Капли дождя пузырили воду в глубоких лужах на деревенской улице. Непогода окончательно остановила наше движение, и мы второй день жили в богатом доме сельского пономаря. Большое село, окружённое полями, по красно-серой глади которых тянуло лёгкой зеленью проклюнувшейся ржи, стояло на уже московской стороне. И после безумной тряски двух дней, что мы провели в сёдлах, опасаясь в любой миг быть настигнутыми погоней, было приятно почувствовать себя в безопасности и покое. Боярина Микулу я замкнул в подклети, и он затих там за бочкой с солёными грибами. Теперь он был лишён всех признаков своего высокого звания, и его роскошный плащ, и богатый парчовый кафтан перешли к Корнею. Надо признать, держался Микула стойко, в мужестве ему было не отказать. А ведь в одночасье потерял всё: богатство, положение, славу. Впереди, у московского князя его ждала неизвестность, возможно, тяжёлая, мучительная смерть. Позади, у князя тверского тоже не пышки с пирогами. Боярин Роман, сомнений нет, выложит всё, что узнал за богатую на неожиданности ночь в капище. И уж как поступит князь Михайло с Микулой, несомненно, одним из главных злоумышленников на жизнь княгини Кончаки, догадаться было нетрудно.

Корней не отходил от Салгар, и они часами шептались о чём-то своем, а я, хорошенько отоспавшись на широкой лавке, сидел у окна, выходившего во двор. Под навесом сеновала в загородке стояли наши рассёдланные кони и, поматывая мордами, лениво дёргали сено из яслей. Был среди них и мой каурый, которого пришлось вызволять из цепких лап старого знакомого — владельца постоялого двора. Для того наше появление стало подлинным потрясением. Только ощупав от зубов до копыт предложенную взамен трехлетку и выканючив, вдобавок, полную сбрую для неё, хитрый мужик успокоился и вновь обрёл вкус к жизни. Когда же ему удалось за самую бросовую цену сторговать у нас всё лишнее оружие и брони (не таскать же эту обузу с собой) хлопотун совсем расцвёл от радости, и запорхал от дома до амбара чуть не вприпрыжку.

— Вот прохиндей, — ругнулся Корней, — поехали, старшой, в какой-нибудь дом почище, да баньку истопить попросим.

Я согласился, и остаток вечера мы посвятили попытке вернуть себя в мир: стриглись, мылись, вечеряли за обильным столом здешнего гостеприимного пономаря, по совпадению оказавшегося дальним родственником одного из наших деревенских. Сам церковный служка, невысокий крепенький живчик средних лет вытащил на стол узкогорлый кувшин медовухи, а его такая же крепкая и ловкая супруга, собрав наше промокшее и провонявшее костром бельё, унесла его к реке — стирать.

— А который в подклети сидит, его покормить? — хозяину явно хотелось поглазеть на пленника.

— Сам покормлю попозже…

— Понимаю, — разочарованно протянул он, — княжеское дело?

— Угу, меньше знаешь, крепче спишь.

— А Корней, он кто? По обличью вроде б как не из простых.

— Не из простых. Поехали с нами, тебе в Москве всё разъяснят. Там такой домик есть, без окон — без дверей…

— Да я что, я ничего…

Как ни сильно распирало хозяина любопытство, он более расспросов не продолжал, утешившись, видать, осознанием своей причастности к великой государевой тайне. Его уважение ко мне взлетело до небес. Корней ему тоже был любопытен, но, понимая, что гусь свинье не товарищ, вопросами князю он не досаждал.

Вечером, распаренные, мы сидели в обширном предбаннике топившейся по-белому пономарёвой баньки. Самого хозяина стосковавшийся по пару Корней так ухлестал вениками, что тот счел необходимым отпроситься умереть на родной кровати.

— Слушай, — Корней помялся, — э-э-э… нам обязательно Солныш… Салгар то есть, ко князю Ивану везти? Ведь замурыжат расспросами. А у ней дитё. Знаю я их: чего доброго и под подозрение попадёт — она-то живая осталась. Сговор, скажут…

Тут он угодил в точку. Даже удивительно, неужто сам додумался? Уж если меня всё больше смущала мысль о возможном участии Салгар во всем этом тёмном деле, то Москва-то слезам верить не будет, у них там, наверно, плети посохли без работы, вот обрадуются. А дело хоть и прояснилось, да не до конца. Я-то рассчитывал, что боярин Микула разговорится. Там, на Москве. Сам я даже и говорить с ним про то не собирался. Всё едино он бы отмалчивался, что мне пытать его в лесу было, железом жечь? Моя забота узнать, почему княгиня скончалась. Я и узнал. Отравили, сволочи. А кто, да как в подробностях происходило — не моя печаль. Ну бы и узнал, ну рассказал, ну похвалили бы… Не за то служим. Мне уж давно похвала начальства души не греет.

А князюшко молодец. Солнышко его (вот уже и «Солнышко», видать, и до нежностей добрались мои милые), точно, могут взять в оборот. Теперь, после странных утверждений погибшего Тархая о том, что её дочь зовут вовсе не Салгар, я как-то растерял уверенность в полной правде всех её воспоминаний о Кончаке. Единожды солгавший, кто тебе поверит… Хотя, это такая мелочь: ну и скрыла она настоящее имя дочери, так что? Я будто бы даже слышал, что у них, степняков, у каждого есть второе, настоящее имя. Это чтобы злых духов запутать, и те не могли беды ребёнку принести. У нас, русаков, тоже почём зря и второе имя человеку лепят, да и кличку в придачу. Всю жизнь бабу в деревне Глашкой кликали, а помрёт — поп какую-то Соломонию отпевает…

— Ты об Салгар только из-за дитя переживаешь? — подтрунил я. — Или ещё какие причины есть?

— Ну, и есть, так что?

— Вижу, не слепой. Только как ты себе представляешь наш приезд в Москву без Салгар? Это, случаем, не она тебе насоветовала?

— А почему сразу — она? — смутился Корней и разговор продолжать не стал.

Дождь не утихал. Хозяйка принялась убирать со стола остатки утренней снеди, попутно легонько поскабливая его ножом. Салгар занималась с малышкой, бормотала что-то ласковое и трясла перед ней ярко раскрашенной куклой-игрушкой из глины. Салгар-младшая пускала слюни и неуверенной рукой пыталась ухватить куклу. Князь Корней, как истинный воин, ценивший удобства сытого и тёплого жилья, вновь полез на печь — отсыпаться. Я, задержал его:

— Князь, сходи покорми боярина…

Корней поморщился, но промолчал и, выхватив с уносимого хозяйкой блюда кусок пирога, пошёл навестить боярина Микулу. Вернулся он очень быстро:

— Сбежал, сукин сын!

— Вот чёрт, — я поспешил в подклеть. Всё было на своих местах: стояли вдоль стены кадки, лежал на верстаке кой-какой хозяйский хлам. Не хватало самой малости — пленника. И я точно знал, кто устроил его побег.

— Нет, — ответила Салгар и с вызовом посмотрела на меня, — я не отпирала боярина. И ночью никуда не выходила.

Давно покалывавший мне сердце ледок недоверия сразу вырос на аршин.

— Слышь, старшой, — набычился князь, — пойдём на воздух, поговорить надобно.

Сидели на ступеньках крытого крыльца. Дождь чуть утих, и за косогором была видна узенькая полоса постепенно светлеющего неба.

— На Салгар, поди, думаешь? — Корней отколупал от столба щепку, ковырял в зубах, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— С чего ты взял? Да кто угодно мог. Может, тати деревенские. Я всю ночь дрых, как убитый.

Мой уклончивый ответ если не совсем рассеял подозрения князя, то, по крайней мере, дал ему возможность сменить направление разговора. Он опять задул в ту же дуду:

— Нельзя нам теперь Салгар в Москву привозить. Может, потом когда, а? Пусть пока здесь отсидится?

— Да ничего с ней не случится. Поспрашивают и отпустят.

Но Корнея так просто было не унять. Уж кто-кто, а он в вопросах сумы и тюрьмы теперь разбирался как поп в Священном писании.

— Угробят её там, сердцем чую, — его курносое лицо стало отчуждённым и злым, лоб взбороздила жёсткая складка. — Я их всех порешу, если что случится. Только, может, как-нибудь без неё обойдёмся?

Его настойчивость начала раздражать меня:

— Слушай, князь, и без твоего нытья тошно. Заладил: обойдёмся, обойдёмся… Нам дело поручено, и мы его до конца сделать должны.

— Мало что ли сделали? И без Салгар дров уйму наломали. Её-то зачем впутывать? Иль выслуживаешься, на княжье благоволение рассчитываешь? Поди и местечко тёплое в столице себе приглядел? Поближе к деньгам и почёту…

Кровь бросилась мне в голову:

— За чинами отродясь не гонялся. И служить служу только Богу да правде…

— Ага, правдоискатель… Чужую голову на плаху легко готов положить!

— Сколько ты голов заради чинов да наград положил, вспомни!

Зря я, конечно, это брякнул: Корней побелел лицом и, сжав кулаки, круто обернулся ко мне:

— Повтори…

А, ч-чёрт, дернула нелёгкая сказануть! Но ярость тащит меня всё дальше по гиблому пути:

— Повторю! Ты давно ли жалеть начал тех, кого на тот свет отправил?

Я едва устоял на ногах после удара Корнея, рот наполнился кровью. Сглотнув сладковатую влагу, я нашёл в себе силы улыбнуться:

— Вот и решили всё сразу. Завтра отъезжаем…

Корней, теперь уже красный как рак, напрягшись, стоял передо мною. Я улыбнулся ещё шире, он, не выдержав, кинулся в сени. Я спрыгнул с крыльца и побрёл со двора. Поразмышлять было о чём.

Вернулся в избу я вовремя: Корнея застал уже полностью одетым и собравшимся в дорогу. Он, облачённый в панцирь и оттого широкий как комод, укладывал в хозяйскую корзинку снедь, и поторапливал заметно робевшую пономариху. Салгар, тоже по-дорожному одетая, кутала в одеяльце свою малышку.

— Далеко собрались? — наигранное удивление в голосе далось мне нелегко.

Корней не повернул головы. Ответила Салгар:

— Прости, Саша, мы не едем на Москву.

— Ну-ну, понятно…

— А коли понятно, — резко вмешался князь, — так сядь и помолчи.

— Злой ты, Корнеюшка, — вздохнул я и присел на любимую лавку у окна.

Наконец, тягостно тянувшиеся хлопоты окончились. Корней молча направился к двери, а Сал-гар, поклонившись хозяевам и поблагодарив за кров, подошла ко мне.

— Прости, Саша. Спасибо тебе за всё, — голос её дрогнул. — Не обессудь…

— И ты прости меня, Салгар, за всё что было. И что будет…

Корней поджидал нас на дворе. Он недовольно взглянул на меня и обратился к Салгар:

— Подожди, коней заседлаю…

Князь направился к навесу сеновала и неожиданно остановился. Из-под навеса навстречу ему шагнули трое вооружённых воинов. Средним шёл человек, которого Корнею трудно было не узнать — тот самый молодецкий десятник, что месяц назад уже воевал с моим бывшим товарищем на постоялом дворе. С обоих боков десятника, чуть отставая, крались двое ратников. В руках обоих были луки, вложенные стрелы которых наконечниками смотрели в лицо Корнея.

— Не вынимай мечей, князь! — крикнул десятник. — Нам не голова твоя нужна.

Корней, уже опустивший руки на рукояти мечей, быстро глянул по сторонам. Во всех углах двора появились воины с луками наизготовку. Выглянувшая из избы пономариха с писком юркнула обратно.

— И что это значит? — у Корнея хладнокровия — на семерых.

— Отъезд отменяется, — промолвил я. — Ну, что смотришь? Вы никуда не едете, а сидите здесь под стражей, покуда я с князем Иваном толковать буду.

Я увидел как напрягся Корней, и упредил его:

— Не дури… Ты, может, и отмашешься, а Сал-гар с девчонкой? Сгинут ни за что.

Корней оглянулся. Беспомощный, жалкий, с закушенной до крови губой, он винился взглядом перед своей возлюбленной, защитить которую на этот раз был не в силах. В ответном взгляде Сал-гар сквозила мука и нежность.

— Не надо, милый…

Под мой глубокий вздох удовлетворения князь медленно снял пояс с ножнами и бросил его на траву двора. За поясом последовала броня и шлем.

— Куда? — хрипло спросил Корней.

— В подклети посидите. Я вернусь через три дня.

— Сволочь ты, Сашка, последняя. Дай срок…

— А ты — дурак. И тоже последний. Я еду один, уразумел?

Но до князя, по-моему, это не дошло. Он, поддержав Салгар, потопал в клеть. Десятник, замкнув своих новых пленников и выставив у дверей караульных, возвратился на двор:

— Когда едешь?

— Прямо сейчас. Держи их тут ровно три дня. Если не вернусь к тому — отпусти на все четыре стороны. И забудь об нас навсегда. Девке позволяй днём гулять по двору под присмотром, а витязю для нужды бадью в дальний угол поставь. И очень осторожно с ним.

— Ладно, езжай.

Десятник своё дело знал, пьян да умён — два угодья в нём. Особенно, думаю, его вдохновляла последняя строчка моей подорожной грамоты от князя Ивана: «А кто не похоте помочь слуге моему Олександру живота лишится».

Ох, и попотел я, пока нашёл чернил в этом селе! А пергамент был, действительно, княжий — я украл его вместе с привешенной печатью у князя Ивана в тереме, был грех. Подчистил, подписал, и — пожалуйста: «Есть! Так точно! Здравия желаю! Ты — начальник, я — дурак!»

Застоявшийся каурый взял в намёт. Грязь летела до деревенских крыш. Москва ждала. И точила топоры…

Попал я в оборот… Столица гудела, как растревоженный улей. Из тесноты городских улиц выскакивали конные ратники — нарочные, бережно поддерживая локтями сумки с грамотами. Всадники встлань уходили по подсыхающим дорогам, обдавая путников брызгами из встречающихся кое-где луж. Навстречу им в город плыла целая река обозов и одиночных возков, везущих грузы не иначе как государственной важности. Об этом легко было догадаться, судя по злющим лицам возниц-мужичков, оторванных от родных делянок в самый разгар сева. Больше всего попадалось, отчего-то, телег с мукой и битой птицей. Похоже, стольный град готовился гулять. С какой только стати? Ближайший возница, добрый молодец с повязанной от зубной боли щекой, к которому я обратился за разъяснением, поначалу, не разобрав, взмахнул кнутом, намереваясь ожечь моего каурого, теснившего с дороги его чахлую кобылку, но, углядев меч на моем бедре, остыл и, нехотя, с сердцем, ответил:

— Юрий Данилыч три дня назад заявился из Новгорода. С дружиной, забодай их коза…

Испугавшись, что ляпнул чего лишнего — не ровён час, я тоже из дружинников — детина осёкся, и преувеличенно внимательно начал приглядываться к правому переднему колесу, вихлявшему на оси так словно оно шло на самоубийство.

— Нет, не дотянет, — посочувствовал я и толкнул коня в рысь.

— Тебя переживёт, — сварливо отозвался мужик мне в спину.

У распахнутых ворот Тайницкой башни мне пришлось спешиться, проехать не было возможности — в полутёмном зеве башни сцепились передками две встречные повозки, каждую из которых сзади подпирало ещё с пяток гружёных и пустых телег. Их возницы непрерывно и разом давали советы передним, на что те отвечали отборной руганью. Так прождать можно было до вечера, и я поворотил коня к ближайшему гостиному двору. У коновязи толкался мальчонка-прислужник, ему я и сдал своего любимца, вырвав из отрока обещание покормить животину. Сам налегке вошёл в детинец пешим ходом.

В кремле мало что изменилось: так же шумела работными голосами стройка, так же носились туда-сюда вестовые, топтались на дворах дружинники, да степенно шагали по своим думным делам княжеские бояре и ближники. В хоромы князя Ивана Даниловича я сунулся со знакомого заднего крыльца.

— Топай отсюда, нету покуда князя, — лениво процедил стражник у дверей, пухлогубый несмыслёныш, уже нахватавшийся столичных повадок. Пришлось идти обходить дворец, однако и у красного крыльца мне не засветило. Там стояли аж трое таких пухлогубых. Но эти оказались добрее:

— Князья новострой уехали поглядеть. Давненько уж. Так что к обеду должны вернуться. У тебя дело какое?

— По службе.

— А-а, ну поджидай, поджидай…

Но ждать я не стал:

— Слышь, ребята, а где тут скорняки и портные живут, которые княжескую семью обшивают?

— Ты что, приодеться решил? — загоготали караульщики. Но как пройти, объяснили. Место оказалось совсем рядом с кремлём, так что когда в распахнутые ворота княжьего дворца вкатила, наконец, череда всадников, во главе которых ехали оба Даниловича — старший Юрий и младший Иван, я уже вернулся обратно. К тому времени я так проголодался, что к обеду в первую голову следовало позвать меня.

Хотя за братьями следом пылила такая свита, что вместительный двор в один миг стал подобием базара, однако острый глаз князя Ивана меня всё же ухватил. Впрочем, трудно не заметить человека, стоящего на груде брёвен и возвышающегося над всеми всадниками на две головы. Я видел, как князь Иван наклонился и что-то пошептал одному из своих дружинников. Тот повертел головой, его глаза отыскали меня и, соскочив с седла, дружинник протиснулся через толпу челяди.

— Иди следом, — сказал он. И вскоре я снова сидел в той самой светёлке, что три недели назад провожала меня на Тверь.

— Жди, — скупо промолвил мой провожатый и протянул руку. Я отдал ему меч. Тут, похоже, порядков не любили менять.

Томиться пришлось долго. Где-то в правой стороне хоромин раздавалось бряцание посуды, прерывавшееся то смехом множества человек, то общим стройным криком. Мой желудок всякий раз на приносимое ветром напоминание о соседнем пиршестве откликался голодными судорогами.

Было далеко за полдень, когда в горницу, пригнувшись поочередно в узкой и низкой боковой двери, вошли двое: Юрий Данилович Владимирский и Иван Данилович Московский. Высокий статный Юрий был на голову выше своего младшего брата, заметно опрятнее одет; во всём облике его проступала крутая, в деда — Александра Невского, воинская закваска.

— Это, что ли, твой соглядатай? — владимирский князь оглянулся на младшего брата, затем снова тяжело глянул на меня и плотно угнездился на лавке рядом с входом.

— Ну, здравствуй, мечник. Вернулся, значит? — Иван Данилович дождался пока я разогнусь из поклона, и поманил пальцем подойти поближе. — Давай, рассказывай, как там Тверь поживает?

Я стоял пред ними и говорил. Рассказал, как попали мы с князем Корнеем в Тверь. Рассказал, как выкрали служанку княгини Агафьи. Как спасались в тверских лесах на охотничьей заимке. Рассказал (правда, не всё) о страшной ночи на поляне языческого капища. И чем дольше длился мой рассказ, тем больше мрачнел владимирский князь. А когда я дошел до имени боярина Микулы и некрасивой истории его исчезновения, князь Юрий, не выдержав, грохнул кулаком по столу, отчего расписная солонка, подпрыгнув, покатилась по столешнице, рассыпая длинную дорожку соли:

— Ты что ж, пёс, нам байки здесь сказываешь? Тебя зачем в Тверь посылали? Узнать по какой причине княгиня моя, упокой Господи её душу, преставилась… Почему ты боярина нам сюда не притащил? Я б ему жилы повытянул! Он бы у меня пожалел, что на свет родился. Да и девку княгинину надо было за косы подёргать! И на тебе: ни того, ни другого!

Я перевёл глаза на князя Ивана. Тот щурился в окно и барабанил пальчиками по колену. Похоже, помощи мне от него ждать не приходилось.

— Не гневайся, князь, а только умерла княгиня от чёрной болезни, это вся правда…

Еще никогда, мне показалось, я не врал убедительней. Во рту разом пересохло, а на левой икре предательски задёргалась жилка. Миг был решающий, я переступил черту, и назад пути не было.

— А кто теперь это подтвердить сможет? Был у тебя в руках боярин, да не просто боярин, а начальник кремлёвской стражи, да помер некстати… Уж здесь-то мы бы ему язык развязали! Была служанка княгинина — сбежала. И князь Боровской отбыл, поминай, как звали. Это каким растяпой быть надо, чтоб такое дело сквозь пальцы спустить?!! Как это у тебя так ловко получилось, что кто вокруг ни был непременно либо помер, либо сбежал незнамо куда?

— Прости, Великий князь, посол твой — Родион Кириллович — живой остался.

— Ага, посол, мать его… Да твой Родион Кириллович к тверскому князю как блоха перескочил. И целованье крестное, какое Ивану давал, старый лис, позабыл. Всё грамотки строчит, мол, не нашел злого умысла в смерти жены моей. Как и ты…

Что мне оставалось? Я пожал плечами и вздохнул. Этот некстати вырвавшийся вздох окончательно вывел великого князя из себя.

— Что ты вздыхаешь, олух?!!

Он обратил побагровевшее лицо к князю Ивану:

— Сдаётся мне этот парень не всё нам рассказывает. Или купили его тверячки за полрезаны, иль мамка его от деревенского дурачка нагуляла.

Во мне всё замерло. Теперь я видел перед собой не Великого князя владимирского. Передо мной стоял и изгалялся над памятью моих родителей просто большеносый кривоногий ублюдок.

— Матушку мою, — я не узнал своего голоса, в глазах плыла краснота, — ссильничали рязанские воины, когда вы, князья московские да рязанские, очередную деревню меж собой не поделили. По вашей вине у нас полдеревни сгорело дотла. И отца моего, как он с вилами на воев бросился, матушку защищая, тогда зарубили… А потом этими же вилами они матушке в грудь! И видел я, отрок девятилетний, это своими глазами.

Напрягшаяся рука Юрия медленно-медленно, с усилием разжалась, наполовину вытянутый меч со стуком упал обратно в ножны:

— В колодки его, Иван. В колодки… И ни жрать, ни пить не давать, чтоб знал как со своим князем разговаривать нужно, — Юрий зло оттолкнул стол и вышел из горницы вон.

Если, выживши из ума, на старости я буду рассказывать, что в остроге песни распевал, не верьте, внуки мои. В тюрьме мне было плохо. Нет, поначалу, пока я горел душой на Великого князя, ничего, сносно. А вот ближе к утру следующего дня, остыв, я призадумался. Гнить в тюрьме до скончания века мне не улыбалось. А могло теперь выйти и так.

Хорошее, кстати, местечко мне досталось: яма, вроде колодезного сруба, только пошире. Но стены из лиственничных брёвен сухие, без прели. И пол сухой: глина, утоптанная моими предшественниками до каменной крепости. В углу — средних размеров бадья, накрытая крышкой, из-под которой сочился ядрёный слезоточивый запах.

Сверху яма была закрыта деревянной решёткой, окованной полосами железа. По решётке нет-нет да прогуливались стражники, всякий раз осыпая меня мелким мусором с подмёток.

Про то, что наступило утро следующего дня, я догадался по некоторому оживлению в узилище: стали чаще ходить наверху, да, проснувшись, взялся срамить стражу сосед-колодник, чья клеть находилась выше моей.

— Когда жрать дадите? — орал он. — Солнце в дуб встало!

Счастливый человек, в его конуру, ты смотри, и солнышко заглядывает… Я, поднапрягшись, увидел сверху, за решёткой лёгкую синеву. Действительно, день; и дней таких у меня впереди… Желудок вяло напомнил мне, что со вчерашнего утра у меня во рту и маковой росинки не было. Но голове было не до него.

— Эй, ты там, вылазь!

Жёлтое пятно лампы заколыхалось в устье колодца и оттуда, пребольно ударив меня по вытянутой ноге, упала тяжёлая, узкая лестница. Я, охая и потирая ушибленное место, полез наверх. Там стояли и ждали два стражника. Один из них с грохотом бросил решётку обратно, не достав лестницы из ямы, а второй, развернув меня, полуслепого, толкнул в спину:

— Топай живее, Иван Данилович ожидает.

Я двинулся вперед, дружески направляемый тычками железной руки, и шагов через тридцать оказался в знакомой мне большой комнате. Там сидел князь Иван. Он был один.

— Как ночь на новом месте прошла? Воспоминания не жали?

Князь оскалился в ухмылке. Не ему же сидеть…

— Благодарствую, князь. Живём — покашливаем, ходим — похрамываем…

— А ты что не весел? Вчера вон каким орлом князю великому дерзил! Пакостник… Ладно, присаживайся. — Иван Данилович махнул стражнику — тот немедленно исчез, тщательно притворив за собой дверь. — Давай-ка, вернёмся к твоим байкам. Значит, в Твери вы украли княгинину служанку. Этому верю, поскольку не одни вы у меня там рыскали.

Князь уловил, как у меня дрогнули уголки губ:

— Ты не щерься. Не пришла ещё твоя очередь лыбиться. Так вот, служанку украли, молодцы. Но тут князь попался. А теперь объясни, с какой стати ты решил, что его тверячки за здорово живёшь возьмут и отпустят?

— Князь Корней был для них не добыча. Они должны были захотеть до нашей заимки добраться. Ну и клюнули…

— Ага. А теперь объясни, на кой ляд им нужны были ты или, как её… Салгар? Может, она знала что-то, чего другим знать не следует?

Я молчал. Князь Иван пристально вгляделся мне в очи. И продолжил:

— Знала, знала. А знать она могла одно: княгиню именно отравили… Что, не так?

— Князь, да неужели, случись, что у тебя из дворца украли б кого, погони не послал?

— Хм, послал бы, пожалуй. Тогда другое объясни… Почему Салгар эта не захотела ехать сюда? Ты, вроде как ей жизнь спас, волю вернул, а она — фьить! — и пятки смазала. Говоришь, стычка с тверской стражей дорожной, после которой вы в разные стороны и разбежались. Может, конечно, это дело случая, что обратно повстречаться не могли. А я вот думаю, что как-то она во всей истории с Кончакой… Агафьей то есть, замазана. Вот и воспользовалась случаем. Освободили вы её, из тверских владений вывезли, чего ей ещё желать? Вот и вильнула хвостом. Да и князь при ней остался. И ведь знала, что у тебя здесь крупные неприятности могут случиться. И князь Боровской тоже хорош, из-за бабы на измену решиться! Тьфу!

Стремительный плевок князя случайно попадает в дальнюю свечу. В комнате воцаряется полумрак. Иван Данилович запнулся, остановленный какой-то мыслью, и покачал головой:

— Нет. Кончаку со света насильно сжили. Я убеждён в этом. И ещё убеждён, что ты чего-то недоговариваешь. Заладил одно — чёрная болезнь, чёрная болезнь… Будешь упорствовать — просидишь здесь всю жизнь. Всё равно на суде у Великого хана мы докажем вину тверского князя. Не будет тебя, найдутся другие свидетели. Но ведь ты сам правду любишь. Побойся Бога гневить!

Ага, переговоры. Это другое дело.

— Кончаку, верно, отравили. Твоя правда, князь. Но князь Михаил в этом не участвовал.

Иван Данилович крякнул с досады:

— Вот заладила сорока… Ты всё ж давай, определяйся, кому служишь: Москве или Твери?

— Я целованье Великому князю Юрию давал, ему служу и Москве.

— Вижу, как служишь…

— Но прежде, князь, я служу правде да всей Руси!

Побуревшее чело Ивана Даниловича сморщилось, как от кислого яблока:

— Только не учи князя отчизну любить, да не надо слов вот этих, высоких. Не твоя печаль за всю землю страдать. Страдалец нашёлся! Что ты понимаешь, смерд…

— Твоя воля, князь, но и мы, хоть люди маленькие, да видим с нашей горушки…

— Ну что ты там этакое разглядел? Давай, давай выкладывай начистоту.

Терять мне было нечего. Я печёнкой чувствовал, что или я выйду из заточения после этого разговора, или никогда. Разжалобить князя Ивана — дело дохлое. Оставалось идти напролом.

— А что Тверь татарам хоть кланяется, да лоб-то при этом не расшибает. Там и народ-то особый, прямей нашего ходит под татарами, не заискивают.

— Ох ты, блин горелый, — взвился князь Иван. — На кого намякиваешь? На брата моего? Много дало тверскому народишку, что князь Михаил с сынками своими перед татарами заносится? Сколько раз уж зорили они тверской край? И ещё не раз по их пределам пройдутся!

— Да ходили-то они по вашему приглашению!

— А что, прикажешь в дёсна Тверь целовать? Да коли даже б и хотел я… На Руси со времён благоверного предка нашего, Владимира Мономаха, царство ему небесное, один порядок был: бей своих, чтоб чужие боялись! И если не мы тверского князя, то он нас раком поставит. И что нам татары худого сделали? Власть Узбекова на Руси — власть законная. Дед наш, Невский, не потому ли с Батыем кумовился, что понимал — сила солому ломит, а ласковое теля двух маток сосёт? Это он завещал нам дружить с Ордой. Так с какой стати мне менять то, что дедом поставлено? Если у родственничков моих тверских тяму не хватает, понять не могут, что не время с Узбеком спорить, то Бог им судья. А по мне так лучше сперва в своей избе порядок навести и уж потом весь мир переустраивать…

Иван Данилович глубоко вздохнул, успокаиваясь, невесело усмехнулся:

— Да это всё так, на ветер говорю… Сам удивляюсь, чего тут сижу и время на тебя трачу? Давай к делу вернёмся: значит, всё ж отравили невестку мою?

— Салгар сказала, что завернуло её в одночасье, сразу после завтрака им плохо стало, а к обеду уже умерла. Да и с Тумыном странная странность приключилась, подпоили его, чтоб поутру кушанья отведать не смог. Всё одно к одному сходилось.

— А это кто такой?

— Кавгадый при княгине Агафье своего человека оставлял. Он всегда всю снедь до того как княгине подавать пробовал. Ну и, наконец, Ратибор, о котором я вечор говорил, тот, что Перуну своему нас схарчить собирался, прямо подтвердил, мол, сейчас вас всех пошинкуем, доделаем то, что в кремле не удалось!

Князь Иван пожевал губами, помолчал, а потом сказал:

— Всё в грамоте изложишь. И не растекайся, по сути пиши. Чернил принесут тебе. В полдень князь Юрий во Владимир отъезжает. До той поры ты отсюда ни ногой, а потом отпустят тебя. И чтоб духу твоего на Москве не было. Отправляйся под Смоленск к полку своему. Аль не хочешь более служить? — он усмехнулся. — Да не бойся, нет уж там прежнего воеводы. Везут его сюда, голубя, со скованными лапками. Неделю назад грамоту от тамошнего пристава доставили. Дознались-таки, в чью пользу мука ушла. Ну и про тебя писано там, мол, был тут у нас герой, борец с кривдой… Эта грамотка и перевесила. Бог с тобой, живи. Хоть ты и не оправдал надежд моих. А потому — с глаз долой и из сердца вон! Если хоть словечком кому проболтаешься, зачем в Тверь ездил, то…

— Никогда и никому.

— Смотри!

Князь был уже при выходе, когда я окликнул его.

— Иван Данилович! А денег малую толику бы… У меня свадьба скоро.

— Чево-о-о? — изумился князь. — Тебе, может, королевну в кровать принести? Ну и ну! Видел пролаз, но такого!

Иван Данилович хлопнул дверью. По коридору разнёсся его бас, которым он отдавал стражникам распоряжения. Наверное, говорил про меня. Я явственно различил трижды повторившееся «зас…нец!» и конечное слово «взашей». Оно звучало сладко как Бояновы гусли. Я был согласен, если из тюрьмы меня выгонят даже пинками!

Московский князь выполнил-таки своё обещание: после того как я мелким почерком излил на представленном мне листке пергамента все тверские наблюдения, касавшиеся обстоятельств кончины княгини Агафьи-Кончаки, меня выпустили на волю. Караульщик при воротах острога, отпирая маленькую калитку, устроенную в середине ворот, даже улыбнулся мне как старому знакомцу:

— Редко которые своими ножками отсюда выходят. А ты резвый, попрыгунчик, сесть не успел, как выпустили. Поди, всех вкруг себя облыжно обнёс, чтоб самому выпутаться?

— Своих, борода, мы не сдадим никогда.

— Ну-у, — не поверил воротинщик, — сто лет тут стою, а такого не слыхивал.

— Маловато, значит, стоишь. Ещё столько простой — сам убедишься, что бывают в жизни чудеса.

Воротинщик громко заржал, а мне его щербатая разбойничья рожа показалась вдруг невыносимо милой. Я любил весь мир.

— Пойду, дядя. Здоровья твоим деткам.

— Ну, иди, иди…