На двенадцатый день после Пасхи подобревшие на время тверяки принимали большого посла из Москвы. Воскрешение Господне, как известно, смиряет грубые нравы, а потому прискакавший на княжеский двор посольский гонец с просьбой к Михаилу Ярославовичу принять московских посланцев, не был, как обычно, посажен в темницу. Грамоту от москвитян князь также против обыкновения не разодрал, а гонцу сказал:

— Пущай приезжают, поговорим…

Гонец тотчас ускакал в обратный путь, благодарно крестясь на каждую встречавшуюся колокольню.

Посольство, а паче возглавляющего его боярина Романа Кирилловича, верстах в трёх за тверской околицей встречал нарочно посланный почётный караул, в челе которого на вороном жеребце утвердился старший из сыновей бывшего великого владимирского князя — Дмитрий. За глубоко посаженные карие, почти чёрные, с красноватым отливом глаза в народе его прозвали Грозные Очи. Дмитрий своего прозвища не любил и частенько обещался: «Как услышу — выпорю!».

— Ой-ой-ой, — пужался народ.

Завидев два возка посольства, сзади которых тянулась охранная полусотня в сине-красных московских кафтанах, тверские сошли с коней: рад не рад, а соблюдай обряд. Верхом остался только княжич, и когда передний возок поравнялся с ним, он, до самой гривы поклонившись боярину, сказал густым мужичьим басом:

— С благополучным приездом, Роман Кириллович! Желаю здравствовать.

Посол, щуплый старичок лет пятидесяти пяти с острым лисьим личиком, выкарабкался из тележной кибитки — ноги затекли. Как был в богатой собольей шубе, медленно опустился на колени у копыт княжьего коня.

— Благодарение Богу, добрались… Здоров ли великий князь Михаил свет-Ярославович? С поклоном мы к вам.

— Отец здоров, чего и вам желает! — Дмитрий остро глянул в посольские глаза: не издевается ли хитрая московская рожа? Уж им-то бы хотелось у князя Михаила здоровья поубавить.

— Пожалуйте в стольный град, — Дмитрий снова поклонился и, дождавшись, когда посол, старчески кряхтя, взберется в кошевку, заорал:

— Первая сотня спереди, вторая — сзади. Трогай!

Сам, нарушая торжественность строя, зарысил рядом с посольским возком. В городе разом, по команде, затрезвонили церковные колокола.

В тот день тверской великий князь посольства не принял. Не в отеческих обычаях вот так сразу, не успели приехать, о больших государственных делах толковать. Прямо насмешка могла получиться! Послам, чёрт их принес, отдохнуть с дороги не помешает.

Приехавших водили в мыльню. Понятно, только посла с его подручниками, боярскими детьми. Посольские стражники — люди военные, обойдутся. Стражники отсыпались в сарае на широком епископском дворе, что был отведён посланнику на постой, да ходили за стены крепости купаться. К вечеру весь архиерейский двор был утыкан копьями — на длинных, серых от вьевшейся грязи и пота, древках висели сполоснутые в реке московские порты. Копье с маху всаживалось в бревенчатый тын и вешало готово…

Осанистый, ещё молодой, дородный телом епископ Варсонофий проходя по дорожке к своим палатам, недовольно оглядел всю эту сермяжную живопись, но, вздохнув, смирился. Случившиеся на дворе московские воины встали на колена. Варсонофий широким взмахом окрестил полуголых стражников и висящие за ними исподники.

— Мир вам, дети мои! — сказал. И снова отчего-то вздохнул. Наверное, подумал о войне, которая с малыми перерывами бушует между тверским и московским князьями. Уже который раз ему, духовнику, приходится мирить не в меру передравшихся владетелей. Каждый поход той или другой стороны, а они случались чуть не по два раза на год, оканчивался выставлением денежного счета, разменом пленными боярами и воинами да целованием договорных грамот. Церковные иерархи выступали при этом зачинщиками и поручителями их исполнения. Конечно, все свои обещания князья удивительно быстро предавали забвению и снова малообжитые дебри от Ладоги до Вятки оглашались душераздирающими воинскими песнями и стуком мечей о щиты. Только святая греческая вера спасала этот бедный потерянный народ во главе с одичалыми предводителями от окончательного самоистребления.

— О, Господи! — ещё раз вздохнул Варсонофий и ушёл в терем.

— О, Господи, — простонал московский посол и сполз с полка, где принял уже изрядную трёпку березовыми вениками.

— Хорошая банька! — похвалил посол. — Хотя у нас в Ростове бани лучше. У нас полки-то из осины стругают, смола на задницу не липнет.

— Дак и тут из осины, боярин, — сплоховал один из мывших посла ближников, постельничий Егорка Сума, и осёкся.

— Из осины, говоришь? — поджал боярин узенькие губы. — Смотри-ка! Ну, это одна такая в Твери.

— Понятное дело, одна, батюшка! И детинец у них куда меньший, чем у нас, и избы тут ниже, и лес в округе чахлый…

— Да, хорошо сейчас у нас в Ростове! — боярин мечтательно причмокнул. — Поди, уж и яблони зацвели. Эх, завела дорожка дальняя! Уж сколько я твердил нашему князю Василию Константиновичу, что никакого прибытка нам от дружбы с Москвой не выйдет. Хорошо хоть он по зиме не сунулся вместе с князем Юрием идти сюда ратиться. Сейчас бы тоже сидел, убытки подсчитывал! И вот за эти уговоры он меня в благодарность сюда послал, москвяков выручать! Ну, есть справедливость на земле? Ты, говорит, Роман Кириллович, голова! Ты, говорит, на год вперёд видишь. Меня, говорит, Иван Московский просил прислать кого, чтоб с Тверью замириться. Кого ж мне послать, говорит, как не тебя? Тьфу, пропасть! — ожесточается посол от воспоминаний. — Чего стоишь, Егорка? Давай три мочалой, скважина худая. Неделю, чай, по разным постоялым берлогам маялись, пока до Твери этой окаянной добрались. Запаршивел, как собака!

И уже когда распаренного, ополоснутого напоследок душистым, на мяте, настоем боярина на простынях несут в терем, он узкой рукой тычет Егорку в скулу:

— Плохая у тверяков баня… Полок-то, говоришь, сосновый?

— Сосновый, батюшка, сосновый!

Самым слабым местом в обороне Михаила Ярославича была судьба княгини Агафьи. Конечно, не будь эта крещёная татарка сестрой Великого хана, князь и не почесался бы, случись с ней худшее. В конце концов, любой вред, который он мог бы нанести своему заклятому сопернику, князю Юрию, уже ничего не добавлял в ту слепую ненависть, что переполняла их все годы четырнадцатилетней убийственной вражды из-за владимирского престола.

— Ну, что там, на Москве? — спросил князь Михаил после взаимных приветствий и обязательных в таких случаях вопросов о здоровье, которыми они обменялись с московским послом. Разговор происходил с глазу на глаз в одной из верхних светёлок княжеского дворца.

Прибывшая с боярином Романом свита из боярских детей осталась в гриднице — большущем помещении в самом центре дворцовых строений, где часом раньше произошло всё торжество представления посольства тверскому князю. Затем тут же были накрыты столы и гостей пригласили к трапезе. За длиннющими столами, установленными в две полосы вдоль зала, освещённого множеством толстенных сальных свечей на громоздких медных шандалах, при желании можно было накормить две-три сотни гостей. Столько примерно и было приглашённых. А поскольку «московцев и ростовцев» имевших сан и положение, дававшие право пировать у тверского князя, в посольстве было раз-два и обчёлся, то вся пирушка больше смахивала на тесную дружескую вечеринку тверского дворянства, на которую по досадному недоразумению забрёл кто-то лишний. Впрочем, тверские не переходили граней приличия, даже когда на десятый раз рассказывали, как лихо они били московское войско в предыдущие годы. Сам глава посольства и тверской князь, выслушав первые заздравные речи, обращённые по большей части к князю, и, пригубив вина, поднялись наверх.

Стоял почти по-летнему тёплый день. Окна светёлки, заставленные разноцветными венецианскими стеклами, по случаю тепла распахнули настежь и в них, с такой высоты, были видны заросшие тёмными лесами дали и плывущие в полном покое белые высоченные облака.

— А чего ей, Москве, станется? — пожав плечами, ответил посол на вопрос князя. — Вы ж в декабре их преследовать не захотели, они и рады…

— Сил у нас маловато было. Собирались второпях на оборону: как прослышали, что Юрий прямо из Орды с Кавгадыем сюда торопятся. Да и не везёт мне на Москву, я уже дважды под стены к ней подступал, а взять не мог! Городишко ведь плёвый, с моей Тверью не сравнишь. Уж и не говорю про старинные города, к примеру, ваш Ростов Великий. Кремль в Ростове каменный, народу, поди, раз в пять больше чем в Москве этой. А вот не даётся мне она!

— Народу, князь, у нас в Ростове нынче сильно поубавилось. Одолели ордынцы. Чуть не каждый год набег. Сколько раз мы с моим князем в Сарае бывали, Великому хану кланялись, чтоб унял своих мурз. Как в стенку горох. А ведь каждый поклон денег стоит. Не поверишь, князь, обнищали до последней нужды. Простой народишко давно начал в Москву утекать, где спокойней. А и я подумываю — не пора ли от татар подальше?

— Да хоть ко мне в Тверь подъезжай, мы слугам верным всегда рады.

— Спасибо, князь, на добром слове. Но раз про службу речь зашла, давай поговорим о том, зачем я сюда явился.

— Чего не понять! Пленными ещё на Евдокию разменялись, осталось старшинством померяться в Орде, да с помершей княгиней Агафьей, царство ей небесное, порешить. Юрку, сопляка, я за Великого князя владимирского, хоть режь меня, не посчитаю. Грамоту ханскую на Великое княжение он лукавством да подлизом получил от Узбека! Того не бывало на Руси, чтоб младший племянник наперёд дядьки старейшим князем стал! Вот лето придет, в Орду соберусь. Я всё хану расскажу, пусть рассудит. А с княгиней Агафьей, вот крест свят, несчастье не по нашей воле приключилось. Болезнь у нас ныне зимой чёрная открылась, купцы бессерменские завезли, — при этом воспоминании князь суеверно перекрестился и продолжал. — Да Бог милостив, недолго зараза в городе задержалась: простолюдинов десятка три перемёрло, а у нас во дворце кроме княгини, почитай, язва никого и не задела!

— Эхе-хе, — закряхтел боярин. — Как раз это и наводит князя Ивана на сомнения.

— А Юрий что ж?

— Юрий в таких делах полностью на младшего братца полагается. Сам-то он до сих пор ещё в Новгороде.

— Это нам ведомо. Сообщают, новгородцы и дальше не прочь помогать ему, связал их чёрт верёвочкой…

— Так как с княгиней поступить велишь, князь?

— Тело, если надо, выдадим. Да ведь тебе, чай, князь Иван и дознанье поручил учинить?

— Прости, князь, но это так.

— Ну, что ж… В другой раз и не стерпел бы от этих братцев такой наглости, да уж больно особый случай. Завтра повелю всех, кто был близь княгини Агафьи, к тебе на допрос прислать. Иль кого ещё захочешь послушать?

— Мне, великий князь, больше всего твои речи любо слушать. А людишек пришли, пожалуйста. Да только они ведь то и повторят, чего ты им наперёд накажешь? Мол, умерла княгиня не по злому умыслу, а по Божьей воле?

Посол вдруг замолчал, будто у него перехватило дыхание, потёр рукавом сухие глаза и неожиданно провыл плаксивым голосом:

— Ай, умерла, касатушка наша, во цвете лет! Закрылись её ясные очи и не увидеть ей больше, как красна землица тверская! Тут и леса строевые, и луга заливные… Ведь ежели бы доброму хозяину сто по сту десятин землицы этой, да тысчонку рублёв серебра на заведение, это как же зажить можно!

Ошеломлённый князь не сразу ухватывает суть происходящего, а сообразив, к чему клонит посол, широко улыбается и говорит:

— Ну, Роман Кириллович. Ну, голова! Верно бают, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. А землица у Твери есть. Найдётся. Не сомневайся!