Теперь о походе. Водили мы тогда по архипелагу шестидневные лодочные походы. Инструктор — царь и бог, кум королю и брат министру. Не то что на виду всегда, а просто первый парень на деревне. На веслах упирается как викинг. Его шлюпка самая ходкая, всегда впереди. Все знает, все покажет, все расскажет. На двухметровой волне проведет «эскадру» свою (а ходили иногда по 15 шлюпок) через пролив между Валаамом и Святым так, что ни одна лодочка бортом не тронет. В грозу, под проливным дождем, в темпе сам поставит палатки и костер разведет под этим же дождем. И сварит, что надо, и накормит. У него и чай самый вкусный, и борщ. И покажет, где точно клюет сиг, и сам вытащит, к всеобщему восторгу, хариуса. И при восторженном ужасе публики зарежет овцу, купленную в поселке на шашлыки. А уж шашлыки сварганит — пальчики оближешь. Да наутро еще и харчо сварит, какого в ресторане не подадут. Ну и в застолье — первый тост за инструктора, первый стакан — ему.

Ну, так далее и тому подобное. А ведь были все тогда студентами. В июне — сессия. Ее ведь сдать надо. Крутились, как белки в колесе. Урывками, иногда и по ночам, в каждую свободную минуту готовились к экзаменам. И сдавали, и вроде неплохо. Троечников не держали. Учились все, надо признать, хорошо. Да, в общем-то, бюро путешествий дураков и посредственностей не брало.

С учебой особенно доставалось нам, студентам творческих вузов. Экзамен по мастерству ни досрочно сдать нельзя, ни перенести. Все равно выкручивались и сдавали. На кафедре Товстоногова не забалуешь. Из «творческих» нас было трое, остальные — все университетские. И, кстати, вся когорта составляла 7-10 парней. Позже появились и девчонки. Но это уже тогда, когда туризм теплоходный стал «разбухать», наращиваться в объемах.

Ну а помимо застолий, составной частью этого нескончаемого праздника были романы. Мимолетные турбазовские романы. Кто их не имел, тот прожил на соседней улице! Комический драматизм их состоял в том, что с отъездом «дамы сердца» на материк роман и иссякал сам собой, но отъезжавшие не знали об этом. И шли к нам с материка, со всех концов «необъятной Родины» мешки писем, бандеролей, даже посылок с подарками и яствами. А мы, дураки сопливые, и радовались! Чему? Немало девичьих сердец было взято за живое в ту пору.

Но! Читатель! Бабниками мы не были, ни боже мой. Мы были романтиками. Мы и сами подчас втрескивались по уши. А еще были мы тогда на Валааме «Ротшильдами» — самая высокая зарплата у нас. По окончании навигации купить костюм не составляло затруднений. Я и сам ходил в институт в прекрасном французском костюме.

Году в 1968-м, может, 69-м прошел «звон» в ленинградском бюро, что валаамские экскурсоводы гребут деньгу лопатой. Началось нашествие алчуших, золотая лихорадка. Срывались изо всех отделов бюро хорошие экскурсоводы, профессиональные, но Валаама совершенно не знавшие. Не удивительно, что они становились персонажами анекдотических историй.

Ну, представьте: городская дамочка, всю жизнь катавшая экскурсии только по Питеру в автобусах, имевшая представление о лесе как о Екатерининском парке Царского Села, попадала на тропы Валаама. Ну, то, что на экскурсии несла полную околесицу — это само собой, но бывало и почище. Некая дама (не буду называть фамилий и имен) возле Игуменских озер окончательно заблудилась, хотя оттуда к Гефсиманскому скиту всего две дороги: по одной — пришла на озеро, по другой — ушла. Но это для нас. Для нее — конец света! Заводит группу в непроходимое, гудящее от комаров болото, радостно объявляет опешившей группе привал и… смывается. Нет, не убегает от группы (хотя и это бывало!), а идет искать дорогу (которая у нее под ногами). Часа через три рассвирепевшая группа сама выходит из леса и является к теплоходу. Скандал, жалобы, ярость, которую кое-как удается погасить. Да ведь и людей понять можно! Но дамы нет. Нет, как нет. К вечеру идем всем кагалом искать. «Разбираем» дороги — по одной на каждого — и в поиск. И находим уже ночью (благо, они белые) в семи километрах от этого злосчастного болота, в районе скита Всех Святых. Ну, заблудилась, вы скажете, что тут особенного? Да весь фокус-то в том, что скит-то стоит не на Валааме, а на Скитском острове и, чтоб попасть на него, надо вброд (мостов тогда не было) преодолеть две протоки. Одну глубиной по пояс, а вторую — по грудь и глубже. Как она туда зашла? Ясное дело, до полусмерти изъеденная комарами, мокрая, в соплях и слезах и уже прощавшаяся с белым светом. На другой день — «с вещами!» на теплоход. А на прощанье: «Чтоб ноги твоей здесь больше не было, старательница!» Она, видите ли, хотела рюкзак денег здесь заколотить!

А бывали случаи просто потешные. На всю жизнь запомнил одну свадьбу. (Но опять же без имен. Персонажи и так себя узнают.) Жили-были на турбазе лихой, многоопытный инструктор и молоденькая медсестричка. Ну, роман, ну, любовь, ну, свадьба! А что? Святое дело. Только свадьбу свою они решили сыграть не в Питере, не на Валааме даже, а на острове Ханхипзаси. Он на морских картах значится как Малый. А лежит островок от Валаама в трех милях, т. е. почти в пяти с половиной километрах. Да и островок крохотный и неуютный: голая скала, ни деревца, ни кустика, весь загаженный чайками. Одна примечательность — торчит на нем 20-метровая маячная башня. Маяк автоматический. Что они в нем нашли — непостижимо. Но вот решили — и все тут. Понаехали гости из Питера.

В назначенный час погрузились все в дори (большая такая ладожская рыбацкая лодка с дизельным мотором, вмещает до 25 человек) и отправились на этот «дивный» остров. Далее все как положено: расстелили скатерть-самобранку и ну гулять. Гуляли, гуляли, все съели, все выпили, пора и на Валаам, под кров турбазы. Хватились лодки, а лодки нет! В радостной суете предвкушения забыли ошвартовать (привязать) лодку, а ее ветерком да течением и унесло за горизонт! Далее все как в кино.

Идет вечером теплоход с Валаама на Ленинград. Люди на борту смотрят: с острова, затерянного в Ладоге, им приветственно машут руками, тряпками какими-то, камни в воздух кидают, что-то кричат «радостное» (голосов не слышно). С теплохода так же радостно помахали в ответ. Вахтенный штурман даже погудел этим робинзонам приветственно. И теплоход ушел. Утром картина повторилась, только теплоход шел другой — из Ленинграда на Валаам. Вечером все повторяется. Туристы на палубах завидуют: вот отдыхают люди, везет же некоторым. А «некоторые» эти на острове, будь он неладен, голодные третьи сутки, протрезвевшие без опохмелки, промерзшие (ведь в открытой Ладоге, а там тепло не бывает даже в июле), ночуя, как воробьи на жердочках, на ступенях винтовой лестницы, ведущей наверх маячной башни. Костры развести не из чего — один камень. Переругавшиеся все со всеми. В отчаянии махали всем, что у них имелось, и на следующее утро. Но теплоходы-то меняются. На них никому и невдомек, что на острове-то SOS, полный SOS! На турбазе никто и не хватился: гуляют люди, даже завидно! «Свадьба, она свадьба и есть: по-русски — дня три-четыре отдай, не греши, празднику».

На четвертые сутки утром с того теплохода, что уходил в первый день, увидев махание это, докумекали: что-то там не так. Застопорили ход, мотобот спустили. Спасли незадачливых гуляк от голодной смерти, а молодых — от развода. Ай да свадьба получилась, память на всю жизнь!

Жили мы тогда все лето на Гефсимании. Семерка наша составляла клан. Клан профессионалов. И попасть в него чужаку было непросто. Мы не чурались новичков, не отвергали их с порога. Но у нас выработался закон: вначале покажи, «как ты это делаешь», а уж мы решим: «наш» ты или не наш. Встречали радушно, обустраивали с жильем. Трапеза была общая. И поначалу нянькались: вычитывали их контрольный текст, давали читать материалы, которые были только у нас. (А это внушительная стопка литературы, статей, наших собственных изысканий-рефератов.) Таскали по всем маршрутам, показывая все, что было значимо, обучали методическим тонкостям, приемам. Потом бросали экскурсий на пять-семь в «свободное плавание», а затем принимали строжайший экзамен: присутствовали (чаще коллегиально) на маршруте с группой. И после этого решалось — «быть или не быть». Как правило, из 10–15 человек оставался один. Кстати, бюро в это не вмешивалось, это было дано нам «на откуп». Отбор был жесточайшим.

Попутно, естественно, присматривались к человеку и в быту: насколько опрятен, есть ли чувство такта, умеет ли ограничить эгоизм. В клане «я» нужно положить в карман и забыть о нем, существует только «мы».

Не слишком ли строго, спросите вы? Нет, не слишком. Благодаря всему этому к началу 70-х выкристаллизовалась когорта первокласснейших экскурсоводов. Нас приезжали слушать из Центрального совета по туризму, союзного министерства культуры. И ни единого провала, ни единого замечания. Нас ставили в пример. Туристы «дальнобойных» маршрутов открыто заявляли нам, что от Астрахани до Питера — валаамские экскурсоводы самые первоклассные. Было чем гордиться.

Но «выковывали» мы себя сами. Зимой мы перерывали вес библиотеки: БАН, Публичку, Академию художеств, театральную, Академии духовной. В те времена почти все материалы — книги, статьи, рефераты по Валааму — были закрытыми. Каких трудов стоило докопаться хотя бы до того, когда и с кем был Чайковский на острове. Сегодня это вызовет недоумение, а тогда… Тогда это был огромный труд. И мы искали, искали и искали, прежде всего памятуя заповедь: «Ищи, да обрящешь».

И тогда же, в самые первые годы постижения, задумались над проблемой: что же такое экскурсия по своей сути? И нашли (я на этом стоял и стоять буду всегда): экскурсия — это произведение искусства, устного творчества, это моноспектакль. И как ты его сыграешь — такой и будет экскурсия, таковым и будет впечатление от Валаама у туристов.

Человек, идущий в эту профессию, обязан, подчеркиваю, обязан обладать обширной эрудицией. И не только в избранной теме. А поэтому обречен всю жизнь учиться, добывая все новые знания.

Как бывает досадно: приезжаешь в новое для себя место, так хочется о нем побольше узнать, идешь на экскурсию и с первых же минут понимаешь, что перед тобой не вершина айсберга, каковым должно быть услышанное на экскурсии, а всего-навсего крохотная льдинка, плавающая на поверхности. У меня такое было не однажды, но особенно взорвало это явление в Ярославле. Я стоял и просто кричал про себя: «Как же ты с такой убогостью посмел выйти на публику?!». Да еще в таком дивном городе, как Ярославль.

И как отрадно бывает, когда встречаешь классного специалиста. Кстати, в том же Ярославле, уйдя от возмутившего меня убожества, я, к счастью, «напал» на преклонных лет даму-экскурсовода. Ах, как она рассказывала о фресках! Вот это был класс! Было чему поучиться. Аж зависть взяла. Группа слушала ее не то что затаив дыхание, а, по-моему, даже с замиранием сердца.

А ведь все очень просто. Для человека с актерскими задатками работа эта в радость, он сам от нее получает удовольствие, и именно потому, что происходит акт творчества. Выделяется адреналин!

При прослушивании новичков сразу, с первого взгляда видно, есть природные данные к этой профессии или нет. Все волнуются, путаются немного. Но один преодолевает — и пошел, пошел…

Работая на телевидении, много раз наблюдал такую картину. Должен выступать в кадре какой-нибудь «деятель» или крупный специалист. Идет тракт, камеры не включены. Человек толково, с воодушевлением рассказывает о какой-либо проблеме, живо и интересно ведет диалог. Но только звучит команда «мотор» и на камере зажигается красный «глазок», как этот же человек каменеет, потеет, речь становиться бессвязной, начинает нести чепуху, партнера просто не слышит и не видит. Редактор, находящийся с ним в кадре, насмерть бьется, чтоб что-то толковое из него вытянуть. По нескольку раз приходится останавливать видеомагнитофон и начинать все сначала.

Однажды на гастролях во Владивостоке мы с директором нашего театра Шаповаловым Вячеславом Михайловичем были приглашены на телевидение для рассказа о репертуаре театра, вообще о гастролях. В принципе, передача рекламная, ничего особенного от тебя не требуется: сиди и рассказывай. Я ему и текст выступления написал, и заставил его выучить: все, вроде, нормально. На тракте он «вел себя хорошо». Но вот началась запись. Первое слово ведущий предоставляет ему. И что же? Михалыч мой уставился в камеру, рта открыть не может, несутся секунды дорогущего эфирного времени. В кадре он один, помочь вопросом ему некому. Я под столом толкаю его ногой: «Давай». И вдруг он вместо «здравствуйте, уважаемые телезрители» выдал: «Я поздравляю Вас». Помолчал, еще раз поздравил (с чем, он не знал и сам, ну, может быть, с тем, что зрители его видят в кадре) и замолчал намертво. По лицу у него градом катился пот. Запись остановили. Дальше, как мы ни бились с ним, все было бесполезно. Пришлось мне отдуваться за двоих. Быстро перекроили текст, и вместо нашего с ним диалога получился мой монолог.

«Доктрина» наша тогда была простой и жесткой: человек заплатил деньги (даже тогда немалые), приехал на Валаам, быть может, единственный раз в жизни и должен увезти впечатление о нем, на всю жизнь запомнившееся и, разумеется, восторженное. Поэтому никаких себе поблажек, ни в чем. Болит у тебя горло, нога, нет настроения — сиди в келье и не высовывайся. Вышел на группу — выложись без остатка. И мы это делали каждый божий день.

Сколько же сил на это надо, спросит человек непосвященный? Много, очень много. Но силы нам давал Валаам. Безмерная влюбленность в него и глубокое его познание. Мы учились друг у друга, охотно помогали друг другу, делились откопанными материалами и соревновались, всегда соревновались. Мы были молоды и азартны. Кстати, соревнование это — узнать больше и рассказать лучше — и выковывало наше профессиональное мастерство.

К моменту окончания вузов (а это почти все одновременно, ну, с разницей в год-два) многим неведомо было, что выйдет из нас на избранном поприще. Но одно явстовало уже несомненно: одна профессия у всех нас уже есть. К 1970 году все мы — экскурсоводы-профессионалы и, между прочим, даже официально — самой высшей, I категории. Вот чем для нас тогда стал Валаам. После окончания вуза не один я думал: «Ну ладно, ну вот он, диплом, вот она, профессия, но как же я без Валаама? Ведь без него больше жить невозможно!» Так и заразились Валаамом, как туберкулезом заболевают — на всю жизнь. Залечить можно, вылечить — никогда.

Конечно, по получении дипломов мы все разлетелись из нашего «гнезда», разъехались по распределениям, кто-то стал учиться в аспирантуре. Мне вообще годы пришлось работать в Сибири и на Дальнем Востоке. Но каждое лето, каждый отпуск (всеми правдами и неправдами продлевая его, если возможно, иногда и до трех месяцев) мы устремлялись на наш Остров. Между собой мы уже не говорили: «Ты будешь на Валааме в этот год? Ты когда на Валаам?». Мы говорили: «Ты когда на Остров?». Непосвященным непонятно, а нас это согревало. Зимой, переписываясь друг с другом (эпистолярный жанр, к счастью, не был еще забыт), мы всегда интересовались, какие новости с Острова, как там, что там.

Так зимой 1975–1976 годов из писем моих валаамских побратимов узнал я о трагической гибели Михаила Егоровича Черникова. Душа моя скорбела по нему несказанно. Он и еще несколько человек пошли на подледный лов. Льдину оторвало. Дело было уже к вечеру, стемнело, начался снежный заряд. И их не нашли. Только одному парнишке, Толику Свинцову, посчастливилось вырваться со льдины. Черников приказал: «Раздевайся, полынья 30 метров, плыви. Сам спасешься — нам пришлешь помощь». Толик после ледяной купели (это было в декабре!) три километра бежал обнаженным до поселка! Помощь вызвал, но поиски были безрезультатны. Царствие Небесное им всем, оставшимся на той льдине в ту страшную ночь!

А Толик, между прочим, сегодня не Толик, а Анатолий Михайлович Свинцов — мэр острова Валаам!

Память о нашем «клане», о когорте нашей бережно хранили все поколения экскурсоводов, кроме нынешнего. О нашем братстве ходили легенды.

Когда я в 1978 году после трехлетнего дальневосточного пребывания приехал на Остров, молодые коллеги стекались смотреть на меня, как на реликвию. Кто-то просто не верил, что я — «тот самый Жак из той команды». Кстати, тогда, в «начале», у всех у нас были клички. Нет, это не уголовные кликухи, а так — некие буквосочетания для простоты общения. Например: Равиль — Раф. Геннадий — Гек. Олег — Олли (Олег Иванов был бронзово-рыжий, и когда он что-либо вытворял, а это за ним водилось, то в сердцах так и говорили: «Рыжий»), Евгениев нас было двое — я и Женя Лукашевский. Свою кличку я невольно дал себе сам. Дело было так.

27 мая 1964 года, отправляясь в самый первый рейс на Валаам, стояли мы на причале речного вокзала у трапа «Родины», и методист наш, Юра Родионов, приведя с собой двух ребят, сказал: «Познакомьтесь, вам вместе работать». Руслан Степанов безо всякого жеманства представился: «Руслан», я ответил: «Евгений». А Равиль Исхаков (он учился на французском отделении филфака университета) с некоторым вызовом произнес на французском языке: «Равиль, просто студент». Я возьми в тон ему на французском же и ответь: «А я Жак-простак». Вот это «Жак» ко мне и прилепилось на всю жизнь. Да так прилепилось, что в конце восьмидесятых молодые экскурсоводы полагали, что меня и по паспорту зовут Жаком, и вежливо обращались ко мне: «Жак Петрович». У ветеранов это вызывало восторг неописуемый. С кличкой же Женьке Лукашевскому было иначе.

Раз у всех есть клички, надо присобачить и ему. Один Жак уже есть. Что делать? Собрали совещание и всем синклитом решили: быть ему Жаном. Так мы и стали — Жан и Жак.

А в июле 1968 года мы решили и создали, т, е. провозгласили создание «ордена рыцарей зеленого сердца». Был придуман устав, избран капитул ордена (я, кстати, был капелланом). Володю Вишаренко, по кличке Слон, избрали Великим магистром. Был разработан герб ордена: на пурпурном, каплевидном щите в центре — зеленого цвета сердце, поперек него горизонтально — золотой меч. на клинке которого девиз: «Познание и справедливость». А по ободу щита латинский девиз: «Spe Fretus» — «С надеждой». В провозглашении ордена сказалась юношеская романтика, шумевшая в наших головах. И, конечно, орден был «потешным», как полки юного Петра на Плещеевом озере. А вот девизы отражали всерьез те идеалы, что были нам дороги в ту пору: «надежда, познание и справедливость». Увы, не все из нас в дальнейшей жизни сохранили их в своих сердцах.

Если кто-то из всего вышесказанного извлечет мнение, что мы были пай-мальчиками, то будет совершенно неправ. Клан-то клан, братство братством, но все мы были очень разные, да и нельзя сбрасывать со счетов максимализм молодости. Амбиции подчас просто гудели в нас. Ну и, конечно, бывало не без конфликтов. Однажды даже случилась драка. Хотя, в общем-то, и не драка, а всего один удар в челюсть с нокаутом. За интригу — «был приговор». Жестокий, но справедливый. Кто, кого и за что — умолчу. Одного уже нет на свете, а другой давно от Валаама отошел, и биография его «ушла в песок».

А в общем-то мы на досуге основательно балбесничали. Кстати, о романах любовных. Самым непроходимым сердцеедом был Рыжий. Роста выше среднего, крепкий, мужественной внешности, с всклокоченной всегда бородой, чуть грубоватый в ухватке, на дам впечатление производил неизгладимейшее. Удивляться не стоит: он, между прочим, свободно говорил на немецком, французском и португальском, ибо учился на португальском отделении. Он женскому обществу с лету читал стихи Луиса Камоэнса на португальском и Пьера Ронсара на французском. А от жемчужнозубой улыбки его. по-моему, расплавлялись даже зеркала.

Туризм, как и восток, «дело тонкое». Всякий соприкоснувшийся с ним живет несколько в ином измерении, чем все остальные смертные. Здесь срабатывает принцип Станиславского — «публичное одиночество». Ты всегда на строжайшем самоконтроле, ни единого лишнего слова, жеста, никаких посторонних мыслей. Стоит расслабиться, как тут же произойдет какая-нибудь нелепость. За примерами ходить не надо.

Одна наша коллега усмотрела в киоске на теплоходе красивую ткань по 2 руб. 80 коп. за метр. И перед экскурсией все кумекала про себя: на юбку взять, на платье или сразу на костюм — и в уме считала, во что это ей обойдется. С этой неотвязной мыслишкой и повела группу. Результат не заставил себя ждать. Рассказывая о храме скита, мадам брякнула помимо своей воли: «Высота храма два восемьдесят за метр». После такого «ляпа» надо уезжать домой.

А бывало и почище. Мой друг детства Гена Куцеро ведет группу, приводит ее на смотровую площадку на горе Елеон и начинает вещать. Одна дамочка так уже достала его своими вопросами, что в голове у него сгусток неприязни. И вот он начинает повествование, а она в этот момент лезет к краю обрыва. (Мы всегда предупреждаем: «На скалы не лазить, к обрывам близко не подходить».) И вылетает из Гены шедевр словесного творчества: «Валаамский мона… куда ты, мать твою-перемать, лезешь? — стырь был основан…». В слово «монастырь» ему удалось вставить весьма выразительное словосочетание. Толпа в восторге. Гена в шоке. Или еще: «Товарищи туристы, пред вашим взором пейзад Ивана Ивановича Шишкина». Сообразив, что брякнул, сам давится со смеху, туристы в экстазе, рассказ дальше можно не продолжать! (Ненавязчивый вопрос: о чем думал за секунду до этого наш коллега?)

Общение с туристами сказывается подчас самым непредсказуемым образом. Летом 1968 года жила со мной на Валааме старшая, тогда еще пятилетняя, дочь Ирина. Ну, о том, что она старшая, мы узнали много лет спустя, а тогда — первенец, очаровательная пухленькая девчушка. Оставить на полдня в скиту одну небезопасно: рядом всюду глубокая вода, скалы, да и змейки водятся. И скучновато ей одной. Приходилось брать с собой на экскурсию. Надо отдать должное, маршрут в 12 километров она выдерживала без писка. На второй или третий день смотрю: собираясь на «работу с папой», поверх платьица надевает передник. Уговариваю, что он лишний, что в платьице красивей. Ни в какую — хочу, и все. Ну, хочешь, так хочешь. Надо сказать, что ребенок у меня был обученный, она знала: папу отвлекать нельзя, под ногами путаться нельзя. И мы с ней во время экскурсии каждый сам по себе. Я при своем деле, она при своем. Я знаю, что она где-то в группе, от группы не отстанет, не потеряется, душа моя за нее спокойна. И вот возвращаемся с экскурсии. Все мы после экскурсии собирались в одной комнате, расписывались в диспетчерском журнале, делились впечатлениями. Иришка тут же с нами. И вдруг она говорит: «Внимание, сейчас всем будут подарочки» — и начинает оделять всех по порядку конфетами, шоколадками, печеньем и извлекает все это из большущего кармана того самого передника, против которого я восстал утром. Оказывается, ребенок сообразил: раз на платье карманчик маленький, надо одеть передник, на котором карман большой. И когда туристы угощают ее сластями — можно просто подставлять карман передника и набрать этих сластей побольше, для всех. Мне бы в голову не пришло. Век живи, век учись. Ребенок пообщался с туристами всего два дня и сразу извлек для себя полезнейший, по ее мнению, урок. Так потом в переднике и ходила, а мы объедались ее дарами.

Но, конечно же, чаще не мы радовали туристов своими «ляпами», а они нас своими. Чего стоит один только вопрос дамочки из моей группы. Рассказывая о монашестве, естественно, всегда говорили об обете безбрачия. И вот после такого рассказа дама подходит ко мне и очень громким голосом, чтоб вся группа слышала ее вопрос («во-первых, очень умный, а во-вторых, в изысканных выражениях»), изрекает: «Вот вы нам поведали про обет безбрачия, а как же тогда монахи поддерживали популяцию?». Поначалу мы все эти шедевры собирали, был даже заведен специальный журнал, потом надоело. А надоело потому, что перлы эти, как оказалось, повторяемы. Иногда в другой форме: «А как же тогда монахи размножались?». И ведь вопросы эти поступали после подробнейших и, поверьте, очень грамотных рассказов о форме и сути русского православного монашества. Эх, соотечественнички!

А впрочем, чему удивляться? Жили мы в пору тотального атеизма. В день сегодняшний вот что печально: тоталитаризм рухнул и побежали перекрашиваться, креститься все, кому не лень. И столько сразу стало «православных» да «воцерковленных», что диву даешься. Да еще доктрина такая вышла: «Православие спасет Россию от наплыва преступности, захлестнувшей страну». Ну, это-то и подавно сомнительно. В православной Российской империи уголовные каторги были переполнены, один Сахалин чего стоил: в Московском, вот уж действительно воцерковленном царстве, ну, скажем, во времена благочестивейшего государя Алексея Михайловича, не то что ночью в стольном городе Москве нельзя было ходить по улицам, но и средь бела дня ездить можно было только в сопровождении внушительного конвоя. Даже оружие такое было изготовлено — «дорожные пистолеты». От разбойничков деваться было некуда. Выходит, и православие тут не помогало.

А «ряженым» в православие одно могу сказать: любезные, вера не в юбке длинной, в платочке, на маковку напяленном, содержится, а в душе человека. Анахореты православные уходили от мира, чтоб ни един глаз не видел их молитвенного деяния, вы же демонстрируете на каждом шагу, какие вы в вере истовые. Возьмите лишний раз в руки Евангелие да внимательно прочтите: «И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах, на углах улиц останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне: и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное» (Ев. от Матфея, гл. 6. стих 5.6).

Но я отвлекся. В Гефсиманском скиту в те годы обитали не только мы. Нашу команду Черников поселил в церкви. Кстати, никогда в церкви Успения Богородицы Гефсиманского скита не содержали скот! Там жили люди. До 1967 года, до открытия турбазы, там размещались туберкулезные больные из Дома инвалидов, а с 1967-го — экскурсоводы-инструкторы. В бывшем домике настоятеля поселились тогда лесник с женой, тетушкой Агафьей. Добрейшей души была женщина. Она нам, особенно когда приезжали жены, а тем паче дети, ежедневно бесплатно давала литр-два парного козьего молока, лук зеленый с огорода, картошечку подбрасывала и многое другое. Всегда безвозмездно. Мы, конечно, «отвечали»: сластями, фруктами с теплоходов. В келейном корпусе, напротив церкви, размещена была обслуга турбазы, и среди нее два старичка, о которых забыть невозможно во всю жизнь. Жили там супруги дядя Саша и баба Дуня. Обоим им было тогда уже за семьдесят. Трое сыновей погибли на фронте. Дядя Саша воевал в партизанском отряде, был ранен в голову, почти ослеп. Родное гнездо, где-то на Псковщине, было разорено, вот они и оказались на Валааме. Он — как инвалид войны, она — как престарелая. Жили они дружно, пеклись друг о друге заботливо и даже трогательно. Но люди они были до чрезвычайности забавные. Несмотря на преклонный возраст, жизненных сил у этих старичков было хоть отбавляй. Они еще, что греха таить, и поддавали иногда по первому разряду.

Бывало, утром, после их «полного передимонокля» (любимейшее изречение бабы Дуни. «Баба Дуня, как дела?» — «Полный передимонокль», — значит, все в норме), так вот, после такого «монокля» встречаемся на улице: «Баба Дуня, как здоровье?». — Баба Дуня: «Шармант, уже стабилизировалася!» Из-за окошка дядя Саша: «И мне, ухвостка, грамму не оставила!». — «Тебе вредняк, попей кваску, я пошла трудиться на благо человечества».

Или сидит у распахнутого окошка (платок повязан кверху бантиком), подперев щеку ладошкой, смотрит с улыбочкой на возвращающуюся с экскурсии группу: «Товарищи уважаемые туристы, ну, как вам наши экскурсоводы?» Туристы выражают свои эмоции. Баба Дуня: «Чего говорить, парни во (показывает большой палец), шармант, но зимогоры!..»

«Баба Дуня, ты что же, старая свекла, взяла нас и выдала?». — «Ребяты, не лезтя в капусту, я за вас кому хошь зенки выцарапаю».

В подпитии носится по двору с топором за петухом: «Я тебе дам, окоянный прохвост, кур портить!» Поймала петуха, лишила жизни. Наутро варит его и приговаривает: «Ну что я наделала, старая свекла, кто мне будет кур портить?»

Или сидит на крыльце у себя, держит за бороду черную свою козу (коза эта есть даже на фотографии в каком-то из проспектов туристических) по прозвищу Цыганка и доверительно так с ней беседует: «Цыганка, скажи-ка мне, мил друг, кто же это тебя подоил? А? Нет, ты мне как на духу ответь, кто тебя подоил? Ежели Санька (это про мужа) я ему хвост живо надеру, "слепоте куриной", а ежели ребята — то пущай. Ты, главно, токо скажи: кто?»

На третьем, по-моему, курсе, мне нужно было сдавать зарубежную музыкальную литературу. Я понавез гору пластинок, проигрыватель и каждый вечер слушал. Прослушать нужно было очень много произведений: от Листа и до Шопена. Вечерами на скиту необыкновенная тишина, и музыка была слышна, хоть и не громкая, даже в келейном корпусе. И вот однажды во время такого «концерта» приходит баба Дуня и вдруг спрашивает: «Жаконя, а что это у тебя сейчас, вот только что было поставлено?». Я говорю: «Токката и фуга ре-минор Иоганна Себастьяна Баха». — «Ишь-ты, название-то какое, и не упомнишь. Ох, и умный ты. А знаешь, подари мне эту пластинку, я тебе земляники банку наберу». На том и сошлись.

Мог ли я догадываться, на какую пытку обрек себя и своих друзей. Начиная со следующего вечера — а у стариков тоже был какой-то старенький проигрыватель — они раз по 50, а то и больше проигрывали эту токкату. Да еще и «шарманку» свою древнюю врубали на полную мощь! По-моему, слышно было даже на ферме, за два километра. Никакие мольбы прекратить этот кошмар не возымели действия. Уж какие только пластинки я ей не предлагал. Все отвергалось. «Уж больно эта музийка лепая». Они под нее даже пели «Когда имел златые горы» и любимую бабы Дуни «Хороша я, хороша, плохо я одета». Тот сезон мы кое-как выдержали, но, когда на следующий год пришли первым рейсом на остров и явились к себе на скит, нас встретила та же, громогласно исполняемая, музыка!!! Мою пластинку они, естественно, заездили дотла, так не поленились заказать кому-то привезти им из Сортавалы новую. О чем старики нам торжественно и объявили. Было от чего впасть в отчаяние. Мы взмолились Михаилу Егоровичу, и он нас перевел на чердаки Воскресенского скита. С Гефсиманией мы распрощались надолго. В церкви стали жить туристы.

х х х

А еще жил и трудился у нас в музее Александр Павлович Харлашкин.

Сашка родился еще до войны, в 1938 году.

Отец погиб на фронте. Мать партизанила в Карелии. После тяжелого ранения стала инвалидом и, как результат — оказалась в валаамском доме-интернате вместе с малолетним сыном. Саша окончил семь классов и пошел работать тут же, в доме инвалидов, дровоколом. А парень он был хоть куда и роста чуть выше среднего, и фигурой неатлетический, но жилистый, и силы физической необычной. Я помню, как он в возрасте уже далеко за пятьдесят одним махом раскалывал любую плаху.

В конце шестидесятых случилось несчастье. Он по пьянке нечаянно убил человека. Пятнадцать лет. Восемь отсидел. Вернулся на Валаам. А тут как раз и турбаза в расцвете, и музей организовали. На турбазу его не взяли на работу. Не знаю, почему. А в музей взяли. Но тоже дровоколом и дворником. Жил он в мансарде банного корпуса в Воскресенском скиту.

Дрова колол исправно, иногда для видимости помахивал метлой во дворе скита. Но занимался Саня главным образом бизнесом.

Тюрьма не сломила ни его физической, ни душевной силы. Он пришел таким же, каким и был. Только она добавила к его характеру изворотливости и находчивости. Конечно, пристрастила к чифирю, тройному одеколону и… к собакам. Да, да, не удивляйтесь. В лагерях зекам поросят держать запрещено, а есть хочется. Вот и держат собачек на убой. Откармливают, а потом режут, варят и едят.

Оклад же дворнику и на полставки дровоколу музей установил шестьдесят рублей. Не разгуляешься. Вот Харланя, «чтоб ни в чем себе не отказывать», и придумал бизнес.

Кстати, фраза «чтоб ни в чем себе не отказывать» в устах Саши Харлашкина стала своего рода афоризмом. Однажды с похмелья он пришел к директору музея и откровенно попросил: «Владимир Александрович, помираю. Дай на опохмелку». Тот порылся в кармане, достал «железный» рубль, протянул дровоколу и с улыбкой изрек: «Вот тебе, Александр Палыч, рупь, иди на теплоход в бар и ни в чем себе не отказывай».

Бизнес же вот какой. На теплоходах в ресторанах оставался недоеденный хлеб. Саня уговорил шеф-поваров этот хлеб не выбрасывать в отходы. Накапливалось его целые мешки. Отдавали эти мешки ему бесплатно. Далее наш бизнесмен собирал по маршрутам пустые бутылки и сдавал их в барах на теплоходах за полцены. Мешки он таскал в поселок и обменивал их на молоко у владельцев коров. Молоко продавал нам — экскурсоводам. На вырученные от одного и другого «меропредприятия» деньги покупал у рыбаков свежую рыбу. Рыбу солил, вялил, затем продавал ее туристам. А уже на вырученные деньги, на «махлас», как он говаривал, покупал тройной одеколон, курево и чай для чифиря. Ну, еще и собачку всегда держал на откорм. Одним словом, жил «кум королю и сват министру».

Времена менялись. Одеколон стал дорог и начал Саня потреблять «все, что булькат».

Выглядело это так. Идет однажды с теплохода с баллоном дезодоранта. Я возьми и поерничай: «Александр Палыч, ты, я вижу, в крутую гигиену ударился».

— Кака гигиена, щас пить буду.

— Как — эту дрянь?

— Ты ничего не понимаешь, Женюшка. Вот тут (показывает на верх баллона) протыкаем гвоздем, из его дух пойдет. Как дух выйдет, цеди в кружку, а потом заливай пивом. Оно сперва как закипит, запенится, тут пить нельзя — брюхо лопнет. А как успокоитцы — тогда пей, вкуснятина!

А однажды несет с теплохода целую коробку флакончиков туалетной воды. Я ему и говорю: «Саня, это же дрянь несусветная. Отравишься. Она вообще, может, на "древесном спирту"». Он мне: «Я счас на Ваньке испробую».

Был у него в лесхозе друг, лесник Ванька — маленького росточка краснорожий алкаш. И вот, наблюдаю. Харлашкин выдает Ваньке пять флакончиков и бутылку пива. Тот трясет флакончики в кружку, заливает пивом и с видимым отвращением эту холеру выпивает. Харланя в это время стоит в стороне от кореша и, облокотясь на перила причала и покуривая папироску, внимательно следит за приятелем. Тот отряхнулся, постоял с минуту, благостно заулыбался и с наслаждением закурил. Тогда Палыч обернулся ко мне: «Ну вот, видишь, у Ваньки прошло. Топерь пойду и я».

Потом, когда музей приказал «долго жить», его перевели в центральную усадьбу. Там он «завязал» с пьянством, долго болел и умер тихо и незаметно, так, что и обнаружили тело только через три дня после кончины.

Похоронили Саню также без затей в самом углу нижней части Игуменского кладбища. Металлическая табличка на кресте гласит: Александр Павлович Харлашкин. Дата рождения и смерти. И все. И нет человека, и нет следа его на земле, и память о нем не сохранится долго. Через какое-то время равнодушный прохожий взглянет недоуменно на табличку. «Кто такой, кем был, как прожил?» Бог весть. Вот и вся, казалось бы незатейливая, история. Но не для забавы я поведал все это. Была дарована человеку жизнь. А на что потрачена… И была ли в том вина несчастного Саши Харлашкина, что сложилась эта жизнь так, а не как-нибудь иначе? Это всего одна судьба из тысячи валаамских судеб, мой читатель…

х х х

В 1971 году произошло у нас ЧП. Признаюсь: единственный раз в жизни мы всей компанией сразу «надрались» перед экскурсией. Но, как ни странно, не были в этом впрямую повинны. А дело было так. В один из дней начала июня ожидали мы из Кижей теплоход «Т. Г. Шевченко». По расписанию он должен был прийти к 9 утра и в 14.00 отчалить на Ленинград. Пришли сутра, как положено, на причал. Погода в районе архипелага ясная, солнечная. Теплохода нет. Потянулись часы ожидания. Часов в 12 оставили на причале «смотрового» и ушли на Воскресенский скит. Радиосвязи у нас тогда с теплоходами не было. Созвониться с диспетчерскими службами на материке можно было тоже только мечтать. К 14 часам вновь явились на причал. Тишина. Посидели в молчании, покурили. Еле слышно плескалась Ладога в камнях у причала, прохладный ветерок с озера слегка шевелил листву кленов, в траве что-то пострекотывало, шуршало, возилось, муравьи тонкой струйкой неслышно топали через дорогу, покачивались на водной ряби чайки. Благостным было состояние в природе и в нашем настроении. Олег встал, потянулся и, ни к кому вроде не обращаясь, стоя к нам спиной, пробормотал: «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?». Гена Куцеро с живостью подхватил: «Руки зябнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть?». Женька Лукашевский с прямотой славянина тоже внес свою лепту: «А что, взалкаем, братие?!». Все эти, с позволения сказать, предложения были направлены Равилю. Он тогда был у нас старшим. Равиль ехидно отмалчивался. Не удержался и я: «Не пьешь вина — засохнет ум, под старость ничего не вспомнишь». Наконец Раф не выдержал: «Ладно, черт с вами, все равно "Шевченко" стоит на Глухом озере». Это был пароль, сигнал к атаке! Ура! Мы рванули к «Анкасаари».

Тут нужно пояснить, что это был за пароль и что такое «Анкасаари». Глухое, или Лещовое, озеро — это неглубокое, длиной около полутора километров внутреннее озеро на острове, с Ладогой соединено каналом шириной 5 метров и глубиной в полметра. Сообщить, что теплоход стоит на Глухом — значило объявить о том, что теплохода сегодня нет и не будет и, следовательно, все свободны. «Анкасаари» — так мы называли небольшое кафе на берегу, потому что буфетчицу звали Анна Ивановна, а «саари» по-фински — остров. Кафе это было островком гостеприимства и вкусности. Там подавали не только яичницу с ветчиной, но и жареного сига, и ряпушку, томленую в молоке по-карельски, и пироги с брусникой, да много чего еще. Водилось, конечно, и спиртное, причем в больших количествах.

Взяли яичницы с ветчиной, салатики, кофе и, конечно, «это самое». Предположили: раз теплохода не будет, то можно себе и позволить. Пировать надумали на природе. Расположились на травке, прямо перед кафе. Благо народу никого, никому глаза не мозолим. (Заезд на турбазу только завтра.) Начав это дело в «легком жанре», через час уже «гудели» напропалую. А еще через час от стихов и анекдотов перешли уже к «ты меня уважаешь?».

И тут — о, ужас! Из-за островов в бухту вошел «Шевченко» и протяжным гудком призвал нас на рабочую тропу. Такого кошмара мы не ожидали. Не сказать, чтоб мы особенно протрезвели от шока, но тем не менее встали. Раф приказал: «Жак, Олег, Фруктоза — за мной, остальным исчезнуть», — и мы довольно твердо направились к причалу. Ну, а дальнейшее уже в основном по рассказам очевидцев и из письменных жалоб туристов.

Вова Фруктов подвел группу к калитке скита, долго стоял молча, мучительно соображая, что же делать дальше, и, наконец, набравшись мужества, изрек (из жалобы туристов: «Он нам сказал: «Товарищи, я очень пьян, идите, пожалуйста, вон к тому экскурсоводу», — и ушел от нас. Но тот, которого он нам показал, оказался еще пьянее, он не смог прислониться к елке и упал в крапиву»). «Вторым» был Равиль, он потом поделился: «Думаю, дойду до большой елки напротив лестницы, на нее облокочусь спиной, главное — не шататься, и уж тогда что-нибудь да расскажу. Но елку я спиной не нашел и скатился кубарем под уклон, прямо в крапиву». Рыжий — самый хитрый: смылся, оказывается, не доходя до причала, в кусты и там отсиживался, пока все не уйдут на экскурсии. Толпу в 160 человек пришлось вести мне одному. Волею природы я оказался покрепче прочих. Экскурсию я провел. Но скандал был невообразимый!

Через день на «Алтае» появился на острове директор бюро Леонид Михайлович Лейбошиц. Мы предстали на правеж. За такое деяние тогда выгоняли с работы без разговоров, он бы нас и выставил до конца сезона. Но нас некем было быстро заменить. А теплоходы ежедневно. Надо признать, что каялись мы истово и совершенно искренно. Суд был краток: «Кто все-таки провел экскурсию?» — ответом ему было: «Жак!». «Так… тебе благодарность, остальным по строгому выговору. И если повторится…». Мы заверили, что «никогда и ни за что». И, действительно, подобного более не повторилось никогда. На досуге бывало, на работе — «табу».

Шли годы. Каждую навигацию, с начала мая до конца сентября, мы встречали группы туристов, водили их по острову, рассказывали о монастыре, показывали великие деяния монастыря: прекрасные храмы, ансамбли, лежавшие в руинах, погибающие сады, великолепные дороги, приходящие в негодность. Рассказывали много, потому что знали об этом много, но все это наше познание было формальным, умозрительным. Часто возникало неодолимое желание: хоть одним бы глазком, хоть на миг взглянуть на ту истинную монастырскую жизнь, что текла здесь веками. Мы знали, что где-то там, в Финляндии, существует Ново-Валаамский монастырь, что в нем хранятся архивы, иконы, реликвии, библиотека. Но в те времена попасть в него было так же нереально, как слетать на Марс.

В сентябре 71-го года, в один из свободных дней (не было теплоходов) я забрел в одиночестве на скит Всех Святых. Стояла несравненная валаамская золотая осень. На небесах ни облачка, а они в это время года над архипелагом — чистый ультрамарин. Золото и пурпур над головой и под ногами. Такая тишь, что шелест листьев слышится за версту. В скиту торжественная умиротворенность. Белоснежные храм, келейные корпуса, стены, башни ярко освещены солнцем. Я вошел в разрушенный келейный корпус, сел на подоконник и, помню, глубоко задумался, пытаясь все-таки представить: каково же все это было? Но никакие видения той жизни не посетили мое воображение. И вдруг невольно, не знаю сам и как, я стал внимательно, критическим взглядом рассматривать келью. Рассматривать и размышлять: печка почти в порядке, лежанка целая, дверь вставить — пустяк, рамы целы — только застеклить, тут я сделаю полки для продуктов, кровать поставлю здесь, стол у окна. Дров до морозов наготовлю, сухостоя в лесу сколь угодно. «Все! Я остаюсь здесь на зиму!» Эта мысль так ошеломила меня, так взволновала, что я никак не мог постичь, как она ко мне пришла. В волнении я стал расхаживать по двору скита, зашел в храм, поднялся в верхнюю церковь, затем забрался на колокольню и не меньше часа, наверное, просидел там, уже приняв решение, уже смирившись с ним, бездумно смотрел на вершины деревьев, на скит, на горизонт. Спустившись вниз, вновь стал мерить двор шагами. Желание остаться на зиму сформулировалось окончательно: я хочу не просто перезимовать здесь, а, оставшись, написать книгу о Валааме. Вот ту самую книгу, которую я пишу сейчас. Мечта о ней пришла тогда, почти 30 лет назад и, как оказалось, стала неотвязной.

Мною овладела суета деятельности: необходимо привезти всевозможные материалы о Валааме, по памяти всего не напишешь, завести продукты, обустроиться — дел невпроворот. До конца навигации — уже всего месяц, надо все успеть! В это мгновение я забыл обо всем: об институте, о семье, о всех обязанностях, «висевших» на мне. Все ушло на Бог знает какой дальний план. Все стало несущественным. Та, «материковская», жизнь стала какой-то нереальной, почти не существующей. В этом было, право же, какое-то мистическое воздействие Валаама. Сейчас я вот думаю: вероятно, в таком душевном состоянии когда-то и решались на иночество, на отрешение от мира.

Наслаждение одиночеством дано далеко не многим. Но только тот, кто умеет его ценить, поймет меня. Одиночество — великий советчик. В одиночестве все суетливое уходит прочь, в мыслях возникает простота и ясность, в намеченных решениях и поступках — логичность. Я с возрастом (это, наверное, еще связано и с моей работой — все время на людях) все более и более ценю одиночество, стремлюсь к нему и очень страдаю, когда не могу подолгу его обрести. Страдаю психологически, чувствую душевный дискомфорт. Вот почему так люблю, особенно в предосеннюю пору, ходить на Валааме в лес, за грибами. Да за чем угодно, лишь бы в одиночестве. Стоп! Я начинаю душевно раздеваться. Это ни к чему, мой читатель!

Размышления мои тогдашние прервали голоса. Какая-то компания подходила к скиту со стороны Игуменских озер. Это, оказывается, были наши ребята. Как они меня тут вычислили, непонятно, но Юра Родионов протянул телеграмму: «С тебя, Жак, причитается, телеграмма из Калинина, они тебе подтверждают преддипломную практику в их театре». Я взял телеграмму. Действительно, это было даже не подтверждение, а приглашение на постановку преддипломного и дипломного спектаклей. Все. О чем я только что надумал, рухнуло. Я опять погружался (не без горького сожаления!) в мир «суеты сует», а замысел о книге остался замыслом еще на многие, многие годы.

Но я, право слово, наверное, счастливый человек. Я-таки увидел Новый Валаам. И увидел его еще до возрождения нашего, как его теперь иногда называют, особенно за границей, «Старо-Валаамского монастыря».

В 1979 году открыт был на Валааме филиал Петрозаводского краеведческого музея. В самом начале восьмидесятых он обрел статус самостоятельного Историко-архитектурного и природного музея-заповедника. И мы все, автоматически, стали его сотрудниками: экскурсоводами отдела научной пропаганды. Дом-интернат престарелых и инвалидов в 1984 году, по весне, передислоцировали на восточное побережье Ладоги в город Видлица. Выстроили там для него новые современные корпуса. Перевели его по той причине, что к этому времени вся территория архипелага указом Верховного Совета РСФСР была объявлена, наконец-то, природным, архитектурным и историческим заповедником. В музее были созданы отделы научной пропаганды, архитектурный, исторический, реставрационный, отдел фондов, отдел природы. Создана была, и довольно быстро, научная библиотека. Появились научные сотрудники, специалисты в разных областях необходимого знания. Музей теперь стал фигурой главной на Валааме. Правда, это практически никак не отразилось на жизни и быте ставшего уже «коренным» населения острова. А были это, в основном, семьи обслуги дома-интерната, ставшие к этому времени уже пенсионерами. Им, пожалуй, стало даже хуже. В музее для них рабочих мест было раз-два — и обчелся. И все-таки дело пошло к лучшему.

Взяты были, теперь по-настоящему, под охрану государства бесценные валаамские храмы и ансамбли, началась реставрация, ремонт дорог, усиленный уход за садами и многое другое; хоть и с трудностями, медленно, но дело пошло к возрождению былых красот и достопримечательностей. Разработаны были новые туристические маршруты, туристов стали водить в Никольский скит, в центральную усадьбу, на Игуменское кладбище.

К концу восьмидесятых Валаам становится туристской Меккой. На настоящую реставрацию нужны огромные средства, ибо необходимы первоклассные материалы и первоклассные же специалисты. А как известно, удовольствие это дорогостоящее. Денег явно не хватало.

В 1987 году волею обстоятельств я стал заведующим отдела научной пропаганды. На мой вкус, назвать его нужно было поскромней: «экскурсионный отдел». И хоть он являлся единственным «кормильцем» музея (в отличие от всех остальных не был дотационным) и приносил немалые доходы, средств все равно не хватало. Все очевидней становилось, что, если не привлечь иностранных туристов, не начать зарабатывать валюту — реставрация затянется на десятилетия. До 1987 года иностранцев на остров не допускали ни под каким предлогом. Хотя уже и дом инвалидов исчез, но чиновники от культуры и идеологи все «стеснялись» показать иностранцам Валаам в таком виде, до какого довела его советская власть.

Зимой 1987–1988 годов мы с директором музея Володей Высоцким (не вздрагивайте, читатель — с Владимиром Александровичем, а не Семеновичем), а затем с заступившим на его место Сергеем Клитиным насмерть бились в министерстве культуры Карелии и в обкоме партии за разрешение начать иностранный туризм. Наконец, получили его. Каких трудов это стоило — ни в сказке сказать, ни пером описать. Нас предупредили, что все это под нашу личную ответственность и что если хоть где-нибудь в иностранной прессе появится хулительная на монастырские руины статья, нам несдобровать. Нас отправят, «куда Макар телят не гонял». Так и сказал министр культуры Стрелков.

Мы взялись за дело. К весне я подготовил когорту коллег к работе с иностранцами. «На языке» тогда никто не «фурычил», а экскурсия «под перевод» требует особых методик и умений. Все было сделано.

Первый теплоход с американцами мы принимали 2 июня 1988 года. Этот день с полным правом можно считать днем рождения иностранного туризма на Валааме. Без всякого хвастовства: самую тяжелую ношу я взвалил на себя (раз мне отвечать — мне и брать самое трудное). Я взял группу американских и всяких еще разных журналистов в 88 человек и повел их по большому маршруту через скит Всех Святых (12 километров). К этой же группе пристали все «министерские» и большая часть «кгбешников». Предпоследние с наслаждением ожидали от меня проколов, последние пошли на «догляд». Надежды предпоследних не оправдались.

Спасо-Преображенский собор Нововалаамского монастыря в Финляндии

В скиту Всех Святых произошел неожиданный для всех эпизод. Не эпизод даже, а оценка увиденного. Войдя в ворота скита, группа, как один человек, выдохнула: «Beautiful». Я возьми и спроси, что они имеют в виду? Ответ ошеломил даже меня: «Мы думали, что большевики здесь уничтожили все до основания, а оказывается, что-то осталось. И это прекрасно! Значит, у вас есть надежда на возрождение!». Вот это был номер! У замминистра аж челюсть отвисла. Правда, были и острые, как ножи, вопросы. Одна дамочка из Би-Би-Си подлетела ко мне с диктофоном: «Как же вы допустили все это?» И она театральным жестом указала на руины келейных корпусов. 88 человек, стоявших передо мной, мгновенно, как по команде, затаили дыхание. На мордашке переводчицы отразилось сострадание ко мне. Никто из них не знал, что на экскурсии мы всегда готовы ко всему и никогда не лезем за словом в карман. Ответ мой был прост и истин. Я спросил леди, знает ли она о недавней истории нашего государства и о том, что фашисты уничтожили такие шедевры русской культуры, как Петергоф, Царское Село, Павловск, что вся европейская часть нашей страны к 1945 году лежала в руинах? Мадам ответила утвердительно. Тогда я добавил, что все это мы уже восстановили, а до Валаама просто не доходили руки, но восстановим, без сомнения, и это. И пригласил ее приехать на остров через 15 лет! Ответ был встречен овацией. (А она ведь, зараза, объявится в 2003 году, а у нас не все готово; что я ей тогда отвечать буду?) В общем, тогда «пронесло»: отзывы о Валааме появились на страницах иностранных газет и журналов самые восторженные.

И дело пошло. В 1988 году «косяком» пошел финский турист. Это был «ностальгический» туризм. Приезжали те финны и корелы, которые в довоенные годы жили на Карельском перешейке и на северо-западных берегах Ладоги. Многие из них в те годы бывали на Валааме, и более того — их отцы и деды ходили в монастырь на заработки и даже с семьями жили на острове в монастырском «работном» доме.

Митрополит Алексий. 10 июля 1988 г. Выход из церкви Николая Угодника

Но самым благодарственным был один из первых рейсов, когда Валаам посетили православные священнослужители. Были среди них те, кто в 30-е годы воспитывался в монастырском приюте на Воскресенском скиту, как, например, пресвитер Успенского собора в Хельсинки — Андрей Ильич Карпов, дьякон того же храма Михаил Семенович Крысин и другие. Для меня вся ценность общения с ними была еще и в том (хотя они прекрасные сами по себе люди), что передо мной были живые свидетели той самой жизни, о которой я так мучительно гадал и думал. В тот же год, год тысячелетия крещения Руси, прибыл на остров с визитом митрополит Ленинградский и Новгородский, в недалеком будущем Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Визит Владыки был знаменательнейшим событием того года. Как торжественно-празднично мы его встречали! В тот же день, так было запланировано, на остров прибыли Представитель Финской Православной церкви Архиепископ Иоханнес и с ним в числе прочих священнослужителей финской церкви настоятель Нововалаамского монастыря архимандрит Пантелеймон. Так как вся организация по приему таких гостей со стороны музея лежала на мне, познакомиться с Пантелеймоном труда не составляло. Это и решило все дело. Зимой того же года по приглашению финской писательницы Саары Финни и Пантелеймона я поехал в Финляндию.

Визит митрополита Алексия на Валаам 10 июля 1988 г. Шествие на Игуменское кладбище