Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолоховедении, явно преувеличивавшем «революционные» заслуги писателя в годы Гражданской войны, так и «антишолоховедами», представлявшими молодого писателя этаким идеологическим монстром («юный продкомиссар», на всю жизнь зараженный «психологией продотрядов и ЧОНа»). Таким способом пытались посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний боец частей особого назначения, которые расправлялись с казачеством, написать «Тихий Дон»?
Но, как уже говорилось, Шолохов никогда не был ни комсомольцем, ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Да дело даже и не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Если ей следовать, то Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, в молодости — секретарь райкома комсомола, не могли и помыслить о трагедии русской деревни и уж тем более воспринимать эту трагедию как свою собственную.
Известно, что внешние факты биографии мало говорят о реальном внутреннем мире человека, о путях его формирования, особенно на крутых переломах истории.
Шолохов с молодых лет был сторонником идеи социальной справедливости. Подобное миропонимание шло прежде всего от отца — человека, воспитанного на демократических традициях русской литературы. Но мировидение человека — это живая мысль и творческий поиск, его сомнения и размышления. Особенно если это взгляды человека молодого, формирующегося, взыскующего истины, правдоискателя по натуре. Именно таким и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, в его метаниях и исканиях было много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.
Открытое миру сердце Шолохова не могло не отозваться на драматические изменения в окружающей действительности. Его мировидение, миропонимание, система взглядов формировались через вовлеченность в народную жизнь на историческом переломе ее существования, через глубинное сопереживание этой жизни, стремление познать ее и выразить, стать ее «устами».
Какой видел революционную эпоху молодой Шолохов? Ответ на этот вопрос, помогающий нам проникнуть в глубинную суть мировосприятия писателя, содержится прежде всего в характере Григория Мелехова и в отношении к нему автора романа.
Вдумаемся в ту оценку Григория Мелехова, которую дает ему сам автор. Прямых оценок его в «Тихом Доне» немного, но они очень определенны и принципиально важны. Кроме того, данные для характеристики Григория Мелехова — как воспринимал его сам автор — содержат и другие источники. Шолохов вспомнил, например, как Харлампий Ермаков с болью рассказывал ему о страшном бое с красными матросами возле хутора Климовка: «Я эту кровавую сечу воспринял, как бы этичнее сказать, как неоценимую находку — поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды...»9.
В беседе с К. Приймой 29 ноября 1974 года писатель углубил и конкретизировал эту оценку своего героя: «...Поверь, что и жизненного опыта Ермакова мне не хватало для того, чтобы создать образ мятущегося человека — правдоискателя Григория Мелехова, несущего в себе отблески трагизма эпохи. Образ Григория — это обобщение исканий многих людей...»10.
Для самого Шолохова Григорий Мелехов — не «отщепенец», но искатель правды, несущий не только «отблеск трагедии эпохи», но «искания многих людей». В том числе и самого писателя.
Концепцию «отщепенства» Григория Мелехова Шолохов считал рапповской по своим корням, отвергающей народную основу как «Тихого Дона», так и характера его центрального героя. Писатель говорил, что эти критики «извращенно трактуют сущность трагической судьбы Григория Мелехова». «Их “концепция” об отщепенстве Григория Мелехова давно выброшена на свалку».
Для Шолохова Григорий Мелехов — органическая, причем лучшая часть своего народа. Еще в 1957 году в газете «Советская Россия» в беседе с В. Крупиным писатель в полный голос сказал об «очаровании человеком» в Григории Мелехове.
Почему Шолохов столь болезненно реагировал на попытку представить Григория Мелехова «отщепенцем»? Да потому, что в таком случае снимается вопрос о трагедийности этого характера. По этой теории получается, что Григорий Мелехов (как и Харлампий Ермаков) сам виноват: пошел против народа и получил заслуженное наказание.
«Это чужой тезис!» — реагировал Шолохов на попытку возложить ответственность и вину за народную трагедию на него самого. Такой подход снимал вопрос о трагизме времени, о трагедии эпохи, отразившейся в судьбе Григория Мелехова, то есть снимал главную проблему «Тихого Дона», ради которой он и был написан.
Первыми против концепции «отщепенства» Григория Мелехова выступили Ф. Бирюков, В. Петелин. В ту пору это было непросто, и крайне важна была поддержка Шолохова.
Григорий Мелехов для Шолохова — фигура подлинно народная, в глубоко трагической его судьбе выразилась суть трагедии времени, в которое ему выпало жить.
Но зададимся вопросом: кто из большевиков в конце 20-х годов согласился бы с оценкой революции как эпохи трагической? Старая большевичка Левицкая могла бы согласиться с этим в тридцатые годы, когда арестовали как «врага народа» ее зятя, конструктора «Катюши» Клейменова, об освобождении которого безуспешно хлопотал Шолохов.
В двадцатые, конечно же, — нет.
Левицкая, как и другие большевики 20-х годов, осознала трагизм эпохи, только когда на всех обрушились репрессии, а до этого революция и Гражданская война для нее были эпохой, безусловно, только героической.
Шолохов осознал трагедию времени значительно раньше: для него ее началом стал уже 1919 год.
Причем — и это принципиально важно — Шолохов осознал трагедию революционной эпохи не извне, как ее враги и противники, а изнутри, принадлежа ей. И не после смерти Сталина, как большинство наших современников, а задолго до того, в середине 20-х годов. В этом — отличительная особенность не только позиции Шолохова, но и его романа.
«Антишолоховеды» пытаются доказать, будто «Тихий Дон» мог быть написан только «белым». Но в таком случае это был бы по своему характеру совершенно другой роман. Роман, односторонне обличающий революцию, пронизанный симпатией к «белым» и ненавистью к «красным». И таких книг появилось немало, от «Ледяного похода» Р. Гуля и до «Красного Колеса» А. Солженицына.
Взгляд на революцию извне лишил бы роман той напряженной внутренней боли, того качества трагедийности, без которого «Тихий Дон» не стал бы величайшим романом XX века.
Своеобразие романа Шолохова в том и состоит, что он написан человеком, принявшим революцию в ее высших, идеальных, гуманистических принципах, но не приемлющим тех конкретных форм ее осуществления, которые несут вместо освобождения боль и страдания народу. Главным виновником бед и страданий народа, геноцида по отношению к казачеству Шолохов считал не революцию как таковую, а ее конкретное воплощение на юге России, которое принес троцкизм.
По убеждению писателя, исток трагедии казачества, личной трагической судьбы Григория Мелехова — не в идеалах революции, но в ее антигуманной практике.
«Тихий Дон» был написан Шолоховым ради того, чтобы сказать правду об истоках и причинах этого народного восстания, показать истинную роль Троцкого и его прислужников типа «комиссара арестов и обысков» Малкина, объяснить людям, почему казачество Верхнего Дона поднялось против советской власти.
Шолохов был первым, кто задолго до других (да и где они, другие?) почувствовал, понял, осмыслил русскую революцию — это главное мировое событие XX века — как великую и героическую национальную трагедию.
Всем памятен праздничный призыв тех лет: слушайте музыку революции!
Но были уже в ту пору гениальные художники, за этой «музыкой» они слышали гул и скрежет глубинных сдвигов и проломов, которые совершались в тектонических пластах народной жизни. Эти гении — Блок, Есенин и Шолохов — воспринимали революцию не как праздник, но как трагический прорыв в будущее, через страдания, боль и горе людей, через непримиримую борьбу и разъединение нации.
Свойства гения и позволили Шолохову, преодолевая идеологические схемы и препоны своего времени, проникнуть в самую суть событий, уловить объективный исторический ход вещей и написать книгу не только предельно правдивую, но и провидческую, в пору вселенского раскола и распада ратовавшую — во имя спасения России — за национальное единение людей.
Шолохов в «Тихом Доне» — и именно в этом величие романа — органически, как это и было в действительности, соединил в глубинном диалектическом противоречии и единстве обе стороны русской революции — героическую и трагическую. Подобный взгляд на революцию не был доступен ни белым, которые воспринимали ее как злобный фарс, ни красным — для них революция была свершившимся идеалом, невзирая на море крови и страдания людей.
Ни те, ни другие не желали видеть на белых одеждах контрреволюции красных пятен человеческой крови, беды, несчастья и изуверства, а на красных одеждах революции — черных от крови следов не менее страшного горя, не менее лютых зверств.
Шолохов дал возможность соотнести гуманность идеалов и реальную жизненную практику как тех, так и других благодаря возведенному в абсолют принципу художественной правды. Он проверял идеалы революции и белого движения исходным, основополагающим (в истоках своих христианским) принципом — любовью к ближнему. И показал воочию, с какой беспощадностью как с той, так и с другой стороны попиралась любовь к человеку взаимной ненавистью.
Такого рода проверка событий доступна только суду истории. В масштабе человеческой жизни на такую высоту мировидения мог подняться только воистину гениальный художник, заставивший в своем романе не только «белых», но и «красных» предъявить миру неприкрашенную правду о себе. И, конечно же, исходил он при этом не из преходящих политических принципов, но из фундаментальных и основополагающих: любви к людям, к Отечеству.
Об этом качестве романа «Тихий Дон» сказал и норвежский исследователь Г. Хьетсо, когда встречался с Шолоховым в Вёшенской в 1977 году:
«Для меня “Тихий Дон” прежде всего роман о любви. Это роман о любви женщины к мужчине, о любви мужчины к женщине. При этом человек показан в тесной связи с природой, и цель природы — вечное самообновление через любовь. Но в вашей книге речь идет и о другой любви, о любви к родине, к родной казацкой земле. Интернационализм — большое слово, но я не верю в интернационализм, если он не имеет глубоких корней в родной земле»11.