Обилие неточностей и фактических ошибок в «Стремени “Тихого Дона”», доказательная критика этой работы Г. Ермолаевым вынудили единомышленника Д* — историка Роя Медведева, опубликовавшего в 70-х годах за рубежом книгу «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова»69, признать правоту Г. Ермолаева по целому ряду позиций в этом споре.

«Г. Ермолаев, как видно из содержания его статей, является одним из наиболее компетентных специалистов по истории Донской области и донского казачества, он, вероятно, один из лучших на Западе знатоков как творчества М. А. Шолохова, так и творчества Ф. Д. Крюкова, — писал Р. Медведев в своем “Ответе профессору Герману Ермолаеву”. — Естественно, что это делает его замечания и соображения особенно ценными... Большая часть этих замечаний несомненно справедлива, и некоторые из них совпадают с моим кратким разбором незаконченного исследования Д. (см. главу 5 моей книги)»70.

Действительно, здесь содержится достаточно трезвая и во многом критическая оценка «Стремени “Тихого Дона”»:

«Опубликованная А. И. Солженицыным и снабженная его предисловием книга литературоведа Д* представляет собой лишь начерно наброшенную часть весьма обширно задуманного исследования. Из трех глав (по предполагавшемуся плану исследования) мы имеем перед собой лишь некоторые разделы первой главы (“аналитической”) и несколько начальных страниц второй главы (“детективной”). Обозначена лишь тема третьей — “политической” главы. К тому же, как можно судить по приведенному в предисловии письму Д*, этот предполагавшийся план в процессе работы был существенно изменен. Раздел о поэтике “Тихого Дона” должен был развернуться в самостоятельную главу... Тем не менее Солженицын решил опубликовать все эти “разновременные и разнечастные осколки”, так как Д* умер “среди чужих людей”, так и не выполнив своего замысла»71.

Анализируя «главные тезисы Д*», Р. Медведев заключает, что «в опубликованной Солженицыным черновой рукописи литературоведа Д* выдвинута не только важная и интересная, но и правдоподобная гипотеза... Но в гипотезе всегда есть что-то незавершенное, она объясняет обычно далеко не все факты, она содержит, как правило, немало недосказанных положений. Всеми этими качествами гипотезы обладает и опубликованная по инициативе Солженицына книга Д*. Многие положения его книги кажутся мне вполне убедительными и правильными. Однако немало других положений Д* являются не только сомнительными и спорными, но явно ошибочными»72.

Какие же положения в работе Д* Р. Медведев считает сомнительными и спорными?

Сомнительным, а вернее — неправильным — он считает утверждение Д*, будто «в “Тихом Доне” для автора этой эпопеи сепаратизм очевиден, пусть даже “размытый и облагороженный”, как полагает Д*... Заметим мимоходом, что и писатель Ф. Д. Крюков, которого Д* считает наиболее вероятным автором “Тихого Дона”, не был сепаратистом»73.

Но это «мимоходом» сделанное замечание рушит, как уже говорилось раньше, сам фундамент построений Д* о «двух пластах» прозы и двух «соавторах» «Тихого Дона» — казаке—«сепаратисте» Крюкове и «иногороднем» Шолохове.

Не согласен Р. Медведев и с другим основным тезисом Д* — будто «главной темой “соавтора-двойника” является “утверждение неизменного тяготения” Григория Мелехова и конечный переход его к большевикам»74.

Он справедливо отмечает, что именно этого перехода Григория Мелехова на позиции большевиков безуспешно требовала не только критика 30-х годов, но и Сталин. «В беседе с Шолоховым Сталин также спрашивал, когда Шолохов приведет своего героя к большевикам? Шолохов отшучивался: “Я его веду, а он сопротивляется”. Всем близким к литературе было известно, что финал “Тихого Дона” вызвал недовольство Сталина. И журналы, получившие рукопись, уговаривали Шолохова сделать финал более “светлым” в отношении судьбы Григория. Ему полагалось радостно и оптимистично приобщиться к колхозной жизни. Но Шолохов заупрямился, и Сталин уступил, случай, должно быть, небывалый в литературе тех лет. Слишком уж велика была слава романа»75.

В этой связи Р. Медведев берет под защиту от несправедливых обвинений Д* четвертую, заключительную книгу «Тихого Дона», принадлежность которой М. А. Шолохову ни у кого не могла вызывать сомнений:

«Конечно, кое-кому финальная восьмая часть романа может показаться слабее первых его частей, это вопрос очень спорный. Но ее нельзя назвать просто фальшивой, как это делает Д*...

Требование Д* обязательно привести в конце романа Григория Мелехова к белым и даже увезти его к турецким берегам мало отличается от требования Сталина привести Григория Мелехова к большевикам. Такой конец романа тоже был бы дешевой агиткой, только белогвардейской. Несомненно, что нынешний известный нам конец “Тихого Дона” художественно богат. Григорию уже всё безразлично — кроме родного хутора и родного сына... Он потерял веру и в красных, и в белых, он готов и к смерти, и к расстрелу, от которого раньше бежал. И хотя Григорий еще жив, роман остается трагедией, ибо погибла почти вся семья Мелеховых, погибло донское казачество, во всяком случае большая его часть. И сцена смерти Аксиньи, и драматическая сцена ее похорон Григорием останутся в литературе»76.

Столь высокая оценка художественных достоинств четвертой книги романа «Тихий Дон», которую даже Д* вынужден оставить за Шолоховым, не случайна для Р. Медведева, который в принципе не был согласен с предвзято негативным отношением Д* к творческому потенциалу Шолохова:

«В своей книге “Стремя «Тихого Дона»” литературовед Д* исходит из предпосылки, что “соавтор” разбираемой эпопеи является совершенно бездарным писателем, беспомощным с профессиональной точки зрения, не владеющим ни диалектом, ни сколько-нибудь грамотным литературным языком. Но это явно ложная предпосылка...»77 — пишет он. — Ее, по мнению Р. Медведева, вместе с Д* разделяет и Солженицын, что ведет к негативным последствиям, «ибо многие их выводы определяются не только объективным сравнением текстов, но и глубокой неприязнью к М. А. Шолохову, при которой за последним отрицается всякий литературный талант»78.

При подобной необъективности, — считает Р. Медведев, — Д* готов приписать Крюкову даже главы из четвертой книги романа об эвакуации Донской армии из Новороссийска. «Все эти домыслы явно неубедительны, — замечает Р. Медведев. — Ф. Д. Крюков, умерший в феврале 1920 года, действительно не мог наблюдать эвакуацию казаков и добровольцев из Новороссийска. Но к середине 30-х годов в нашей печати уже можно было найти немало мемуарных материалов с описанием этой эвакуации, к тому же на Дон вернулись по амнистии многие казаки, не только не попавшие на корабли в Новороссийске, но и успевшие повоевать на врангелевском фронте и позднее эвакуироваться в Турцию, Болгарию и другие страны. Их рассказами и мог, конечно, воспользоваться Шолохов. Да и времени для работы над этими главами у Шолохова было достаточно, ведь четвертая книга “Тихого Дона” появилась в печати только в конце 30-х годов»79.

Видимо, не осознавая до конца последствий, Р. Медведев поднял в данном случае принципиальной важности вопрос — об источниках «Тихого Дона», мимо которого обычно проходит «антишолоховедение». Медведев вышел на эту проблему не только в связи с казачьим исходом из Новороссийска, но и в связи с главами второй книги романа, посвященными экспедиции Подтелкова и ее трагической судьбе. «Литературовед Д*, — пишет он, — относит эти главы с уверенностью к творчеству подлинного автора романа... Между тем, как показано в одной из научных работ (Р. Медведев ссылается на статью В. Гуры, опубликованную в «Ученых записках Вологодского пединститута» в 1956 году. — Ф. К.), многие страницы в этих последних главах второй книги “Тихого Дона” представляют собой литературную обработку текста небольшой брошюры А. Френкеля “Орлы революции”, опубликованной в Ростове н/Д в 1920 году. А. Френкель был участником подтелковской экспедиции, но при ее окружении казаками сумел в суматохе бежать... Разумеется, Ф. Д. Крюков никак не мог читать брошюру Френкеля»80.

Но Крюков не мог читать и десятки других исторических источников, которые были опубликованы в 20-е годы после его смерти и на которых основаны многие главы «Тихого Дона», без всяких на то оснований приписанные автором «Стремени “Тихого Дона”» Крюкову. Эти источники, как указывалось выше, были выявлены в полном объеме Ермолаевым и другими исследователями.

О распределении глав романа «Тихий Дон» в книге Д* между «автором» и «соавтором» Р. Медведев пишет не без иронии:

«Исходя из предположения, что все хорошо написанные главы принадлежат в “Тихом Доне” автору — Ф. Д. Крюкову, а все плохо написанные — “соавтору” — Шолохову, литературовед Д* неизбежно допускает в своем исследовании противоречия и ошибки»81.

О некоторых из них, но далеко не всех, обнаруженных Р. Медведевым, сказано выше. Неизмеримо большее количество ошибок в работе Д* было выявлено Г. Ермолаевым, с чем согласен и Р. Медведев: «Г. Ермолаев подробно и на многих примерах доказывает плохое знание литературоведом Д* истории Верхне-Донского восстания и всей вообще истории гражданской войны на Дону, а также плохое знание географии Донского края и даже неточное знание текста самого романа “Тихий Дон”. Таким образом, можно вполне согласиться с общим выводом Г. Ермолаева, что литературовед Д* слишком часто опирается на необоснованные интерпретации и ложные посылки и что Д* не сумел поэтому доказать свой тезис о существовании в “Тихом Доне” авторского и соавторского текстов»82, — таков общий вывод Р. Медведева. Но, вместе с тем, «как гипотеза этот тезис все же может быть выставлен, — утверждает Р. Медведев. — И в книге литературоведа Д* имеется достаточно доводов для того, чтобы всерьез рассмотреть и изучить подобную гипотезу»83.

Как видим, после внимательного рассмотрения книги «Стремя “Тихого Дона”» ее взыскательным и объективным критиком профессором Г. Ермолаевым и ее заинтересованным сторонником Р. Медведевым — общий итог для «антишолоховедения» — неутешителен. Даже сторонник литературоведа Д* историк Р. Медведев счел тезис о существовании в «Тихом Доне» авторского и соавторского текстов недоказанным и согласился принять его только как гипотезу, заявив однако при этом, что находит в книге литературоведа Д* достаточно «доводов», чтобы рассматривать ее всерьез.

Какие же доводы Д* в обоснование гипотезы о сосуществовании в «Тихом Доне» двух «текстов» — «авторского» и «соавторского» — Р. Медведев признал убедительными, заслуживающими доверия? Их очень немного, и каждый сопровождается серьезными оговорками.

«Так, например, — пишет Р. Медведев, — несомненно, существует значительное различие между отдельными главами “Тихого Дона” по стилю, языку и всем другим художественным средствам. Бросается в глаза различие по языку между заключительной восьмой частью эпопеи и первыми ее частями. На последних 150 страницах романа и в речи героев романа, и в авторской речи почти нет донского диалекта, используются лишь отдельные слова вроде слов “окромя”, “зараз”, “по-первом”, “должон”, “не робь”, “погутарим” и др. Беден

язык и многих глав пятой части романа, особенно тех, где речь идет о боях в Ростове или о взаимоотношениях Бунчука и Анны Погудко <...> Образ Анны Погудко не идет ни в какое сравнение ни с одним из женских образов романа. Любовь Анны и Бунчука обрисована несравненно слабее, чем на это, казалось бы, способен автор “Тихого Дона”»84.

Однако, — делает оговорку Р. Медведев, — «Г. Ермолаев в статье «О “Стремени “Тихого Дона”» справедливо писал, что “главы о Бунчуке и Анне, хотя их слог и бледнее слога глав, повествующих о казачьей среде, все же содержат много художественных особенностей, характерных для всего романа, что свидетельствует о существовании единого автора”»85.

А, главное, разве различие в стиле и языке между отдельными главами эпического романа может быть доказательством того, что роман написан разными людьми? Язык, стиль определяются той художественной задачей, которую решает автор. Неудивительно, что главы о казачьей жизни в «Тихом Доне» отличаются по языку, к примеру, от глав хроникальных или «городских» — в силу различия самого жизненного и языкового материала. Что касается диалектной лексики в «Тихом Доне», то ее изменения диктовались не только изменениями в изображаемом жизненном материале, но и общелитературной и языковой ситуацией, теми гонениями на диалектизмы в художественном произведении, которые начались после дискуссии 30-х годов, вызванной статьями М. Горького о языке советской литературы.

Впрочем, условность подобных претензий к «Тихому Дону» понимал и сам Р. Медведев. «Однако все эти различия в языке и в использовании других художественных средств не могут служить достаточным доказательством версии Д*. Даже в романах Достоевского мы встречаем не только поразительно глубокие и великолепно написанные главы, но и примеры поверхностной и торопливой скорописи, особенно характерен в этом отношении роман “Бесы”. Но никто еще не подвергал сомнению авторство Достоевского в отношении этого романа»86.

Самым серьезным доводом в пользу гипотезы об «авторе» и «соавторе» в «Тихом Доне» Р. Медведев считает наличие — как ему представляется — полярных идеологических утверждений на страницах романа. Он приводит пространные выдержки из романа, подтверждающие тот принцип художественного полифонизма в традициях Достоевского, когда автор дает возможность до конца «выговориться» каждой строчке. Р. Медведев приводит отрывок из третьей книги романа, посвященной началу Вёшенского восстания, пронизанной ненавистью к большевикам, — когда Григорий Мелехов, скрывающийся от ревкома на дальнем хуторе Рыбном, устремился в восставшие Вёшки: «Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо его воли из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях...» (3, 197—198).

А следом Р. Медведев приводит другой отрывок — из той же третьей книги, — о смерти на поле брани молодых воинов, по которым будут плакать матери, — и мать-казачка, «всплеснув руками,.. долго будет голосить по мертвому», «и где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь затерянном селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что ее сын “погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов” — запричитает, заплачет...» (3, 192—193).

Историк Р. Медведев «не слышит» художественной полифонии, многоголосия романа «Тихий Дон». Он не понимает, как один и тот же автор может предоставлять слово для страстного призыва к борьбе против советской власти: «...Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! <...> Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются <...> Встаньте! Возьмитесь за оружию!» (3, 197), а через несколько десятков страниц говорить о тех, кто жил и смерть принял на донской земле, воюя за советскую власть, за коммунизм.

Р. Медведев полагает, что столь полярные утверждения в одном романе возможны, только если он написан разными авторами. Строго говоря, он исходит из того же вульгарно-механического взгляда на «Тихий Дон», что и литературовед Д*, над подходом которого к роману сам же иронизирует: «...все хорошо написанные главы принадлежат в “Тихом Доне” автору — Ф. Д. Крюкову, а все плохо написанные — “соавтору” — Шолохову». Разница только в несколько иной аранжировке такого подхода: по Р. Медведеву получается, что все «антисоветские» главы в «Тихом Доне» принадлежат Крюкову, а все «советские» — Шолохову.

Впрочем, Р. Медведев готов смириться с подобным — как ему кажется — разночтением — присутствием «антисоветского» и «советского» начал в произведении одного автора — при следующем условии: «Конечно, можно сделать предположение, что оба этих отрывка, столь различные по своей направленности и языку, написаны все же одним автором, который намеренно и наспех включил в роман какие-то сцены в расчете на взгляды и вкус людей, от коих зависело решение о публикации романа»87.

Это место в рукописи Р. Медведева отчеркнуто на полях жирным черным карандашом. Тем же карандашом подчеркнуты слова «намеренно и наспех», а на поле, напротив процитированного пассажа написано выразительное: «Ой!».

Рукопись книги Р. Медведева поступила в ИМЛИ в составе архива А. А. Бека, начинавшего свой творческий путь литературным критиком, причем — рьяным рапповцем, наряду с Л. Тоом и др. беспощадно критиковавшим автора «Тихого Дона» за отход от классовых позиций. Нам неизвестна судьба этой «самиздатской» рукописи, через чьи руки она до того прошла. Но тем выразительнее звучит это анонимное — «Ой!», красноречиво выразившее изумление и несогласие с той упрощенной трактовкой двух приведенных отрывков из «Тихого Дона», которая была предложена Р. Медведевым.

Следующий абзац главы 5-й в книге Р. Медведева отчеркнут тем же черным карандашом, и на полях — уже двойной возглас изумления и несогласия: «Ой-ой!». Приведем его полностью.

«Хорошо видны при чтении романа “Тихий Дон” и следы поспешного “идейного” редактирования. Ограничимся на этот счет только одним примером. В главе XXII первой части романа Григорий и Наталья венчаются в хуторской церкви. “Поменяйтесь кольцами, — сказал отец Виссарион, тепловато взглянув Григорию в глаза”. В главе I второй части романа, перечисляя гостей купца Мохова, автор пишет об отце Виссарионе, жившем после смерти жены с украинкой-экономкой. В главе XVI третьей части романа автор описывает тяжелые переживания семьи Мелеховых, получившей ложное извещение о смерти Григория. “Мужайся, Прокофьич. Чтой-то ты так уж отчаялся? — после поминок бодрил его поп Виссарион”. В главе пятой четвертой книги мы узнаем, что Пантелей Прокофьевич кое-что утаил даже на исповеди у отца Виссариона. В главе XXIII пятой части романа Григорий проходит мимо дома отца Виссариона. На последней странице шестой части романа мы узнаем, что Мишка Кошевой сжег на хуторе Татарском также и дом попа Виссариона. А в главе III восьмой части мы можем прочесть, что “ночью поп Виссарион потихоньку окрутил их (Кошевого и Дуняшу) в пустой церкви”. Этот разнобой и не в речи героев романа, а в авторской речи немало говорит внимательному читателю. Очевидно, что автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов не мог, говоря о священнике, написать слова “отец Виссарион”. Но столь же невозможно было и для автора-казака, уважающего и казачьи традиции, и их приверженность православной церкви, написать слова о “попе Виссарионе”»88.

Этот пассаж свидетельствует, что в решении проблемы авторства «Тихого Дона» Р. Медведев склоняется все к той же обнаженно политической аргументации. Из всех доводов литературоведа Д* в пользу гипотезы об «авторе» и «соавторе» «Тихого Дона» он, по сути дела, принял за истину только один: «автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов не мог, говоря о священнике, написать слова “отец Виссарион”», как не мог нарисовать сцену начала Вёшенского восстания против советской власти со столь глубокой симпатией к восставшим, или же представить большевиков такими, какими они представлены в романе «Тихий Дон».

«Особого внимания заслуживают соображения Д.* по поводу образов большевика Штокмана, казаков, сочувствующих большевикам, и таких рабочих, как Валет, Давыдка и некоторых других. Согласно концепции Д*, образы Штокмана, Кошевого, Валета, Бунчука и других вводятся в первых частях романа подлинным автором скорее как отрицательные, а не положительные персонажи, как люди, чуждые казакам с их древними традициями, а, стало быть, и не способные повести за собой трудовое казачество и принести Дону новую и счастливую жизнь»89. «Соавтор» же, по мнению Д*, которое поддерживает и Р. Медведев, «подверг в этой части роман редактированию, пытаясь превратить Штокмана, Кошевого, Валета и др. в светлых героев и строителей новой жизни на Дону». И тем не менее, — пишет

Р. Медведев, — «все же прежняя логика берет верх, и главные линии прежнего рисунка сохраняются в тексте»90.

Так же, как в свое время рапповцы, «антишолоховеды» ставят в вину писателю нежелание воспроизводить действительность в упрощенном черно-белом цвете. Меняется только вектор восприятия цветов. Для «антишолоховедов» так же, как и для рапповцев, недоступен объективный, объективированный взгляд на течение жизни: для них, как и для рапповцев, на первый план выходит проблема: «свой» — «чужой».

«Здесь мы опять встречаемся с проблемой “взгляда”, отношения автора к “своим” и “чужим”, — пишет Р. Медведев. — Из всех доводов Д* против авторства Шолохова этот довод, пожалуй, один из наиболее серьезных, это почти улика. Все то, что автор “Тихого Дона” пишет о быте казаков, их взаимоотношениях, их облике, все это “прошло сквозь сердце писателя” (выражение Белинского). Казаков он любит, несмотря на всю их темноту и недостатки. А на Штокмана и его друзей в хуторе Татарском автор смотрит чужим, холодным и, более того, презрительным взглядом. Эта особенность взгляда на события даже более важна, чем описания жестокостей, творимых Штокманом, Кошевым или Иваном Алексеевичем на хуторе Татарском или по отношению к пленным казакам»91.

По мнению Р. Медведева, подобный «взгляд» на образы большевиков в романе «Тихий Дон» является «уликой» против Шолохова, — поскольку «автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов» так смотреть на большевиков не может. Р. Медведев берет в союзники даже рапповскую критику конца 20-х — начала 30-х годов: «Надо сказать, что и первые критики романа неоднократно отмечали эту “слабость” в изображении Шолоховым лагеря “красных”»92. Р. Медведев приводит, в частности, отзыв В. Ермилова о том, что когда речь в романе «Тихий Дон» идет о казачестве, «у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей», а когда изображается рабочий Бунчук или Штокман, «герои эти начинают говорить газетным языком»93; отзыв С. Динамова: «Сереньким вышел Штокман, одноцветным и незначительным. <...> Не нашел Шолохов необходимых слов, не оказалось у него нужных красок. <...> Не встает Штокман живым со страниц книги, заслоняют его рослые, такие полнокровно-художественные казаки Григории и Петры, Пантелеи Прокофьевичи и Степаны Астаховы»94. Приводит Р. Медведев и более поздний отзыв критика А. Ф. Бритикова, который, характеризуя образ Штокмана, писал, что этот большевик «толкал своими действиями казаков и Григория на восстание, что ему не хватало гибкой тактики, глубокого знания крестьянской души, что он не видел “коренных важнейших причин мятежа”»95.

Р. Медведев, на наш взгляд, путает здесь два критерия: художественной полноценности характеров и авторского отношения к ним.

Что касается художественной неполноценности, недостатка индивидуальной выразительности, то в критике утвердилось единодушное и справедливое мнение, что характеры большевиков — Штокмана, Абрамсона, Бунчука, Анны Погудко и даже Ивана Алексеевича Котлярова и Мишки Кошевого слабее характеров Григория и Петра Мелеховых, Пантелея Прокофьевича, Аксиньи, Дарьи, многих казаков-татарцев. Только какое это имеет отношение к проблеме авторства? Или, может быть, Федор Крюков написал бы характеры большевиков на Дону более мощными и яркими красками?

Относительная художественная слабость, умозрительность характеров этих персонажей объяснима: в отличие от характеров казаков, его земляков, Шолохов столкнулся в данном случае с достаточно условным жизненным материалом. Революционную идею в донские станицы несли распропагандированные фронтовики, и это был очень разнородный человеческий материал. Так что элементы условности в характерах большевиков в «Тихом Доне» вполне объяснимы: Шолохов хорошо писал лишь о том, что хорошо знал.

Другой вопрос: авторское отношение, авторский взгляд на эти характеры.

Отношение к Штокману или Бунчуку у Крюкова было бы таким же, как и у Листницкого или следователя, арестовавшего Штокмана, — как к лютым врагам. Для их изображения годилась бы только одна — непроницаемо черная краска.

Рисунок С. Королькова

Между тем, в отношении характеров большевиков взгляд автора «Тихого Дона» пронизан глубочайшей и драматической рефлексией, и в этом — не слабость, но художественная сила романа, сила художественной правды, один из истоков напряженного трагизма произведения. Удивительно, что Р. Медведев, написавший в соавторстве с С. Стариковым историческое исследование о трагической судьбе красного казака Филиппа Миронова, не услышал этой рефлексии, этого драматического противоречия, заложенного в характеры большевиков, которое увидел и воссоздал автор «Тихого Дона». Уж он-то, на примере отношения Филиппа Миронова к коммунистам, окружавшим его, как никто другой должен был понять и оценить художественную зоркость Шолохова, которая позволила ему столь правдиво и точно воспроизвести в романе реальные исторические противоречия времени.

В представлении автора «Тихого Дона» Штокман, Кошевой, Валет по своим идеалам и устремлениям действительно представляют новую жизнь. Но в то же время они отнюдь не «светлые герои». Их беда, их трагедия — в том, что по своему внутреннему уровню, по духовной и душевной кондициям они не доросли до той новой жизни, за которую они борются. И это — причина того, что именно эти люди, по своим изначальным устремлениям близкие Шолохову, оказались послушным орудием — как это произошло и с Кошевым — в проведении политики «расказачивания» на Дону. Однако и их антиподы — сотник Листницкий или подполковник Георгидзе — не выдерживают испытания на человечность и гуманизм.

Отношение автора «Тихого Дона» к характерам большевиков сложное и далеко не однозначное. Но оно не может быть названо презрительным, как полагает Р. Медведев. Здесь не презрение, а внутреннее несогласие и боль, — несогласие с методами, которыми эти люди пытаются бороться за новую жизнь, боль за их оторванность от реальной казачьей жизни.

Мы уже говорили, что в прозе Шолохова в характеристике огромное значение имеют глаза — через них он часто передает ту или другую определяющую черту характера, внутреннюю суть человека.

Непреклонная воля (Бунчук); свинцовая тяжесть (Подтелков); злость (Валет) — вот те человеческие качества, которые выдают глаза «строителей новой жизни» в «Тихом Доне». И это — не привнесенные извне качества, они органично присущи этим характерам.

Шолохов стремится довести до читателя крайне важную для него мысль, не формулируя прямолинейно публицистически: большевикам, коммунистам в романе «Тихий Дон», исключая, разве что, Ивана Алексеевича Котлярова и Анну Погудко, не хватает доброты в отношении к людям, любви к ним, человечности.