«Антишолоховедение» ведет свои атаки на «Тихий Дон» так, как будто Шолохов писал сугубо историческое, а не художественное произведение. Оно чурается, обходит молчанием главное: художественное своеобразие «Тихого Дона» в сопоставлении с творчеством Крюкова и других претендентов на авторство романа, сравнительные особенности его поэтики и языка. А если и пытается это делать, то — на уровне Мезенцева, то есть ученически, примитивно и топорно.

В предыдущей главе мы рассмотрели ту аргументацию, которую против авторства Шолохова выдвигают историки — Р. Медведев, Макаровы, т. е. рассмотрели источниковедческий и исторический аспекты данной проблемы.

Но в прояснении проблемы авторства Шолохова не менее важен и аспект филологический, который не исчерпывается источниковедением и текстологией. Важен сравнительный анализ поэтики и языка Шолохова и претендентов на авторство «Тихого Дона».

Поэтика и язык «Тихого Дона» — тема безбрежная. Мы обращаемся к ней только под одним, строго определенным углом зрения: прояснения вопроса об авторстве «Тихого Дона».

Вдумаемся в истоки, происхождение гипотезы «антишолоховедения» о том, что роман «Тихий Дон» создавался «в четыре руки»: и «автором» — Крюковым, и «соавтором» — Шолоховым. Истоком этой механистической гипотезы является глубинная кажущаяся противоречивость романа, в силу которой «Тихий Дон» могли поддержать и Сталин, и атаман Краснов. Противоречивость, выражающая, как мы показывали в предыдущих главах, всю реальную сложность отношения к революции, Гражданской войне казачества и шире — трудового крестьянства, поначалу принявших в своей массе революцию, а потом, когда началась продразверстка и террор, отринувших ее.

Однако идеологическое объяснение не является достаточным для того, чтобы разобраться в таком сложном вопросе, как видимая противоречивость «Тихого Дона», оборачивающаяся в конечном счете глубоким органическим единством романа. Органическое единство повествованию в романе сообщает совершенно особое проявление позиции автора, не желающего явно и однозначно становиться на чью-либо сторону в этом историческом споре эпохи, избегающего «указующего перста».

За это автору «Тихого Дона» «попадало» и от тех, и от других: от рапповцев — за «объективизм», от «антишолоховедов» — за «искривление» позиции «белого офицера» Крюкова усилиями «коммуниста» Шолохова.

Вспомним «проработку» Шолохова на II Пленуме РАПП’а. Именно принцип объективности, то есть художественной правды в изображении лютых, как говорили тогда — классовых врагов — вызывал особенно острое неприятие рапповцев. «Объективизм», «пацифизм» — такие главные обвинения предъявила Шолохову леворадикальная критика после выхода первых двух книг «Тихого Дона».

Редактор журнала «Интернациональная литература» С. Динамов, известный литературовед и критик той поры, писал в 1931 году: «...У Шолохова нет ни одного белого, качественно отличного от героев “Дней Турбинных”. Говорит Шолохов <...> что Корнилов плетет сети черного заговора, но не показано все это с необходимой, разящей ненавистью, не хватает у Шолохова накалки классового противопоставления; в его образах врагов революции не вскипает отрицание их. Со всем сознанием ответственности этих слов приходится их высказывать, со всем опасением за дальнейший путь Шолохова приходится это утверждать.

Белые для Шолохова враги, но герои. Красные — друзья, но отнюдь не могут идти в сравнение с белыми. <...>. Хватило у Шолохова терпения выписывать фигуры Корнилова и Алексеева, — но ни одной равной им по своей роли фигур красных нет в романе: белые — столбы, а красные — простые столбики. <...> Странное равнодушие сквозит в его описании борьбы с контрреволюцией»1.

Такова определяющая тональность в оценках критики романа «Тихий Дон» в конце двадцатых — начале тридцатых годов.

В докладе «Реакционная романтика», о котором уже шла речь, историк Н. Л. Янчевский утверждал: «Сложность понимания романа Шолохова заключается в том, что у него нет того лица, которое являлось бы “alter ego” автора и высказывало мысли автора в романе». «Основной недостаток — это “объективизм”, — вторил ему критик Л. Шеншелевич, — который делает роман в высшей степени идейно шатким произведением»2.

Левацкая, ультрарадикальная идеология 20-х годов влияла на души и рядовых читателей. «Надо показать свое отношение к описываемым событиям. Объективизм же — путь очень опасный»3, — требовали от Шолохова читатели на обсуждении романа в Ростове-на-Дону в 1930 году.

То, что рапповская критика вменяла в вину писателю как «объективизм», было в действительности художественной объективностью.

Полная художественная правда как определяющее достоинство романа «Тихий Дон» была отмечена эстетически зрелой критикой сразу после выхода первых двух книг романа, причем не только в нашей стране, но и за рубежом. Роман был переведен на многие иностранные языки и начал расходиться по миру уже в 30-е годы, поразив и восхитив литературную критику и читателей.

Впрочем, были и за рубежом вульгарно-социологические выступления, подвергавшие «Тихий Дон» критике догматического толка, упрекавшие Шолохова в недостатке «классового понимания» при «изображении белых и красных»4.

Подобные вульгарные оценки были скорее исключением, чем правилом. «Тихий Дон» был принят в мире восторженно. Главной причиной было именно то, что, к удивлению «западной» критики, коммунист Шолохов «бесстрашно и объективно изображает действительность», что он стремится «писать правду жизни, несмотря на всю ее горечь»; что «на протяжении всего романа Шолохов остается художником, а не пропагандистом», хотя и не скрывает «своей советской идеологии»; что «это не идеологический агитационный роман, а трагический эпос, который запечатлел человеческие судьбы в момент крушения старого уклада жизни, различные идеологии, столкновения различных позиций, жестокую схватку двух мировоззрений»5. Доброжелательная зарубежная критика настоятельно подчеркивала именно это качество «Тихого Дона»: объективность взгляда художника при отсутствии в романе авторского «перста указующего».

3 августа 1941 года газета «Нью-Йорк Таймс» писала в статье «Шолоховский эпос о борющихся казаках»: «Известно, что Шолохов — коммунист. И между тем в романе нет привычной марксистской пропаганды. К своим персонажам — белым и красным — он относится объективно, с неподдельным проникновением в человеческие чувства...»6.

А известный американский критик и литературовед, профессор Мичиганского университета Д. Стюарт заключил в 1959 году: «...На основании изучения текста “Тихого Дона” было бы справедливо сказать, что Шолохов является непримиримым и необычайно честным реалистом». По мнению профессора Д. Стюарта, «его гений лучше всего виден <...> в его необычной силе, необычном диапазоне видения явлений, которое позволяет ему таить в себе и противоречия типа Достоевского в единой уравновешенной концепции...»7.

В этом и состояла «тайна» романа «Тихий Дон», заставившая признать его весь мир, — от Сталина до Краснова, как «красных», так и «белых», как капиталистов, так и сторонников социалистической идеи.

Над загадкой прозы Шолохова давно бьется наше шолоховедение. Ближе всех подошел к разгадке ее, на наш взгляд, В. Васильев, который писал, что Шолохов отказался от художественных решений, «сводящихся к одной-единственной оригинальной интеллектуальной точке зрения автора в произведении». По определению В. Васильева, Шолохов утверждает художественный принцип «разноцентренного или многоцентренного» изображения человеческих положений и социально-исторических коллизий. «Шолохов не связывает себя никакими обязательствами перед персонажами и тем самым отказывается от линейной перспективы в постижении и истолковании жизни в пользу истинной объективности и подлинной реальности и сверхличной, надындивидуальной, высшей правды»8.

Именно этот критерий бескомпромиссной художественной правды выдвинул Шолохов в качестве главного, когда отказывался, невзирая на упорные требования литературных и политических властей, сделать Григория Мелехова большевиком.

Этот же критерий художественной правды противопоставил он точке зрения Сталина, который во время встречи у Горького, о которой шла речь выше, сказал, что Шолохов «слишком объективистски», «вроде как бы с сочувствием» показывает генерала Корнилова. Шолохов, как мы помним, ответил Сталину: «Художественная правда образа продиктовала мне показать его таким, каков он и есть в романе».

Шолохов вступал в русскую литературу как наследник и продолжатель бессмертного реализма великой русской литературы — Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова.

Сам Шолохов неоднократно говорил о влиянии на него Л. Толстого и Чехова. Но вполне правомерно также сближение «Тихого Дона» с творчеством гения реализма Ф. Достоевского. Это сближение прозвучало уже в приведенной выше оценке творчества Шолохова Д. Стюартом, который заметил, что «Тихий Дон» «таит в себе и противоречия типа Достоевского».

И действительно, в выявлении противоречий жизни в «Тихом Доне» Шолохов идет путем Достоевского — через полифоническое многоцентровое повествование, которое сообщает роману «Тихий Дон» максимальную объективность и глубину художественного исследования. И это — исключительно важная характеристическая черта творчества Шолохова, объясняющая многие особенности поэтики его романа, равно как и особенности его восприятия читателем. Вспомним, что о принципе полифонии — определяющем в творчестве Достоевского — писал М. Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского». «Достоевский — творец полифонического романа. Он создал существенно новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа». «Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, полная полифония полноценных голосов, действительно, является основной особенностью романов Достоевского»9.

Полифонизм художественного мышления, по мнению Бахтина, пробивал себе дорогу давно, начиная с Шекспира. Теоретическое обоснование принципа полифонизма Бахтин встретил, к примеру, у Чернышевского, который собирался, — цитирует он Чернышевского, — «написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только моих личных отношений, — даже никакого следа моих личных симпатий».

Это не значит, замечает М. Бахтин, что Чернышевский задумал написать роман без авторской позиции, — «такой роман вообще невозможен». Речь идет «не об отсутствии», а о радикальном изменении авторской позиции, причем сам Чернышевский подчеркивает, что эта новая позиция гораздо труднее обычной и предполагает огромную «силу поэтического творчества»10.

В этой свободе самораскрытия чужих точек зрения без завершающих авторских оценок и усматривает Чернышевский главное преимущество новой «объективной» формы романа.

Как и Достоевский, Шолохов избрал «объективированный» путь полифонического воспроизведения жизни, который для него особенно труден, потому что речь в «Тихом Доне» идет о вещах не бытовых или бытийных, философских, но о политических, о самой что ни на есть «злобе дня». И, тем не менее, Шолохов идет именно этим, самым трудным в реалистическом искусстве путем, реализуя свой предельно объективный подход к изображаемому во всем строе романа. Подчеркнем: речь идет, естественно, не о некой «учебе» Шолохова у Достоевского, но о другом: о схожем типе художественного сознания, выражающего пик развития реализма.

Писатель дает возможность для полной «свободы самораскрытия» различных, подчас полярных точек зрения без авторского вмешательства и «завершающей авторской оценки», без оглядки на цензуру и власть.

Вспомним, как описывается в романе еще только предчувствие начала красного террора в январе 1919 года:

«Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых...» (4, 148).

Коммунист Шолохов не мог написать таких слов! — заявляют «антишолоховеды». Но они не учитывают того, что слова эти писал не политический деятель Шолохов, но художник Шолохов, чтобы дать возможность для полного самораскрытия тех настроений и чувствований, которые обуревали казачество в те, и в самом деле «жухлые» для него дни.

И точно так же — с полной исторической правдой и объективностью — раскрываются в романе чувства, мысли, устремления и генерала Корнилова, и генерала Каледина, и сотника Изварина, и Листницкого, и Петра или Григория Мелеховых.

Самораскрытие Григория Мелехова на разных этапах его внутреннего, духовного и душевного развития правдиво воссоздает картину всех его метаний и исканий. Шолохов сумел передать различные состояния души своего героя, подчас полярные — от, казалось бы, полного приятия «большевиков» до полного их отрицания. В каждом своем душевном порыве Григорий Мелехов предельно искренен, — и в этом — огромная художественная правда характера. Причем самораскрытие героя происходит без «перста указующего» автора, спонтанно, органично, естественно.

Противоречия в развитии характера Григория Мелехова выявили главное «противоречие» романа — между «белыми» и «красными». И заслуга Шолохова как гениального художника — в том, что он способствовал максимально полному самораскрытию обеих сторон этого главного противоречия жизни, предоставил возможность каждой из них с предельной объективностью «раскрывать» и обосновывать свою «правоту», не навязывая читателю своей авторской позиции.

Это не значит, что у автора «Тихого Дона» не было своей позиции. Она, конечно же, была, но не имела ничего общего с той упрощенной, левацкой позицией, которую «антишолоховедение» приписывает Шолохову.

И эта позиция, так же как и «Тихий Дон» в целом, далеко опережала свое время.

Слышна ли подобная полифония слова у Крюкова?..