Проотдыхал я, возвращаясь от Тархая, на поляне долго. Догорел вечер, когда я добрёл до нашей землянки. Всё было так же как вчера, когда я покидал это место. Только не курился костёр.

— А вот и я! — я спустился по двум приступкам в сумрак землянки. И в тот же миг чья-то жёсткая рука обвила мою шею, а спину кольнуло острое лезвие.

— Тебя и ждём! — прозвучал насмешливый голос. Плотный холщовый мешок опустился на мою голову. Всё произошло так неожиданно, что к отпору я был совсем не готов. Мой недруг вытянул меня наверх, при этом каждый шаг отдавался мне уколами ножа под лопатку.

— Вяжите, — произнёс смутно знакомый голос. И меня, действительно, связали. А затем откуда-то появились лошади, меня перекинули через круп одной из них, и маленький отряд двинулся в путь. По голосам я мог догадаться, что похитителей было человек пять-шесть. Но видеть их не мог: мешка с головы не сняли. Остро пахло конским потом, лошадка подо мной иногда оступалась, иногда по моим ногам и голове больно хлестали ветки кустов. В лесу, должно быть, стояла полная темень. Однако мы двигались, и, в конце концов, я совсем потерял счёт времени. Очень болели стянутые за спиной локти, а от тряски и хлопков по животу начинало подташнивать. Мутило и от унизительной беспомощности.

Наконец караван остановился. Меня стянули с конской спины, ноги мои подогнулись и я упал на землю.

— Тащите его к остальным, мешкать не будем, сразу начнём.

Так грубо со мной давненько не обращались. Исключая, конечно, тот памятный случай, когда наша коломенская артель потерпела полный разгром от владимирской, и меня зажали между лабазами четверо дюжих каменщиков. С тех пор я глубоко осуждаю привычку бить человека ногами…

Несколько рук подхватывают меня, и я плыву в могильной мгле. Недолгий заплыв заканчивается, когда меня поворачивают стоймя и опять начинают вязать. На этот раз прикручивают, похоже или к столбу или к дереву. С меня стягивают колпак, и первое время я вижу перед собой только пламя огромного костра. Между ним и мной стоят несколько человек. Ни лиц, ни званий их различить невозможно — слишком ярок огонь и слишком черны тени. Похоже, это воины, блики от огня дрожат на рукоятях мечей и железных наплечьях. Тот, что стоит в середине цепи, делает несколько шагов ко мне. Полы длинного, ниже пят, балахона в который он обряжен, раздуваются от движения, делая его похожим на большую летучую мышь. Тень подошедшего падает мне на лицо, так гораздо легче смотреть. Я узнаю его, но рассудок отказывается верить в очевидное. Неужели весь этот бред происходит наяву?

— Узнал, мечник?

Узнал. Передо мной стоит тот, кого я видел прежде в образе смиренного старца.

— Отец Сильвестр?

— Кому отец, кому волхв Ратибор. А для тебя я сейчас твоя судьба и твоя смерть. А, может, твоя надежда. Ты оглядись, оглядись вокруг-то…

Старец, или уж не знаю, кто он там, делает знак, и в руке каждого из стоящих в цепи воинов вспыхивают факелы. Они расходятся, встают полукругом, и я вижу небольшую ровную поляну, со всех сторон огороженную огромными каменными глыбами в два человечьих роста высотой. Над кольцом каменной изгороди низко нависает кольцо тяжёлых ветвей, что почти смыкаются над поляной, оставляя только маленький просвет над пылающим в её середине костром. Становится светлее: в углублениях на каменных стенах загораются в два ряда масляные плошки. Я обвожу взглядом все мрачное великолепие обстановки. Сердце останавливается: по обе руки от моего столба вкопаны грубо сколоченные из толстых брёвен кресты. Три из них заняты — к их основаниям таким же способом, как это проделано со мной, крепко привязаны люди. Я вижу Салгар, деда Тимофея и … этого не может быть! Вместо Корнея, как мне почудилось в первое мгновение, к дальнему бревну прикручена особа самого московского посланника боярина Романа! Вот те на…

У боярина потрёпанный и жалкий вид: безумные вытаращенные глаза, всклоченная борода и нараспашь разинутый рот, куда забит туго скрученный тряпичный кляп. Такие же тряпки затыкают рты у деда Тимофея и Салгар. В широко раскрытых глазах женщины застыл ужас, она смотрит на меня, но не уверен, что узнаёт. Из носа татарки тонкой струйкой сочится кровь, капли сбегают по подбородку, падают и чертят по подолу сарафана длинные извилистые следы. Похоже, вражьей силе пришлось немало попотеть, пока они стреножили бунтарку. Только старый бобыль, привязанный справа, сохраняет сколь-нибудь человеческий образ. Дед пытается выплюнуть противную затычку, мотает лысой головой, а когда это ему не удаётся, начинает подмигивать мне попеременно обоими глазами.

Жуть происходящего не укладывается в моей голове. Я испытываю полную умственную вялость и только самым краешком неповинующегося сознания отмечаю, что с нами на празднике общего помешательства нет князя Корнея.

— Ну, полюбовался? — суровый старец ещё стоит передо мной. И голос его — голос бесстрастного провидения.

— Я объясню тебе, московский мечник, что всё это значит. Солнце ещё не поднимется, когда души ваши предстанут перед грозным ликом настоящего бога. Тысячи лет мои славянские предки верили в него и поклонялись ему — богу Перуну…

И снова, по знаку старца, вспыхивают светильники. В двух плоских сосудах на высоких треножниках, установленных шагах в двадцати напротив нас, разливается странное сиреневое пламя. В его неземном свете становится виден возвышающийся над каменной стеной исполинский болван языческого бога.

— Что принесло нашему народу отступничество от своих вечных и всепобеждающих богов? Не тогда ли мы заложили первый камень нынешней горькой неволи, когда, поверив речам лживых греков, произнесли, забыв себя: «Если ударит кто тебя по правой щеке…?». Мы забыли, что на удар надо отвечать ударом. Предки наши это помнили крепко, потому и висел Олегов щит на воротах простертого ниц города римских цезарей.

Голос Ратибора-Сильвестра окреп:

— А сегодня князья наши раболепствуют, пресмыкаясь у трона чужеземных царей, и готовы перегрызть друг другу глотки за понюшку царской милости. Разве есть им дело до страданий народа? Лесть, разврат, корысть правят на земле Русской! Князья — себялюбцы, слуги — продажные лицемеры, бегающие от одного господина к другому, выискивая местечки потеплее и посытнее.

Волхв осёкся на самом взлёте пламеносной речи, приблизил своё лицо к моему, вгляделся и сказал, заметно успокаиваясь:

— Себя ты, мечник Александр, вижу, за такого слугу не считаешь. Что скривился? Ну, так знай, предстоит и тебе и всем вам, кого мы собрали тут, послужить по-настоящему. Не поклонами, не речами льстивыми, не мечом: смертью своей послужите земле и народу. Ведаю: докопался ты, что не виновен наш великий князь Михайло в умысле отравы девки татарской, что не с его позволения напиток смертный был ей послан. Смиренный он у нас, князюшко… Ну, да ничего, дело поправимое, коль есть у него верные слуги. Мы поможем ему определиться: с кем он? Сегодня ночью мы довершим то, что не удалось доделать в княжеском дворце. Вы все умрёте. Богу нашему угодно, чтоб принесли ему жертву искупительную за отступничество племени славянского от него. И когда вашей кровью окропятся ноги его, а Великий хан получит мешок с вашими головами, князю Михаилу Ярославичу другого не останется, как убиту быть, или поднять копьё против владычества татарского.

Старец опять накалился, распалив себя длинной речью. А наше паршивое грядущее, похоже, наступило. Ратибор ещё несколько времени постоял возле меня, затем, круто развернувшись, зашагал через поляну к подножию истукана. Двое воинов сорвались с места и скрылись в тёмной нише, вход в которую угадывался за статуей Перуна. Оттуда послышался звук, как будто залаяла собака. Визгливый, всхлипывающий вой стал нарастать, в нечеловечьем взвизгивании прорезалась тоска и животный ужас. Слышать такое было сверх моих сил, но уши зажать я не мог. На своем столбе задёргался боярин. Вздувшиеся на тонкой стариковской шее жилы ходили ходуном. Наконец он обвис на веревках, уронив голову — сомлел. Воины вытащили из чёрного зева ниши маленького человечка, опутанного тонкими, мягко позванивавшими при рывках цепями, и повалили его к стопам волхва. Ратибор простёр над ним руку. Костёр между нами уже догорел, на остатках его проскакивали синие огоньки, и не мешали видеть все происходящее в мельчайших подробностях. Если что меня и отвлекало, так разве клацанье моих собственных зубов, тонко почувствовавших настроение владельца. Кляпа-то у меня во рту не было…

Ещё один тверской воин вывернул сбоку из темноты. В руках он нёс несколько тяжёлых литых медных подносов, которые рядком расставил перед Ратибором и возвышавшимся над ним истуканом. Воины повалили человека на колени, он внезапно оборвал вой, и в полной тишине под звёздами слышались лишь тихие всхлипы. Ратники растянули цепи в разные стороны, Ратибор взмахнул рукой и тот, что принёс подносы, вынул из ножен меч.

— Великий Перун, прими эту жертву от нас!

Сверкнув, вжикнул меч, колобком откатилась по траве голова, упало отпущенное воинами тело. Ратибор поднял голову убитого за волосы, мазнул, стараясь не пачкаться, окровавленной шеей по камню истукана, положил её на поднос и направился к нам.

— Узнаешь, мечник?

Он вытянул руки, приблизив страшную игрушку к самому моему лицу. Восковое чело мертвеца с полуоткрытым ртом и жиденькой смятой бородёнкой, в которой запутались несколько травинок, было немо запрокинуто вверх к небу. Я насилу узнал останки того, с кем вчерашним утром толковал о ценах на конину — татарина Тархая. Как быстро они до него добрались…

Только сейчас до моего затуманенного сознания дошло, какой конец ожидает нас! Конечно, мысль о том, что поползновение на тверские тайны может окончиться для меня печально, копошилась в моей голове временами, но как-то верилось в такой оборот дела неохотно. Вроде того, что уж со мной-то такого случиться не может.

Собственную кончину я представлял иначе: огромная долина, пшеничное поле, тёплый июльский день, солнце, светом которого залито всё вокруг, ласковый ветерок, купол голубого неба и ощущение общего бытия, моего и этого прекрасного мира, в котором я растворяюсь, таю, сливаюсь с ним…

Всё иначе: ночь, холод от которого стучат зубы, грязное обезглавленное тело, валяющееся в грязи и пыли.

— Так ты узнал его?

У Ратибора угольно-чёрные глаза без век, белков и ресниц. Только провалы глазниц, в которых тлеют угли.

— Узнал… — меня бьёт дрожь.

— Вот и славно. Теперь ты знаешь и свою смерть. Но прежде я покажу тебе такое, что могло бы заставить призадуматься всех вас, называющих себя христианами. Правда, это будет ваше последнее разочарование! Когда-то и я искал веру, искал настоящего Бога. И не обрёл его во Христе. Он слаб, ваш праведник, веривший, что человек приходит в мир для добра и любви… Я покажу тебе силу истинного бога — Перуна.

Один из находившихся рядом воев подхватил у Ратибора поднос. На его плече ярко блеснула застежка плаща в виде пардусовой оскаленной морды. Не сам ли начальник дворцовой стражи боярин Микула? Похоже, все стервятники слетелись на добычу…

— Смотрите все! — Ратибор завесил одну руку над мёртвой головой, другую картинно протянул, полуоборотясь, к идолу Перуна.

Несколько томительных мгновений стоит гробовая тишина. И вдруг — или мне только показалось? — мёртвые веки разлепляются. Мои волосы шевелятся от ужаса: татарин, вернее, что от него осталось, пронзительно смотрит на меня. Вот дрогнула верхняя губа, его рот ощеривается в улыбке, а синюшный язык пытается вытолкнуть слова. Странно, что я слышу их, они возникают в мозгу так ясно, словно их действительно произносит Тархай, каким я его знал. Два коротких слова — «проклятие и смерть».

— Проклятие и смерть, проклятие и смерть, проклятие и смерть, прокля… — и голова смеживает очи.

— Ваш Христос оживлял мёртвых? — как сквозь стену доносится голос волхва. — Не велика штука. Это может любой из нас, служителей настоящего бога. А кровь неверующих только увеличивает нашу силу. И следующим из вас будет… — Ратибор озирает жертв, — он!

Указующий перст безумного волхва на миг останавливается на мне и, резко дёрнувшись, метит в боярина Романа. Очнувшийся московский посланник в судорогах бьётся на своем столбе.

— Но прежде хочу обрадовать тебя, мечник, — Ратибор так низко наклоняется ко мне, что щёку щекочет его прерывистое дыхание, — ты не умрёшь этой ночью. Именно ты доставишь князю Юрию Московскому весть о сегодняшней казни. Да и Великому хану будет любопытно узнать, как встречает Великая Тверь его монгольских сородичей и их приспешников. То, что не удалось нам зимой, в княжеском тереме, мы довершим сейчас.

Я почти не слышу слов волхва, я не вдумываюсь в их смысл, во мне неудержимо и бурно вздымается радость, которой я стану стыдиться всю свою жизнь. «Я буду жить!» — орёт во мне каждый мускул, волос, ноготь. Ликует даже сопля под носом…

Я часто вспоминаю тот миг, представляя себя со стороны: ликующий трус в слюне и слезах. Мне нисколько не легче оттого, что во всем мире таким меня видел лишь один-единственный человек — я сам.

Воины между тем снимают путы с сомлевшего боярина и волоком тащат его к подножию идола. Ратибор шагает за ними, а, подойдя, вдруг замирает, вслушивается в тишину и снова меняет решение:

— Ребёнка сюда!

Из той же ниши, откуда недавно был выведен Тархай, выносят маленький шевелящийся сверток — Салгар. Девчушка, очевидно, вдоволь наревелась, она только коротко икает. За всей тутошней сумятицей я совсем позабыл про нашу маленькую любимицу. Воин сбрасывает с нее пелены и кладёт крохотный живой комочек на колоду возле постамента. Медленно-медленно из ножен вытягивается меч, медленно-медленно Ратибор вздымает руки к лику своего кровавого бога. Звериным стоном сбоку от меня заходится Салгар…

Длинная тонкая стрела воткнулась в спину воина замахнувшегося мечом. Какой-то миг он, не понявший своей гибели, стоял недвижно, а затем мягко повалился в ноги Ратибору. Оцепенение, охватившее присутствовавших, позволило невидимому стрелку сделать второй выстрел. А стрелок оказался отменным: стрела по самое оперение легко вошла в шею волхва. Ратибор издал хлюпающий вздох и рухнул на воина.

— Зря вы, ребята, меня в лесу не догнали! — раздался сзади нас знакомый голос князя Корнея, и сам он неторопливо вышел на поляну. Меня поразил его вид: воронёная броня, надетая прямо на голое тело и рваные мокрые порты, прилипшие к ногам и врезавшиеся между ягодицами. В обеих руках князя было по мечу. Правый он держал острием вниз и шевелил пальцами на рукояти, как будто разминая, а левый — за спиной, на отлёте, словно собирался почесать поясницу, да остановился в намерении на полпути. Наверное, только я, уже неплохо изучивший князя за эти недели, увидел, какое напряжение скрывается за его по-кошачьи плавными движениями. Тверские опомнились. Шестеро против одного, такая арифметика, конечно, ободряла.

Боярин Микула прокаркал слова команды, и опытные воины полукругом двинулись на Корнея.

Ни до, и никогда после мне не приходилось видеть таких боев. Я готов взять назад все слова, что говорил недавно у костра, посмеиваясь над прежними подвигами Корнея. Хотя точно знаю, что он тогда безбожно врал.

Тверские окружали Корнея. Никто из них не воспользовался копьем, так велика была их уверенность в победе. Впрочем, ни копий, ни луков или самострелов я у них здесь и не видел. Скорее всего, остальное оружие оставалось при лошадях, которых, ясное дело, не заведёшь на священную поляну. Выход с огороженного жертвенного места находился где-то сзади, за нашими спинами, там, откуда пришёл князь Корней. У коновязей должны были находиться и караульные. Мечей у князя два, значит, и караульщиков с лошадьми оставалось не меньше. Именно, что оставалось…

В каждой схватке всегда наступает миг, когда нападающие внезапно и одновременно, как по команде, бросаются на жертву. Корней опередил тверичан на полвздоха. Его мечи вдруг оказались у него перед грудью, он нырком прыгнул вперед, кувыркнулся через голову и распластался перед двумя ближайшими к нему воинами. Несколько запоздалых ответных махов оружием пронеслись над его головой. А оба из мечей Корнея попали в цель. Одному воину лезвие проткнуло бедро, и тот, выронив меч, схватился за рану обеими ладонями, тупо глядя, как из под пальцев струями течёт кровь. Второму повезло меньше: удар острия пришёлся снизу, под кольчугу, в пах. Воин, скорчившись, рухнул замертво возле поднявшегося с колен Корнея. Такого не ожидал никто. Поражённые нападавшие, разом лишившиеся двух своих товарищей, прянули в стороны. Линия нападения была разорвана с лёгкостью, с какой рвёт паутину разогнавшийся шершень.

Однако чудеса продолжались. Корней снова перекатился вперед, увеличивая расстояние между собой и замешкавшимися противниками. На этот раз он вскочил на ноги, поначалу спиной к врагам, затем, круто обернувшись, швырнул один из мечей в тверскую ватагу. Железо, вращаясь как крылья ветряка, прохлопало в тугом воздухе и пролетело мимо успевших уклониться воинов. Но передовому бойцу разогнуться было не суждено. На его спину пал такой жестокий удар другого меча Корнея, что не выдержала кольчуга. Воин ничком ткнулся в траву и больше не вставал.

Соотношение сил на поле брани закачалось в зыбком равновесии. Это поняли и тверские. Они сплотились в кучку, помахивая угрожающе выставленными вперёд мечами, и не решаясь нападать. Князь же кружил вокруг них с самыми людоедскими намерениями. Он заходил то с одной, то с другой стороны, заставляя противника медленно отступать. Я не сразу дотумкал, чего он добивался, и только когда вся куча переместилась мимо моего столба, понял, что Корней просто-напросто отжимал тверичан от спасительного выхода с капища. Увлечённые обороной воины этого не заметили. Они всё пятились и пятились, когда к Корнею пришла неожиданная подмога.

— Бей их, Корнеюшка! — заорал со своего столба дедушка Тимофей, сумевший-таки выплюнуть затычку. Крайний из воинов оглянулся на крик. Это стоило ему жизни: не упустивший возможности князь прыгнул вперед и остро заточенный кончик меча чиркнул по открытому лицу воина. Ратник ухватился руками в жёлтых кожаных перчатках за лицо и, медленно подогнув ослабшие ноги, упал на спину. Теперь врагов оставалось только двое. И младшему из них, простому мечнику, изменила выдержка.

— И-и-их, — простонал воин, отбросил меч и повалился ниц, закрыв руками голову в неглубоком круглом шлеме, похожем на черпак без ручки. Плечи его вздрагивали от бурных рыданий, а носки узких сапог рыли на траве две глубокие борозды. Продолжать битву он, точно, не собирался.

— А-а-а! — возопил боярин Микула, в исступлении бросаясь на Корнея с мечом наперевес. Князь Корней ловко перекинул свой меч из правой руки в левую — чтоб не мешал, и сшиб боярина в полёте ударом голого кулака. Супостат шлёпнулся на землю как припечатанный. Бой был окончен. Вряд ли кто даже из дюже грамотных подьячих успел бы сосчитать до пятидесяти. Вруном буду, если до шестидесяти…

— Старшой, ты чего как простак в лапы к ним попался? — Корней перерезал веревки, связывавшие меня, и поспешил к столбу, к которому был привязан дед Тимофей.

— А ты откуда знаешь, кто как попался? — пробурчал я, опускаясь на четвереньки.

— Из кустов смотрел, — хмыкнул Корней на ходу.

— Чего же не помог? — я прилёг, не держали руки-ноги.

Корней ничего не ответил. За него всё мигом объяснил освобождённый дед Тимофей. Он тоже улёгся на траву и тряс-мотал над собой затёкшими кистями.

— Я в землянке был, вздремнуть хотел после обеда, Салгар тут же сидела с девчонкой, а Корней ушёл куда-то, до ветру небось…Тут они и вломились. Ну и повязали нас, ротозеев.

— Когда это было? — спросил я, наблюдая как Корней, осторожненько положив Салгар на траву, режет верёвки, стягивающие её ноги и руки.

— Да ныне, вечером, может часа за три как тебе явиться. Ой, матушки, про девку-то забыли совсем! — бобыль кое-как встал на непослушные ноги и, продолжая трясти кистями рук, поковылял на плач ребёнка. Я тоже поднялся, похромал на помощь Корнею. Князь сидел возле женщины, удерживая на коленях её голову, и потихоньку, осторожными движениями, утирал лицо Салгар тряпицей, что ранее служила кляпом.

— Как она?

— Жива, — он глянул на меня. Провалиться мне на месте: глаза его подозрительно блестели. Он снова коснулся ладонью её лба, и она, не открывая глаз, сначала слабо улыбнулась, а затем неожиданно зашлась в рыданиях, ткнувшись в жёсткие пластины панциря на Корнеевом животе.

— Ну, что ты, милая…что ты… всё кончилось, — бормотал князь и гладил её по волосам.

Забрезжило утро, а мы всё ещё не расхлебали остатки ночных забот.

— Ну и чем я, по-твоему, дитёнка кормить должон? — приставал бобыль к угрюмо насупившемуся боярину Микуле, притороченному к тому самому столбу, на котором пару часов назад был привязан старик. Правда, была разница: Микулу мы привязали, посадив на пенёк, поудобнее, насколько позволяло положение нашего пленника. У другого столба, тоже связанный, сидел молодой воин, тот, что бросил меч. Он сидел и улыбался, встречал свой второй день рождения: Корней пообещал ему долгую жизнь. Раненый в бедро тверичанин лежал рядышком. Перевязывать его пришлось мне. По-моему, рана была хоть и болезненная, но неопасная.

— Ты, урод косоглазый, думал: чик по горлу и молока не надо? — горячился дедушка Тимофей, приплясывая перед боярином — так он пытался укачать ребёнка.

Боярин ничего не ответил, сверканул вторым целым глазом, прицельно сплюнул на дедов лапоть и отвернулся, змей.

— Урод и есть, — обиделся старик. — Сашка, подержи девку.

Я даже немного забоялся за сохранность боярина. Но дед не стал размениваться на пустяки: повернулся и, более не обращая внимания на злобного начальника стражи, пошёл вдоль каменной ограды:

— Залезу, осмотрюсь. Что-то места незнакомые. Сколько бродил по нашим лесам, а о таком чудном городке не подозревал.

Он быстро нашёл, то, что искал — достаточно широкую щель между глыбами, чтобы туда можно было просунуть носок сапога.

— Дед, давай лучше я залезу, погляжу, — предложил, было, Корней, проходивший мимо с охапкой собранного им оружия.

— Ага, поглядишь на белый свет. Тут хоть кто из вас сможет одну горушку от другой отличить, а? То-то и оно! Стой, ты мне пригодишься. Вставай сюда, к стене. Вот славно. Ну, как по лесенке… Чего ты там зубами скрипишь? Не крути головой, она не плоская, едва стою. Вот теперь всё, иди, куда шёл.

Корней ушёл, а дед с неожиданным для своего возраста проворством продолжил подниматься по стене, затем по нависающей над ней огромной разлапистой сосне, и вскоре с высоты раздался его ликующий голос:

— Ах, ядрёна корень, узнал! Вёрст пять-шесть от землянки будет. На лошадках мигом домчим.

Убитых мы похоронили на поляне капища. Днём место выглядело не так гадостно, хотя и при солнечном свете было несколько мрачноватым. Занятие тоже не располагало к веселью: шесть могил для волхва и его присных, да седьмая, наособицу, для крещёного татарина Тархая, упокой, Господи, его душу.

Ратибора положили в неглубокую яму как был: в длинном белом плаще и торчащим над левой ключицей оперением стрелы. Снизу стрелу просто обломили.

— Жаль, — сказал князь Корней, — у старца было странное представление о добре. Он хотел вымостить дорогу к свободе народа вашими головами. Прости, гробокопатель, мы к этому были не готовы.

— Хотел задом два стула захватить, да и сел промеж! Э-эх! — мрачно присовокупил дед Тимофей.

Тризна окончилась. Стало совсем тошно.

Затем мы уехали: дед Тимофей, обе Салгар, Корней, я и трое оставшихся в живых пленников. Московский посол боярин Роман Кириллович тоже ехал с нами, но после пережитого ночного кошмара он впал в тихую улыбчивость и вёл растительный образ жизни — стоял там, куда ставили, сидел там, куда садили.

— Дед, как думаешь, отойдёт боярин? — полюбопытствовал Корней.

Старик, проверявший надёжно ли прикручены к сёдлам пленники, оторвался от дела, глянул на потустороннего Романа Кирилловича, уверенно сказал:

— Отойдёт, бояре живучие.

Он подхватил под уздцы лошадку, на которой безучастно покачивался боярин Роман и закричал ему, словно глухому:

— Тебе уж о душе подумать самое время, а ты, сморчок старый, всё за жизнь цепляешься! Срамота…

Корней залез в седло, оглядел караван, улыбнулся Салгар, подбадривая женщину, и скомандовал:

— Веди, дедушка.

Я ему не мешал: война не кончилась, пусть.

Завершался последний день тверского сидения. Прошёл он в суматошных приготовлениях к завтрашнему отъезду, суете, по большей части бестолковой, как это обычно бывает, когда за мелкими выдуманными заботами люди стараются спрятать тревогу или растерянность. К становищу у озера мы добрались к полудню. Первое, что сделал дедушка Тимофей, слезши с лошади — подоил Пеструху. Я стреножил лошадей и отпустил их бродить по поляне. Пленников мы разместили в землянке. Охранял их бдительный дед, вооружившийся по этому случаю тяжёлым самострелом немецкой работы, обнаруженным среди прочего оружия, которое досталось нам в добычу. Обмягший душой после чудесного спасения старик бросил пленникам полкаравая хлеба. Раненый воин, растрясенный дорогой лежал на нарах в забытьи, боярин Микула, замкнувшийся в великой гордыне, к хлебу не притронулся, и всю подаренную краюху сожрал молодой ратник.

— Ох и гусь ты, — ругнул его бобыль и покачал головой, — храбр после рати, как полез на полати.

Он подпёр дверь палкой и оборотился ко мне: — Ну, как завтра делиться будем? Куда этих-то деваем? Корову опять же…

— Бояр поделим по-братски: мы с Корнеем берём Микулу, тебе останется Роман. И Пеструха.

— А ратников куда?

— Ты, дядя Тима, уйдёшь пораньше утром. Мы задержимся, ратничков отпустим ближе к обеду, чтоб не догнали…

— Боярина куда доставить?

— Доведёшь до посада, дашь пинка под зад и пусть едет до князя Михаила.

— Заблудится…

— Сам же говорил — бояре живучие. Он, я гляжу, давно в себя пришел, а больным только прикидывается, ваньку валяет. А, Роман Кириллович, верно я говорю?

Боярин, до этого не издававший ни звука и притворявшийся спящим, открыл глаза:

— Ну…

— В Тверь, боярин, хочешь?

— А не врёшь?

— Чего мне врать? Мы, Роман Кириллович, в одной лодке. Дядя Тима, ты приляжь, поспи, если хочешь, боярин покараулит. Только самострел не давай, не то он по дружбе всех тверских перестреляет! Роман Кириллович, ты скажи, какой чёрт тебя в лес занёс?

— Издеваешься, рожа воровская? — боярину не хотелось поддерживать разговор.

— Вот, дядя Тима, они совсем в чувство пришли, о своей знатности вспомнили. Прости, свет-Роман Кириллович, не нам, сермягам, с вас ответ спрашивать. Но у меня ровня для тебя припасена: сейчас князя кликну, он тебе мигом прояснит, чем лес дремучий от палат боярских отличается. Корне-ей!

— Микула меня обманом вчера в лес заманил, — без остановок между словами выпалил боярин.

— Цветочки собирать?

— Бор он мне сторговать обещался. Посмотреть хотели…

— Роман Кириллович, не гневи Бога, ибо сказано: «Не брешите, да не брешимы будете!».

Дед Тимофей прыснул смешком, поднял боярина со шкуры, улёгся на его место сам. Боярин Роман исподлобья взглянул на меня и промолчал. Ясное дело, за нами ехал боярин, за нами. Да только не ожидал, что Ратибор и на его голову прельстится.

Князь Корней в самом скверном расположении духа сидел на берегу озера и пускал по воде камешки — «пёк блинчики», как говорили мы в детстве. Салгар с малышкой отдыхали в шалаше бывшей бани.

— Чего не приляжешь? Завтра путь длинный…

Корней тяжко вздохнул:

— Знаешь, как я первого человека убил? Мне было лет четырнадцать. Напросился в дозор, мы тогда под Ростиславлем станом стояли. Он, литвин, красивый такой парень, у речки наклонился испить. Рядом конь засёдланный, уздечка на нём баская, хорошо помню — бляшки серебряные… Парень на коленках стоит, воду тянет, а десятник мне наш, Фимка Оболдин, мигает, показывает, давай, мол, парнишечка, становись воином. Я ему под темечко ножик и всадил, литвину…

Плоский камешек далеко-далеко скачет по воде, Корней долго молчит, а затем продолжает:

— И, знаешь, ничего не почувствовал особенного. Смерть, конечно, вещь неприятная — был живой, стал мёртвый. И кровь противно пахнет свежая, но больше ничего. Он враг же. А меня сызмальства к воинской службе принаваживали. Вот и служил. А нынче ночью перевернулось что-то… Думаешь, тверяков жалко? Не-ет, эти трое случайно живы остались. Просто бессмыслица это всё… Что ж мы своих-то бьём?

Что тут ответишь? Я молчал.

— Хорошо хоть вы живы остались. Чудом поспел, — Корней поднялся. — Ладно, пойду, может, вздремну… Завтра рано выйдем?

— Пополудни…

Ушли мы, однако, позже. Утром скончался раненый воин, и на обжитой поляне вырос небольшой могильный холмик. Ещё одна смерть, ещё чьё-то горе. Не думал, не гадал я, что мы оставим за собой такой кровавый хвост. Господи, рассуди, кто виноват…

С хмурого, затянутого плотной серой пеленой облаков сеял мелкий как туман дождь, было промозгло, дождь пылью оседал на коней, собирался в большие капли, которые скатывались вниз, косичками склеивая шерстинки от спины к животу. Первой шла моя лошадь, вороная кобылка-трёхлетка с белой отметиной на лбу. В трёх шагах позади на старом саповатом меринке трусил боярин Микула, сзади него парой ехали Салгар и князь Корней. Мы с князем обрядились в кольчуги, снятые с погибших тверских ратников, и вполне могли сойти за охрану боярина. Тем более, что на его дорогое платье мы не покусились и он так и мок под дождём в своем роскошном тёмно-зелёном плаще дорогого заморского сукна. И на боярина был похож. Это безопасило нас от докучливых приставаний стражников на дорогах и в тверских сёлах.

— Микула Андреевич, — сказал я, — я тебе ничего не обещаю. Сколько ты будешь жить решать князю Юрию в Москве. Вряд ли он тебя пощадит за смерть своей княгини. Но всё в руках Божьих. Уж если ночью жив остался, может ты ещё и на земле зачем-то предназначен. Так что вывести нас из тверских пределов тебе придётся. Давай, думай: или соглашаешься, или с этого места ты не уйдёшь.

— Согласен, — прохрипел боярин, отвернувшись.

Руки и ноги мы ему развязали. Блеснувшую при этом в глазах боярина надежду Корней погасил, навскидку пустив стрелу в тонюсенький берёзовый пенёк, торчавший шагах в двенадцати от нас. И, конечно, попал.

Тяжело нам далось расставанье с дедом Тимофеем. Скисший старик, долго рассказывал мне поутру как нам лучше выбраться из леса на московский большак, затем троекратно облобызал всех, начиная с Корнея и окончив маленькой Салгар:

— Поезжайте, детушки… Вряд когда свидимся, да вдруг нелёгкая в Торжок кого из вас занесёт, вы уж не забудьте старика, загляните. Аринка моя за бондарем живёт, Станькой его кличут. Да там, в слободе под Торжком, любой его избу покажет!

Караван деда получился не менее внушительным, чем наш: два человека — бобыль с боярином Романом, четыре лошади и корова. Князь Корней дал напутствие боярину. Он отвёл бывшего московского посла в сторонку и, набычась, пошептал ему на ухо. Судя по торопливой готовности, с какой посол кивал, внимая словам собеседника, князь старался не зря. А сказать послу, он, по моей просьбе, должен был о том, что дедушка Тимофей находится под его, князя Корнея Боровского, защитой. Поэтому после того, как дед довезёт боярина до околицы Твери, послу всего-навсего надлежит забыть, как он там очутился. И погони за дедом не слать.

— Пообещать боярину, что я ему ноги выдерну, если козни против деда строить будет? — спросил меня Корней. Я отсоветовал. Слабый здоровьем боярин мог опять впасть в детство.

Салгар, крепко привязавшаяся к бобылю за недели лесной жизни, не смогла удержать слёз при расставании. Она снова покопалась в своем дорожном мешке и подала деду тоненький серебряный браслет:

— Дочке твоей от меня.

— Спаси тебя Бог… У меня-то вам и подарить на память нечего, — вздохнул он, потоптался и неловко полез в седло.

— Прощай, дядя Тима, — сказал я. — Жаль, что мы тебя в это дело втянули…

— Чего уж теперь… Может, и к лучшему всё сложилось. Давно ведь хотел к дочери перебраться, да решиться не мог, пень трухлявый. Ладно, Санька, ты уж за молодью пригляди. Прощай…

Дед тронул коня. За ним потянулся и боярин Роман.

— Роман Кириллович, а ты что не попрощаешься с нами?

Боярин лишь взмахнул рукой.

— Вишь, как переживает, сердечный, — ухмыльнулся Корней, — наверное, к горлу подкатило…