Ещё до прибытия московского посольства мы ушли из города. Настоял на скорейшем отбытии дед Тимофей. Надо было видеть, с каким жаром бобыль взялся опекать бывших пленниц!
— Схорониться вам всем надо, где понадёжней, — доложил он, вернувшись с очередной разведки на улице. Был старинушка слегка навеселе, но соображал совсем по-трезвому. — Наделали вы шуму — весь город взбулгачили! Никто ничего не знает, кто говорит — ведьму ищут, кто — булгары в город пробрались. С осадными орудиями, бают… А стражники по проулкам так и шастают, всех подозрительных хватают и в острог тащат. И по нашей улице двое каких-то шатались, к соседям заходили, вроде как за милостынькой. Разговоры разводили… Одеты в рваньё, а морды справные — кулаком не промажешь. И всё глазами зыркали туда — сюда. Уходить вам надо.
К тому времени я уже поведал старику всю правду, ну или почти всю, без утайки. В моём ли положении было наводить тень на плетень?
— Да-а-а, подвезло тебе, паря, что на меня нарвался! — охотник несколько раз истово перекрестился в красный угол. — Прости, Господи, не сочти за грех, что помогаю малым сим… Князья, их дело князье, сами меж собой разберутся. А нам сироток жалеть надобно. И в Писании сказано: не судите, да не судимы будете!
Он снова несколько раз горячо перекрестился и, видимо сочтя, что Господа он убедил, вернулся к земным делам:
— Верстах в десяти стоит у меня избушка, а неподалёку есть скит. Живёт там божий человек отец Сильвестр. Вот к нему я вас и сведу завтра.
— Не могу я, дядя Тима. Мне б остаться, узнать как там с Корнеем?
— Э-э-э, паря, ежели он мёртвый, ты ему ничем помочь не сможешь. А живой — так тем более пора вам ноги уносить.
— Ты, дядя Тима, плохо Корнея знаешь, он не выдаст. Если б выдал, нас бы ещё ночью похватали!
— Тебе, конечно, виднее насчёт дружка своего… Только когда калёным железом ожгут — у любого язык развяжется!
Я вспомнил свою весёлую прогулку по московской темнице, вспомнил князя, которого валяли в пыли угрюмые мордовороты. Мда-а-а, третий раз за неполные пять месяцев загреметь в железа, такое не каждый сможет выдержать. Скорее всего, если Корней жив, то — ранен. А раны можно, например, солью натереть…
— Дядя Тима, ну почему ты всегда правый? А я когда-нибудь таким умным стану?
— Если завтра из Твери смотаешься и проживёшь ещё лет триста.
— Уговорил, идём на твою заимку…
— Что ж, нам сразу на Москву нельзя? — раздался голос. Мы обернулись: в дверях комнаты стояла Салгар. Тщательно одетая и, казалось, вовсе не только что восставшая от сна. Солнце, опустившееся на край недалёкого леса, ярко освещало последними лучами внутренности охотничьего логова, в избе было светло, и я смог, наконец, толком рассмотреть наше ночное приобретение. Оно было хорошо! Точнее, она была хороша: тонкая в стане, с правильными чертами лица, мало похожего на лица смуглых широкоскулых степнячек, каких мне доводилось видеть. Слегка вьющиеся тёмные, но не иссиня-чёрные, волосы были собраны в длинные косы. Обряжена Салгар была в русский сарафан тёмно-малинового цвета и цветастый платок, завязаный на миленькой головке каким-то особым образом и придававший лицу игривый легкомысленный вид.
— Ты смотри, за какими бабами москвичи по ночам лазают! — ахнул бобыль. — Ну, брат, у тебя губа не дура. А ты, краса, присядь к столу. Не знать бы кто ты, подумал бы — княгиня! Ночью я тебя не пытал, как да что. А теперь уже и не надобно — Санька сам рассказал всё. Но про Москву ты забудь. Сейчас и в городе и на дорогах творится такое — не приведи Господи! Вмиг заграбастают вас.
— Старик дело говорит, надо переждать чуток, — сказал я, невольно любуясь женщиной. На языке у меня вертелся вопрос, но задать я его не успел. Салгар, словно догадавшись про то, что мучает меня, улыбнувшись, сказала:
— Ночью едва догнала тебя. Такой прыткий, даром что голова разбита…
На меня снова нахлынули боль и ужас ночи. Снова я увидел беспомощную женскую руку протянутую к ребёнку, стражника, увлекающего женщину прочь от нас, Корнея, направо и налево орудующего мечом.
— А я стражника укусила, — засмеялась Сал-гар, — он за свою руку ухватился, а я — вниз!
Рано поутру бобыль огородами провёл нас к лесу:
— Вот этой тропкой шагайте. Через версту выйдете на просеку, там меня и ждите. Эх, жаль собачонку мою Чарку медведь ныне зимой примял, она б вас вывела…
Было свежо. Приметная тропинка, окаймлённая росистой травой, петляла среди кустов черёмухи. Я шёл первым и нёс маленькую Салгар. Девчушка преспокойно спала. Просто удивительно, какое тихое дитя нам попалось. Все мои встречи с новым поколением можно было пересчитать по пальцам, но у меня сложилось убеждение, что малыши очень беспокойный и оручий народец. Однако малышка Салгар была не из их числа. За сутки нашего знакомства она подавала голос раза три, не больше. Одно было плохо: после всех треволнений плена и бегства из него Салгар-старшая потеряла молоко. Теперь уделом девчушки станет рожок с коровьим молоком. Дед Тимофей подговаривал Салгар оставить малышку на попечение кормилицы, но та, конечно, воспротивилась.
— Это верно, — вздохнул дед. — Из темницы вырвались, так сейчас ужель их разлучишь?
Мы встретились на лесной дороге. Ждать старика пришлось долго. Я успел пожалеть, что отпустил его одного, но, наконец, из-за изгиба дороги показалась знакомая фигура в длиннющем, до земли, армяке и высоченном войлочном колпаке. Дед держал в руках длинный посох и дёргающуюся веревку, к концу которой была привязана невзрачная пёстрая коровенка. За время их совместного путешествия от городского базара животное видимо успело до припадков невзлюбить нового хозяина. Но того немилость животного нимало не смущала.
— Заждались, погорельцы? — крикнул бобыль, явно довольный, что всё так удачно складывается. — Вот и завтрак нашей Сашутке притопал! Но-о-о, балуй, скотина…
Животное злобно покосилось на старика и, остановившись, сотворило на земле лепешку.
— Отчего погорельцы, дядь Тим?
— А все мечты ваши прахом рассыпались, с дымом улетели…
— Ну, ты у нас прям Иоан Златоуст, дед, мыслитель.
— Ваню твоего не знаю, шаромыга поди какой. А насчёт мыслей, это мы могём!
Корову решено было купить вчера на домашнем совете. Я пробовал протестовать. Бесполезно.
— Ты сам, что ли, девку кормить будешь, — рассердился дед Тимофей, и, не стесняясь присутствием женщины, добавил. — Это каким таким местом?
Салгар при этом смотрела на меня трогательным молящим взглядом. Я, окончательно руша свой командирский облик, махнул рукой:
— А-а-а, делайте, что хотите!
Хороша будет картинка, когда я возвращусь в Москву с бабой, ребёнком и коровой! Но обоих заговорщиков моё отчаяние ничуть не смутило, у них всё было решено. Салгар порылась в своем дорожном узелке и подала бобылю две золотые серёжки с крупными камнями.
— Не знаю, хватит ли на коровёнку? — засомневался старик. — Да ладно, какую завалящую сторгую.
Теперь дед с гордостью представлял нам своё приобретение, во много раз превосходившее по убогости его первоначальные намерения. Я не стал его расстраивать: за любой из двух камней при других обстоятельствах можно было приобрести по пять упитанных коров, а не эту помесь козы и кролика. Но сказать такое было опрометчиво — в глазах бобыля читалась решимость скормить меня этой зверюге, если понадобится, чтобы получить полкружки молока для девчонки.
Путь нам предстоял неблизкий, но, тем не менее, я сразу предупредил деда Тимофея, что б он умерил шаг. Теперь, когда угроза быть схваченными осталась в городе, отгороженном от нас верстами мрачного, едва тронутого весенним цветением леса, торопиться было ни к чему. Да и существовала необходимость обдумать свои дальнейшие предприятия и, вдобавок, толком поговорить с Салгар. Как ни распирало меня вечером любопытство, разговора у нас с ней не получилось. Сначала мешал неугомонный бобыль, три раза гонявший к соседям за брагой и за каждым кувшином пускавшийся в длинные малосвязные к концу дня обсуждения московско-тверских дел. А затем от всех разговоров и выпитого вина у меня вновь разболелась много страдавшая голова. И мы разошлись каждый на свою половину.
На Салгар неожиданная свобода вкупе с пьянящим воздухом леса подействовала просто оглушающе. От вчерашних страхов не осталось и следа, на смену им пришла почти по-детски наивная восторженность степнячки, впервые попавшей в такой настоящий дремучий лес:
— Ой, смотрите, смотрите — зайка, смотрите — козочка!
«Какая она ещё девчонка», — подумалось мне. На самого меня все окружающие веяния весны действовали раздражающе. И я, хотя и не без ощущения вины, опустил Салгар на грешную землю:
— Ты обещала рассказать об Агафье…
— А что ты хотел услышать? — девочка-шалунья вновь превратилась в грустную усталую женщину.
— Сам не знаю. Что вспомнишь, расскажи.
— Ну что ж… Мы с Кончакой, то есть с Агафьей по-вашему, родились в один и тот же год. Её… моя мама была служанкой её мамы. Я должна была стать служанкой Кончаки. Но в детстве мы были просто подпружками… что? Да, подружками… Мы даже учились вместе.
— Учились?
— К детям Великого хана приходили учителя. По арабскому языку, математике…
— Мать и мачехе? — удивляется подслушивающий дед Тимофей.
— Ну, счёту…
— А-а-а… пошла, пошла волчья сыть, — это он корове, уцепившейся зубами за кочку ярко-зелёной молодой травы.
— Учили ханскую дочку, а я всегда сидела рядом с ней, что б ей не скучно было, вот и выучилась.
— Ты хорошо по-нашему говоришь.
— У нас при дворце жил старый оружейный мастер, русский. Его когда-то захватили под Рязанью при набеге Неврюя. Такой смешной! Всё время шутил с нами и учил правильно слова выговаривать. А потом, два последних года у хана гостил князь Юрий.
— Кончака хотела стать его женой? Он нравился ей?
Салгар отвечает не сразу, какое-то время она шагает молча, задумавшись, и мне приходится повторить вопрос.
— А как она могла отказаться? Великий русский князь ничем не хуже любого татарского мурзы, за которого хан Узбек мог бы её отдать. А Юрий столько серебра дарил и самому Узбеку и его родным!
— А Юрий, он любил Кончаку? Он много раз видел её до свадьбы?
— Кончаку очень любил Узбек. Она и жила во дворце. А Юрий чуть не спал возле Узбековых дверей на коврике. Сначала, когда он приехал в Сарай, он был в подозрении у хана. Узбек гневался на него за спор с Михаилом насчёт Великого владимирского княжения. А потом хан сменил гнев на милость.
— И всё-таки, князю Юрию она нравилась как женщина или сестра хана?
Салгар метнула на меня сердитый взгляд:
— Не знаю… Теперь не знаю, после того, что с нами случилось.
— А как получилось, что Юрий взял свою молодую жену под Тверь?
— Не знаю.
— А как ты… Ну, ты ведь знала, что тебе скоро рожать!
— Я ведь тоже ехала с мужем. Его звали Кирсан, он был простым нукером. Но его отец очень богат, его хорошо знал хан Менгу-Темир. И после поездки с Кавгадыем Кирсан должен был стать сотником. А я не могла оставить госпожу. Да и поездка казалась такой лёгкой! Кирсан говорил, что сам слышал, как Кавгадый хвалился, что Юрий мог и не брать с собой столько много войска, потому, что он, Кавгадый везёт с собой волю Великого хана. А если князь Михаил заупрямится, то шести сотен нукеров, которые сопровождали Кавгадыя, хватит, чтобы привести в покорность тверского правителя. Но когда…
Услышавши последние слова, дед Тимофей на ходу оборачивается ко мне, и так чтобы не могла увидеть Салгар, подмигивает. Его кулак с торчащим из него концом коровьего поводка приставлен к армяку немного ниже пупа и красноречиво указывает, как далеко продвинулся ханский посол в осуществлении своей задачи. Я, не удержавшись, прыскаю смехом. Салгар недоумённо смотрит на меня, на деда Тимофея и, не поняв причины нашего веселья, обиженно умолкает.
— Прости, Салгар. Скажи, а ты узнала Корнея? Ведь он был один из тех, кто охранял Великую княгиню во время того боя.
— Узнала. Потому и пошла с вами. А во время боя нас поначалу охраняли нукеры Кавгадыя, но когда тверская рать начала одолевать, их всех бросили в сечу. Там и погиб Кирсан. А потом князь Юрий увидел, что битва проиграна, и послал своих ближников увезти нас. Только было поздно. Мы в возке сидели, а вокруг так страшно рубились конники — не разберёшь, кто за кого. И твой друг был среди них. Его, я помню, и свалили последним.
— Да, вояка хоть куда…
Меня опять кольнуло в сердце, как будто я был виноват в чем-то.
«А что, не виноват? — сказал мой внутренний голос. — Что ж ты оставил его там, на стене?»
«Но он же сам крикнул, что б я уходил».
«Брось, кто из вас старший?»
«Лучше было б, если всех нас там повязали?» «Или бы все были на свободе!»
«Я что, с ребёнком на руках рубился бы?»
«Не знаю. Знаю только, что вас было двое мужиков, и один даже меч не вытащил».
«Да я на свободе смогу больше Корнею помочь».
«Ты ещё скажи, что заранее предвидел, где больше пользы Корнею принесёшь?»
«Нет, конечно, — сдался я. — Я тогда, действительно, ничего не успел сообразить. Корней заорал, я и кинулся вниз. Но только не от трусости. Я, конечно, не Корней, который головы в бою не теряет, но…».
«Так в чём же дело?»
«Наверное, я пожертвовал Корнеем».
«Ты думаешь это лучше трусости? Да и что тебе бы дало бегство в одиночку? Вот теперь, когда рядом Божьим чудом оказалась Салгар, ты можешь вернуться в Москву. Свидетель смерти княгини теперь есть. Князь Иван тебя даже похвалит! И все согласятся: ради великого дела можно пожертвовать малым!»
«А ты бы чего хотел? Лес рубят — щепки летят. Хочешь, чтобы я снова в княжий терем ворвался?»
«Это не я, это ты хочешь!»
«И не подумаю даже! Князя в остроге держат, там стражников тьма-тьмущая. С Корнеем бы я пошёл острог воевать».
«Не можешь силой — пробуй хитростью».
Я неожиданно натыкаюсь на препятствие. Это худой жилистый зад нашей коровы с торчащими в разные стороны остренькими мослами. Дед Тимофей стоит и странно смотрит на меня:
— С тобой всё ладно, парень?
— А что такое?
— Так то молчишь, а то бормочешь…
— А-а-а, это я так, про себя…
— И про острог?
— Какой острог?
— Не знаю. Наверное, где твоего дружка держат.
— И про острог тоже, — вздохнул я. — Ладно, дедушка, не придавай значения, всё в порядке со мной!
— Это хорошо. Но если опять об остроге думать станешь, то тогда дорогу получше запоминай. Видишь, тропа раздваивается? Направо — Устимов починок, а прямо — Моховские болота. Гиблое место! Ну, а нам тут налево надобно своротить. Тут уж без тропки пойдём. Да недалеко осталось: вёрст шесть или семь, если обходами, а прямо — вёрст тридцать.
— Это у тебя, дядя Тима, шутки такие?
— Э-э-э, совсем ты, Сашка, зелёный ещё! На Руси ведь прямая дорога не та, что стрелой намечена. Вот прошлый год вздумалось нашему князю Михайле Ярославичу новгородцев попужать. Ну, собрали дружину, да ополченцев тверских, тыщ чуть не с десяток наскреблось. Сходили, как водится, пару сёл спалили, силу тверскую показали, новгородцев в смущение привели. Потом, понятно, грамоты мировые подписали и серебра с Новгорода знатно получили. А потом князю Михаилу моча в голову ударила…
— Ты, дед, совсем без уважения…
— Слушай дальше, сам поймёшь. В общем, решил наш князь, что ему нигде преград нет: даже стихия ему подвластна! И повёл обратно войско от Бежецка на Тверь напрямую. Без дорог, по тропам.
— И что?
— А ничего. Через месяц к стольному граду выползли. Лошадей и сапоги кожаные — всё сожрали. Повозки в трясине утопили. Тут болота — огого! Тысячу всадников враз засосёт и не подавится. Оглянуться не успеешь — одни пузыри останутся.
— А зачем тогда к этому болоту такая торная тропка ведёт?
— Покосы там по окраине хорошие, вот и набили дорожку. Но чужому лучше и близко не соваться, на шажок оступился и — поминай, как звали!
— Господи! Как тут жутко у вас, оказывается! — передёрнула плечами Салгар. — У нас в степи сейчас такая красота! Весна в самом разгаре, степь цветёт, и ветерок такой вольный!
— Да, ветерок паршивый, однако, — бобыль посмотрел на качающиеся высоко над нами кроны деревьев. — Давай-ка, ребята, на полянке остановимся, перекусим. Поторапливаться надо, как бы снежок не натянуло.
На полянке развели костерок и пока дед Тимофей в прихваченном котелке кипятил свежесдоенное молоко, мы с Салгар опять вернулись к разговору.
— И всё-таки, почему ты решилась уйти с нами?
Салгар горько усмехнулась:
— Уйдёшь тут, когда в любое время смерти ждёшь. Уж если они княгиню погубить решились, то что им служанка? Подушкой удавят!
Дед оторвался от неусыпного наблюдения за малышкой с жадностью тянущей из рожка и покачал головой:
— Греха на душу взять не боятся!
— Так как это произошло с княгиней?
— В тот день поутру, только светать начало, нам, как обычно, принесли кушать.
— Кушания откуда подавали?
— С княжеской кухни. Конечно, не богато кормили, но с голоду мы не умирали.
— Понятно — сестра хана! Князь Михаил наведывался к вам?
— Да, заходил несколько раз. Кавгадый — тот почти каждый день. Боялся, случись что с Кончакой, хан голову с него снимет.
— Кавгадый мог к вам свободно приходить?
— Он хитрый. Так быстро подружился с тверским князем! Михаилу говорил, что Юрий обманул Узбека. Что он, посол ханский, теперь правду знает и хану донесёт. Князь Михаил освободил всех нукеров, поселил на Тверце в своём летнем тереме. Правда, брони и сабли нукерам не вернули, только ножи оставили. Они всё время до отъезда из Твери на том дворе и просидели. А Кавгадый свободно ездил. Он даже упросил князя Михаила, чтоб с нами в хоромах его слуга Тархай проживал. Там, под крыльцом, в клети.
— А зачем вам мужик нужен был?
— Как зачем? В доме ведь и мужскую работу делать надо, дров принести, печи топить. Караульные никуда не отлучались, вот Тархай и старался. А я думаю, Кавгадый русским не доверял: Тархай обязан был и явства пробовать, прежде чем Кончаке кушать.
— Упокой, Господи, его душу! Принесли вам в то утро поесть, он попробовал…
— Тархай в то утро пьяный оказался. Пробудить не могли: всю ночь с кем-то из стражников пил.
Мы с дедом переглянулись.
— Укреплял дружбу степей и лесов, магометанин хренов, — язвительно скривился охотник. — Прости, девка, я не Аллаха вашего ругаю.
— Я уже тоже крещёная, — улыбнулась Сал-гар. — Да и Тархай не магометанин был, он в Христа верит.
— А-а, — разочарованно протянул дед. — Пропойца, значит!
— А где сейчас Тархай?
— Кто ж его знает? Его первого со двора в то утро свели.
— Когда Кавгадыя-то из Твери проводили?
— На сретенье, и всех кто с ним был, отпустили.
— А вас с Кончакой что ж?
— Это уж одному князю Михаилу ведомо. Кавгадыя он задерживать не мог, гнева царского опасаясь.
— А разве смерть Кончаки была выгодна Михаилу?
— Кто же знать может, что ему было выгодно?
— Ты, парень хватил! — дед Тимофей поднялся с валежины и, передав блаженно затихшую девчонку мне на руки, принялся затаптывать почти прогоревший костёр огромными, размокшими от лесной сырости лаптями. Лапти шипели на угольях, костёр быстро умер. — Откуда девке знать, чего там, наверху, задумали? Ладно, давай трогаться.
Мы опять пробираемся чащобой. Усталая коровёнка, уже не артачась, бредёт за дедом, временами оглашая окрестности шумными коровьими вздохами. Салгар тоже порядком выбилась из сил, ей тяжело с непривычки. Но мы продолжаем разговор.
— А почему ты думаешь, что вас отравили? Понимаешь, ну не мог князь Михаил решиться на такое! Может, не было никакого отравления? А как вам худо стало, кого кликнули?
— Да набежало их! Начальник стражи, да бояре какие-то. Всех слуг сразу спровадили, добавочных караульных поставили.
— А князь Михаил?
— Он примчался быстро. Мне кажется, я видела его. Но мне было так плохо, что сейчас даже и утверждать этого не могу. Потом, когда я поправилась, караульщики говорили, что он был в таком гневе, в таком… Распорядился всю охрану поменять. А на начальника дворцовой стражи боярина Микулу опалу наложил. Я Михаила увидела, уже когда пришла в себя. На похоронах. Он был очень опечаленный…
— Ну-ну, целовал ястреб курочку до последнего пёрышка!
— Нет, правда, мне показалось, что смерть княгини его очень огорчила.
— Что ж, может так оно и есть.
Дед Тимофей останавливает движение и торжествующе объявляет:
— Пришли!
На небольшой поляне грудой потемневших брёвен горбится небольшая избушка с выходящей наперёд дверью, подпёртой толстой палкой-рогулей от покушений лесного зверья. Над дверью во всю ширь протянулось узкое волоковое отверстие для выхода дыма. Изба топится по-чёрному, но мы рады-радёшеньки и такому жилью. Лишь бы повалиться на лавку да вытянуть гудящие ноги. Бегство кончилось. А что будет завтра — утро покажет.
Старец Сильвестр оказался против моих ожиданий не таким дремучим стариком, каким он представлялся со слов деда Тимофея. Жил он в полуверсте выше по ручью в жалкой землянке. Что, впрочем, не помешало ему принять нас, непрошенных гостей, с княжеским размахом. Деду Тимофею был предложена для сидения маленькая одноместная лавка, нам с Салгар достался жёсткий топчан с тощим соломенным матрасом, а сам хозяин уселся на чудно́е сооружение, представлявшее из себя комель какого-то дерева с выдолбленным углублением. Толстые переплетающиеся меж собой обрубки корней были гладко вылощены и торчали во все стороны как лучи. Примерно так должен был бы выглядеть трон лесного владыки, каким его рисуют в старых сказках. В сочетании с тремя-четырьмя иконами мрачноватого новгородского письма, висевшими рядом на стене, «трон» выглядел странновато, но хозяина такое несоответствие не смущало. На широкоскулом лице старца, обмётанном каштановой с проседью лопатообразной бородой было написано неземное спокойствие, и только светло-голубые глаза, по которым иногда пробегала лёгкая тень выдавали то внимание, с каким он слушал рассказ о наших злоключениях. Рассказывал дед Тимофей, почему-то более всего налегая на Салгар-младшую и нашу корову. Выслушав в пятый раз пространное повествование бобыля о доении коровы, старец смог, наконец, вклиниться в разговор:
— Что ж ты хочешь от меня?
— Помоги, отче, возьми ребяток под свою руку. Я ведь знаю, что тебе только слово молвить, и никто в этих лесах их пальцем не тронет. И проводников ты им сыскать можешь. А с моей души сними сомнения. Ведь против воли княжеской я укрывать их взялся, грех это… А как было отказать такой княгинюшке (с лёгкой руки деда Тимофея и я теперь в шутку поддразнивал Сал-гар, называя княгинюшкой), ведь совсем безвинно муки терпела.
— Безвинно, говоришь? — старец встал, опираясь на посох, голос его построжел. — Не бывает в таких делах безвинных! И грех твой тоже столь велик, что не сразу и отмолишь такой. Вот идите и молитесь. А мы тут с воином Александром потолкуем.
Дед Тимофей поник плечами, перекрестился на иконы, попытался поймать для поцелуя руку старца.
— Всё, всё, ступайте с миром, — старец завёл руки за спину. Охотник растерянно и жалко улыбнулся, выложил на пустынническую постель краюху припасённого для старца хлеба и, пригнувшись, протолкался в узкую дверь. Ушла и Салгар.
— Пойдем и мы на свежий воздух, раб Божий Александр…
Предложение мне показалось весьма кстати. Душок в земляной норе старца был тяжеловатым. Пахло прелью, перегоревшим жиром лампады, давненько не стираной рясой, которая у пустынника была ещё и прорвана в двух местах на плече, а дырки неумело заштопаны тонкой бечевкой; в общем, попахивало особенным запахом одинокой холостой старости, который обычен для всех отшельников. Отче Сильвестр был не первым одиноким монахом, пересекавшим мой скромный жизненный путь. Немало искренне верующих уходит от мира в наше паршивое время. Всякий раз при встрече с такими меня раздирали противоречивые чувства. Отчего человек идёт в монастырь, в иноки? Тем более, избирая для себя самую тяжкую монашескую долю — пустынничество?
Желание спастись и обрести жизнь вечную? Кто ж не даёт тебе свято верить в Господа, царицу небесную и архангела Гавриила с его начищенной трубой в миру? Имей свой дом, жену, ребятишек и — верь! Не кради, не прелюбодействуй, не убий…
У лаза землянки старец замер, прикрыв ладонью ослепшие от яркого полуденного света глаза, а когда заговорил, в его голосе зазвучал металл. Вся прежняя кротость отшельника испарилась без следа:
— Значит, говоришь, вот так, Вздумалось князю Ивану лазутчиков в Тверь послать, а ты тут как тут. И дружок твой, два сапога пара. Пошатались по чужому городу, пару-тройку душ человеческих загубили, хоромину княжескую сожгли. Славно, ай славно!
— Отче…
— Молчи, молчи, недостойный! Не передо мной будешь ответ держать. Думал ли ты, сколько слёз родные убиенных прольют, сколько горя вы детям их принесли?
Старец поднял клюку на которую опирался и в негодовании затыкал ей в небесные дали. Наверное, ему в горячке чувств представилось, что сейчас откуда-нибудь с горней вышины прогремит гром ужасный и прилетит огненная молния, чтобы испепелить юного негодника. Небо, однако, промолчало. Тогда сказал я:
— А ведь ты, отче, тоже не без греха — сам был воином. Чай, во славу своего князя тоже народишко кой-какой губливал?
Старец в изумлении взглянул на меня:
— У кого вызнал?
— Татарин написал.
— Какой татарин? Где?
— Обыкновенный татарин. С острой саблей. На лице твоём и написал.
Отец Сильвестр коснулся шрама, снизу вверх рассекавшего его правую щёку и терявшегося в косматой бороде:
— Как догадался про татарина?
— Чего ж не догадаться? Шрам на два пальца ниже глаза и начинается сразу глубоко. Ясно, что лоб тебе шлем спас, а уж с него сабля сорвалась аккурат на щёку. Идёт он сверху вниз, а не наискось, стало быть, татарин на коне был, а ты пеший.
— Ишь ты, какой наблюдательный! Давно у князя Ивана в соглядатаях?
— Прости, отче, первый раз пришлось. Только насчёт соглядатая ты ошибаешься: мы ведь не высоту кремлёвских стен замерять притопали. Мы только про княгиню Агафью…
— Слышал, слышал. Только хрен редьки не слаще. Ох, чувствую, поможете вы петлю на шее нашего князя затянуть. Юрий с братцем Иваном это и сделают. А ведь если и есть сегодня на русской земле истинный защитник православных, так это князь Михайло. Только он всё миром хочет поладить. Что ж до моего прошлого, то ты ошибаешься, коль думаешь, что в отшельники меня совесть больная загнала. Это не грех — за народ терзаемый восстать. Может, слышал, что двадцать лет назад в Городце баскаков ханских перебили? Вот тогда татарин мне метку на щеку и поставил. Так что, хоть мы с тобой оба ратные, да сильно разные…
— Не бывал в Городце в то время, но случай тот и у нас на Москве вспоминают. Перебили вы тогда сотню-другую татар, потешились, а через месяц их три тысячи прискакало! Карали, говорят, всех без разбора — и старых и малых. На чьей же совести их жизни? Ведь не поддержала вас вся земля, время, видать не пришло!
Старца снова затрясло. Похоже было, что ни благословения, ни помощи нам ждать здесь не приходилось.
— Не тебе, несмышлёныш, нас, живых и погибших корить! — голос старца загремел как упавший таз. Со стоявшей посередь поляны вековечной ели свалился на землю задремавший филин и, вскочив на короткие лапы, раскорякой убежал под ближние кусты. Отче Сильвестр, шумно сопя, круто развернулся и, не тратя более времени на окончательно потерянное поколение, полез в землянку.
Н-да, поговорил я с лесным мудрецом. Как воды напился. Был Елизар, да только блюдо облизал… Продираясь обратно через чащу к избушке охотника, я ругательски ругал себя за несдержанность.
Дед Тимофей, с нетерпением ожидавший новостей про нашу беседу со старцем, когда я в трёх словах пересказал её, помрачнел как туча:
— Ты что наделал, мешком прибитый? — запричитал он, заметавшись по избушке. — Ой, беда, беда. Что люди скажут? И кто нам теперь поможет? Не-е, шалишь…Ты, парень, как хочешь, а я того, к дочке ухожу. Вот завтра, с утреца и уйду! Лапти мои где?
— На тебе…
— А-а, точно. А самострел мой?
— Ты ж его на кабана собирался ставить.
— Да-да, конечно! Слушай, а, может, ещё раз сходить к старцу, повиниться?
Салгар, молча с интересом следившая за пробежками бобыля по избе, решилась прервать мужские страсти:
— Что случилось, дедушка?
Серебряный девичий голосок, каждый раз запросто растоплявший мягкое сердце старика, сработал и тут. Дед оставил кружение, сел на лавку и начал обречённо вздыхать.
— Не поладил я со старцем, — вместо деда ответил я. — Теперь мы как заразные, нас всякий в шею послать может.
— Пойдём, Саша, в Москву? — робко сказала Салгар.
— Не могу… Не можем мы сейчас в Москву! Дед, ты прежде чем в Торжок лыжи вострить начнёшь, сведи-ка меня обратно в город.
— Это чего ты там забыл? — забеспокоился бобыль.
— Спрос. Кстати, и на болото бы поглядеть не худо.
Ночью я долго не мог заснуть. Мешали бесконечно прокручиваемые в голове мысли о ближайшем будущем, покряхтывание Салгар-младшей, да вздохи и сопение Пеструхи, доносившееся из дровяника. Дед Тимофей, отстрадавши своё, наполнял внутренности избёнки совершенно будничным храпом, молодецки взбираясь от могучего медвежьего рычания к тончайшему синичьему посвисту. Салгар в очередной раз встала наощупь поправить одеяльце на ребенке и, укладываясь, придвинулась ближе ко мне.
— Саша, я чувствую, ты не спишь.
— Чего тебе?
Ночь, тесная избушка, звёзды в проеме волока, близость женщины, её шёпот — полный набор причин, чтобы… Между прочим, Салгар была девкой очень видной и, временами при взгляде на неё, что-то такое закрадывалось в мою душу. Тут врать не приходится. Невзирая на нелепый, давно отслуживший все сроки малахай из припасов деда Тимофея, надетый на ней, Салгар ухитрялась подавать себя самым выгодным образом. Красота и молодость её действовали даже на старика охотника: «Ой, девка, мне б лет сорок скинуть!».
— Саша, а как ты думаешь, Корней жив? — спросила Салгар.
«Тьфу!» — подумал я с огорчением. И, одновременно, с облегчением.
— Хотелось бы, чтоб живой был.
— Ты пойдёшь за ним?
— Пока только в Тверь схожу, может, узнаю чего…
— Слушай, а почему дедушка так расстроился?
— Понимаешь, он всё ещё переживает, что взялся нам помогать: князья-то наши враги промеж собой.
— Какая разница простил бы его поп или нет?
— Во-первых, не поп. Попы в церкви, а он — старец, пустынник, даже святой, может быть. Народ, что кругом живёт, чтит его. Он же молит Бога за всех. Да и к кому за утешением податься? Князья собачатся меж собой, аж шерсть летит. Только и осталось у нас на Руси общего — язык да православная вера.
— А почему хан Узбек для Орды другую веру принял, мусульманскую? У нас, я знаю, много христиан среди татар было…
— Ты Узбека часто видела, чего не спросила? Ладно, ладно, не сердись, куда поползла — деда разбудишь!
— Чего ты за хвост его хватаешь? — немедленно и ясно отозвался бобыль, оборвав свои носовые рулады.
— Я никого не хватаю, дедушка, — испуганно пролепетала Салгар.
— Ах, дышло тебе в ухо… Ушёл! За жабры надо было! — сердито отозвался старик и дико всхрапнул.
— Да спит он, не поняла что ли? — рассмеялся я. — А про веру я думаю, что если какую Узбек и мог выбрать, так кроме магометовой никакой другой. Вот правит он в огромной стране, один край которой упирается в студёное море, а другой — в тёплое. Православных у него — кот наплакал. На Каме живёт большой подвластный народ, булгары: богатые города, зажиточные люди и уже триста лет как мусульмане. Если ехать на полдень — там Багдад. Говорят, сказка, а не город. Всё из камня: храмы, дворцы, караван-сараи… Тоже мусульмане. Ученые, понимаешь, и стихотворцы, книжек горы написали. Есть, правда, Царьград неподалеку. Греки тоже мужики толковые, хоть и православные. Но сильно ослаб Царьград, так что хану кумовиться с ними не с руки. В общем, понятно, что магометова вера Узбеку лепше показалась. Не с нас же, сиволапых, пример брать…
Спишь?
— Пх…пх…
— Ну, спи, спи.
Утром, раскрыв глаза, я увидел сидящего напротив прямого как палка старца Сильвестра.
— В Тверь послы московские приехали. Мыслю, с их помощью друга спасти можешь.
Он встал, перекрестился и ушёл.