Исследование чернового текста рукописи и заметок на ее полях убеждают нас в справедливости выдвинутого нами ранее утверждения, что вторая книга романа «Тихий Дон» в значительной своей части была написана (вспомним слова самого Шолохова) раньше первой, что для ее создания писатель воспользовался теми главами повести «Донщина» и первоначального варианта романа «Тихий Дон», который создавался им в 1925 г. В этом плане в тексте второй книги романа и особенно в ее четвертой части явственно просматриваются два пласта прозы, не всегда состыковывающиеся друг с другом достаточно органично. С этим же связано и большое количество вставок — все они сосредоточены на 9 непронумерованных страницах шолоховского текста, приложенных к черновику 4-й главы и которые можно принять за абстрактные авторские «заготовки». При пристальном их изучении становится ясно, что практически все эти вставки использованы автором в четвертой главе (при переводе ее из чернового в беловой вариант). Только, в отличие от вставок предыдущей части романа, они не всегда имеют номера и ссылку на те страницы рукописи, где они вошли в текст.
Вчитаемся хотя бы в некоторые из этих вставок.
Первая из них — на странице 68, и связана она с лихой казачьей песней в вагоне: «В соседнем вагоне двухрядка хрипя мехами, резала “казачка́”. По досчатому полу безжалостно цокали каблуки казенных сапог, кто-то дурным голосом вякал, голосил...».
И дальше идет текст частушки, выписанный Шолоховым на листе «заготовок». Очевидно, что Шолохов записывает его по памяти, уточняя и варьируя строчки. Вначале — три строки:
«Ишь ты! Што мне ты?..
Тесны царски хомуты.
Казакам натерли шеи».
После этого — зачеркнутое: «[Эх ты — подхва]» и — снова: «[Другой подхватывал]». Идет поиск продолжения песни:
«Эх [ты] вы [Да што ты?..]
Эх вы горьки хлопоты
[Хло̀поты... хло̀поты]
Тесны царски хомуты!
Казаченькам шеи труть,
Ни вздохнуть, ни воздохнуть!
Пугачев [по Дон] по Дону кличет
По низовьям шарит, зычет
Атаманы, казаки!..
Третий забивая [слова] голос второго несу²разно тонк[им]ой [голосом] скороговоркой вере¹щал:
Царю верой-правдой служим
Сыпь, жги, говори!
По своим жалмеркам тужим».
Эта вставка будет включена Шолоховым в текст 8 главы на 68 странице рукописи.
Позже он добавит к этому тексту (на полях черновика) еще одно четверостишие:
Фрагмент страницы рукописи «Тихого Дона».
«Царю верой-правдой служим
По своим жалмеркам тужим
Баб найдем — тужить не будем
А царю м... полудим.
— Но-но, ты брат?..»
В черновике эта плясовая песня, которую казаки исполняют в вагоне поезда под безжалостный цокот казенных сапог, завершалась следующим речитативом: «Эух! Ух! Ух! Ха!.. Ха-ха-хи-ха-ху-ха-ха! Никудышная сноха! Дюже спереду плоха! И гола-то, и плоха, осклизнется и блоха. Ух ты!» книжном издании романа песенный текст выглядит так (жирным выделены новые слова):
«Эх, вы горьки хлопоты,
Тесны царски хомуты!
Казаченькам выи труть —
Ни вздохнуть, ни воздохнуть.
Пугачев по Дону кличет,
По низовьям голи зычет:
“Атаманы, казаки!..”
Второй, заливая голос первого, верещал несуразно тонкой скороговоркой:
Царю верой-правдой служим,
По своим жалмеркам тужим
Баб найдем — тужить не будем,
А царю ... полудим,
Ой, сыпь! Ой жги!..
У-ух! Ух! Ух! Ха!
Ха-ха-хи-хо-ху-ха-ха» (3, 93).
«Никудышная сноха! Дюже спереду плоха! И гола-то, и плоха! Осклизнется и блоха» — ушло из текста песни. Вместо «шеи» Шолохов поставил: «выи» («Казаченькам выи труть»); вместо «По низовьям шарит, зычет», — «По низовьям голи зычет». И, наконец, видимо целомудренный редактор убрал «м...», заменив его отточием, — на волю читательской фантазии.
Как видим, Шолохов активно работал и с текстом песни, усиливая ее социальное звучание.
Многие «заготовки», встречающиеся на ненумерованных страницах в приложении к четвертой части романа, свидетельствуют о непрекращающейся работе Шолохова над языком романа. Сравним два описания присяжного поверенного. Первое — на странице, где, в основном росписи Шолохова, читаем: «Маленький, изящно одетый член городской думы на долю которого выпало встречать казаков, Пр[исяжный] пов[еренный] по профессии».
И — ниже:
«Член городского [сов] думы по профессии пр[исяжный] пов[еренный], на долю которого выпало встречать казаков».
А поперек страницы — еще одна запись:
«В армиях [тяжелый] вызревший [чугунный] гнев [тя] плавился [гнев] и вскипал как вода в роднике выметываемая ключами».
Ясно, что перед нами — варианты отдельных характеристик и даже фраз. И, действительно, мы встречаем их в главе X на странице 72 рукописи, в описании прибытия в Петербург казачьего полка: «... Армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского, фронт вскипал, как выметываемая ключами вода в роднике». В конечной редакции текст претерпел новые изменения: «...Армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступлении; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода в роднике, выметываемая глубинными ключами...» (3, 100).
В той же главе X — в ее книжном варианте — встречаем и «маленького, изящно одетого члена городской думы». Листницкий осматривает предложенное казакам на постой жилье — как первоначально сказано в рукописи, — «в сопровождении представителя гражданской власти». Но слова «гражданской власти» зачеркнуты, а поверх них написано: «в сопровождении маленького, изящно одетого гражданина — представителя Городского управления, на долю которого выпало встречать казаков». Этот текст без изменений оставлен в книге.
Мы встретимся с «маленьким изящно одетым гражданином» еще и в другой ситуации.
На другой странице «заготовок» к 4-й части читаем следующую запись: «Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазками, страшно засопел: [и так налился] кровь так густо кинулась ему в лицо, [так] что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем».
К чему относятся эти строки, этот образ, к которому как бы примеривается Шолохов?
Осматривая помещение, где должны разместиться казаки, вместе с представителем «гражданских властей», Листницкий видит на стене рисунок — оскаленную собачью голову и метлу.
«— Что это? — подрожав бровями, спросил Листницкий у сопровождающего его представителя [городского самоуправления].
[Маленький, изящно одетый присяжный поверенный с выкоханной бородкой и мышасто-расторопными глазками, на долю которого выпало встречать казаков, подпрыгнул, [и] разглядывая рисунок страшно [запыхтел] засопел]:
— Простите, господин офицер... Злоумышленная рука...».
Приведем эту сцену в окончательной — книжной редакции:
«— Что это? — подрожав бровями спросил Листницкий у сопровождавшего его представителя.
Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел. Кровь так густо кинулась ему в лицо, что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем...» (3, 101).
В той же X главе есть одна вставка, крайне важная для понимания характера Листницкого, точнее — не «вставка», а переписанный с черновика и переработанный новый вариант текста. Рукопись до такой степени была исчеркана и исправлена, что машинистке было трудно ее прочитать, и Шолохов перебелил ее на отдельной странице.
Попытаемся прочитать этот текст, выявив правку Шолохова, и соотнести его с новым вариантом. Выделим жирным внесенные в черновой текст поправки и слова черновика, не вошедшие в новый текст.
Черновой текст
«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью вспомнил он пасмурный февральский день, бывший губернаторский дом в Могилеве, на берегу Днепра, решетчатую тесьму огорожи, небольшую толпу из военных, чинов Ставки, штатских, крытый автомобиль и царя, откинувшегося на спинку сидения, обуглившееся лицо его за стеклом с каким-то фиолетовым оттенком, косой черный полукруг папахи [и бледн], формы стражи и рука. Стиснув зубы Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей, в глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь...».
Текст вставки
«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти [неяркий] февральский [день] богатый красками [вечер] исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную [огоро] запотевшую от мороза огорожу и снег по ту сторону ее, [снег] испещренный червонными бликами [морозно-дымного] низкого [солнца], покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым овалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так [тонок нежнейше] неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа из чинов ставки, военных, штатских... [С болезненно заостренным вниманием Листницкий остановил мы]. Выезжающий крытый автомобиль, за стеклом, кажется, Дидерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья, обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи.
Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное [молчание] безмолвие [толпы]толпы, молчанием провожавшей последнего императора».
Беловой текст вставки практически без изменений вошел в беловую рукопись четвертой части второй книги. В журнальном варианте было сделано уточнение: взамен Дидерикса — Дитерихс, такова была фамилия царского генерала. Но, поскольку генерал Дитерихс — с июня 1917 г. генерал-квартирмейстер Ставки — в Могилеве не был, — в книжном издании Шолохов вносит еще одно уточнение: отрекшегося государя сопровождает министр двора и уделов, канцлер Империи граф Фредерикс.
Мысленное прощание Листницкого с царем — одна из самых впечатляющих страниц романа. «Заготовки», записанные на девяти ненумерованных страницах, позволяют проникнуть в самую глубину творческой лаборатории писателя.
Не все они вошли в окончательный текст романа. На той же странице, где речь идет о реакции «представителя» городской управы на крамольный рисунок, читаем:
«Бывший студент Боярышкин, последовательно юнкер Новочеркасского военного училища, [хорунжий] взводный офицер одного из казачьих полков, полковой адъютант и офицер для особых поручений при штабе дивизии в начале 17-го года был прикомандирован к штабу походного бат.».
Вероятно, Шолохов планировал включить Боярышкина — эпизодического персонажа из окружения Елизаветы Моховой — в дальнейшее действие романа. Но этого не случилось: ни этой фразы, ни самого Боярышкина на страницах романа мы не встречаем (он упоминается только в первых главах романа и во вставной новелле о студенте-вольноопределяющемся, которого Боярышкин познакомил с Лизой). Впрочем, на этой же самой странице в таблице, где Шолохов расписал главы из первого варианта романа, использованные им в четвертой части, напротив главы 14, слева (а не справа, где записаны все остальные фамилии), стоит: Боярышкин.
Здесь же синим карандашом записано: «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (Гл. 14)». Что это значит?
Взаимоотношениям Корнилова и Каледина посвящена вся 14-я глава. Ненумерованный лист с «заготовками» позволяет нам раскрыть сложную технологию работы Шолохова над 4-й частью романа, в основе которой, как мы считаем, первый вариант «Тихого Дона», написанный в 1925 году. Однако Шолохов постоянно дополнял, дорабатывал и перерабатывал этот текст и то, что мы называем «заготовками», в большинстве своем — не что иное, как черновики тех «вставок» и «связок» в ранее написанный текст, которые Шолохов писал уже в 1926 г.
Особенно значительной переработке подверглась четырнадцатая — ключевая для повествования — глава четвертой части романа. В приведенной ранее таблице глав первоначального варианта, использованных для второй книги романа, против тринадцатой и четырнадцатой глав стоит фамилия: Корнилов. Следовательно, Корнилов уже действовал в этих главах в тексте 1925 г., но, видимо, в масштабе, не устраивавшем Шолохова. Теперь он пишет фактически новое начало и новый конец этой главы, называя их «вставками». В действительности же это — черновики, с которых в значительной степени переписан беловой текст четырнадцатой главы.
К этому тексту и относится ремарка Шолохова: «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (Гл. 14)». Разговор этот продолжительный, и мы не можем привести его здесь полностью, хотя это было бы весьма показательно, поскольку и страницы черновика, и «вставки» буквально испещрены шолоховской правкой, свидетельствующей, насколько трудно давался ему этот текст. Невольно вспоминается признание писателя:
«Наиболее трудно и неудачно, с моей точки зрения, получилось с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-историческая — чужеродна. Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходится взнуздывать»32.
Глава четырнадцатая второй книги романа — наиболее убедительное доказательство того, что взятый за основу текст 1925 г. особенно глубоко перерабатывался и дописывался Шолоховым. Это и составило содержание столь обширных вставок, большинство которых возникло именно в процессе работы писателя над черновиками, написанными ранее.
В черновиках 4-й части, например, мы находим две страницы под номером 73, посвященных описанию приема казаков петроградцами. На одной из них рукою автора: «Переписать».
Приведем этот «забракованный» Шолоховым текст: «Лощеная публика, наводнившая тротуары: она встречала разъезды радостным гулом; люди в котелках и соломенных шляпах хватались за стремена, мочились теплой слюной, отрыгивали животной радостью:
— Избавители! Казачки! Донцы!.. Ур-р-ра донцам!.. Да здравствуют блюстители законности!..
На окраинах, в переулках, возле лобастых фабричных корпусов — иное: ненавидящие глаза, плотно сомкнутые губы, неуверенная походка навстречу, а сзади — горячий свист, крики:
— Стыдно!.. Опричники!.. Холуи буржуйские!.. Гады!..».
Столь прямолинейный текст, да еще с фразами типа «мочились теплой слюной» Шолохов не счел возможным сохранить в романе.
Вторая 73-я страница, с уже переписанным текстом, посвящена встрече казаков с петроградцами, но она написана по-другому, отнюдь не так прямолинейно, как отвергнутый вариант.
От первого текста остался только мотив опричнины в виде начертанного кем-то на стене рисунка — собачья голова и метла, да живописное описание горожан, наводнивших улицы: «Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами, котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин ... » . Как видим, в окончательном тексте описания встречи остались только соломенные шляпы и котелки.
Подобное зримое, подчас противоречивое зарождение образа позволяет выявить многие «заготовки» Шолохова на этих страницах, приложенных к четвертой части романа.
Вот первая запись только еще зарождающегося в воображении автора зрительного образа, увиденного его «внутренним взглядом»:
[«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца на скамье — щуплая фигурка девочки»]. Зачеркнуто.
Следующая запись:
[«Улыбаясь с профессиональной заученностью и встала совсем по детски, беспомощно и тяжко [плача] заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука...»] И снова зачеркнуто.
Шолохов как бы нащупывает образ, постепенно разворачивает его:
«И еще вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работали в Туле; [вспомнил ее такой, какой видел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамье]. Вечером шел по бульвару. Она этот угловатый, щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски [закинув] раскинув тоненькие [полудетские] ноги. На увядшем лице ее — усталые глаза, [и] горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ. “— Не узнаете, дяденка?” — хрипло спросила она, улы²баясь непро¹извольно с профессиональной заученностью, и встала, совсем по детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».
Эту «вставку» почти без изменений мы читаем в посвященной Бунчуку XVI главе опубликованного в журнале и в книге текста.
На той же странице «заготовок» дальше читаем:
«[Под влиянием Штокмана] Обрабатывая его думал в свое время Осип Давыдович Штокман “Слезет с тебя вот это брат национальное гнильцо, обшелушится, [а там посмотрим] и будешь ты куском добротной человеческой стали, [такой вот материал нужен] крупинкой в общем массиве партии, [рабочему классу, революции]. А гнильцо обгорит, слезет, [со ст] на выплавке, [ведь] неизбежно выгорает все, что ненужно, [таков уже закон...]” — думал так Осип Давыдович и не ошибся: [хотя и закатали] упекли его в Сибирь, но [видел он, как выгорало на Иване Алексеевиче “гнильцо”] выварившись в зажженном огне...».
На следующей странице «заготовок» Шолохов вновь возвращается к этой теме:
«Обрабатывая его думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится и будешь ты [непременно будешь] кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем массиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все, [что] ненужное”, — думал так, и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках [после того, как потеряли Штокмана], выползневой шкуркой слезло с него [гниль] то, что называл Штокман “гнильцом” и хотя и был он где-то [в стороне] вне партии, снаружи ее, но [уже] буйным, молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество, [хороший] Большевик из него [вырабатывался] выкристаллизовывался [бунтарь] надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».
Таким образом, Шолохов выверяет каждое слово, каждую строчку, тщательно прописывает текст, чтобы затем отказаться от него: эта вставка в таком виде в окончательный текст романа так и не вошла.
Зато вошла другая вставка из «заготовок»:
«Помолчав тихонько спросил: — А [скажи] ты знаешь, Ленин, он из каких будет?
— Русский?
— Хо?
— Я тебе говорю.
— Нет, браток, ты, видать, плохо об нем знаешь. Он [сам] из наших донских казаков. Понял. Болтают, будто Сальского он округа, станицы Великокняжеской, батареец. Оно и подходяща личность у нево вроде калмыцкая, али казачья. Скулья [у нево] здоровые и опять же глаза...
— Откуда ты знаешь?
— Гуторили промеж себя казаки, слыхал.
— Нет, Чикмасов, он — русский, [кажется] Симбирской губернии рожак.
— Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно... Все, какие [народ] беднеющий народ [за собой] на царей поднимали, все из казаков. А ты говоришь Сибирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слыхать такое.
Бунчук улыбаясь спросил:
— Так говорят что казак?
— Казак он и есть. Нашево брата не обманешь. Как на личность глазами кину [гляну], — сразу опознаю».
Дальнейший текст буквально втиснут, вписан мелким почерком на полях:
«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя [уж] до драки спорили, [отк] ежли он Ленин нашевский казак, батареец, то откель он мог такую большую науку почерпнуть? [У нас брешут], будто он в Германском плену [все] обучился, и как все науки прошел и зачал».
Однако в черновике четвертой части этих абзацев, посвященных Ленину, нет. Они были внесены сразу в беловик и в печатный текст с серьезными изменениями.
По всей вероятности, легенда о казачьем происхождении Ленина была написана Шолоховым позже и не придумана им, а взята из ростовского еженедельника «Донская волна». Здесь в номере 11 от 19 августа 1918 года был напечатан рассказ некоего П. И. Ковалева — члена Совета Союза Казачьих войск — о визите в Смольный в ноябре 1917 года группы казаков — делегатов «Союза казачьих войск».
«Нам сообщили, что нашу делегацию примет сам Ленин. Нас ввели в средней величины комнату и сказали:
— Подождите здесь, сейчас о вас доложат.
Не успели мы как следует оглядеться, как к нам приблизилась довольно невзрачная фигура и стала здороваться.
— С кем имею честь? — начал было я.
— Ленин-Ульянов, моя фамилия Ленин, — скороговоркой ответил подошедший.
— Правда ли, что вы по происхождению — донской казак? — спросил кто-то от нас Ленина.
— Что вы, что вы — поспешил отказаться глава России, — ничуть не бывало, я — симбирский дворянин»33.
Эта публикация в «белогвардейской» «Донской волне», где на обложке — рисованный портрет походного генерала П. Х. Попова — одного из действующих лиц «Тихого Дона», свидетельствует, что слухи о казацком происхождении Ленина курсировали в казачьей среде.
По соображениям места мы не можем приводить все развернутые, подчас подробно, картины, вставки, которые пишет Шолохов, перерабатывая текст 1925 г. во вторую книгу романа. Обратим лишь внимание читателя на «Вставку № 2» на странице 109, посвященную Бунчуку и его встрече с есаулом Калмыковым:
«[Он] Обходя состав навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких обляпанных грязью сапогах, Бунчук угадал есаула Калмыкова, чуть замедлил шаг, выжидая. [Калмыков] Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми горячими глазами.
— Хорунжий Бунчук? [Ты] На свободе? Прости, руки я тебе не подам — он презрительно сжал [красивые] губы, сунул руки в карманы шинели.
— Я и не собираюсь протягивать тебе руку, ты поспешил [побледнел Бунчук] насмешливо отозвался Бунчук.
— Ты что же спасаешь здесь шкуру? Или... приехал из Петрограда? Не от душки ли Керенского?
— Это что — допрос?
— Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.
Бунчук затаив усмешку пожал плечами.
— Могу тебя успокоить, я приехал сюда не от Керенского.
— Но ведь вы же сейчас перед лицом надвигающейся опасности трогательно единитесь. Итак все же, кто ты? Погон нет, шинель солдатская... — Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно и сожалеюще оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. — Политический коммивояжер? Угадал? — не дожидаясь ответа, повернулся размашисто зашагал».
Далее — в продолжение «вставки № 2» — зачеркнутый Шолоховым ответ Бунчука:
[« — Ты по-прежнему блещешь присущим тебе офицерским остроумием, но меня обидеть трудно. А потом вообще не советую тебе наскакивать. Я ведь плебейских кровей, вместо того, чтобы бросить под ноги тебе перчатку просто могу искровянить тебе благородную морду... Конфуз один выйдет.
Калмыков бледнел, шевелил ноздрями, не выдержав [крикнул] захлебнулся шепотом:
— [Ах, ты] подлец ты, подлец! Хам ты!.. Ты бежал с фронта, предатель! Что ты здесь делаешь? За сколько тебя купили, мерзавец? Боль-ше-вик! [Он повернулся, и пошел размашисто зашагал]».
Исключая вычеркнутый, скорее всего, по причине чрезмерной грубости, приведенный выше абзац, «вставка № 2» почти без изменений вошла в окончательный текст второй книги.
И еще одна вставка в эту главу, обращенная к Дугину, помеченная в тексте черновика и на полях «заготовки» двумя крестиками:
«[К таких] Таких как Калмыков [ни капли жалости] давить, как гадюк истреблять надо. [Уничто] И тех, кто слюнявится жалостью к таким стрелять буду, понял? Чего ты слюни распустил? Сошлись! Злым будь: Калмыков если б его власть была, стрелял бы в нас папироски изо рта не вынимая, а ты... Эх, мокрогубый!»
На примере XIV главы выше мы показали, что подобную работу писатель провел и с главами, посвященными белым и, в первую очередь, — Корнилову.
Шолохов не раз возвращается к генералу Корнилову, рисуя привлекательный образ патриотически настроенного белого генерала.
В рукописи первоначально значилось: «Лукомский внимательно смотрел на небольшое смуглое лицо Корнилова, с привычно знакомыми твердыми складками от переносицы извилинами, спадавшими к усам». Но Шолохов вычеркивает этот текст, ставит на полях значок: Х1? И этим же значком обозначена следующая вставка:
«Лукомский внимательно смотрел на [неб] [небольшое] [сухое] смуглое лицо Корнилова [с привычно знакомыми твердыми складками [от] [до] [спадавшими от носа наискось к нависшим над черствым ртом усам]. Оно было непроницаемо, азиатски спокойно: по щекам, от носа к черствому рту, закрытому негустыми, вислыми усами, привычно знакомые [лежали] кривые ниспадали морщины. Черствое жесткое [чуть] строгое выражение лица нарушала лишь [завиток] косичка волос, как-то трогательно ребячески спустившаяся на лоб».
В беловом варианте рукописи портретная характеристика Корнилова дополнена:
«Облокотившись, придерживая маленькой сухой ладонью подбородок, Корнилов сощурил монгольские, с ярким [углевым] блеском глаза...».
Работа над рукописью. М. А. Шолохов с редактором романа «Тихий Дон» Ю. Б. Лукиным. 1930-е годы
Эта вставка почти в том же виде вошла в окончательный текст романа. Но особенно интересно в черновиках то место в 16-й главе четвертой части, где Шолохов несколько раз переписывает разговор Корнилова с генералом Романовским в день, когда стало ясно, что задуманный им переворот потерпел крах. Этот разговор заслуживает особенного внимания, и мы к нему еще вернемся в следующих главах нашей книги.
Исследование рукописи «Тихого Дона», так же, как и исследование биографии Шолохова, под углом зрения прояснения проблемы авторства, можно уподобить своего рода текстологической дактилоскопии. Подобное «дактилоскопическое» исследование «Тихого Дона» — его черновиков, источниковой базы, прототипов романа, в неразрывной связи с биографией Шолохова — таков реальный путь к прояснению искусственно навязанной проблемы авторства «Тихого Дона».