Посольский подьячий Мартьян Нежданов дописал слово «болезни», склонив набок голову, полюбовался ровнотой буквиц выползших на пергамент из под его гусиного пера и, слабенько кашлянул:

— Готово, боярин.

— Кухонная девка Степанида также показала на наши расспросы, что горох для каши… — посол боярин Роман Кириллович недовольно сморщился. — Ты что, курья голова, быстрее писать не можешь? Чего волочишься, как таракан беременный? Пиши: горох для каши ею был взят из нижней подклети, каковой она всегда пользуется, и где всегда хранятся горох, пшеница и ячмень, используемые ею для приготавливания кушаний, едомых великокняжеской семьёй в великопостные дни. Никаких других припасов, кроме тех, что хранились под замком, ключ от которого хранится только у дворецкого Демьяна и каковой показал на наши расспросы, что ключа никому в те дни не давал, а отпирал подклети самолично, и девка Степанида никак не могла готовить кушания для князя тверского, и какие были отнесены в светлицу к княгине Агафье из других припасов… Тьфу, леший тебя забери, потерял… это не пиши… а! Используемо не было. Фу-у-у… Ну-ка, зачти, чего получилось?

Мартьян принялся перечитывать и посол остановил его на слове «великокняжеской». Поскольку читать грамоту надлежало и князю Юрию и, до него — князю Михаилу, обоим в равной степени считавших великими именно себя, положение посла становилось щекотливым. Обидеться мог и тот, и другой.

— Ладно, впиши перед этим вредным словом добавочно «тверской», — извернулся Роман Кириллович. — И дальше: приведённые рассказы поясняют, что смерть княгини Агафьи не могла быть следствием злоумышления, а явилась следствием внезапно открывшейся болезни природного состояния, каковую именуют чёрной. Девка Степанида была порота десятью ударами плетьми, но и после такого пристрастия утверждала, что смерть княгини наступила непременно от болезни. Дворецкий Демьян, получив указанные десять плетей, сознался, что болезнь княгини Агафьи не могла быть от тайного отравления или какого-нибудь чародейства, потому как он сам отхлебнул…глоточек или два говорит. Как же! Чай, половину выжрал, сивый мерин, это не пиши. Из княгининого сосуда. Всё пока. Число поставь, не забудь. Подпиши: с поклоном боярин Роман.

Подьячий подписал грамоту, снова склонив голову, но уже в другую сторону, оглядел написанное, и, видимо, оставшись доволен содеянным, подал пергамент боярину.

— Жалко бабу, ни за что ни про что, да по белой спине… — вздохнул Егорка Сума.

— Ты брось мне тут слюни распускать! — строго и наставительно рыкнул Роман Кириллович. — Это ей так, малость постращали для большего сурьёзу… Чтоб князь Иван не сказал, мол, плохо рыли, без усердия. А баба что? Заживёт как на собаке… Возьми грамотку да снеси ко князю Михайле. Другому не кажи. Только в руки, понял?

Нехорошие предчувствия в последнее время одолевали тверского князя. То, что удалось сговориться с московским послом, хоть и не впрямую, а так, намёками да обмолвками, было, конечно, лепо. Князь Юрий тоже вроде затих, перестав метаться и кружить вокруг тверских пределов, как коршун подле курятника, что тоже настраивало на покой. Хотя, всё едино Юрий какую-нибудь пакость затевает, это уж точно, к бабке не ходи! Но хоть чуток передышки от него и то — слава Богу! Беспокоила Михаила, и беспокоила страшно, до ночной бессонницы, дерзкая кража пленницы прямо из княжеского дворца.

— Молчат подлецы караульщики, — сообщил княжич Дмитрий, воротившись из острога. — Ничего, мол, не помнят. Мол, службу несли как положено, капли в рот не брали. Мерзавцы… Все зубы повыхлестаю за такую службу!

— Остынь, сынок, — охлаждал грозного отпрыска князь Михаил. — Видать, у них в самом деле никакого сговору с московскими не было. Ещё малость попужаем, да выпустим всех троих. На дорожку прикажи всыпать батогов, но не через меру: им ещё служить да служить. Каждый воин ныне на счету, нечего своих-то калечить. Как там князь Боровской, после дыбы оклемался? Может, на речь потянуло? Сказал бы, где полонянку укрывают, да не мучился. Пообещай, что коль скажет, смерть ему честная будет, от меча, и похороним по-людски, с крестом. А нет — удушим как кутенка да на неделю за ноги перед площадью повесим. Он же воин, рюрикович, ему ж зазорно будет…

— Мыслю, батя, не знает князь, где её хоронят. Мы ведь и без него сыскали, на чьем дворе они постой держали до того как набег на дворец учинить. Только в доме и след простыл, ни полонянки, ни корнеева сообщника, ни хозяина-бобыля.

— Они, сынок, могли и заранее бегство обсудить. Так что князя попытать ещё надо. Скажи там, на тюрьме, чтоб наших горе-караульщиков к нему в клетку подсадили. Авось они его по старой дружбе вразумят.

— Да уж сделано так. Ещё вчера распорядился.

— Ну и?..

— Утром прихожу, оба в голос ревут, в свою клетку просятся обратно.

— А почему двое?

— Третьему этот гад под живот пнул, руки-то у него после дыбы слабые. Того водой отлили, а голос пропал — щебечет, как птичка.

— Третьему батогов не давать. И завтра же отпусти всех. Неделю отпуска и на службу!

Князь Михаил протяжно вздохнул: охти судьба моя тяжкая! Эх, Кончака, Кончака, навязалась ты на мою голову, вместе с Москвой да Ордой…

— Не тревожься, отец, сыщем беглянку. На дорогах заставы — мышь не проскочит. Вот, блин, столько шуму из-за одной девки чернявой…

— Не забывай, сын, Кончака — сестра хана!

— Да, Господи, помню, помню. Ну и что с того? У хана сестёр, как у дурака стекляшек! Дело не в том сестра хану или седьмая вода на киселе, а в том, что мы любого татарина боимся как огня. Мы у них последнего коновода готовы на руках носить, как бы не упал и не расшибся. Всё ему облизать готовы, хоть он в бане не мылся с того самого дня, как его матушка под телегой родила!

— Это ты говоришь мне? — потемнел лицом тверской князь. Крупный нос его угрожающе раздул ноздри. — Мне, князю, который, не прошло полгода, как уложил четыре сотни татар под Бортнево?!!

— Да на рати у нас и выбора не было! Зато потом как мы все на цыпочках Кавгадыя обхаживали? Сколько же можно терпеть засилье ордынское? Люди злобятся…

— Ведаю, что злобятся. Думаешь, не знаю, какие разговоры промеж боярских детей ходят? Мол, старики татарами пуганые. Это ведь кто-то из наших ближников отраву Кончаке подсыпал. Эх, знать бы кто!

Посол и боярин Роман Кириллович тем вечером засиделся в гостевой палате архиепископского дома. Владыко Варсонофий угощал сладкими монастырскими настойками, пили пахучий сбитень, беседовали про скорбные мирские дела. Уже крепко затемнело за окнами, когда боярин, приложившись напоследок к пухлой епископской деснице, откланялся и, кликнув Егорку, дремавшего в углу за круглой печью, отправился в свою светлицу на покой. Варсанофий встал помолиться.

Светлица попахивала мышами. Трещал сверчок.

— Ты, Егорка, пойди покуда в коридор, да дождись как засну. А то уж больно храпишь, молодой, засыпаешь быстро, мне опочить мешаешь…

Егорка Сума, не переча боярину, оставил оплывавшую янтарём свечу на столике подле широкой начальнической кровати и вышел. При дверях стояла коротенькая гнутоногая лавка. Через мгновение до боярина донесся беззаботный Егоркин храп. Боярин сам разоблачился, скинув широкую сорочку с расшитыми серебром рукавами, кряхтя, стянул с худых ног шальвары, наступая поочередно на штанины и дёргаясь всем телом. Перекрестился на иконы и совсем вознамерился было нырнуть под лёгкое пуховое одеяло, когда из-под кровати вылез человек.

— Свят… — горло боярина перехватило, как обручем.

— Не бойся, Роман Кириллович, — шёпотом быстро произнес незнакомец, косясь на двери комнаты. — Я не тать. Дело у меня до тебя, боярин.

— Ка… ка…кое дело?

— Я сюда Иваном Даниловичем послан. Тайно. Насчёт княгини Агафьи выведать. Да оплошка у нас получилась. Думал, ты поможешь чем…

Первый испуг прошёл. Приободрившийся посол принялся водворять на прежнее место сброшенные портки. Мужик мягко ступая по половицам, прокрался к дверям и бесшумно повернул громоздкий ключ. На вид пришлецу было не больше тридцати лет. Высокий, с ничем не примечательным скуластым курносым лицом. Более всего боярину запомнилась коротенькая стриженая бородка нежданного гостя.

«Смотри, щёголь какой», — невпопад подумалось послу. Уже успокаиваясь, чувствуя, что язык начинает повиноваться ему, боярин спросил: — Кто таков будешь?

— В мечниках у московского князя служу. Сашкой звать, Степанов сын.

«Врёт или не врёт? — терялся в догадках боярин, справляясь с тесёмками штанов. — Или я недооценил князя Ивана? Что успел накопать здесь в Твери этот мечник, забодай его коза?».

— Так что за дело у тебя ко мне?

— Дозволь, боярин, по порядку, песня долгая…

Ночной гость уже чувствовал себя гораздо увереннее. Он присел к столу, выложив на блестящую ореховую столешницу злополучный ключ, поневоле приковывавший взгляд высокого посла. Роман Кириллович тихонько вздохнул, с тоской подумал о воинах охраны, наверное, уже повечерявших и теперь балагурящих в своем обжитом и безопасном сарае, о Егорке, сладко спавшем в коридорчике и не ведавшем о пиковом положении хозяина. Мечник начал рассказ. Вопреки обещанию речь его не затянулась. Скорее всего, он умышленно упустил многие подробности. Но и того, что услышал посол, хватило, чтобы поднять остававшиеся волосы на боярской голове: «Господи, я уже послал две грамоты к Юрию и Ивану! Я уже, наверное, убедил их в невиновности тверского князя, и — на тебе! Является добрый молодец, голова с пивной котел, а ума ни ложки, и выкладывает, что добыл доказательства злоумышленной смерти Кончаки. Что же делать? Кликнуть охрану? Пока дверь вынесут, он из меня душу вытряхнет! Сидит, развалился, рассказывает… Что рассказываешь, я всё уж давно понял. Что же делать?».

— Салгар теперь в безопасности. В лесу. А как помочь князю Корнею ума не приложу. Вот и пришлось тревожить твою светлость. Под кроватью полдня тебя дожидаюсь. Не откажи, боярин, узнай, где Корнея содержат.

«Это не беда, что ты из-под кровати вылез. А вот как ты, голубчик, туда незамеченным залез?» — подумалось послу, но вслух он сказал другое:

— Ну-у… задал ты, мечник, загадку. Не знаю чем и помочь.

— Может, поговоришь, твоя милость, с князем Михаилом. Да попроси, чтоб Корнея свидеться к тебе привели. Хорошо б, если послезавтра в полдень, а?

— Ну, не знаю… Хотя, конечно, интересно увидать дружка твоего. А ты где будешь? Тут похоронишься?

— Благодарствую за предложение, — усмехнулся мечник. — Но не хочу стеснять. Я уж послезавтра и наведаюсь в гости.

Мечник отступил к дальнему окошку светёлки. Только сейчас Роман Кириллович заметил, что на широком подоконнике свитая кольцами лежит толстая узловатая верёвка. Окно распахнулось, верёвка улетела вниз. Мечник по-кошачьи гибко нырнул вслед. Роман Кириллович свесился из окна и напряженно вгляделся во тьму. Мечник исчез.

— А верёвку-то, подлец, из моей простыни нарвал! — ругнулся боярин.

— Я убью этого московского гада! — взвился княжич Дмитрий, хватив случайно подвернувшейся под руку булавой по гладкоструганной брусяной стене думной палаты. Присутствовавшие на совещании в узком кругу единомышленников сам великий тверской князь, московский посол и думный боярин Твердило Ростиславич, свояк великого князя и, по совместительству, лучший из воевод, разом вздрогнули. Роман Кириллович, едва дождавшись утра, поспешил огорошить тверскую власть своим вчерашним приключением. А заодно и высказать великую обиду:

— Михайло Ярославович! Как же так, я к Твери всей открытой душой, а от меня такие обстоятельства скрывают. Жива, оказывается, девка-прислужница княгини Агафьи! Мало того, что жива-здоровёхонька, так её и укараулить не смогли… Я тут грамотки князю Юрию сочиняю, а она, того гляди, явится к нему пред ясные очи сама и такого наплетёт! Да ещё татарка, да ещё и лично хану Узбеку знакома, у-у-у…

Последнее завывающее и зловещее «у-у-у» прозвучало мрачной поминальной молитвой по некоторым из присутствующих.

— Поймаю! Поймаю! — опять занеистовствовал Грозные Очи.

Старшее поколение, не обращая внимания на бушующую молодость, грустно смотрело на московского посла. Твердило Ростиславич, насупясь и кривя лицо как от зубной боли, теребил золотые кисти балдахина над княжеским троном, оторвал одну, попытался приладить обратно, не сумев, отшвырнул в сторону и сказал:

— Мда-а-а…

Лицо князя Михаила выражало такую скорбную муку, что посол поперхнулся, не закончив трели.

«Ох, и достаётся мужику», — подумалось боярину Роману, и он ощутил в себе даже нечто вроде сочувствия.

Великий князь, наконец, разомкнул уста:

— Спаси тебя Бог, Роман Кириллович, справедливо ты пеняешь. Да ведь и сам помысли: девку-то украли до твоего приезда. Что мы тебе сказать могли? Вот если бы поймали, тогда б и представили. А сейчас думать надо, как дальше быть нам?

— Дозволь мне сказать, — осторожно начал посол.

Князь кивнул.

— Сашка этот обещал за ответом вернуться…

— Поймать, и в железа! — докончил княжич Дмитрий.

— Хорошо если живым возьмете. А ну как мёртвым? Кто кроме него знает, где полонянка хоронится? Мне подумалось — может, отпустить с ним боровского князя.

— Как?!!

— И они сами приведут нас к татарочке!

Князь Михаил потёр руками виски, морща кожу на широком лепном лбу, и согласился:

— Пожалуй, другого ничего не придумаешь. Твердило, ты следом за ними пусти кого половчей. Пусть себя не обнаруживают раньше времени. Упустят орёликов — шкуру спущу. Э-э-э, Митя, перестань играть железкой… Положи на место, говорю!