачем помирал? А помирал, говорят…

Татарин сокрушённо вздохнул и швыркнул носом. Легкая испарина покрыла его лоб: боится, видать.

— Как же ты из колодок выбрался?

— Однако просидел десять, двадцать дней, Лавр пришла. И с ним ещё один — Микул-боярин. Говорят: душа у нас добрый. Говорят: будешь лавка торговать, только молчи. Никому не скажи как вина пил.

— Лавка эта чья?

— Мой лавка.

— У-у-у, вот, значит, как с нужными людьми пить! Молодец! Слушай, Салгар девчонку свою рожала ещё до тебя? Ну, до того как тебя прислуживать Кончаке прислали?

— До того, до того… Мой пришёл, девка большой был — один, два, три день. Тархай любит маленький Янжима. И Кончака любил Янжима.

— Кто это — Янжима?

— Салгар — большой, Янжима — маленький. Дочка.

— Ты, мужичок, ничего не путаешь? Сколько у Салгар детишек было?

— Один. Янжима.

На мгновение я засомневался в окружающем мире. Я хорошо знал способность многих сумасшедших убеждать собеседника в своей правоте. Помнится, жил у нас в селе Ваня-Дудка, так ему всё время чудилось, что он — разведчик Великого хана. И ведь грамоту разумел, паразит. А потому редкий год он не пытался с кем-нибудь из проезжих переслать в Орду бересту, в которой он, Дудка, мелкими буквами доносил обо всех творящихся в селе безобразиях. Грамотки те под громкий хохот читали вечером на гульбищах, и из них деревня узнавала тайну отцовства всех девятерых детишек разбитной Дуськи-Гулёны и более крупные тайны, вроде той, кто стянул старый хомут со двора старосты. Разоблачённые сельчане не раз бивали Дудку. Но это только укрепляло его уверенность в том, что он истинный разведчик во вражеском стане. Стоило подойти к Ваньке и, сделав серьёзное лицо, заговорщически передать привет от хана Менгу, как он проникался к тебе полным доверием.

«Я — друг хана. Он обещался мне прислать войско. К Успенью подойдут!» — шептал несчастный дурачок и смотрел на тебя такими ясными, чистыми глазами, что не поверить ему хотя бы на самый краткий миг, ты не мог. После знакомства с такой мощной убеждённостью всегда требовалось время, чтобы прийти в себя и перестать задаваться вопросом: «А кто из нас сумасшедший?». Нечто подобное я испытал и в этот раз, держа за шиворот невесомого татарина.

— Янжима?

— Янжима.

— Угу. Пускай будет так. Ты говоришь, Кончака любила малышку? Они втроём в одной комнате жили?

— Да, да… Кончака, Салгар, Янжима. Сначала хорошо жили, потом мал-мал плохо. Сал-гар говорила: «Зачем Кирсан убил?» Из-за твой князь Юрий убил! Кончака ругал её, кричал, Сал-гар плакал. Кончака выгонял её, она на лавке в коридор спал.

— Ладно. Слушай, а Салгар всегда ту еду, что им приносили, первой пробовала?

— Я не знай. Мне Кавгадый сказал, я пробовал. А в то утро я спал.

— Знаю, знаю. Пил, спал, проснулся — тюрьма.

Тархай тяжко вздохнул и пожал плечами. Я сунул свой нож за голенище, поднёс к носу татарина кулак, сказал «тс-с-с» и выбрался из ледника. На торговой улице всё также шумела и суетилась разношёрстая толпа покупателей. И кто-то из них уже успел поживиться: на перекладине, где прежде висел двухпудовый окорок, теперь сиротливо трепыхался на ласковом майском ветерке остаток обрезанной бечёвки.

— Чисто сработано! — я обернулся к вышедшему следом за мной Тархаю и показал на обрезок. — Ну, ничего, дружище. Надеюсь, это единственный урон, который ты понёс от меня. Ты, главное, сам никому не рассказывай про нашу встречу.

Пока растерянный татарин озирался по сторонам, надеясь узреть вора, уносившего приметную добычу, я смешался с толпой и нырнул в ближайший закоулок между лавками.

На становище я возвращался в большой задумчивости.

Янжима… Почему Салгар солгала, не назвав настоящее имя дочери? Почему она выжила? Неужели была в сговоре с этими ублюдками? В это верить не хотелось. Вообще, надо признать, в Салгар было что-то необычное, какая-то внутренняя уверенность, позволявшая ей держаться даже с нами, мужиками, на равных. Может быть, она осознавала свою красоту, которая магически действовала на окружающих мужчин, укрощая даже самых необузданных. Может быть, сказывались годы, проведённые на положении ханской любимицы? Если почестному, в женской натуре я знатоком не был. А мои победы над этим племенем сводились к одной-единственной Машке, дочери хромого Ягана, моей односельчанке и товарке по детским играм. Когда-то, совсем малышами, мы вместе гоняли гусей на реку, вместе ходили по грибы и ягоды в ближайший березняк, ловили пёстрых пескарей возле мельничной плотины, а то и купались голышом, нимало не стесняясь друг дружки. Единственное, что всегда огорчало Машутку — отсутствие у неё того, что делает мальчика мальчиком. «А у меня тут ничего нет!» — с грустью и завистью говорила она, указывая на припухлость между ножонками. «Может, вырастет?» — утешал я её на правах старшего. Я был на три года взрослее.

Потом, вступив в отрочество, мы на какое-то время разбежались с моей Машуткой. Конечно, родительские дома всё так же стояли по соседству, и мы частенько виделись с ней, переговариваясь через прясло. Но мы, и это более относилось ко мне, начали стесняться своей былой детской дружбы. Мои сверстники на длинных вечерних деревенских посиделках возле костра, разложенного где-нибудь за поскотиной, уже вовсю жали девок, однако я, уж не знаю в силу каких причин, был страшно робок в этом привычном для сельчан развлечении. Первый урок целования и всего прочего по части взаимоотношений мужиков и баб, я, само собой, получил от той же Машутки. Она, как выяснилось, тоже не была сильна в этом, поскольку не подпускала к себе парней ближе, чем на длину печного ухвата.

«Для тебя береглась!» — призналась Машка позже.

Как бы то ни было, неизбежное произошло. Машутка так и осталась перестарком, отказывая подряд всем сватавшимся за неё окрестным женихам, а родителям пообещав непременно утопиться, если они выдадут её замуж неволей. Наши встречи были нечасты: меня гоняло по всей земле, и только раза два-три в году я заявлялся под сень дядькиного крова. Не знаю, как это получалось, вещало ли ей сердце, приносила ли сорока на хвосте, но почти всегда первой на деревенской улице меня встречала верная Машутка.

— Ты что ж столько лет девке голову морочишь? — ворчал мой дядька. — Сколько можно? Стыда у тебя совсем нет. Ну, пожалей хоть её! Ведь в девках засиделась из-за тебя, сумасброда…

— А лучше если она вдовой сидеть будет? Я ведь покуда на княжеской службе. Куда, между прочим, ты меня и засунул. «Служи, Санька, глядишь, и в люди выбьешься!». Вот и служу, весь лоб от шишек синий…

— Нет, никуда ты не выбьешься! — сокрушался дядька. — Не рука крестьянскому сыну калачики есть. Давай уж обратно в село, а, Саня?

Между прочим, в последний раз я дядьке точно обещался. Всё, хорош. Если выберусь живым из нынешней передряги, больше от Машки ни ногой.

Родители ее, конечно, ведали про то, что знало все село, но поделать со своей упрямой дочерью ничего не могли. Она была у них младшенькой, поскрёбышем, и отец любил её до самозабвения. Когда-то он, тридцатилетний мужик был едва живым привезён после страшной сечи под Переяславлем, но оклемался и дал себе зарок по гроб жизни не поднимать руку ни на одно живое существо. Он даже курице не мог срубить головы. Говорил: «Итак, прости Господи, чужую жизнь живу». А уж когда судьба на старости лет подарила ему дочерь, совсем раскис душой. Пару раз в год он перестругивал ворота, очищая от въевшегося дёгтя которого не пожалел очередной отвергнутый жених, громко матерился в пространство и пальцем не дотрагивался до своей «порченой» Машутки.

В конце концов, село сдалось, хотя это было и не в его обычаях: отщепенцев мир карал жестоко и заедал до смертного конца. Может быть, подействовали мои задушевные разговоры с некоторыми особенно настойчивыми женишками (слухи, будто я их стращал мечом и своим служебным положением — совершенная неправда, разговаривал я с ними на равных, и если чем помогал языку, то обычно выдирал это из прясла). Машутка, не в пример своим подружкам-одногодкам, рано вылетевшим замуж и теперь потускневшим от тяжёлых забот по хозяйству, расцветала год от года.

«Машка, ты почто когда Егорка Рогуля к тебе сватался не пошла за него? Эвон домина у них какой! Каталась бы как сыр в масле!» — как дурак, бывало, шутил я. Машка лезла ко мне, крепко обхватывала за шею, её серые глаза шарили по моей самодовольной роже. «Разлюбишь — выйду!» — отвечала она. Ну и скажите, чего я мог тут поделать?

Среди леса я сделал привал. Уж больно далека была дорога до землянки. Хотел разжечь огонь, да выяснилось, что где-то посеял кресало. Я пожевал насухую корку хлеба и улёгся, задрав ноги на мшистый еловый пенёк. В траве заполошно стрекотали проснувшиеся кузнечики, изредка раздавалось басовитое гудение шмеля и сам он, неповоротливый и грузный как бочонок, шлёпался на цветы рядом со мной, заставляя тонкие стебельки дугой сгибаться под своим грузом. Затем, снова возгудав, он перелетал на соседний цветок, а освобождённый им стебель долго покачивался, как отряхиваясь.

Отдыхал я основательно. Мысли постоянно возвращались к странной истории с нашей пленницей. Вспомнилось и небольшое происшествие вчерашнего утра. С того времени, как дед Тимофей перевёл нас в свою землянку, прошло уже четыре дня, Старик, конечно, несмотря на все сборы, никуда не ушёл. Князь поправился настолько, что смог посильно участвовать в ведении несложного таборного хозяйства. Дед поручил ему заботу о костре и он, жмурясь как кот, целыми днями то лежал, то сидел на старой медвежьей шкуре, подкидывал в огонь прутики, да следил за готовившейся в казанке едой. Салгар по большей части была занята с малышкой, иногда она подсаживалась к костру, укачивала девчушку на руках, пела длинные татарские колыбельные и бросала быстрые взгляды на Корнея, а когда ей случалось перемолвиться с ним парой слов, то куда и девалась её обычная бойкость…

Корней красовался вовсю. Его непосредственность просто умиляла. Стоило чуть-чуть подзажить ранам, синякам и ссадинам, и он готов был снова ввязаться в любую заваруху. О том, что каких-то два дня назад он без чужой помощи не мог и на горшок сходить, было забыто напрочь. Перед нами снова представал могучий и неустрашимый боец, ратным подвигам которого несть числа. По крайней мере, речи, разливавшиеся с линялой медвежьей шкуры, свидетельствовали именно о том. Понятно, уж одного-то восторженного слушателя они непременно находили.

— Ты рот-то закрой, девонька, муха залетит, — посмеивался бобыль, проходя мимо костра. Салгар смущалась, уходила в землянку, но спустя время враки Корнея возобновлялись с новой силой.

Наконец, не выдержал и я:

— Эх, князь, пора бы тебе бросать эту службу окаянную. Мыслимое ли дело столько за землю русскую страдать? Сколько мечей иступил, столько ворогов побил! Пора на покой… Так, говоришь, тебе матушка и невесту уже присватала?

— Какую невесту?

— Сам говорил, помнишь, мол, у соседского князя девка на выданье…

— Я говорил?!! — такого удара ниже пояса Корней не ожидал и растерялся.

— Конечно, ты. Не я же! Мол, девка в самом соку, кровь с молоком, а у батюшки её денег несчитано.

Корней онемел. Салгар сделала вид, что ей что-то срочно понадобилось в землянке.

— Ты, вражина, что мелешь? Какая невеста, какая кровь с молоком? — дар речи к нашему герою вернулся не сразу.

— Обыкновенная: не видишь — душа мрёт, увидишь — с души прёт. Ты, князь, чего хвост распушил? Ну, обиходишь бабу, а дальше? Под венец поведёшь?

— Тебе какая печаль? — взъярился Корней. — Я хоть и пятый сын у родителей, и мне мало чего из остатков отчины перепадёт в наследство, но заявиться на прадедов двор с женой татаркой, это ж ни в какие ворота не лезет. Хоть и крещеная она…

— Ну, князь наш Юрий тоже не на гречанке царьградской женился.

— Его Кончака, царство ей небесное, хоть роду царского. А эта — кухарского. Да ещё с приплодом …

— Ладно, князь, я понял тебя. Насчёт того жениться тебе или нет — дело твое. А бабу не обижай, она мне дорога, как птичка певчая. Вот споёт у князя Ивана на Москве, а после вы хоть целуйтесь взасос, хоть рожи царапайте друг дружке.

— Я ей поцарапаюсь… А вообще, конечно, подержаться у ней кое за что я бы с удовольствием.

Неизвестно, чем закончилось бы дело, если б дед Тимофей не позвал меня строить баню:

— Попаримся как люди, а то что-то чесаться начинаю!

Баню старик изладил замечательную. Шагах в семи от кромки озёрной воды встал крохотный шалаш, для которого мне пришлось полдня резать камыш, ползая по колено в студёном липком иле. Дед выровнял глинистое основание, вколотил в него несколько свежих жердин и связал их сыромятным ремешком. Я покрыл хлипкое сооружение толстым камышовым слоем, а дед долго и старательно выкладывал каменку — полую изнутри горку камней.

Банные приготовления мы закончили уже на вечерней зорьке. Нагретая каменка светилась, потрескивала и дышала зноем. Я намешал в казане золы с водой, и перелил смесь в ушат, использовав вместо сита малышкин подгузник. Салгар подгузник отняла, шлёпнула меня им по шее и потребовала перестирать всё, как было.

— Я, друг героя, буду пеленки стирать?!!

— Ах, не будешь?!!

— Иду, матушка, иду…

Пока я неумело жулькал тряпицу в воде, дед Тимофей разыскал в землянке целый пук прошлогоднего мочала и с величественным видом разделил его меж нами, присовокупив:

— Пользуйтесь моей добротой, берите, хоть и бает народ, что чёрного кобеля не отмоешь добела.

Я связал из елового лапника веник:

— Ну что, дядя Тима, айда загар смывать?

— Благослови, Господи! — дед плеснул на камни кружку воды. В свисте и шипении утонуло его завершающее: — Язви её в душу…

Приготовленный в ушате щёлок пошел на мытье голов, в него же мы обмакивали и свои вехотки. В шалаше было совсем темно, неясно светились лишь наши голые тела да клубы пара, вкатывавшиеся понизу через неплотно укупоренный лаз.

— Дядь Тима, ты каменку-то совсем не заливай, оставь для девки жару…

— Она отказалась, нельзя ей говорит нынче. По бабьи…

— Ну не хочет, как хочет.

— Па-а-берегись! — Корней выпал из шалаша и, мелькнув белым задом, обрушился в озеро. Я последовал за ним, за мной, мотая слипшейся бородёшкой, спешил дед Тимофей. Он забежал в воду по пояс, перекрестился, и, зажав пальцами нос, как делают маленькие дети, окунулся с головой.

Вода озера, ещё не прогретого солнцем, обжигала. Но после парной это было только любо.

У костра нас ждала Салгар, разложившая на обрубке толстенной доски, служившей столом, немудрящий ужин: горка ломтей ржаного хлеба, несколько очищенных луковиц, соль на чистой льняной тряпочке, пластики сала. В котелке легко курился дымком взвар на смородиновых листьях, благо наш бобыль озаботился их сбором прошлым летом. К питью на этот случай расщедрившийся старик позволил достать и туесок с мёдом.

— Красота! — восхитился князь Корней, ткнув пальцем в туесок. Мёд еще не успел доехать до рта, как Корней получил звонкий щелчок дедовой ложкой по лбу.

— Дома Илья, а в людях свинья! — веско сказал старик. По-моему, наши отношения начинали переходить в родственные. Старик этого не замечал, а юный князь пока ещё не принимал: он растерянно обвёл нас взглядом, забыв вытащить палец изо рта. Положение спасла Салгар: её звонкий смех, дробно отражаясь от обступивших поляну невидимых елей, вмиг разрядил напряжение. Корней поглядел на женщину, сначала слабо и неуверенно хихикнул, а затем, откинув голову, гулко и неудержимо заржал в небеса.

— Прости, батюшка, больше не буду!

Князь не отрывал взгляда от лица Салгар, хотя и повернул голову к старику. Он пялился на неё, она — на него. Ничего хорошего для всех нас из таких погляделок вытечь не могло.

— Дети мои, — голосом проповедника пророкотал я, — увещеваю. Через несколько дней ждёт нас исход из плена вавилонского. Будем идти с жёнами нашими, чадами и домочадцами, имуществом и скотом нашим прямо до святого града Иерусалима. В нашем случае до Москвы. И предстанем пред ясным ликом князя Ивана. А уж дальше как Бог даст…

— Аминь, — закончил бобыль и перекрестил лоб, — давайте повечеряем, да мы с Сашкой рыбалить поедем.

Лодка-долблёнка мягко скользит по чёрной невидимой воде. Старик бесшумно гребёт веслом, сидя на корме. Я на коленях устроился в носу лодки и напряженно вглядываюсь в пятачок света под горящей лучиной. Мы лучим щук. Долбленка, оказывается, была спрятана в кустах. Заваленная копёшкой сена лодка не сгнила и не рассохлась. Отыскали, сели и поплыли. Нашёл дедушка Тима и припрятанную им года два назад здесь же острогу, пятижалую зловещую железяку, отдалённую родню крестьянских вил. Ей-то, насаженной на длинную палку, я и должен разить щуку.

Поначалу нам не везёт. Мы описали вдоль берега порядочную дугу, заглядывая в каждую мелкую заводь, но несколько рыбин, которых я успеваю заметить в глубине, потревоженные нами заблаговременно улепетнули прочь.

— …, — шёпотом ругается бобыль, — ты, Сашка, где так боек, а тут как сонная тетеря.

— Сам садись на нос, а я погребу, — огрызаюсь я.

— Что ты, — пугается дед, — тебя на весла? Я ещё внуков увидеть хочу.

Наконец, мне удается загарпунить одну неосторожную рыбину. Я переваливаю щуку через борт, она яростно трепыхается, колотится о дно лодки, но быстро стихает. Чтобы вытащить зазубренную острогу мне приходится усесться к деду лицом и, обеими ногами упершись в холодное и скользкое рыбье тело, что есть мочи дёргать острогу. Она неожиданно легко освобождается, рыбина летит и бьёт деда Тимофея по босым ногам. Старина богохульствует и размахивает веслом, лодка колышется, зачерпывает воду. Я оказываюсь сидящим в луже воды. Теперь ругаюсь я. Дед деловито приподнимает добычу: — Ого, фунтов на семь потянет…

Скоро я приноравливаюсь, и щукам становится всё труднее уходить от моих бросков. В итоге к концу короткой ночи в лодке навалены уже шесть больших щук.

Мы причалили к берегу, затащили лодку в кусты, старик взвалил на плечо мешок с добычей и, кряхтя, побрёл к недалекой землянке.

— А я пожалуй, сполоснусь… Слышь, дед?

— Ну, иди, к утру водичка теплее кажется…

Дед ушёл. Я забрал по кустам левее и вышел к прогалине, где стоит наша баня. Уже совсем рассвело и, как обычно бывает к восходу, похолодало.

Не успеваю я дойти до берега, как возле самой бани натыкаюсь на Корнея. Босой, одетый в длинную, до пят, неподпоясанную рубаху князь сидел на корточках за густым малиновым кустом и, вытянув шею, неотрывно смотрел через заросли на что-то невидимое мне. Он был так увлечён, что не заметил моего присутствия. Я подкрался и тоже заглянул за кусты. Там, на лужайке у берега, нагая женщина обливала себя водой из ушата. Конечно, это была не кто иная, как Салгар, не пожелавшая, или, может, постеснявшаяся вымыться вечером в нашей бане. А вот теперь она пробралась сюда тайком…

— Простынешь, князь, — тихо сказал я Корнею. Князь дёрнулся, попал мне кудрявым затылком в подбородок и на четвереньках пополз прочь. Я также на карачках, изо всех сил сдерживая смех, кинулся за ним. Только выскочив к землянке, я дал волю душившему меня смеху. Князь, немного смущённый, постоял рядом, подпрыгивая на зазябших ступнях, и юркнул в землянку. Оттуда раздался стариковский ворчливый голос:

— Осторожней, балбесы, чего разрезвились? Где вы все шатаетесь, дитё бросили одно-одинёшенько?

— Дед, князь-то наш подглядывал, как Сал-гар купается, — сообщил я, укладываясь на наше общее жёсткое ложе.

— Шкура продажная… — гневно сказал Корней, двинул меня кулаком в бок и, охнув, затряс ушибленной кистью.

— Ты не ушибся? Ой, смотри, какая это подлюка между нами полено положила?

— Вахлаки… — сонно пробормотал дед. В жилище тихо, как мышка, прокралась Салгар и осторожненько улеглась возле малышки.

Всё-таки, девка она здорово красивая. Мне вспомнилась Машутка. Сероглазая моя… Добраться б только до Москвы.

 

Глава четырнадцатая

Девка не жена: порода не одна

Верно говорят: сердцу не прикажешь. Княжна Ирина задолго до рассвета велела заложить коляску. И пока кучер, нерасторопный малый со всеми признаками врожденной лени на лице, возился на дворе с конской упряжью и бранился на лошадей, сама княжна кинулась в сенник будить брата. С вечера, когда гонец принес весть о том, что Юрий Данилович с дружиной находится в одном дне пути от них, княжну снедало нетерпение. Великий князь, оставив Новгород, проездом через Москву направлялся в Орду.

— Да утихни ты, егоза, — цыкнул княжич. — Давай хоть позавтракаем, неизвестно когда отобедать доведется сегодня. Не тревожь себя, никуда твой князь не денется.

Куда там, Ирине было совсем не до еды. Она истеребила всех холопов, чтобы быстрее чистили лошадей, запрягали, и привязывали к возку сундуки с дорожными припасами и платьем. Когда же всё было готово и телега, наконец, вывернула с постоялого двора на шлях, Ирина так больно ткнула в шею возницы ручкой тупейного гребня, что бедный малый едва сдержал крик.

Версты через две от села дорога заметно сузилась, закончились поля, слева и справа раскинулись частые перелески, перемежавшиеся с лугами. Солнце, встав за спиной ездоков, начинало помалу пригревать.

Княжич Матвей, трусивший верхом впереди повозки, приходился Ирине старшим братом. Он был шестым сыном удельного суздальского князя. В дальнейшей жизни его вряд ли ожидало вокняжение на родительском столе, и родитель приискал своему младшему отпрыску подходящее занятие — Матвей стал нянькой единственной дочери в семье. Но, не взирая на старшинство и мужскую сущность братца, главной в этой странной паре была именно княжна Ирина. Однако сдаваться без боя княжичу претило, и он, по обыкновению, высказывал сестре глубокое неудовольствие:

— Чего, спрашивается, гоним? Ну и сидели бы на том постоялом дворе, всё равно Великий князь к обеду через это село бы проехать должен. Так нет, сорвала всех, скачем сломя голову навстречу.

Ирина брату не отвечала. Она достала из дорожной сумки крохотное латунное зеркало и, с трудом ловя отражение своего лица, пыталась подбелить щёки. Дорожные ухабы делали эти попытки мучительными, но Ирина не попускалась. Её сердце рвалось вперед, далеко обгоняя бег коней, и предстать в неприглядном виде перед тем, к кому так стремилось сердце, ей не хотелось. Дюжина вооруженных холопов, скакавших следом за княжичем, делали вид, что их не касается такое нарушение приличий. Да и они хорошо знали как взбалмошный характер своей госпожи, так и её скорый на расправу норов.

Княжич Матвей, ехавший первым, первым заметил и показавшийся из-за дальнего поворота поезд князя. Дорога как раз спускалась в межгорье широким открытым долом, на противоположном краю которого появились сначала несколько всадников, затем целая вереница телег, и, позже, конный строй отряда дружинников: солнце ярко блистало на доспехах, в воздухе трепетало длинное как змея, двуязыкое военное знамя Великого владимирского князя.

Встречные тоже увидели маленькую дружину суздальцев. Сначала один из головных всадников пустил коня назад, куда-то в середину обоза, а затем оттуда в полный скок вылетел всадник на вороном коне и помчался вперёд. Длинный плащ-корзно яркого алого цвета стелился по ветру, концы его вились в воздухе над задними копытами галопирующего жеребца. Княжна Ирина привстала, она ещё не различала лица наездника, но чувства подсказывали ей: он! Навстречу княжне скакал недавний князь московский, а ныне Великий князь владимирский Юрий Данилович.

Обед на двоих Великий князь распорядился подать прямо в светёлку, что уже чуть не сутки служила им временным покоем. Ирина, утомлённая ласками, засыпала и просыпалась, лежала на ложе в счастливой истоме, князь иногда уходил по каким-то делам, видимо, делал распоряжения к завтрашнему отъезду, возвращался… И их снова подхватывал вихрь страсти.

За обедом заговорили и о делах. Поджарый, мускулистый князь сидел обнажённый по пояс, скрестив ноги калачиком, в центре кровати и, отрывая волокна куриного белого мяса, кормил княжну с руки. Она смущалась, глядела на него из-под опущенных ресниц: какой красавец, тридцать семь лет, а в бороде и на курчавых висках ни одного седого волоса.

— Худую весть имею я, Иринушка… — князь вздохнул.

— Да, милый… — теперь, когда после многомесячной разлуки они снова были вместе, никакая весть не могла бы расстроить молодую женщину. Кроме, разве что… Ирина рывком присела рядом с Юрием.

— Митрополит не разрешит наше венчание…

Слова, тяжелее камней, упали на душу. Как же так?!! Ведь, казалось, уже ничто не могло воспрепятствовать её счастью, дорога к которому начиналась так красиво.

Впервые юная княжна повстречалась с Юрием в Орде. Её, семнадцатилетнюю девчонку тогда, два года назад, уступив долгим и настырным уговорам, отец согласился взять в поездку. Сам он ехал в Сарай-Берке по делам, надеялся даже дойти до Великого хана, чтобы окончательно решить вопрос о присоединении к своему небольшому уделу части соседнего выморочного удела: владелец, двоюродный брат, скончался, не оставив наследников по мужской линии.

В Сарай они прибыли в начале апреля, в то изумительное время цветения степи, когда и будущее кажется исполнено самыми радужными красками. Суздальский князь имел в городе небольшое подворье, купленное незадолго до того у разорившегося торговца китайским шелком. Подворье переделали, насколько было возможно, на русский манер: плоскую крышу главного строения перестроили, сделав двускатной, а спереди, над крыльцом, приладили небольшую огороженную площадку. С неё можно было видеть почти половину города — море разноцветных крыш, среди которых свечками взмывали к небу минареты мечетей.

С этой площадки и увидела княжна однажды под вечер, как в их улицу въехал небольшой отряд московских воинов. Старший среди дружинников, а это был Юрий Московский, лишь на миг скользнул взглядом по девушке, отвернулся, сказал что-то ближайшим спутникам, те засмеялись… Княжна убежала прочь. Но на следующий день Ирина увидела незнакомца беседующим с отцом в их горнице. Её строгий батюшка, неприступный властелин удела, говорил с более молодым москвитянином как подручник, стараясь во всем угодить гостю. Ирина, приглашенная на знакомство, на этот раз гордо не опускала глаз и с вызовом оглядела князя. Наверное, та минута решила судьбу…

— Как же так, — снова и снова твердила княжна. — Проклятая татарка даже после смерти снова встала меж нами. Ведь уже всё было решено… И потом: ты же — Великий князь!

— Великим князем я по-настоящему ещё не стал, — лицо Юрия Даниловича посуровело. — Пока по этой земле ходит тверской Михаил, мне успокаиваться рано.

— Ну почему вам, мужчинам, мало только любви, вам подавай и власть… Ведь и твоя женитьба на Кончаке ничего не изменила. Ты даже стал дальше от меня.

— Ты люба мне, как и прежде, — Юрий жёсткой рукой до боли сжал подбородок женщины, заглянул в зрачки. — А в той женитьбе, сама знаешь, я был не волен. Этого захотел сам Великий хан. Мог ли я отказаться?

— Да, мог ли ты отказаться? — с горечью повторила Ирина. — Тем более, когда в приданое предлагался и ярлык на владимирское княжение.

Князь Юрий, отпустив женщину, тягостно молчал. Она ласково прилегла щекой на каменную спину:

— Я не упрекаю, желанный мой. Не сердись. Я понимаю, так вы устроены. Все другие мужчины того хуже: думаешь, с чего бы это папенька мой, напропалую отказывает всем князьям-женихам? И с чего бы он отпустил меня этой зимой в Москву? «Проведай, дочка, как там в новокупленном сельце под Москвой хозяйство идёт…». Да нужно ему сто лет это сельцо! Ему только надо, чтобы я поближе к тебе была. Надеется: вдруг в родню к Великому князю попадёт! И Матвея всё поближе к тебе норовит пристроить… Но пойми и ты: сколько я пережила! Легко ли было мне знать, что волей ли, неволей, но ты — с другой! Я была готова сделать всё, но не отдать тебя сопернице.

Князь, отмякая душой и успокаиваясь, вновь обнял женщину.

— Знаешь, по зиме я и к колдунье ходила. Живёт в моем селе подмосковном бабка-знахарка, Евдокией звать. На всю округа знаменита. Ох, да ведь я писала тебе о ней!

Юрий Данилович кивнул: «Помню…».

— Евдокия меня тогда успокоила, — ластясь, продолжала речь княжна. — Погадала старуха, говорит: «Не кручинься, дева, вижу вас с милым вместе. А у разлучницы вашей век короток будет!» Вот и сбылось, да не всё.

— Всё сбудется! — Юрий спрыгнул с лежанки, стоял перед ней весь собранный, твёрдый, такой, каким она полюбила его. — Всё сбудется: я и митрополита Петра обломаю, дай срок. А не согласится — так ведь и он не вечен.

 

Глава пятнадцатая

Не всякая болезнь к смерти

Проотдыхал я, возвращаясь от Тархая, на поляне долго. Догорел вечер, когда я добрёл до нашей землянки. Всё было так же как вчера, когда я покидал это место. Только не курился костёр.

— А вот и я! — я спустился по двум приступкам в сумрак землянки. И в тот же миг чья-то жёсткая рука обвила мою шею, а спину кольнуло острое лезвие.

— Тебя и ждём! — прозвучал насмешливый голос. Плотный холщовый мешок опустился на мою голову. Всё произошло так неожиданно, что к отпору я был совсем не готов. Мой недруг вытянул меня наверх, при этом каждый шаг отдавался мне уколами ножа под лопатку.

— Вяжите, — произнёс смутно знакомый голос. И меня, действительно, связали. А затем откуда-то появились лошади, меня перекинули через круп одной из них, и маленький отряд двинулся в путь. По голосам я мог догадаться, что похитителей было человек пять-шесть. Но видеть их не мог: мешка с головы не сняли. Остро пахло конским потом, лошадка подо мной иногда оступалась, иногда по моим ногам и голове больно хлестали ветки кустов. В лесу, должно быть, стояла полная темень. Однако мы двигались, и, в конце концов, я совсем потерял счёт времени. Очень болели стянутые за спиной локти, а от тряски и хлопков по животу начинало подташнивать. Мутило и от унизительной беспомощности.

Наконец караван остановился. Меня стянули с конской спины, ноги мои подогнулись и я упал на землю.

— Тащите его к остальным, мешкать не будем, сразу начнём.

Так грубо со мной давненько не обращались. Исключая, конечно, тот памятный случай, когда наша коломенская артель потерпела полный разгром от владимирской, и меня зажали между лабазами четверо дюжих каменщиков. С тех пор я глубоко осуждаю привычку бить человека ногами…

Несколько рук подхватывают меня, и я плыву в могильной мгле. Недолгий заплыв заканчивается, когда меня поворачивают стоймя и опять начинают вязать. На этот раз прикручивают, похоже или к столбу или к дереву. С меня стягивают колпак, и первое время я вижу перед собой только пламя огромного костра. Между ним и мной стоят несколько человек. Ни лиц, ни званий их различить невозможно — слишком ярок огонь и слишком черны тени. Похоже, это воины, блики от огня дрожат на рукоятях мечей и железных наплечьях. Тот, что стоит в середине цепи, делает несколько шагов ко мне. Полы длинного, ниже пят, балахона в который он обряжен, раздуваются от движения, делая его похожим на большую летучую мышь. Тень подошедшего падает мне на лицо, так гораздо легче смотреть. Я узнаю его, но рассудок отказывается верить в очевидное. Неужели весь этот бред происходит наяву?

— Узнал, мечник?

Узнал. Передо мной стоит тот, кого я видел прежде в образе смиренного старца.

— Отец Сильвестр?

— Кому отец, кому волхв Ратибор. А для тебя я сейчас твоя судьба и твоя смерть. А, может, твоя надежда. Ты оглядись, оглядись вокруг-то…

Старец, или уж не знаю, кто он там, делает знак, и в руке каждого из стоящих в цепи воинов вспыхивают факелы. Они расходятся, встают полукругом, и я вижу небольшую ровную поляну, со всех сторон огороженную огромными каменными глыбами в два человечьих роста высотой. Над кольцом каменной изгороди низко нависает кольцо тяжёлых ветвей, что почти смыкаются над поляной, оставляя только маленький просвет над пылающим в её середине костром. Становится светлее: в углублениях на каменных стенах загораются в два ряда масляные плошки. Я обвожу взглядом все мрачное великолепие обстановки. Сердце останавливается: по обе руки от моего столба вкопаны грубо сколоченные из толстых брёвен кресты. Три из них заняты — к их основаниям таким же способом, как это проделано со мной, крепко привязаны люди. Я вижу Салгар, деда Тимофея и … этого не может быть! Вместо Корнея, как мне почудилось в первое мгновение, к дальнему бревну прикручена особа самого московского посланника боярина Романа! Вот те на…

У боярина потрёпанный и жалкий вид: безумные вытаращенные глаза, всклоченная борода и нараспашь разинутый рот, куда забит туго скрученный тряпичный кляп. Такие же тряпки затыкают рты у деда Тимофея и Салгар. В широко раскрытых глазах женщины застыл ужас, она смотрит на меня, но не уверен, что узнаёт. Из носа татарки тонкой струйкой сочится кровь, капли сбегают по подбородку, падают и чертят по подолу сарафана длинные извилистые следы. Похоже, вражьей силе пришлось немало попотеть, пока они стреножили бунтарку. Только старый бобыль, привязанный справа, сохраняет сколь-нибудь человеческий образ. Дед пытается выплюнуть противную затычку, мотает лысой головой, а когда это ему не удаётся, начинает подмигивать мне попеременно обоими глазами.

Жуть происходящего не укладывается в моей голове. Я испытываю полную умственную вялость и только самым краешком неповинующегося сознания отмечаю, что с нами на празднике общего помешательства нет князя Корнея.

— Ну, полюбовался? — суровый старец ещё стоит передо мной. И голос его — голос бесстрастного провидения.

— Я объясню тебе, московский мечник, что всё это значит. Солнце ещё не поднимется, когда души ваши предстанут перед грозным ликом настоящего бога. Тысячи лет мои славянские предки верили в него и поклонялись ему — богу Перуну…

И снова, по знаку старца, вспыхивают светильники. В двух плоских сосудах на высоких треножниках, установленных шагах в двадцати напротив нас, разливается странное сиреневое пламя. В его неземном свете становится виден возвышающийся над каменной стеной исполинский болван языческого бога.

— Что принесло нашему народу отступничество от своих вечных и всепобеждающих богов? Не тогда ли мы заложили первый камень нынешней горькой неволи, когда, поверив речам лживых греков, произнесли, забыв себя: «Если ударит кто тебя по правой щеке…?». Мы забыли, что на удар надо отвечать ударом. Предки наши это помнили крепко, потому и висел Олегов щит на воротах простертого ниц города римских цезарей.

Голос Ратибора-Сильвестра окреп:

— А сегодня князья наши раболепствуют, пресмыкаясь у трона чужеземных царей, и готовы перегрызть друг другу глотки за понюшку царской милости. Разве есть им дело до страданий народа? Лесть, разврат, корысть правят на земле Русской! Князья — себялюбцы, слуги — продажные лицемеры, бегающие от одного господина к другому, выискивая местечки потеплее и посытнее.

Волхв осёкся на самом взлёте пламеносной речи, приблизил своё лицо к моему, вгляделся и сказал, заметно успокаиваясь:

— Себя ты, мечник Александр, вижу, за такого слугу не считаешь. Что скривился? Ну, так знай, предстоит и тебе и всем вам, кого мы собрали тут, послужить по-настоящему. Не поклонами, не речами льстивыми, не мечом: смертью своей послужите земле и народу. Ведаю: докопался ты, что не виновен наш великий князь Михайло в умысле отравы девки татарской, что не с его позволения напиток смертный был ей послан. Смиренный он у нас, князюшко… Ну, да ничего, дело поправимое, коль есть у него верные слуги. Мы поможем ему определиться: с кем он? Сегодня ночью мы довершим то, что не удалось доделать в княжеском дворце. Вы все умрёте. Богу нашему угодно, чтоб принесли ему жертву искупительную за отступничество племени славянского от него. И когда вашей кровью окропятся ноги его, а Великий хан получит мешок с вашими головами, князю Михаилу Ярославичу другого не останется, как убиту быть, или поднять копьё против владычества татарского.

Старец опять накалился, распалив себя длинной речью. А наше паршивое грядущее, похоже, наступило. Ратибор ещё несколько времени постоял возле меня, затем, круто развернувшись, зашагал через поляну к подножию истукана. Двое воинов сорвались с места и скрылись в тёмной нише, вход в которую угадывался за статуей Перуна. Оттуда послышался звук, как будто залаяла собака. Визгливый, всхлипывающий вой стал нарастать, в нечеловечьем взвизгивании прорезалась тоска и животный ужас. Слышать такое было сверх моих сил, но уши зажать я не мог. На своем столбе задёргался боярин. Вздувшиеся на тонкой стариковской шее жилы ходили ходуном. Наконец он обвис на веревках, уронив голову — сомлел. Воины вытащили из чёрного зева ниши маленького человечка, опутанного тонкими, мягко позванивавшими при рывках цепями, и повалили его к стопам волхва. Ратибор простёр над ним руку. Костёр между нами уже догорел, на остатках его проскакивали синие огоньки, и не мешали видеть все происходящее в мельчайших подробностях. Если что меня и отвлекало, так разве клацанье моих собственных зубов, тонко почувствовавших настроение владельца. Кляпа-то у меня во рту не было…

Ещё один тверской воин вывернул сбоку из темноты. В руках он нёс несколько тяжёлых литых медных подносов, которые рядком расставил перед Ратибором и возвышавшимся над ним истуканом. Воины повалили человека на колени, он внезапно оборвал вой, и в полной тишине под звёздами слышались лишь тихие всхлипы. Ратники растянули цепи в разные стороны, Ратибор взмахнул рукой и тот, что принёс подносы, вынул из ножен меч.

— Великий Перун, прими эту жертву от нас!

Сверкнув, вжикнул меч, колобком откатилась по траве голова, упало отпущенное воинами тело. Ратибор поднял голову убитого за волосы, мазнул, стараясь не пачкаться, окровавленной шеей по камню истукана, положил её на поднос и направился к нам.

— Узнаешь, мечник?

Он вытянул руки, приблизив страшную игрушку к самому моему лицу. Восковое чело мертвеца с полуоткрытым ртом и жиденькой смятой бородёнкой, в которой запутались несколько травинок, было немо запрокинуто вверх к небу. Я насилу узнал останки того, с кем вчерашним утром толковал о ценах на конину — татарина Тархая. Как быстро они до него добрались…

Только сейчас до моего затуманенного сознания дошло, какой конец ожидает нас! Конечно, мысль о том, что поползновение на тверские тайны может окончиться для меня печально, копошилась в моей голове временами, но как-то верилось в такой оборот дела неохотно. Вроде того, что уж со мной-то такого случиться не может.

Собственную кончину я представлял иначе: огромная долина, пшеничное поле, тёплый июльский день, солнце, светом которого залито всё вокруг, ласковый ветерок, купол голубого неба и ощущение общего бытия, моего и этого прекрасного мира, в котором я растворяюсь, таю, сливаюсь с ним…

Всё иначе: ночь, холод от которого стучат зубы, грязное обезглавленное тело, валяющееся в грязи и пыли.

— Так ты узнал его?

У Ратибора угольно-чёрные глаза без век, белков и ресниц. Только провалы глазниц, в которых тлеют угли.

— Узнал… — меня бьёт дрожь.

— Вот и славно. Теперь ты знаешь и свою смерть. Но прежде я покажу тебе такое, что могло бы заставить призадуматься всех вас, называющих себя христианами. Правда, это будет ваше последнее разочарование! Когда-то и я искал веру, искал настоящего Бога. И не обрёл его во Христе. Он слаб, ваш праведник, веривший, что человек приходит в мир для добра и любви… Я покажу тебе силу истинного бога — Перуна.

Один из находившихся рядом воев подхватил у Ратибора поднос. На его плече ярко блеснула застежка плаща в виде пардусовой оскаленной морды. Не сам ли начальник дворцовой стражи боярин Микула? Похоже, все стервятники слетелись на добычу…

— Смотрите все! — Ратибор завесил одну руку над мёртвой головой, другую картинно протянул, полуоборотясь, к идолу Перуна.

Несколько томительных мгновений стоит гробовая тишина. И вдруг — или мне только показалось? — мёртвые веки разлепляются. Мои волосы шевелятся от ужаса: татарин, вернее, что от него осталось, пронзительно смотрит на меня. Вот дрогнула верхняя губа, его рот ощеривается в улыбке, а синюшный язык пытается вытолкнуть слова. Странно, что я слышу их, они возникают в мозгу так ясно, словно их действительно произносит Тархай, каким я его знал. Два коротких слова — «проклятие и смерть».

— Проклятие и смерть, проклятие и смерть, проклятие и смерть, прокля… — и голова смеживает очи.

— Ваш Христос оживлял мёртвых? — как сквозь стену доносится голос волхва. — Не велика штука. Это может любой из нас, служителей настоящего бога. А кровь неверующих только увеличивает нашу силу. И следующим из вас будет… — Ратибор озирает жертв, — он!

Указующий перст безумного волхва на миг останавливается на мне и, резко дёрнувшись, метит в боярина Романа. Очнувшийся московский посланник в судорогах бьётся на своем столбе.

— Но прежде хочу обрадовать тебя, мечник, — Ратибор так низко наклоняется ко мне, что щёку щекочет его прерывистое дыхание, — ты не умрёшь этой ночью. Именно ты доставишь князю Юрию Московскому весть о сегодняшней казни. Да и Великому хану будет любопытно узнать, как встречает Великая Тверь его монгольских сородичей и их приспешников. То, что не удалось нам зимой, в княжеском тереме, мы довершим сейчас.

Я почти не слышу слов волхва, я не вдумываюсь в их смысл, во мне неудержимо и бурно вздымается радость, которой я стану стыдиться всю свою жизнь. «Я буду жить!» — орёт во мне каждый мускул, волос, ноготь. Ликует даже сопля под носом…

Я часто вспоминаю тот миг, представляя себя со стороны: ликующий трус в слюне и слезах. Мне нисколько не легче оттого, что во всем мире таким меня видел лишь один-единственный человек — я сам.

Воины между тем снимают путы с сомлевшего боярина и волоком тащат его к подножию идола. Ратибор шагает за ними, а, подойдя, вдруг замирает, вслушивается в тишину и снова меняет решение:

— Ребёнка сюда!

Из той же ниши, откуда недавно был выведен Тархай, выносят маленький шевелящийся сверток — Салгар. Девчушка, очевидно, вдоволь наревелась, она только коротко икает. За всей тутошней сумятицей я совсем позабыл про нашу маленькую любимицу. Воин сбрасывает с нее пелены и кладёт крохотный живой комочек на колоду возле постамента. Медленно-медленно из ножен вытягивается меч, медленно-медленно Ратибор вздымает руки к лику своего кровавого бога. Звериным стоном сбоку от меня заходится Салгар…

Длинная тонкая стрела воткнулась в спину воина замахнувшегося мечом. Какой-то миг он, не понявший своей гибели, стоял недвижно, а затем мягко повалился в ноги Ратибору. Оцепенение, охватившее присутствовавших, позволило невидимому стрелку сделать второй выстрел. А стрелок оказался отменным: стрела по самое оперение легко вошла в шею волхва. Ратибор издал хлюпающий вздох и рухнул на воина.

— Зря вы, ребята, меня в лесу не догнали! — раздался сзади нас знакомый голос князя Корнея, и сам он неторопливо вышел на поляну. Меня поразил его вид: воронёная броня, надетая прямо на голое тело и рваные мокрые порты, прилипшие к ногам и врезавшиеся между ягодицами. В обеих руках князя было по мечу. Правый он держал острием вниз и шевелил пальцами на рукояти, как будто разминая, а левый — за спиной, на отлёте, словно собирался почесать поясницу, да остановился в намерении на полпути. Наверное, только я, уже неплохо изучивший князя за эти недели, увидел, какое напряжение скрывается за его по-кошачьи плавными движениями. Тверские опомнились. Шестеро против одного, такая арифметика, конечно, ободряла.

Боярин Микула прокаркал слова команды, и опытные воины полукругом двинулись на Корнея.

Ни до, и никогда после мне не приходилось видеть таких боев. Я готов взять назад все слова, что говорил недавно у костра, посмеиваясь над прежними подвигами Корнея. Хотя точно знаю, что он тогда безбожно врал.

Тверские окружали Корнея. Никто из них не воспользовался копьем, так велика была их уверенность в победе. Впрочем, ни копий, ни луков или самострелов я у них здесь и не видел. Скорее всего, остальное оружие оставалось при лошадях, которых, ясное дело, не заведёшь на священную поляну. Выход с огороженного жертвенного места находился где-то сзади, за нашими спинами, там, откуда пришёл князь Корней. У коновязей должны были находиться и караульные. Мечей у князя два, значит, и караульщиков с лошадьми оставалось не меньше. Именно, что оставалось…

В каждой схватке всегда наступает миг, когда нападающие внезапно и одновременно, как по команде, бросаются на жертву. Корней опередил тверичан на полвздоха. Его мечи вдруг оказались у него перед грудью, он нырком прыгнул вперед, кувыркнулся через голову и распластался перед двумя ближайшими к нему воинами. Несколько запоздалых ответных махов оружием пронеслись над его головой. А оба из мечей Корнея попали в цель. Одному воину лезвие проткнуло бедро, и тот, выронив меч, схватился за рану обеими ладонями, тупо глядя, как из под пальцев струями течёт кровь. Второму повезло меньше: удар острия пришёлся снизу, под кольчугу, в пах. Воин, скорчившись, рухнул замертво возле поднявшегося с колен Корнея. Такого не ожидал никто. Поражённые нападавшие, разом лишившиеся двух своих товарищей, прянули в стороны. Линия нападения была разорвана с лёгкостью, с какой рвёт паутину разогнавшийся шершень.

Однако чудеса продолжались. Корней снова перекатился вперед, увеличивая расстояние между собой и замешкавшимися противниками. На этот раз он вскочил на ноги, поначалу спиной к врагам, затем, круто обернувшись, швырнул один из мечей в тверскую ватагу. Железо, вращаясь как крылья ветряка, прохлопало в тугом воздухе и пролетело мимо успевших уклониться воинов. Но передовому бойцу разогнуться было не суждено. На его спину пал такой жестокий удар другого меча Корнея, что не выдержала кольчуга. Воин ничком ткнулся в траву и больше не вставал.

Соотношение сил на поле брани закачалось в зыбком равновесии. Это поняли и тверские. Они сплотились в кучку, помахивая угрожающе выставленными вперёд мечами, и не решаясь нападать. Князь же кружил вокруг них с самыми людоедскими намерениями. Он заходил то с одной, то с другой стороны, заставляя противника медленно отступать. Я не сразу дотумкал, чего он добивался, и только когда вся куча переместилась мимо моего столба, понял, что Корней просто-напросто отжимал тверичан от спасительного выхода с капища. Увлечённые обороной воины этого не заметили. Они всё пятились и пятились, когда к Корнею пришла неожиданная подмога.

— Бей их, Корнеюшка! — заорал со своего столба дедушка Тимофей, сумевший-таки выплюнуть затычку. Крайний из воинов оглянулся на крик. Это стоило ему жизни: не упустивший возможности князь прыгнул вперед и остро заточенный кончик меча чиркнул по открытому лицу воина. Ратник ухватился руками в жёлтых кожаных перчатках за лицо и, медленно подогнув ослабшие ноги, упал на спину. Теперь врагов оставалось только двое. И младшему из них, простому мечнику, изменила выдержка.

— И-и-их, — простонал воин, отбросил меч и повалился ниц, закрыв руками голову в неглубоком круглом шлеме, похожем на черпак без ручки. Плечи его вздрагивали от бурных рыданий, а носки узких сапог рыли на траве две глубокие борозды. Продолжать битву он, точно, не собирался.

— А-а-а! — возопил боярин Микула, в исступлении бросаясь на Корнея с мечом наперевес. Князь Корней ловко перекинул свой меч из правой руки в левую — чтоб не мешал, и сшиб боярина в полёте ударом голого кулака. Супостат шлёпнулся на землю как припечатанный. Бой был окончен. Вряд ли кто даже из дюже грамотных подьячих успел бы сосчитать до пятидесяти. Вруном буду, если до шестидесяти…

— Старшой, ты чего как простак в лапы к ним попался? — Корней перерезал веревки, связывавшие меня, и поспешил к столбу, к которому был привязан дед Тимофей.

— А ты откуда знаешь, кто как попался? — пробурчал я, опускаясь на четвереньки.

— Из кустов смотрел, — хмыкнул Корней на ходу.

— Чего же не помог? — я прилёг, не держали руки-ноги.

Корней ничего не ответил. За него всё мигом объяснил освобождённый дед Тимофей. Он тоже улёгся на траву и тряс-мотал над собой затёкшими кистями.

— Я в землянке был, вздремнуть хотел после обеда, Салгар тут же сидела с девчонкой, а Корней ушёл куда-то, до ветру небось…Тут они и вломились. Ну и повязали нас, ротозеев.

— Когда это было? — спросил я, наблюдая как Корней, осторожненько положив Салгар на траву, режет верёвки, стягивающие её ноги и руки.

— Да ныне, вечером, может часа за три как тебе явиться. Ой, матушки, про девку-то забыли совсем! — бобыль кое-как встал на непослушные ноги и, продолжая трясти кистями рук, поковылял на плач ребёнка. Я тоже поднялся, похромал на помощь Корнею. Князь сидел возле женщины, удерживая на коленях её голову, и потихоньку, осторожными движениями, утирал лицо Салгар тряпицей, что ранее служила кляпом.

— Как она?

— Жива, — он глянул на меня. Провалиться мне на месте: глаза его подозрительно блестели. Он снова коснулся ладонью её лба, и она, не открывая глаз, сначала слабо улыбнулась, а затем неожиданно зашлась в рыданиях, ткнувшись в жёсткие пластины панциря на Корнеевом животе.

— Ну, что ты, милая…что ты… всё кончилось, — бормотал князь и гладил её по волосам.

Забрезжило утро, а мы всё ещё не расхлебали остатки ночных забот.

— Ну и чем я, по-твоему, дитёнка кормить должон? — приставал бобыль к угрюмо насупившемуся боярину Микуле, притороченному к тому самому столбу, на котором пару часов назад был привязан старик. Правда, была разница: Микулу мы привязали, посадив на пенёк, поудобнее, насколько позволяло положение нашего пленника. У другого столба, тоже связанный, сидел молодой воин, тот, что бросил меч. Он сидел и улыбался, встречал свой второй день рождения: Корней пообещал ему долгую жизнь. Раненый в бедро тверичанин лежал рядышком. Перевязывать его пришлось мне. По-моему, рана была хоть и болезненная, но неопасная.

— Ты, урод косоглазый, думал: чик по горлу и молока не надо? — горячился дедушка Тимофей, приплясывая перед боярином — так он пытался укачать ребёнка.

Боярин ничего не ответил, сверканул вторым целым глазом, прицельно сплюнул на дедов лапоть и отвернулся, змей.

— Урод и есть, — обиделся старик. — Сашка, подержи девку.

Я даже немного забоялся за сохранность боярина. Но дед не стал размениваться на пустяки: повернулся и, более не обращая внимания на злобного начальника стражи, пошёл вдоль каменной ограды:

— Залезу, осмотрюсь. Что-то места незнакомые. Сколько бродил по нашим лесам, а о таком чудном городке не подозревал.

Он быстро нашёл, то, что искал — достаточно широкую щель между глыбами, чтобы туда можно было просунуть носок сапога.

— Дед, давай лучше я залезу, погляжу, — предложил, было, Корней, проходивший мимо с охапкой собранного им оружия.

— Ага, поглядишь на белый свет. Тут хоть кто из вас сможет одну горушку от другой отличить, а? То-то и оно! Стой, ты мне пригодишься. Вставай сюда, к стене. Вот славно. Ну, как по лесенке… Чего ты там зубами скрипишь? Не крути головой, она не плоская, едва стою. Вот теперь всё, иди, куда шёл.

Корней ушёл, а дед с неожиданным для своего возраста проворством продолжил подниматься по стене, затем по нависающей над ней огромной разлапистой сосне, и вскоре с высоты раздался его ликующий голос:

— Ах, ядрёна корень, узнал! Вёрст пять-шесть от землянки будет. На лошадках мигом домчим.

Убитых мы похоронили на поляне капища. Днём место выглядело не так гадостно, хотя и при солнечном свете было несколько мрачноватым. Занятие тоже не располагало к веселью: шесть могил для волхва и его присных, да седьмая, наособицу, для крещёного татарина Тархая, упокой, Господи, его душу.

Ратибора положили в неглубокую яму как был: в длинном белом плаще и торчащим над левой ключицей оперением стрелы. Снизу стрелу просто обломили.

— Жаль, — сказал князь Корней, — у старца было странное представление о добре. Он хотел вымостить дорогу к свободе народа вашими головами. Прости, гробокопатель, мы к этому были не готовы.

— Хотел задом два стула захватить, да и сел промеж! Э-эх! — мрачно присовокупил дед Тимофей.

Тризна окончилась. Стало совсем тошно.

Затем мы уехали: дед Тимофей, обе Салгар, Корней, я и трое оставшихся в живых пленников. Московский посол боярин Роман Кириллович тоже ехал с нами, но после пережитого ночного кошмара он впал в тихую улыбчивость и вёл растительный образ жизни — стоял там, куда ставили, сидел там, куда садили.

— Дед, как думаешь, отойдёт боярин? — полюбопытствовал Корней.

Старик, проверявший надёжно ли прикручены к сёдлам пленники, оторвался от дела, глянул на потустороннего Романа Кирилловича, уверенно сказал:

— Отойдёт, бояре живучие.

Он подхватил под уздцы лошадку, на которой безучастно покачивался боярин Роман и закричал ему, словно глухому:

— Тебе уж о душе подумать самое время, а ты, сморчок старый, всё за жизнь цепляешься! Срамота…

Корней залез в седло, оглядел караван, улыбнулся Салгар, подбадривая женщину, и скомандовал:

— Веди, дедушка.

Я ему не мешал: война не кончилась, пусть.

Завершался последний день тверского сидения. Прошёл он в суматошных приготовлениях к завтрашнему отъезду, суете, по большей части бестолковой, как это обычно бывает, когда за мелкими выдуманными заботами люди стараются спрятать тревогу или растерянность. К становищу у озера мы добрались к полудню. Первое, что сделал дедушка Тимофей, слезши с лошади — подоил Пеструху. Я стреножил лошадей и отпустил их бродить по поляне. Пленников мы разместили в землянке. Охранял их бдительный дед, вооружившийся по этому случаю тяжёлым самострелом немецкой работы, обнаруженным среди прочего оружия, которое досталось нам в добычу. Обмягший душой после чудесного спасения старик бросил пленникам полкаравая хлеба. Раненый воин, растрясенный дорогой лежал на нарах в забытьи, боярин Микула, замкнувшийся в великой гордыне, к хлебу не притронулся, и всю подаренную краюху сожрал молодой ратник.

— Ох и гусь ты, — ругнул его бобыль и покачал головой, — храбр после рати, как полез на полати.

Он подпёр дверь палкой и оборотился ко мне: — Ну, как завтра делиться будем? Куда этих-то деваем? Корову опять же…

— Бояр поделим по-братски: мы с Корнеем берём Микулу, тебе останется Роман. И Пеструха.

— А ратников куда?

— Ты, дядя Тима, уйдёшь пораньше утром. Мы задержимся, ратничков отпустим ближе к обеду, чтоб не догнали…

— Боярина куда доставить?

— Доведёшь до посада, дашь пинка под зад и пусть едет до князя Михаила.

— Заблудится…

— Сам же говорил — бояре живучие. Он, я гляжу, давно в себя пришел, а больным только прикидывается, ваньку валяет. А, Роман Кириллович, верно я говорю?

Боярин, до этого не издававший ни звука и притворявшийся спящим, открыл глаза:

— Ну…

— В Тверь, боярин, хочешь?

— А не врёшь?

— Чего мне врать? Мы, Роман Кириллович, в одной лодке. Дядя Тима, ты приляжь, поспи, если хочешь, боярин покараулит. Только самострел не давай, не то он по дружбе всех тверских перестреляет! Роман Кириллович, ты скажи, какой чёрт тебя в лес занёс?

— Издеваешься, рожа воровская? — боярину не хотелось поддерживать разговор.

— Вот, дядя Тима, они совсем в чувство пришли, о своей знатности вспомнили. Прости, свет-Роман Кириллович, не нам, сермягам, с вас ответ спрашивать. Но у меня ровня для тебя припасена: сейчас князя кликну, он тебе мигом прояснит, чем лес дремучий от палат боярских отличается. Корне-ей!

— Микула меня обманом вчера в лес заманил, — без остановок между словами выпалил боярин.

— Цветочки собирать?

— Бор он мне сторговать обещался. Посмотреть хотели…

— Роман Кириллович, не гневи Бога, ибо сказано: «Не брешите, да не брешимы будете!».

Дед Тимофей прыснул смешком, поднял боярина со шкуры, улёгся на его место сам. Боярин Роман исподлобья взглянул на меня и промолчал. Ясное дело, за нами ехал боярин, за нами. Да только не ожидал, что Ратибор и на его голову прельстится.

Князь Корней в самом скверном расположении духа сидел на берегу озера и пускал по воде камешки — «пёк блинчики», как говорили мы в детстве. Салгар с малышкой отдыхали в шалаше бывшей бани.

— Чего не приляжешь? Завтра путь длинный…

Корней тяжко вздохнул:

— Знаешь, как я первого человека убил? Мне было лет четырнадцать. Напросился в дозор, мы тогда под Ростиславлем станом стояли. Он, литвин, красивый такой парень, у речки наклонился испить. Рядом конь засёдланный, уздечка на нём баская, хорошо помню — бляшки серебряные… Парень на коленках стоит, воду тянет, а десятник мне наш, Фимка Оболдин, мигает, показывает, давай, мол, парнишечка, становись воином. Я ему под темечко ножик и всадил, литвину…

Плоский камешек далеко-далеко скачет по воде, Корней долго молчит, а затем продолжает:

— И, знаешь, ничего не почувствовал особенного. Смерть, конечно, вещь неприятная — был живой, стал мёртвый. И кровь противно пахнет свежая, но больше ничего. Он враг же. А меня сызмальства к воинской службе принаваживали. Вот и служил. А нынче ночью перевернулось что-то… Думаешь, тверяков жалко? Не-ет, эти трое случайно живы остались. Просто бессмыслица это всё… Что ж мы своих-то бьём?

Что тут ответишь? Я молчал.

— Хорошо хоть вы живы остались. Чудом поспел, — Корней поднялся. — Ладно, пойду, может, вздремну… Завтра рано выйдем?

— Пополудни…

Ушли мы, однако, позже. Утром скончался раненый воин, и на обжитой поляне вырос небольшой могильный холмик. Ещё одна смерть, ещё чьё-то горе. Не думал, не гадал я, что мы оставим за собой такой кровавый хвост. Господи, рассуди, кто виноват…

С хмурого, затянутого плотной серой пеленой облаков сеял мелкий как туман дождь, было промозгло, дождь пылью оседал на коней, собирался в большие капли, которые скатывались вниз, косичками склеивая шерстинки от спины к животу. Первой шла моя лошадь, вороная кобылка-трёхлетка с белой отметиной на лбу. В трёх шагах позади на старом саповатом меринке трусил боярин Микула, сзади него парой ехали Салгар и князь Корней. Мы с князем обрядились в кольчуги, снятые с погибших тверских ратников, и вполне могли сойти за охрану боярина. Тем более, что на его дорогое платье мы не покусились и он так и мок под дождём в своем роскошном тёмно-зелёном плаще дорогого заморского сукна. И на боярина был похож. Это безопасило нас от докучливых приставаний стражников на дорогах и в тверских сёлах.

— Микула Андреевич, — сказал я, — я тебе ничего не обещаю. Сколько ты будешь жить решать князю Юрию в Москве. Вряд ли он тебя пощадит за смерть своей княгини. Но всё в руках Божьих. Уж если ночью жив остался, может ты ещё и на земле зачем-то предназначен. Так что вывести нас из тверских пределов тебе придётся. Давай, думай: или соглашаешься, или с этого места ты не уйдёшь.

— Согласен, — прохрипел боярин, отвернувшись.

Руки и ноги мы ему развязали. Блеснувшую при этом в глазах боярина надежду Корней погасил, навскидку пустив стрелу в тонюсенький берёзовый пенёк, торчавший шагах в двенадцати от нас. И, конечно, попал.

Тяжело нам далось расставанье с дедом Тимофеем. Скисший старик, долго рассказывал мне поутру как нам лучше выбраться из леса на московский большак, затем троекратно облобызал всех, начиная с Корнея и окончив маленькой Салгар:

— Поезжайте, детушки… Вряд когда свидимся, да вдруг нелёгкая в Торжок кого из вас занесёт, вы уж не забудьте старика, загляните. Аринка моя за бондарем живёт, Станькой его кличут. Да там, в слободе под Торжком, любой его избу покажет!

Караван деда получился не менее внушительным, чем наш: два человека — бобыль с боярином Романом, четыре лошади и корова. Князь Корней дал напутствие боярину. Он отвёл бывшего московского посла в сторонку и, набычась, пошептал ему на ухо. Судя по торопливой готовности, с какой посол кивал, внимая словам собеседника, князь старался не зря. А сказать послу, он, по моей просьбе, должен был о том, что дедушка Тимофей находится под его, князя Корнея Боровского, защитой. Поэтому после того, как дед довезёт боярина до околицы Твери, послу всего-навсего надлежит забыть, как он там очутился. И погони за дедом не слать.

— Пообещать боярину, что я ему ноги выдерну, если козни против деда строить будет? — спросил меня Корней. Я отсоветовал. Слабый здоровьем боярин мог опять впасть в детство.

Салгар, крепко привязавшаяся к бобылю за недели лесной жизни, не смогла удержать слёз при расставании. Она снова покопалась в своем дорожном мешке и подала деду тоненький серебряный браслет:

— Дочке твоей от меня.

— Спаси тебя Бог… У меня-то вам и подарить на память нечего, — вздохнул он, потоптался и неловко полез в седло.

— Прощай, дядя Тима, — сказал я. — Жаль, что мы тебя в это дело втянули…

— Чего уж теперь… Может, и к лучшему всё сложилось. Давно ведь хотел к дочери перебраться, да решиться не мог, пень трухлявый. Ладно, Санька, ты уж за молодью пригляди. Прощай…

Дед тронул коня. За ним потянулся и боярин Роман.

— Роман Кириллович, а ты что не попрощаешься с нами?

Боярин лишь взмахнул рукой.

— Вишь, как переживает, сердечный, — ухмыльнулся Корней, — наверное, к горлу подкатило…

 

Глава шестнадцатая

Близ царя — близ чести, близ царя — близ смерти

Капли дождя пузырили воду в глубоких лужах на деревенской улице. Непогода окончательно остановила наше движение, и мы второй день жили в богатом доме сельского пономаря. Большое село, окружённое полями, по красно-серой глади которых тянуло лёгкой зеленью проклюнувшейся ржи, стояло на уже московской стороне. И после безумной тряски двух дней, что мы провели в сёдлах, опасаясь в любой миг быть настигнутыми погоней, было приятно почувствовать себя в безопасности и покое. Боярина Микулу я замкнул в подклети, и он затих там за бочкой с солёными грибами. Теперь он был лишён всех признаков своего высокого звания, и его роскошный плащ, и богатый парчовый кафтан перешли к Корнею. Надо признать, держался Микула стойко, в мужестве ему было не отказать. А ведь в одночасье потерял всё: богатство, положение, славу. Впереди, у московского князя его ждала неизвестность, возможно, тяжёлая, мучительная смерть. Позади, у князя тверского тоже не пышки с пирогами. Боярин Роман, сомнений нет, выложит всё, что узнал за богатую на неожиданности ночь в капище. И уж как поступит князь Михайло с Микулой, несомненно, одним из главных злоумышленников на жизнь княгини Кончаки, догадаться было нетрудно.

Корней не отходил от Салгар, и они часами шептались о чём-то своем, а я, хорошенько отоспавшись на широкой лавке, сидел у окна, выходившего во двор. Под навесом сеновала в загородке стояли наши рассёдланные кони и, поматывая мордами, лениво дёргали сено из яслей. Был среди них и мой каурый, которого пришлось вызволять из цепких лап старого знакомого — владельца постоялого двора. Для того наше появление стало подлинным потрясением. Только ощупав от зубов до копыт предложенную взамен трехлетку и выканючив, вдобавок, полную сбрую для неё, хитрый мужик успокоился и вновь обрёл вкус к жизни. Когда же ему удалось за самую бросовую цену сторговать у нас всё лишнее оружие и брони (не таскать же эту обузу с собой) хлопотун совсем расцвёл от радости, и запорхал от дома до амбара чуть не вприпрыжку.

— Вот прохиндей, — ругнулся Корней, — поехали, старшой, в какой-нибудь дом почище, да баньку истопить попросим.

Я согласился, и остаток вечера мы посвятили попытке вернуть себя в мир: стриглись, мылись, вечеряли за обильным столом здешнего гостеприимного пономаря, по совпадению оказавшегося дальним родственником одного из наших деревенских. Сам церковный служка, невысокий крепенький живчик средних лет вытащил на стол узкогорлый кувшин медовухи, а его такая же крепкая и ловкая супруга, собрав наше промокшее и провонявшее костром бельё, унесла его к реке — стирать.

— А который в подклети сидит, его покормить? — хозяину явно хотелось поглазеть на пленника.

— Сам покормлю попозже…

— Понимаю, — разочарованно протянул он, — княжеское дело?

— Угу, меньше знаешь, крепче спишь.

— А Корней, он кто? По обличью вроде б как не из простых.

— Не из простых. Поехали с нами, тебе в Москве всё разъяснят. Там такой домик есть, без окон — без дверей…

— Да я что, я ничего…

Как ни сильно распирало хозяина любопытство, он более расспросов не продолжал, утешившись, видать, осознанием своей причастности к великой государевой тайне. Его уважение ко мне взлетело до небес. Корней ему тоже был любопытен, но, понимая, что гусь свинье не товарищ, вопросами князю он не досаждал.

Вечером, распаренные, мы сидели в обширном предбаннике топившейся по-белому пономарёвой баньки. Самого хозяина стосковавшийся по пару Корней так ухлестал вениками, что тот счел необходимым отпроситься умереть на родной кровати.

— Слушай, — Корней помялся, — э-э-э… нам обязательно Солныш… Салгар то есть, ко князю Ивану везти? Ведь замурыжат расспросами. А у ней дитё. Знаю я их: чего доброго и под подозрение попадёт — она-то живая осталась. Сговор, скажут…

Тут он угодил в точку. Даже удивительно, неужто сам додумался? Уж если меня всё больше смущала мысль о возможном участии Салгар во всем этом тёмном деле, то Москва-то слезам верить не будет, у них там, наверно, плети посохли без работы, вот обрадуются. А дело хоть и прояснилось, да не до конца. Я-то рассчитывал, что боярин Микула разговорится. Там, на Москве. Сам я даже и говорить с ним про то не собирался. Всё едино он бы отмалчивался, что мне пытать его в лесу было, железом жечь? Моя забота узнать, почему княгиня скончалась. Я и узнал. Отравили, сволочи. А кто, да как в подробностях происходило — не моя печаль. Ну бы и узнал, ну рассказал, ну похвалили бы… Не за то служим. Мне уж давно похвала начальства души не греет.

А князюшко молодец. Солнышко его (вот уже и «Солнышко», видать, и до нежностей добрались мои милые), точно, могут взять в оборот. Теперь, после странных утверждений погибшего Тархая о том, что её дочь зовут вовсе не Салгар, я как-то растерял уверенность в полной правде всех её воспоминаний о Кончаке. Единожды солгавший, кто тебе поверит… Хотя, это такая мелочь: ну и скрыла она настоящее имя дочери, так что? Я будто бы даже слышал, что у них, степняков, у каждого есть второе, настоящее имя. Это чтобы злых духов запутать, и те не могли беды ребёнку принести. У нас, русаков, тоже почём зря и второе имя человеку лепят, да и кличку в придачу. Всю жизнь бабу в деревне Глашкой кликали, а помрёт — поп какую-то Соломонию отпевает…

— Ты об Салгар только из-за дитя переживаешь? — подтрунил я. — Или ещё какие причины есть?

— Ну, и есть, так что?

— Вижу, не слепой. Только как ты себе представляешь наш приезд в Москву без Салгар? Это, случаем, не она тебе насоветовала?

— А почему сразу — она? — смутился Корней и разговор продолжать не стал.

Дождь не утихал. Хозяйка принялась убирать со стола остатки утренней снеди, попутно легонько поскабливая его ножом. Салгар занималась с малышкой, бормотала что-то ласковое и трясла перед ней ярко раскрашенной куклой-игрушкой из глины. Салгар-младшая пускала слюни и неуверенной рукой пыталась ухватить куклу. Князь Корней, как истинный воин, ценивший удобства сытого и тёплого жилья, вновь полез на печь — отсыпаться. Я, задержал его:

— Князь, сходи покорми боярина…

Корней поморщился, но промолчал и, выхватив с уносимого хозяйкой блюда кусок пирога, пошёл навестить боярина Микулу. Вернулся он очень быстро:

— Сбежал, сукин сын!

— Вот чёрт, — я поспешил в подклеть. Всё было на своих местах: стояли вдоль стены кадки, лежал на верстаке кой-какой хозяйский хлам. Не хватало самой малости — пленника. И я точно знал, кто устроил его побег.

— Нет, — ответила Салгар и с вызовом посмотрела на меня, — я не отпирала боярина. И ночью никуда не выходила.

Давно покалывавший мне сердце ледок недоверия сразу вырос на аршин.

— Слышь, старшой, — набычился князь, — пойдём на воздух, поговорить надобно.

Сидели на ступеньках крытого крыльца. Дождь чуть утих, и за косогором была видна узенькая полоса постепенно светлеющего неба.

— На Салгар, поди, думаешь? — Корней отколупал от столба щепку, ковырял в зубах, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— С чего ты взял? Да кто угодно мог. Может, тати деревенские. Я всю ночь дрых, как убитый.

Мой уклончивый ответ если не совсем рассеял подозрения князя, то, по крайней мере, дал ему возможность сменить направление разговора. Он опять задул в ту же дуду:

— Нельзя нам теперь Салгар в Москву привозить. Может, потом когда, а? Пусть пока здесь отсидится?

— Да ничего с ней не случится. Поспрашивают и отпустят.

Но Корнея так просто было не унять. Уж кто-кто, а он в вопросах сумы и тюрьмы теперь разбирался как поп в Священном писании.

— Угробят её там, сердцем чую, — его курносое лицо стало отчуждённым и злым, лоб взбороздила жёсткая складка. — Я их всех порешу, если что случится. Только, может, как-нибудь без неё обойдёмся?

Его настойчивость начала раздражать меня:

— Слушай, князь, и без твоего нытья тошно. Заладил: обойдёмся, обойдёмся… Нам дело поручено, и мы его до конца сделать должны.

— Мало что ли сделали? И без Салгар дров уйму наломали. Её-то зачем впутывать? Иль выслуживаешься, на княжье благоволение рассчитываешь? Поди и местечко тёплое в столице себе приглядел? Поближе к деньгам и почёту…

Кровь бросилась мне в голову:

— За чинами отродясь не гонялся. И служить служу только Богу да правде…

— Ага, правдоискатель… Чужую голову на плаху легко готов положить!

— Сколько ты голов заради чинов да наград положил, вспомни!

Зря я, конечно, это брякнул: Корней побелел лицом и, сжав кулаки, круто обернулся ко мне:

— Повтори…

А, ч-чёрт, дернула нелёгкая сказануть! Но ярость тащит меня всё дальше по гиблому пути:

— Повторю! Ты давно ли жалеть начал тех, кого на тот свет отправил?

Я едва устоял на ногах после удара Корнея, рот наполнился кровью. Сглотнув сладковатую влагу, я нашёл в себе силы улыбнуться:

— Вот и решили всё сразу. Завтра отъезжаем…

Корней, теперь уже красный как рак, напрягшись, стоял передо мною. Я улыбнулся ещё шире, он, не выдержав, кинулся в сени. Я спрыгнул с крыльца и побрёл со двора. Поразмышлять было о чём.

Вернулся в избу я вовремя: Корнея застал уже полностью одетым и собравшимся в дорогу. Он, облачённый в панцирь и оттого широкий как комод, укладывал в хозяйскую корзинку снедь, и поторапливал заметно робевшую пономариху. Салгар, тоже по-дорожному одетая, кутала в одеяльце свою малышку.

— Далеко собрались? — наигранное удивление в голосе далось мне нелегко.

Корней не повернул головы. Ответила Салгар:

— Прости, Саша, мы не едем на Москву.

— Ну-ну, понятно…

— А коли понятно, — резко вмешался князь, — так сядь и помолчи.

— Злой ты, Корнеюшка, — вздохнул я и присел на любимую лавку у окна.

Наконец, тягостно тянувшиеся хлопоты окончились. Корней молча направился к двери, а Сал-гар, поклонившись хозяевам и поблагодарив за кров, подошла ко мне.

— Прости, Саша. Спасибо тебе за всё, — голос её дрогнул. — Не обессудь…

— И ты прости меня, Салгар, за всё что было. И что будет…

Корней поджидал нас на дворе. Он недовольно взглянул на меня и обратился к Салгар:

— Подожди, коней заседлаю…

Князь направился к навесу сеновала и неожиданно остановился. Из-под навеса навстречу ему шагнули трое вооружённых воинов. Средним шёл человек, которого Корнею трудно было не узнать — тот самый молодецкий десятник, что месяц назад уже воевал с моим бывшим товарищем на постоялом дворе. С обоих боков десятника, чуть отставая, крались двое ратников. В руках обоих были луки, вложенные стрелы которых наконечниками смотрели в лицо Корнея.

— Не вынимай мечей, князь! — крикнул десятник. — Нам не голова твоя нужна.

Корней, уже опустивший руки на рукояти мечей, быстро глянул по сторонам. Во всех углах двора появились воины с луками наизготовку. Выглянувшая из избы пономариха с писком юркнула обратно.

— И что это значит? — у Корнея хладнокровия — на семерых.

— Отъезд отменяется, — промолвил я. — Ну, что смотришь? Вы никуда не едете, а сидите здесь под стражей, покуда я с князем Иваном толковать буду.

Я увидел как напрягся Корней, и упредил его:

— Не дури… Ты, может, и отмашешься, а Сал-гар с девчонкой? Сгинут ни за что.

Корней оглянулся. Беспомощный, жалкий, с закушенной до крови губой, он винился взглядом перед своей возлюбленной, защитить которую на этот раз был не в силах. В ответном взгляде Сал-гар сквозила мука и нежность.

— Не надо, милый…

Под мой глубокий вздох удовлетворения князь медленно снял пояс с ножнами и бросил его на траву двора. За поясом последовала броня и шлем.

— Куда? — хрипло спросил Корней.

— В подклети посидите. Я вернусь через три дня.

— Сволочь ты, Сашка, последняя. Дай срок…

— А ты — дурак. И тоже последний. Я еду один, уразумел?

Но до князя, по-моему, это не дошло. Он, поддержав Салгар, потопал в клеть. Десятник, замкнув своих новых пленников и выставив у дверей караульных, возвратился на двор:

— Когда едешь?

— Прямо сейчас. Держи их тут ровно три дня. Если не вернусь к тому — отпусти на все четыре стороны. И забудь об нас навсегда. Девке позволяй днём гулять по двору под присмотром, а витязю для нужды бадью в дальний угол поставь. И очень осторожно с ним.

— Ладно, езжай.

Десятник своё дело знал, пьян да умён — два угодья в нём. Особенно, думаю, его вдохновляла последняя строчка моей подорожной грамоты от князя Ивана: «А кто не похоте помочь слуге моему Олександру живота лишится».

Ох, и попотел я, пока нашёл чернил в этом селе! А пергамент был, действительно, княжий — я украл его вместе с привешенной печатью у князя Ивана в тереме, был грех. Подчистил, подписал, и — пожалуйста: «Есть! Так точно! Здравия желаю! Ты — начальник, я — дурак!»

Застоявшийся каурый взял в намёт. Грязь летела до деревенских крыш. Москва ждала. И точила топоры…

Попал я в оборот… Столица гудела, как растревоженный улей. Из тесноты городских улиц выскакивали конные ратники — нарочные, бережно поддерживая локтями сумки с грамотами. Всадники встлань уходили по подсыхающим дорогам, обдавая путников брызгами из встречающихся кое-где луж. Навстречу им в город плыла целая река обозов и одиночных возков, везущих грузы не иначе как государственной важности. Об этом легко было догадаться, судя по злющим лицам возниц-мужичков, оторванных от родных делянок в самый разгар сева. Больше всего попадалось, отчего-то, телег с мукой и битой птицей. Похоже, стольный град готовился гулять. С какой только стати? Ближайший возница, добрый молодец с повязанной от зубной боли щекой, к которому я обратился за разъяснением, поначалу, не разобрав, взмахнул кнутом, намереваясь ожечь моего каурого, теснившего с дороги его чахлую кобылку, но, углядев меч на моем бедре, остыл и, нехотя, с сердцем, ответил:

— Юрий Данилыч три дня назад заявился из Новгорода. С дружиной, забодай их коза…

Испугавшись, что ляпнул чего лишнего — не ровён час, я тоже из дружинников — детина осёкся, и преувеличенно внимательно начал приглядываться к правому переднему колесу, вихлявшему на оси так словно оно шло на самоубийство.

— Нет, не дотянет, — посочувствовал я и толкнул коня в рысь.

— Тебя переживёт, — сварливо отозвался мужик мне в спину.

У распахнутых ворот Тайницкой башни мне пришлось спешиться, проехать не было возможности — в полутёмном зеве башни сцепились передками две встречные повозки, каждую из которых сзади подпирало ещё с пяток гружёных и пустых телег. Их возницы непрерывно и разом давали советы передним, на что те отвечали отборной руганью. Так прождать можно было до вечера, и я поворотил коня к ближайшему гостиному двору. У коновязи толкался мальчонка-прислужник, ему я и сдал своего любимца, вырвав из отрока обещание покормить животину. Сам налегке вошёл в детинец пешим ходом.

В кремле мало что изменилось: так же шумела работными голосами стройка, так же носились туда-сюда вестовые, топтались на дворах дружинники, да степенно шагали по своим думным делам княжеские бояре и ближники. В хоромы князя Ивана Даниловича я сунулся со знакомого заднего крыльца.

— Топай отсюда, нету покуда князя, — лениво процедил стражник у дверей, пухлогубый несмыслёныш, уже нахватавшийся столичных повадок. Пришлось идти обходить дворец, однако и у красного крыльца мне не засветило. Там стояли аж трое таких пухлогубых. Но эти оказались добрее:

— Князья новострой уехали поглядеть. Давненько уж. Так что к обеду должны вернуться. У тебя дело какое?

— По службе.

— А-а, ну поджидай, поджидай…

Но ждать я не стал:

— Слышь, ребята, а где тут скорняки и портные живут, которые княжескую семью обшивают?

— Ты что, приодеться решил? — загоготали караульщики. Но как пройти, объяснили. Место оказалось совсем рядом с кремлём, так что когда в распахнутые ворота княжьего дворца вкатила, наконец, череда всадников, во главе которых ехали оба Даниловича — старший Юрий и младший Иван, я уже вернулся обратно. К тому времени я так проголодался, что к обеду в первую голову следовало позвать меня.

Хотя за братьями следом пылила такая свита, что вместительный двор в один миг стал подобием базара, однако острый глаз князя Ивана меня всё же ухватил. Впрочем, трудно не заметить человека, стоящего на груде брёвен и возвышающегося над всеми всадниками на две головы. Я видел, как князь Иван наклонился и что-то пошептал одному из своих дружинников. Тот повертел головой, его глаза отыскали меня и, соскочив с седла, дружинник протиснулся через толпу челяди.

— Иди следом, — сказал он. И вскоре я снова сидел в той самой светёлке, что три недели назад провожала меня на Тверь.

— Жди, — скупо промолвил мой провожатый и протянул руку. Я отдал ему меч. Тут, похоже, порядков не любили менять.

Томиться пришлось долго. Где-то в правой стороне хоромин раздавалось бряцание посуды, прерывавшееся то смехом множества человек, то общим стройным криком. Мой желудок всякий раз на приносимое ветром напоминание о соседнем пиршестве откликался голодными судорогами.

Было далеко за полдень, когда в горницу, пригнувшись поочередно в узкой и низкой боковой двери, вошли двое: Юрий Данилович Владимирский и Иван Данилович Московский. Высокий статный Юрий был на голову выше своего младшего брата, заметно опрятнее одет; во всём облике его проступала крутая, в деда — Александра Невского, воинская закваска.

— Это, что ли, твой соглядатай? — владимирский князь оглянулся на младшего брата, затем снова тяжело глянул на меня и плотно угнездился на лавке рядом с входом.

— Ну, здравствуй, мечник. Вернулся, значит? — Иван Данилович дождался пока я разогнусь из поклона, и поманил пальцем подойти поближе. — Давай, рассказывай, как там Тверь поживает?

Я стоял пред ними и говорил. Рассказал, как попали мы с князем Корнеем в Тверь. Рассказал, как выкрали служанку княгини Агафьи. Как спасались в тверских лесах на охотничьей заимке. Рассказал (правда, не всё) о страшной ночи на поляне языческого капища. И чем дольше длился мой рассказ, тем больше мрачнел владимирский князь. А когда я дошел до имени боярина Микулы и некрасивой истории его исчезновения, князь Юрий, не выдержав, грохнул кулаком по столу, отчего расписная солонка, подпрыгнув, покатилась по столешнице, рассыпая длинную дорожку соли:

— Ты что ж, пёс, нам байки здесь сказываешь? Тебя зачем в Тверь посылали? Узнать по какой причине княгиня моя, упокой Господи её душу, преставилась… Почему ты боярина нам сюда не притащил? Я б ему жилы повытянул! Он бы у меня пожалел, что на свет родился. Да и девку княгинину надо было за косы подёргать! И на тебе: ни того, ни другого!

Я перевёл глаза на князя Ивана. Тот щурился в окно и барабанил пальчиками по колену. Похоже, помощи мне от него ждать не приходилось.

— Не гневайся, князь, а только умерла княгиня от чёрной болезни, это вся правда…

Еще никогда, мне показалось, я не врал убедительней. Во рту разом пересохло, а на левой икре предательски задёргалась жилка. Миг был решающий, я переступил черту, и назад пути не было.

— А кто теперь это подтвердить сможет? Был у тебя в руках боярин, да не просто боярин, а начальник кремлёвской стражи, да помер некстати… Уж здесь-то мы бы ему язык развязали! Была служанка княгинина — сбежала. И князь Боровской отбыл, поминай, как звали. Это каким растяпой быть надо, чтоб такое дело сквозь пальцы спустить?!! Как это у тебя так ловко получилось, что кто вокруг ни был непременно либо помер, либо сбежал незнамо куда?

— Прости, Великий князь, посол твой — Родион Кириллович — живой остался.

— Ага, посол, мать его… Да твой Родион Кириллович к тверскому князю как блоха перескочил. И целованье крестное, какое Ивану давал, старый лис, позабыл. Всё грамотки строчит, мол, не нашел злого умысла в смерти жены моей. Как и ты…

Что мне оставалось? Я пожал плечами и вздохнул. Этот некстати вырвавшийся вздох окончательно вывел великого князя из себя.

— Что ты вздыхаешь, олух?!!

Он обратил побагровевшее лицо к князю Ивану:

— Сдаётся мне этот парень не всё нам рассказывает. Или купили его тверячки за полрезаны, иль мамка его от деревенского дурачка нагуляла.

Во мне всё замерло. Теперь я видел перед собой не Великого князя владимирского. Передо мной стоял и изгалялся над памятью моих родителей просто большеносый кривоногий ублюдок.

— Матушку мою, — я не узнал своего голоса, в глазах плыла краснота, — ссильничали рязанские воины, когда вы, князья московские да рязанские, очередную деревню меж собой не поделили. По вашей вине у нас полдеревни сгорело дотла. И отца моего, как он с вилами на воев бросился, матушку защищая, тогда зарубили… А потом этими же вилами они матушке в грудь! И видел я, отрок девятилетний, это своими глазами.

Напрягшаяся рука Юрия медленно-медленно, с усилием разжалась, наполовину вытянутый меч со стуком упал обратно в ножны:

— В колодки его, Иван. В колодки… И ни жрать, ни пить не давать, чтоб знал как со своим князем разговаривать нужно, — Юрий зло оттолкнул стол и вышел из горницы вон.

Если, выживши из ума, на старости я буду рассказывать, что в остроге песни распевал, не верьте, внуки мои. В тюрьме мне было плохо. Нет, поначалу, пока я горел душой на Великого князя, ничего, сносно. А вот ближе к утру следующего дня, остыв, я призадумался. Гнить в тюрьме до скончания века мне не улыбалось. А могло теперь выйти и так.

Хорошее, кстати, местечко мне досталось: яма, вроде колодезного сруба, только пошире. Но стены из лиственничных брёвен сухие, без прели. И пол сухой: глина, утоптанная моими предшественниками до каменной крепости. В углу — средних размеров бадья, накрытая крышкой, из-под которой сочился ядрёный слезоточивый запах.

Сверху яма была закрыта деревянной решёткой, окованной полосами железа. По решётке нет-нет да прогуливались стражники, всякий раз осыпая меня мелким мусором с подмёток.

Про то, что наступило утро следующего дня, я догадался по некоторому оживлению в узилище: стали чаще ходить наверху, да, проснувшись, взялся срамить стражу сосед-колодник, чья клеть находилась выше моей.

— Когда жрать дадите? — орал он. — Солнце в дуб встало!

Счастливый человек, в его конуру, ты смотри, и солнышко заглядывает… Я, поднапрягшись, увидел сверху, за решёткой лёгкую синеву. Действительно, день; и дней таких у меня впереди… Желудок вяло напомнил мне, что со вчерашнего утра у меня во рту и маковой росинки не было. Но голове было не до него.

— Эй, ты там, вылазь!

Жёлтое пятно лампы заколыхалось в устье колодца и оттуда, пребольно ударив меня по вытянутой ноге, упала тяжёлая, узкая лестница. Я, охая и потирая ушибленное место, полез наверх. Там стояли и ждали два стражника. Один из них с грохотом бросил решётку обратно, не достав лестницы из ямы, а второй, развернув меня, полуслепого, толкнул в спину:

— Топай живее, Иван Данилович ожидает.

Я двинулся вперед, дружески направляемый тычками железной руки, и шагов через тридцать оказался в знакомой мне большой комнате. Там сидел князь Иван. Он был один.

— Как ночь на новом месте прошла? Воспоминания не жали?

Князь оскалился в ухмылке. Не ему же сидеть…

— Благодарствую, князь. Живём — покашливаем, ходим — похрамываем…

— А ты что не весел? Вчера вон каким орлом князю великому дерзил! Пакостник… Ладно, присаживайся. — Иван Данилович махнул стражнику — тот немедленно исчез, тщательно притворив за собой дверь. — Давай-ка, вернёмся к твоим байкам. Значит, в Твери вы украли княгинину служанку. Этому верю, поскольку не одни вы у меня там рыскали.

Князь уловил, как у меня дрогнули уголки губ:

— Ты не щерься. Не пришла ещё твоя очередь лыбиться. Так вот, служанку украли, молодцы. Но тут князь попался. А теперь объясни, с какой стати ты решил, что его тверячки за здорово живёшь возьмут и отпустят?

— Князь Корней был для них не добыча. Они должны были захотеть до нашей заимки добраться. Ну и клюнули…

— Ага. А теперь объясни, на кой ляд им нужны были ты или, как её… Салгар? Может, она знала что-то, чего другим знать не следует?

Я молчал. Князь Иван пристально вгляделся мне в очи. И продолжил:

— Знала, знала. А знать она могла одно: княгиню именно отравили… Что, не так?

— Князь, да неужели, случись, что у тебя из дворца украли б кого, погони не послал?

— Хм, послал бы, пожалуй. Тогда другое объясни… Почему Салгар эта не захотела ехать сюда? Ты, вроде как ей жизнь спас, волю вернул, а она — фьить! — и пятки смазала. Говоришь, стычка с тверской стражей дорожной, после которой вы в разные стороны и разбежались. Может, конечно, это дело случая, что обратно повстречаться не могли. А я вот думаю, что как-то она во всей истории с Кончакой… Агафьей то есть, замазана. Вот и воспользовалась случаем. Освободили вы её, из тверских владений вывезли, чего ей ещё желать? Вот и вильнула хвостом. Да и князь при ней остался. И ведь знала, что у тебя здесь крупные неприятности могут случиться. И князь Боровской тоже хорош, из-за бабы на измену решиться! Тьфу!

Стремительный плевок князя случайно попадает в дальнюю свечу. В комнате воцаряется полумрак. Иван Данилович запнулся, остановленный какой-то мыслью, и покачал головой:

— Нет. Кончаку со света насильно сжили. Я убеждён в этом. И ещё убеждён, что ты чего-то недоговариваешь. Заладил одно — чёрная болезнь, чёрная болезнь… Будешь упорствовать — просидишь здесь всю жизнь. Всё равно на суде у Великого хана мы докажем вину тверского князя. Не будет тебя, найдутся другие свидетели. Но ведь ты сам правду любишь. Побойся Бога гневить!

Ага, переговоры. Это другое дело.

— Кончаку, верно, отравили. Твоя правда, князь. Но князь Михаил в этом не участвовал.

Иван Данилович крякнул с досады:

— Вот заладила сорока… Ты всё ж давай, определяйся, кому служишь: Москве или Твери?

— Я целованье Великому князю Юрию давал, ему служу и Москве.

— Вижу, как служишь…

— Но прежде, князь, я служу правде да всей Руси!

Побуревшее чело Ивана Даниловича сморщилось, как от кислого яблока:

— Только не учи князя отчизну любить, да не надо слов вот этих, высоких. Не твоя печаль за всю землю страдать. Страдалец нашёлся! Что ты понимаешь, смерд…

— Твоя воля, князь, но и мы, хоть люди маленькие, да видим с нашей горушки…

— Ну что ты там этакое разглядел? Давай, давай выкладывай начистоту.

Терять мне было нечего. Я печёнкой чувствовал, что или я выйду из заточения после этого разговора, или никогда. Разжалобить князя Ивана — дело дохлое. Оставалось идти напролом.

— А что Тверь татарам хоть кланяется, да лоб-то при этом не расшибает. Там и народ-то особый, прямей нашего ходит под татарами, не заискивают.

— Ох ты, блин горелый, — взвился князь Иван. — На кого намякиваешь? На брата моего? Много дало тверскому народишку, что князь Михаил с сынками своими перед татарами заносится? Сколько раз уж зорили они тверской край? И ещё не раз по их пределам пройдутся!

— Да ходили-то они по вашему приглашению!

— А что, прикажешь в дёсна Тверь целовать? Да коли даже б и хотел я… На Руси со времён благоверного предка нашего, Владимира Мономаха, царство ему небесное, один порядок был: бей своих, чтоб чужие боялись! И если не мы тверского князя, то он нас раком поставит. И что нам татары худого сделали? Власть Узбекова на Руси — власть законная. Дед наш, Невский, не потому ли с Батыем кумовился, что понимал — сила солому ломит, а ласковое теля двух маток сосёт? Это он завещал нам дружить с Ордой. Так с какой стати мне менять то, что дедом поставлено? Если у родственничков моих тверских тяму не хватает, понять не могут, что не время с Узбеком спорить, то Бог им судья. А по мне так лучше сперва в своей избе порядок навести и уж потом весь мир переустраивать…

Иван Данилович глубоко вздохнул, успокаиваясь, невесело усмехнулся:

— Да это всё так, на ветер говорю… Сам удивляюсь, чего тут сижу и время на тебя трачу? Давай к делу вернёмся: значит, всё ж отравили невестку мою?

— Салгар сказала, что завернуло её в одночасье, сразу после завтрака им плохо стало, а к обеду уже умерла. Да и с Тумыном странная странность приключилась, подпоили его, чтоб поутру кушанья отведать не смог. Всё одно к одному сходилось.

— А это кто такой?

— Кавгадый при княгине Агафье своего человека оставлял. Он всегда всю снедь до того как княгине подавать пробовал. Ну и, наконец, Ратибор, о котором я вечор говорил, тот, что Перуну своему нас схарчить собирался, прямо подтвердил, мол, сейчас вас всех пошинкуем, доделаем то, что в кремле не удалось!

Князь Иван пожевал губами, помолчал, а потом сказал:

— Всё в грамоте изложишь. И не растекайся, по сути пиши. Чернил принесут тебе. В полдень князь Юрий во Владимир отъезжает. До той поры ты отсюда ни ногой, а потом отпустят тебя. И чтоб духу твоего на Москве не было. Отправляйся под Смоленск к полку своему. Аль не хочешь более служить? — он усмехнулся. — Да не бойся, нет уж там прежнего воеводы. Везут его сюда, голубя, со скованными лапками. Неделю назад грамоту от тамошнего пристава доставили. Дознались-таки, в чью пользу мука ушла. Ну и про тебя писано там, мол, был тут у нас герой, борец с кривдой… Эта грамотка и перевесила. Бог с тобой, живи. Хоть ты и не оправдал надежд моих. А потому — с глаз долой и из сердца вон! Если хоть словечком кому проболтаешься, зачем в Тверь ездил, то…

— Никогда и никому.

— Смотри!

Князь был уже при выходе, когда я окликнул его.

— Иван Данилович! А денег малую толику бы… У меня свадьба скоро.

— Чево-о-о? — изумился князь. — Тебе, может, королевну в кровать принести? Ну и ну! Видел пролаз, но такого!

Иван Данилович хлопнул дверью. По коридору разнёсся его бас, которым он отдавал стражникам распоряжения. Наверное, говорил про меня. Я явственно различил трижды повторившееся «зас…нец!» и конечное слово «взашей». Оно звучало сладко как Бояновы гусли. Я был согласен, если из тюрьмы меня выгонят даже пинками!

Московский князь выполнил-таки своё обещание: после того как я мелким почерком излил на представленном мне листке пергамента все тверские наблюдения, касавшиеся обстоятельств кончины княгини Агафьи-Кончаки, меня выпустили на волю. Караульщик при воротах острога, отпирая маленькую калитку, устроенную в середине ворот, даже улыбнулся мне как старому знакомцу:

— Редко которые своими ножками отсюда выходят. А ты резвый, попрыгунчик, сесть не успел, как выпустили. Поди, всех вкруг себя облыжно обнёс, чтоб самому выпутаться?

— Своих, борода, мы не сдадим никогда.

— Ну-у, — не поверил воротинщик, — сто лет тут стою, а такого не слыхивал.

— Маловато, значит, стоишь. Ещё столько простой — сам убедишься, что бывают в жизни чудеса.

Воротинщик громко заржал, а мне его щербатая разбойничья рожа показалась вдруг невыносимо милой. Я любил весь мир.

— Пойду, дядя. Здоровья твоим деткам.

— Ну, иди, иди…

 

Глава семнадцатая

Зашибленное вспухнет, посеянное взойдёт

Я снова заглянул в Данилов монастырь. До назначенного мной часа, когда Корнея и Салгар выпустят на свободу, оставалось меньше двух суток. Мне следовало поторопиться к ним, но очень захотелось проверить мысль, пришедшую на ум в кремлёвской яме. Коня я вернул себе с легкостью; значительно труднее было выцарапать меч, но и его, в конце концов, мне выбросил старший из охраны княжьего терема.

— Хоть бы почистил, Аника-воин! — рявкнул старый рубака.

Было видно: он горько обижен на жизнь, не поставившую меня под его начало.

— Накопи́тся — само отвали́тся, — огрызнулся я и окончательно испортил ему день.

В монастыре ничего не изменилось, разве что окружающий лес налился летней силой. Отец Нифонт как всегда был в работе. Подоткнув за пояс полы рясы, он с топором в руке стоял возле свежерубленного домишки и давал указания ползавшему по не до конца обустроеной крыше послушнику Елеферию.

— Здравствуй, воин Сашка. Зачастил, балуешь старика, — обрадовался Нифонт. — Поможешь крышу докрыть? Я староват там лазать, а у Елеферия в руках не бывало. Или ты уже забыл плотницкое рукомесло?

— Забыть не забыл, отче, да недосуг: сам за помощью явился.

— Жаль. Эй, раб Божий, спускайся, гости у нас, — святой отец огляделся, сунул топор под порог и перекрестил его, — сохрани, Господи! Это мы келейку для Елеферия рубим. Так, что у тебя стряслось? Пойдём ко мне, там потолкуем.

Второй пересказ событий последнего месяца дался мне легче. Я вообще упростил его до предела, сказал, что, волею судеб, оказался втянут в расследование смерти княгини Кончаки, и кратенько упомянул о некоторых приключениях в Твери.

— Ничего себе! — по-мальчишески присвистнул Елеферий-Семён.

Отец Нифонт нахмурился:

— Я ведь, Саня, ещё в прошлый раз догадался, что ты не зря про Кончаку любопытничал. Что же дали твои розыски?

— Отравили её. Но Михаил Тверской в том не виновен.

Отец Нифонт выглянул из келии, затем поплотнее затворил дверь:

— Кто ж тогда?

— Ты говорил: ищи, кому выгодно…

— Нашёл?

— Кто исполнял — сами меня нашли, кто заказывал музыку — нет. Правда, подозрение есть, да его проверить бы надо. Вот и хотел кой-чего у Семёна спросить, — я оборотился к послушнику. — Помнишь, ты суздальскую княжну упоминал в разговоре?

— Помню, конечно, — Елеферий хитренько прищурил свои белобрысые гляделки. — Сказать, где её сельцо?

Ну, на ходу подметки рвёт, желторотик.

— Где?

— А меня с собой возьмешь?

Я не успел ответить, как сухая длань отца Нифонта звонко хлопнула по столу:

— Брысь, малявка! Прости, Господи… Ой, Сашка, с огнём играешь. И парнишку туда тянешь. Что ж ты, душегубов на московской стороне искать собрался?

— Парнишку я с собой брать вовсе не собирался, это уж сам он захотел. А мне побывать там надо: от этого зависит жизнь и судьба трёх человек. Да и моя, пожалуй, тоже.

— Ну и не скажу про село, — надул губы послушник.

Отец Нифонт долго молчал. Молчали и мы с Елеферием.

— Хорошо. Будь по-твоему, помогу тебе, — святой отец вытянул эти слова из себя, как клещами. — То село я и сам хорошо знаю. До него часа четыре рысить.

Отче Нифонт опять помолчал, повздыхал, и снова взялся за клещи:

— Ты, это… если отпущу… послушника с тобой, глупости творить не будешь? Боязно за него. Но и одному тебе ехать не сподручно… Уговорю отца келаря дать лошадку из монастырской конюшни.

— Благославляете, батюшка?! — просиял Елеферий.

Отец Нифонт поднялся, и, обняв обоих, мягко ткнулся лысиной в наши животы.

— Один наказ: если хотите жить, никогда и никому не рассказывайте о том, что узнаете. Очень хочу видеть вас целыми и здоровыми, дети мои.

— Никогда и никому! — торжественно сказал я. — Как и обещал сегодня князю Ивану Даниловичу. Никому, кроме друзей!

Село суздальской княжны было не в пример беднее нашего. Десятка два домов под соломенными кровлями, пруд, обросший ивами и молодыми дубками, пашни по краям села, отгороженные невысокими жердяными изгородями-отводами, не позволявшими скотине уйти в поле. Собственно, село нас не интересовало. Жилище знахарки нам указал запозднившийся мужичок-пахарь, бороздивший сохой свою полосу неподалёку от въезда в село:

— А карга-то не в селе живёт! Вы вот на эту тропку сворачивайте, дальше через болотце, через ручей, а там и дом её увидите. Что, заболел кто?

— Заболел…

— Ну, она поможет. Хочь грыжу вправит, хочь зубную боль заговорит.

— Зубы, земляк, мы сами заговаривать умеем. Вот мозги бы кто вправил.

— У-у, не сумневайтесь. Что надо, куда надо, туда и вправит. Она всем знахарям знахарь! — мужичок развеселился, довольный тем, что можно на немного оторваться от работы и побалагурить. Мы повернули коней на тропу.

— Она и почечуй отваром лечит замечательно, — крикнул он нам вослед, наблюдая, как Елеферий наискось устроился в седле после многочасовой непрерывной скачки.

Даже с таких подробных описаний найти избу знахарки оказалось непросто: вокруг стоял какой-то содомски запущенный лес, полный гнилых поваленных дерев и густо выдуревшего кустарника, среди которого преобладала смородина. Едва мы впоролись в эту чащу, поднялся невообразимый птичий гвалт, и в начинающее по-вечернему багроветь небо взмыла туча галок.

— Это бабка, что ли, живность развела? — озираясь по сторонам, прошептал Елеферий.

Мне стало смешно:

— Ты чего, христов воин, заробел? С тобой же вся крестная сила! Вот, смотри, уже приехали. Тебе здесь даже и понравится.

Договорить я не успел, прямо перед мордой моего жеребца невесть откуда, как из-под земли, выросла высокая старуха в чёрном платке и чёрном рваном безрукавом шугае. Дополняли наряд чёрная юбка, волочившаяся подолом по траве, и несколько рядов кроваво-красных бус.

— Здравствуйте, молодцы. Ищете что? Или кого?

Голос старухи прозвучал вполне миролюбиво. Оправившись от лёгкого родимчика, мы тоже приветствовали бабушку. Мой вещий каурка, однако, нутряно всхрапнул, поджал уши и попятился, кося на меня глазом: «нюхом чую, не туда заехали…».

— Нам бы Евдокию Ниловну увидеть, дело к ней, — объяснил Елеферий.

— Это можно. Я и есть Ниловна… Что ж, если дело того стоит, пойдёмте в избу.

Старуха повернулась и первой двинулась к видневшемуся за деревьями дому. Было понятно, что она считает себя полной хозяйкой этого леса и чувство боязни старушке неведомо.

Дом, издали казавшийся резной игрушкой, на самом деле был сильно тронут временем: подгнившие венцы, завалившееся вбок крыльцо и длинные строчки тёмно-зелёного мха на крыше. Крыша примыкавшего к дому сеновала вообще в нескольких местах зияла провалами. Хорош был только крепкий и высокий тын вокруг двора, недавно подновлённый.

— Лошадок можете на зады пустить, там прясло высокое, не уйдут.

Мы воспользовались предложением хозяйки и отпустили коней на крохотный лужок за сараем. Когда вернулись к крыльцу, хозяйка была не одна: под её рукой, прячась в складках бабушкиного шугая, стоял светловолосый мальчуган лет восьми-девяти.

— Внучонок мой, Андрюшка.

Я присел и протянул парнишке руку:

— Давай знакомиться, герой. Меня звать Сашкой. А это — Елеферий-Семён, он монахом будет.

Мальчуган оторвался от спасительной юбки, подал свою маленькую ладошку и, вдруг на какое-то мгновение в мои глаза проник взор его тёмных, несообразных с цветом волос, глаз.

— Он воин, бабуля, и он недавно человека убил, — сказал парнишка. — Но тот был злой дядя…

У нас с Елеферием пропал дар речи. Старуха засмеялась каким-то куриным квохтаньем и, любя, шлёпнула внука пониже спины:

— Иди-ка на стол чего ни есть собери.

Пояснила:

— Сколько раз уж ему говорено, чтоб людей не пугал! Нет, всё равно балует. Весь в прадедушку, батюшку моего покойного, пошёл. Тот, бывало, то же вот так вроде шутейно скажет на селе: «Ты, Емеля, горшок-то с серебром, что в правом углу амбара зарыл, перепрятал бы, украдут, чувствую…». Глядь: чешет Емеля во все лопатки по деревне прямо в амбар свой! Перепрятывать. Вот и пошла по округе молва, что колдун он. А какой он колдун?! Он просто знахарь: знал то, чего людям по лености знать не хотелось — травы знал, заговоры… И как кости править знал. От батюшки ко мне наука перешла. Да и домик этот. А теперь вот Андрюшка помаленьку вникает. Мать-то у него, дочерь моя, шалая. Увязалась за купцом-молодцом, вот и нагуляла дитё, бесстыдница. Сколь лет от неё ни слуху, ни духу не было. А прошлым летом является: «Забери, маменька, Андрюшку. Боюсь, мол, за него. Не такой он как все…». Вот и живём теперь вдвоём. Ну, соловья баснями не кормят, проходите…

Внутри изба колдуньи ничем не отличалась от обычной деревенской. В центре стояла высокая белёная печь, в углу подле двух подслеповатых окошек большой стол, в другом — полочка-киот с иконами, срединное место среди которых, как положено, занимала доска с изображением святого Пантелеймона. По стенам были в изобилии развешены пучки сушёных трав самого разного происхождения.

Смышлёный Андрюшка уже успел нарезать краюху хлеба и выставить на стол горшок со щами.

— Сейчас змеятинки поедим, — с бодростью висельника шепнул мне на ухо Елеферий.

— Нет, батюшка, — ехидно откликнулась из угла знахарка, — змею вчерась доели, сёдни только жаба попалась…

Елеферий смутился, меня разобрал смех. Поражал не столько острый слух старухи, сколько острый ум. Я выложил из дорожного мешка привезённое угощение — пироги-подорожники из монастырской трапезной, мёд, вяленого леща:

— На чужой обед надейся, а свой припасай.

— Так что ж ищем? — повторила знахарка свой вопрос. Андрюшка молчал, не сводя с меня своих омутных глаз. Я неожиданно для себя плюнул на все заранее обговорённые с Елеферием уловки и заговорил начистоту:

— Не вели казнить, Ниловна… Ты нынче зимой ядовитых порошков не готовила? Или, может, кто из знакомых знахарей большой заказ на это дело получал?

Елеферий удивленно поднял брови: как же так, ведь договорились — мол, брат помирает, снадобье ему прикупить хотели?!

Но мне вдруг почему-то надоело врать и крутиться из кулька в рогожку: я уже начал забывать, что общаться с людьми можно вот так, запросто, не раздумывая, можно ли это сказать или нет. Нет, точно, я с этим расследованием умом тронусь. Совсем перестал доверять людям. Сидит передо мной славная старушка, а у меня мыслишки всякие гадкие. Ну в самом деле, ну могла ли такая расчудесная бабуш… Что она говорит? Да вот и она о том же:

— Что тут скажешь… Не каждый яд — отрава. Нужно меру знать, и будет не отрава, а лекарство. Возьми паслён, белену или болиголов… Или тот же горицвет, ландыш, ежевник! Беленой бессонницу и судороги снимаю. Болиголовом — боль утоляю…

Речь старушки журчит как ручеёк. Я чувствую, как мою с утра побаливавшую голову без всяких порошочков и отваров покидает тяжесть, становится легче, легче… Андрюшка подвигает мне плошку со щами, Елеферию тоже, кладет нам по куску хлеба. Какой славный мальчонка. И какие недетски умные у него глаза! Смотрит, смотрит… А бабушка его, она — сама простота:

— Разве упомнить, кому я нынче порошки и отвары готовила? Да и кроме меня в других волостях вон сколько знахарей! А я всегда, коль какое опасное снадобье отдаю, предупреждаю: «Избави Бог мои слова нарушить!». Если корчик снадобья — на сорок дней лечения, туесок малый — на полгода, большой — на год. А всё зараз — верная смерть.

Конечно, ну, конечно! Бабушка же всех предупреждала, она же лечит, она всех любит, и хворым помогает… А щи какие вкусные! Хорошие, вкусные щи у бабушки, и внучек, тоже, хороший. Как внимательно смотрит на меня, смотрит, смотрит… Елеферий уже наелся, сидит, улыбается, носом клюёт, разморило с устатку. И я устал, голова такая легкая, ясная, а тело такое усталое-усталое. Но я счастлив. Я теперь точно знаю, что Ниловна никому не давала опасного снадобья. Завтра я проснусь и поеду, расскажу об этом всем. Я счастлив, мне легко, мне хочется смеяться, я уже смеюсь, и не только я, я слышу, как тихонько хихикает Елеферий, и ещё кто-то, не здесь, там — за порогом, смеётся, нет, ржёт… Ах, да это же ржёт мой конь! Он умный, он тоже понял, что всем нам хорошо, он тоже смеётся, то есть — ржёт, там, за домом. Только не надо так громко, конь, ну что ты ржёшь, ты же меня разбудил, ты разве не понимаешь, что у меня снова разболится… уже болит, голова…

Я очнулся: с улицы, действительно, доносилось тревожное ржание каурого. Оно неожиданно оборвалось. А следом за этим дверь избушки распахнулась, и в горницу вломились двое вооружённых мужиков. Пришельцы в мгновение ока оказались возле нашего стола: один из них выхватил нож и ударил знахарку. Парень был не из тех, что промахиваются. Только мой толчок под локоть не позволил ему убить бабку с первого удара. Одновременно в мою спину пребольно ткнулся нож второго налетчика. Меня спасла кольчужка, которую отчего-то я начал часто поддевать под рубаху в последние дни. Не могу сказать, что стал провидцем, но…

Далее пошли тот сумбур и та неразбериха, какие отличают все драки с моим участием. Убивцы, показавшиеся мне в потёмках рослыми мужиками, на деле были среднего роста и не лишней упитанности. Тот, который успел истыкать мне все бока (кончик ножа всё-таки малость проходил через колечки кольчуги), был даже легковесен. С перепугу я отбросил его к самому порогу, и он лежал там некоторое время, приходя в себя. Со вторым было труднее: он так размахивал ножом перед моим лицом, что заставил меня вжаться в стену. Я отбивался вениками из трав и орал, призывая помощь. Помощь пришла, и вовремя: сбоку из-за печи выбежал Елеферий. В руках он держал, как таран, обыкновенную лавку и её торцом угодил злодею в подбородок. Это была почти победа. После того, как я вооружился второй лавкой, мы изгнали врага из избы и заперли дверь на щеколду. Негодяи бесновались за дверью на крыльце и срамотно сквернословили, обещая укокошить и старую ведьму, и змеиное отродье, и пару каких-то стервецов с лавками. Мы понемногу пришли в себя:

— Ниловна-то где?

Я отвалил от стены перевёрнутый стол: старуха и мальчик лежали под ним. Мальчишка был невредим, он скукожился возле бабушки и зажимал рану на боку знахарки напитанным кровью полотенцем. Поначалу показалось, что парнишка в глубоком обмороке, но, приглядевшись, я увидел, что губы его шевелятся: он шептал молитву или заклинание.

— Андрюшка, вставай, дай я перевяжу бабушку…

Мальчугана трясло:

— Там, на вешалке ее шаль… Я уже затворил кровь. Бабушка не умрёт, я знаю, но много крови вытекло. А куда те дяди убежали?

Да, было самое время задаться этим вопросом. Мне не понравилась наступившая на дворе тишина. Ч-чёрт, жаль, что мой меч остался во вьюке на конской спине. Оставалось вооружаться подручными средствами. С хозяйским топором во влажных от волнения руках я приблизился к двери, сзади крался Елеферий с длинной тяжёлой кочергой. Но дверь не поддалась: она, видимо, была подперта снаружи. Продолжая караулить у двери, я показал Елеферию на окно. Правда, это был весьма призрачный путь на волю: старый колдун не страдал куриной слепотой, и окна в избе сделал такие маленькие, что пролезть в них мог разве что подросток.

Протискиваться в окно с опасностью быть зарезанным на полпути нам не понадобилось: в тот миг, когда Елеферий со всей возможной осторожностью собрался выглянуть наружу, оконная рама с треском влетела в комнату, а следом за ней ввалился огромный сноп горящей соломы. Тотчас и в щели дверного притвора стали просачиваться кудрявые струйки дыма. Нас попросту собирались сжечь живьём.

Сколько бы я ни рассказывал после о нашем спасении, мало кто безоговорочно мне верил, но я настаиваю: из дома колдуна был устроен потайной подземный ход. О нём сообщил колдуненок Андрюшка, предварительно дав нам с Елеферием вволю потыкаться во все углы избы. Лишь когда я обстучал топором все доски потолка и, пытаясь изрубить дверь, сломал топорище, а Елеферий уже мостился на колени помолиться напоследок перед уцелевшими иконами, перепуганный отрок, наконец, оторвался от хлопот над телом бабушки:

— Дядя Саша, там, за печью… вторая доска… Там — под землю ход!

За печью, действительно, обнаружился тайник. И был он как нельзя более кстати: огонь с хрустом лизал стены и потолок избы. Опустив на поясе в неширокий лаз сначала Елеферия, затем мальчонку и, потом — им на руки — не приходящую в себя старушку, я сполз туда сам.

— Дядя Саша, идите за мной, тут всё прямо, мне бабушка показывала…

Идти подземным коридором, однако, нам было невозможно: его высота вряд ли превышала маховую сажень. Мы ползли на четвереньках в полной тьме, я волок огрузневшую беспомощную старуху, Елеферий подталкивал её в пятки. Временами я больно ударялся о брусчатые своды этой кротовьей норы, временами колени погружались в лужи прелой жижи.

— Да кончится когда эта муть?!! — молился и ругался Елеферий.

Мое сердце тоже тоскливо сжималось: «земля нам пухом…».

— А вдруг выход засыпан?!! — ужасался мой товарищ. — Нас даже и хоронить не придется. Уже всё сделано…

В тот самый миг, когда отчаяние Елеферия достигло пика, Андрюшка сдавлено объявил из темноты:

— Дядя Саша, там крышка наверху. Мне её не поднять — тяжёлая…

Дом полыхал, гудящее пламя бросало в черноту неба тучу искр и заливало поляну слепящим рыжим светом. Мы с Елеферием затаились в глубокой тени ближних кустов и обозревали место нашей мнимой гибели.

— Вон они, злодеи, греются, — шепнул мой наперсник. — Ждут чего-то…

— Понятно чего: хотят убедиться, что мы не воскреснем. Ты лошадей наших видишь?

— Нет. Похоже, они ушли из загона, с краю прясло обрушено. А их лошади, гляди, под сосной. Да не там, левее… Слушай, как думаешь, откуда этих мужиков нанесло? Лесные грабители?

— Кто их знает? — успокаивая послушника, ответил я. И подумал: «Держи карман шире! Простые грабители в дом колдуньи не сунутся. Не, эти ребятушки точно знали, кто им нужен. Да только мы тут как на грех не вовремя оказались».

— Ладно, Семён, ползём отсюда: нам ещё бабулю в деревню тащить, да своих лошадей искать.

К нашему удивлению знахарка уже не только пришла в сознанье, но и могла стоять. Одной рукой старая колдунья опиралась на сучковатую палку, второй подпирала раненый бок, и, в перерывах между тихими стонами, руководила внучком: Андрюшка старательно засыпал прошлогодней хвоёй землю вокруг невысокого пенька, скрывавшего под собой лаз. Свет от пожара почти не проникал в дебри, лишь розово светились наверху стволы сосен, и это давало возможность что-то различать внизу.

— Что, Ниловна, с возвращеньицем?! — поприветствовал я виновницу общих бед. — Быстро колдовское племя на ноги встаёт, живучие как кошки.

В темноте невозможно было определить выражение лица старухи, но вряд ли она мне улыбалась. Да и я уже своё отулыбался сегодня:

— Ты, старушка, не выпускай коготки-то! Не боюсь. Лучше благодари Бога, да нас с Семёном, что не лежите вместе с внучонком вон там, под головёшками. Тех мужичков Андрюшкиными ясными глазками не заморочить: они не мы, недотёпы, они парни ушлые — без рассусоливаний р-раз ножом под ребро. И нету морока!

Знахарка молчала; хрипло дыша, она присела на валежину. На защиту её встал внук:

— Дядь Саша, не сердись на бабушку. Она вам ничего плохого не хотела, сказала: «пусть поспят, а утречком едут восвояси!». Вот те крест!

Мой гнев остывал:

— Поспят… Чуть вовеки не заснули! Эти двое-то вам, случаем, не знакомы?

Знахарка тяжко вздохнула и всхлипнула:

— Это они по зиме у меня отраву спрашивали. Каб знать наперёд, что все так обернётся! И на старуху живёт проруха.

— Тут и знать нечего: не с доброго умысла злы коренья копают! А чьи это люди, часом не знаешь?

— Не сказывали. Одно грозили: не сделаешь по-нашему, иль сболтнешь кому, жизни и саму, и внучонка лишим.

— Вот и приехали слово выполнять… Правда, припозднились. Что ж теперь делать будем? Тут вам уже не жить… И, мой совет, тикайте подальше.

— Мир не без добрых людей. Приютимся где-нибудь.

— Ну хорошо. Ночи короткие, светать начнёт — мы коней отыщем, а потом вас из лесу вывезем.

Ниловна покачала головой:

— Куда мне, хворой! Езжайте… Мы уж тут в шалашике переживём, покуда окрепну. А коняшек ваших Андрюшка подманит, он бедовый на зверушек.

— Да подманил уже, бабуль, — сорванец теснее прижался к старухе со стороны здорового бока. — Вон, дядя Саша, твой каурый за деревом прячется. Сказать, чтоб подошёл?

— Морок… — перекрестился Елеферий.

На поляне с грозовым шумом рухнула прогоревшая крыша дома, всё вокруг погрузилось во тьму. И только на востоке, разрезая кроны деревьев, начинал светиться узкий нож алой утренней зари.

— Так всё же: кто заказывал яд у старухи? — спросил Елеферий. Мы прощались на распутье у тверской дороги: мне было налево, Елеферию — направо, в соседнюю деревеньку, где я поручил ему найти возницу с телегой и тайно увезти старуху с внуком из их леса. Несколько часов в седле и бессонная ночь не омыли его свежестью, да и я, наверное, выглядел так же дико.

— Кто заказывал, видать, не узнаем. Да и к лучшему. Пусть подозрения так подозрениями и останутся. Ну, поклон передай отцу Нифонту. Скажи, мол, навещу его, прежде чем под Смоленск ехать… Ты сам-то в монастыре всерьёз останешься? Или, может, нескучной ратной службы захотел?

— Какое там!

— Ну, прощай…

 

Глава восемнадцатая

Махни рукой да ступай домой!

— Всю морду изукрашу! — вопил десятник пограничной стражи, потрясая кулаками перед виновато моргавшим воином-караульщиком. — Я тебя в землю вколочу. Собакам скормлю! — десятник размахнулся и двинул воя кулаком в ухо. — Говори, как они утекли?

— Дак, Темьян свет-Макарович, там, из подклети дверь одна в сени, возле которой я и сидел, а другая — в хлев. Да ты и сам видел давеча, что она на замок заперта была. Я за ночь-то раз десять ходил её проверять. И как вам сюда прийти опять проверял. Вот-те крест висел замок…

— Висел… — передразнил десятник, снова примериваясь кулаком. — Я тебя самого повешу!

Стражник заморгал ещё быстрее, но уклоняться побоялся.

— Брось ты, Демьян, руками швыряться, — пришлось вмешаться в расправу мне. — Айда глянем…

Всё происходило ранним утром на пороге той подклети в доме пономаря, в которой двое суток назад были замкнуты князь Корней и Салгар. Я едва не загнал своего любимца каурого, торопясь возвратиться сюда из горячих московских объятий.

В подклети было сумрачно и пусто. На наши голоса сверху, из горницы выглянул хозяин дома, но десятник раздражённо лязгнул ножнами и пономарь без расспросов растворился в пространстве дома.

— Не иначе, как сообщник какой им дверь отпер, — виноватясь, сказал десятник, когда мы осмотрели пробой злополучной двери и, протиснувшись мимо равнодушной коровёнки, вышли на свежий воздух в огород. — А дальше выгон, и — вон он лес…

— Спасибо, Демьян Макарович! Где б я без тебя ещё такую красотищу увидал! Я сорок вёрст из Москвы махом мчался, чтоб именно на ваш выгон полюбоваться. Ах, какой бурьян, какая крапива!

— Чё ж будет-то теперь, Александр Степаныч? — упавшим голосом протянул десятник. — Я… семнадцать лет беспорочной службы… Жена опять же, и дети…

— Слышь, богатырь, — обратился я к раззяве-караульному, красневшему битым ухом у нас за спинами, — ты покуда конька моего напои, а мы с твоим отцом-командиром думу подумаем, как вас обоих из этой беды выручить. Ты, ведь смекаешь, чего бывает за сон на посту? Да? Ну, ну, не куксись, не помирай раньше смерти.

Воин опрометью кинулся на двор, а я притянул за грудки молодца-десятника и сказал:

— Благодари Бога, Демьян Макарович, что послал он тебе на жизненном пути такого мягкого человека, как я. И проси Господа, чтоб никто из подручников князя Ивана не вспомнил об той парочке, которую вы здесь всей оравой укараулить не сумели. Вспомнят, или сам ты под пьяную лавочку кому сбрехнёшь, и покатится твоя голова. Так что, забудь всё напрочь. Ни меня ты никогда не видел, ни этих двоих… Пономарю с его хозяйкой тоже строго настрого накажи, чтоб не мели языками. Кто у них три дня на постое был, куда девались — пусть знать не знают и ведать не ведают.

— Понятно, дело государево, тайное… — мелко затряс головой Демьян.

— Ну, а про тебя и оплошку твою я промолчу. Славный пограничник сглотнул комок в горле и прочувствованно схватил мою руку:

— За милость такую, Александр, чем хошь отслужу. А насчёт проболтаться, это ты не беспокойся. Умерло. Могила. Режь — не скажу… Александр Степанович, по маленькой? За дружбу…

Солнце ещё не поднялось, когда я покинул село. За моим каурым след в след рысили две лошадки, на которых приехали сюда Салгар и Корней. В голове пошумливало после крепкой десятниковой настойки, но на сердце было так легко, как будто я сбросил с плеч долой огромную тяжесть. Так оно и было. Осталась позади Тверь и вся история с моим непутёвым расследованием. Осталась яма в московской темнице. Впереди блистал и манил Божий мир. Впрочем, было у меня последнее крохотное дело. И отъехав с версту за околицу села, я свернул с дороги на малозаметную тропку, вскоре приведшую нас с конём на берег тихой сонной речушки.

— Кря-я, кря-я, — мое кряканье спугнуло пару рябчиков, и они с лёгким треском крыльев нырнули в чащу. Неподалеку от меня раздался приглушенный свист и из-за кустов ивняка показался человек. Это был Корней.

Да, это был князь Корней. И появление его объяснялось просто: тот, кто на утренней зорьке отпер замок и потихоньку вывел Корнея и Салгар из дома пономаря, был я сам. Самое трудное при этом было уговорить Корнея не поднимать шума и не бить мне морду сразу при встрече. Я отвёл их в лес и, уклонившись от нетерпеливых расспросов, пообещал, что вскоре вернусь с лошадьми. Только после того я открыто въехал в село и, разбудив десятника Демьяна, отправился в дом пономаря.

— Ну, Сашка, напетлял ты, как заяц! У самого голова от всех дел твоих не кружится? — Корней ослабил подпруги и, стреножив лошадок, отпустил их пастись, а сам запустил руки в недра поданного мной вещевого мешка. Он выложил на расстеленный по траве плащ варёные яйца, куски мяса, хлеб, туесок с мочёными яблоками, потом помог присесть необычно молчаливой Салгар с ребёнком на руках, и, наконец, угнездился рядом.

— Уже не кружится. Там, где она побывала в эти дни, головокружение быстро лечат. Чик! И нету.

— Тогда объясни: какого лешего ты запер нас под охрану? И что Иван Данилович про нас решил? Мы ведь ждали, что ты с судебным приставом за нами приедешь…

— Уже не приедет никто. Всё, нету вас… Испарились. В Литву ушли, за море уехали… Ивану Даниловичу я так и объяснил, мол, сбежал от меня лучший помощник и главная свидетельница. Потому как на самой границе московских владений догнала нас тверская стража. Ну мы и растеряли друг друга. Да, извини, я ещё сказал, что боярина Микулу ты напоследок порешил. Чтоб тверским не достался…

— А князь Иван что?

— Да так… Осерчал малость. Изменниками вас назвал. Меня в яму посадил.

Корней перехватил мою руку с зажатым в ней облупленным яйцом, яйцо отобрал и отдал Сал-гар, а мне сказал:

— Ты кончай жрать-то, рассказывай всё по порядку!

— Только этим в последние дни и занимаюсь. Как какого князя ни встречу, так он с ножом к горлу — «рассказывай». Между прочим, Иван Данилович меня тоже голодом морил.

Корней отвёл взгляд:

— Ты уж прости, Саня, я сразу не сообразил, что с тобой может быть, коли ты один на Москве появишься!

— Сам сообразил?

— Мы с Салгар много говорили… Ты ведь за нас голову, получается, сложить мог?

— Да, ладно, не сложил же.

— Н-е-е, не скажи! Были у меня товарищи, да не каждый бы решился по-этакому поступить.

Корней обнял Салгар за плечи и почти торжественно возгласил:

— Первенца нашего обязательно Сашкой наречём! Мы ведь как на отчину приедем, так сразу мамке в ноги паду — пусть под венец нас благословляет! Скажи ему, Солнышко…

Салгар, смутившись, глянула на меня и опять не промолвила ни слова. По смуглым её щекам пополз румянец. Она с преувеличенной заботой склонилась над малышкой. Та лежала на свёрнутой в несколько раз попоне и размахивала руками. Увидев склонённое над собой родное лицо, девчонка широко заулыбалась беззубым ртом и сказала:

— Аку…аку…

За те три дня, что я не видел её, она, казалось, ещё подросла.

— Совсем на человека стала походить!

Салгар улыбнулась и отмахнула от налитой смуглой щёчки ребёнка раннего комара:

— Да, растёт.

— Вы это… кончайте усюсюкать, — Корней набил полный рот, и говорил с большим трудом. — Лучше скажи, нас искать будут?

— Обязательно.

— А ты?

— А что я? Я чист как слеза. Еду в свой полк.

— И отпустили?

— Угу…

— Не узнаю Ивана Даниловича! Стареет, что ли? А ведь мог ты ему Салгар отвезти. В шелках бы сейчас ходил!

— Кто о чём, а вшивый о бане.

— Эх, не сбеги от нас боярин Микула. Вот уж за кого бы князь тебя озолотил!

— Вряд ли… Мы, брат, сами не подозревая о том, такую свинью Великому князю чуть не подложили, что чем дальше вы от него окажетесь, тем целее будете.

Корней насторожился:

— Ты про что? Сашка, вот всё время у тебя что-то недоговорено. Я поначалу думал ты парень простой, ан нет, вижу, на кривой кобыле тебя не объедешь. Давай, выкладывай всё как есть…

— Не нужен боярин Микула ни князю Юрию, ни князю Ивану. У них одна забота — доказать, что в смерти Кончаки виновен тверской князь.

— Вот Микула бы и подтвердил, что умерла Кончака от отравы!

— А травка та на московском огороде выросла? Это он мог бы подтвердить!

Корней уронил в туесок только что подцепленное яблоко:

— Чего?!!

— Что слышал. Заговор против Кончаки её муж, Великий князь Юрий, составил. Не знаю уж, как он на Микулу вышел, но рыбак рыбака видит издалека.

Салгар ойкнула и зажала рот обеими руками. Корней внимательно поглядел мне в глаза:

— Сашка, ты рехнулся. Может, тебя связать, или ты не буйный?

— Ты думаешь, мне самому в такое сразу поверилось? Но когда боярин мне это рассказывал, он соврать не мог.

— Когда он рассказывал? Он же сбежал…

— Сбежал, да недалеко! Знаешь, кто ему дверь отпер?

— Кто?

Я посмотрел на Салгар:

— Можешь признаваться. Теперь можно.

— Ты?!! — поразился Корней.

Салгар отрицательно помотала головой и обреченно прошептала:

— Да…

— А зачем?!!

Салгар не ответила. Её красиво очерченная губка задрожала. Я никогда не видел столько женских слез. Чтоб так сразу и в одном месте.

— Я… я, — она пыталась утирать слезы тыльной стороной ладони, но они бежали и бежали, — я боялась, что он впутает меня в это отравление… Извините меня, ребя-а-а-та-а-а…

— Не верю! Ну, не могу поверить! — страстно заявил Корней. — Не реви! Слышь, не реви!

— Я бы и сам не поверил, коли бы не видел!

Корней окончательно забыл про еду:

— Говори! — прорычал он.

— В общем, не спал я в ту ночь… Ты уж извини, девочка, заподозрил было тебя. Нехорошо как-то кости ложились — хозяйка отравлена, а служанка цела…

Событиям той ночи суждено преследовать меня всегда. Я лежал на лавке в какой-то шаткой — между сном и бодрствованием, полудрёме. В избе густела непроглядная темень, и только из-за лёгкой занавески, отделявшей хозяйскую половину, сочился слабый свет лампадки, горевшей перед образами. Я знал, чувствовал, что ночь будет особенной. Но она уже кончалась, небо с восточной стороны пропитывалось лёгкой синью, а ничего не происходило. Из-за печи слышалось ровное дыхание Корнея, да иногда почмокивала губами малышка Салгар.

Миг, когда женщина спустилась с лежанки, я всё же проворонил. Но в тишине послышался приглушённый шорох, чуть скрипнула дверь и кто-то крадучись начал спускаться по короткой лестнице, ведущей вниз. Я осторожно натянул сапоги, нашарил самострел, висевший в пристенке над моей головой, и выхватил две стрелы из колчана.

Сени в доме пономаря — это огромное помещение в задней части избы, занимавшее добрую её половину. На уровне земли в них находились три двери: одна — сразу под лестницей, вела в подклеть с запертым там боярином. Две другие, напротив друг друга: правая — в хлев, левая на двор. Салгар проскользнула в первую, я ушёл в другую. На улице я наддал хода и, обежав широкую усадьбу пономаря, устремился к опушке совсем недалёкого леса.

Боярина вынесло прямо на меня. Я вздрогнул, хотя и ждал этого. Из предутреннего мрака передо мной вдруг возник показавшийся огромным и тучным человек, и я узнал боярина Микулу. Дальнейшее я помню как в тумане. Мы не обмолвились ни словом.

Я не успел раскрыть и рта, чтобы произнести заранее заготовленное: «Здравствуй, боярин, далеко ль собрался?».

Микула был воин, и этого я не учёл. Он не замедлил движения, когда я преградил ему дорогу. В его руке блеснул нож. Я спустил крючок самострела…

Не дай Бог повториться тем томительным минутам, которые я просидел у тела испускавшего дух боярина. Кровавая лужа, расплывавшаяся на его груди, становилась всё больше, и я тщетно пытался остановить кровь повязкой из подола моей рубахи.

Перед самой кончиной боярин пришёл в сознание.

— Дурак, — прохрипел он, глядя на рану и повязку. — Ты дурак… Это меня нужно было привезти живым до Москвы, а её — мертвой… Ты… всё … перепутал… Князь Юрий тебя не похвалит. Это было его жела… ние… яд… для… — в его голосе слышалась злобная радость.

— Князь приказал отравить жену? — я не мог в такое поверить.

— Мне… врать уже… поздно… Господи при…ми… Он умолк навсегда и кровавая пена, пузырясь, встала горкой над его ртом. Я долго сидел возле умершего, не в силах поверить последним словам боярина, и понимая, что он не лгал, а затем, не придумав лучшего, оттянул тело в кусты и забросал ветвями. (Через несколько дней по моей подсказке его найдёт там десятник Демьян Макарович, дабы предать тело земле по всем христианским канонам. И написать в донесении — «безвестный бродяга»).

Потом я вернулся в дом. В глазах стояло искажённое страданием лицо убитого мной человека, первого в моей жизни. И дай Бог мне больше никогда не испытать такого.

— Да-а-а… — протянул князь Корней. — Да-а… В его голосе сливалось сомнение с уважением:

— Слушай, это у тебя первый на счету?

— Первый и, надеюсь, последний.

— Дай-то Бог, — князь лицемерно перекрестился. — Что ж нам делать теперь?

— Кроме как в Литву, некуда вам подаваться. И домой, к мамке в ноги, думать не моги. Ждать тебя там будут.

— Эх, в своей деревне не видал веселья, на чужбину вышел — заплакал! — Корней кротко вздохнул. — Ты как, Солнышко, поедешь со мной в Литву?

Салгар преданно закивала головой.

— Да ладно, не кручиньтесь, — ободрил я парочку. — Кто знает что впереди ждёт? Может, и вернёшься на свою отчизну. Знаешь, Корней, мне тут как-то подумалось: доведись Кончаке остаться живой. Ну, скажем, это была бы не Салгар, а сама княгиня Кончака, Агафья…

Салгар застыла, с ужасом глядя на меня.

— То и её теперь тебе бы пришлось спасать от всех. И от князя Михаила, и от князя Ивана, а пуще всего от мужа — князя Юрия!

Корнея просто переломило от смеха, до того ему понравилась моя шутка. Отсмеявшись, он страшно посерьёзнел:

— Пришлось бы, так и Кончаку стал спасать. Но сейчас со мной Салгар, её и увезу подальше от всей этой банды…

Корней встал, подтянул сапоги и зашагал к отошедшим вглубь поляны лошадям. Салгар нежно поглядела ему в спину и, не поворачиваясь ко мне, прошептала:

— Догадался?

— Угу, догадался… Кончака.

— Давно? — ещё тише спросила она.

— Да нет. Пока в яме сидел. Было время мозгами пораскинуть. Хоть режь, не верилось, что ты могла быть в сговоре против своей госпожи. Знаешь, что помогло сообразить? — я указал пальцем на девчушку. — Янжима. Зачем родной матери было называть её Салгар? Вот если это приёмная мать, другое дело… В память об умершей за неё подруге-служанке.

Салгар кивнула:

— Я уже привыкла называть её так. А когда вы пришли за нами, растерялась и сказала — Салгар…

— А про себя что не сказала правды?

— Тоже от неожиданности. Кто вы, зачем? Да и подумала, что забоитесь вы княгиней рисковать. А я там уже оставаться не могла: всякую ночь и день смерти ждала. Вот и не призналась сразу. Бестолково получилось…

— Ладно… Ну, а окончательно у меня сомнения отпали, когда московский скорняк, который тебе шапку шил, про родинку упомянул. Вот эту, — я коснулся родинки возле уха женщины. — Ну, теперь всё позади. С Корнеем сама разбирайся. Откроешься?

— Не сейчас. Там, в Литве…

Простились мы тут же, у реки на поляне.

— Бог даст, свидимся! — теперь, когда Корнею было ясно, что ему делать и чего ждать от жизни, князь опять приобрёл былое ухарство. Он горячил коня, отчего тот мелко перебирал ногами и норовил встать в дыбы. Броня пыжилась на Корнеевой груди, меч хлопал по лошадиному круглому животу. Салгар, одетая по-мужски, привстала в стременах и крепко поцеловала меня в щёку. Я нагнулся и тронул одним пальцем маленький носишко Янжимы, торчавший из пелён. Девчонка смешно сморщилась и чихнула.

Мы разъехались в разные стороны. Чаща уже почти проглотила моих друзей, когда князь Корней обернулся и взмахнул рукой.

— Сашка-а! — донёсся голос. — Если у меня будет пять сыновей — всех Сашками назову!

Ни Корнея, ни Салгар я больше никогда не видел. Жизнь — грустная штука. И чудес в ней не бывает. Тем более таких, как сказочное превращение служанки Салгар в княгиню Кончаку. Хотя я вовсе не против того, чтобы она стала княгиней Боровской. За такой женщиной мой друг Корней — как за каменной стеной.

И если для этого ей придётся убедить будущего мужа и его чванливую родню, что она природная девица ханских кровей, пусть её. Да и Корнею так приятнее и удобнее. А то, что эта ловкая женщина сумеет это сделать, я не сомневался. Надеюсь, ей будет помогать осознание того, будто и я повёлся, признав в ней истинную ханскую сестру и супругу Великого князя.

Настоящая Кончака-Агафья была порядочной гадиной, приказавшей однажды до смерти засечь плетьми старого оружейника, заподозренного в краже у неё малюсенького золотого колечка. И приметная родинка у неё была не возле уха, а вот здесь, ближе к ключице. Но пусть это будет нашей с Салгар маленькой тайной.

Вскоре тело настоящей княгини Кончаки с великими почестями доставят в Москву и пышно перехоронят на кладбище Богоявленского монастыря.

Как убивался на похоронах её деверь Иван Данилович Московский! Я тоже там был, видел… Но это уже другая история.

 

Эпилог

На неширокой площади в центре передвижного юрточного города, уже два месяца тянувшегося по безбрежным кубанским степям, сидел человек с тяжёлой деревянной колодкой на шее. Длинная цепь от колодки крепилась к деревянному столбу, вкопанному у входа в юрту, в которой колодник проводил ночи. Каждое утро два бранчливых нукера заставляли пленника вновь занимать место на пыльной прокалённой солнцем площади. Целыми днями толпившиеся вокруг зеваки разглядывали узника, галдя на всех восточных языках и поражаясь богатству одежды и неестественной до неприличия белизне его лица. Всем, впервые узревшим редкое зрелище, с охотой поясняли, что сановный пленник хана Узбека был у себя на родине, которая лежит далеко-далеко на полночь, могущественным государём.

Иногда рядом с колодником видели мальчика лет двенадцати. Говорили будто это его сын. Мальчик садился около отца, и тот что-то рассказывал ему на непонятном грубом языке северных варваров. А чаще читал из толстой книги, в которой у смешных и жалких неверных были записаны заветы Бога и откровения их пророков.

Иногда среди любопытствующей толпы появлялся высокий бородач в красных сапогах с загнутыми кверху носками:

— Давай, давай отсюда, бесовы дети! Нечего тут пялиться.

И больно толкался. Народишко, подхватив полы халатов, растекался по площади. Бородач подходил к узнику:

— Вот сволочь праздная! Всё б не работать, а стоять да дивиться. Здрав будь, князь. Как почивалось?

— Не гоняй ты их, Твердило, без толку это. Всё равно набегут.

— Ох, Михайло Ярославич, зря ты кота тянешь. Веришь, что Узбек по правде рассудит? Я вечером опять ходил Кавгадыю кланяться, так морду воротит, говорит, ему справедливость всего дороже. А шубу соболью взял, не поморщился, жердь ему в глотку! Но не будет пользы тут. Решайся! У меня всё готово: и лошади лучшие и проводники. Решайся и хоть сегодня в ночь уйдём.

Князь затуманенным взором смотрел на северный край горизонта и смахивал набегавшую слезу:

— Не годится мне, природному князю, воровски бегать. Сам спасусь, а татар на землю свою наведу? Будь, что будет.

— Эх! — кряхтел Твердило и махал рукой. Подходили нукеры, не спускавшие глаз с колодника.

— Опять пришел, мурза? — говорил старший по-русски. — Иди, иди… Нам плохо будет!

Твердило скрежетал зубами и уходил. Только двоих стража беспрепятственно пускала общаться с колодником — сына, испуганного грозой, павшей на голову отца, да русского попа, духовника князя. Этим дозволялось даже заходить в ставку князя. Они втроем часами стояли на коленях, и поп монотонно бормотал слова молитв, выуживая их из такой же, как у князя книжицы в бархатном переплете.

Каждые несколько дней весь город с его многотысячным населением сворачивался; грузились на арбы и телеги шатры и юрты, и длинной, уходившей за холмы гусеницей город ехал дальше. В августе слева заплескалось море, справа караван начали поджимать отроги Кавказа. Великий хан Узбек кочевал, объезжая, как было заведено дедами-прадедами, свою степную империю. Дней через двадцать подъехали к Дербенту. Неподалеку от когда-то бывших неприступными стен, помнивших набеги алан и хазаров, снова раскинулся огромный и шумный город на колесах.

Ночами в голову шли бесконечные тягостные думы. Князь Михаил лежал на сдвинутых лавках, на тюфяке, набитом собольими шкурками. Заметно поседевшая в последний год голова князя покоилась на горке подушек, повыше, чтоб не резало шею колодкой. Шли думы…

Он вспоминал события последних трех месяцев с того дня, когда въехал в город юного хана, тогда кочевавшего в низовьях Дона. Богатые дары, поднесённые Узбеку и его самым ближним мурзам и нойонам, были приняты ханом благосклонно. Узбек ни словом не обмолвился о тех обвинениях, какими засыпал имя Михаила подъехавший раньше князь Юрий. Но недруги всё же смогли убедить хана, и он назначил суд. Главным судиёй при этом оказался Кавгадый! Стало понятно, что надеяться не на что.

Глупо всё получилось с Кончакой. Ведь мог же, мог, старый дурак, отпустить девку с Кавгадыем. Нет, непременно хотелось уздечку на Юрия надеть. На что надеялся? Думал, что Юрий за ради жены на поклон к нему пойдет? Ох, как ошибся!

Господи, Господи прости мой грех…

Из книги российского историка Николая Михайловича Карамзина «История государства Российского»:

«Узбек, юный, неопытный опасался быть несправедливым; наконец, обманутый согласием бессовестных судей, единомышленников Георгиевых и Кавгадыевых, утвердил их приговор.

Михаил сведал и не ужаснулся; отслушав заутреню (ибо с ним были игумен и два священника), благославил сына своего Константина; поручил ему сказать матери и братьям, что он умирает их нежным другом; что они, конечно, не оставят верных бояр и слуг его, которые у престола и в темнице изъявляли государю равное усердие. Час решительный наступал. Михаил, взяв у священника псалтирь и разогнув оную, читал слова: сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на меня. Душа его невольно содрогнулась. Игумен сказал ему: «Государь! В сем же псалме, столь тебе известном, написано: возверзи на Господа печаль твою». Великий князь продолжал: кто даст ми крыле яко голубине? И полещу, и почию… Умиленный сим живым образом свободы, он закрыл книгу, и в то самое мгновение вбежал в ставку один из его отроков с лицом бледным, сказывая дрожащим голосом, что князь Георгий (Юрий) Данилович, Кавгадый и множество народа приближаются к шатру. «Ведаю для чего», ответствовал Михаил, и немедленно послал юного сына своего к царице именем Баялыни, будучи уверен в ее жалости. Георгий и Кавгадый остановились близь шатра, на площади, и сошли с коней, отрядив убийц совершить беззаконие. Всех людей княжеских разогнали: Михаил стоял и молился. Злодеи повергли его на землю, мучили, били пятами. Один из них, именем Романец (следственно христианской веры) вонзил ему нож в ребра и вырезал сердце. Народ вломился в ставку для грабежа, позволенного у монголов в таком случае. Георгий и Кавгадый, узнав о смерти святого мученника — ибо таковым справедливо признает его наша церковь — сели на коней и подъехали к шатру. Тело Михаилово лежало нагое. Кавгадый, свирепо взглянув на Георгия (Юрия), сказал ему: «он твой дядя: оставишь ли труп его на поругание?» Слуга Георгиев закрыл оный своей одеждою.

Михаил не обманулся в надежде на добродушие супруги Узбековой: она с чуствительностью приняла и старалась утешить юного Константина; защитила и бояр его, успевших отдать себя в ее покровительство; другие же, схваченные злобными врагами их государя, были истерзаны и заключены в оковы.

Георгий послал тело Великого князя в Маджары, город торговый (на реке Куме, в Кавказской губернии), где, как вероятно, обитали некогда угры, изгнаные печенегами из Лебедии. Там многие купцы, знав лично Михаила, желали прикрыть оное драгоценными плащеницами и внести в церковь; но бояре Георгиевы не пустили их к окровавленному трупу и поставили его в хлеве. В ясском городе Бездеже они также не хотели остановиться у церкви христианской; днем и ночью стерегли тело, наконец привезли в Москву и погребли в монастыре Спасском (в Кремле, где стоит еще древняя церковь Преображения).

Злодей Кавгадый чрез несколько месяцев кончил жизнь свою внезапно; увидим, что провидение наказало и жестокого Георгия, а память Михаилова была священна для современников и потомства: ибо сей князь, столь великодушный в бедствии, заслужил славное имя отечестволюбца.