Шел 1780 год. По заснеженной дороге торопко мчалась на юг, в Астрахань, крытая черной кожей генеральская повозка. В углу ее, съежившись, сидел Суворов. Из-под теплой треуголки непокорно торчал хохолок светлых волос. Лицо со впалыми щеками выглядело усталым, большие глаза не мигая смотрели тревожно и озабоченно.

Последнее время Александр Васильевич все чаще стал задумываться о смысле своей жизни. Он твердо был убежден, что человек рождается для того, чтобы совершенствовать все, что окружает его: жилище, орудия труда и предметы быта, землю — делать мир лучше, чем достался он от предков. А он, Суворов, чем занимается?.. Всю жизнь воюет, разрушает. Война — это коса, которая беспощадно смахивает на своем пути все, что создано природой и человеком... Варварство! Но не по своей охоте занимается он этим. Не сидеть же сложа руки, когда на твое отечество посягает враг.

И вот после двадцатилетних, почти беспрерывных походов в Пруссию, Польшу и на Балканы, после оглу-тигельного треска ружейных залпои и грохота пушек, моря крови, трупов, горя и человеческих страданий, пожаров. в миг уничтожающих леса и посевы, наконец-то Александру Васильевичу удалось пожить по-человечески, спокойно. И вдруг — высочайшее повеление Екатерины: немедля скачи на Волгу, излови бунтаря Емельяна Пугачева!.. Легко сказать «Излови!» А как?.., если многотысячные войска генералов Панина, Щербатова, Муфеля, Меллини и подполковника Михельсона ничего не могли с ним сделать?.. Разобьют плохо вооруженную армию лапотников в одном месте, ан нет! Она, как на дрожжах, вырастает в другом — да еще в большем количестве... Умен, сноровист бунтарь! И если бы не измена бывших при Пугачеве полковников Творогова, Чумакова и Федульева, то и ему, Суворову, не поймать бы новоиспеченного «даря»!

После этого новые повеления: возвести на Кубани укрепления на правом берегу реки, ставшей границей, согласно Кючуг-Кайнарджййскому договору; потом — Бахчисарай, где с двумя корпусами, Кубанским и Крымским, стерег восточное побережье Черного моря от вторжения турок...

Два года в Крыму Суворов давал отпор заморскому султану, который чего только не предпринимал: то к ногайцам, абазинам и черкесам зашлет своих агентов, сеющих ненависть к русским; то, высадив десант в крепостях Сунжук-кале1 и Анапе, направит отряды янычар к прикубанским племенам, принуждая их написать «магзар»—прошение о защите от северян; то пошлет корабли к берегам Крыма, угрожая вторжением...

Но самым памятным и неприятным был последний «сюрприз». В Керчи, Кафе2 и других городах неизвестные люди ночью стали врываться в дома армян и вырезать семьи, не щадя даже детей. Русские поймали двух разбойников, оказавшихся местными татарами, допросили. «Армяне — вечные враги мусульман и Аллаха, ваши тайные агенты. А вы за верную службу отдадите им наш Крым,— признались крымчане.— Так говорят почтенные шейхи Порты...»

Суворов понял, что это была первая попытка турок начать борьбу с Россией на религиозной почве, игра на магометанских чувствах кавказских и крымских племен.

Пока вылавливали остальных разбойников, из Петербурга пришла депеша, смысл которой сводился к следующему: турецкий султан дал клятву России в том, что он будет жить с великой державой в дружбе, но поставил условие — убрать русские войска с правого берега Кубани и выселить армян из Крымского ханства. Дабы не осложнять отношений с дружественной по договору Портой, наше правительство пошло на уступку султану. А посему, любезный генерал-поручик, потрудитесь исполнить миролюбивый шаг ее императорского величества государыни Екатерины...

Дрогнул документ в руках Суворова: все, что он сделал на Кубани и в Крыму для обеспечения мира, все полетело прахом. Теперь, когда будет снята узда с турок, они вовсю начнут плести свои сети на восточном побережье Черного моря. Но что поделаешь, приказ, хоть и опрометчивый, есть приказ и его надо выполнять... Вывести русские войска с Кубани не так сложно: дал команду и пошли. А как переселить армян?.. Когда подсчитали, сколько же их проживает в Крыму, то схватились за голову: двадцать тысяч. Это ведь целая армия! Но куда переселять?... Крымское ханство расположено не только на полуострове, но и за Перекопским перешейком, в Едикульской орде. Оставлять же несчастных армян на татарской земле, значит обречь их на нож.

Посланные Суворовым квартирмейстеры у пограничной крепости Дмитрия Ростовского1 подыскали рядом, под защитой русского гарнизона, удобное угодье, названное потом Нахичеванью. Так началось армянское переселение. Беднота добиралась на подводах через Крым, Перекопский перешеек, а затем на восток вдоль побережья Азова; люди состоятельные построили ладьи, парусные суденышки, переправились из Керчи в Тамань и уж потом сухопутно по берегу до устья Дона...

Не успел Александр Васильевич полностью закончить отвод войск и эвакуацию несчастных армян, как поступил новый приказ от наместника южных губерний России князя Потемкина: срочно в Петербург к императрице. Из августейших уст и получил повеление ехать в Астрахань, собрать там войско для похода на Персию.

1 Крепость Дмитрия Ростовского — ныне город Ростов-на-Дону.

«Тут пожар, там пожар —туши Суворов. И не откажешься ведь. Хоть и граф, а солдат — обязан исполнить. Но как? Поход — не груздь сорвать под сосенкой и положить в кузов!»—возмущенно шептал обветренными, потрескавшимися губами Суворов.

Александра Васильевича раздражала дорога: чем

дальше на юг, тем раскатистей. Теплое февральское солнце растопило снег, ровная, как столешница, степь запестрела черными проталинами, на колее грязь по колено. Нудно скрипят полозья санной повозки на ухабах, и тройка взмыленных курьерских лошадей, выбиваясь из сил, еле тащит тяжелый экипаж. Бородатый, в домотканом армяке ямщик, восседая на козлах, сердито бурчит: несговорчивые, капризные оказались господа пассажиры, не захотели пересесть в колесный фаэтон, и вот теперь майся, надрывай коней.

Суворов упрекал себя: ведь знал же, что уже в январе в этих местах начинаются оттепели, к полудню — лужи. Нечего было выезжать из Петербурга на своей зимней повозке; сподручнее было бы на перекладных, ямщицких пролетках, сменяемых в зависимости от погоды; так нет, послушался супруги Варвары Ивановны: «Да нам ли ездить на перекладных?.. Все должно быть свое — и повозка, и постель, и посуда. Ведь известно, какой комфорт на почтовых станциях — грязь, клопы, дрянная пища!»—и грузила повозку пуховиками, узлами с одеждой, а на задок велела пристроить гору чемоданов.

Изредка Суворов бросал отчужденный взгляд на молодую беззаботно-веселую, одетую в дорогие меха жену. По дороге в Астрахань он завернул в Полтаву, где в имении тестя, князя, генерала Прозоровского, жила Варвара Ивановна с пятилетней дочерью Натальей. Встреча с супругой была холодной: он застал ее в обществе молодых людей, танцевавшей со щеголеватым гусарским офицером. Увидев неожиданно появившегося мужа, Варвара Ивановна вспыхнула, стыдливо отстранила от себя кавалера, с лица исчезла веселая милая улыбка. Александру Васильевичу пришлось выслушать упреки в том, что он «прохлаждается» в Крыму, а она тут, в захудалой Полтаве, вынуждена прозябать с болезненной девочкой.

Александр Васильевич, увидев в углу комнаты одиноко игравшую дочь, кинулся к ней, порывисто прижался лицом к белой кудрявой головке и, чувствуя острую боль в сердце, горько подумал: «Только дочь и связывает меня с супругой... Плохо, когда муж старше жены на двадцать с лишним лет — до семейного разладу недалеко. Надобно увезти ее отсюда...»

Дорожные неурядицы, тревожные мысли о жене и дочери отходили на задний план, едва Александр Васильевич вспоминал о приеме в Петербурге, это все время не давало ему покоя...

Князь Потемкин встретил его холодно и отчужденно. Он сидел в огромном, светлом кабинете, откинувшись крупным телом на высокую спинку стула. Исподлобья взглянул на низкорослого, щупленького генерал-поручика и густым голосом сказал: «Прибыл! Поехали в Зимний !»

В Зимнем дворце, раздевшись в приемной, светлейший князь задержался у высокого во всю стену зеркала, одернул на себе светло-зеленый кафтан, расшитый серебром, молодцевато расправил плечи; косясь единственным глазом, поправил парик. Суворов, пряча улыбку, подумал: «Прихорашивайся не прихорашивайся, а увядания не спрячешь. Много ешь, пьешь непомерно—под глазами мешки, подбородок отвис...»

Потемкин повел Александра Васильевича по мягкой ковровой дорожке коридора к массивной, украшенной золотом двери, за которой вершила судьбами России уже немолодая, имеющая «лисий хвост и волчьи зубы» женщина-немка.

Второй раз за свою жизнь Суворов шел по этому коридору, первый раз — в 1763 году, когда Екатерина, год спустя после восшествия на престол, решила поехать на коронование в Москву. Тогда первый фаворит новой императрицы, синеглазый красавец-богатырь Григорий Орлов, вызвал во дворец Александра Васильевича, в ту пору полковника, и его отца генерал-аншефа Василия Ивановича Суворова. Суворов-младший недоумевал: «Отец-то сенатор, член Военной коллегии, во время дворцового переворота держал в Ораниенбауме под стражей свергнутого офицерами гвардии придурковатого Петра III, а меня-то, всего лишь командира Астраханского полка, зачем к царице?»...

Григорий Орлов любезно сказал: «Господа бесцен

ные, матушка государыня, милостивая императрица изъявила желание встретиться с вами с глазу на глаз и поговорить по очень важному делу, кое она может доверить токмо вам, людям неподкупной честности и добродетели».

Сын незаметно дотронулся до руки отца: гордитесь, мол, батюшка. Он прежде не видел вблизи Екатерину и, войдя в кабинет, был удивлен ее простым, радушным приемом. Из-за маленького столика поднялась и вышла навстречу, подала руку, усадив на диван и сев рядом, молодая, необычайно красивая, одетая в скромное лиловое платье царица, и, улыбаясь, мягко справилась о здоровье Суворова-старшего и его семьи, доволен ли он службой, не испытывает ли какой нужды. Всем видом своим она выражала величайшую материнскую озабоченность о «детях» своих.

— Верно ли, как мне сказывали, что ваш прадед еще при Иоанне Грозном служил воеводой в казанском и шведском походах?

— Истинная правда, ваше величество,— скупо ответил генерал.

— Верно ли, что ваш отец, Иван Суворов, был генеральным писарем Преображенского полка, и когда родились вы, то светлейший государь Петр Великий самолично крестил вас, дав имя Василий?—вновь обратилась Екатерина и, чуть помедлив, добавила:—А опосля, когда вам исполнилось четырнадцать лет, государь назначил вас своим денщиком?

— Истинная правда, ваше величество!— по лицу Василия Ивановича разлилась краска.

Александр Васильевич еле сдержал себя, чтобы не добавить к словам отца, что должность царева денщика в те времена была не лакейская, как ныне, а адъютантская, весьма ответственная, чрез кою прошли такие смышленые мужи России, как Меньшиков, Румянцев и многие другие. И еще хотелось добавить ему, что после смерти Петра императрица Екатерина I пожаловала отцу чин прапорщика Преображенского полка. С этого первого офицерского чина и пошел отец вверх по служебной лестнице, честно служа русскому народу, достигнув при Елизавете Петровне генеральского чина, стал кавалером Андреевского ордена и орденов Святой Анны и Александра Невского.

Императрица поднялась, давая понять, что теперь, после неофициальной части беседы, настал черед деловой, ради которой и вызваны были Суворовы.

— Милейший Василий Иванович, на время поездки в Москву я поручаю вам охрану дворца и Петербурга, за что будете потом награждены по достоинству,— сказала она генералу и перевела взгляд на полковника:— А вам, любезнейший Александр Васильевич, надлежит офицерами и солдатами своего полка нести караулы,— и неожиданно взяла со стола свой небольшой портрет в легкой позолоченной рамке и пожаловала молодому графу. На этом портрете потом Александр Васильевич написал: «Сие первое свидание проложило путь к славе». Императрица уже тогда умела заставить людей делать нужное ей дело...

Теперь, подходя к кабинету царицы спустя 17 лет после первой знаменательной встречи, Александр Васильевич, волнуясь, подумал: «Какое новое щекотливое дело поручит мне государыня?..»

Как изменилась за эти годы Екатерина! На высоком голубом кресле с золотым фигурным ободом гордо восседала правительница государства Российского, в светло-зеленом с пышной пеной кружев платье. На голове в высокой прическе массивный бриллиантовый венец. Унизанные изумрудами нити обвивали туго сплетенные пряди волос, одна из которых лежала на оголенном бело-розовом плече. Стареющее лицо властно и надменно. И не встала, как прежде, не улыбнулась, не пригласила сесть. Императрица холодно посмотрела на вошедшего генерала, ребенка в сравнении с геркулесом Потемкиным, коротко спросила: «Как идут дела в Крыму и на Кубани, любезный Александр Васильевич?»

Суворов ответил, что после известных государыне «сюрпризов» турки и горцы более не выказывали злобы. Он намеревался доложить о том, что затишье это, однако, временное, султан не оставит своих планов захвата левого берега Кубани и, более того, двинется дальше, посему верить ему опасно, но Екатерина не захотела слушать, перебила: «Мы надеемся на то, что

Турция будет жить с нами в дружбе и перестанет преподносить свои «сюрпризы». Теперь же устремим наш взгляд на Персию, чтобы поскорее вернуть земли вдоль западного побережья Каспия, завоеванные Петром Великим и отданные потом царицей Анной Иоанновной».

Александр Васильевич удивленно поднял брови: «Помилуйте, ваше величество! Турция готовится к войне, а если еще и Персию рассердить, то придется воевать с двумя государствами. По силам ли сие сейчас России?», но н этого высказать ему не дозволила императрица, повелительно показала глазами на Потемкина: «На сей счет князь Григорий Александрович даст вам подробнейшую инструкцию»,—и, верная своей лисьей привычке умасливать нужных ей людей, отколола от своего платья бриллиантовую звезду Александра Невского и величаво протянула холеную руку: «Сие вам, граф, за радение в походе на Персию!»...

Вернувшись в свой кабинет, Потемкин пригласил Суворова сесть за стол, озабоченно вынул из ящика объемистую папку, положил на нее свою тяжелую, пухлую руку: «Здесь дела персидские. Не таясь скажу: бочка с порохом! С приходом к власти молодого шаха Ага Мохамеда отношения наши с Персией резко ухудшились...»

Не стесняясь в выражениях, Петемкин бранил желторотого щенка-шаха, позарившегося на займы и золото, подсунутые ему англичанами, которые, дескать, просят у него совсем пустяшное: разрешить им устроить свой торговый флот на Каспийском море. Шах, по всему видно, готов пойти навстречу партнерам по борьбе с Россией, не понимая того, что они легко смогут переоборудовать торговые суда под военные, овладеют Каспием и вытеснят Персию с Кавказа, а потом нацелятся на Россию. «Ежели мы, нынешние правители, позволим хозяйничать алчным англичанам на Каспии, то такого просчета нам никогда не простит Россия. Важно и другое: получив солидный заем, Ага Мохамед воспылал воинственным духом. Он готовит свою армию для опустошения Грузии, а затем намерен направиться к нашим границам. И уже расчищает путь своему войску для продвижения на север — заслав агентов, которые подстрекают владельцев Шемахинского, Бакинского ханств и Дагестана на разжигание вражды с русскими. На всем протяжении торговой дороги, от Астрахани до Закавказья начались грабежи караванов наших купцов. Астраханский же губернатор и командир казачьих войск генерал Якоби и в ус не дует. Ухудшение отношений с Персией его не касается, лишь бы нападений на границе по Тереку не было. И вообще, как и все выходцы из иностранщины, Якоби службу несет так: прикажешь — сделает, не ткнешь носом в беспорядки — пальцем не пошевелит. И ежели бы не наши постоянные вмешательства, то в прикаспийском крае хозяйничали бы не мы, а персы.

Суворов подумал: «Что верно, то верно. Рьяно, с львиной хваткой исполняете, князь, должность наместника Астраханской, Азовской и Новороссийской губерний, по сути дела, вы здесь полновластный хозяин. И преуспели изрядно. По своим прожектам с настойчивостью возвели Азово-Моздокскую линию, укрепили южную границу. Но какой ценой?.. Ведь сорваны с насиженных мест в спешном порядке хоперские и волжские казаки и под конвоем драгунов и егерей переселены на Кавказ, а кто пытался бежать из-под стражи, тех батогами били. По вашему указанию солдаты и казаки с рассвета до темноты, не разгибая спины, возводили укрепления, получая за адский земляной труд всего пять копеек в день. Каждая крепость, редут и станица на голой степи поднимались в страданиях, обильно политые потом и кровью русского люда».

Продолжая наставление, князь Потемкин заговорил о весьма щекотливом вопросе — взаимоотношениях с горцами.

— Имейте в виду, на Тереке неспокойно. Кабардинские князья шлют жалобы матушке императрице: рус-ские-де отобрали у них земельные угодья под свои крепости и поселения на Линии. Лучших угодий, где раньше они пасли свой скот, теперь нет. Из-за захвата пастбищ между племенами растет вражда... Жалуются и на то,, что русские в своих крепостях и станицах дают приют беглым горским холопам и данникам князей — осетинам и ингушам,— отчего хозяйство кабардинских владельцев терпит урон. Требуют вернуть беглецов...

— Как же уладили сей конфликт?—спросил Суворов, зная по опыту жизни на Кубани и в Крыму, что недовольство горских князей может обернуться взрывом.

— Всеблагая матушка императрица повелела мне

ответить князьям на манер дипломатии: сожалеем,

мол, об отторжении княжеских земель, но вернуть угодья нет никакой возможности — крепости на Линии возведены, казаки в станицах поселены, и не токмо для охраны русских владений, но и для вашей, господа князья, пользы, дабы охранять Кабарду от посягательств Турции и Персии. А беглых холопов и данников повелела вернуть на правый берег Терека. Вернули и что же? Кабардинские князья принялись пороть бегле-

цов. наложили на них подати еще тяжелее, а особливо непокорных — продавать в горные владения, подальше от Линии. Мера сия, однако ж не подействовала — побеги холопов и данников еще более усилились... Мы повелели генералу Якоби привести в образ человеколюбия особо свирепых князьков. В деле сем Якоби проявил невиданное старание: вынудил их написать сие ручательство,— князь Потемкин с хитроватой улыбкой взял из папки и подал Суворову лист бумаги, на котором было написано убористым почерком клятвенное . обещание кабардинских князей:

«Владельцам и узденям подвластный им черный народ не притеснять, излишней подати не требовать и содержать точно по обычаям и учреждениям предков и отцов их; паче всего, их самих: холопов, жен и детей и имеющихся при них особого пола холопов не только куда в чужие руки отдавать, продавать и дарить, но и к себе в дом не брать; а что пред сим за 2 года у них отнято, ныне возвратить, и за принесенную ими справедливую жалобу отнюдь упреков и мщения не чинить. Если кто вопреки всего вышеописанного поступит, то должен лишиться своих холопов вечно...»

Александр Васильевич понял, что Потемкин облегчил жизнь кабардинскому народу, но не из человеколюбия и чувства справедливости. Важно было другое: ослабить позиции кабардинских князей, бунтующих против политики российского правительства на Кавказе. Этот шаг может вызвать у горских князей новую волну раздражения, и возможно, уже не жалобы, а кое-что похлеще, скорее всего, вооруженное нападение ожидается на Линию. Палочка-то о двух концах.

— Да, ваше сиятельство, вы правы: левый фланг

кавказской границы действительно «бочка с порохом»,— тяжело вздохнул Суворов.— Вы полагаете, что поход мой поправит дело?

— Не полагаю, а, наверное, знаю: вернем земли, утраченные по глупости, и станем твердо вдоль западного побережья Каспия от Терека до Куры, Ага Мохамед хвост прижмет, а за ним и кавказские племена, дабы слишком высоко нос не задирали!—с превосходством ответил Потемкин.

— А не получится наоборот?.. Не затянется туже узел противоречий на Кавказе?

— Рано или поздно все одно придется его рубить.

— Так-то оно так, но не единым взмахом — сабля может притупиться о горы, ваше сиятельство.

— Что же вы предлагаете, граф? Может быть, не воевать на Кавказе?—нахмурив кустистые брови, спросил Потемкин.

— Этого я не предлагаю. Кавказ — есть ключ к морям Черному и Каспийскому. Не овладев сим ключом, нечего и помышлять о могуществе России, о создании условий для развития ее йак нации великой. Но завоевывать Кавказ надобно, по нашему разумению, не сразу, закусив удила.

Потемкин сердито смежил веки, насторожился:

— Куда вы клоните, граф?.. Отказаться от похода?

— Да, отказаться! Сейчас не время — на носу война с Турцией. Может случиться так, что мы начнем на левом фланге, а на правом само разгорится. А достанет ли нам сил размахивать саблями воберучь? Не обождать ли с походом?

Реакция Потемкина была неожиданной. Он вскочил, заметался по кабинету, словно лев.

— Ждать до того времени, когда нас начнут бить справа и слева?!.. Я не узнаю вас, граф! Из бесстрашного воина, всегда идущего навстречу врагу, вы превратились в генерала «Подожмихвост», каких в нашей армии лопатой греби! Где ваше правило: быстрота, натиск? На задворки выбросили?

— Горячность, ваше сиятельство, плохой помощник. Коль вы напомнили о моем правиле, то на первом месте в оном стоит «глазомер», что означает: сперва высмотри хорошенько неприятеля, распознай его намерение, прикинь, как сподручнее на него обрушиться, а уж потом нанести удар врагу, не давая опомниться. Без глазомеру нам не выиграть битву за Кавказ,— Суворов напомнил наместнику о своем плане строительства малых, вспомогательных линий от русской границы в глубь кавказских гор на пути предполагаемого движения турецкой армии от побережья Черного моря на восток для полного захвата и отгорожения Кавказа от России. План этот был выслан в Петербург еще два месяца назад и до сих пор не получил ответа.

— Сей замысел — мыльный пузырь!.. Откуда вам знать, что турецкий султан пошлет свои войска с северозапада по подножию гор? И где ему набрать армию после разгрома на Дунае? А вот персидский шах уже навострился на нас. Его удар надобно упредить немедля. Да и план похода вдоль Каспия утвержден Сенатом и государыней императрицей.— Потемкин подошел к Суворову и уже примирительным тоном добавил:—Граф, поймите, вы откажетесь возглавить экспедицию, другого пошлют, а другой-то столько дров наломает! Понапрасну солдат загубит! А вы малой ценой принесете победу...

Теперь, следуя в Астрахань, Александр Васильевич все чаще продолжал спорить с наместником Юга России, сердито бормоча: «Нет, не поход, а возведение

вспомогательных линий — вот победа малой ценой!»— Неосторожно взмахнув рукой, задел за плечо жены. Варвара Ивановна резко повернулась к мужу:

— Перестань, батюшка, размахивать! Так и по лицу можешь угодить!

Суворову вдруг стало душно. Он покрутил головой, освобождая шею от тугого ворота шубы, распахнул дверь, в которую ворвался яркий свет весеннего дня и бодряще свежий воздух, пахнувший талым снегом и испарениями земли. По густо-синему небу легко плыли облака. В неоглядной уставшей от долгой зимы степи, буреющей от первых оттепелей, серела жиденькая цепочка перелесков, за ними — Астрахань...

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КАРТОЙ

Семья Суворова поселилась.в большом светлом доме бывшего астраханского губернатора Никиты Афанасьевича Бекетова. Хозяин дома, высокий, стройный старик с холеным лицом принял гостей с любезной улыбкой: весьма приятно оказать приют графу, прославленному полководцу...

Александр Васильевич с головой ушел в неотложные дела, с утра до вечера проводил время в штаб-квартире экспедиционного корпуса, которого пока еще фактически не было: приехали из Петербурга несколько офицеров. Их-то не мешкая разослал он по волжским городам — в Казань, Самару, Саратов — формировать полки; на Терек — готовить казаков; в астраханскую флотилию — наблюдать за ремонтом судов, которые оказались не приспособленными для перевозки десанта. Два полковника работали над составлением плана экспедиции.

А сам сел тоже за карту Кавказа, на которой был обозначен маршрут персидского похода Петра... По глаза. Александра Васильевича помимо воли глядели вправо от побережья Каспийского моря, в срединную часть течения Терека, где серел крохотным кружочком город Моздок.

Вспомнилось детство..- Рос мальчик хилым, дурно сложенным. Даже дворовые ребятишки потихоньку дразнили его «обезьянкой». Одна отрада была — книги, благо научился он читать шести лет. У отца была большая библиотека военных и исторических книг, в которых рассказывалось о походах Александра Македонского, Ганнибала, Конде, принца Евгения Савойского, Петра Первого — полководцев, превративших войну в искусство. Бывало целыми днями пылкий и впечатлительный ребенок просиживал над пожелтевшими страницами, становился участником баталий.

Поняв, что великие полководцы были не только храбрыми, но и здоровыми, выносливыми, он десяти лет научился ездить на коне. Дворовый конюх, пожилой услужливый Кондратий помог освоить первое «ратное дело»: воин без коня — не воин.

Выедут они на окраину Москвы, Александр пришпорит своего скакуна и с поднятой «саблей» понесется атаковать кусты, с размаху форсировать речку, перепрыгивать через овражки, а бедный Кондратий, умирая от страху, жалобно кричит: «Тише, тише, голубчик! Убьешься, с меня, старика, голову снимут!»... Ни дождь, ни снег не могли удержать мальчика. Лазал по деревьям, высматривал «скопища вражеские», купался в холодной воде, привыкая даже в лютый мороз ходить в легкой одежде.

Была еще одна страсть у юного Александра. Вроде и был он истинным северянином, рос на равнине среди лугов и березок, привык к морозным зимам, любил снег, и все-таки какое-то неодолимое чувство влекло к югу, с его горами, бурными, каменистыми реками, могучими дубами, разлапистым тутовником и виноградным лозняком; к небу, где лениво парят орлы.

Когда ему исполнилось одиннадцать лет, он тайком насушил сухарей, набил ими переметные кожаные сумы, положил туда котелок, кружку, ложку, нож, сел на коня и поскакал на юг. В тот же день его поймали в ближайшей деревне и отправили в родной дом. Отец, с акку-

ратно подстриженными усами пшеничного цвета, красным, взволнованным лицом, держа сына за воротник, допытывался: «Сказывай, куда хотел бежать?» Пришлось чистосердечно признаться: «На Кавказ».—«За

чем?»—«Папенька, ведь там, в Моздоке, родичи матушкины живут, прах дедушки н бабушки похоронен». Мать, черноволосая, с большими печальными глазами армянка, всплеснув руками, обратилась к мужу: «Батюшка, Василий Иваныч, не наказывай Сашеньку строго, я кругом виновата. Поведала ему про Кавказ, про бегство наших семей от персов и турок. Не надобно было, видно, сказывать и о прахе предков».

Тринадцати лет недоросль Александр Васильевич Суворов был зачислен солдатом Семеновского гвардейского полка...

Только в возрасте сорока девяти лет Суворову удалось побывать на Тереке — всего лишь год назад, когда проинспектировал только что возведенную Азово-Моздокскую линию укреплений.

...Когда Терек показался, Суворов вышел из губернаторской повозки, велел генералу Якоби, который сопровождал его со свитой верховых, дать отдых людям и лошадям, а сам, поднявшись на холм, обнажил голову. Он думал об этой реке, на которой еще при Иоанне Грозном русские построили городок-крепостцу, где более двух столетий назад впервые раздалась русская речь, русские песни. Давно-давно, в детстве Суворову Терек представлялся широким, подобно Волге, величаво несущим волны, а это оказалась небольшая, бурная и мутная речка. На правом, южном берегу желтела редкая полоса камыша, за ней — серый аул. Левый берег веселее — стеной стояли заросли леса, вдоль которого, как сказывали, одна за одной через семь-восемь верст тянулись казачьи станицы и сторожевые посты.

Разочаровал Суворова и Моздок — маленький и серый городишко. Мужчины были одеты в черкески с газырями, на поясе кинжал, на ногах чувяки с ноговицами. И у женщин непривычный наряд: бешмет, обтягивающий талию, да не то юбка, не то татарская рубаха. А на лицо почти все одинаковые: смуглые, чернобровые, темноглазые, не поймешь, русская это или кабардинка, а может быть, чеченка.

Александр Васильевич заехал в ближайший дом купца Петра Ивановича Манукова. Встретил его сам хозяин, обрусевший армянин. Узнав, что генерал приходится ему родственником, искренне обрадовался.

Усадив дорогого гостя в красный угол, он охотно рассказал Суворову о том, как его покойный дед и бабка, Манукяны, оказались в Моздоке. Бежали они из Карабаха еще во время похода Петра, спасаясь от преследования персов, пристали к одному из полков, приехали вначале в русскую крепость на дагестанской реке Сулак, потом в Кизляр, а когда их старшая дочь Роза, мать Александра Васильевича, уехала в Москву и вышла там замуж, поселились в Моздоке и занялись торговлей вином.

В горницу вошла жена Петра Ивановича, чернявая, невысокого роста женщина, низко, по-русски поклонилась гостю, что-то сказала на ухо мужу, тот кивнул в знак согласия, и она поспешно вышла. В полуоткрытую дверь заглядывали дети, чтобы хоть глазком глянуть на знаменитого родственника. Вскоре хозяин пригласил к столу: «Пока перекусите с дороги; а потом мы уж и пир закатим!»—Суворов ответил, что пировать ему некогда, а вот чайку бы с полным удовольствием. На столе появился самовар.

Петр Иванович с гордостью расхваливал Моздок. После Кизляра — это второй русский город на Северном Кавказе. Стоит на хорошем, веселом месте — перекрестке дорог. У густого леса по названию Мездог было когда-то имение кабардинского князя Кончокина. Князь тот со своими узденями верно служил русским, охранял участок границы на Тереке, за что и был произведен в подполковники. В 1763 году с Волги приехали казаки-переселенцы, воздвигли рядом крепость и станицу. И пошел расти городок как в сказке, споро и шумно.

Росту способствовали три причины. Прежде всего, беглые горцы. Хлынули они из-за Терека целыми партиями и с семьями, прося защиты от притеснения своих жестоких владельцев, готовые принять русское подданство и даже православную веру, тогда-де «не достанут» их кровожадные тираны.

Наше начальство быстро поняло всю выгоду такого положения. Быстрехонько церковь построили, епископа привезли, нарекли его Моздокским и Маджарским, и началось обращение мусульман в православные. Но поскольку беглые были в рванье, смотреть страшно, пред алтарь священный в таком одеянии ставить непотребно, каждому перед крещением выдавали отрез холста, дабы сшить одежду, помыться, в божий вид себя преобразить. Из-за этого холста казусы возникали: иные горцы по два, по три раза крещение принимали.

И еще важное событие произошло в Моздоке: побег Пугачева из гарнизонной гауптвахты. Бывшие пугачевцы, что бежали на Терек после разгрома, паломничество сюда устраивают, чтут как святое место: отсюда-де наш батюшка пошел завоевывать волю. Суворов встрепенулся: «Ну-ну, милостивый государь, поведайте про

побег Емельяна Ивановича».

Оказывается, в 1772 году Петр Мануков служил писарем Моздокского казачьего полка, и все это дело происходило на его глазах. Зимой, в феврале, местные казаки поймали на базаре и привели в полковую канцелярию бородатого человека, хотя по годам и не старого: купил незнакомец синий китайский бешмет, желтые сапоги, лисий малахай, шелковый кушак, саблю и провианту, не охнув, заплатил за все большие деньги — семь рублей сорок копеек. Потом направился к мастеровым, которые отливали из олова и свинца разные памятные безделицы и искусно надписи на них делали. Незнакомец и говорит: «Смастерите мне свинцовую печать атамана войска Донского»,—и задаток в руки сунул. Казаки смекнули: да он проходимец-мошенник, ежели схватить такого и доставить начальству, благодарение можно получить. Вот руки ему скрутили и привели.

— Кто такой? — спросил полковник Савельев.

— Казак станицы Дубовской Емельян Пугачев,— и подал отпускной билет.

— А где такие большие деньги взял? Для какой цели печать заказывал?

Мнется, на память-де о прошлой службе на Дону.

— Посадить до выяснения личности,— распорядился Савельев и повелел запрос в станицу Дубовскую сделать. Оттуда ответили: бунтовщик.

«Государственный преступник! Стеречь строжайше»,— приказал полковник Савельев и бумагу заставил сочинить для отправки в столицу. Приковали бунтаря цепью к стульчаку — обрезку бревна, охрану крепкую выставили. А через день гауптвахта оказалась пуста, один стульчак с пиленой цепью посередь валялся...

По просьбе Суворова полковник Савельев повел его во двор к добротному каменному флигелю. «Тут и содержался Пугачев?»—спросил генерал.— «Никак нет. Сие здание мы воздвигли после побега злодея. Злодей же сидел вон в том помещении»,— показал Савельев на турлучную, крытую камышом мазанку с крохотным зарешеченным оконцем. «Позвольте взглянуть!»—Внутри мазанки вдоль стены деревянные нары, в углу тот стульчак с ржавой цепью, о котором говорил Мануков, пол глиняный, стены и потолок закопченные. Суворов оглядел помещение и строго приказал: «Стульчак с песком вымыть, цепь от ржавчины очистить, стены и потолок побелить, и впредь так содержать!» И вышел... На приглашение полкового командира пожаловать в канцелярию коротко бросил: «Потом» и направился к семье Мануковых, ожидавшей его у ворот.— На кладбище ведите!

На кладбище ему показали два заросших холмика с крестами, вытесанными из серого камня, под которыми покоился прах деда и бабки. Отдал он им христианские почести, облегченно и радостно вздохнул: нако

нец-то исполнил сыновний долг — материнский наказ, который помнил сорок лет...

Суворов тряхнул головой, прогоняя воспоминания, грустные большей частью. В кабинете по-прежнему было тепло и тихо, в окно заглядывало яркое солнце.

Только теперь взгляд Суворова упал на извилистую пунктирную линию персидского похода Петра.

О нем он много читал, много слышал от отца — крестника и денщика государя. Петр первым из русских царей понял, что Россия не сможет сбросить с себя оковы отсталости, если не будет торговать с передовыми развитыми странами. Строительство города на Неве дало выход к Балтийскому морю для развития торговых и культурных связей со странами Европы. А чтобы развернуть торговлю с южными странами, надо было иметь свой флот на Черном и Каспийском морях. Но как, если на Кавказе хозяйничают турки и персы, натравливают подвластных им князьков против русских, против тех кавказцев, которые душой тянутся к России? Более того, они сеют смуту среди самих же кавказцев, разжигают кровавую месть между племенами, довели край до полного разорения.

Захватив Азов, царь Петр построил там гавани, вывел в море суда. Первый шаг на юге был сделан. Второй шаг —в сторону Каспия. Для этого Петр решил привлечь живших на правом берегу Терека, у гребня Черных гор, между Кабардой и Чечней, бежавших еще при Иоанне Грозном засечных казаков из волости Червлениый Яр. Обосновали они там Гребенское Вольное казачье войско.

Направил царь послов к гребенцам, велел бить челом: «Зовет вас государь в родную семью, просит переселиться на левый берег Терека и несть честно службу отечеству. Хорошо вооружит, будет платить из казны, наделит землей вволю...»

Разве могли сыны Отечества своего не откликнуться? Переселились гребенцы на левый берег Терека, возвели сперва четыре станицы: Червленую, Курдюковскую,

Шадринскую, Гладковскую, а потом и пятую — Ново-гладковскую. В 1711 году приняли бой с крымскими татарами, показали невиданную удаль вместе с кабардинцами... Через шесть лет Петр Алексеевич направил тысячный отряд драгун и гребенских казаков под началом полковника Бековича-Черкасского в Среднюю Азию, чтобы через Хиву открыть торговый путь в Индию. Хивинский хан встретил русских миролюбиво, клялся в дружбе. Однако по его приказу хивинские проводники завели отряд в пустынную степь, где злодеи напали на спящий лагерь и перерезали всех до единого.

Тяжело пережил государь гибель отряда лучших своих воинов. Долго думал, как восполнить потери войска на юге, и решил: переселить с Дона тысячу казачьих семей, посадить их в новых станицах Каргалинской, Ду-бовской и Бороздинской, создав из них Терское семейное казачье войско... Теперь, надежно укрепив приграничную полосу на Тереке, можно было смело думать об освобождении торгового пути на юг, вдоль западного побережья Каспия...

Глядя на карту, Суворов думал о знаменитом петровском походе в Персию. Он хотел проследить движение русских войск, важно было знать, где русские полки были встречены дружелюбно, а где и огнем, обвалами в узких проходах, какую тактику применял неприятель.

Когда русская армия штурмом овладела крепостью Дербент — главными воротами в Закавказье, а затем очистила от персидского засилья. Кубинское, Шемахин-ское и Бакинское ханство, Петр приступил к восстановлению разрушенных неприятелем торговых колоний и строительству новых городов на Куре... Государю доложили: на Апшеронском полуострове местные жители добывают из ям черную, маслянистую жидкость — нефть, отапливают ею помещения, делают жирники для освещения своих жилищ; как из-под земли с шипением вырывался горючий газ и пылал огненными факелами. Подумал: «Господи, какое богатство! И ежели сие поставить на службу России!?»...

Он и ранее предполагал, что в недрах Кавказа таятся несметные богатства. Для поиска серы, необходимой при изготовлении пороха, горячих источников — для лечения людей от болезней он послал на Терек лейб-медика Готлиба Шобера.

Возвращаясь с Кавказа, царь повелел заложить в устье дагестанской реки Сулак крепость. Рукава Сулака при впадении в Каспий глубоководны, залив тих, можно спокойно держать военные и торговые суда. После обследования берега горной реки был обнаружен греческий городок под названием Ставрополь. Греки приехали сюда для распространения христианской веры среди мусульман. И поселение это означает «ставрос»—крест, «полис»—город, что-то вроде города Святого Креста,— объяснили Петру.

Закладывая крепость на Сулаке под чисто русским названием Святой Крест, царь рассчитывал, что она станет опорным пунктом, резервной базой для снабжения провиантом и вооружением гарнизонов, расположенных по побережью Каспия вплоть до Баку, надежным защитником торгового пути в Закавказье. Но замыслу этому так и не удалось сбыться.

В годы правления Анны Иоанновны под давлением знати, не. желавшей платить высокие военные налоги, было решено вернуть западные берега Каспия Персии, а крепость Святой Крест срыть, войска из нее перевести в устье Терека.

Иранский шах Надир, почувствовав ослабление на русской границе, обрушился на Армению, Грузию, Азербайджан и Дагестан. В Дагестане Надир принялся истреблять не только мужчин, но и женщин, детей, стариков, сооружая из их голов кровавые храмы, мстя за дружественный прием русских войск во время похода Петра Великого.

Огромная армия Надира рвалась к Тереку. Новая императрица Елизавета Петровна, желая исправить ошибки предшественницы в персидских делах, повелела в устье Терека, рядом с Кизляром заложить крепость о большим и хорошо вооруженным гарнизоном, превратив Кизляр в центр управления пограничными войсками в Прнкаспии.

Но предотвратить столкновения на юге новой императрице не удалось. Турецкий султан, опасаясь вторжения Персии на Северный Кавказ, начав войну с Россией, принудил Елизавету Петровну подписать в Белграде мирный договор, по которому Кабарда была признана «свободной», ничьей.

Царскому правительству пришлось подтягивать свои войска ближе к границе с Кабардой, которую турецкий султан намеревался из «свободной» превратить в свою собственную. В 1763 году Екатерина II высочайше повелела заложить на левом берегу Терека, западнее станиц Гребенского войска, крепость Моздок, поселив рядом с нею свыше пятисот семей волжских казаков и разместив их в станицах Мекенской, Наурской, Галюгаев-ской, Ищерской и Калиновской. Кроме того, пришлось возводить от Моздока до Азова, вдоль Черкасского тракта, линию укреплений из десяти крепостей.

«Вот какова обстановка на кавказском фланге нашей границы. И турки, и персы, и русские, даже англичане и французы тянутся к Кавказу, готовые смять друг друга»,— тяжело вздохнув, подвел итог размышлениям Суворов...

Разминаясь от долгого сидения, он вышел на крыльцо. На молоденькой, с оголенными розоватыми ветками и набухающими почками яблоньке, росшей во дворе, беззаботно чирикали воробьи. С улицы доносились веселые голоса. По высокому прозрачному небу не спеша плыло белесое с сизым подбоем облачко.

Сегодняшний мир жил свой спокойной жизнью, как будто не было на земле ни войн, ни слез и страданий. Люди в этот час, наверное, и не думали о том, что зловещая весть о новой войне разрушит их добрые планы, принесет невосполнимые потери, гибель близких.

«Блажен, кто не знает о приближении черного дня»,— подумал Суворов, чувствуя щемящую боль в сердце...

НЕОЖИДАННЫЕ УДАРЫ

Любил Суворов юг. Вот только март начался, а уже приятно пахнет пробудившаяся степь. В полдень лас-новый ветерок доносит из-за Волги терпкий запах нагретой солнцем пожухлой травы. Над головой редкой прозрачности голубизна неба. Зори тут румяны и скоротечны. Вечером быстрее чем на севере, наступают сумерки и сразу накатывает темнота, хоть глаз коли, что кстати Александру Васильевичу: привык рано ложиться спать. Утром едва забрезжит рассвет на востоке золотистой каймой, не успеешь повернуться с боку на бок, как уже полыхает багряное пламя и не спеша выплывает огненный шар: поднимайся скорехонько и берись за дело.

Суворов приказал хранить в тайне цель экспедиции. Астрахань, как никакой другой южный город России, был наводнен разноязычным купечеством: русские, татары, армяне, грузины, персы, греки, дагестанцы, имеющие связи в Дербенте, Кубе, Шемахе, Баку и Ре-ште. Не дай бог, дойдет до иранского шаха Ага Мохамеда весть о надвигающейся опасности. Поэтому интенданты, заключая сделки с помещиками и купцами, ссылались на то, что запасы продовольствия нужны полкам, расквартированным на Азово-Моздокской линии и на Кубани, где ныне неурожай. Среди чиновников ходило мнение, что Суворов приехал готовить парад в честь двухсотлетия взятия Астрахани Грозным, поэтому-то, возможно, прибудут сюда войска и из других волжских городов.

Только астраханского губернатора, командующего войсками на Азово-Моздокской линии генерал-поручика Якоби Суворов посвятил в свои планы. С Иваном Варфоломеевичем он познакомился год назад во время зимней инспекции. Теперь, уединившись с ним в просторном, светлом губернаторском кабинете, Александр Васильевич коротко рассказал о цели экспедиции и попросил всячески содействовать в подготовке сухопутных полков и флотилии к походу. Якоби, тучный, располневший за последний год, вытер платком высокий, белый лоб.

— А я, смею признаться, изрядно струхнул-с, подумал— ваше превосходительство изволило приехать, дабы взять в свои руки всю военную власть в наших краях. И такая, знаете ли, печаль нашла. Жалко прощаться со своим детищем — Линией-с. Столько сил на нее положил, денно и нощно заботясь о безопасности отечества. Зато теперь граница от Терека до Дона на крепкий замок заперта, ни один разбойник не проскочит.

— Ну, ну, милостивый государь, не хвастайте. Во время прошлогодней инспекции сколько «дыр» в вашей Линии я обнаружил. И каких! По тридцать верст шириною! Между крепостями целые отряды абреков запросто могли прорваться.

— По вашему требованию там теперь редуты, более двадцати,— оправдывался Иван Варфоломеевич, вынул карту из ящика стола, услужливо раскинул ее перед гостем.— Вот-с, удостоверьтесь, ни одного замечания вашего превосходительства не обошел.

Суворов насквозь видел Якоби, который из кожи лез, чтобы показать себя в наилучшем свете. И тогда, год назад, и теперь он старался пустить пыль в глаза. Взглянув на карту, Александр Васильевич указал на участок пограничной линии между крепостями Георгиевской, Марьинской и Павловской:

— Вот тут, вы, милостивый государь, мои рекомендации не исполнили. Вместо шести редутов, как я советовал, поставили четыре.

— Ваше превосходительство, сей участок самый спо-койный-с. В предгорье между Подкумком и Баксаном мирные кабардинцы проживают. У них ружей, боеприпасов мало. За горсть пороха дают бурку, за пять пуль — жирного барана. А с шашками да кинжалами лезть на крепости все одно, что на рожон-с,—осторожно настаивал Якоби.

— А нападение Дулак-султана на Ставропольскую крепость летом прошлого года?—напомнил Александр Васильевич.— Ведь полез на рожон султан, хоть Ставропольская крепость каменная, не чета Марьинской и Павловской, полевым... Смотрите, милостивый государь, как бы вам тут,— он снова ткнул пальцем на ослабленный участок Линии,— не опростоволоситься. Свинья лезет в огород там, где плетень редок.

Строить дополнительные редуты Якоби не хотелось, тем более теперь, когда Линия признана Военной коллегией вполне прочной, да и спокойно на ней. Устал он от этих забот-хлопот. Да и совет Суворова не опростоволоситься на участке между Марьинской и Павловской крепостями — всего лишь совет. Теперь граф не инспектирующий, а посему не указ для губернатора. Приехал готовить экспедицию, пусть занимается своим делом.

Пошел по Астрахани слух, что Суворов приехал не для парада, а чтобы сместить Якоби с губернаторского поста. Говорили об этом чиновники губернского управления, ненавидящие генерал-губернатора за жестокость, говорили купцы: «Слава богу, вымогателя-то сковырнут. Александр Васильевич, честная душа, не полезет в наш карман». Офицеры тоже считали, что давно пора приверженца штукмейстерства убрать от войск. Муштрой замучил...

Иван Варфоломеевич, услышав разговоры, усмехнулся, нашел способ заставить подчиненных прикусить язык, но осадок в душе от слухов остался. «А что, ежели после удачного похода Суворов и в самом деле займет мое кресло?.. Ведь давно уже грозится князь Потемкин сместить меня и направить губернатором в Сибирь». Ехать из благодатного края в дикий, арестантский, лишиться «выручки» денежной и натуральной в виде подношений, каких в Сибири и во сне не увидишь, для Якоби было сверх его сил.

Подготовительные работы к персидскому рейду шли полным ходом, но вдруг из Петербурга перестали поступать деньги на оснащение экспедиционных полков. Заготовка провианта и фуража затормозилась. Вслед за этим от Потемкина фельдъегерь привез распоряжение: временно приостановить подготовку войск к походу. Как выяснилось, Турция готовится к открытию фронта на Балканах, на Черном море, поэтому императрица и Потемкин отложили осуществление своих заманчивых планов на побережье Каспия.

Значительные события последовали в апреле. Суворову сообщили, что на Линию было произведено нападение. Хорошо вооруженный отряд кабардинского князя Атажукина ночью атаковал станицу Павловскую, разграбил многие дома, захватил в плен двадцать казаков, угнал табун лошадей. А генерал-губернатор факт скрыл, не донес в Петербург, убоявшись гнева князя Потемкина, который непременно наказал бы его за то, что казачье войско и гарнизоны регулярных батальонов и рот, сидящих в крепостях, распустились до такого состояния, что перестали зорко нести пограничную службу.

Якоби решил снарядить карательную экспедицию во владения Атажукина, разгромить его, освободить пленных казаков, отобрать награбленное имущество — и делу конец. До Петербурга далеко, вряд ли узнает наместник южных губерний об энергично потушенном конфликте между горцами и русскими, а если и узнает, то гнев князя будет не таким грозным: победителя строго не судят.

Экспедиция, состоявшая из егерского полка и двух сотен казаков, направилась в верховье реки Малки и в точности исполнила приказ. Якоби радостно потирал руки: «Ну, теперь, глядя на такой разгром Атажукиных, другие горские князья, мирные и немирные, подожмут хвост».

Но, к несчастью Ивана Варфоломеевича, надежды не оправдались. Через неделю отряд другого горского князя внезапно напал на станицу Марьинскую и повторил то же самое, что и атажукинцы. На самом спокойном и, казалось, безопасном участке пограничной полосы развернулись настоящие баталии.

Теперь умолчать о случившемся было нельзя, слишком громкое получилось дело, и поэтому, прежде чем послать депешу в Петербург, Иван Варфоломеевич приехал в штаб-квартиру Суворова с намерением узнать, как в наилучшем свете изложить в депеше о случившемся и обелить себя.

Суворов понимал, что этот военный конфликт не случайное явление, а тщательно подготовленная акция персов или турок, вероятно, узнавших о задуманном императрицей походе вдоль Каспийского побережья. Следовательно, военная тайна открыта. Хотя подготовка к экспедиции временно и приостановлена, но потом все одно начинать поход рискованно — будет много жертв. Внезапность, как важное условие успеха во всякой войне, окажется безвозвратно потерянной. Трудно восполнимую вдали от России гибель солдат и офицеров в Петербурге отнесут на лицевой счет Суворова — не сумел сохранить в тайне подготовку к походу.

Выслушав Якоби, Александр Васильевич сказал:

— Князь, прочтя вашу депешу, непременно подумает о самом главном: где кабардинские князья взя.ди оружие?.. Есть у вас сведения для ответа на сей вопрос?

— Есть! Как только начался конфликт, я сразу же послал на место происшествия начальника разведки корпуса подполковника Вартаняна, он и доложил, что ружья, захваченные у разбойников, турецкие, но есть и английской марки,— поспешно ответил Якоби. Л

— Турецкие и английские?—переспросил Суворов.— А как они оказались у кабардинцев?

— В стане атажукинцев были турецкие купцы, которые на допросе признались, что под видом обычных товаров на лошадях и ослах вьючно привозили ружья и боеприпасы, причем не только в Кабарду, но и в Чечню, и даже в Дагестан.

— Каким путем?

— По горной тропе-с,—астраханский губернатор подошел к карте Кавказа, висевшей на стене, приставил палец к синей каемке восточного побережья Черного моря и указал место перехода через перевал Большого хребта в верховьях Кубани.

— Под Эльбрусом, ваше превосходительство, живет сильное и воинственное племя карачаевцев, цодвластных турецкому султану. Здесь купцы отдыхали. Затем их караван двигался на восток к верховью реки Подкумок и от верховья вниз по течению, не доезжая сорока верст до нашей линии укреплений, сворачивал вправо на реку Малку во владения кабардинских князей. Как признались купцы, они привозили сюда не только оружие, но и мулл своих для подстрекательства горцев против России, против неверных, вторгшихся на священные кавказские земли,— закончил Якоби.

Еще при строительстве оборонительных сооружений на Кубани Александр Васильевич, анализируя расстановку сил, понял, что Турция в будущем может начать захват Кавказа не с юга, прямо в лоб, а с северо-запада, высадив войска на побережье Черного моря в крепостях Сунжук-кале и Анапе. Направив свою армию по северному склону Кавказского хребта, она отрезала бы Кавказ от влияния России, самого сильного для нее противника, и двигаясь на восток, встретила бы сочувствие племен, большей частью находящихся под ее властью, пополнила бы свои ряды за счет прекрасных джигитов.

Потом, в Бахчисарае, он долго размышлял над этим и пришел к выводу, что русским надо возвести от левого берега Кубани в сторону гор, вдоль рек Белой, Лабы и Урупа, малые вспомогательные линии укреплений, которые преградили бы путь турецкой армии. Он составил план и послал в Петербург, но князь Потемкин назвал его «мыльным пузырем».

Теперь, как оказалось, Суворов был прав. Турецкий султан именно с запада протягивает щупальца: от Черного моря до Каспийского, пока пробует проникнуть через перевалы Большого Кавказского хребта.

Глядя на карту, Александр Васильевич напряженно думал, как сорвать планы алчной Порты не только на северных склонах гор, но и на восточных. Как устранить разногласия между горцами и русскими на Азово-Моздокской линии, сделать так, чтобы не лилась кровь тех н других?

Он взял карандаш со стола и уверенно провел на карте четкую линию от крепости Георгиевской на запад, вверх по долине реки Подкумок, к перевалам хребта.

— Навстречу турецким караванам, подвозящим оружие и агентов по сей тропе, надобно выставить русский штык. В долине Подкумка возвести хотя бы две крепости— одну, к примеру, в сорока верстах от Георгиевска, другую в верховьях реки, у Кислого ключа...

И Александр Васильевич поставил на линии два креста, а между ними наметил расположение редутов, постов и пикетов. Такие малые вспомогательные линии, считал Суворов, нужны России не только для того, чтобы преградить путь туркам, доставлявшим оружие горским племенам, или неприятельской армии в случае войны, но и для того, чтобы обжить пустующие земли, наладить хозяйственные и торговые связи с горцами. Без хозяйственного освоения пустующих земель крепости и редуты— ничто...

— Так и напишите в депеше князю: на Подкумке крайне нужна вспомогательная линия. Без нее не будет здесь покоя — турки завозили оружие и подстрекателей и впредь станут поступать так же, военных конфликтов не избежать ни с Кабардой, ни с Чечней, ни с Дагестаном.

Хотя Суворов понимал, что вспомогательные линии — полумера: турецкий султан и персидский шах не отступят от своих замыслов полностью захватить Кавказ, но с этими малыми линиями сражение можно выиграть с наименьшими потерями. Ведь около крепостей и редутов непременно вырастут поселения казаков, отставных солдат, безземельных крестьян, приехавших из России искать счастья в теплом и благодатном крае.

Александр Васильевич верил, что в долинах предгорий русские крестьяне сумеют сеять хлеба, растить сады, разведут скот, проложат дороги. Сюда приедут купцы, ремесленники, появятся лавки, мастерские. Станицы и села начнут превращаться в города. А город, как магнит, притягивает горцев, которые станут продавать скот, свои изделия, а в лавках покупать соль, украшения, предметы домашнего обихода. С миром, доброй улыбкой придут к русским, а не с ненавистью и враждой. А это обстоятельство и станет главным препятствием для распространения турецкого и персидского влияния на Кавказе.

Суворов понимал, что возведение укреплений на том же Подкумке будет происходить болезненно, не все горцы пойдут русским навстречу, недовольные князьки, подобно Атажукину, будут сеять вражду. Не одно, не два нападения совершатся еще на Линию. Но сближение кавказцев с северянами необходимо как воздух, как хлеб, потому что враг у них общий. Сама жизнь заставит их сблизиться... * * *

Вернувшись в губернское управление, Якоби составил депешу. Следуя совету Суворова, он надеялся обелить себя: в конфликте он не виноват. Турки завезли оружие, агентов, и те спровоцировали нападение на Павловскую и Марьинскую станицы. Якоби в силу необходимости вынужден был послать ответную экспедицию, и конфликт быстро был потушен. Кроме того, выдвинутое им предложение о постройке двух крепостей на Подкумке представит его в глазах чинов Военной коллегии как человека, заботящегося о благе России.

Но в душе Якоби не был согласен с планом Суворова. «Прославленный полководец надумал строить укрепления на Подкумке Как средство не только оборонительное, но и как мост для хозяйственных и торговых связей с горцами. Как будто дикие племена .ждут русских с распростертыми объятиями! Да они поднимутся с насиженных мест, уйдут дальше в горы, и еще яростнее станут набеги на наши поселения»,—с усмешкой думал Иван Варфоломеевич, подписывая составленную депешу. Он также был уверен, что Военная коллегия не поддержит прожект по той причине, что на возведение вспомогательной линии потребуются немалые деньги.

Отправляя фельдъегеря в Петербург, генерал-губернатор и не подозревал, что этот же гонец привезет в Астрахань грозный приказ князя Потемкина.

Светлейший князь, не стесняясь в выражениях, винил астраханского губернатора в том, что он проворонил горную тропу, по которой турки доставляли в Кабарду, Чечню и Дагестан оружие и агентов; что гарнизоны крепостей Павловской н Марьинской несли сторожевую службу «спустя рукава, коль позволили напасть на себя».

Но то, что он прочел дальше, потрясло его. За вопиющие беспорядки в полках князь отстранил Якоби от командования войсками на Линии. Вместо него назначен генерал Фабрициан, штаб-квартира которого будет обоснована в крепости Георгиевской. Ежели Якоби не выправит опасное положение в губернии, то будет смещен и с поста губернатора. В довершение всего Военная коллегия утвердила план возведения двух крепостей на Подкумке, при этом подчеркивалось, что это план Суворова. Якоби вменялось в обязанности строительство первой крепости Константиногорской, нареченной так в честь второго внука государыни императрицы. Крепость ту поставить в сорока верстах западнее Георгиевска...

Иван Варфоломеевич облегченно вздохнул: Констан-тиногорская крепость — это наказание за упущения по военной службе и испытание — справится ли он с новым поручением. Именно испытание! И спасение! Ежели он с усердием возведет крепость, то, может быть, и не сместят с губернаторского поприща.

Не время сидеть сложа руки и предаваться горестным переживаниям. Как всегда в подобные минуты, Якоби развил кипучую деятельность: вызвал главного

квартирмейстера полковника Германа и приказал выбрать в долине Подкумка удобную позицию для возведения Константиногорской крепости в сорока верстах от Георгиевска. Инженерную команду посадил за составление чертежей и расчетов. Все предварительные к строительству работы велел закончить к маю, нижних чинов не жалеть.

Герман, опытный фортификатор, спросил:

— Чтобы строить крепость, нужны прежде всего деньги, а их у нас нет.

— Деньги будут, голубчик. Возьмем из казны губернаторства, со статьи на возведение богоугодных заведений.

— Лишать крова обездоленных?—с укором посмотрел на губернатора полковник.

— Не беда, обождут. Государственная необходимость защиты отечества — прежде всего. В сравнении с этим судьба сотни нищих — ничто.

В один из жарких майских дней 1780 года вверх по Подкумку устало шел пятый саперный батальон 16-го егерского полка. Солдаты в бескозырках, в темных, коротких до пояса мундирах, в серых штанах, вправленных в сапоги, несли за спиной ружья с гранеными штыками и скатки шинелей, оттягивала плечо кожаная сумка с боеприпасами. Шли по бездорожью, по колено в густой траве. Привал был всего один.

Солдаты недовольно переговаривались:

— Скоро ль дотащимся до назначенного места?

— Ноги гудят!

— Одежа взмокла, в пору хоть выжимай!

Сзади колонны волочился обоз из двадцати подвод со снаряжением и провиантом. У возчиков, георгиевских казаков, беспокойно поглядывающих на лошадей, тоже кипело внутри.

— Умаялись кони вконец, пена на боках!

— Распрячь бы, напоить!

— Надорвем лошадок!..

Впереди колонны на прекрасном вороном жеребце ехал батальонный командир майор Петр Семенович Чайковский. Молодое, красивое лицо с черными усами было озабочено. Он понимал, что нужен еще один привал, но время к вечеру, а до места назначения еще пять верст. Машук-то вот он рядом, зеленая папаха подпирает небо. Засветло успеть бы переправиться на левый берег Подкумка, а там через четыре версты от горы Горячей и лагерь можно разбить. Но где переправиться?— хмурил брови майор.

Заливаясь булькающим смехом, шумно вспенивая брызги, неслась мимо горная речка. Ранней весной, в паводок, разъярится, поднимется вровень с берегами, несет коряги, валуны. А вот в засушливые месяцы Под-кумок притихнет, вьется мелким ручьем. Курица, перепрыгивая с камня на камень, вброд переходит речку.

Сейчас же хоть и не сердит Подкумок, но шутки опасны с ним. Петр Семенович наконец нашел пологие берега и мелкий перекат — у самой горы Горячей. Рискнул попробовать сам. Воды оказалось коню по брюхо. Значит, пешему по пояс. Перекат сравнительно спокойный— течение с ног не собьет. С левого берега громко подал команду)

33

2 Закаэ М 372

— Батальон, приготовиться к переправе!

Егор» разделись до пояса и начали переправу. Взвод за взводом, рота за ротой. А за батальоном и обоз. После «купания» сил словно прибавилось — до заката отмахали еще четыре версты.

Для лагеря Чайковский выбрал ровную поляну недалеко от левого берега Подкумка. Колонна рассыпалась. Составили в козлы ружья, живо, весело начали разгружать подводы, натягивать палатки, разжигать костры, варить чай и кашу. В наступающих сумерках слышались бодрые голоса, шутки. Кто-то уже тренькал на балалайке, подпевал сам себе.

В ожидании ужина Петр Семенович сидел перед своей палаткой. У костра хлопотали денщик Епифан Серебряков и его младший брат Елисей, ординарец. Оба невысокого роста, смышленые и исполнительные.

— Елисейка, гляди какие тута земли! Что ни посей, будет расти! А травы? В пояс! Вот сюда бы наших тощих коровенок, в момент справными стали бы.

— Красота-то здесь, Фаня, какая! Горы, небо!—ра-достно отозвался Елисей.

— Тебе б токмо красотой любоваться! Не об пустом надоть думать!—одернул его старший брат

— О чем же?

— А о том, как опосля службы съездить в Расею, домишко, скарб тяжелый продать да жениться. Тогда и сюды податься на веки вечные.

— А отпустят в Расею-то? Указ ведь есть, чтобы нижних чинов, которые отслужат двадцать пять лет, селить в слободках подле крепостей. На обзавод денег выдадут — хатенку поставить, лошадь, корову купить. И десять десятин земли на голову...

— Неужто не отпустят?—тяжело вздохнул денщик.— А как тута жить без бабы?.. Без хозяйки ни деньги, ни десятины не милы.

— Вон рядом аул, женись на черкешенке.

— На бусурманке-то? Креста на тебе нету!

— Креста нет! Да гребенские казаки спокон веку берут кабардинок и чеченок и не нахвалятся — работящие и честные...

«Вот о чем мечтает солдат1 О поселении здесь»,— удивился Петр Семенович. Уже третий год Чайковский на Кавказе. Много видел красивых мест, но эта долина вызвала в его душе какое-то особое чувство. Накануне

целый день сидя в седле, он с восхищением оглядывал нехоженые, в пояс человека травы. Густо-зеленый ковер пестрел пятнами ромашки, бледно-фиолетовой солодки, синими васильками. Перекатывались волны цветочного моря, и тогда выглядывали пурпурные чашечки мака. Пахло чабрецом, полынью. А птиц сколько! Звенели жаворонки-крохи, стайками перелетали с места на место овсянки, каменки, белозобые дрозды и луговые луни. Стремительно проносились над головой черные стрижи. Из-под ног коня не раз с фырканьем взвивались фазаньи выводки. В густой траве ходили перепела и перекликались между собою: «птицу видел!»...

Этому редкостному обилию птиц, трав, цветов, даже чистоте воздуха, видимо, способствовало удачное расположение долины Подкумка, тянувшейся с запада на восток. С севера ее стерегли от холодных ветров зимой и суховеев летом горы Бештау, Машук, Змейка, Железная, Бык, Верблюд, Боргустанский хребет; с юга прикрывали хребты Джина и Кабардинский.

После ужина, прежде чем спать, Петр Семенович подозвал ординарца:

— Вот что, братец, разыщи командира первой роты и передай ему, пусть выставит на ночь посты вокруг лагеря...

Лагерь вскоре затих. Сон сморил людей. Невдалеке; на поляне, паслись стреноженные кони. Егерь с ружьем на плече ходил вокруг палаток. Два других солдата сидели в секрете на берегу Подкумка. Сменялся караул. Ночь шла на убыль... На рассвете Епифан выполз из палатки и, взглянув на табун, увидел, как на вороного жеребца кошкой вскочил человек в лохматой шапке и, припав к гриве, рванул во весь карьер.

— Эй, часовые! Язви их душу! Абрек украл Ворон-ка!—закричал денщик.

Часовой то ли спал, притулившись спиной к телеге, то ли просто не видел, как горец подкрался к табуну; услыша крик, с перепугу выстрелил вверх. Егери в секрете, видимо, тоже дремали, понадеялись на то, что уже рассвело; в такое время горцы не осмелятся приблизиться к лагерю. Услышав выстрел, они ошалело вскочили на ноги и, увидев переплывающего через Подкумок человека на вороном коне, дали залп, но не попали. Командирский конь вынес похитителя на правый берег и умчал его к возвышающемуся в полуверсте плато, на

2 *

35

северном склоне которого темнела землянка — только сейчас ее и заметили (часовые увидели, как абрек соскочил с коня у этой землянки).

Лагерь превратился в растревоженный улей. Пять смельчаков, в числе их и Елисей, схватив ружья и вскочив на коней, помчались догонять похитителя. Подняв снопы брызг, переправились через Подкумок, галопом понеслись к землянке.

— Бесполезно! Абрек не станет дожидаться, чтобы его схватили,— тяжело вздохнул Чайковский.

Спустя полчаса казаки вернулись. Но не с пустыми руками. Елисей крепко держал перед собой оборванную, в страхе озирающуюся девочку лет десяти.

— Вот нашли в землянке. Должно быть, абрекова дочь,— сказал он, опуская пленницу на землю. И как только ноги ее коснулись поляны, она кинулась бежать к Подкумку.

Елисей, спрыгнув с коня, бросился за ней. Догнал ее, поднял на руки и понес, но девочка билась, старалась вырваться, царапалась и кусалась. Епифан бросил брату шинель, сказал:

— Запеленай ее, иначе она тебя издерет в клочья.

Елисей укутал горянку в шинель, оставив на поверхности только голову, обмотал вожжами и, как куклу, положил на землю.

— Зачем ты приволок звереныша?—с сердитым укором спросил Епифан.

— Жалко стало. Без отца с голодухи подохнет. И все ж таки заложница-аманатка. Отец, может быть, вернет Воронка за нее,— ответил младший Серебряков.

— Вернет — разевай рот пошире! За такого коня абрек готов десять своих детенышей отдать!—ворчал старший брат.

Егери обступили связанную горянку. Из огромных, черных глаз градом катились слезы. Густые черные брови сдвинуты. Тонкие ноздри прямого, точеного носика раздувались, губы вдрагивали — девочка вот-вот должна разреветься. Но даже такое, искаженное горем лицо юной пленницы поразило русских солдат редкостной красотой.

— Хлопцы, а ведь из нее получится гарная дивчина!— сказал один.

— У Елисея губа не дура, знал кого прихватить!— отозвался другой.

— После срока царевой службы собирается жениться на кабардинке али черкешенке. Через семь-восемь лет невеста будет готова,— хохотнул третий.

Ординарец с гневом глянул на зубоскалов.

— Ежели еще слово услышу — берегитесь!—угро-жающе сказал он...

Первая же ночь для егерского батальона стала серьезным предостережением: без надежной охраны здесь

ничего оставлять нельзя — ни ночью, ни днем. Об этом Чайковский объявил батальону на построении. Он приказал разрушить на северном склоне землянку — аб-речье логово, из которого, вероятно, удобно наблюдать за лагерем.

— А то, что девочку Серебряков привез, считаю, поступил правильно, по-человечески. Детей, хоть бы и абрека, на произвол судьбы бросать грешно. Но уж коль ты, братец,— Петр Семенович повернулся к ординарцу,— привез ее, то и корми, ухаживай, не оставляй без присмотру. Иначе она убежит в лес, а там волки, или в Подкумок прыгнет — утонет. Пообвыкнет у тебя чуть-чуть, отправим ее в Георгиевск. Зажиточные казаки охотно берут таких в свои семьи на воспитание...

Завтракали молча. Неприятное происшествие будоражило душу. Епифан горестно кивал головой: «Надо же, из-под носа увели Воронка. Какого коня проворонили!» Елисей, посадив девочку, пытался накормить ее кашей, подносил ко рту ложку, но пленница вертела головой, отплевывалась.

— Да перестань ты ее силой! Голод — не тетка, подожмет, сама попросит и за милую душу съест,— наставлял старший брат.

Мертвой куклой полдня лежала на спине девочка в дальнем углу палатки, только лихорадочный блеск глаз, неподвижно уставленных вверх, и мигание длинных ресниц свидетельствовали о том, что она жива и в голове ее идет какая-то напряженная работа.

К обеду она зашевелилась, ловко уперлась черными, потрескавшимися пятками о землю, перевернулась на бок и жалобно, просяще сказала что-то на своем языке.

— Братуха, она наверняка на двор просится,— высказал предположение Епифан.—Ты ее отведи да покарауль.

Елисей исполнил совет брата и, на удивление, привел девочку в палатку присмиревшую, подал ей чашку с кашей, и она, скрестив ноги на полу, охотно стала есть, уже без опаски посматривая на кормильца.

Младший Серебряков присел на корточки перед ней, заглядывая в большие черные глаза, спросил:

— Тебя как зовут?

Девочка непонимающе смотрела на русского солдата. Тогда ординарец, тыча пальцем себя в грудь, стал повторять, что его зовут Елисей, показывая на брата, твердил — Епифан. И пленница скорее всего не поняла, а догадалась, чего от нее требуют, прошептала: «Тань-гей».

— А-а-а, Таней, значит, по-нашему!—обрадованно заключил Серебряков, повернулся к брату:—Слышь, братуха, Таней зовут черкешенку-то!

— Ну, что ж, имя доброе!—отозвался Епифан...

После тяжелого перехода батальон весь день отдыхал. Елисей сводил пленницу на Подкумок, сам умылся и ее заставил умыться. Сам вытерся полотенцем и ей подал. Привел в палатку. Показывая на рваное и грязное ее платье, сказал, что его надобно снять, выбросить. Подал белую солдатскую рубаху, прикинул, что она, пожалуй, длинновата будет девочке, но это даже хорошо—заместо платья сойдет — и велел надеть ее. Вышел из палатки, а когда вернулся, увидел Таню в чистом белом одеянии и улыбнулся, показав большой палец: дескать, полный порядок.

На другой день майор Чайковский и командиры рот, согласно плану, начертанному на большом листе бумаги, рядом с лагерем на поляне обозначили деревянными колышками прямоугольные с выступами во внешнюю сторону контуры будущей крепости. Вдоль этих колышков егери проворно начали ломами и кирками долбить землю, выбрасывать ее лопатами из траншеи, насыпая высокий вал, который и должен стать стеной оборонительного сооружения.

Пришел новый обоз, привез в разобранном виде дома, купленные астраханским губернатором у казаков Георгиевской и Марьинской станиц. Солдаты принялись разгружать телеги, снимать клейменые бревна, доски половые и потолочные, двери, косяки, оконные рамы и складывать их в штабеля по порядку.

Петр Семенович сидел перед своей палаткой на раскладном стульчике, держал на коленях рекогносцировочную карту, составленную Германом, и, хмуря брови, огорченно думал о том, что главный квартирмейстер выбрал неудачное место для Константиногорской крепости: укрепление будет «слепо». Не в низине, на берегу речки, следовало строить сооружение, а чуть выше, на подоле Машука: оттуда как на ладони видна окружающая местность, сподручнее наблюдать за аулами абазин и кабардинцев, разбросанных южнее и севернее долины Подкумка. А теперь вот придется размещать дозорные посты на отрогах Машука, в четырех верстах от крепости.

Но и эти дозоры полностью не спасают. В долине, по-над речкой, могут быть туманы, и тогда предупреждающего при появлении неприятеля или купеческого каравана зажженного костра или смоляной бочки не увидишь из крепости. Пока прискачет в Константино-горскую нарочный, времени уйдет немало.

«Эх, Герман, Герман!—тяжело вздохнул Чайковский.— Теперь уж и изменить ничего нельзя. Сколько лишнего будет труда солдатского».

Он знал, что после окончания строительства его назначат комендантом Константиногорской крепости. Чайковский втайне мечтал вырваться с Кавказа, уехать служить в какой-нибудь гарнизон центральной России. Причиной тому была его жена, которая, опасаясь скуки на диком Кавказе, не собиралась переезжать к мужу. Вот уже три года они поддерживают связь только через письма.

После обеда Чайковский велел Епифану и Елисею оседлать коней, взять ружья и поехал с ними на Горячую, с которой он намеревался выбрать позиции для дозорных постов. По дороге Епифан спросил батальонного командира:

— Ваше высокоблагородие, пошто сия гора называется Горячей? Егери сказывали, будто она дышит жаром. Зимой и летом от нее пар идет.

Майор улыбнулся:

— Жаром, братец, она не дышит, а вот парок вьется.

— Откель же парок-то?—заинтересовался Елисей.

— Горячие ключи из-под горы вытекают.

— А пошто горячие-то?.. Может, внутрях горы огонь? Вот он и нагревает воду-то?—строил догадку практичный и хозяйственный Епифан, подумывая о том, как бы эту горячую воду приспособить к делу.

Чайковский опять улыбнулся, покачал головой:

— Братец, ты такой вопрос задал, что я, пожалуй, не отвечу. В самом деле, почему родники вытекают из-под горы горячими? Вот приедем на место, попробуем разгадать загадку...

Гора Горячая — южный отрог Машука—темно-се-рым каменным серпом вытянулась с востока на запад, как бы отхватывая небольшую часть равнины, приподняла, ласково, по-матерински прижала к себе, образовав уютное плато, где царили безветрие, влажное тепло и покой.

Конники остановились у западного, лобастого подножия «серпа» и вдруг увидели, что со склона горы от самой вершины в разных местах по темным расщелинам говорливо, серебристыми струями стекали ручьи.

— Чудеса! Из-под горы бьют ключи — ладно, но чтоб с горы?.. Такого отродясь не видывал!—удивлялся Елисей.

— Да, явление редкостное!— подтвердил Чайковский, завороженный небывалым зрелищем.

Первым спешился Епифан и — к прозрачному ручью, пахнувшему серой. Присел на корточки, сунул палец в воду:

— И впрямь горяча!

Лизнул палец языком, поморщился:

— Эх, мать! Горька, солона, да еще и кисла! Беда какая, огород такой не польешь.

Чтобы удостовериться, прав ли денщик, Чайковский слез с коня, присел рядом с Епифаном и, проделав то же самое, задумался: «Почему вода в ручье горячая и горьковато-соленая, с легкой кислинкой?..»

Тем временем братья Серебряковы пошли осматривать местность: трава вокруг хилая, кустарники низкорослые, колючие, неприветливые. Наткнулись на выдолбленное в скальном грунте корыто. Внутри корыта стенки ровные, гладкие, на дне отверстие с куриное яйцо, рядом каменная затычка, вытесанная по величине отверстия. По всему видно, такое мог сделать только человек.

— Елисейка, видать, сюда воду горячую люди из родника наливали. Вишь, красно-серый осадок на дне. Выходит купались тута, а?

Подошедшему Чайковскому Епифан радостно сказал:

— Петр Семенович, полюбопытствуйте, какую штуковину мы нашли!

— Да. Наверное, местные жители в ней купались.

— Петр Семенович, и нам она пригодится. Баньку над корытом соорудить и сразу шестерым егерям можно греть натруженные косточки. Жаль, березка тут не растет, а то бы веничком с превеликим удовольствием... Ничего, мы и дубовым,—рассуждал старший Серебряков.

— Мысль верная, но не всякому человеку можно лезть в минеральные ванны. Иные, искупавшись в них, болеть начинают.

— Неужто?.. Вот напасть какая!— изумился Епифан.

— Да, братец, так медики считают. А посему вначале надобно попробовать, какое действие окажет на организм сия вода, и уж потом баньку. Я попрошу приехать сюда медика штаба Линии, пусть он определит, можно ли нашим егерям ванны принимать.

Елисей загорелся желанием сейчас же опробовать на себе действие воды.

— Разрешите, ваше высокоблагородие, искупаться? Я торбой в один момент натаскаю в корыто воды.

— Нет, братец, не будем рисковать, купаться только после специального разрешения,— возразил Чайковский.

— Петр Семенович, ну хоть босу ногу в ручей опустить,— не унимался ординарец.

— Ногу можно,— улыбнулся офицер.

Егерь быстрехонько скинул сапог, засучил штанину до колена и смело ступил в русло родника.

— Не щиплет?— спросил его Епифан.

— Не! — блаженно улыбался младший брат...

Через неделю в Константиногорскую крепость приехал главный медик Азово-Моздокской линии, седенький старичок в очках, утомленный, нервный, как видно, очень занятой человек. Раздраженно выговорил Чайковскому:

— Ваше высокоблагородие, у меня забот — полный саквояж. В лазаретах не хватает лекарств, оборудования, инструмента, а вы по пустяку от дела отрываете. Купались же горцы, купайте и солдат.

— Купались и, по слухам, умирали, не мне вам об этом говорить. Определить, с какими болезнями можно принимать минеральную ванну, а с какими нельзя, ваш первейший долг,—настаивал командир батальона.

— Мое посещение вряд ли внесет ясность. Боюсь, что не смогу сказать, наверно, благо или вред кому от тех процедур — дело мало исследованное у нас.

Приехали к горе Горячей. Старичок опустил в родник стеклянный термометр, подержал его в воде минуту, вынул, посмотрел на циферки, записал в книжечку. Потом набрал в бутылку воды, закупорил пробкой.

— Вот единственное, что я могу сделать — увезти провизору нашей главной аптеки сию бутылку и велеть ему учинить содержимому химический анализ и отослать его в Петербургскую медицинскую академию...

В палатке Тане нравилось: солнце не печет, дождь не мочит. Сухо, светло, не то что в земляной норе отца. И кормят сытно.

Первые дни Епифан поглядывал на нее косо. Потом подобрел — нет-нет да и сунет лишний кусочек хлеба. А Елисей лучше отца. Отец, вечно злой, никогда с ней не разговаривал. После смерти матери и двух братишек от какой-то страшной болезни он не хотел ее видеть. Уедет на неделю в горы, крошки чурека не оставит. Питалась ягодами, кореньями. Отец , приедет — она забьется в угол, дерюжкой прикроется, выглядывает оттуда, как мышь. А когда под ним коня убили и он вернулся пеший, изодранный, целыми днями высматривал долину, девочка даже боялась выползти из своего угла. Выходила только ночью, когда отец спал... Так зачем же ей бежать от русских?

Через неделю Таня стала выглядывать из палатки, удивляясь, для чего вокруг лагеря возводят земляной вал. Насыпали в высоту — рукой не достать. А за валом— глубокий ров. Из бревен, привезенных откуда-то, складывают сакли. Но почему и для чего такие огромные? И не с плоской крышей, а шатром? И окна со всех сторон? Зачем столько окон? Подойдет к «сакле», смотрит, как егери тешут топорами бревна, натужась поднимают на стены.

— Ну, что, дочка, пришла посмотреть, как строим?— ласково спрашивали те.

Она хоть и не понимала, что ей говорят, но чувствовала, что их бояться не следует. Зря отец отзывался о них плохо: «Урус — гяур, шакал. Их кинжалом резать надо!»

— Не кумекает по-нашему. Надо учить ее,—сказал один солдат и, показав топор, который он держал в руках, добавил:—Топор.

Таня испуганно подняла брови и попятилась назад, готовая убежать.

— Не с этого, Егор, начинай. Чего доброго, подумает, что собираешься ей голову отрубить,— сказал другой и вытащил из кармана высохший кусочек хлеба, подал ей:

— Сухарь. Повтори: сухарь!

К веселому удивлению солдат, Таня вымолвила: «Су-хар»,— взяла хлеб и начала есть.

Третий егерь вынул кошелек, достал из него медную монетку, потер о штаны, чтобы заблестела, и тоже подал ей:

— Копейка!

— Копека,— ответила девочка и, обрадованно схватив монетку, мечту своего детства, крепко зажала в ладошке.

И теперь, когда Таня приходила к солдатам, каждый старался ей что-то преподнести: вытесанную топором из дерева куклу, пуговицу, иголку с ниткой, ленту, пряник, конфетку, купленные у приезжавших в лагерь купцов. Даря это девочке, каждый заставлял повторить название предмета. Обучение черкешенки русскому языку стало заботой солдат, в какой-то мере утоляло их тоску по мирной, семейной жизни.

Солдаты сшили ей из кожи чувяки и бескозырку от солнцепека. Большой, несказанной радостью для Тани был подарок самого начальника, майора Чайковского. Он купил ей красное платье, бусы на шею, соломенную шляпку и сандалеты. Но прежде чем нарядить девочку, Елисей хорошенько вымыл ее, особенно заботливо — волосы, причесал.

Петр Семенович велел Епифану каждый вечер подавать ужин на две персоны и с удовольствием усаживался за раскладным столиком вместе с девочкой. Вначале Таня удивлялась этому, ей непривычно было ласковое обхождение с ней человека, строгого с егерями, которого они даже побаиваются.

Ритуал еды за столом, красивая необычная столовая посуда —все поражало ее. Она зажала рот ладошкой, чтобы не прыснуть от смеха, когда увидела, что «Петр Семен Чай», так она стала называть командира батальона, сев за стол, надевает на грудь белый фартучек, подоткнув его верхний край под ворот мундира. Но потом и она стала прилаживать на груди такой же белый фартучек, который Епифан неизменно клал перед ней. Закончив ужин, «Петр Семен Чай» вытирал руки о другую салфетку, и она делала то же самое.

Вечером Чайковский после ужина спросил Таню:

— Ну-с, милейшая, как идут дела с обучением нашему языку?

Она уже стала многое понимать из того, что ей говорили русские.

— Карош!— ответила она и начала сыпать слова, хвастаясь перед офицером своими успехами:—Сухарь, монета, топор, егерь, река...

— Боже мой, да тебя егери обучают одним существительным!— воскликнул Петр Семенович и, показав на стакан, спросил:

— Что это?

— Стакан.

— А какой он?

Таня не могла ответить по-русски, пожала плечами.

— Повторяй за мной: стакан стеклянный.

Девочка охотно повторила. Всякий раз, когда Таня ошибалась, коверкала фразу, Петр Семенович не сердился, бывало и-хохотал от души. Ему было весело, он отдыхал в обществе забавной маленькой «дамы».

А однажды он вынул из футляра скрипку и начал играть. Таня вначале изумленно, склонив голову набок, слушала нежные звуки, раскачиваясь в такт. И вдруг, раскинув ручонки, пошла танцевать, повторяя то, что она видела в своем ауле в дни праздника — большого байрама...

Таня привязалась к обходительному и веселому офицеру, часто прибегала в его палатку, просила позаниматься с нею или поиграть на скрипке.

Чайковский не раз задерживал взгляд на этой дикой маленькой красавице: вьющиеся густые черные волосы, смуглый высокий лоб, яркие, тонкими полудужьями брови, прямой отточенный носик; чуть-чуть припухлые алые губы, тонкая высокая шея — все линии подчинялись гармонии, были изящными, плавными.

«Что ж, хорошо, очень хорошо, что природа создает таких красивых будущих женщин. И пусть эти женщины рожают таких же красивых сыновей и дочерей. В мире все должно быть прекрасно»,— думал Петр Семенович, с грустью вспоминая жену. Брак со знатной, богатой графской дочерью был несчастливым, отец почти силой женил его... И все-таки это была его жена. И если бы она приехала сюда, то жить было бы ему гораздо легче... Однажды Чайковский поймал себя на мысли: «Детей у меня нет и вряд ли будут. Не удочерить ли мне Таню?»...

Он написал жене, что у него появился забавный друг — прехорошенькая, очень смышленая девочка — черкешенка, и он намерен удочерить ее. «Как только закончим строительство крепости, приезжай ко мне. Уверяю, тебе с нею не будет скучно...»

Теперь, не раз играя с Таней, он рассказывал ей о жене, что они возьмут ее, как дочку, в свой дом. «Так что, можешь считать меня отцом, а Наталью Ивановну— своей матерью». Епифану же Петр Семенович велел научить Таню мыть посуду, готовить пищу, накрывать на стол. Ее надо приучить прежде всего к женскому труду. Графиней она не станет, а вот матерью, хозяйкой дома — непременно. Выйдет замуж, появятся дети. Поэтому должна уметь делать все. Через день денщик пришел к командиру с жалобой:

— Ваше высокоблагородие, ничегошеньки не получается! Все перепортила, две тарелки фарфоровые разбила. Мала она еще. Подрастить ее надобно. В женские руки отдать, в семью хорошую, в Георгиевскую отвесть, как вы говорили. Да и не дело держать девочку здесь, среди солдатни. Ведь она еще дитя, ей поиграться с подружками хочется.

«Да, пожалуй, прав»,— согласился Чайковский.

— Таня!—обратился он к девочке.— Поедешь, Та-нюша, в Георгиевскую станицу, поживешь в семье моего хорошего и доброго знакомого казака Василия Вах-ромовича Гагаркина. Там тебя будут сытно кормить, научат готовить еду, шить, вязать, будут учить грамоте. На твое воспитание я стану высылать деньги.

— Нет, не поедешь,— отрицательно мотнула головой Таня.

— Там у тебя будут подружки, играть с ними станешь.

— Нет, мой подружка егери. Елисей — подружка, ты —подружка. Мне с вами хорошо,—заупрямилась девочка.

Петр Семенович написал письмо, вручил его ординарцу Елисею и велел отвезти в Георгиевскую станицу казаку Гагаркину.

— Если согласится Василий Вахромович взять на воспитание Таню, то привези сюда его двенадцатилетнюю дочку Машу.

Елисей привез дочь казака, Чайковский долго с ней о чем-то говорил наедине. Прибежала Таня. Петр Семенович сказал ей:

— К тебе в гости приехала Машенька. Познакомься с ней. Будете жить в моей палатке. А потом ты поедешь к ней в гости.

Девочки быстро подружились. Маша, исполняя наказ Чайковского, рассказывала о своей станице, какие там добрые люди живут, как красиво одеваются в праздники, какие веселые песни поют. Рассказала про своего учителя, что она умеет читать, писать, считать и рисовать. Показала картинки в книжке, которую она привезла с собой (по просьбе Чайковского), прочла короткую сказку. Показала, как она пишет, нарисовала дом, в котором они живут. Все это очень заинтересовало Таню.

Дети скоро находят между собою общий язык. У них больше доверия друг к другу. И Таня согласилась поехать в «гости». Елисей отвез девочек в Георгиевск, а также деньги и письмо, в котором Чайковский просил, чтобы его дочери все время внушали, что Петр Семенович ее приемный отец, а его жена Наталья Ивановна ее мать. И как только она приедет, то Таню сразу же отвезут домой...

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

За три года Константиногорская крепость превратилась в довольно мощное укрепление. Высокий, с бастионами, выступающими наружу, земляной вал. Вдоль стены глубокий ров. Двое ворот: южные, Георгиевские, и западные, Водяные, к речке Золотуха, где брали чистую воду (в Подкумке она мутна и безвкусна). Внутри крепости — восемь больших ротных казарм, конюшни, склады, пороховой погреб, плотницкая, ледник для хранения мяса, колодцы с запасом воды на случай осады. В восточной части — плац для строевых занятий. Тут же полковая церковь. Рядом лазарет. В северо-восточном углу построен большой дом для командира 16-го егерского полка генерал-майора Лихачева, который вот уже второй год собирался перевести штаб полка из

Георгиевска в Константиногорку. Рядом — домик прислуги. У северной стены — дом для полкового адъютанта, пока здесь жил Чайковский.

С юга и запада от крепости — первые поселения отслуживших двадцать пять лет нижних чинов —Солдатская слободка.

Гарнизон пополнялся ротами из других батальонов егерского полка, прибыли драгуны и артиллеристы. Генерал Лихачев назначил Чайковского не только комендантом Константиногорской крепости, но и начальником созданных на Подкумке Ессентукского и Кисловодском редутов.

Дозорные, высылаемые из крепости, дважды перехватывали караваны турецких купцов на горной тропе— во вьюках оказалось оружие. Лазутчики доносили, что турки используют еще одну тропу, которая проходит под самым Эльбрусом: по ней они вывозят из Ка-барды, Чечни и Дагестана рабов, купленных на «ясак-базарах».

Линейное начальство начало поговаривать о том, что в верховьях Подкумка, на месте Кисловодском редута, надо построить каменную крепость с большим гарнизоном. Генерал Лихачев распорядился о строительстве грунтовой дороги от Константиногорки до Кислых Вод. Чайковский развернул дорожные работы. Однако штаб Линии неожиданно прекратил финансировать строительство. Вскоре выяснилось, что заболел лихорадкой и умер генерал Фабрициан. На его место князь Потемкин назначил своего троюродного брата генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, того самого, который, по слухам, в крестьянскую войну возглавлял Следственную комиссию, пытал, вешал бунтарей-пуга-чевцев, чем снискал особое уважение императрицы. Но теперь, как поговаривали в штабе, генерал-поручик прибыл на Кавказ с новой инструкцией: проявлять к

горцам благоразумие, человеколюбие, дабы побеждать суровость их нравов.

Новый командующий с первых же дней завел дружбу с кабардинскими князьями, не скупясь на подарки.

6 мая 1783 года в Петербурге был издан манифест о присоединении к России Крыма. Надежда заключить с сильной северной державой выгодный союз взбодрила и властителей Кавказа. Первым пожелал вступить в подданство России и грузинский царь Ираклий, спасая свой народ от опустошительных походов турецких н персидских завоевателей. 18 июля 1783 года послы Ираклия князья Багратион-Мухтанский и Чавча-вадзе прибыли в Георгиевск, где были приняты генерал-поручиком Потемкиным, а 24 июля стороны подписали трактат, по которому владения грузинского царя будут обеспечены такой же защитой, как владения самой России. Ираклию было назначено пособие в 60 тысяч рублей на содержание войска. Для связи с Грузией началась прокладка дороги от Терека до Тифлиса, названной потом Военно-Грузинской.

Вслед за грузинами с просьбой о принятии в русское подданство обратились хан Карабаха Ибрагим и кубинский хан Фет-Али.

Щедрая денежная помощь, оказанная Грузии, развила аппетиты и у кабардинских князей, они также пожелали иметь свои войска на содержании сильной и богатой северной державы, охотно согласились выделить девять сотен всадников для охраны отведенных им участков. За службу русское командование выплачивало жалованье: князьям 120 рублей, узденям — по 50, рядовым —по 12 рублей в год и в дополнение холст на обмундирование.

Не могли отстать от кабардинцев осетины и ингуши, выделив для такой же цели и на тех же условиях восемь сотен. К удивлению всех, ранее настроенный враждебно к русским тарковский шамхал, считавший себя властелином Дагестана, добровольно принес присягу о подданстве, за что особой грамотой императрицы был пожалован чином тайного советника и немалой суммой денег на содержание своего войска для обороны западного побережья Каспийского моря.

Теперь после удачно предпринятых шагов для обеспечения спокойствия на Кавказе Павел Сергеевич Потемкин считал, нет нужды тратиться на строительство укреплений на Подкумке.

Рапорты о переводе в центральную Россию, дважды поданные Чайковским, получали отказ. Петр Семенович загрустил. И вдруг радость: пришло письмо от жены— наконец-то она решила приехать на Кавказ. Чайковский привез из Георгиевска Таню. Это была уже девушка, высокая, стройная. Одетая в розовую кофту с пышными плечиками и длинную, расклешенную юбку, в короткие сапожки, она была похожа на казачку. Сходство это дополняли длинная коса, уложенная вокруг головы, и развитые, сильные крестьянские руки.

— Чему, Танюша, научилась?— спросил приемную дочь Чайковский

— Всему, что умеют делать женщины,—по-русски, с чуть заметным кавказским акцентом гордо ответила Таня.—Готовить пищу, шить, вязать. Ткать холст. Доить коров. Жать хлеб. Запрягать лошадей. Ездить верхом...

Чайковский покраснел: «Уж не превратил ли Гагар-кин ее в батрачку?»

— А грамоте?

— Читаю, пишу, считаю не хуже Машеньки!—зар-девшись, ответила она.

— Не жалеешь, не обижаешься на меня, что я послал тебя в казачью семью?

— Нет! Чему бы я научилась в крепости среди солдат?— рассудительно ответила Таня.

Петр Семенович приготовил дочери подарки. Подвел ее к гардеробу, распахнул створки: платья, накидка,

шляпки.

— Примерь, не малы ли? Ведь я не рассчитывал на то, что ты так вырастешь.

Таня обрадовалась, порывисто поцеловала отца, вся вспыхнув от этого. Схватила с вешалки бордовое платье, приложила его к груди — платье действительно коротко.

— Не беда. Купим черного материала и к подолу пришью ленту шириной в ладонь, воротник отделаю им же. Красное с черным должно быть красиво,— уверенно сказала дочь...

В один из осенних дней в Константиногорскую крепость въехала карета с графским гербом в сопровождении двух казаков, посланных Чайковским для встречи.

С волнением ждала приезда Натальи Ивановны Таня. Дважды выбегала за ворота крепости: не покажется ли на дороге карета.

Беспокоился и Петр Семенович. К великой досаде, он простудился. Лекарь поставил ему на спину банки, велел лежать в постели, после банок — горчичники. Но к вечеру Чайковский все-таки поднялся, оделся потеплее и, выйдя на крыльцо, спросил у Тани:

— Ну как?

В этот момент и показалась карета. Петр Семенович быстро сошел с крыльца и почти побежал навстречу к жене. Таня тоже бросилась было к экипажу, но остановилась. Что-то словно толкнуло ее в грудь: «А как

встретит меня мать? Если холодно, что тогда? Как она отнесется ко мне?..»

Из кареты с достоинством вышла полнеющая средних лет женщина в богатой одежде. Чайковский обнял ее, поцеловал. И она стала целовать его, что-то недовольно выговаривая. Повернувшись к комендантскому дому, кивнула в сторону Тани, громко, повелительно спросила:

— Это она?

— Она, Наталья Ивановна!—радостно ответил Петр Семенович.

— Чего же стоит?—и вдруг ласково добавила:— Дитя мое, подойди ко мне!

Таня кинулась к графине, покорно припала к ее груди. Графиня нежно обняла ее, поцеловала в лоб. И этот женский порыв до глубины души тронул черкешенку, не знавшую материнской ласки: отчаянно забилось

сердце, по телу разлилось что-то горячее и приятно охватило все ее существо, к горлу подкатился ком; неожиданные- слезы полились из глаз. Та нежно погладила плечи девушки и ободряюще сказала:

— Ничего, дитя мое, не волнуйся. Все будет хорошо...

И действительно, в доме Чайковских с первого же дня дела пошли, как нельзя лучше. Графиня задалась целью ввести приемную дочь в светское общество. Она стала учить ее французскому языку, манерам, танцам, умению изящно одеваться, полагая, что, обладая всем этим, необычайно красивая девушка сможет произвести фурор. Она мечтала вывезти приемную дочь в Петербург и продемонстрировать там творение своих рук: вот какую прелесть при желании можно создать из дикой черкешенки, дочери абрека.

Вначале Таня внутренне сопротивлялась требованиям матери, без энтузиазма повторяла по нескольку раз одну и ту же фразу, добиваясь правильного произношения; опускалась в реверансе с вынужденной улыбкой. Нелегко переменить походку: не торопиться, ходить,

грациозно и гордо подняв голову,— и это изо дня в день. Но потом как-то незаметно привыкла. Кроме то* го, изысканно одеваться, держать себя с достоинством, разговаривать со всеми наравне ей было приятно. Иногда она замечала, что у мужчин при виде ее восхищенно загорались глаза.

Прошло два года. Шел июль. Стояла жара, в крепости дышать было нечем. Графине, хорошей наезднице, захотелось выехать на взгорье — там прохладней, ветерок веет, приятно побыть в лесу, послушать пение птиц. Она и Таня, одетые в легкие белые платья, в шляпах с широкими полями сели на коней и неторопливой рысцой направились к подножию Машука. Здесь действительно была прелесть.

Таня, щурясь, взглянула на долину Подкумка, залитую ярким светом солнечного дня, на речку с прибрежным лозняком, серое пятно Константиногорской крепости с тоненькой свечкой церковной колокольни. А дальше — необжитая гладь заприкумского плато, с разбросанными шатрами возвышенностей, на горизонте исполинские горы. Она отвела глаза: шумела чащоба дикого леса у подножия Машука с неуемным птичьим гомоном, с бормотанием светлых, чистых ключей, с пьянящими запахами трав, с звериными тропами, от которых веяло таинственностью и сыростью. На алом зонтике цветка, горбя пушистую спину, трудился шмель, в траве шуршал какой-то зверек. Таня вдруг осознала, что прекрасная, полная жизни степь с годами безвозвратно удаляется от нее.

Таня соскочила с коня, подбежала к роднику, бившему из-под серых камней, с жадностью стала пить прохладную воду.

— Поедем дальше. На той стороне Машука прохладнее,— сказала Наталья Ивановна и направила своего коня каменистой тропой, тянувшейся по опушке.

Всадницы не проехали и пяти минут, как вдруг прямо перед ними из леса выскочило стадо диких кабанов, черных и грязных. Конь, на котором сидела графиня, фыркнул и взвился свечой, сбросив хозяйку. Одна нога всадницы крепко застряла в стремени. Женщина испуганно закричала:

— Танечка, спасай меня.

Конь, обезумев, старался освободиться от всадницы, прыгал на месте, подбрасывал задние ноги. А потом, круто развернувшись, понесся к крепости.

Таня увидела страшное: голова Натальи Ивановны, ударяясь о камни, волочилась по земле; белое платье надулось колоколом, потом вывернулось, закрыв лицо; колючие кустарники в клочья рвали платье. Таня, вскочив в седло, кинулась за матерью, но рассвирепевшую и обезумевшую лошадь догнать было не так-то просто. Влетев передними ногами в яму, конь графини перевернулся через голову, лопнули подпруги седла, и тело наездницы покатилось по склону вниз.

Таня спешилась, подбежала к матери, упала на колени, чтобы помочь ей, но было поздно. Наталья Ивановна раза два вздохнула, вздрогнула и затихла, неподвижно устремив глаза в небо...

Теперь никто в крепости уже не решался называть девушку Таней. Многие молодые офицеры гарнизона просили руки Татьяны Петровны, но она отвергала все предложения, не в силах оставить отца, который страдал бы от одиночества. Петр Семенович недоумевал, неужели ни один из претендентов не тронул сердце дочери, но говорить с ней об этом не решался.

Однажды Таня вошла в кабинет отца:

— Петр Семенович, я решила выйти замуж.

— За кого же?—с интересом спросил Чайковский.

— За одного очень хорошего человека.

— Ты любишь его, Танюша?

— Да! С ним хоть на край света!

— И он тебя любит?

— Мне кажется, он без меня жить не может.

— Кто же этот счастливчик?

Глаза Тани сияли:

— Поклянитесь, что вы благословите меня на этот брак!

— Клянусь, Таня, памятью нашей матушки!

— Это вы, Петр Семенович!

Чайковский не мог сказать ни слова, он смотрел на приемную дочь и не узнавал ее. Куда делся послушный рассудительный подросток — перед ним стояла, вызывающе подняв голову, любящая молодая женщина, гордая и сильная, в сознании своей красоты и молодости.

— Это безумие! Как можно!—задохнулся от волнения Чайковский.

— Нет, это не безумие. Это право того, кто дорог сердцу. Вы сами внушали мне, что человек свободен в выборе, с кем связать свою судьбу. Или вы отказываетесь теперь от этих слов?—Смотря прямо в глаза Чайковскому, с укором сказала она.

— Нет, не отказываюсь. Но, Таня, я не могу вступить в брак с приемной дочерью. Ты ведь знаешь, сколько мне лет, скоро сорок.

— Петр Семенович, не отговаривайте меня. Мое решение твердое. Вы пригрели меня своей лаской, вырастили, воспитали, помогли забыть тяжелое прошлое. Я обязана вам своей жизнью, я люблю вас и никого другого не полюблю...— губы ее дрогнули, из глаз потекли слезы. Она бросилась в свою комнату...

Через месяц Петр Семенович и Татьяна Петровна обвенчались в Константиногорской церкви. Это был первый брак, зарегистрированный в крепости. Прошел год. У Чайковских родился сын, смуглый черноволосый, крепкий мальчик, очень похожий на мать.

Когда прошло сорок дней, младенца понесли крестить в гарнизонную церковь, а священник руками развел — не в чем крестить-то, нет купели.

— А вы, батюшка, без купели. Побрызгайте святой водой,— попросил Чайковский.

Совершив подготовку к обряду, иерей приступил к выбору имени:

— По святцам на сей день — Порфирий, Поносий, Панкратий, Пантелеймон, Петр, Пуд... Может, последнее, поелику чадо увесисто?

Супруги переглянулись:

— Нет, батюшка, назовите Петром.

— Ну, что ж, будь по-вашему,— младенца положили на простынку, и священник, обмакнув веничек в серебряное ведерко, окропил его святой водой, осенил массивным крестом. Густым басом пропел:

— Нарекается раб божий Петром...

НОВЫЕ СВЕРШЕНИЯ

То, чего опасался Суворов, размышляя в Крыму о захватнических планах Турции на Северном Кавказе, случилось. Султан Селим Третий высадил войска в Сун-жук-кале и Анапе и под водительством сераскира Ба-тал-паши в начале сентября 1790 года двинул тридцатитысячную армию на восток по левому берегу Кубани. Турки беспрепятственно пересекли реки Белую, Лабу, Уруп и, пополняя свои войска отрядами горцев, подкатились к верховьям Кубани, готовясь нанести удар по крепостям Ставрополь, Георгиевск, Александровск, Марьинской и Павловской.

Начальство Азово-Моздокской линии в спешном порядке стягивало полки к Тахтамышским высотам, поставив во главе сводного корпуса полковника Германа, ставшего к тому времени командиром бригады. Как ни торопился Герман со своими десятью тысячами пехоты и конницы занять выгодные позиции и предупредить переправу через Кубань вражеской армии, опоздал. Янычары беспрепятственно форсировали на мелководном Каменном броду последнюю водную преграду и расположились огромным лагерем во владениях русских для отдыха. Сам Батал-паша в большой белой палатке с трехбунчужным знаменем отдыхал, предвкушая победу.

В ночь на 30-е сентября русские войска заняли Тах-тамышские высоты и с восходом солнца, лавиной скатываясь с горы, внезапно обрушились на лагерь. Треск ружейных залпов, грохот пушек, ржание лошадей, крики раненых огласили долину. Турки кинулись к реке, сбивая и топя друг друга в воде. Ядра поднимали огромные столбы кипящих, сверкающих на солнце брызг. Бурлящие волны Кубани, окрашенные кровью, торопились унести тех, кто с мечом пришел на кавказскую землю. Батал-паша был пленен...

Жизнь на Подкумке была мирной, изредка нарушаемой приездами начальства. Теплой осенью 1793 года в Константиногорскую крепость въехала повозка, с нее соскочили три пассажира в запыленных одеждах. Двое не спеша начали выгружать ящики, снаряжение, а третий направился в штаб-квартиру.

В кабинет Чайковского вошел человек лет. пятидесяти, с продолговатым загорелым небритым лицом, плохо по-русски отрекомендовался — Паллас Петр Симон, из Петербурга. Приехал с экспедицией Академии наук сюда, на Кавказ, для исследовательской работы.

«Паллас! Паллас!.. Эту фамилию я где-то слышал»,— пронеслось в голове у Чайковского. И вдруг вспомнил: в Петербурге. О нем говорили, как о необыкновенно талантливом ученом. В 26 лет он стал профессором натуральной истории. По приглашению Петербургской академии он прибыл из Берлина и здесь, в России, возглавил экспедицию по исследованию Урала и Сибири, где жил целых шесть лет. Уральские горы, оренбургские степи, восточная и южная Сибирь раскрывали перед ним свои богатства. Сбывались пророческие слова Ломоносова о значении Сибири.

Для какой же надобности в Константиногорскую крепость приехала экспедиция Академии наук? Чайковский подал гостю руку, любезно пригласил сесть, подумал, что лучше, пожалуй, говорить с ним по-французски,

— Рад познакомиться с вами, мсье Паллас.

— О, вы прекрасно владеете французским! Мне легко будет с вами иметь дело!—оживился ученый и осведомился, известно ли господину коменданту, что еще в 1717 году по велению Петра Первого на Кавказ приезжал лейб-медик Готлиб Шобер искать серу для изготовления пороха и целебные воды, и медик нашел-таки за Тереком горячие источники?

— Нет, не слышал об этом,— признался Чайковский.

— А знаете ли вы об экспедиции на Кавказ Гюль-денштедта и что она здесь нашла?—задал новый вопрос ученый.

Чайковский огорченно пожал плечами. Паллас с увлечением рассказал, как еще двадцать лет назад, в 1773 году его друг, Иоганн Антон Гюльденштедт, член Петербургской академии наук, побывал здесь, на Пя-тигорье. Он исследовал грязевое озеро Тамбукан, «черно-синяя глина» которого, по его заключению, способна лечить людей. Поднимался ученый и по южному склону Машука к Провалу. А главное — описал один из мощных минеральных источников на Горячей горе. Но дальнейшие исследования, к несчастью, продолжить не сумел— работу оборвала смерть. И он, Паллас, подготовил ныне к печати его записки о найденных на Кавказе природных кладах. Ведь целебные грязи и источники для народа ценнее золота.— Я со своими коллегами приехал сюда,— закончил Паллас,— чтобы продолжить начатое Гюльденштедтом. дело, весьма нужное для России.

Ученый вынул из сумки документы и подал их Чайковскому. Тот быстро прочитал их, подумал: искать

целебные источники? Они все на виду. Не натуралисты здесь нужны, а доктора медицины, дабы научили, как использовать воды или грязи.

— И вот еще взгляните, господин комендант,—Пал-лас подал старый пожелтевший лист бумаги с латынью и цифрами,—Это химический анализ минеральной воды вашего источника, составленный провизором аптеки Азово-Моздокской линии. Готовясь к экспедиции, я нашел его в архиве Медико-хирургической академии. Этот документ дополняет описание Гюльденштедта и весьма обнадеживает. Действует ли тот источник на Горячей горе?

— Да, мсье Паллас, тысячи ведер воды выливает. Наши солдаты соорудили баню над ним и купаются. Говорят, если гнойники на теле, застарелые раны, боль в суставах, то даже несколько купаний очень хорошо помогают.

— Вот как?.. Любопытно!—оживился Паллас.— Скажите, а в других местах, кроме Горячей горы, нет подобных источников?

— В верховьях Подкумка имеется ручей с кислой водой.

— С кислой?.. Интересно!—Паллас вынул из сумки карту Кавказа.— Где это?

Комендант обвел карандашом место слияния притоков Подкумка, Козоды (ныне Ольховка) и Елькуши (Березовка). Паллас сосредоточенно некоторое время смотрел на карту.

— Господин комендант, позвольте посвятить вас в наши планы. Вначале мы обследуем Горячую гору, а затем кислый ручей. Проживем у вас, может быть, месяц. Нужно пристанище. И еще требуется проводник, хорошо знающий местность.

— Разумеется, мсье Паллас, все устроим, работайте спокойно.— Про себя подумал: «Стоило ли из Петербурга ехать в такую даль открывать давно открытое?..»

Рано утром следующего дня к штаб-квартире крепости подкатил на паре рысистых лошадей, запряженных в легкую пролетку, Елисей Серебряков. Выйдя в отставку, братья Серебряковы остались на поселении около Константиногорской крепости. Епифан с большим трудом выхлопотал разрешение съездить в Рязанскую губернию. Как было задумано, он женился там, продал корову, посадил на телегу старых отца и мать, жену и привез их в долину Подкумка. В солдатской слободке поставил турлучный дом, на десяти отведенных ему десятинах пахотной земли получал приличный урожай зерна и овощей.

Елисей же, демобилизовавшись на два года позднее, на Рязанщину не поехал: отец и мать были здесь, казна выдала деньги на обзаведение хозяйством. Построил не какой-то там турлучный домишко, а домину из трех комнат, с резными наличниками, с «петушком» на коньке крыши. Взял в жены красивую черкешенку, купил пару лошадей, годных под седло и повозку, и занялся выгодным делом — перевозкой офицеров, чиновников и богатой знати, «курсировал» между Константиногорской и Георгиевской, ездил до Ставрополя, оттуда — на Моздок и Кизляр. Почтовых троек не хватало, а Елисей со своей парой сытых коней и легкой повозкой тут как тут, домчит хоть на край света. И сам извозчик внушал доверие: одет и вооружен по-кавказски, с таким не пропадешь.

Елисей еще вечером узнал, что повезет ученых, которые будут искать чего-то у Горячей горы.

При виде новых пассажиров, одетых не ахти как, двух молодых русских, Зуева и Соколова, и пожилого молчаливого иностранца, Елисей сразу понял, что с таких, пожалуй, много не возьмешь.

В дороге Зуев и Соколов все выспрашивали Елисея о Горячей: много ли там источников, давно ли русские на них наткнулись и как пользуются той водой.

Елисей подвез пассажиров к «баньке»—небольшому деревянному домику на первом уступе горы. Интересно, что, ученые мужи не похвалят ли солдат за такую смекалку?

Осмотрев корыто в скальном грунте, или ванну, как они ее называли, Соколов перочинным ножом стал скоблить внутреннюю ее стенку — пока серо-красный слой солей не кончился. Елисей слышал, как Соколов говорил, что ванне, возможно более ста лет, Зуев решительно возражал: «Где же сто? Отложения солей на стенке ванны не настолько глубоки...»

Потом натуралисты подошли к ручью, что спадал с вершины горы. Молодые вытащили из своих сумок разные банки-склянки. Налили воду из ключа в фарфоровую чашечку, поставили ее на огонь и держали до

тех пор, пока вода не испарилась. Буроватый порошок, что остался на дне, ссыпали в бумажный пакетик.

А иностранец в это время, казал им делом занимался. Воткнул в берег ручья две веточки на расстоянии в аршин, вытащил карманные часы, из записной книжицы вырвал листок, бумажку смял в комочек, бросил в ручей около первой ветки, нажал на головку часов, и когда бумажку отнесло течением до второй ветки, снова нажал на часовую головку. Так повторял он свою забаву раз десять. Потом вынул из сумки линейку с делениями, замерил ширину и глубину ручья, стал записывать что-то.

Паллас делал подсчеты запасов минеральной воды.

Судя по дебиту одного этого источника, выходило, что экспедиция приехала сюда не напрасно. Ученый велел Зуеву и Соколову внимательно осмотреть подножие горы, а сам, карабкаясь между острых выступов, хватаясь руками за кустарники, поднялся на вершину.

Именно здесь Гюльденштедт нашел мощный родник и назвал его главным. Как отмечал он в записках, «вода стекает по склону полосой шагов в двадцать, а толщины около двух дюймов». Еще там упоминалось, что, по словам местных жителей, источник прежде был обильнее, до сорока шагов в ширину. Уменьшение дебита академик объяснил засорением выходящего отверстия отложениями туфа. Закупорка должна вызвать «взрыв» в новом месте. Пройдя тысячу шагов на северо-восток,

Гюльденштедт увидел у самого подножия Машука свежий, быть может, столетней давности обильный ключ, из которого вода широкой полосой стекала по склону в сторону Подкумка, но не достигала его: поглощалась пористой поверхностью и трещинами скального грунта и испарялась от щедрого солнца.

Так ли все осталось, как было двадцать лет назад?

Подтвердится ли догадка Гюльденштедта о строении горы: действительно ли в толще ее идет трещина, соединяющаяся с подземной «кладовой» Машука, в недрах которого имеются полости, насыщенные отложениями минералов?

Вот, наконец, и источник! Теперь он уже не двадцати шагов ширины, а гораздо меньше. Чистая, с парком, пахнувшая серой вода выталкивалась хотя и крупными, но ленивыми пузырями и вяло ниспадала по уступам на северо-западе. Очевидно, отверстие вертикальной трещины снова засорилось, и будет засоряться впредь — нужна периодическая чистка.

Паллас присел на корточки, опустил термометр в воду. Серебристый столбик прибора поднялся до отметки 57 градусов. «Почему так высока температура? Не по той ли причине, что произошла закупорка выходного отверстия, образовался застой, скопились газы, увеличилось давление, происходит как бы самонагревание воды?.. Произойдет новый «взрыв», выброс газов, снизится давление и температура упадет градусов до сорока... Или причина в другом —в общем уменьшении дебита, повышении насыщенности воды солями?»

Второй гюльденштедтский источник у подножия Ма-шука Паллас вскоре нашел — этот бил мощно и, как заметил Паллас, к старой, уже побуревшей полосе стока по южному склону по краям прибавились желтые полосы — ширина увеличилась. Следовательно, дебит тоже увеличился. Замерил температуру — 37 градусов. «Значит, в скором времени и в первом, «главном» источнике температура воды снизится до 37».

Недалеко от второго источника ученый обнаружил сильно разрушенную с обвалившимися стенками широкую ванну, выдолбленную в сером скальном грунте, тех же размеров, что и в солдатской «баньке». У этой не было пробито канавки от родника. На дне ее угадывалось засыпанное песком отверстие, через которое, возможно, поступала вода.

Вспомнил «Книгу Большому чертежу», составленную в 1627 году, в которой было сделано первое географическое описание России. В ней Паллас обратил внимание на одну скупую фразу: «...а по той реке земля

Пятигорских Черкасс, колодезь Горячий». Вспомнил «Записки» арабского путешественника Мухаммеда Ибн-Баттута, побывавшего в этих местах еще в четырнадцатом веке. «Я со своими спутниками собрался ехать в ставку султана, находящегося в четырех днях езды, в местности, называемой Бишдагом (биш — пять, а даг — гора). На этом Пятигорье находится ключ горячий».

Не об этом ли «колодезе» и «ключе» упоминается в книге и записках? Может быть, эти две ванны на горе Горячей и есть «Бештаугорские теплицы»? Но кто соорудил их? Местные жители — кабардинцы? По описанию Гюльденштедта, кабардинцы не большие охотники купаться... Может быть, еще татаро-монголы? Или аланы, жившие здесь?.. Время — беспощадный разрушитель, стирает последние следы прошлого.

Паллас посмотрел на Машук: на желтоватом, выгоревшем южном склоне где-то находился Провал, обследованный Гюльденштедтом. Ползком добравшись до его края, Гюльденштедт заглянул вовнутрь, увидел внизу синеватую, сильно пахнувшую воду, бросил туда камень, по времени падения камня пытаясь определить глубину воронки —примерно саженей тридцать. Видимо. когда-то здесь произошло небольшое землетрясение. В недрах горы была пустота — верхний слой грунта рухнул в нее... А само сотрясение земли от чего произошло? Не от взрыва ли паров и газов, выделяющихся от горячей воды в подземной «кладовой» Машука?..

Но кто знает о том, что академик Гюльденштедт добирался к Провалу, до крови изранив руки? Кто знает, что исследованию верховий Волги, Дона, долин Куры и Риона, Северного Кавказа, описанию почв, растительного и животного мира, обычаев, языков населения этих краев ученый посвятил всю свою жизнь?..

Спустившись вниз, где Елисей возился у костра, готовя обед, Паллас спросил у Зуева и Соколова, сколько они нашли родников и каков их дебит. Оказалось, что обнаружено пять мощных, не считая малых, выходов воды.

— Это значит, дорогие друзья, что в недрах Машука таятся огромные запасы целебной воды. Можно лечить множество больных. Богатство неоценимое!— воскликнул ученый.— Жаль, что в России плохо распоряжаются дарами природы! Вот выливаются впустую миллионы литров целебной воды, а русские ездят в Европу на воды...

После обеда Паллас объявил, что завтра группа поедет обследовать кислый ручей. Узнав о новой поездке, Елисей охотно отозвался:

— Это можно. Мигом домчим до верховья Подкумка...

Кисловодский редут временно был поставлен на высоком отроге, с которого хорошо просматривалась окружающая местность. Пара лошадей еле втащила повозку по крутому подъему, уткнулась в плиточную ограду. Внутри, на небольшом пятачке на скорую руку были сложены мазанки с плоскими крышами, в которых

отдыхали несшие дозорную службу конные драгуны, высылаемые на неделю из Константиногорской крепости. Вдоль ограды — плетенные из кустарника навесы для лошадей, небольшой амбар с провиантом и фуражом. Дымилась кухня-времянка, около нее хлопотал солдат-повар. Рядом с воротами, закрытыми деревянной перекладиной, вышка, построенная из жердей. На вышке под навесом часовой.

— Кто такие?— строго спросил он.

— Что, Степан, разве не узнал?—выпучил глаза Серебряков.

— Тебя-то узнал, а с тобой кто?

— Ученые, приехали по своей надобности.

Часовой ударил в подвешенный кусок железа. Из

мазанки вышел корнет, торопливо направился к воротам. Паллас подал ему бумагу. Прочтя ее, корнет улыбнулся и приподнял перекладину, давая возможность въехать повозке в редут.

Елисей распряг лошадей, дал им корму, а сам подошел к повару:

— Ну, как тут у вас, тихо?

— Когда как,— усмехнулся солдат в сером, засаленном фартуке.— Нет-нет да и появляются немирные горцы, издали грозят нагайкой, дескать, на нашей земле укрепление соорудили.— Но есть и мирные, особенно абазинцы. Вон видишь, строятся,— повар показал на долину, где на левом берегу Подкумка горцы возводили свои сакли.— В гости к нам приходят, кунакство заводят.

— Ишь ты, аул скоро отгрохают, молодцы!

— Чем же это они молодцы?—спросил солдат.

— Перестают дичиться нас, поближе селятся, значит, жить в миру да в ладу намерены.

— Твоими бы устами да мед пить...

Паллас подошел к краю площадки. Перед ним раскинулась панорама отрогов Кабардинского и Джиналь-ского хребтов, изрезанных глубокими, темными впадинами, в которых зеленел лес, кое-где покрытый уже по-осеннему ярко-желтыми и багряными пятнами. За ближайшими хребтами возвышались синеющие снежные вершины, над ними царственно возвышался Эльбрус, чья серебристая папаха была отчетливо видна и казалась совсем близкой. На чистом небе ни облачка. Воздух, напоенный ароматом трав, застыл в .полном безветрии. Дышалось удивительно легко: не чувствовалось нн духоты, ни повышенной влажности, ни недостатка кислорода. А ведь здесь была высота, и немалая.

Отдаленная цепь гор казалась покрытой сизоватым туманцем, словно завешенная легкой прозрачной кисеей. Много повидал на своем веку Паллас: бывал в Альпах, Пиренеях и Карпатах, на Урале и Алтае, Байкале, но подобное великолепие обозревал впервые.

«Какая прелесть! Только ради того, чтобы взглянуть на такое чудо природы, стоило сюда приехать за тридевять земель!»—подумал он и несколько минут еще любовался грандиозной панорамой, охваченный восторгом.

Посмотрев на часы, он повернулся к своим коллегам, тоже зачарованно глядящим вдаль:

— Не будем терять времени, господа. Приступим к топографической съемке. Прошу вас, поточнее нанесите координаты развилок Козоды и Елькуши. А мы с Елисеем посмотрим Кислый ключ.

Оба опустились по крутой, извилистой тропинке в долину. Прыгая с камня на камень, перебрались на левый берег быстрой, шумливой Козоды и на ровной, сильно заболоченной площадке увидели конусообразное возвышение.

В центре его была довольно широкая, аршин в пять, воронка, из которой вытекала чистая вода. В воронке она пузырилась с такой силой, что поднимала на поверхность темные, гладкие, как порох, железистые песчинки. Из этих песчинок и состоял плотный конус воронки.

Паллас достал из сумки кружку, зачерпнул — вода с шипением выделяла множество мелких воздушных пузырьков, словно кипела. Отпил глоток —кислая, ударяет в нос, подобно шампанскому. Термометр показал 10 градусов. Интересно! Видимо, русло ключа залегает глубоко.

Паллас вынул из сумки маленький походный лот, начал спускать его в воронку — глубина оказалась в пределах полутора брасов! Вынув лот, ученый увидел на нем черную липкую грязь, сплошь покрытую железистыми пороховинками, и удивленно поднял брови: дно ключа образовано рыхлым слоем отложений. Какова же толщина его? Паллас попросил Серебрякова сходить в редут и принести длинные шесты. Елисей вернулся не с шестами, а с двумя казачьими пиками. Связали концы тесемкой, опустили в воронку —пики уперлись в каменистый грунт лишь тогда, когда до верха связки остался один дюйм.

Большая глубина колодца и толстая «подушка» отложений на дне, видимо, поддерживает температуру постоянной зимой и летом, для купания пользоваться водой можно лишь подогревая.

Теперь Палласа интересовала сила выталкивания воды. По силе можно определить давление в трещине, по давлению — мощность и объем всего водного подземного бассейна.

Ученый попросил Елисея принести валяющийся недалеко старый мокрый обломок дерева длиной в аршин, взял его в руки, определил вес: не меньше пуда. Бросил в воронку, обломок вначале утонул, но тут же всплыл на поверхность, стал нырять, подбрасываемый струей снизу.

«Мало пуда, надо два, три, четыре. Как же определить хотя бы приблизительно силу выталкивания родника?»— Неожиданно ученый начал раздеваться.

— Ваше благородие, вы, что, думаете туда нырнуть?— Елисей показал рукой на горловину ключа.

Паллас улыбнулся: дескать, наука требует жертв.

— Да вы же простудитесь с непривычки! Она ведь холодющая. В ней только молодые купаются. Лучше я туда сигану. Я привычный, никакая лихоманка не возь-мет,—Серебряков быстро сдернул с себя рубаху, штаны, перекрестившись, осторожно спустился в воронку, ушел с головой, вынырнул, отфыркиваясь. Паллас посоветовал, чтобы проводник лег на спину, набрав воздуха в легкие. Елисей выполнил — напор воды держал его на поверхности.

Серебряков вылез посиневшим, дрожа всем телом, сказал:

— Нарзан не пущает вниз.

— Что за нарзан?— спросил Паллас.

— А это так прозвали абазинцы сей ключ за его богатырскую силу.

Абазинское слово, метко отражавшее суть Кислого ключа, понравилось ученому, и он решил сохранить это название в своем отчете.

Оглядев болото, Паллас нахмурился: откуда эта

топь, засоренная палками, старыми ветками, кореньями, космами засохшей травы? Видимо, из речки Козоды.

При обильных дождях она выходит из берегов и затопляет родник. А ведь она может даже закупорить его илом. Сама закупорка не страшна нарзану, вырвется на поверхность где-то рядом. Страшно другое: источник

будет опресняться, терять свои ценные качества. Как оградить ключ от затопления?.. Построить выше родника плотину на Козоде, направить ее течение в Елькушу? Пожалуй, это выход. Надо составить проект...

Переночевав в редуте, Зуев и Соколов уехали обследовать верховья Козоды, искать удобное место для отвода течения ее в Елькушу, а Паллас с Елисеем отправились искать, нет ли поблизости еще выходов нарзана. Поднялись вверх по Козоде, но ни на один ключ не наткнулись.

Паллас обратил внимание, как только они подходили к берегу речки, в воде из-за больших камней-валунов что-то кидалось на быстрые перекаты, бурависто чертя воду темными полосками.

— Это рыба, форель,— сказал Елисей.— В Козоде, выше ключа, ее солдаты поставухами ловят.

— А ниже ключа?

— Ниже нету форели.

Паллас понимал, форель не переносит углекислоты. А значит, нечего искать выходов кислых источников в верховьях Козоды.

— А в Елькуше есть форель?

— Есть, но мало.

«Мало. Значит, в верховьях Елькуши, быть может, имеется нарзан, но искать его сейчас некогда — дай бог освоить пока месторождение у редута. Здесь мощные выходы богатырской воды, и если тут развернуть лечебное дело, прекрасный курорт можно создать! Нарзан, воздух, климат! Где еще найдешь такое удивительное сочетание лечебных свойств?.. Но как доказать в Петербурге, что в верховьях Подкумка таится несметное богатство?»

...Вернувшись в Петербург, Паллас подвел итог многолетнему труду: написал книгу «Путешествия по различным провинциям Российского государства», в которой подробно изложил результаты исследований на Урале, в южной и восточной Сибири и в долине Подкумка, назвал Пятигорье «жемчужиной Северного Кавказа», положил начало научно обоснованному использованию источников Горячей горы и Кислого ключа...

И еще одно важное событие на Подкумке произошло в тот год.

Караульный начальник привел к Чайковскому худого, оборванного, в лохматой бараньей шапке старика горца. Этот человек прибыл с каким-то важным поручением и желает видеть самого сардаря-коменданта.

«Уж не отец ли Тани?»—с тревогой подумал Петр Семенович, оглядывая кавказца, который стоял склоня голову и приложив руку к сердцу, словно в чем-то был виноват перед русским офицером и боялся взглянуть ему в глаза.

— Я слушаю вас,— обратился Чайковский к горцу.

Гость назвал себя: Азамат Кончокин, подвластный

князя Атажукина. Приехал по поручению бедных людей своего аула. Их хозяин дал обещание русским начальникам, что будет жить по добрым обычаям предков, не станет обижать бедных горцев. Сперва держал слово, а теперь по-прежнему все пошло. Берет лишние подати, а кто не может уплатить, у того забирает последний скот и зерно.— Возьмите горцев под защиту,— просил старик.— Народ голодает, дети умирают.

Это был не первый случай обращения к русским властям беглых горцев. В аулах хорошо было известно грозное предупреждение кавказского наместника: «Кто из князей будет притеснять своих холопов, тот должен лишиться их вечно». Эту мысль простой народ воспринял как светлый луч освобождения, и горцы при всяком жестоком притеснении владельцев убегали от них, прося защиты у русских. Не только на Тереке около крепостей, редутов и казачьих станиц стали вырастать татарские слободки, но и на Подкумке. Большая партия «черных» людей из верховья реки Малки попросила убежища у командующего Линии, и тот повелел отвести им землю возле крепости Георгиевской. Чайковский, узнав о том, что у Кислого ручья абазинцы намерены поставить свои сакли, распорядился не препятствовать поселению горцев. И вот теперь в Константиногорскую крепость прибыл новый посланник из Кабарды.

Петр Семенович переспросил: от подвластных какого князя послан Кончокин на переговоры? Кабардинец повторил:

— Князя Атажукина.

— Сколько семей желает переселиться?

— Десять.

Князь Атажукни был самым сильным и влиятельным нз всех кабардинских князей. После того, как тринадцать лет назад он совершил нападение на Павловскую и Марьинскую крепости и был за это наказан, он дал клятву русским на верность Положив руку на коран, Атажукин обещал не поднимать свой «черный» народ против русских. И строго соблюдал эти обязательства, постепенно стал опорой царской власти в верховьях Малки. Павел Сергеевич Потемкин щедро одаривал его подарками, распорядился впредь: «Нашего верного друга не обижать»...

Принять на поселение одного Кончокина комендант Константиногорской крепости мог бы, но принять сразу десять семей подвластных князя Атажукина не решался. Видимо, кабардинец понял это по лицу Чайковского, он побледнел, черные глаза заблестели лихорадочно и налились кровью, седая борода затряслась. Старик с жаром заговорил: русский большой сардарь Потемкин Павел обещал защищать бедных горцев, народ радовался и верил этому. Нельзя же нарушать слово. Иначе, правду говорят шейхи — русские неверные, обманщики.

— Хорошо, не волнуйтесь. Я подам рапорт. Надеюсь, дело будет улажено. За ответом приезжайте через неделю,— успокоил старика Чайковский.

Проводив посланника до дверей и велев унтеру хорошо накормить его и дать продуктов на дорогу, Петр Семенович написал рапорт генералу Лихачеву и послал с «арочным в Георгиевск. Ответ пришел незамедлительно. «Невзирая на то, что десять семей принадлежат князю Атажукину, за нарушение клятвы и притеснение холопов принять их и отвести им землю возле Констан-тиногорской крепости». Ниже было процитировано Известное всем самонадеянное потемкинское изречение: «Черный» народ большею частью ненавидит своих владельцев и не желает лучшего, как только б им позволили поселиться за нашими крепостями».

Через две недели не десять, а двенадцать кабардинских семей с нагруженным на арбах немудрящим скарбом приехали на рассвете к воротам крепости, вдобавок прихватили с собой и пять русских пленных, которых князь Атажукин купил у соседнего немирного князя и намеревался продать турецким купцам.

Чайковский, принимая беглецов, заметил, что на всех

одежда была рваная и мокрая от росы. Значит, шли пешком и не по дороге, а целиной, ночыо, опасаясь погони. Видимо, велики были страдания людей, раз из покорных вассалов превратились в просителей защиты у русских. Удивили его и пленные: они были страшно изможденными, одежда грязная, рваная, видимо, сидели в вонючих ямах.

Комендант велел пленных поместить в лазарет, а беглецам отвел землю западнее Солдатской слободки.

После смерти Екатерины II престол занял ее сын Павел. Жестокий и взбалмошный, он, узнав, что Паллас в своей книге назвал Пятигорье «жемчужиной Северного Кавказа», нахмурил брови и изрек: «Проверить.

Ежели не подтвердится, наказать писаку».

На Подкумок зачастили разного рода комиссии. Приехал инспектор Астраханской врачебной управы Шателович, опросил офицеров Константиногорского гарнизона, местных жителей, действительно ли исцеляют кавказские воды людей. Вскоре он отправил в Петербург отчет: «О народном опыте использования горячих и кислых вод».

Медицинская коллегия, не решаясь представить царю данные опроса, направила на Пятигорье штаб-лекаря Левенца и аптекаря Кернера для химического испытания кавказских минеральных вод. Результаты исследований этих двух мужей медицины показались коллегии неубедительными. Был послан опытный химик Симсен, который приехал в Константиногорскую крепость с огромным ящиком, наполненным специальным оборудованием, произвел тщательный анализ вод Горячей горы и, уезжая, заверил Чайковского, что теперь-то уж дело сдвинется с мертвой точки.

Но' и после этого оно нимало не продвинулось, хотя к этому времени на престол взошел сын Павла Александр, более либеральный и образованный. Однако медицинская коллегия, подстраховываясь, «нашла» анализы Симсена слишком общими, настораживал также разнобой в показателях температуры источников: у

Палласа 57 градусов, а у Левенца с Кернером и Сим-сена меньше. Поскольку нет точности, нельзя и дать рекомендаций по лечению. Осложняла дело и позиция коллегии финансов, заявившей, что в представленных отчетах не указано, каков дебит каждого источника. Без ответа на этот вопрос правительство не решится вкладывать деньги, и немалые, в благоустройство «жемчужины Северного Кавказа».

В Константиногорку приехала экспедиция в лице врачей Гординского и Крушневича и провизора Швен-сона. Они-то и изыскали все точности. Составляя отчет в штаб-квартиру крепости, Швенсон диктовал Гордин-скому:

— В шестнадцати унциях воды горячих источников содержится тридцать одна целая, шестьдесят семь сотых грана твердых веществ. Температура воды — от тридцати пяти до тридцати семи градусов, а общий дебит— пятьсот пятьдесят три тысячи литров в сутки...

И только в 1803 году последовал указ правительства о признании кавказских минеральных вод водами государственного значения. Прежде чем приступить к использованию открытых источников в верховье Подкум-ка, в Петербурге было решено на левом берегу Козоды заложить каменную крепость, чтобы обеспечить безопасность от нападения горцев приезжающим в Кисловодск больным и пребывающим на поселении.

Чайковскому предстояло начать подготовительные работы к закладке оборонительного укрепления, перегородить плотиной Козоду выше ручья Кислого и отвести воду в Елькушу, а сам ключ обнести деревянным срубом, чтобы источник не засорялся.

Чайковского вызвали в Георгиевск. Генерал Лихачев передал Петру Семеновичу приказ командующего Линией о переселении в верховья Подкумка одной трети семей казачьих станиц Георгиевской, Марьинской и Павловской.

— А посему, любезнейший, около вашей крепости, Ессентукского и Кисловодского редутов нарежьте земли казакам-переселенцам под усадьбы, пашни, выпасы и сенокосы. Переселение георгиевцев штаб полка возьмет под свою опеку, а вы пошлите своих офицеров в станицы Марьинскую и Павловскую, поторопите казаков. Поручение, как видите, не особо трудное.

«Как сказать, «нетрудное поручение»,— огорченно подумал Петр Семенович. Он знал, что казаки —народ ершистый, не посмотрят на «нарезку», самовольно захватят лучшие угодья и попробуй потом согнать его с распаханного им поля или выкорчеванного от кустарника участка. Без конфликта не обойтись. И вообще поедут ли казаки на новое место?..

— Поедут! Я уже послал в станицы приказ,— уверенно ответил генерал.

Однако опасения Чайковского оправдались. К штабу полка подъехало около сотни георгиевцев и потребовало командира. Лихачев вышел на крыльцо: перед ним стояла стена конников — лица нахмурены, глаза смотрят зло, у многих за спиной ружья.

— Я слушаю вас, господа казаки!—весело сказал он.

Вперед выехал пожилой бородатый казак:

— Ваше превосходительство, мы насчет переселения. Оно, конечно, ежели требуется поход в горы, тут ничего не попишешь, ваши распоряжения мы исполним без разных слов, а насчет вмешательства в наши хозяйственные дела — извините. И команду вашу о переселении исполнять не будем,— твердым голосом сказал он и отъехал к сотне, встал в шеренгу.

Лихачев знал, что с казаками надо держаться осторожно.

— Да, я подписал приказ, но не по своей воле, а по распоряжению командующего. Следовательно, это есть приказ нашего главного военачальника,— спокойно ответил генерал,' полагая, что ссылка на повеление высшего начальства укротит георгиевцев. Но сотня взорвалась.

— Доколе нас будут гонять с места на место!

— С Волги, Дону сорвали сюда, а отседова еще дальше!

— Только успели на ноги встать, снова поднимайся, начинай с колышка.

— Не поедем на Подкумок!—горланисто кричали казаки, размахивая руками.

— Глубокоуважаемые господа казаки!—обратился Лихачев с сочувственным выражением на лице.—Ваши прадеды, деды и отцы всегда исправно несли службу государям великой Руси. В старые времена велено было одной трети донцов и волжан переселиться на Яик и в Оренбургские степи. И они переехали туда. Потребовалось освоить безлюдную, холодную, но богатую Сибирь. И туда направились ваши деды. А потом еще дальше — в Забайкалье, на Амур и в Приморье. Потом, кровью своими казачество приращивало владения России и грудью защищало новые границы государства нашего. Подвиг ваш вечно будет жить в сердцах русского народа... По велению матушки-государыни Екатерины хоперцы и волжане переселились на Кавказ и зажили здесь как нельзя лучше. Но что поделаешь, враги наши не оставляют нас в покое. Одним регулярным войскам, сидящим в крепостях и редутах, не противостоять злодеяниям коварных врагов. Нужна ваша помощь. Вы — особое сословие, взращенное в условиях постоянной опасности. Казак — вооруженный землепашец и скотовод, сызмальства храбр, лих, смекалист. Он умеет постоять за свой дом, свою семью, не то что солдат, земля которого где-то в России. Теперь вам выпала великая честь утвердиться на новом месте, в верховьях Подкум-ка. Ведь не только вас одних переселяют. В низовьях Кубани посажены запорожцы, в срединную часть — донцы...

То ли действительно «патриотическая» речь генерала тронула сердце георгиевцев, то ли поняли они, что сопротивление бесполезно, видно такова казачья доля, покричали еще, посудачили и уехали в свою станицу...

И вот началось. У кого дома были из крепких бревен, в семьях мужской силы побольше, коней вдостаток, те разбирали свои строения, грузили на телеги и переезжали на отведенные Чайковским позиции. У кого ма-занушка из мелкого леса, продавали «на корню» за бесценок. А потом, ближе к осени, после сбора урожая мимо Константиногорской крепости потянулись обозы с пожитками, семьями — позади гнали коров и овец. За год на новой земле обозначились контуры будущих станиц Ессентукской и Кисловодской. Георгиевцы осели не доезжая Константиногорки, разбили лагерь на правом берегу Подкумка, южнее горы Горячей...

Петя, сын Чайковских, или, как его называли в крепости, Петушок, рос на воле. Часто убегал в Солдатскую слободку играть с ребятишками в бабки, чехарду и «набеги». С солдатской ребятней ходил в Татарскую слободку. Летом в жаркие дни купались в Подкумке, удили рыбу, бегали по берегу, валялись в густой пахучей траве.

Ватажка русской и горской ребятни, до черноты загорелая, босая, словно табунок резвых жеребят, с ут-

pa до вечера носилась в поле, на широком раздолье. Кони паслись тут же, рядом, на лугу. В полдень ребятишки бежали к табуну. Каждый выбирал себе скакуна, клонил к земле голову лошади, взбирался по гривастой шее на спину и с гиканьем, свистом мчался к реке на водопой...

Супруги Чайковские любили выезжать на прогулки в окрестности Машука. И брали с собой Петушка. Еще с пеленок они приучали его к верховой езде. В три года он уже сидел перед отцом на специальном маленьком, с крохотными стременами седелышке, приделанном к луке большого седла. Вначале ездили шагом и отец наставлял: «Держи корпус прямо, гордо. Из левой руки повод не выпускай». Потом рысью: «Не

болтайся в седле. Пружинь на стременах». Затем — галопом.

В шесть лет Петя имел уже своего коня и гарцевал по-взрослому, как настоящий всадник. Одет был в сшитую матерью черкеску с газырями на груди, с кинжалом на поясе, правда, деревянным.

В десять лет носил на поясе настоящий кинжал. Изредка, украдкой от отца цеплял на бок офицерскую саблю и выезжал за крепость, где его поджидали друзья на лошадях. Конная ватага мчалась к Подкумку играть, «кто ловчее». В то время константиногорская ребятня изображала из себя то казаков, то горских джигитов. Подражая им, ребята состязались в умении «провалиться сквозь землю». Кто-то один выскакивал вперед, влетал на скаку в кусты, петлял там, заметая следы. Спешившись, заводил коня в чащу, опускал его на землю, забрасывал травой и ветками и сам прятался, а другие искали.

У Петушка было два друга: двенадцатилетний сын Елисея Серебрякова Мотька и Пашка Александровский, сын протопопа Малахия. Первого он уважал за необычную смелость и смышленость — лучше его никто не умел прятаться в кустах; второго жалел за то, что Пашка был беспомощен: и коня ему оседлай, и помоги сесть. Петушку приятно было покровительствовать слабому.

Однажды юный Чайковский предложил дружкам устроить состязание в рубке лозы.

— А чем состязаться? Где шашки?—спросил Мотька Серебряков.

?!

— А вот одной. Попеременке!—показал Чайковский отцовскую саблю. Нарезали кинжалом охапку ивовых прутьев, на ровной площадке воткнули десять вешек, одна от другой шагов на пятнадцать. Первым важно с сосредоточенным видом выехал на рубку Петушок. Стараясь подражать взрослым, он лихо, со звоном выхватил из ножен саблю, поднял ее, сверкающую на солнце, над головой, пустил коня вскачь, стремительно подлетел к вешкам, ударил первую и переломил посредине, но второй скользнул лезвием сабли, третью свалил, смял и остальные. Это считалось величайшим позором, и дружки, смеясь, закричали:

— Позор! Позор!

Показать, как правильно рубят лозу, вызвался Мотька, белобрысый с копной нечесаных волос и долговязый не по годам. Он отъехал шагов на сто, пришпорил голыми пятками коня, понесся и каким-то неуловимо-ловким, стремительным ударом срубил вершину первой лозы, потом второй, третьей. Точно бритвой срезанные прутики торчком втыкались острым концом в землю рядом с основанием вешки.

— Вот как по-настоящему-то, по-казацки! Резко, с потягом на себя!— хвастался Мотька.

Петя решил повторить. Первая лоза была срублена по всем правилам й под крики: «Здорово! Молодец!», подлетел ко второй, и тут произошло ужасное — сабля смахнула конец уха лошади.

Юный казак остановил коня, спрыгнул. Выхватив носовой платок, стал вытирать кровь, заливающую большой, влажный глаз и жарко дышащие, мягкие ноздри коня. Ребятня окружила его, испуганно таращась-

Приехав домой, мальчик пришел с повинной к матери. Татьяна Петровна покачала головой:

— Ай-ай! Что ты наделал! Испортил коня! Пойдем я посмотрю.

Пришли в конюшню. Чайковская осмотрела ухо лошади— вокруг раны уже роились мухи. Мать сходила в дом, там сшила чехольчик, принесла из кладовки пучок засушенных листьев подорожника, заварила их кипятком. Врачеванию травами ее научила мать казака Гагаркина, у которого воспитывалась. Зная свойство трав, она собирала их, высушивала, хранила в раз-: ных мешочках, лечила семью. Теперь коричневым отваром, принесенным в кружке, она тщательно промыла раненое ухо лошади, приложила сморщенные разбухшие листья к больному месту, надела на ухо чехольчик, сказав:—Через неделю рана затянется.

Вечером из Кисловодска приехал отец. Мать велела сыну честно признаться. Петя рассказал о том, что он натворил. Глаза Чайковского загорелись гневом.

— Петр Семенович, не волнуйтесь! Рана пустяшная,—пробовала загладить вину сына мать.

— Милостивая государыня, вы балуете сына. Он вырастет у нас разбойником. Сегодня коню ухо отрубил, завтра человеку снесет голову. Я за свою службу не пролил не единой капли человеческой крови!—рассер-женно сказал отец.

— Вы же строитель, потому и не пролили. А Петушок хочет быть джигитом, воином!

— Нет, сударыня, такому не бывать. Я строитель, моя совесть перед людьми чиста, и сын пусть продолжит мое дело. Это в тысячу раз человечнее, чем рубить чужие головы. Учиться ему надобно!—отрезал отец...

В чине подполковника Чайковский вышел в отставку и уехал с семьей в Петербург: пора было отдавать сына в военное учебное заведение, делать из него настоящего офицера...

Новый комендант Константиногорского гарнизона майор Маслов, начинающий полнеть энергичный молодой человек, развернул было строительство в Кисловодске. Не хватало мастеровых, материалов, к тому же поступил приказ создать временный палаточный лазарет для лечения раненых и больных Кавказской армии, сражавшейся с персами, и строительство в верховье Подкумка заглохло.

Из Москвы приехал доктор Гааз. Федор Павлович был невысокого роста, с продолговатым лицом, гладко причесанными темными волосами, одетый в серый, не застегнутый на груди сюртук. Сын аптекаря-немца, он двадцати двух лет приехал в Россию, начал работать в Москве врачом, но заинтересовался развитием курортного лечения и прибыл на Кавказ продолжить изыскания, начатые Палласом, который из-за болезни не мог довести до конца дело.

Прочтя документы Гааза, майор Маслов высказал неудовольствие:

— Сколько можно исследовать маши воды? Не исследователи нам нужны, а практические лекаря. Вон целый палаточный городок больных и раненых. На всех один полковой врач, да и тот ничего не смыслит в действии минеральной воды. Назначения делает, а больным от ванн хуже, серную воду не пьют, противно.

— Вот за тем меня и послали, чтобы от процедур не было хуже. И новые источники найти, около них лазареты организовать,— терпеливо ответил Гааз.— Прошу помочь с жильем. Желательно, чтобы с хозяйским столом. И еще знающего проводника-извозчика. Паллас говорил мне об одном. Извините, фамилию забыл.

— Елисей Серебряков,— подсказал Маслов.

— Вот, вот.

— У него и будете жить. Комнату выделят просторную, чистую. Жена, черкешенка, хорошо готовит. Люди порядочные...

На второй день привез Елисей Гааза к горе Горячей. Федор Павлович долго ходил с картой в руках, на которой были нанесены Палласом пять источников, сверял, действуют ли они. Больные пили здесь воду, по нескольку стаканов, иные принимали процедуры в наспех выдолбленных ,в грунте ваннах или деревянных корытах, должно быть, привезенных из дому. Картина неотрадная.

Вечером, когда схлынул поток лечащихся, Гааз направился в ущелье, поднялся на седловину и вдруг замер, увидев четырех лошадей, пьющих воду из ручья. Рядом, в кустарнике слышались голоса. «Уж не черкесы ли?»—тревожно подумал доктор, хотел было уйти подобру-поздорову, но из-за валуна поднялись двое мужчин, одетых по-казачьи и кинулись отгонять лошадей от ручья:

— Ишь. вы, шалавы, лезете, куда ненадобно!

Федор Павлович подошел к мужикам:

— Разрешите узнать, кто вы такие?

— Георгиевские отставные казаки. Приехали в Кон-стантиногорку возить господ на воды,— с независимым видом ответил один казак и посмотрел на доктора, будто спрашивая: «А ты-то кто?»

— Не надо бы поить коней из источника, ведь им пользуются люди,— мягко сказал Федор Павлович.

— А мы их не приневоливаем, они сами сюда тянутся. По первости, когда приехали сюда, смотреть на их было тошно —кожа да кости. А теперя вишь какими стали — разъелись, гладкие, всякую траву едят подчистую.

— А из других источников ваши кони не пьют?— заинтересовался Гааз.

— Не пьют, морды воротят в сторону. В других-то шибко серой воняет. Только отсюдова.

Федор Павлович зачерпнул воду стаканом, попробовал:

— Кислосерная, умеренной температуры, превосходного качества питьевая лечебная вода!

Посмотрев, как бурливо пульсируют из расщелины зеркальные струи, заключил: «Этот источник мощнее

тех пяти. Если сделать здесь колодец, то только из него можно обеспечить лечебной питьевой водой все потребности будущего курорта. Это же настоящий клад!».

Гааз искал месторождения минеральной воды не только у Горячей, Елисей рассказал ему, что таковые есть и у Железной. Только туда из-за густого непроходимого леса, росшего темной стеной у подножия Бештау, пробиться на повозке не сумели...

И лишь через год, во второй свой приезд Гааз достиг желанной цели: Елисей познакомил его со своим кунаком — кабардинским князем Исмаил-Беем, приехавшим в Константиногорку продавать баранов. Князь, отдав доктору свою лошадь, кружным путем, по тропинке, вьющейся западнее Бештау, провел его к горячему источнику на южном склоне горы Железной.

Мощный ручей пузыристо бил из-под каменного выступа. Федор Павлович зачерпнул в стакан воду без запаха, попробовал на вкус: теплая, приятная на вкус, немного солоноватая, вяжущая, как все железистые воды. Замерил температуру: 34 градуса. И это поразило его. Готовясь к повторной поездке на Кавказ, он изучил всю литературу о курортах Европы и не встретил нигде указания на то, что железистая вода имеет такую температуру, щадящую слизистые оболочки полости рта и желудка. Здесь, в лесных дебрях, он наткнулся на то, чего тщетно искали в Европе. Это открытие, по мысли доктора, должно положить начало основанию курорта в узкой долине между горами Бештау, Развалкой и Железной. Не может быть, чтобы правительство не оценило по достоинству такой дар природы...

Вернувшись в Константиногорку, Гааз увидел во дворе Серебрякова казака на прекрасном, упитанном с лоснящейся шерстью гнедом коне. Казак собирался уезжать, а Елисей, провожая гостя, с завистью оглядывал лошадь:

— Слушай, Иван, отчего твои кони такие справные? Чем ты их кормишь?

— Ты лучше спытай, чем я их пою... Пойло есть такое, после чего они едят все, что ни дашь,— отвечал казак.

— Какое такое пойло?

— А на нашем Ессентукском редуте. У речки Бугун-ты есть ручеек Кислуша. Вот как в нем напьются, и аппетит сразу взыграет.

«Еще в одном месте имеется «лошадиный» источник!»— обрадовался Федор Павлович. Недолго было уговорить казака показать долину Бугунты.

Когда-то речка Ессентук считалась границей между русскими и абазинскими поселениями. Потом пограничная линия отодвинулась в верховья Подкумка, за Кислый ключ; для охраны дороги там был основан редут и первое казачье поселение около него.

Не доезжая до хат, беспорядочно раскинувшихся на берегу Малого Ессентучка, казак велел свернуть с дороги влево, ближе к Подкумку, и по лошадиному следу в густой траве привел к крутому болотистому берегу. Среди камыша, осоки и поросших травой кочек возвышался песчаный холмик, из которого била чистая, прозрачная вода, извилисто стекавшая по трем песчаным канавкам — это и был ручей Кислуша. Из него и приохотились лошади пить воду.

Гааз слез с брички, пошел по крутому обрыву, спугнув стаю уток, с шумом вылетевших из камышей. Недалеко от первого песчаного холмика доктор увидел второй такой же, третий, четвертый — насчитал их в долинке более двадцати, а когда опустился с берега, зачерпнул воду из самого ближнего ручья, то разочаровался: вода имела кисловатый солено-серный вкус, схожий с горячеводской. У Гааза сразу пропал интерес к «лошадиным» источникам. На всякий случай достал лист бумаги, примостил его на сумке и нарисовал схему долинки Бугунты, занумеровал холмики. «Авось пригодится. Дойдут же у кого-нибудь руки до Ессентукского месторождения»...

Все внимание Федор Павлович отдал горячеводско-му серно-кислому источнику, который назвал Елизаветинским, в честь супруги Александра I — Елизаветы. Убедил Маслова, что надо выдолбить в скальном грунте колодец — пусть из него пьют воду больные, а рядом поставить полотняную, прямоугольной формы палатку— в ней больные могут отдыхать между приемами, спасаясь от жары и дождя.

Выше Елизаветинского источника Гааз нашел еще два выхода минеральной воды, назвал их Михайловским и Марьинским и рекомендовал их для ванн...

Вернувшись в Москву, Гааз издал книгу, в которой описал историю открытия и изучения источников на Кавказе, климат и растительность, результаты химических исследований, обобщил опыт использования минеральных вод, высказал свои предложения об устройстве стационарных медицинских учреждений, предсказывая большое будущее молодому курорту...

И хлынул на Кавказ поток желающих поправить свое здоровье. Первыми проложили дорогу гости из Ставрополя, Георгиевска, Моздока и Кизляра; приезжали со своими лекарями, прислугой, запасясь деревянными ваннами, ставили рядом с военными палатками войлочные кибитки, нанятые у калмыков. Приезжал генерал Сабанеев, построивший здесь помещение для собственных ванн. Три раза в день — утром, в обед и вечером — кавалькада экипажей направлялась к горе Горячей и возвращалась обратно. Лечебный сезон начинался весной, кончался осенью. Многие, особенно офицеры, не столько лечились, сколько проводили время в веселье: играли в карты, пили кавказское вино, устраивали прогулки к Машуку...

ШАЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ

/

Многие годы жизнь на Подкумке текла тихо, спокойно. О жемчужине Северного Кавказа петербургское начальство забыло. Лишь в 1812 году в Петербурге вспомнили о том, что еще девять лет назад вышел царский указ о признании Кавказских Минеральных Вод местом государственного значения.

На Воды приехали для административного надзора коллежский асессор Лякин, сухонький старичок в очках; для медицинского —врач Сухарев.

Приехали они в Константиногорскую крепость, по-

дали документы новому коменданту майору Обухову, пятому после Чайковского. Обухов, прочтя предписание, развел руками:

— Господа любезные, вам указано обосноваться на Кислых Водах. Но там крепость еще не достроена, населения негусто — казачья станица, аул абазинский крохотный, приезжающих лечиться маловато. Все больные обитают в основном здесь, на Водах Горячих. На Кис-лых-то — вам и надзирать, по сути, не за кем будет...

— Тогда отведите нам место в вашей крепости,— сказал Лякин, сообразив, что жить в надежно охраняемом и благоустроенном укреплении куда спокойнее.

Доктор Сухарев, молодой, розовощекий, занялся исследованием действия различных источников на организм человека, старательно ведя наблюдения за приезжающими, и к концу первого лета на свой страх и риск составил рецепт: за сезон принимать по 60 — 70 серных ванн, по 20 — 30 железистых и кислых, а воды пить по 6—10 стаканов в день.

Смотритель Лякин взял под контроль работы на Кислом ключе: уж слишком медленно возводили там солдаты крепость. После сильного проливного дождя хлынувшие с гор потоки воды разорвали построенную было плотину на Козоде, запечатали илом ключ, родник исчез; по этим местам ездили на телегах, а ниже ручья образовался черный кислый плывун, грязными языками стекающий в речку.

В то лето случилась беда: в аулах Предгорья вспыхнула болезнь скота, стали болеть и умирать люди. Командующий Линии генерал Портнягин отдал приказ: создать при Константиногорской крепости карантинную заставу, перегородить постами все дороги, по которым горцы ездили и гоняли табуны скота на меновые дворы в Георгиевск, Моздок и Кизляр. На Кислые Воды пропускать больных только по «письменному виду», а на обратном пути выдерживать в карантине.

Первым приехал в карантинную контору могучего телосложения старик, но худой и болезненный. Его ввели в кабинет смотрителя под руки двое слуг; во дворе остался поезд — крытая кожаная верхом карета и четыре подводы — видимо, хозяин не из простых.

«Кто такой?»—подумал Лякин, оглядывая старика. Слуга подал официальное разрешение на въезд на Кавказские Минеральные Воды и документ: коллежский ас-сессор В. Г. Федоров, почетный гражданин Астрахани. «Всего лишь!» поджал губы смотритель и велел доктору Сухареву учинить все, что касается медицинской части.

Доктор приступил к осмотру. Кожа у старика была дряблая, воскового оттенка, но язв на теле* не было, сердце билось ритмично, дыхание ровное. «От чего же так худ старик?»— решал загадку врач.

— Доктор, возьмите любые деньги, но вылечите меня, поставьте на ноги,— слабым голосом просил Федоров. Присев на стул, добавил:—Наследников у меня нет, умру, а капиталы мои пропадут за понюшку табака. Мысль эта грызет меня денно и нощно! А вода ваша, по слухам, весьма пользительна, быстро исцеляет.

«Деньги, капиталы — они-то, по всей вероятности, и есть главная причина болезни»,— решил Сухарев, и, надеясь на то, что перемена местожительства, прекрасный климат, умеренное купание в ваннах и питье воды поставят на ноги пациента, прописал ему свой рецепт.

Федоров достал пачку ассигнаций и положил на стол перед доктором:—Это вам плата за лечение.

Сухарев заметил, что осмотр пациента и лечебные назначения — его обязанность и пациенты освобождены от оплаты, однако в глазах старика блеснули хитринки:

— Господин доктор, вы не поняли меня. Я прошу лично вас лечить меня по вашему рецепту.

Молодой врач покраснел. Но в глубине души вспыхнуло желание испробовать на этом физически ослабевшем старике действие вод по выработанной им системе. Установить за больным неотступное наблюдение, в ходе лечения вносить поправки, выигрыш-то какой! И деньги не помеха, помогут добиться благосклонного отношения Лякина к «частной практике».

Лякин упросил коменданта предоставить астраханскому почетному гражданину квартиру в крепости; доктор лично стал сопровождать пациента к горе Горячей, измерял градусником температуру воды, доводя ее в ванне до комфортной кондиции. Когда Федоров лежал в ванне, подходил к нему, считал пульс и особенно тщательно делал это после процедуры. Потом сопровождал больного к подножию Машука, откуда открывался чудесный вид на Кавказские горы, рассказывал горские легенды, обращал его внимание на красоту степи, удивительный аромат цветов, с увлечением, словно было это для него великим наслаждением, пояснял лечебные свойства трав, тем самым создавая положительный психологический фон для больного, наблюдая, как фактор настроения действует на исцеление пациента. Перед обедом Сухарев рекомендовал прием одного стакана минеральной воды из Елизаветинского колодца, после чего слугам надо было прогуливать хозяина около источника четверть часа, уверяя, что моцион способствует благополучному всасыванию природного лекарства в организм. По меню, составленному доктором, слуги тщательно готовили пищу для больного, после обеда пациент укладывался спать. И старик медленно, но уверенно начал поправляться, тело его наливалось жизнью, лицо посвежело, в глазах появился веселый блеск, вскоре он смог сам передвигаться.

Следующий этап лечения должен был проходить па Кислых Водах. Перед поездкой Сухарев заказал в мастерской крепости деревянную ванну, взял военную палатку и большой чугунный котел. Приехав к ключу, велел рядом с недостроенной крепостью поставить палатку, в ней ванну; перед палаткой — из двух больших валунов соорудить очаг, водрузить на них котел, в который натаскать ведрами нарзана, разжечь костер и подогревать воду. Это был первый «самовар», о котором говорил еще Паллас. Сухарев не знал, что получится из этой затеи: а вдруг подогретый нарзан потеряет свои лечебные свойства? Но другого выхода не было — в десятиградусной минеральной воде пациент мог получить воспаление легких, и поэтому врач в поисках способа лечения престарелых, ослабленных и склонных к простудным заболеваниям вынужден был идти на риск, без которого невозможно было закладывать основы курортного дела-

Федоров, блаженно лежа в ванне с приятным теплым нарзаном, с удивлением поглядывал на свое тело, сплошь покрытое мелкими пузырьками:

— Доктор, это вытягивается из меня болезнь!..

После пятнадцати нарзанных ванн, принятых за две

недели, Федоров почувствал себя совсем здоровым и начал собираться домой, в Астрахань. Поднявшись последний раз с Сухаревым на ближайшую возвышенность, он долго восхищенными глазами смотрел на удивительную панораму и с огорчением вздохнул:

— Такая чудеснейшая природа, такие исцеляющие воды здесь, и все пропадает втуне.

Повернувшись к врачу, пытливо взглянул на него:

— Скажите, доктор, почему так? Надо ведь устроить здесь лечебные учреждения!

— Сейчас России не до здешних лечебных учрежде-ний—идет война с Наполеоном,—сухо ответил врач.

— Ну, а до войны? Воды открыты ведь давно. Кажется, лет десять тому назад был специальный указ. Начали возводить крепость и бросили. За это время в Европе уже сотворили бы райский уголок.

— Казна, наверное, не позволяет,— с досадой вздохнул врач.

— Ну, а ежели я вложу сюда,— Федоров энергичным жестом показал на долину Козоды,— свои капиталы? К примеру, шестьдесят тысяч пожертвую?

— Шестьдесят тысяч — капля в море,— усмехнулся Сухарев, не веря в возможность такой благотворительности.

— Знаю, мало. Но хоть для начала! Соорудить бы здесь да на горе Горячей по одной купальне, дорожки для моциона, подъездные пути. Может, устыдятся господа министры, что я, почетный астраханский гражданин, нос им утер,— с задором сказал Федоров.

— Если пожертвуете, большое дело сделаете,— одобрил намерение пациента врач, всё еще не веря, что старик говорит серьезно.

Вернувшись в Константиногорку, Федоров объявил смотрителю о своем желании. Лякин от удивления воскликнул:

— Шестьдесят тысяч! Возможно ли, господин асессор, такие деньги?

— А, шальные!.. Выиграл в карты у астраханского купца!—И вдруг помрачнел:—Думал внука осчастливить, но убит под Бородиным. Чувствую, скоро умру, а деньги останутся, пустит их наш астраханский губернатор на какое-нибудь никчемное дело. А тут хоть память обо мне останется. Построят купальни и назовут, их Федоровскими, к примеру.

«А пожертвования ваши, думаете, не промотают здесь, на Водах?»—чуть было не сорвалось у Лякина. Для уверенности, что деньги пойдут в дело, он посоветовал старику написать прошение в Тифлис главнокомандующему войсками на Кавказе, куда и перевести пожертвования, чтобы оттуда выдача денег шла и контроль был...

Главнокомандующий распорядился генералу Порт-нягнну приступить к благоустройству Вод на федоровские деньги. Вскоре в Константиногорку прибыл губернский архитектор Мясников: уже не молодой, сухощавый, малоразговорчивый, с острым взглядом хитроватых глаз; изучил местные ресурсы близ Машука и Козоды и пришел к неотрадному выводу: строить помещения не из чего, хорошего леса нет.

Архитектор испросил разрешения заключить сделку о поставке материала. Ставропольский купец Плотников обязался доставить на Воды 194 бруса и 12 медных кранов для ванн за две тысячи рублей, георгиевский купец Корягин — привезти из Астрахани досок на три тысячи рублей. Нашлась и артель мастеровых во главе с георгиевским мещанином Филиппом Азаровым: «Поставим помещения для горячих и нарзанных ванн и возьмем недорого — всего лишь три с половиною тысячи рублей»...

К весне 1814 года на горе Горячей выше Солдатской баньки и левее Сабанеевских ванн, у главного (Александровского) источника выросла неказистая купальня на шесть ванн, а на берегу Козоды у нарзанного ключа — дощатая галерея на три ванны.

Лякин, принимая строения, обнаружил, что в федоровской купальне вода, подведенная снизу из источника, не доходит до ванн на полтора аршина; и у нарзанной галереи много недоделок — помещение сделано на скорую руку, долго не простоит. Лякин запротестовал:

— Доделывайте, милостивый государь! Негодные не приму. Кроме того, как больные будут восходить на гору? Ни дороги, ни лестницы.

— Не подпишу приемочный акт!—наотрез отказался смотритель.

Мясников сделал вид, что согласен устранить недоделки. Спорить с приемщиком бесполезно. «Заменю я ему пару досок и брусьев и достаточно для проверки, а вот с дорогой как выкрутиться? Федоровских-то денег пустяк»,— думал Мясников. Надежда только на солдат. Когда у казны не хватало денег, то впрягали солдат. В Георгиевске почти все губернские здания их руками возведены; сделают и дорогу, а не дорогу, так тропу на Горячую.

Архитектор обратился к коменданту Константино-

горки с просьбой выделить в его распоряжение солдат—дешевую рабочую силу. Тот назначил команду во главе с унтер-офицером Васильевым.

Мясников и Васильев приехали на Горячую гору, вошли в неказистое федоровское зданьице, пахнувшее краской. Архитектор объяснил, каким образом опустить ванны, чтобы к ним подошла вода, где оторвать две-три доски на самом видном месте и заменить их новыми; вывел унтера на крыльцо, показал в сторону северо-западного склона горы:

— Там от подножия до источника проведете дорожку!

— Дорогу или «дорожку?»—переспросил хитрый Васильев.

—Дело не в названии. Сделайте, чтоб можно было подниматься больным на гору,— ушел от прямого ответа архитектор.

Рабочая команда спустила одну ванну, открыла кран, вода, однако, не пошла. Солдаты заметили, что вокруг федоровской «баньки» земля все время влажная, еще неделя-другая и образуется настоящее болото. Сообразили: в грунте не состыкованы трубы, подводящие воду к ваннам. Выбрали щебенку, устранили течь и были рады, что отделались от одного вида работ. Впереди самое трудное — дорога...

Искры летели из-под кайл и ломов. Острые куски скальной породы резали сапоги, одежду. На руках мозоли, на рубахах — темные соленые круги. За месяц с грехом пополам выдолбили узенькую, неровную, извилистую дорожку, по которой можно было въехать в экипаже на гору. Потом выполнили работу в купальне на Кислых Водах...

Узнав, что на Горячих Водах выстроено приличное помещение для ванн, кабины обложены отполированным туфом, вода подается из медных блестящих кра-нов—комфорт для тех времен небывалый, местная знать хлынула на Подкумок поправлять свое здоровье. Среди них приехал из Астрахани надворный советник грек по происхождению Варваций, который страдал от зуда, все тело было в расчесах; избавиться от изнурительной болезни, как посоветовали астраханские лекари, можно было только минеральными ваннами.

После двух ванн ему стало легче, но он заметил: люди, принимавшие с ним процедуру, увидев его изъеденное язвами тело, шарахались в сторону, после него никто не желал ванну. Варваций обратился к доктору Сухареву:—Любые деньги готов платить, лишь принимать бы процедуру в отдельной кабине.

— Понимаю вас, господин надворный советник. Но на сезон все талоны проданы, на каждом указано время, когда принимать процедуру. Больные приезжают к купальне к сроку, ждут очереди. Никакой возможности нет,— с сочувствием объяснил врач и вдруг посоветовал: — По примеру своего земляка постройте свою, персональную, купальню. Можно подальше от Федоровки, ближе к Машуку. Там есть источник с минеральной водой, самой подходящей для исцеления вашей затяжной болезни, ведь лечить ее придется не один год.

Посоветовать-то посоветовал, а у самого на душе тревога: Сухарев не уверен был, что источник под Ма-шуком действительно исцелит нервный зуд. Но жгучее желание построить еще одну купальню, пусть крохотную, и испробовать действие вод всех источников толкало его на этот рискованный шаг — эксперимент требовал жертв.

— Выхода нет, придется возводить свою. Здоровье дороже денег,— вздохнул Варваций.

И дело пошло. Нанятые греком солдаты быстро вырубили на выходе источника углубление в скальном грунте, сколотили над ванной что-то похожее на домик, и стало это место называться Варвациевской ванной.

Надворный советник принял более двадцати процедур и чувствовал себя почти здоровым; доволен был и Сухарев — эксперимент удался. Тщеславный Варваций, посмотрев перед отъездом на свою купальню, недовольно поморщился:

— Пожалуй, это жалкая конура! Велю снести построить новую с несколькими ваннами.

Не удовлетворяла также и квартира в крепости — снимал одну маленькую комнату вместе с купцом, который не столько лечился, сколько пил, всегда был пьян, ночью вдобавок храпел. На следующее лето Вар-ваций собирался приехать с женой и детьми, но не здесь же жить! «Не построить ли у горы Горячей свой дом, хотя бы турлучный?»—подумал грек. И когда он объявил смотрителю свои строительные планы, то Лякин ответил, что это уже капитальное строение, а для них нужно разрешение губернского архитектора.

Мясников, вводя Варвация в детали дела, определил расходы на строительство в двадцать тысяч рублей.

— Двадцать тысяч!— воскликнул надворный советник.

— Господин Федоров, ваш земляк, пожертвовал в три раза больше.

— У меня капитал ведь нажит в трудах...

— Но игра стоит свеч. Ваши затраты через два-три года окупятся с лихвой за счет продажи билетов на ванны и сдачи заезжего дома под квартиры, цены на них очень высоки. Не будете же вы круглый год лечиться и жить на Водах...

И советник решился. Так был возведен турлучный заезжий дом — первое строение у подножия Горячей.

Рядом с купальней Варвация пожелал иметь свою купальню командующий войсками генерал Портнягин. Зашевелились и константиногорцы: чужаки ставят у

источников строения, а мы нет? Да, ежели соорудить дома и сдавать квартиры приезжающим, доход немалый.

Расторопнее всех оказался чиновник Чернявский: он разобрал деревянный сарай, перевез его в горячевод-скую долину. Солдаты за грошовую плату перестроили сарай в дом из двух комнат, обмазав стены снаружи и внутри глиной. Примеру Чернявского последовал аптекарь гарнизонного лазарета Соболев. Так частники занялись развитием государственного значения Кавказских Минеральных Вод...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ