Встреча Сталина с Шолоховым состоялась на даче у Горького в середине июня 1931 года. Рассказывая Константину Прийме об этой встрече, Шолохов привел такую выразительную деталь: «...Когда я присел к столу, Сталин со мною заговорил... Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жег над пепельницей спички... Вытаскивал из коробки одну за другой и жег — за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек...»74.

Эта деталь свидетельствует об огромном внутреннем напряжении Горького во время этого разговора.

Не менее выразителен был и вопрос Сталина:

«А вот некоторым кажется, что третий том “Тихого Дона” доставит много удовольствия белогвардейской эмиграции... Что вы об этом скажете?» — и как-то очень уж внимательно посмотрел на меня и Горького»75, — рассказывает Шолохов.

Шолохов не знал о письме Горького к Фадееву, а потому не понял и причину этого «очень уж внимательного взгляда». Можно предположить, что до этого состоялась предварительная беседа Горького со Сталиным, в ходе которой писатель не скрыл своих сомнений, высказанных ранее в письме Фадееву о том, что третья книга «Тихого Дона» «доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут».

Почему же, зная эти отнюдь не безосновательные опасения, и судя по характеру задаваемых вопросов, внимательно прочитав рукопись третьей книги «Тихого Дона», Сталин поддержал роман? Поддержал жестко и определенно: «Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!»76.

Решающим для Сталина здесь был политический момент: «Тихий Дон» помогал ему в борьбе с троцкизмом. Именно вопрос о троцкизме стоял на первом месте в беседе вождя с писателем. Как рассказывал Шолохов, «Сталин <...> задал вопрос: откуда я взял материалы о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку? Я ответил, что в романе все строго документально. А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят... <...>

Историки скрывают произвол троцкистов на Дону и рассматривают донское казачество, как “русскую Вандею”! Между тем на Дону дело было посложнее... Вандейцы, как известно, не братались с войсками Конвента французской буржуазной республики... А донские казаки в ответ на воззвания Донбюро и Реввоенсовета Республики открыли свой фронт и побратались с Красной Армией. И тогда троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции... В этом суть трагедии народа!..»77.

Так объяснил Шолохов Сталину свою позицию.

Подчеркнем еще раз: разгадку тайны поддержки «Тихого Дона» Сталиным следует искать в политической ситуации конца двадцатых — начала тридцатых годов, в обстоятельствах борьбы с троцкизмом.

А с другой стороны, позиция Шолохова, проявившаяся в бесстрашной критике троцкистской политики «расказачивания», геноцида по отношению к народу, не могла не вызывать глубокой симпатии к роману у противников советской власти, в первую очередь — у эмигрантского казачества.

Сталин поддержал «Тихий Дон» потому, что в нем разоблачался Троцкий и троцкизм, были правдиво показаны итоги Гражданской войны на Дону, поэтому Сталин считал, что «изображение хода событий в третьей книге “Тихого Дона” работает на нас, на революцию!»78.

С другой стороны, атаман Краснов в беспощадной критике Шолоховым античеловечной политики «расказачивания» и объективном показе причин Вёшенского восстания видел критику большевизма, и потому принял роман.

Шолохов и Сталин — это сложная и большая тема, которая, конечно же, не сводится к проблеме троцкизма. Можно предположить, что отношение Сталина к «Тихому Дону» Шолохова диктовалось, в конечном счете, той эволюцией в мировоззрении и поведении Сталина в 30-е годы, когда, категорически отвергнув теорию «перманентной», мировой революции и сформулировав тезис о возможности победы социализма в одной, отдельно взятой стране, в ожидании и преддверии неминуемой войны с фашизмом, Сталин начал переводить идеологию на государственнические рельсы. Начав с известных «Замечаний» на учебник истории СССР совместно с Кировым, он завершил эту эволюцию открытой государственно-патриотической позицией, заявленной с самого начала Отечественной войны. Отсюда шло изменение отношения Сталина к церкви, поддержка военно-патриотических национальных традиций, реалистических традиций русской классики в литературе, театре и кино. Вот почему, думается, роман «Тихий Дон» оказался близким Сталину.

Однако взаимопонимание Сталина и Шолохова проявлялось далеко не во всем и не везде. С течением времени этого взаимопонимания становилось все меньше.

При всех внешних регалиях, которые были дарованы ему властью, Шолохов сам по себе — фигура глубоко трагическая. Как и на Григории Мелехове, на нем лежит отблеск трагизма эпохи, которой он принадлежал. Шолохов был настолько крупным и сильным — гениальным — человеком, что смог в возрасте двадцати с небольшим лет не только написать «Тихий Дон», но и добиться его публикации, что, возможно, было не легче. Он установил отношения на равных с бесспорно самой крупной и властной политической фигурой времени — Сталиным. И, как будет показано далее, ни в чем не уступил ему, хотя и заплатил за это своей писательской судьбой.

И. В. Сталин и А. М. Горький. Начало 1930-х гг.

И когда сегодня задается вопрос, почему Шолохов не написал больше ничего на уровне «Тихого Дона», ответ на него следует искать, прежде всего, во взаимоотношениях Шолохова и Сталина, Шолохова и власти.

Шолохов был настолько независимой фигурой, что, заметим, — в его «Тихом Доне» практически отсутствует Сталин. И это — при том, что Сталин сыграл решающую роль на Южном фронте.

Имя Сталина практически отсутствует и в публицистике Шолохова, — сравним его позицию с позицией других писателей того времени. И даже скромную заметку, посвященную сталинскому юбилею, Шолохов умудрился написать так, что чуть ли не в центр ее поставил голод 1933 года, о котором в печати категорически запрещено было говорить.

Голод и преступления в отношении деревни, репрессии в отношении невинных людей — вот главные вопросы, с которыми правдоискатель Шолохов стучался в душу Сталина в страшные 30-е годы. И Сталин был вынужден слушать писателя, отвечать на его письма и принимать меры, потому что понимал, какой народный авторитет у этого человека.

Вторая встреча Шолохова со Сталиным состоялась на даче у Горького летом 1931 года (в первый раз они встретились в начале 1931 года). Ее предварило письмо Шолохова, посланное в июне 1929 года из Вёшенской в Москву Е. Г. Левицкой о положении крестьян Донщины — таком страшном, что старая коммунистка Левицкая посчитала необходимым по своим каналам передать это письмо лично Сталину.

Шолохов с болью и тревогой писал Левицкой, что на тихом Дону творятся «нехорошие вещи», из-за чего он «шибко скорбит душой». «Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает... Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится... Казаки говорят: “Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые”». «...Надо на пустые решета взять всех, вплоть до Калинина, всех, кто лицемерно по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка»79.

Письмо легло Сталину на стол летом 1929 года, и он не мог не прочитать его, так как знал первые две книги «Тихого Дона» и считал Шолохова «знаменитым писателем нашего времени».

Правда, Сталин, оценив столь высоко Шолохова в письме Ф. Кону, критикует Шолохова за то, что тот «допустил в своем “Тихом Доне” ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др.» Но эти частные ошибки и неточности не изменяли в целом положительного отношения Сталина к роману. Высокую оценку Шолохова Сталин подтвердил в 1932 году в письме к Кагановичу: «У Шолохова, по-моему, большое художественное дарование. Кроме того, он — писатель, глубоко добросовестный: пишет о вещах хорошо известных ему»80.

Если судить по «Журналу регистрации посетителей Сталина в Кремле», с 1931 по 1941 год Сталин двенадцать раз встречался с Шолоховым81. В действительности встреч было больше, так как далеко не все они — как, например, на даче у Горького, — фиксировались в этом журнале. Судя по тому же журналу, ни с одним писателем Сталин не встречался так часто, как с Шолоховым.

Взаимоотношения этих крупнейших фигур в истории XX века — политика и художника — таят в себе огромный исторический смысл. Они отражают все те же глубинные противоречия эпохи, которым посвящен «Тихий Дон».

Шолохов направил Сталину не менее шестнадцати писем, некоторые — на десятках страниц, — и получил на них письменные или устные ответы.

Следует подчеркнуть: общение шло на равных! Сталин с глубоким уважением и вниманием относился к своему собеседнику, и хотя в момент их знакомства писателю было всего 26 лет, он не испытывал и тени сомнения в том, кто автор «Тихого Дона». Находясь в эпицентре политических страстей времени, будучи под неустанным и пристальным вниманием недоброжелательно относившихся к нему спецслужб, Шолохов, конечно же, был «просвечен» вдоль и поперек, все его прошлое, его связи и взаимосвязи были прощупаны и исследованы. И если бы Ягода со товарищи могли найти хоть какую-то зацепку, подтверждающую версию о плагиате, — они немедленно пустили бы ее в ход. Вот почему этой проблемы для Сталина просто не существовало.

Была другая проблема. Шолохов был крайне беспокойным и подчас беспощадно прямолинейным собеседником для Сталина. В своих обращениях, как устных, так и письменных, в пространных письмах вождю народов Шолохов для себя не просил ничего: он просил о снисхождении и пощаде для народа.

- 516 -

В письмах Сталину уходили в сторону его закрытость, сдержанность и осторожность, о которых писала в своих воспоминаниях Левицкая, — это был крик души. И — боли. Шолохов писал Сталину об испытаниях, выпавших на долю народа в пору коллективизации и 37 года, в словах, равновеликих по страстности масштабу народной трагедии.

Переписка Шолохова со Сталиным, посвященная репрессиям 1929—1931 годов и репрессиям 1937 года, по глубине сопереживания человеческим страданиям, по внутреннему своему содержанию взаимосвязана с «Тихим Доном». Здесь тоже речь идет о горе и боли народной, — только не в художественной, а в публицистической форме, в виде открытого обращения к власти.

Приведем хотя бы несколько выдержек из этих писем:

1933 год:

В Вёшенском районе, «как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой, и всяческими болотными кореньями. Словом, район, как будто, ничем не отличается от остальных районов нашего края»82.

«Овчинников («особый уполномоченный» крайкома партии. — Ф. К.) громит районное руководство и, постукивая по кобуре нагана, дает следующую установку: “Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!”» Установка эта была подкреплена исключением из партии на этом же бюро РК 20 коммунистов — секретарей ячеек, уполномоченных РК и председателей колхозов, отстававших с выполнением плана хлебозаготовок. «И большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно то, что применялось при допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами; людей пытали, как во времена средневековья...»83.

Шолохов характеризует эти проявления террора: «Массовые избиения колхозников»; «сажание “в холодную”», т. е. в яму, в амбар в январе, феврале; обливание людей керосином, после чего керосин поджигали, требуя ответа, где спрятан хлеб; инсценировка расстрелов; принуждение женщин к сожительству; «в Архиповском колхозе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору рысью»84 и т. п.

Письма Шолохова Сталину — это протест и возмущение, открытое и настойчивое требование остановить репрессии и привлечь к ответу «не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные “методы” пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это».

Примечательно окончание письма: «Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вёшенском и Верхне-Донском районах, нельзя. <...> Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу “Поднятой целины”»85. Так — прямой, хотя и скрытой угрозой написать правду о терроре в отношении народа — закончил Шолохов свое письмо вождю.

Первая книга «Поднятой целины», как известно, писалась одновременно с третьей книгой «Тихого Дона» и была завершена в 1931 году.

Начиная работу над «Поднятой целиной», которую он первоначально назвал «С потом и кровью», Шолохов не мог предположить, что спустя три года политика сплошной и беспощадной коллективизации даст такой страшный результат: опустошающее изъятие хлеба у колхозников и всеобщий голод 1933 года. Не здесь ли причина того, что вторая книга «Поднятой целины» так и не была дописана до самого начала войны? Черновой вариант рукописи в военные годы, как известно, пропал, и вторая книга была заново написана десятилетия спустя...

О глубине и безысходности отчаяния Шолохова в 1933 году говорит его письмо секретарю Вёшенского райкома ВКП(б) П. К. Луговому от 13 февраля 1933 г.: «Выданный авансом на трудодни хлеб изъят до зерна. Большое количество людей пухлых. (Это в феврале, а что будет в апреле-мае). Арестовано около 3000 колхозников, более 1200 хозяйств по р-ну выкинуто из домов... Исключено из колхозов более 2000 хозяйств. Вот тебе картина накала. На правой стороне (Дона. — Ф. К.) не осталось ни одного старого секр[етаря] яч[ейки]. Все сидят. Многих уже шлепнули, остальным — кому 10 лет, а кто еще ждет суда... Писать бросил. События последнего времени меня несколько одурили... Ты-то согласен, что мы вели контрреволюционную работу? Ах, разъети их мать!.. Черт знает, что делается! Этакого еще не видывали»86.

П. К. Луговой к этому времени был уже освобожден от должности первого секретаря Вёшенского райкома партии в связи «с переходом на другую работу», а скоро будет исключен из партии и арестован.

Сталину Шолохов пишет с неменьшей болью и откровенностью. В письме Сталину, датированном 16 апреля 1933 года, взывая о помощи голодающим колхозникам, Шолохов писал: «Слов нет, не все перемрут даже в том случае, если государство вовсе ничего не даст. Некоторые семьи живут же без хлеба на водяных орехах и на падали с самого декабря месяца <...> не так давно пожирали не только свежую падаль, но и пристреленных сапных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль...»87.

Страшен был не только голод, но и репрессии, обрушивающиеся на людей.

«По одному Вёшенскому району осуждено за хлеб около 1700 человек, — писал Шолохов Сталину. — Теперь семьи их выселяют на север.

РО ОГПУ спешно разыскивало контрреволюционеров, для того чтобы стимулировать ход хлебозаготовок <...>

Письмо к Вам — единственное, что написал с ноября прошлого года. Для творческой работы последние полгода были вычеркнуты»88.

Надо сказать, что Сталин тут же отреагировал на письмо Шолохова, дав указание выделить для Вёшенского района сто двадцать тысяч пудов хлеба и даже посетовал: «Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени»89.

Для «разбора дела» в Вёшенскую был направлен работник Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) М. Ф. Шкирятов, который в своей «Записке» Сталину по итогам проверки написал: «Результаты расследования перегибов в Вёшенском районе полностью подтвердили правильность письма тов. Шолохова об этом в ЦК ВКП(б)»90.

Но в главном Сталин не согласился с Шолоховым. В своем ответном письме вождь упрекнул писателя в политической близорукости: «...Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. <...> Вы видите одну сторону, видите не плохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили “итальянку” (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. <...> ...ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали»91.

«Ясно, как божий день», насколько разным было отношение к «уважаемым хлеборобам» Сталина и Шолохова: если для Шолохова они — родные люди, то для Сталина — не до конца разоблаченные, затаившиеся враги, которые ведут «тихую» (без крови) войну с советской властью. И, следовательно, заслуживают обращения с собой, как с врагами. То, что для Шолохова — преступление против человечности, для Сталина — «болячка нашей партийно-советской работы». При этом тон письма — предельно (или лицемерно?) уважительный. Сталин, прекрасно понимавший масштаб и значение Шолохова, ведет с ним — как и Горький, Фадеев, Левицкая — свою «воспитательную работу».

Переписка писателя и вождя прервалась на четыре года — до рокового 1937, года смертельной опасности и тяжелейшего внутреннего кризиса для Шолохова. Кризиса такой тяжести, что Сталин — в ответ на просьбу Шолохова срочно принять его — в сентябре 1937 года посылает на Дон генерального секретаря СП СССР В. П. Ставского. Сталин внимательно следил за состоянием Шолохова и готовился к встрече с ним. В закрытом (под грифом «Секретно») письме Ставский сообщал Сталину:

«В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова, я побывал у него в станице Вёшенской. <...> М. Шолохов до сих пор не сдал ни IV-й книги “Тихого Дона”, ни 2-й книги “Поднятой целины”. Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вёшенском районе лишили его возможности писать.

Мне пришлось прочитать 300 страниц на машинке рукописи IV книги “Тихого Дона”. Удручающее впечатление производит картина разрушения хутора Татарского, смерть Дарьи и Натальи Мелеховых, общий тон разрушения и какой-то безнадежности, лежащей на всех трехстах страницах; в этом мрачном тоне теряется и вспышка патриотизма (против англичан) и гнева против генералов у Григория Мелехова.

М. Шолохов рассказал мне, что в конце концов Григорий Мелехов бросает оружие и борьбу.

— Большевиком же его я делать никак не могу»92.

Поражением закончились попытки литературных и политических властей вынудить Шолохова отступить от исторической правды и сделать хотя бы в конце книги из Григория Мелехова «большевика».

Из этого же письма Ставского явствует, насколько велико было политическое давление на писателя, особенно со стороны местных властей. Это давление и вновь усилившиеся на Дону репрессии привели Шолохова к внутреннему кризису, настолько сильному, что, — как пишет Ставский Сталину, — «в порыве откровенности М. Шолохов сказал:

— Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится.

Я воспринял это, как признание о мыслях про самоубийство»93, — комментирует эту фразу Ставский, что, думается, неверно. «Мысли», от которых самому Шолохову становилось страшно, были связаны, скорее всего, не с самоубийством, но с переоценкой ценностей, своих идеалов в связи с категорическим неприятием того, что происходило в родном ему Вёшенском районе и во всей стране.

Можно с уверенностью сказать, что командировка Ставского на Дон была связана с тем, что Сталин получил от Ежова сведения о готовившемся местными органами внутренних дел аресте Шолохова, для которого необходимо было только согласие Сталина. Зная об этом, Сталин и направил на Дон Ставского.

В 1937 году репрессивные органы на Дону получили, наконец, реальную возможность рассчитаться с Шолоховым и за «Тихий Дон», и за его критику действий местной власти в пору коллективизации. Руководивший ОГПУ Северо-Кавказского края в начале 30-х годов Е. Г. Евдокимов, планировавший арест Шолохова еще в 1930—1931 годах, становится в это время первым секретарем Ростовского обкома партии, то есть полным хозяином области. Началась планомерная подготовка к уничтожению Шолохова.

Как альтернатива аресту предполагалось перемещение писателя с Дона в какой-нибудь крупный индустриальный центр, чтобы оторвать его от казачьих корней, от родной питательной почвы, заставить изменить и образ жизни, и тематику творчества.

Предшественник Евдокимова на посту партийного руководителя области Шеболдаев настойчиво убеждал писателя «переменить местожительство», — об этом Шолохов писал Сталину. «При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику; необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, т. к. крестьянско-казачья тематика исчерпана, и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие <...> обещал»94.

О необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район говорил В. Ставский еще на пленуме РАПП’а в 1929 году и повторил в своем письме Сталину в 1937 году: «Лучше всего было бы для Шолохова (на которого и сейчас влияет его жены родня, — от нее прямо несет контрреволюцией) — уехать из станицы в промышленный центр, но он решительно против этого, и я был бессилен его убедить в этом»95.

Вырвать, выкорчевать Шолохова из родных мест, лишить его корней, разорвать связи с родной землей, — таким было одно из важных направлений «перевоспитания» художника, с тем, чтобы «приручить» его, сделать послушным. Лишить возможности защищать народ. А если он не «перевоспитается» — уничтожить. И подготовка к этому велась самым активным и серьезным образом.

Как писал Шолохов Сталину в 1937 году, «ближайшие соратники» первого секретаря обкома Шеболдаева, «не таясь, говорили, что Шолохов — кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества, вёшенские шеболдаевцы каждое мое выступление в защиту несправедливо обиженного колхозника истолковывали как защиту кулацких интересов, а нач[альник] РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина... “Тихого Дона”! Брали, что называется и мытьем, и катаньем».

Как видим, не только белогвардейцев и «братьев-писателей», но и работников ОГПУ (переименованного в 1937 году в НКВД) занимал вопрос о плагиате. Однако и их поиски в этом направлении оказались безуспешными.

Вся эта возня вокруг Шолохова, затеянная органами внутренних дел, прикрывалась все той же мнимой «заботой» о писателе, за которой скрывалось стремление «перевоспитать» его. «— Мы не хотим Шолохова отдавать врагам, хотим его оторвать от них и сделать своим!», — приводит Шолохов слова партийного секретаря Евдокимова. — «Вместе с тем тов. Евдокимов также и добавил:

— Если б это был не Шолохов с его именем, — он давно бы у нас был арестован»96.

И эти слова не были пустой угрозой.

Буквально сразу после визита Ставского в Вёшенскую местные власти практически уже начали готовить арест Шолохова. Провокация была поручена чекисту запаса И. С. Погорелову. Вот как он рассказывает об этой истории:

«Осенью 1938 года я был вызван в Ростовское областное управление НКВД. Начальник управления Гречухин доверительно сообщил мне, что на Северном Кавказе обнаружена подпольная контрреволюционная организация, возглавляемая писателем М. А. Шолоховым, что в ее руководящее ядро входят секретарь Вёшенского райкома партии Луговой, председатель Вёшенского райисполкома Логачев, старый казак Громославский (тесть Шолохова) и другие. Гречухин сказал мне: “Сталин и Нарком НКВД Ежов приказали нам разоблачить и ликвидировать эту организацию. Вопрос этот согласован с Ростовским обкомом партии. Получено указание об аресте Шолохова и всей его группы, и что исполнение этой операции поручается Погорелову”.

Я был потрясен сообщением Гречухина. Я не верил тому, что Шолохов — “враг народа”, что он — организатор антисоветской группы на Дону. Понимая всю опасность угрозы, нависшей над выдающимся советским писателем, и думая о том, как бы его предупредить и спасти, я дал согласие взяться за эту операцию. В эти дни М. А. Шолохов приехал в Ростов, и мне удалось с ним повидаться и рассказать ему о грозящей расправе. Тогда же мы с ним решили немедленно (разными путями) уехать в Москву, чтобы обо всем доложить Сталину. В Москву Шолохов приехал с Луговым и обратился к Сталину. Сталин сразу же принял Шолохова, внимательно выслушал его. По этому делу из Ростова-на-Дону привезли начальника управления НКВД Гречухина, его заместителя Когана и других. 4 ноября 1938 года на заседание Политбюро Сталин пригласил Шолохова, Лугового и меня. Мы, конечно, очень волновались. Сталин попросил Шолохова рассказать о существе дела. Шолохов встал и кратко ответил: “Мне нечего добавить к тому, что я изложил в письме и личной беседе с вами. Пусть об этом доложит Погорелов”. И мне пришлось докладывать — разоблачать Гречухина и Когана. В заключение я сказал, что в управлении НКВД с меня взята особая “подписка” с сохранением тайны этой операции.

Внимательно выслушав меня, Сталин спросил у Гречухина: “Так ли было дело?” Гречухин и Коган пытались в своих выступлениях яростно оболгать меня как провокатора, которому они якобы не давали никаких поручений. Сталин все время подходил к выступавшим и всматривался в их лица. Я поднял руку. Сталин дал мне слово. Я сказал: “Товарищ Сталин, они говорят неправду. У меня есть документ, изобличающий их”. Сталин ответил: “А мне давно ясно, что они говорят неправду”. Я подал Сталину свой блокнот, в котором сохранились запись и план, сделанные рукой Когана, — адрес явочной конспиративной квартиры в Ростове-на-Дону, где я с ним встречался и получал от него инструктаж. Сталин взял этот блокнот, подошел к Когану и спросил: “Кто же тут говорит правду? Погорелов или вы? Это ваша подпись?” Нервы у Когана не выдержали, и он признался: “Да, моя. Правду говорит Погорелов. Директивы о подготовке ареста Шолохова я получил от Гречухина”... От членов Политбюро ко мне посыпались вопросы. Были вопросы к Шолохову и к Луговому. Шолохов выступал дважды, обоснованно и документально разоблачая перегибы местных работников, нарушения революционной законности на Дону. Сталин вдруг вытащил из дела и зачитал мою “подписку”, сделанную в Ростовском управлении НКВД, о том, что в случае разглашения тайны этого дела я подлежу расстрелу без суда и следствия. Сталин подозвал меня и спросил: “Это ваша подписка?” Я подтвердил, что моя. Сталин строго спросил Ежова: “Почему у вас в НКВД берутся такие запугивающие подписки?” Ежов признал, что эта подписка — противозаконная. Было еще много вопросов к нам, выступали члены Политбюро, и Сталин, подводя итоги, сказал, обращаясь к Гречухину и его коллегам:

“Вас много, а Погорелов — один. По документам и по глазам его видно — он честный коммунист. По глазам вижу — честно говорит. Краснознаменец, настоящий большевик. Если бы Погорелов струсил, то они, — и Сталин повел рукой в сторону Гречухина и Когана, — они упрятали бы и нашего писателя Шолохова. Мне кажется, вопрос исчерпан и ясен. Давайте принимать решение... А вы, Михаил Александрович, можете спокойно ехать в Вёшенскую и работать над своими романами. Вам будут созданы все условия для вдохновенной творческой работы...”»97.

Перед этим по обвинению во «вредительстве» уже было арестовано почти все советское и партийное руководство Вёшенского района. Писатель находился, как он писал Сталину, «под гласным надзором». Из письма Шолохова Сталину видно, как готовился его арест:

«...Шацкому (один из руководителей Вёшенского ОГПУ. — Ф. К.) и остальным надо было после ареста Лугового, Логачева и др. арестовать моих родственников, чтобы показать, что мое окружение — политическое и родственное — было вражеское, чтобы насильственно вырвать у арестованных ложные показания на меня, а потом уж, приклеив мне ярлык “врага народа”, отправить и меня в тюрьму»98.

В этом письме Шолохов рисует ужасающую картину беззаконий, издевательств и пыток ни в чем не повинных людей — его товарищей-вёшенцев. Мучения и пытки были настолько страшными, — пишет Шолохов, — что «расстрел или другое наказание казались избавлением». Над невинными людьми «издевались, уничтожали человеческое достоинство, надругивались, били. “Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, — перебьем руки. Заживут руки, — перебьем ноги. Ноги заживут, — перебьем ребра. <...> В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти”»99.

Пытками выбивались доносы на Шолохова.

«Следователь Маркович кричал: “— Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь?!” Бил по лицу. К концу четвертых суток Логачев (председатель Вёшенского райисполкома. — Ф. К.) подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь»100.

Письма Шолохова Сталину о событиях 1937—1938 годов и сегодня звучат как гневный обвинительный документ против беззакония, несовместимого с провозглашенными идеалами социализма. Никакая, даже самая благая цель не оправдывает преступные средства. Шолохов, намного опережая время, первым высказал эту горькую, трагическую правду Сталину.

«Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело. <...> ...Произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой.

Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным»101.

Обстоятельства встречи у Сталина, на которую были приглашены Ежов, члены Политбюро и ответственные работники репрессивных органов Ростова и Вёшенской, подробно описаны в воспоминаниях П. Лугового, вызванного на эту встречу. Приведем отрывок из этих воспоминаний:

«Сталин, прохаживаясь по комнате, время от времени подходил к столу, что-то записывал и снова ходил, задавал вопросы, делал замечания.

Шолохов выступал два раза и несколько раз отвечал на реплики. Он сказал, что вокруг него органами НКВД, органами разведки ведется провокационная, враждебная по отношению к нему работа, что органы НКВД собирают, стряпают материалы в доказательство того, что он якобы враг народа и ведет вражескую работу. Что работники НКВД у арестованных ими людей под дулом пистолета добывают материалы, ложно свидетельствующие о том, что он, Шолохов, враг народа...

Сталин сказал Шолохову: “Вы, Михаил Александрович, много пьете”. Шолохов ответил: “От такой жизни немудрено и запить”...

Затем Сталин подошел к Ивану Погорелову, посмотрел ему в глаза и сказал: “Такие глаза не могут врать”. Обращаясь к Шолохову, он заявил: “Напрасно вы, товарищ Шолохов, подумали, что мы поверили бы клеветникам”. Тогда Шолохов приободрился и даже рассказал участникам заседания короткий анекдот: “Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: “Ты что бежишь?” Заяц отвечает: “Ка́к, что бегу: ловят и подковывают”. Волк говорит: “Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов”. Заяц ему ответил: “Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты — не верблюд”»102.

Сегодня все знают это присловие: «Поди докажи, что ты не верблюд», но мало кто помнит, что родилось оно от этого, чрезвычайно выразительного анекдота 30-х годов, который Шолохов не побоялся рассказать Сталину и членам Политбюро. Собственно, доказывать, что он «не верблюд», Шолохову пришлось всю жизнь, — не только в политическом отношении, но и в связи с напраслиной, возведенной на него как писателя.

Сталин не позволил арестовать Шолохова, он понимал и чтил иерархию ценностей в литературе, о чем говорит его отношение не только к Шолохову, но и к Булгакову, Маяковскому, Пастернаку... Он заверил Шолохова, что тот «может спокойно трудиться на благо Родины, что покой и безопасность ему будут обеспечены».

Однако Шолохов обращался к Сталину не только с просьбой о защите — он требовал покончить с «постыдной системой пыток», с противоправной практикой репрессивных органов, когда «арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей», он требовал прекращения преступной политики террора по отношению к безвинным людям под видом «выкорчевывания врагов» и привлечения к ответственности тех, кто без суда и следствия «упрятал в тюрьму» и пытал честных, ни в чем не повинных людей, «вымогал у них показания».

На это Сталин ответил категорическим «нет».

Шолохов в письмах Сталину продолжал все ту же принципиальную линию, начатую им еще в романе «Тихий Дон», направленную против геноцида казачества под видом «расказачивания». В этих письмах он, как и раньше, приводил конкретные — с фамилиями партийных работников и следователей НКВД — факты преступных действий репрессивных органов, а также списки людей — с именами и фамилиями, — несправедливо брошенных в тюрьмы и лагеря.

И опять, как и в 1933 году, была создана комиссия во главе с тем же Шкирятовым, и опять, признав правоту претензий Шолохова, касающихся его самого и близких ему людей, Сталин и комиссия ЦК не согласились с писателем в главном. Комиссия констатировала: «...за 1937 г. и начало 1938 г. всего в Вёшенском районе арестовано 185 человек, в том числе 133 белогвардейца (большинство из них кулаки, участники Вёшенского контрреволюционного восстания в 1919 г. и реэмигранты) и 52 кулака, ранее судившихся за контрреволюционную деятельность... <...>. Ни один из опрошенных нами не показал, чтобы над ними в какой-то форме применялось физическое насилие». Фразы документа подчеркнуты Ежовым. Но кто же из тех, кого пытали, мог признаться высоким проверяющим чинам, что к нему применялось «физическое насилие»? Итоговый вывод комиссии был таким: «Заявление т. Шолохова об арестах большого количества невинных людей, <...> не подтвердилось. Имели место лишь отдельные ошибки, которые мы исправили...»103. Из 185 человек, невинно осужденных по 58 статье, комиссия освободила только трех.

Вместе с тем, в Справке комиссии сказано, что каждый третий из арестованных и осужденных — «белогвардеец», как правило — «участник Вёшенского восстания», — из тех, кого не успели посадить в 20-е годы.

В 4-й главе мы подробно рассмотрели следственное «дело» руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова, в 1944 году арестованного в Болгарии органами СМЕРШ. После войны, в 1951 году, Кудинов был доставлен из сибирских лагерей в Ростов-на-Дону в связи с проведением там «оперативно-чекистских мероприятий по борьбе с антисоветскими элементами из числа Донского казачества». А такие «мероприятия», — говорится в документах КГБ, — были необходимы потому, что «в процессе следствия вопрос контрреволюционного восстания на Дону в 1919 году оставался глубоко не исследованным, идейные его руководители и активные участники, оставшиеся на территории Ростовской области, не выявлены, антисоветские связи белогвардейских кругов из числа казаков не установлены»104.

Вот до какого времени репрессивные органы помнили о Вёшенском восстании, вели охоту за «идейными его руководителями и активными участниками», ставшими прототипами героев «Тихого Дона».