ДВА ПРОЕКТА

Вначале марта 1830 года в Ставрополе остановился на ночлег важный петербургский чиновник, ехавший по своим делам в Тифлис. Отмечая подорожную в штабе Линии, чиновник спросил дежурного офицера:

— Слышали ли вы, любезный, новость, приятную для Кавказа?

— Приятную?—удивленно взглянул офицер на столичного гостя.

— Да-с, приятную!—улыбаясь, подтвердил титулярный советник.— Государь 6 февраля благорассмотрел и подписал указ о преобразовании поселка Горячие Воды в окружной город.

Дежурный доложил о новости начальнику штаба, тот—командующему. Емануель облегченно вздохнул: «Наконец-то! Рассеялись все сомнения и тревоги. Теперь надо терпеливо ждать, когда поступит из правительственного Сената официальный документ»...

Прошел март, миновал апрель, а из Петербурга ни слова о прошении Емануеля. В начале мая Емануелю стало известно, что Сенат рассмотрел «кавказские бу-

6 Заказ № 372

маги» н принял решение о новом городе. Не обратиться ли с запросом к Паскевичу? Георгий Арсеньевич не мог сидеть сложа руки. Учреждение нового города требовало решения многих неотложных вопросов — бытовых, административных, экономических, финансовых. Упустишь время, потом будешь кусать локоть.

В голове Емануеля мелькнула дерзкая мысль: «А не попытаться ли получить официальный документ через голову Паскевича, в обход Тифлиса?» Это был, конечно, риск, нарушение субординации. Но Георгию Арсеньевичу не привыкать к риску. Снарядил он в Петербург штабного офицера, имеющего родственные связи в правительственных кругах, и тот через полмесяца привез нужную бумагу.

Емануель с волнением развернул толстый с водяными знаками лист: «Извлечение из Указа», в углу штамп Сената, с датой снятия копии 31 мая 1830 г.

«Указ Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского.

Из правительствующего Сената господину генералу кавалерии Кавказской области, начальнику и кавалеру Георгию Арсеньевичу Емануелю.

Высочайшим Указом 6 февраля, а Сенатским 14 мая сего года вместо города Георгиевска Кавказской области учредить окружной город при Минеральных Водах.

В минувшем 1829 году начальник Кавказской области доставил в Министерство внутренних дел:

1. Сочиненный с натуры архитектором 12-го класса Бернардацци Генеральный план городу, учреждаемому при Кавказских Минеральных Водах, с обозначением кварталов для каменных казенных и частных зданий, улиц, площадей, церквей, сада, слободки;

2. Планы и фасады окружным присутственным местам и другим зданиям, как-то: окружных — совета, суда и казначейства, земского суда, городской полиции, двух частных управ и острога;

3. Ходатайство о награждении архитектора 12-го класса Бернардацци следующим чином и старшинством со дня выслуги лет за труды, понесенные при составлении планов новому городу и казенных зданий;

4. Ходатайство о наименовании нового города Новогеоргиевском, Константиногорском или Пятигорском...

Главнокомандующий в Грузии генерал-фельдмаршал

граф Паскевич-Эриванский изволил ходатайствовать высочайше. Высочайшее Его Императорское Величество утвердили:

1. К построению в новом городе по представленным планам и сметам каменных присутственных мест для помещения окружного управления, как-то: совета, суда и казначейства, земского суда, городской полиции, двух частных управ и острога, а также городской думы и словесного суда приступить.

2. Присутственные места перевезти из Георгиевска.

3. Утвердить суммы 2700 р. на наем частных домов для присутственных мест, 4200 р. на выдачу квартирных денег чиновникам.

4. Архитектора Бернардацци за труды по составлению плана новому городу и планов фасадов казенных зданий наградить следующим чином со старшинством.

5. Дать новому городу название Пятигорск...»

В тот же день из Тифлиса Емануелю доставили письменное уведомление: поселок Горячие Воды преобразован в город Пятигорск, в связи с этим за казачьей станицей, что расположена на правом берегу Подкумка, напротив солдатской слободы Кабардинка, оставить прежнее название — Горячеводская. Далее отдавалась дань деятельности главнокомандующего генерал-фельдмаршала в превращении поселка Горячие Воды в город. Во всех документах, касающихся истории Кавказа, граф Паскевич избегал называть имя Емануеля, словно его и не существовало. Это было мщением последователю Ермолова.

Паскевич догадывался, что Емануель не доволен политикой царя на Кавказе. Правда, вслух это недовольство он не высказывал, умел держать язык за зубами, но дела его говорили сами за себя: видите ли, не усилением карательных экспедиций в горы, а расширением и углублением хозяйственных и культурных связей с горцами надо завоевывать симпатии. Это мы слышали еще от Ермолова! А мягкотелость Емануеля горцы воспринимают как слабость России. На левом фланге Линии, в Дагестане и Чечне поднимают головы приверженцы газавата — «священной» войны против немусульман. Если вовремя не принять мер, то через два-три года может вспыхнуть война. Емануель упускает время, занялся, видите ли, «важным» делом — благоустройством городов своей области.

Емануель знал, что Иван Федорович поджидает удобного момента, чтобы сместить неугодного военачальника, смотрящего сквозь пальцы на то, что творится у него на левом фланге. О том, что происходит в Дагестане и в Чечне, Емануель был осведомлен в десять раз больше, чем граф в Тифлисе. И не только на левом фланге, но и на правом— в Адыгее —у линейного начальника были надежные люди, которые регулярно доносили об обстановке в аулах. О создавшемся в опасных очагах положении Емануель судил здраво: развитие событий в горских аулах, недовольных русской политикой на Кавказе, никакими репрессиями остановить нельзя. Тяжелые сражения предстоят, и к ним нужно готовиться. Создать крепкий, надежный тыл. Это залог победы ценой малой крови...

Маневрируя в жестких условиях, Емануель добивался улучшения боевой выучки войск, сконцентрировал также внимание на подъеме роли тыловых подразделений, создании достаточных запасов провианта, фуража, обмундирования и снаряжения, транспортных средств, строительстве медицинских учреждений, на укреплении городов, станиц и сел.

- Пользуясь властью областного начальника, он занялся благоустройством Ставрополя — военного, политического и экономического центра, поддерживал желание купцов строить каменные дома, магазины и лавки, гостиный двор с огромными хранилищами продовольственных и промышленных товаров. При нем были заложены кожевенные, салотопные, свечные заводы, мельницы, пошивочные мастерские. По проектам братьев Бернардацци были поставлены дом командующего Линией, здания штаба, военного госпиталя и областных присутственных мест.

Но главные усилия Емануеля были направлены на создание условий для лечения раненых и больных на Горячих Водах. Пятигорье напоминало ему родину — далекую Сербию. Здесь были такие же горы, подернутые сизой дымкой, и прозрачный воздух, так же ласково грело солнце; в жаркий полдень стояла такая тишина, что слышался шелест крыльев пролетающей стрекозы. В глубине души Георгий Арсеньевич иногда сожалел о том, что он избрал военную карьеру, ему надо было быть архитектором или инженером-строителем. Подлинный смысл жизни не в разрушении, а в созидании.

Видя интерес Емануеля к Горячим Водам, Паскевич упрекнул Емануеля в том, что он усердствует в благоустройстве захолустного поселка, но потом вдруг ухватился за идею преобразования Горячих Вод и даже стал поторапливать командующего: «Что же вы, любезный, тянете? Я жду вашего рапорта, дабы дать ход этому делу».

Теперь, когда Емануель держал в руках указ и уведомление из Тифлиса, ему стала ясна игра Паскевича: главнокомандующий умен, дальновиден, инициативен.

Георгий Арсеньевич отбросил обе бумаги. К черту интриги! Главное сделано — город на Минеральных Водах учрежден! Теперь надо думать, как превратить Пятигорск в настоящую здравницу для солдат — защитников Отечества, а в будущем — для народа.

Чтобы Пятигорск стал городом не на бумаге, а в действительности, нужны сотни тысяч, а то и миллионы рублей. И взять их надо там же, где в свое время Ермолов взял полмиллиона, задумав превратить «цыганский табор» у подножия Горячей горы в курортный поселок...

Загоревшись новым планом, Емануель не мог сидеть спокойно, зашагал по кабинету. Велев заложить штабную карету, быстро собрался, вышел на крыльцо: адъютант и денщик укладывали в крытую повозку чемоданы, постель, продовольствие. Подъехал конвой — десять конных казаков. Кольнула мысль: «В своей стране ездим под охраной. Стыд и срам!» Сердито махнул рукой уряднику:—Обойдусь без телохранителей!

Тот растерянно пожал плечами: как можно?

Вскочив в экипаж, распорядился:

— В Пятигорск!

Солдат недоуменно повернулся:

— Извиняйте, ваше превосходительство, не знаем такого, не езживали...

«Ах, да! Откуда ему знать,— спохватился генерал:— Гони на Горячие Воды, братец!

Пятигорск Георгия Арсеньевича встретил солнечным теплым днем, это показалось предзнаменованием удачи, ради которой он проделал нелегкий путь по пыльной и тряской дороге. Остановился, как всегда, в доме неимущих офицеров. Переодевшись, вышел на балкон.

Вечерело. На западном склоне угасала заря. Перед глазами зеленый, чистый, обсаженный липками бульвар, по которому прогуливалась публика. Донесся чей-то звонкий голос: «Мария Дмитриевна, идемте наверх, в

Емануелевский сад!» Сердце генерала забилось: приятно, что люди называли сад его именем, что бульвар наряден и публика с удовольствием гуляла здесь. В цветнике полыхали розы, а над гротом Дианы собирался гарнизонный духовой оркестр. От Эоловой арфы слышался тонкий, мелодичный звук. Все это было сделано не без его трудов. И опять подумалось: «Созидать, а не разрушать! Дела людские живут в веках, мастера продолжают жить в своих творениях. В этом величие и бессмертие человека. Горько, что большую часть своей жизни он все-таки разрушал. Грудь в орденах, на плечах золотые эполеты, а пятьдесят лет прожито впустую»...

Утром он вызвал к себе Бернардацци, посадил их за стол и попросил прикинуть, во что обойдется разборка деревянных Ермоловской и Александровской ванн.

— Зачем вы это собираетесь делать?— недоуменно спросил Иоганн.

— Затем, чтобы на их месте поставить новые, нашему времени подобающие,— ответил генерал, раскуривая трубку.

— Новые!—обрадованно воскликнул Иосиф, выхватил из кармана карандаш, записную книжку и, набрасывая на листке колонку цифр, забормотал:

— Разобрать два деревянных здания, расчистить площадки, выкопать рвы под фундаменты — примерно восемьсот рублей. Заготовить и обработать камень, уложить в, фундамент, поднять цоколи для ванн, устроить хранилища для горячей и холодной воды, каналы для стока, фасадное крыльцо с колоннами, если строить, конечно, добротные и усовершенствованные купальни — обойдется в четыре тысячи рублей. Дороговато! Но самое разорительное впереди. Это закупка леса, плотницкие, столярные, штукатурные и малярные работы; закупка изделий из железа, оконного стекла...

Бернардацци-младший со свойственной ему энергией перечислял десятки наименований, колонка цифр росла и росла. Наконец он объявил итог: 50 тысяч рублей. Кто даст такие деньги?

Емануель оставил вопрос без ответа и продолжал:

—- Прикиньте-ка, в какую сумму обойдется каменная лестница, ведущая от Николаевских ванн к Ермолов-ским и Александровским, и дорога к ним для въезда на экипажах по взгорью выше грота Дианы.

— О, это давнишняя наша мечта!—воскликнул Иосиф и прикинул, если каменная лестница будет состоять из ста девяноста ступеней, как он ее давно задумал, а дорога длиной не менее пятисот саженей, на твердом грунте выдолбить, выровнять ее — работа трудная, около 14 тысяч рублей, удовольствие недешевое.

Покуривая трубку, генерал добавил:

— Скажите-ка еще: каковы будут расходы на постройку новых деревянных Сабанеевских, Калмыцких, Солдатских и Простонародных ванн, плюс галереи над Елизаветинским колодцем?

Лица братьев выразили немой вопрос: «Неужели и эти объекты будут перестроены?»

— Прошу вас, господа,— ободряюще сказал генерал, улыбаясь.

Теперь оба брата вывели цифру — 200 тысяч.

— Добавьте к этому постройку главной аптеки, каменной церкви и здания управления Кавказских Минеральных Вод...

— Кто же даст деньги? Ведь на все это надо по меньшей мере 800 тысяч?

— Правительство ассигнует,— ответил Емануель таким тоном, будто эти тысячи у него уже в кармане. Заканчивая беседу, он попросил архитекторов составить проекты и сметы на постройку перечисленных сооружений.

Бернардацци были поражены небывалым размахом строительства в Пятигорске. Если бы кто другой задумал такое, вряд ли поверили ему, но Емануеля они хорошо знали — он слов на ветер не бросает. Значит, город будет еще лучше! К тому же братья были довольны и другим обстоятельством: срок контракта, заключенного шесть лет назад, кончился, их могли уволить. Переезжать на другое место, бросать мастерскую, любовно построенную для себя здесь, не хотелось. Кавказ стал родным. Теперь опять нашлось дело, любимая работа. Как же не ликовать сердцу?!.. Да они готовы гнуть спину над чертежами день и ночь, ведь рожденное ими на бумаге превратится в реальность, будет служить людям...

Отпустив архитекторов, Емануель закурил очередную трубку и, прохаживаясь но мягкому ковру, отдался своим мыслям. Два вопроса не давали ему покоя: какова внутренняя жизнь Вод сейчас и какой она будет через два-три года, когда горцы начнут «священную» войну. Сегодня жизнь на Водах была внешне благополучной. Люди приезжают сюда, лечатся, уезжают довольные. Но все ли довольны? Штатных врачей всего пять — в Пятигорске три и по одному на Кислых и Железных Водах. Какую помощь могут оказать пять докторов тысячной толпе больных?.. Одному назначат

пройти полный курс: пятнадцать серных ванн с высокой температурой, пятнадцать — с умеренной, двадцать железистых, десять нарзанных. И питье разнообразят: молодым, с крепким желудком — употреблять за один прием по шесть стаканов, кто постарше да послабее — по три стакана... Получается, что лечение-то формальное, на глазок. Да и мучительны некоторые процедуры. У Елизаветинского источника толпы. Выпив один стакан, больной ходит около колодца, ожидает действия вод, чтобы через пятнадцать минут снова.принять стакан. А в зданиях горячих ванн люди, обливаясь потом, парятся в горячей воде. Выходят из ванны еле-еле, падают на кушетку, чтобы отдышаться и прийти в себя... В Кисловодске, перекрестившись, ныряют в холодный нарзан, выходят посиневшие, зуб на зуб не попадает.

Что за лечение?! Велика ли от него польза? Да и всем ли? Много жалоб: у одного после действия вод ослабли легкие, кашель душит, у другого обострился ревматизм...

Вместо пяти врачей на Водах надобно иметь не меньше десяти-пятнадцати. Вот тогда им хватит времени на то, чтобы тщательно осмотреть больного, выяснить его недуги, назначить индивидуальное лечение и проконтролировать, как помогают воды...

Или взять безопасность жизни на Кавказских Минеральных Водах. Жемчужина Северного Кавказа узкой полосой вклинилась в необжитый, неспокойный горный край. Для охраны от нападений абреков создана Кисловодская кордонная линия. Командует ею генерал Энгельгардт, в распоряжении которого всего лишь два крохотных гарнизона: по батальону пехоты в Кисло

водском и Константиногорской крепостях. Пространство

от верховий Подкумка до Горячей и Железной охраняется казачьими постами и конвоем из Горячеводской, Ессентукской, Кисловодской и Железноводской станиц. Да и то только днем. Ночью же ни одного охранника на дорогах: грабь, убивай, уводи в плен.

Правда, кордонная служба днем со своими обязанностями справляется, нападений, слава богу, нет. А вот общественный порядок на Водах охраняется из рук вон плохо. В летние месяцы сюда приезжают немало кутил, любителей карточной игры и дуэлей. За ними нужен острый глаз. А глаз-то на Водах — всего три полицмейстера, подчиненных генералу Энгельгардту...

Еще мрачнее картина будущего через два-три года. Пятигорск, Кисловодск и Железноводск станут военными госпиталями истекающей кровью кавказской армии. Что может сделать горстка медиков в этом аду?!

Справиться с такими проблемами под силу лишь гибкому, специально для Кавказских Минеральных Вод учрежденному аппарату управления. Но предложение о его создании Паскевич, конечно, встретит в штыки, дескать, незачем учреждать еще что-то, когда в Пятигорск из Георгиевска переедет окружное начальство со своими службами, оно и возьмет в свои руки всю полноту власти на Водах.

Что ответить Ивану Федоровичу?.. Конечно, можно отдать Минеральные Воды под власть окружного начальства, но... будет ли толк от такой передачи? Все чиновники, обремененные земельными, финансовыми, торговыми, судебными и хозяйственными заботами огромного степного округа, вряд ли станут уделять должное внимание развитию курортного дела, следить за порядком, за кордонной службой. У них своих хлопот не оберешься... Пока еще есть время, пока не вспыхнули сражения на левом фланге, надо создать специальную службу, которая занималась бы исключительно лечебными учреждениями, изысканием новых источников, строительством казенных зданий, полицией и кордонами. Это будет нелегко, но Управлению Кавказскими Минеральными Водами все-таки быть!

Георгий Арсеньевич велел вызвать генерала Энгельгардта, доктора Конради и подполковника Чайковского. И когда те явились, командующий посвятил их в свой план.

— Давно пора навести порядок на Водах!—охотно

согласился Энгельгардт, видя в «порядке» главный оплот власти.

— Благо для больных будет!—обрадовался доктор Конради, заботясь о своем.

— Бесхозяйственности наступит конец!—подытожил Чайковский.

— А коли так, то вооружитесь, господа, пером и бумагой. Прошу составить проект Управления Кавказскими Минеральными Водами. Я призываю вас, господа, вложить в него все свои знания, опыт, горечь разочарований и бремя забот, ненависть к бездушию и лени, утвердить добро... Жду проект через неделю. С богом, господа...

Энгельгардт, Конради и Чайковский в кабинете Кон-ради спорили о том, как организовать управление Пя-тигорьем. Подобных курортных учреждений в России еще не было. Множество вопросов возникало перед комиссией. К примеру, не ясна была структура Управления и его подчиненность. Потому что у Вод фактически были четыре хозяина: министерство внутренних дел, военное министерство, главнокомандующий войск на Кавказе и командующий на Линии, а теперь прибавился еще пятый — окружные учреждения. У семи нянек дитя без глазу может оказаться...

— Мое мнение, господа, спорить здесь не о чем,— заявил генерал.— Управление должно состоять из четырех частей: кордонно-полицейской, гражданской, медицинской и строительной. Сии четыре кита будут поддерживать и устои на Водах, и оборону, и внутренний порядок, и лечение, и постройку казенных домов.

— Ну, а кто, по-вашему, господин генерал, должен стоять во главе Управления?— спросил Чайковский.

— Как «кто»?.. Комендант Кавказских Минеральных Вод в чине генерал-майора или полковника, не меньше,— ответил Владимир Сергеевич.

— А почему бы не быть директором Управления, допустим, врачу?.. Ведь основная функция Вод лечебнокурортная.,

— А потому, господин подполковник, что кавказскую «жемчужину» прежде всего надобно надежно охранять. Кордонная стража, войска на Подкумке, полиция должны находиться в подчинении военного человека, а не гражданского,—резонно отпарировал генерал.

— Но зачем под попечительство управления ташить военную службу?.. Зачем взваливать на плечи учреждения, ведающего делами курортными, не свойственные ему функции?— возразил генералу Конради.

— А вы, батенька, что предлагаете?— поднял бровь Энгельгардт.—Оставить кордонную службу в подчинении военных властей, которые по горло будут заняты делами на Линии?

— Разумеется, так.

— Но опять же возникает досадная двойственность! Руководство жизнью Вод, весьма отличной от жизни в других провинциях, не будет в единых руках,— сердито ответил генерал, но, подумав, махнул рукой:—Впрочем, двойственности сей нам все одно не избежать, коль она установлена сверху. Предлагаю, господа, кордонную службу из функций первой части исключить, оставить одну полицейскую.

— И гражданскую часть тоже не следует включать в управление. Собирать налоги с населения, судить нарушителей законов, разбирать тяжбы — дело городских и окружных властей,— предложил Чайковский.

— Правильно,— поддержал его Конради.

— Таким образом, господа, в управлении остается три отделения: полицейское, медицинское и строительное. А поэтому главу управления не лучше ли именовать не комендантом, а директором,— предложил Петр Петрович,— тогда директорский титул обяжет не только руководить, но и решать все вопросы коллегиально, посоветовавшись.

— Пусть будет директор,— вздохнул Энгельгардт. Уплыла должность коменданта, которую хотелось ему занять.— Однако, господа, считаю, что рамки полицейской службы, учитывая особенности жизни Вод, надо расширить. Чем сейчас занимаются наши плац-майоры? Регистрируют приезжающих на Воды, следят чтобы не было беспорядков на улицах. А надо бы им смотреть поглубже, держать под контролем и богоугодные заведения. Там творится бог знает что: разговорчики бунтарские, ссоры, грязные сделки. Полицмейстеры должны охватывать своим оком все стороны жизни, весь общественный порядок на Водах. Посему считаю, что в штате полицейского отделения, кроме плац-майоров, надо иметь полицейских смотрителей, которым подчинить банщиков, швейцаров ресторации и заезжих домов, вах-торов бильярдных, питейных и других увеселительных заведений, в госпиталях то же самое. Полицейский смотритель инструктирует смену вахтеров ежедневно и получает от нее донесения.

— И жалованье вахтерам уплачивает?—насмешливо вставил Чайковский.

— Нет. Жалованье уплачивают хозяева заведений. И напрасно иронизируете, господин подполковник, пока эта мера нужна, если мы всерьез решили навести порядок на Водах.

Перейдя к укомплектованию штата медицинского отделения, Конради мотивировал необходимость резко увеличить количество врачей, постоянных и временных, откомандированных от полков на Воды в летний сезон. Попросил внести и такой пункт: поскольку многие состоятельные люди приезжают лечиться со своими семейными докторами, то последних подчинить главному врачу Вод, дабы они не лечили своих господ на свой лад, ничего не смысля в действии вод. Обязать их вначале получить инструкцию, а уж потом делать назначения.

— Пишите дальше, Петр Петрович,— диктовал Кон-ради.— Разрешить частную практику врачам под контролем управления Вод. Обязать их вести скорбные листы, где кратко записывать историю недугов, ибо происхождение недуга — ключ к определению диагноза и правильному назначению лечения водами.

— Федор Петрович, быть может, детали-то и не надобно в проекте указывать? Записывать только: разрешить частную практику под контролем главного врача и все,— посоветовал Чайковский.

— Нет, нет!—запротестовал Конради.— В проекте все должно быть предусмотрено. Пишите, Петр Петрович: предоставить право врачам Вод выписывать неимущим бесплатно лекарства из наших аптек. И в то же время категорически запретить врачам торговлю лекарствами, дабы спекуляции не потворствовать. Учредить также штат фельдшеров для вспоможения больным на дому и акушеров.

Перешли к составлению штата строительного отделения. В обязанности архитекторов Чайковский вменил не только составление проектов и смет, но и несение ответственности за прочность строений на Водах. Для этого контролировать качество строительных материалов.

По опыту своему Чайковский знал, что многие архитекторы, ссылаясь на то, что они заняты разработкой проектов и смет, большую часть времени бездельничали месяцы и годы, составляя документацию для одного-единственного объекта (исключением были лишь Бер-нардацци). Находились и такие архитекторы, которые с неохотой исполняли вторую, не менее важную часть своих обязанностей — контроль за состоянием сданных в эксплуатацию зданий. Поэтому архитекторы обязывались регулярно осматривать их, своевременно замечать, где и что нужно исправить, не дожидаясь, чтобы малый изъян не превратился в большой и потребовал не текущего, а капитального ремонта.

Встал и такой вопрос: постройка казенных зданий велась руками солдат, руководили которыми офицеры, не смыслящие в строительстве. Было решено учредить в штате Строительной комиссии должность офицеров — полевых инженеров, подчинив им военные рабочие команды. Ввели в штат и инженеров путей сообщения, наделив их функциями строителей гидросооружений.

— И еще запишите, Петр Петрович,— сказал Кон-ради.— Пусть путейцы отвечают за землю.

— Не понял... Что-то не улавливаю смысл вашего предложения,— недоуменно посмотрел подполковник на доктора.

— В наших станицах живут казаки, народ ухватистый: распахивает поля, где вздумается; пасет скот, где трава погуще; лес рубит, строительный камень добывает. А ведь сохранение в первозданном виде ландшафта долины Подкумка — первейший наш долг. Иначе источники захиреют, ценность нашей жемчужины пропадет...

Читая проект, Емануель испытывал удовлетворение: поручил составить его людям знающим. Георгий Арсеньевич внес свои поправки и отослал проект в Тифлис.

После усовершенствования проекта графом Паске-вичем и петербургскими чиновниками от первого варианта остались лишь некоторые положения.

У проекта и сметы, подготовленных Бернардацци, сложилась иная, более счастливая судьба. Быть может, потому что Емануель опять рискнул — направил Иосифа в Петербург, минуя Тифлис. Иосиф сумел доказать

в министерстве внутренних дел необходимость постройка в городе добротных капитальных зданий, а не лачуг.

Сенат утвердил новый генеральный план и смету. Император повелел предоставить городу 883 тысячи рублей...

РАССТАНОВКА СИЛ

После долгой переписки министр внутренних дел генерал-адъютант Закревский уведомил Емануеля, что штаты Управления Кавказскими Водами утверждены, за исключением одного параграфа, который касался экономного расходования казенных денег.

На министерство внутренних дел тех лет возлагалась постройка казенных зданий, дорог, мостов, почтовых станций и заезжих домов, сооружений по добыче полезных ископаемых. Его департаменты были основными пожирателями государственных ассигнований. Немало министров было смещено из-за растранжиривания казенных денег, а Закревский крепко сидел в министерском кресле, потому что умел «разумно» распоряжаться ассигнованиями, повседневно призывал беречь народную копейку: урезал проекты и сметы, контракты и трудовые соглашения; снижал закупочные цены на строительные материалы, находил пути сокращения транспортных расходов, должностных окладов чиновникам и т. д.

Утверждая штаты Управления Водами, Закревский конечно, еще раз подтвердил свою репутацию хозяина. Ссылаясь на то, что курортное дело на Кавказе еще не достигло внутреннего размаха, служебные обязанности директора Вод невелики, целесообразно поручить командовать сим учреждением коменданту Пятигорска, по совокупности исполняющему должность окружного начальника. Директор управления Вод — лишнее административное лицо, которому, между прочим, надо платить...

То, чего больше всего боялся Емануель, случилось: Управление Вод оказалось без .руководителя. Но.что мог изменить начальник Кавказской области, когда все уже утверждено? Бесполезная трата времени. А вот главнокомандующий, как лицо, известное при дворе, мог бы сказать свое веское слово. Он в первую очередь заинтересован в налаживании крепкого управления всеми особенно важными сторонами жизни на Кавказе. Но Иван

Федорович, напротив, подхватил и одобрил «экономические» соображения министра внутренних дел: назначил комендантом Пятигорска человека малого ранга — подполковника Кабардинского пехотного полка Якубовича, который исполнял обязанности коменданта Георгиевска и, по отзыву Паскевича, показал себя «с наилучшей стороны». «Моя воля, я этого выскочку за версту не допустил бы до комендантства в Пятигорске»,— с горечью думал Георгий Арсеньевич.

Окончательно план Емануеля был испорчен приказом Паскевича о передаче в подчинение коменданта Пятигорска воинских частей окружного города и сотни Волжского казачьего полка, расквартированных в Го-рячеводской станице. Из состава Кисловодской кордонной линии выбывало крупное подразделение, непонятно кому конкретно теперь подчиняющееся. На что ориентировался главнокомандующий, давая такое предписание? Быть может, он собирается вообще ликвидировать Кис-ловодскую кордонную линию? Но не рано ли?

Интерес к Водам начал падать у Емануеля. Сколько сил, изворотливости употребил он, чтобы жемчужину Северного Кавказа заключить в подобающую ей оправу, а результат каков?..

Из Георгиевска в Пятигорск приехал предводитель окружного дворянства подполковник в отставке Василий Петрович Толмачев, человек лет пятидесяти, одетый в поношенный мундир с потемневшими эполетами, в руке — толстая трость. Он уже не состоял на военной службе, форму военную донашивал: зачем пропадать добру?

Пара коней, впряженных в легкую бричку, остановилась у виллы Бернардацци. Василий Петрович, чуть прихрамывая, вошел в архитекторские покои. Иоганн и Иосиф хорошо знали Толмачева: он в числе первых поселенцев Горячих Вод поставил в «хастатовском» квартале сначала один дом, потом рядом еще два, но почему-то записал их на свою жену, а сам безвыездно жил в своем имении Екатериновке, занятый хозяйственными заботами. Говорили, что этому человеку не клади палец в рот — отхватит всю руку. Ходили слухи, что под видом дворянской опеки Толмачев ловко прибирал к рукам усадьбы умерших отставных офицеров и гражданских

лиц. И теперь, по всему видать, приехал в Пятигорск неспроста.

— Слушаем вас, Василий Петрович! — ответил на приветствие Иосиф.

— Его превосходительство генерал Емануель приказал осмотреть здания для размещения окружных присутственных мест, а также квартиры для чиновни-ков,—расстегивая мундир, с одышкой произнес Толмачев.

«Ах, да, Георгий Арсеньевич говорил, что пришлет такого представителя, который не даст промашки при заключении контракта на аренду зданий. Это очень важно, ведь министерство внутренних дел ассигновало на это всего около семи тысяч»,— вспомнил Иосиф.

Сели в бричку, поехали по городу. Иосиф показывал: усадьба бывшего предводителя Кизлярского дворянства Арешева, помещика Реброва, протоиерея Александровского, отставных советников Ильинского, Барковских, бывшей подполковницы Поповой. Дома большие, комнат много, под учреждения вполне подойдут... Однако Толмачев даже не взглянул на них. Подъехали к воротам усадьбы коллежского асессора Золотницкого, у которого, кроме старого деревянного дома с одиннадцатью комнатами, трех флигелей во дворе, недавно был поставлен на каменном фундаменте новый деревянный дом в восемнадцать комнат. Вышедший на пенсию Золотницкий сдавал квартиры внаем.

Толмачев объявил Золотницкому о цели визита, оглядывая усадьбу, огороженную высоким каменным забором, ткнул тростью в сторону нового дома:—Здесь, на первом этаже, вполне разместится окружной суд, на втором — окружной совет. А в этом,— он показал тростью на старый дом, в пяти комнатах — полицейское управление, в подвале — камеры для подследственных. Во флигелях — караул и кухня. Как, Федор Иваныч, хватит вам с супругой шести комнат в старом доме? — обратился он к хозяину.

— А цена какая за аренду?—старик вопросительно посмотрел на архитектора. Иосифу показалось, что Толмачев и Золотницкий разыгрывают перед ним комедию. Предводитель уже был у хозяина усадьбы и обо всем договорился с ним. Архитектор, однако, не уполномочен назначать цену, и поэтому на вопрос хозяина он пожал плечами. За него ответил Толмачев:

— Полторы тысячи рублей в год.

Золотиицкий удивленно округлил глаза:

— Что вы, Василий Петрович! За два дома и три флигеля — полторы тысячи?.. Да я за сдачу под квартиры приезжим буду получать не менее четырех тысяч в год. И никакого беспокойства: ни шума, ни полицейских, ни заключенных во дворе...

— Федор Иваныч, ведь старый дом надобно ремонтировать: крыша пришла в негодность, подвал покрыт сырой плесенью. Вам есть резон заключить сделку с казной, а окружной совет покроет крышу новым тесом, полицейское управление подвал перестроит под камеры, в жилое помещение превратит. В будущем его можно будет сдавать летом под квартиры. Учтите, строительный материал, особливо лес, нынче очень дороги. Да плюс ежегодный текущий ремонт, да надежная охрана усадьбы, да близкое знакомство с окружным начальством, покровительство во всех делах,— перечислял Толмачев выгоды, загибая на руке пальцы.

— А есть ли у окружного начальства лес на ремонт?— спросил старик.

— Ежели нет, так найдет. За счет какого-нибудь купца, ежели попадется начальству на крючок за свои делишки...

И Золотницкий сдался. Тут же на столе под яблонькой был подписан контракт.

Примерно в таком же духе шли торги и в других домах — поручика Шеховцова, коллежского асессора Колчина, надворной советницы Куальтовой,— где предназначалось снять квартиры для окружных чиновников. Из пяти тысяч Толмачев сумел сэкономить почти две трети для найма помещений для земского суда и дворянской опеки.

Иосиф удивился, когда Василий Петрович направил бричку в дом своей жены. Въехали во двор. Толмачев, показывая, тростью на большой деревянный дом и постройки во дворе, как о давно решенном деле сказал:

— В доме разместятся остальные присутственные места, в кладовых — архив.

«Неужто две тысячи он приберег для себя?»—по-думал Иосиф, оглядывая неказистые помещения, арендная плата которым была не более одной тысячи. Неужели в Пятигорске нет более приличных зданий?.. И тут только догадался архитектор: ухватистый подполковник

не только возьмет две тысячи, но еще за чужой счет капитально отремонтирует усадьбу!

Так предводитель дворянства уложился в предназначенную сумму и себя не обидел...

По мере переезда из Георгиевска присутственных мест в Пятигорске жизнь становилась оживленнее. Приехал и новый комендант Якубович — с черными как смоль усами, закрученными кверху; молодой, энергичный, крутой с подчиненными и изысканно вежливый с начальством.

Вопреки опасениям Емануеля, подполковник с большим рвением занялся прежде всего «водовскими» делами. Должность директора Вод генеральская, и поэтому действовать он обязан по-генеральски — широко и властно. Пробу своей власти Василий Васильевич сделал на главном враче, вызвав его в свой кабинет и выразив неудовольствие:

— В подведомственных вам лечебных учреждениях творятся безобразия. В купальнях большие очереди, на приемах врачей—сутолока. Лечат из рук вон плохо. Наведите порядок! Каждую субботу будете являться ко мне на доклад...

На заседании Строительной комиссии Якубович заявил:— Я положу конец растранжириванию казенных денег. У меня ни единой копейки не улетит на ветер. А посему все бумаги, касающиеся расходов, приносить мне.

Для поддержания настоящего общественного порядка в Пятигорске Якубович лично подбирал кадры для полицейского управления, назначив городничим надворного советника Вишневского, человека «по всем статьям добропорядочного». Правда, Конради, хорошо знавший надворного советника, пытался возразить: «Иван Егорович по характеру не способен занимать должность городничего»,— но комендант возразил: «Мне виднее, батенька, непорядочный не имел бы чина надворного советника и приличной усадьбы на главной улице». В пользу Вишневского были и такие обстоятельства: Иван Егорович любезно предложил коменданту за небольшую плату квартиру. Вдобавок изъявил желание обеспечивать семью подполковника продуктами, и опять-таки недорого. Говоря об этом, Иван Егорович сжал руку в кулак и хитровато подмигнул: «Все торгаши на базаре вот где у меня сидят».

Якубович удачно провел выборы в городскую думу. По его рекомендации в совет думы вошли влиятельные купцы. Однако на должность головы думы Василий Васильевич утвердил не купца, а мещанина, но какого!— известного на Водах предводителя биржи извозчиков и кучеров Кондратия Афанасьева: рыжая борода лопатой, голосище — гром, энергии, изобретательности — на

двоих.

А Афанасьев словно ждал этого поста. Сразу же после выборов начал с ремонта арендованного за бесценок у своей родственницы дома для совета думы, хотя в кассе вновь учрежденного городского органа самоуправления не было ни копейки. Кассу пополнили, введя ряд платежей: сборы за торговлю, за охрану складов на базаре, за проверку и клеймение весов. Была повышена ежемесячная такса также за содержание питейных домов, буфетов, игорных, бильярдных и других заведений.

На вырученные деньги Кондратий купил строительный материал, оставалось только нанять мастеровых. Смышленый голова рассудил: «Зачем платить вольно

наемным, ежели в городе даровой рабочей силы хватает?..» И попросил городничего Вишневского сделать облаву на базаре и в ночлежках, выловить «беспаспортных», среди которых были и мастеровые. Через месяц дума вселилась в прекрасно отремонтированное помещение-

Генерал Энгельгардт получил предписание Емануеля: согласно повелению из Тифлиса все полицейские функции в Пятигорске передаются в ведение коменданта Якубовича. Генерал с досадой крякнул, повернулся к плац-майору Устинову:

— Николаша, отобрали от нас Пятигорск, остались под нашим попечительством только Кислые и Железные Воды.

— С воза поклажа — лошади легче,— беззаботно ответил Устинов, тридцатилетний молодцеватый офицер, небрежно одетый. Бесстрашный, но смышленый и сноровистый на редкость. Он тянул тяжкую полицейскую лямку на Водах и фактически был правой рукой коменданта Кисловодской кордонной линии. Внук бывшего командира Хоперского казачьего полка, одного из первых строителей Ставропольской крепости — основателя тамошней станицы и города, знаменитого на весь Кавказ Конона Устинова. Он унаследовал от деда главное

качество —крепкую хватку. За это и любил Устинова-младшего Эигельгардт, ласково называя его Никола-шей. Ннколаша всегда был желанным гостем в квартире генерала. Часто вечерами, когда уходили гости, они садилсь играть в преферанс «по копеечке»—больше Владимир Сергеевич не ставил, знал, что хитрющий казак непременно обыграет: хоть тысячу поставь, все одно она окажется у него в кармане.

— Теснит нас Якубович, прыток!—сердито бурчал Энгельгардт.— Нужных людей по своему вкусу подобрал и на посты расставил.

— Погодите, Владимир Сергеевич, эти «нужные» люди еще подложат свинью господину Якубовичу. Да и сам Василий Васильевич получит свое,— усмехнулся Устинов.

Справедливость замечания Устинова подтвердили ближайшие события. Взяв главенство в Строительной комиссии с соответствующим окладом, Якубович в интересах экономии ввел новые правила закупки строительных материалов. Высказав недоверие чиновникам комиссии, которые сами ездили в центральные губернии России закупать лес, железо, стекло, краски, инструмент и другие принадлежности, Якубович решил посылать закупщиками честных, добропорядочных людей. А самый честный, добропорядочный человек, по мысли коменданта,— офицер армии. Причем не интендант (интенданты тоже жулики), а строевой офицер, готовый за отечество положить свою голову.

Однако первые же «коммивояжеры», истратив немалые деньги, привезли такой материал, что Чайковский и архитекторы, придя на цейхгаузный двор, схватились за голову: железо толстое — один вес; брусья и доски — сырые, покрытые зеленой плесенью, видимо, лежали несколько лет под открытым небом; краски — густотертые, комки в банках; веревки гнилые; инструмент не пригоден.

Погнавшись за дешевизной, несведущие коммерсанты израсходовали впустую добрую половину отпущенных средств.

Чайковский жаловался приехавшим в Пятигорск Энгельгардту и Устинову на новшества Якубовича, беспомощно разводя руками:

— Что делать?.. Написать Георгию Арсеньевичу — кляузой посчитают, но и молчать нельзя. Нововведения

господина Якубовича дорого казне обходятся... А в городе что творится! Воровства сколько развелось!..

— Вот как? При нашем правлении на Горячих Водах жуликов, кажется, мало было. Так, Николаша?— повернулся генерал к своему помощнику.

— Было да сплыло,— ответил Устинов.— Переехало в Пятигорск целое полицейское управление, во главе частной управы города стоит такой важный чин, как надворный советник Вишневский, а порядку общественного не стало.

— Ох, уж этот Вишневский!—насмешливо и осуждающе покачал головой Чайковский.— Говорили же мы Якубовичу, что не получится из него городничего. Взялся он за порученное дело сначала горячо, но не надолго хватило пороху, снова ударился в разгул с приехавшими на лечение дамами. А воровская братия не зевала. Часовщик Васька Ворон, тот, что при вашем правлении был посажен в острог, оказался на воле — выпустили. Сам-то не ходит в дело, сидит в своей мастерской, копается в часах, а шайка его по квартирам, по дворам лазает. Начали пропадать кони, в ванных отделениях часы, деньги у больных.

— Ну, а как на это дело смотрит Якубович?—по-интересовался генерал.

— Пытается Вишневского из кабака вернуть в кабинет — да что толку!

— Дело тут в способах сыска,— сказал Устинов.— Я видел, как действуют квартальные надзиратели. Получив журнал, надзиратели делают из него выписку, составляют объявления и вывешивают их на базаре, на деревьях, у входа в ресторацию, у игорных домов и других увеселительных заведений — для всенародного обозрения.

— Так это хорошо! Пусть народ знает, что пропало, и помогает управе искать похитителей!—одобрительно отозвался Энгельгардт.

— Так-то оно так. Да к громкой публикации необходима тихая работа. А этому не обучены ни Иван Егорович, ни его люди.

— А как вы ищете?—заинтересовался Чайковский, зная, что Устинов быстро вылавливал воришек, но секрет своей «системы» никому не открывал.

— Ладно, так и быть, приоткрою завесу,— усмехнулся полицмейстер. На всех бойких местах у меня свон люди. На базаре — постоянные торговки вещами, которым поистратившиеся квартиранты отдают продать то часы, серьги, кольца, то белье или платье. Для вора такая торговка — человек весьма нужный. Краденое вор никогда сам не станет сбывать, обязательно сунет бойкой бабенке. А та понесет продавать, предварительно дав знать квартальному надзирателю. Добросовестно продав вещи, она получит вознаграждение. Но вор-то уже сидит у меня на крючке, с которого не сорвется.

Во всех купальнях у Устинова были тоже свои люди для присмотра за нечистыми на руку служителями или посетителями... У источников — отставные солдаты-инвалиды. В питейном заведении — буфетчик, в . ресторации— швейцар. На выгоне, где пасется скот, непременно один-два пастуха. Даже среди цыган на таборах имеются устиновские «глаза и уши».

— А одни публикации что... Видел я такое творение Вишневского однажды: «Надворный советник Греве подал в частную управу прошение на розыск украденных из хозяйского дома вещей на сумму 1183 р. В хищении подозреваются два бродяги по фамилии Васильев и Зайчиков, приписанных к Волгскому казачьему полку и проживающих в станице Горячеводской...» Скажите, господа, какова польза от этих объявлений?.. В них все распубликовано: и кто подозревается, и где воров надобно защучить. Разве они полезут в расставленные сети?..

— Да, недоброе у вас, в Пятигорске, творится,— горестно сказал Владимир Сергеевич.— И все оттого, что в Петербурге не утвердили наш проект. Несчастные Воды! Не было о них настоящей заботы и теперь нет...

«ВОЗМЕЗДИЕ»

В Пятигорск приехал областной прокурор генерал-майор Худинский, высокий, тонкий как жердь человек весьма строгих правил, как и подобает стражу порядка. Войдя в канцелярию окружного стряпчего Панарского, тоже человека на вид строгого, Худинский извлек из папки стопку документов с жалобами, положил их на стол и вынес приговор:

— За такие безобразия вас всех здесь нужно привлекать к ответственности!

Панарский поспешно надел на нос пенсне и стал читать жалобы. Первым было прошение пятигорского купца Рахманова и бывшего предводителя Кизлярского дворянства Арешева о том, что городской голова Кон-дратий Афанасьев занял у них по одной тысяче рублей на постройку лавки и до сих пор не отдает долг. Кроме того, начал строить козни против них: первого обвинил в утайке доходов дабы скрыться от налогов, второму приписал самовольный захват земли для расширения усадьбы. Обращались они в окружной суд, но там не стали разбирать гражданский иск, а послали дознавателей для подтверждения претензий городского головы, и те, разумеется, обнаружили утайку доходов и самовольный захват земли. Но кто из торговых людей не утаивает свои доходы, кто из местных жителей Пятигорска не прихватывает самовольно лишних пятнадцать-двадцать аршин земли при расширении собственных усадеб?

«Мы, конечно, виноваты в своих грехах,— писали Рахманов и Арешев,— но это не дает право городскому голове не возвращать долг, а окружному суду — не разбирать гражданский иск. Заступитесь за нас, господин областной прокурор, приведите к порядку городские и окружные власти Пятигорска...»

Вторая жалоба была от владельца питейного заведения Барышева, который писал о том, что городской голова не только сам часто заходит в его заведение, пьет, ест бесплатно, но и стал приводить с собой чиновников- казначейства и полицейского управления. Барышев не против того, чтобы Афанасьев посещал бесплатно питейный дом, на то он и власть; не против и чиновников окружных угостить раз-другой, но постоянно поить-кормить задарма такую ораву каждую субботу — дело накладное, разор настоящий. «Обращаться к старшим окружным начальникам я не посмел — опасно. Тот же Кондратий так прижмет, что завоешь волком...»

Третья жалоба была анонимная, без подписи. Анонимщик, по всему видно, приказчик, писал, что чиновники городской и окружной управ занимаются вымогательством. Придут покупать товар, цена обозначена, а они — «дорого», требуют купца. А купец, когда ему доложишь об этом, затрясется от страха, машет рукой: «Продай, за ту цену, которую дают!» Чиновнику-то то-пар продашь за полцены, а с простого люда приходится драть вдвойне, наверстывая упущенное...

Четвертым был рапорт командира 22-й пехотной дивизии генерал-майора Фролова, который доносил командующему войсками на Линии о том, что он, находясь на лечении в Пятигорске, был жесточайше оскорблен и унижен. На квартире, где он жил, у него украли именное оружие —шашку с золотым эфесом; вдобавок увели с пастбища пару вороных коней. О краже он заявил в частную управу, был там вежливо принят, но вежливость сия обернулась полнейшим бездействием по розыску похищенного и похитителей. Он до глубины души возмущен поведением и отношением к служебному долгу городничего, надворного советника Вишневского. «Ежели на мою просьбу он так реагировал,, то легко представить, как он относится к людям, чей ранг и положение ниже... И пятигорский комендант подполковник Якубович смотрит на бездеятельность городничего сквозь пальцы. О сих безобразиях считаю своим долгом донести вашему превосходительству, имея в. виду вмешательство вашего превосходительства в преступное пятигорское дело и наказание виновных».

— Что скажете, Яков Алексеевич?— кивнув на жалобы, едко спросил окружной прокурор.

Панарский тяжело вздохнул, пожал плечами:

— Виноват! Иного не скажешь. Когда творится беззаконие— чиновники правосудия всегда виноваты.

И стряпчий пустился в объяснения, почему именно он виноват. Он знал о том, что Рахманов и Арешев обращались в окружной суд с гражданским иском и чем это дело кончилось. Ему ведомо было то, что городской голова сам кормился и устроил это многим чиновникам городских и окружных учреждений. Первым желанием было прижать пользующегося своей властью голову, но в окружном совете предупредили: Афанасьева не

трогать.

Что касается городничего, Панарский также пытался указать надворному советнику на бездеятельность, но попытки стряпчего также не увенчались успехом. Комендант Якубович, он же окружной начальник, дал стряпчему понять, что яйца курицу не учат.

Что касается остальных анонимных жалоб, то Па-нарский видит их впервые, а если бы они и поступили, то на основании законоположения не были бы рассмотрены, так как приравниваются к навету, лжи закулисной, и поэтому находятся вне закона.

Генерал-майор Худинский язвительно улыбнулся:

— А вы, любезный Яков Алексеевич, ловко умеете уходить от ответственности!

— А что, разве я не прав?—уже смело спросил Па-нарский, чувствуя, что гроза начинает уходить в сторону.

_ Ну, где же «прав»?.. Ежели судить не по закону, а по совести, то вся ваша защита г—карточный домик. Возьмем анонимки. Почему люди не подписываются под жалобой?.. Боятся расправы! А ведь в каждой анонимке есть крупицы правды. Скажите, положа руку на сердце, покупают ваши чиновники товар у купцов за полцены?

— Конечно, покупают. Но не только у нас, но и у вас, в Ставрополе.

— Воровство в городе процветает? Так ведь? Командующий приказал пресечь сии преступления,— открыл карты областной прокурор.

— Это уже другой разговор,— окончательно оправился Панарский, поняв, что если бы не приказ Еману-еля, то вряд ли Худинский сам приехал в Пятигорск, проделав утомительный путь, а отослал бы жалобы почтой с предписанием разобраться на месте и принять надлежащие меры. На том бы и кончилось. А теперь вот будут тревоги и волнения. И непременно жертвы.

— Что ж, придется привлекать к ответственности Кондратия Афанасьева,— наметил Панарский. первую жертву.

— Непременно! Предать суду за использование власти в корыстных целях,— подтвердил генерал.

— Жалко не Кондратия, а других... Других зацепим и запятнаем, добрых, порядочных чиновников. Они просто поддались на хитрость городского головы,— почесал затылок Панарский, выясняя, как на это дело смотрит областной прокурор.

— Добрые и порядочные не поддаются!—изрек генерал известную и незыблемую истину.—Всякие преступления наказуемы. Слава богу, перед законом все равны.

— И все ж таки позор! Чиновников городских и окружных властей будут судить,— тяжело вздохнул стряпчий, обдумывая, как повернуть дело Афанасьева, чтобы овцы были целы и волки сыты, закон соблюден и побочных жертв и громкой огласки не было. «Следствие-то не станет вести сам генерал, а поручит мне. Судить будет наш окружной суд, а там люди свои — ворон ворону глаз не выклюет...»

— И Вишневского отстранят от должности городничего?— забросил вторую удочку стряпчий.

— Непременно!

— Сие будет удар господину Якубовичу. А он поставлен самим графом Паскевичем и утвержден государем,— закинул стряпчий третью удочку, опасаясь, как бы этот удар не задел рикошетом и его, и Худинского, и, быть может, даже самого Емануеля.

— Боюсь, что придется и здесь наказать виновных. Командующему стало известно безалаберное растранжиривание денег на закупку строительных материалов. И каких денег!.. За одно это по головке не гладят, милостивый государь...

Пока Панарский вел следствие по некрасивому делу Кондратия Афанасьева, пока областной прокурор лично давал ход жалобе генерал-майора Фролова, допрашивая Вишневского и вникая в деятельность частной управы и Строительной комиссии, Пятигорск потрясло новое неприятное известие: шайка абреков напала на селение Незлобное, подожгла его, разграбила, зарезала священника, захватила в плен молодых женщин, в том числе двух поповских дочерей, угнала скот. На бульваре, на базаре, в лавках, купальнях и у источников только об этом и говорили.

— Сколько лет было тихо, мирно и вдруг!..

— А Незлобное-то где? Рядом с Георгиевском, в тылу. Вон куда проникли разбойники!

— И нам теперь, живя на Водах, на самой кордонной линии, несдобровать! Нападут ночью и всех перережут!..

Многие больные стали поспешно уезжать домой, местные жители вооружаться, покупая на базаре пистолеты и кинжалы, ладить запоры на воротах, превращая усадьбы в крепости.

Якубович метал громы и молнии. С пеной у рта доказывал Худинскому, что Энгельгардт настолько развалил кордонную службу, что поставил под угрозу разбойничьих нападений все населенные пункты на Под-кумке, что по-настоящему охраняется только Пятигорск войсками, подчиненными ему, коменданту. Василий Васильевич пытался отвлечь прокурора от следствия по неприятному делу растранжиривания казенных денег и отвести от себя удар.

Худинский, прежде чем донести о случившемся в Ставрополь, направил нарочного в Кисловодск к Энгельгардту, которого просил приехать в Пятигорск для выяснения причин нападения абреков. Но нарочный вернулся ни с чем: Энгельгардта в Кисловодске нет.

— А Устинов, его правая рука, что говорит?—спросил Якубович у курьера.

— И господина Устинова тоже нет.

— Вот видите, ваше превосходительство, обоих нет. Уехали на охоту, а там в картишки играют и винцо попивают!— подливал масла в огонь Василий Васильевич.

А Энгельгардт и Устинов не охотились. Получив известие о набеге на Незлобное, они срочно выехали на восточную оконечность кордонной линии, проехали по всем казачьим заставам, придирчиво проверяя службу нарядов, ища дыру, через которую проскочила шайка абреков. Генерал повелел дежурным на постах прочесать свежеубранные поля, луга, лесные полосы, прис-тально'отыскивая следы копыт на влажной от недавнего дождя земле.

Широкую свежую полосу следов от табуна обнаружили только на участке между станицами Марьинской и Павловской. Там и перестрелка была в прошлый день на рассвете, когда шайка абреков, появившаяся неожиданно с тыла, угоняла за кордон табун коней и десять пленниц. Разбойники бросили насмерть перепуганных женщин, а косяк лошадей все-таки угнали к себе.

Энгельгардт, осматривая полосу, сказал:

— Да, именно здесь они ушли. А вот как они к нам попали?.. Не по воздуху же, не на крыльях перелетели через кордон и оказались вон где —в селении Незлобном... Ищите, ищите след, ведущий в нашу сторону,— приказал он.

Однако поиски не увенчались успехом. Все перешарили, следов не нашли.

— Загадка!—нахмурил брови Энгельгардт и обратился к Устинову:

— Николаша, у тебя нюх как у борзой. Поезжай,

братец, в Незлобную, порасспроси жителей. Быть может, абреки где-то между Невинкой и Кумой, не на нашей линии, прорвались через кордон?.. Поезжай, друг сердечный, а я тебя буду ждать в Пятигорске...

В Пятигорске Владимир Сергеевич наткнулся на генерала Худинского, который сразу же взял его в оборот, высказывая то, что услышал от Якубовича.

— Андрей Семенович, не горячитесь, дорогой, и не пойте с чужого голоса,— сказал Энгельгардт областному прокурору, с которым он был на короткой ноге.— Пойдемте лучше пообедаем, а то у меня с утра не было во рту маковой росинки...

На второй день в Пятигорск приехал Устинов и нашел Энгельгардта в кабинете Якубовича: генерал Ху-динский «мирил» двух комендантов, призывая не ссориться, а сесть за стол и наметить меры по усилению охранной службы.

Увидев Устинова, Энгельгардт живо спросил:

— Ну, что, Николаша?

— Набег лежит на совести предводителя нашего дворянства подполковника Толмачева.

У сидящих вытянулись лица: как? почему? Первым оправился от неожиданного известия прокурор:

— Я не понимаю вас, господин плац-майор... Какое отношение имеет к набегу предводитель дворянства?— спросил он.

— Имеет, ваше превосходительство. По его вине совершено злодеяние,— смело ответил Устинов и рассказал о том, что ему удалось узнать у жителей Незлобной и в других станицах.

— Надвигалась страда, урожай богатый, а рабочих рук у помещиков маловато. Вот и приехали они в Пятигорск к своему предводителю: у тебя-де, Василий Петрович, в ауле Коши живет мирный кабардинский уздень Исак Кошев, а у него брат, Аджигельды, он родичей жены в горах имеет. Аджигельды в прошлые годы не раз ездил за кордон и приводил для тебя холопов, они старательно трудились в твоем имении, и платил ты им недорого. Постарайся ныне и для нас, закупи на страду горцев. Иначе затянем уборку, хлеба осыпятся, убыток сплошной — выручки от продажи зерна не будет...

— Позвольте, господин плац-майор!—прервал прокурор Устинова и официально обратился к Энгельгардту:

— Ваше превосходительство, вы давали разрешение подполковнику Толмачеву на ввоз холопов из-за кордона?

Вопрос был щекотливый. Дело в том, что приказом командующего в горы разрешалось выезжать только по специальным билетам, выданным комендантом Кисло-водской линии. И не каждому желающему, а надежным, проверенным людям.

— Нет, господину Толмачеву я не выписывал билета,— ответил генерал.

— Каким же образом он направлял по своему делу в немирные аулы брата мирного кабардинского узденя?— ухватился прокурор за грубейшие нарушения инструкции.

— Понятия не имею, господин прокурор,— недоуменно пожал плечами Энгельгардт.

Заикнулся и что-то хотел сказать Якубович, но Ху-динский повелительно поднял руку, строго взглянул на подполковника:

— Прошу не перебивать! Дайте выслушать господина плац-майора.

Устинов стал продолжать:

— И вот дружки ведут, значит, разговор так и сяк. Постарайся-де для нас, Василий Петрович. А он им в ответ: «Закупка холопов в немирных аулах — дело рискованное. Для себя доставить из-за кордона двух-трех работников не так страшно. А для многих и много?.. Опасная-де картина может получиться. Да и не пропустит много-то с чужой стороны урядник на кордонном посту, хотя бы и по билету»...— «А ты все-таки постарайся достать у Энгельгардта билеты. А с дежурными урядниками мы сладим: сунем им красненькую, и станут сговорчивее»,— говорят помещики.— «Нет,— говорит Василий Петрович,— генерал Энгельгардт — сухарь и жила. От инструкции не отступит ни на шаг. Представьте, он даже мне не дал билета».—«А сам-то ты у кого доставал билеты?»—спрашивают они.—«Сам-то?... У георгиевского коменданта, Василия Васильевича»,— ответил Толмачев.—«Так к нему и теперь обратись. Он ныне не только комендант Пятигорска, но еще и директор Вод»,— настаивали они.

Якубович, смутившись, снова что-то хотел сказать,

но его резко оборвал прокурор:

— Когда я разговариваю х человеком, считайте, что

веду дознание, и прошу не перебивать, милостивый государь! Продолжайте, господин плац-майор...

— Теперь-де у Василия Васильевича больше власти,

он, слыхать, не подчиняется даже генералу Энгельгардту,— нажал голосом на последнюю часть фразы Устинов.— А Толмачев уперся: «Нет,—говорит,— Якубович

ныне стал шибко фасонистым, строит из себя большого начальника, к нему не подступись». Дружки обиделись: «Какой же ты после этого предводитель дворянства, коль не желаешь службу сослужить, уважение нам сделать. Имей в виду, что перевыборы скоро»...

Толмачев крякнул от досады и вытащил из ящика стола конверт:

— Тут у меня десяток чистых билетов, Василий Васильевич удружил про запас. Так и быть, пусть доброта нашего уважаемого коменданта послужит на благо процветания пятигорского дворянства,— заполнил билеты и вручил их просителям.— А теперь,— говорит,— давайте составим доверенность на имя Аджигельды.

Теперь Худинскому стала ясна картина всей махинации. Он сурово посмотрел на пятигорского коменданта, побледневшего и виновато опустившего голову. Устинов же, докладывая, косился на своего врага, думая: «Вот раздену тебя донага, пусть посмотрят, каков «бог власти» на Подкумке и в Пятигорском округе...»

— Ну а дальше уже шло как по маслу,— продолжал Николай Дмитриевич.— Снарядили господа дворяне в экспедицию Аджигельды. Дали ему по сотне, чтобы он на обратном пути сунул дежурным урядникам, ежели те на сторожевом посту заартачатся. «Закупил» Аджи-гельды в немирных аулах десять холопов, доставил их хозяевам. И стали они убирать хлеб с утра до вечера. На ночь хозяева увозили работников в свои имения, после ужина запирали под замок в пустой амбар, охрану выставляли. А холопы, бывая в домах, высматривали, где стоят сундуки с добром, где висит оружие, где на выгоне пасутся кони.

Закончили они уборку, получили расчет — крохи за свой тяжкий труд. Злость горцев охватила: работали как волы, а что получили... Хвать хозяйское оружие, повязали взрослым руки, кляпы в рот. Из сундуков добро в мешки сложили, молодых бабенок, ни живых ни мертвых, на хозяйских коней вместе с добром погрузили. По сговору собрались в Незлобной, церковь ограбили, священника кинжалом, его дочерей —тоже на седло. Лошадей, что паслись на выгоне, сгуртовали в табун. На прощанье подожгли селение и дали тягу к станице Марьинской... Ну а остальное вам уже известно...

— Придется господина Толмачева отдать под суд за импорт сей и, возможно, вас, господин Якубович,—вну-шительно произнес Худинский.

Приехав в Пятигорск, прокурор полагал, что быстро управится с поручением командующего, но теперь к первому делу добавилось второе, чрезвычайно скандальное. Месяц прошел, пока докопался он до корней преступления и доложил об этом Емануелю.

В Пятигорске состоялся громкий и скандальный судебный процесс. Целую неделю судья и присяжные разбирали дело: выслушивали свидетелей Рахманова, Аре-шева, чиновников, которые «кормились» у купцов. И так и эдак крутили и вертели дело. И вынесли мудрое решение, от которого и волки были сыты и овцы целы: Афанасьева лишить выборного мандата и впредь не избирать его в органы самоуправления. Взыскать с него все предъявленные долги...

Более щекотливым было второе дело. За Василия Петровича заступилось окружное дворянство: уж очень много полезного делал предводитель для благополучия и процветания их общества... Свидетели кровавого преступления в Незлобном селении в один голос заявили, что они не предъявляют никаких претензий к Толмачеву. Адвокаты произнесли эффектные речи, нашлись покровители в штабе войск Кавказской линии и в Тифлисе...

И окружной суд вынес приговор: ссылаясь на такие-то статьи уголовного законоположения, учитывая огромные заслуги предводителя дворянства, беря во внимание его искреннее раскаяние и то, что пожар в Незлобном был быстро потушен и пострадавшие претензий не предъявляют, а захваченные в плен женщины вызволены, подполковнику Толмачеву вынести порицание и посоветовать дворянскому обществу не избирать его на пост предводителя...

Чтобы генерал Емануель не изменил решение окружного суда, блюстители правосудия послали один экземпляр приговора в Тифлис, управляющему всеми делами на Кавказе графу Паскевичу. Генерал-фельдмаршал в это время только что получил назначение в Польшу и в сутолоке сборов утвердил приговор не читая. Лишь

после этого суд направил второй экземпляр приговора областному начальнику. Емануелю теперь ничего не оставалось делать, как согласиться с решением окружного суда.

БУДНИ ВОД

Пошли слухи: Николай I изъявил желание посетить Кавказ, обозреть южные российские провинции, проинспектировать войска в Грузии. В военном министерстве разрабатывался маршрут экспедиции. Предполагалось, что монарх из Таганрога или Крыма отправится морским путем вдоль побережья, чтобы наметить опорные пункты для возведения Черноморской линии укреплений, а обратно в Россию — по Военно-Грузинской дороге и далее — через Ставрополь.

Узнав об этом, министр внутренних дел потерял покой: на обратном пути государь непременно заедет на Воды посмотреть на новый город, а Пятигорск и на город-то не похож. Строительство зданий на Подкумке шло черепашьими темпами. Прошло два года, старые Ермоловские и Александровские ванны снесли, а новые были возведены лишь до половины. Правда, государевы сборы всегда долги, Николай тяжеловат на подъем, но если он поедет на Кавказ через два, три, пять лет, все одно надо форсировать постройку зданий в Пятигорске.

Закревский послал письмо Емануелю по поводу недопустимо медленного развития окружного города на Водах. Между строк ядовито намекнул: ты, дескать, заварил кашу, чуть ли не за горло брал министерство внутренних дел, чтобы преобразовать Горячие Воды в город, ты эту кашу и расхлебывай.

Вслед за письмом была направлена комиссия для ревизии хода строительства. Ревизоры вместе с Еману-елем приехали в Пятигорск и засучив рукава принялись за дело.

Прежде всего они подняли все документы, касающиеся расхода высочайше отпущенных средств. И сразу же выявили разбазаривание огромных сумм на бестолковую закупку строительных материалов способом «офицерских операций». Хотя инициатором этих «операций» был бывший комендант Якубович и на его месте сидел уже другой — полковник Озерский, взятки с него гладки, за преступную выдумку отвечать пришлось областному

начальнику: он подписал разнарядку о выделении офицеров из полков для командировок в качестве закупочных кондукторов, о чем имеется соответствующий документ.

Ревизоры были возмущены, увидев, что свыше пяти тысяч денег израсходовано на расширение и улучшение дороги от Пятигорска до Кисловодска и Железновод-ска. Волосы поднялись у них на голове, когда в их руки попались документы о постройке деревянной галереи и Елизаветинского колодца, беседки у Михайловского источника, временных навесов у Ермоловских, Александровских и других ванн, на что израсходован лес, привезенный из центральных губерний России на сумму пятнадцать тысяч. И опять-таки это было с ведома Ема-нуеля.

Тряслись руки у ревизора, когда держали ведомости и счета на уплату денег за содержание воловьего транспорта, делового двора и починку старого инструмента — высочайшие деньги утекали меж пальцев.

Ревизия остатков строительных материалов, хранящихся на складах, привела комиссию в ужас. На великие тысячи гниет лес, ржавеет железо, портится инструмент, съедает, моль веревки, войлок, сукно, парусину Вопиющая бесхозяйственность!

Прятали глаза от стыда члены Строительной комиссии Чайковский и Бернардацци, испытывая на себе суровые взгляды петербургских чиновников. Они чувствовали себя преступниками, хотя их «преступление» в том, что они были устранены от дел по воле столичного начальства, повелевшего передать всю власть на Водах в руки Якубовича. Ревизоры не захотели выслушать ни Чайковского, ни братьев архитекторов. Вывод ревизии был убийственным: постройка казенных зданий на Водах идет медленно по двум причинам — высочайшие ассигнования расходуются не по целевым статьям, допущена преступная бесхозяйственность.

Чтобы ознакомить Емануеля с актом, ревизоры пришли на аудиенцию к начальнику Кавказской области.

Георгий Арсеньевич догадывался, для какой цел» Закревский прислал сюда чиновников особых поручений. Ему стало известно, что Паскевич, уезжая в Варшаву, встретился в Петербурге с Закревским и попросил его найти способ прижать «ставленника Ермолова», да так, чтобы государь убрал его с Кавказа.

193

Заказ М 372

Емануель пригласил ревизоров сесть, стоя выслушал их выводы, молча прошелся по кабинету, повернувшись к ним,сказал:

— Не это главные причины медленного строительства. И не в моем «самоуправстве» дело. Самоуправство было вынужденное и спасительное. Ежели я бы не приказал построить галереи, беседки, навесы, то леса, парусина, сукно уже сгнили бы на складе. Деньги, употребленные на улучшение дорог, лежали бы мертвым капиталом в банке, потому что платить их некому — вольнонаемных мастеров мало, да и те, что есть, уезжают. На улучшение дорог пришлось ставить солдат, и они за пять тысяч сделали работу на двадцать тысяч.

Причины затяжного строительства в другом — в безалаберном управлении Кавказскими Минеральными Водами, в лишенном здравого смысла отпуске высочайших денег. Министерство внутренних дел предоставляет деньги частями — по семьдесят тысяч в год, что не дает возможности своевременно заготовить строительные материалы и заключить соглашения с артелями, а заключив, расплатиться с ними.

Строительная комиссия лишена права заключать контракты на сумму свыше двух тысяч рублей, даже по свему усмотрению начать работы она не может: нужно разрешение из области и Тифлиса. А тифлисское начальство рассматривает наши рапорты полгода. Артели без дела, без заработка сидеть не могут, берут расчет и уезжают... Горы бумаги, а строительство не движется.

Ваши замечания, господа, о воловьем транспорте, если говорить мягко, свидетельствуют о вашей неосведомленности. На чем прикажете возить камень, песок, глину из карьеров к строительным площадкам?.. Зачем нужен деловой двор? А где, по-вашему, пилить лес, гасить известь, держать кузницу, слесарную, приспособления для точки инструментов?.. Наконец, где хранить обработанные материалы?.. Не забывайте, кроме казенных зданий, жители города ставят свои дома. Оставь без присмотра хотя бы на одну ночь материалы, и к утру не будет ни обтесанного камня, ни кирпичей, ни досок и бревен...

— Так-то оно так, но наши выводы основаны на документах, а ваши слова к акту не пришьешь. Мы как ревизоры выполняем свои обязанности,— оправдывались петербургские чиновники...

На защиту Емануеля стал новый главнокомандующий на Кавказе генерал-аншеф барон Розен. Тяжкие обвинения с Георгия Арсеньевича были сняты...

В мае 1831 года восьмитысячный отряд мюридов, возглавляемый имамом Кази-Муллой, осадил крепость Бурную. Емануель немедленно выехал на левый фланг Линии. Сосредоточив войска у крепости Грозной, он внезапно атаковал осаждавших и разбил их. Противник оставил на поле около полутора тысяч мюридов. Но немалые потери понесли и русские. В сражении был тяжело ранен сам Емануель. Его привезли в Пятигорск и поместили на лечение в дом неимущих офицеров. Отсюда он послал рапорт Розену: если его вылечат, то все равно он будет не годен к строевой службе, надо уходить в отставку.

Розен оказался в тупике: кому доверить командование войсками на Линии? Вот разве что Вельяминов... Это испытанный в боях на Кавказе генерал, правая рука Ермолова. Он храбро сражался с турками на европейском театре, бил неприятеля под Кулевичами, Шум-лой и за Балканами. Но дозволит ли император снова вернуть его на Кавказ? Неужели после таких блестящих побед на западе Вельяминов не заслужил права командовать войсками на Линии? Наверное, выветрился из него «демократический дух»... Розен послал прошение государю, и тот смилостивился...

Приехав на Кавказ, Вельяминов выехал в Пятигорск принимать дела от Емануеля. Друзья встретились, расцеловались.

Вельяминов был ярко-рыж, лицо белое, тщательно выбритое. Порывистые движения, резкость и категоричность в суждениях. Начинал он службу в 1802 году унтер-офицером лейб-гвардии Семеновского полка. Через три года в сражении с наполеоновскими войсками под Аустерлицем получил первую награду — орден Святой Анны IV степени, прославился в Отечественную войну двенадцатого года, но по-настоящему добрая слава пришла к нему на Кавказе, под рукой Ермолова. И вот теперь он снова, после трехлетнего перерыва, был

здесь, сидел возле кровати Емануеля и выспрашивал у него о кавказских делах.

— Что тебе, Алексей Александрович, рассказывать о них, ты и так знаешь все не хуже меня,— отвечал слабым голосом потерявший много крови Емануель.

— Все, да не все. К примеру, кто таков Кази-Мулла?

— Это мулла, Алексей Александрович. В ауле Яраг «а съезде вольных обществ Дагестана духовенство, кадии и старшины провозгласили его имамом — руководителем начавшейся «священной» войны, газавата. Они дали ему имя Кази-Магомед. Как донес лазутчик, обряд провозглашения был прост и примерно выглядел так: «Именем пророка повелеваем тебе, Кази-Магомед готовить народ к войне с неверными и теми, кто якшается с ними. Рай ожидает тех, кто падет в бою, а живых и победивших — свободная жизнь.., Отныне объявляется полное равенство всех, кто будет участвовать в газавате!»

— Равенство!.. Вот первая приманка, на которую пошли обездоленные горды!— воскликнул Вельяминов.

— Провозглашено было, что все, кто торгует с рус-скими,—враги бога и народов Дагестана, их имущество будет отобрано в пользу бедных и мюридскую казну,— продолжал Емануель.— Все долги и обязательства ханам, бекам, связанным с русскими, как денежные, так и земельные, отныне отменяются. Все ростовщики, дающие ссуды под проценты, подлежат казни, а имущество их будет роздано мюридам.

— За такие обещания будут драться, не щадя себя... Крови много прольется,— поморщился Вельяминов.

Вот то-то и оно, друг... А Паскевич хотел разделаться с мюридизмом одним ударом... Действия Кази-Магомеда умны. Ездил по аулам с проповедями, в которых сеял «высокие очищающие зерна нового учения»...

— Вот как?!—вскинул рыжие брови Вельяминов.

— Именно так. К примеру, запрещено курить табак, пить вино, недопустимы ложь, взаимная вражда, клятвоотступничество, разврат... Кази-Магомед внедрил шариат. И, что самое главное, провозгласил равенство богатых и бедных, как в личных делах, так и в управлении обществом. Он внушил простым людям, что адат разлагает народ, темнота, рознь и дикость ослабляют его. Шариат очищает от скверны, утверждает порядок и единство среди мусульман. И результат какой, послушай, Алексей Александрович,— приподнялся на подушке Емануель — Простые люди в горах сложили и поют песни такого содержания: честь и слава Кази-Магомеду, труженику ислама, защитнику бедных, грозе ханов... Заметь: «защитнику» и «грозе»!.. Они поют: Кази-Маго-мед соединил народы Дагестана и Чечни. Он посланник аллаха, пришедший к нам, чтобы кинжалом творить правду и суд. В нем соединились сила, мудрость и величие!.. Да погибнут ханы от его кары, как воробьи от клюва ястреба... Все мы братья, равные друг другу, одинаковыми сделал нас аллах, а потому воспоем ему славу, и да погибнут от нашей шашки враги!.. Как однозначно понял народ «равенство»!

— Это уже не тот мюридизм, какой был при Ермо

лове, а новый — воинственный, вооруженный кинжалом и шашкой... Значит, газават будет длиться долго!— пришел к выводу новый командующий, озабоченно хмурясь.— А кто помощники у имама, не слыхал? и

— Умны и храбры, как не слыхать!—ответил Емануель.— Правой рукой у Кази-Магомеда Шамиль, сын аварского узденя. Получил хорошее мусульманское образование, изучил арабских мудрецов, не расстается с книгами Древней Персии... С раннего детства занимается телесными упражнениями. Хилый от природы, он имеет несокрушимое здоровье, невероятную силу и ловкость. Юношей легко перепрыгивал через стоящего рядом человека, яму в двенадцать аршин шириной. В беге, в вольной борьбе никто не смел с ним состязаться... Лето и зиму ходил босиком, грудь нараспашку. Всякое повреждение закаленное его тело переносит без малейшего вреда для себя... Есть у имама и другие помощники — Гамзат-бек, Хаджи-Мурат...

— Серьезные противники!—покачал головой Вельяминов.—Теперь нам придется иметь дело с объединенными силами всего горского населения, пора расплачиваться за нашу политику на Кавказе!..

Оба генерала понимали, что серьезность создавшегося положения заключается не в руководителях движения мюридизма, а в том, что они сумели превратить в народное, освободительное, направленное против русского царизма. Безнаказанные действия больших и малых начальников на Кавказе, притеснявших горцев, вызвали взрыв недовольства. Все богатые и бедные взялись за оружие. Ханы, беки и старшины, идя на «свя-

щенную» войну, хотят освободиться от проникновения влияния русских в горы, жить по-прежнему, держа в повиновении своих холопов. Бедные, поддавшись на приманку равенства и свободы, хотят освободиться от внутренних угнетателей и царского колониализма. Но будет ли фактическим равенство, основанное на мюридизме? Пока рассеются иллюзии простых мусульман, сколько крови прольется на Кавказе! Сколько лягут костьми горцев и русских!..

Вельяминову было ясно, что он принимает тяжелые обязанности — впереди длительная и мучительная борьба. А что же будет с Емануелем, каковы его виды на будущее?

— А мне,— горестно вздохнул Емануель,— остается одно — подлечиться и уехать. Куда-нибудь в Россию доживать свой век...

После месячного лечения Емануель собрался уезжать из Пятигорска. Прощание с городом было тяжелым. Генерала застало еще одно неприятное известие: Кази-Магомед собрал огромную партию горцев, прорвался через Сунженскую линию и разграбил Кизляр. Много убитых и раненых, захвачено и увезено около ста семидесяти мирных жителей, преимущественно женщин. Кази-Магомед безнаказанно ушел в горы...

У подножия Машука строился, вытягивался прямыми улицами город. Однако работы в казенных и частных домах не были завершены — не было необходимых глины и алебастра, из которых можно было изготовлять крепкую штукатурку, лепные украшения на стенах и потолках.

Строительная комиссия снарядила команду солдат под руководством молодого инженера-путейца, поручика с созвучной ситуации фамилией — Глинского на поиски остродефицитных, материалов. Через месяц поисковики вернулись, обнаружив недалеко от Пятигорска редчайшего качества глину и довольно крупные залежи алебастра. Кроме того, они наткнулись на охру, ярко-желтую, нежную, потрешь комочек между пальцами, рассыпается в порошок — теперь есть чем красить полы, железные крыши, водосточные трубы.

Началась разработка карьеров. Оживились мастеровые— штукатуры и лепщики. Печники стали выкладывать в домах очаги и голландки, звонкий кирпич пошел на облицовку деревянных стен и зданий, которые теперь обретали привлекательный вид, да и прочнее стали.

Население города увеличивалось, а топить печи в домах, купальнях, госпиталях, казармах и учреждениях нечем — рубить лес в окрестностях начальство запретило, порубщиков ловили и накладывали большой штраф; кустарник в пойме Подкумка давно вырублен.

Снова снарядили партию инженера Глинского: мо

жет быть, каменный уголь или сланцы обнаружат. Разведчики исследовали долины и ущелья в верховьях Под-кумка и Малки, добрались даже до Приэльбрусья и привезли из Учкулана лишь образцы руды с содержанием свинца. Свинец тоже нужен на пули для воюющей армии, но топливо...

Братья Бернардацци как-то услышали, что ставропольский урядник Бахтияров, посланный областным архитектором Гайворонским на поиски белой глины, нашел в верховьях Кубани, около Хумаринской крепости, выходы пластов «земляного» угля. По распоряжению генерала Вельяминова в Хумаре приступили к разработкам угольных запасов.

Иосиф и Иоганн доложили об этом новому пятигорскому коменданту и окружному начальнику полковнику Озерскому, которого жители, города прозвали «индюком» за непомерную полноту и неповоротливость. У полковника было красное лицо, седеющие пышные бакенбарды, зачесанные вперед а ля Николай I, зеленые злые глаза навыпучку, голос гогочущий.

Выслушав архитекторов, полковник укоризненно прогоготал:

— Зачем ко мне... не со своим... уставом?

— Топливо тоже нас касается. Зимой в нашей вилле холодно — карандаш из рук вываливается. Пищу готовить не на чем,— ответил Иосиф.

Полковник пошамкал мясистыми губами, медленно подошел к карте, висевшей на стене его кабинета, спросил:

— Где... Хумара?

Иосиф показал на извилистую жилку Кубани.

— Сколько верст?

Архитектор ответил. Полковник опять пошамкал губами:

— Горы! Дорог нет, одна тропа. Напрямик вьючно возить накладно...

Бернардацци уже успели раскусить Озерского: с виду человек неповоротливый, однако, если его расшевелить, то вдруг он обнаруживал кипучую энергию.

— Зачем напрямик и вьючно?.. Можно возить уголь в обход гор, на подводах, по дороге через станицы Суворовскую и Баталпашинскую,— настаивал Иосиф.

— Ив обход далеко...

— Из Ставрополя до Хумары еще дальше, а уголек возят.

— Хорошо. Я подумаю. Благодарю.

Озерский вызвал к себе нового городского голову купца Симонова.

— Так-то исполняете устав, почему не докладываете про уголь?

Симонов сжался, непонимающе замигал глазами.

— Про какой, ваше превосходительство, уголь?

— А вот про какой!—и полковник «прогоготал» об открытии залежей каменного угля в верховьях Кубани. Архитекторы почли долгом немедленно донести о находке, а он, городской голова, в обязанности которого входит в первую очередь заботиться о благе жителей Пятигорска, и в ус не дует...

— Уголь?.. Лежит под небольшим пластом земли?., Его же лопатой можно нагружать в подводы, не то что в донской степи, в шахтах добывать!.. Это же клад! Золотая жила!—захлебнулся от радости Симонов, знающий, что такое уголь и какова его цена на Кавказе.

— Найдутся ли охотники?—спросил Озерский.

— Боже ж мой! У нас ухватистых людей лопатой греби! Только не прозевать бы захватить участок, скорее получить разрешение на разработку угля, а то ставропольские купцы-горлохваты наложат лапу на Ху-мару, и тогда уголек будет вдвое дороже.

— Разрешение будет!— заверил полковник...

Вскоре необходимые документы были получены. Пятигорский купец 3-й гильдии Фролов и Афанасьев, ставший тоже купцом, быстро сколотили из базарной голытьбы артель рудокопов, наняли десять возчиков с фурами, на окраине города соорудили склад, и потек хумаринский уголек на Минеральные Воды. Из труб домов и казенных зданий начал виться темноватый, с непривычным густым запахом дымок...

Еще одна проблема мучила Пятигорск — осветительная. Ее взялся решить сам Озерский. Случилось так, что вызвали его ночью по срочному делу в комендантское управление. Спеша на службу, он упал в яму и сломал ногу. В госпитале он вызвал городского голову и устроил ему разнос:

— Черт знает что творится в городе!.. Ночью на улицах темень, хоть глаз коли! Ни пройти, ни проехать!.. Поставить столбы на бульваре и других улицах, осветить город!—приказал он.

— Боже ж мой! Да разве у вас, ваше благородие, об этом у одного болит душа! У меня ж сердце изнывает! Но что я, голова, могу сделать? В думской кассе на освещение ни копейки!—взмолился Симонов.

— Тряхни купцов!

— Брал за шкирку-с. Огрызаются. У наших-де лавок есть фонари, а улицы нас не касаются!.. Да оно и правда, накладно купцам содержать освещение в городе. Фонарей двести надобно повесить. Ежели по одной свече будет сгорать за ночь, то два пуда стеарину в дымок превратится. За месяц — шестьдесят пудов. За год-— свыше семисот пудов. Где такую прорву свечей взять? И сколько они будут стоить!—подсчитывал купец.— Купцы ежемесячно доставляют из Ставрополя по пятнадцати подвод со свечами, и жители расхватывают их моментально.

— Плошки с белой нефтью в фонари ставить!.. Освещаются же так Кизляр и Моздок,— подсказал комендант.

— Вот плошки с нефтью — выход из положения! — ухватился Симонов.— Ежели перейти бы на нефтяное освещение да и отопление тож — зажили бы, как у Христа за пазухой... Но к нефти не подступишься. Близка она, как локоть, а не укусишь!..

Жидкое топливо было действительно близко, всего лишь в двухстах верстах от Пятигорска, на Сунже. Около крепости Грозной таились богатейшие залежи нефти. Гребенские казаки, жители Кизляра и Моздока давно добывали ее из колодцев и ям, возили в бочках, торговали на базарах и ярмарках. Нефть — прекрасный смазочный материал для смоления лодок. Терцы научились превращать тяжелую, густую черную нефть в легкую белую, которая горит в плошках и лампах без копоти. Тр и брата Дубинины, Василий, Макар и Герасим, крепостные графини Паниной, отпущенные на кавказские заработки, смастерили перегоночный аппарат очень простой конструкции: в сорокаведерный железный куб, поставленный на кирпичный очаг, вливают нефть и подогревают ее. Куб плотно закрыт деревянной крышкой, от которой идет вниз медная трубка и опускается в ведро. При подогреве легкая нефть поднимается вверх и вытекает чистой, светлой струей в ведро.

— У меня ж давно руки просятся к этому делу. Светлая струйка-то золотая. Королем нефтяным можно бы стать. Не подступишься к грозненской нефти потому, что у нее есть уже хозяин — штаб войск Кавказской линии. Солдаты и казаки роют колодцы и ямы, охраняют промыслы. Смотритель отпускает нефть только по специальному закупочному патенту, выданному штабом. Приехал как-то,— рассказывал Симонов,— я в Ставрополь, а там, в штабе, говорят: плати пошлину за право закупки и продажу нефти по рублю за бочку — это в пользу содержания войск да плюс двадцать копеек — в пользу церкви. Оказалось, патент дают не каждому — требуется поручительство от местного военного и гражданского начальства, что ты не прохвост, не связан с немирными горскими князьями. С мирными — пожалуйста, торгуй, а с теми, кто точит на Россию кинжал,— ни в коем разе.

Второе, чта отпугнуло Симонова от нефти — это то, что в Пятигорске спрос на тяжелую черную нефть невелик, на легкую белую — другое дело, покупателей тысячи. Нужен перегоночный аппарат. Аппарат тот вроде бы нехитрая штука. Попытался Симонов изготовить ее, нанял мастеровых, те сделали пробную «перегонку» на пять ведер. Влили нефть в котел, закрыли туго крышкой, разожгли костер, начали греть... Греют, греют, а светлая жидкость из трубки не бежит. Подбросили еще дровишек, чтобы огонька побольше было. Опять не течет... Вдруг в, котле забурлило, заклокотало. Симонов и мастеровые кинулись прочь от очага. Только успели отбежать к дому, а котел как рванет — брызги в стороны, по всему двору огонь, еле-еле потушили пожар...

Симонов сам поехал в Моздок, разыскал старшего из братьев Дубининых, Василия, стал упрашивать его приехать в Пятигорск и смастерить «перегонку», Василий развел руками: не могу, не имею права. Моздокские купцы купили у него изобретение и запретили ему открывать секрет. Теперь-де изобретение наше, и ты им не распоряжайся.

Симонов кинулся к старшине моздокских купцов: «Так и так, разрешите Василию Дубинину смастерить мне «перегонку». Старшина как цыкнет: «Прочь отсе-дова! Ишь што захотел — монополку нефтяную в Пятигорске заиметь! На-кось выкуси!..»

— Вот сколько преград к нефти, ваше благородие, да каких!— закончил рассказ голова.

— Постой, друг, не отчаивайся... «Перегонку» мы смастерим. Обойдем моздокских купцов. Пошлю я туда инженера-путейца с письмом к коменданту, он мой старый приятель. Он затребует от купцов чертежи того аппарата, якобы для снятия копии и отсылки ее в штаб для просмотра. И дело сделано... А насчет патента — дело совсем простое... Вчера я получил из штаба Линии предписание, что заниматься войскам добычей нефти теперь, в связи с набегами мюридов, нет времени. Генерал Вельяминов приказал отдать грозненские промыслы в аренду. За содержание источников арендатор уплачивает штабу Линии десять тысяч рублей в год.

— Боже ж мой! Десять тысяч!.. Где взять сразу такие деньги!— схватился за голову Симонов.

— Арендатор обязан доставлять нефть в бочках для продажи в городах Кизляре, Моздоке, Георгиевске, Пятигорске и Ставрополе.”

— Все города Кавказской области! Сколько же потребуется бочек, лошадей, подвод?.. Сорок, пятьдесят — не меньше.

— Кроме того, господин голова, необходимо содер

жать колодцы и ямы промыслов в исправности, для чего в Грозной иметь своих людей: работных и смотрителя. Придется также казенную пошлину платить: рубль за

бочку и двадцать копеек в пользу церкви. Арендатор обязан иметь свой паром на переправе через Терек, при нем содержать служителей и караульных...

Симонов слушал, наклонив голову, что-то обдумывая.

— Что, не подходят статьи?—насторожился Озер-ский.

— Хочется и колется,— заискивающе улыбнулся городской голова.

— Поскольку хочется, то не должно колоться. Освещение города —дело наиважнейшее.

— И выгодное для купцов-подрядчиков,—услужливо подхватил Симонов.

— Поскольку так, то и разговору конец. Можете приступать,— произнес комендант...

* * #

Взять в аренду грозненские промыслы, пусть не ахти какие пока, стать хозяином жидкого топлива и смазочных материалов во всей Кавказской области — очень заманчиво. Но нужны по первоначалу деньги, и немалые, а наличных у Симонова нет: все ухлопал на закупку мануфактуры. Одному Симонову всю нефтяную ношу «е поднять. Надо объединиться, видимо, нефтяную артель создать...

По дороге домой Симонов завернул в лавку купца Ромашова и с глазу на глаз рассказал Сидору Сидоро-вичу про арендное положение.

— Окромя торговли, ты состоишь в пае с содержателем питейных домов в Пятигорске и Ставрополе титулярным советником Дмитрием Ездаковым. У вас денег наличных куры не клюют. На все первоначальные расходы хватит с лихвой... Дмитрий Ездаков бумажные дела знает тонко, к начальству в Ставрополе вхож — его в коренник,— предлагал городской голова.

— А ты?— спросил Ромашов.

— А я в пристяжку к вам, так чтобы масть была незаметной, поскольку я занимаю чин головы. И чтобы не тыкали пальцем — вот, мол, выгодное дело заграбастал, других купцов плечом оттолкнул. Завистники могут и сковырнуть с выборной должности, как Афанасьева...

Сидор Ромашов приехал в Ставрополь к Ездакову. Тот к начальнику штаба войск на Кавказской линии генералу Петрову, которому командующий поручил сдать в аренду Грозненские промыслы.

Павел Иванович Петров, коренной кавказец, объяснил Ездакову, что на положение уже откликнулось несколько охотников. Первым, чего никто не ожидал, заявку сделал командующий правым флангом Линии генерал Засс. Дальше шли командир горного казачьего полка майор Макаров, моздокский купец Николай Ав-дюхин, список замыкал нахичеванский (на Дону) купец Михаил Айвазов.

Дмитрий Ездаков, хорошо знавший платежеспособ-

ность претендентов на грозненскую нефть, убедил генерала в том, что гарантированный залог штабу Засс может выставить не свыше пяти тысяч рублей; у Макарова— вошь на аркане, вместо денег выставит доверенность от полковой общественной кассы; Айвазов, армянский купец на Дону — тысяч семь; Авдюхин — до десяти, а они с Ромашовым, не хвастаясь, гарантируют девяносто тысяч. На все хватит: и на разовый взнос штабу, и на пошлины, и на наймы.

— С нашей компанией иметь дело выгодно, с другими— нет,— резонно заключил титулярный советник.

— Хорошо! Пишите прошение областному начальнику, выставляйте гарантию, готовьте наличные,— согласился Петров, но добавил, что согласно закону о сдаче в арендное содержание казенного имущества должны состояться торги для всех желающих стать арендаторами. Закон обойти никак нельзя.

— Зачем же торги?.. И без них ясно, в чьи руки отдать нефть,— пытался отговорить начальника штаба титулярный советник.

— Нет,— возразил Петров.— Штабу невыгодно отдавать в аренду промыслы без торгов. Пока мы установили годовой оброк в десять тысяч, а на торгах вдруг больше дадут. Ведь в такое трудное время получить как можно больше денег для содержания войск Линии очень важно. Подумайте об этом...

Поскольку главными претендентами на грозненскую нефть были Ромашов и Ездаков (в официальном объявлении фамилия Симонова не указывалась), то и торги состоялись в Пятигорске. Будущие арендаторы на торгах первыми заявили, что обязуются платить ежегодный налог в сумме пятнадцать тысяч, чем сразу же отбили охоту других претендентов... Пятигорский окружной суд утвердил их контракт.

Нефтяная артель взяла в пай сотника Моздокского казачьего полка Мартынова, который обязался своими казаками нести охрану промыслов и парома.

По предписанию штаба Линии Василий Дубинин изготовил перегонные аппараты, обучил, как пользо-зоваться ими. Арендаторы промыслов стали вывозить нефть в города Кавказской области, открыв там склады и лавки. Очищенную нефть пятигорские купцы возили даже на Нижегородскую — Марьевскую ярмарку и в Москву...

В Петербурге узнали о том, что на Тереке крестьяне, холопы графини Паниной, изобретя «перегонку», первыми в мире совершили переворот в использовании жидкого топлива. На семь лет раньше немецкого ученого Рейхенбаха, выделившего в лаборатории керосин из нефти, Дубинины первыми разработали промышленный способ перегонки нефти. Приоритет в открытии способа принадлежит России. По велению императора Василию Дубинину была выдана серебряная медаль для ношения в петлице на Владимирской ленте...

В связи со вспышкой военных действий на Кавказской линии Вельяминов распорядился отдать в аренду пошивочные, ремонтные мастерские, кожевенные заводы, работающие на армию, заезжие дома и гостиницы.

В Пятигорск приехал содержатель ставропольской гостиницы, в прошлом таганрогский купец 3-й гильдии, грек Алексей Петрович Найтаки — человек невысокого роста, на коротких ножках, с огромным носом на темного цвета лице и маленькими, как пуговки, глазками, посматривающими пристально и хитровато. Найтаки знали почти все офицеры Кавказской армии, потому что приезжающим на Линию приходилось ждать назначения в Ставрополе, живя в заведении услужливого грека. И он знад многих. Алексей Петрович остановился в Пятигорской ресторации. Многие думали,, приехал лечиться, а он принялся дотошно осматривать гостиницу: облазал погреб, кухню, столовую, обшарил глазами стены зала, постучал согнутым пальцем по штукатурке— крепко ли держится, не образовались ли от сырости пустоты. Обследовал комнаты второго этажа, попробовал рукой бархатные шторы, расправил смятое место, посмотрел на свет — новые или стиранные сотни раз.

Потом пригласил к себе в номер дежурного служителя, угостил его вином из маленького бочоночка, который привез с собой, и начал выспрашивать:

— Любезный, сколько же дает дохода ваша ресторация?

— Около тридцати тысяч,— охотно отвечал служитель.

— А на ремонт сколько тратите?

— Много!.. Проходной двор, а не гостиница. Тысячи приезжают, тысячи уезжают. Хоть и господа, а казенное

не берегут. То стены вином обольют, то постельное белье изорвут, то ножом стол изрежут. Два раза в неделю собрания, танцы —паркет дважды уже менять приходилось.

— Все-таки сколько на ремонт и обновление инвентаря уходит?

— Около тринадцати тысяч...

— Плохо хозяйничаете... У меня в Ставрополе порядок. Увеселительные собрания только в воскресенье. Перед выездом господа комнаты сдают прислуге, испортил что-—плати...

Из Пятигорска Найтаки съездил в Железноводск — там начал Карпов закладывать заезжий дом. Спросил у Карпова: не собирается ли он развернуть в своем доме буфет? Нет, Карпов не собирался, денег еле-еле хватало на помещение под номера. Алексей Петрович присмотрел бойкое место, где можно поставить заведение, вначале хотя бы в виде летнего балагана...

Из Железных Вод Найтаки направился в Кисловодск. По дороге остановился в Ессентуках и рядом с торговыми палатками, на горке, близ источника, тоже высмотрел бойкое место для летнего балагана. Расходы на содержание временных заведений будут невелики, но какой они дадут доход во время летнего наплыва людей!.. Легкие закуски, шашлык из свежего барашка, набор вин — кто проедет мимо!..

Вернувшись в Пятигорск, Найтаки нанес визит к полковнику Озерскому. Разговор был короток. Узнав о цели вояжа ставропольского содержателя гостиницы,

пол—‘ВДеЖШ^ на нашу ресторацию?.. Опоздали!

— Кто ж это раньше меня?— растерянно замигал глазами-пуговками Алексей Петрович.

— Купец Иван Аракчеев.

— Не родственник ли того Аракчеева?—Найтаки показал пухлым пальчиком на потолок.

— Нет, однофамилец...

— Ах, однофамилец!.. Но однофамильца можно того... Сколько он дает за аренду гостиниц Пятигорска и Кисловодска?

— Пятнадцать тысяч в год. .

— А я дам двадцать!

— Не прогадаете?

— Нет.

— Аракчеев обещал сверх пятнадцати платить в пользу города ассигнациями по двести рублей в год,— гнул свою линию прижимистый комендант.

— По двести рублей ассигнациями?.. И я буду платить. Почему не порадеть в пользу прекрасного Пятигорска и еще более прекрасного Кисловодска?—охотно отозвался Найтаки.

— У нас в окружном городе нет приличного острога. Бедные заключенные томятся в сыром подвале полицейского управления. Даже не имеют возможности дышать свежим воздухом. Потому и часты у нас побеги... Аракчеев обещал пожертвовать на сооружение нового острога три тысячи рублей,— бесстрастно продолжал полковник.

Найтаки ничего не оставалось, как согласиться. Так на Кавказских Минеральных Водах появился новый содержатель гостиниц...

Спустя несколько лет пятигорский окружной начальник составил прошение командующему Линии такого содержания:

«Алексей Петрович Найтаки, будучи движим чувством христианского сострадания как к заключенным в остроге, так и отвечающим за их побеги караульным нижним воинским чинам, предложил безвозмездно три тысячи рублей на содержание хорошей тюрьмы. О похвальном таком поступке его, Найтаки, я имею честь доложить Вашему Превосходительству.

Кроме того, господин Найтаки содействовал украшению батальонной церкви в Кисловодске. Посему имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство благосклонно принять ходатайство мое: в поощрение дальнейших человеколюбивых поступков его, Най-таки, к пользам общим и казны, представить министру внутренних дел прошение о награждении золотой медалью для ношения на шее на Аннинской ленте...»

Алексей Петрович был награжден. Медаль с надписью «За полезное» он носил на шее с гордостью...

На уступе Горячей эффектно смотрелся новый одноэтажный корпус Ермоловских ванн с пятью светлыми окнами, смотрящими на запад, и шестью фасадными колоннами главного входа с северной стороны. Перед зданием была сооружена полукруглая смотровая площадка, обнесенная чугунной решеткой. От Николаевской купальни к этой площадке вела каменная лестница со 193 ступеньками.

Расширяющийся вдоль и поперек Пятигорск стал перед новой трудностью: недостатком питьевой воды.

Лечебной — утонуть можно — и пресной — рядом течет бурный Подкумок, но мутный, насыщенный солями. На стирку белья, на мытье в бане и купания, для скота — подойдет, а для приготовления пищи — нет. Жители становились рано утром в длинную очередь и покупали ведро воды за пятнадцать копеек у водовозов, которые в бочках возили драгоценную влагу из-за Подкумка, от селения Юца. Юцинский водопровод, когда-то выложенный из гончарных труб, вышел из строя, да и трубы были слишком малого диаметра.

Инженеры-путейцы начали искать питьевую воду рядом с Пятигорском. У подножия горы Бештау нашли прекрасные чистые ключи. Братья Бернардацци принялись за составление проекта Бештаугорского канала...

Напряженная многолетняя работа братьев-архитек-торов (они выстроили в общей сложности около пятидесяти зданий) подорвала здоровье Иоганна, зрение его стало совсем плохим, и вдобавок его начали мучить приступы кашля. Появилось кровохарканье. Ухудшилось зрение и у младшего. Братья дважды обращались в Строительную комиссию с просьбой выделить в их мастерскую писаря, чертежника, инженера-кондукто-ра — для осуществления контроля за возводимыми объектами, но возглавлявший комиссию полковник Озер-ский всякий раз отказывал. Будучи по натуре людьми долга, братья с прежней настойчивостью и добросовестностью продолжали работу...

.209

буйный житель. начало слежки

В управлении Пятигорском произошли некоторые изменения. Военным комендантом и окружным начальником назначили генерала Энгельгардта, его, замести-телем—плац-майора Унтилова, городничим — Устинова. Наконец-то Строительную комиссию изъяли из ведения коменданта, члены ее во главе с Чайковским обрели самостоятельность. В Пятигорске было создано Управление линейными казачьими войсками, вся кордонная служба на левом фланге Линии была передана под начало этого управления. Наказной атаман генерал-майор Верзилнн купил усадьбу у бывшей комендантши Софьи Игнатьевны Поповой.

О красавце генерале, ловко сидевшем в седле, в белой черкеске и серой смушковой папахе с алым верхом, говорили, что он бесшабашно смел,— почему и быстро рос в чинах. В двадцать восьмом году был всего лишь майором, а вот теперь уже генерал, наказной атаман.

Пятигорчанки, знавшие Петра Семеновича, судачили меж собой: Верзилин женат второй раз. Овдовел рано, остался с сиротой девочкой Агашей. Досталось вдовцу. Время прошло, подыскал он собе вдову, полковницу Марию Ивановну Клингенберг с дочерью Эмилией. Вскоре родилась еще дочь — Надюша. Девочки-то подросли, стали барышнями, да ладненькими, развитыми. Теперь привлекают в свой дом молодых офицеров и чиновников. А хлебосольный хозяин рад, купил рояль, не прочь выпить с ними, любит веселье.

О Петре Семеновиче еще говорили, что он с буйной казачьей начинкой и может выкинуть такое, что небу станет тошно. И верно, вскоре пятигорчане испытали это на себе.

Был первый день пасхи. По-весеннему ярко светило солнце. Лучи его ласково озаряли новенькие свежеоштукатуренные и побеленные известью дома, казенные здания, церковь, распускающиеся липки на бульваре, молодые деревца в Емануелевском саду.

По-праздничному одетые мужчины и женщины шли на богослужение, неся в белых рушниках куличи. Народу на первый торжественный молебен в городе собралось столько, что церковь не могла вместить всех. И вот, когда колокол басовито и мелодично оповестил об окончании богослужения, на горе Горячей вдруг оглушительно ахнули пушки. Да так, что земля под ногами вздрогнула.- В окнах зазвенели стекла. А в Николаевской купальне стекла высыпались до единого.

Молящиеся, что были в церкви, и те, которые успели выйти на площадь, вздрогнули. Кто-то испуганно крикнул:

— Уж не Шамиль ли?

Женщина средних лет в белом платке и в нарядной кофте выпустила из рук узелок с освященной пасхой и кинулась опрометью, истошно крича:

— Шамиль, Шамиль напал! Люди добрые, спасайтесь!

В городе началась паника. Многие побежали запрягать лошадей, стали грузить все что можно, сажать на возы ребятню и увозить в сторону Карраса.

Военные успокаивали людей:.

— Господа, да это генерал Верзилин в честь пасхи салютовал!

Управление Кавказскими Минеральными Водами обратилось с жалобой к окружным властям. Те с санкции окружного прокурора и начальства Кавказской линии вынесли решение:

«По рапорту Строительной комиссии о починке стекол в Николаевских ваннах, выбитых пушечными выстрелами по распоряжению генерал-майора Верзилина на первый день пасхи... за счет его, г. Верзилина,.. отнести».

Многие местные жители предъявили наказному атаману такой же счет, требуя возместить убытки за вставку выбитых стекол в своих домах, бранились: «Мало

того, да еще стариков и детей чуть заиками не сделал!»

Посетовал Петр Семенович на то, что кисейные барышни от залпа пяти пушчонок в обморок упали, однако стекла в домах были вставлены и счета оплачены.

Начальство думало, что после денежного наказания за пасхальную проделку Верзилин не позволит подобного. Ан нет! Всякий раз, возвращаясь из похода, при въезде в город атаман, окруженный свитой офицеров, открывал в воздух ружейный и пистолетный огонь, с гиканьем и свистом по старой казачьей традиции галопом несся по улицам. Осадив коня около дома, с седла стучал нагайкой в окно, зычно крича:

— Мария Ивановна! Дети! А ну, встречайте отца с победой!..

Однажды Верзилину потребовалось срочно отправить пакет в штаб Кавказской линии. А в Пятигорске была «тяжелая» почта: за неделю накапливала письма и посылки и, нагрузив ими фургон, под охраной двух городовых в субботу отвозила на главный почтовый тракт в Георгиевск.

Грозный атаман сам приехал к почтовому попечителю и потребовал от него немедля доставить пакет в Георгиевск. Почтовый попечитель, лысенький старичок в очках, в чиновничьем мундире, висевшем на его худых плечах как на вешалке, взмолился:

2U

— Извините, ваше превосходительство, не можно гнать почтовую тройку из-за одного пакета. Да и расписание имеется: возить токмо в субботу, а сегодня понедельник.

— Вот видишь!—показал нагайку Верзилин.—Вези!

Старичок стал ссылаться на то, что курьерского почтаря он отпустил на свадьбу в Ессентуки, а охранники из городовых наряжены ловить беглеца из тюрьмы.

— Нет курьерского, сам вези, а охрану для такого случая городничий найдет.

— Не можно самому, я болен,— заупрямился попечитель и не успел опомниться, как почувствовал на спине жгучий удар.

— Вези, канцелярская крыса! Иначе исполосую в клочья!

Старик схватил пакет и побежал закладывать почтовую тройку.

— Вот так-то! Я заставлю вас каждый день возить почту!—грозил нагайкой рассвирепевший атаман.

Попечитель на бульварной улице свернул во двор окружного управления и в кабинет прокурора: так и

так, избил Верзилин, заставил везти письмо в Георгиевск.

Прокурор Стукальский вызвал городничего Устинова:

— Лично поезжай к наказному атаману и шепни на ухо, по срочному-де делу, касающемуся линейного казачества, вызывает окружной прокурор,— приказал Сту-кальский, зная, что если Верзилину станет известно, для какой цели его вызывают, не явится.

Уловка удалась. Наказной атаман, не мешкая, прискакал на своем вороном жеребце. Увидев в кабинете прокурора и почтового попечителя, обжег его взлядом.

Стукальский кивнул в сторону чиновника, ни живого ни мертвого, боявшегося взглянуть на своего истязателя:

— Ударили плетью?

— Разок для науки!—усмехнулся генерал.

— Донесу командующему Линии генералу Вельяминову о вашем самоуправстве. А уж Вельяминов взыщет с вас по всей строгости,— пригрозил прокурор.

Верзилин никого не боялся, кроме нового командующего. Вельяминов был беспощаден к любителям расправы. Он уже дважды выговаривал Петру Семеновичу за буйство, в третий — не простит: полетишь с поста.

— А ежели без доносу?—поигрывая нагайкой, натянуто улыбнулся Верзилин.

— Не донесу в том случае, если вы принесете извинение господину почтовому попечителю. Кроме того, возьмете у него пакет и — дело ваше, как срочно доставить его в Георгиевск.

Верзилин побагровел. Как? Ему, генералу, извиняться перед каким-то дохлым чиновником?.. И на унижение это толкает его страж законов государства Российского! Как он смеет!.. Наказной атаман еле сдержал себя, чтобы не выругаться,— всё же высокопоставленное должностное лицо. А старикашка попомнит это до гробовой доски. Обуздав гордыню, Петр Семенович подошел к почтовому попечителю и выдавил из себя:

— Извиняюсь за действо, а пакет верните.

Старик дрожащей рукой вынул конверт и подал его.

Верзилин полагал, что этим дело и кончится, но Стукальский голосом, не допускающим возражений, сказал:

— А теперь выслушайте еще одно условие. Поскольку у вас есть надобность в срочной почте, а у окружного и городского управления также, то вы, ваше превосходительство, при канцелярии вверенного вам войска учредите почтовых нарочных из числа конных казаков и ежедневно или через день, в зависимости от надобности, возите «легкую» почту.

Верзилин молча выслушал, щелкнул каблуками.

И все-таки Вельяминов отстранил Верзилина от должности наказного атамана. И вот за что. У Петра Семеновича давно горели руки сразиться в картишки с Устиновым: «Уж он у меня не сжульничает». Вечерком пригласил городничего в свой дом и поставил перед ним условия: «Колода карт моя. Метать банк буду только я, независимо от выигрыша или проигрыша». Связываться с атаманом Николаю Дмитриевичу не хотелось. Но тлеющий огонек азарта все-таки вспыхнул в душе Устинова, и он сел за стол. Играл честно. И за один вечер выиграл у Верзилина две тысячи рублей.

Атаман вывернул кошелек, в котором оказалось всего пятьсот рублей.

— А остальные когда изволите, ваше превосходительство, отдать?—сгребая деньги в кучу, спросил городничий.

— И остальные сейчас же,— генерал влепил пощечи-

ну городничему. Выхватив из-за пояса пистолет, он заставил Устинова поклясться, что он никогда, нигде не заикнется о том, что играл в карты с наказным атаманом и никогда не потребует от него остальных денег.

Под дулом пистолета Устинов уступил, но, вернувшись домой, составил рапорт командующему Линией, в котором честно описал, как было дело, и просил увольнения с поста городничего «по причине уступки пристрастию к карточной игре». Вельяминов Устинова оставил пока на должности, а Верзилина снял «за поступок, порочащий генеральский чин»...

Пётр Семенович уехал к своему благодетелю фельдмаршалу Паскевичу, которого перевели в Варшаву усмирять восстание поляков-конфедератов. Жизнь Верзилина оборвалась на поле брани. В сороковых годах, во время венгерской кампании, генерал был тяжело ранен саблей в живот. Его увезли в Бессарабию в госпиталь. Там он скончался, там и был похоронен...

Николай I, помня о событиях 14 декабря, даже по истечении стольких лет все еще опасался заговоров, которые ему мерещились повсюду, даже на Водах. Отражением этих страхов был его приказ военному министру Чернышеву об учреждении в Пятигорске тайного наблюдения за вольнодумцами. Чернышев в секретном отношении к шефу жандармов Бенкендорфу писал: «Государь император, усматривая по течению дел большого числа штаб- и обер-офицеров, отпущенных для излечения ран и болезней к Кавказским Минеральным Водам, изволил найти нужным усугубить надзор за тишиной и порядком и вообще за поведением большого скопления приезжающих в Пятигорске, поручить мне изволил отнестись к Вашему сиятельству о том, чтобы вы изволили назначить из подведомственных вам чиновников самого надежного и благоразумного штаб-офицера для исполнения сей обязанности со всевозможною точностью и осторожностью. О том же, кого изволите избрать для поручения, не угодно ли будет доложить Его Величеству...»

В ответ Бенкендорф составил довольно любопытный документ:

«Во исполнение высочайшего повеления, объявленного мне Вашим сиятельством в отношении от 7-го мая за

№ 50, чтобы во время приезда посетителей к Кавказским Минеральным Водам был для наблюдения назначен штаб-офицер вверенного мне корпуса, я возложил сию обязанность на майора корпуса жандармов Алексеева, о чем и доведено мною до высочайшего сведения; и сверх того, предлагая поручить начальнику 6-го, доверенного мне корпуса ген.-майору графу Апраксину такое же наблюдение в Пятигорске по случаю намерения его посетить Кавказские Воды для поправления своего расстроенного здоровья, я имел честь представить о сем Вашему сиятельству рапорт от 7-го мая за № 730...»

Генерал-майор Апраксин, приехав в Пятигорск «для поправления своего расстроенного здоровья» сутками кутил в доме генеральши Мерлини, выезжал с ней в окрестности города и уехал в Петербург с опухшими глазами. А вот жандармский майор Алексеев в Пятигорске проявил необычайное рвение. Он обвинил военного коменданта города генерала Энгельгардта в оплошностях секретного политического характера «касательно доктора Майера, причастного к делу декабристов». В донесении Бенкендорфу он охарактеризовал коменданта как человека добродушного, чересчур старого и слабого для занимаемой должности. Он также уличал заместителя коменданта майора Унтилова в беспробудном пьянстве, карточной игре и взяточничестве вкупе с городничим Устиновым.

Он обрушился на недавно вступившего в должность председателя Строительной комиссии подполковника Пантелеева, у которого «нет никаких понятий о военной и гражданской архитектуре». Пользуясь этим, архитекторы братья Бернардацци занимаются казнокрадством, в чем они «уличались и ранее инспектором-ревизором Теребиловым, который не довел дело до конца по неизвестным причинам». Майор Алексеев сообщал Бенкендорфу:

«При Елизаветинском источнике сделана галерея длиною десять сажен и шириною три, на восьми столбах, покрытая досками и обтянутая с боков холстиною. Таковую галерею можно выстроить за 750 руб., а в отчете она показана в шесть тысяч. Недалеко от оной выстроена круглая маленькая беседка на четырех из камня сложенных колоннах, покрытая железом, посредине поставлена Эолова арфа. За постройку много две тысячи, а в отчете значится двенадцать тысяч...»

Алексеев жаловался, что, когда он предъявил Энгельгардту изложенные обвинения, тот выгнал его из свого кабинета, а Устинов и того больше: «Прочь отсюда, голубой мундир».

«Из вышеописанного, Ваше сиятельство, усмотреть изволите, каково должно идти здесь всем делам, и что я при всем усердии моем нахожусь в затруднительном положении в выполнении со всей точностью возложенного Вашим сиятельством поручения. Офицеры, приезжающие для лечения, из оставшихся на зиму совершенно находятся без начальства, ибо ген. Энгельгардт не имеет возможностей ни во что вмешиваться, а майор Унтилов поведением своим лишился всякого уважения, должного занимаемому им положению...»

Бенкендорф направил донесение Алексеева Чернышеву. Чернышев — главнокомандующему войсками на Кавказе барону Розену. Розен — Вельяминову. Вельяминов лично выехал в Пятигорск, не стал трогать вконец одряхлевшего Энгельгардта, устроил Унтилову очную ставку с Алексеевым и разобрался в точности донесений жандармского офицера. Выяснилось, что лично сам Алексеев не видел пьяным Унтилова, а пользовался всего лишь слухами. Алексеев также не мог назвать свидетелей, которые подтвердили бы, что заместитель коменданта Унтилов брал взятки вместе с городничим Устиновым.

Вельяминов обстоятельно расследовал и обвинения, предъявленные братьям Бернардацци. В рапорте главнокомандующему Розену Вельяминов писал, что на оборудование самого Елизаветинского источника и его галерею в общей сложности «употреблено 2272 руб. 347вКоп.», а «каменная беседка в публичном саду построена в 1830 году по предписанию ген. от кавалерии Емануеля от 16 апреля 1830 г. №> 285, употреблено 1398 руб 25 коп.». При этом Вельяминов подчеркивал, что жандармский майор, указывая фантастическую сумму, затраченную на Эолову арфу (12000 руб.), не удосужился даже взглянуть на сие сооружение: пишет в донесении, что она четырехколонная, в то время как она всегда была восьмиколонной...»

Обвинение в нечестности архитекторов Бернардацци было тяжело пережито братьями, которые своим трудолюбием и бескорыстием снискали всеобщее уважение. Иосиф заболел и слег.

В тридцатые годы почти каждое лето в Пятигорск приезжал заниматься врачебной практикой доктор штаба Кавказской линии Николай Васильевич Майер, маленького роста, с большой коротко остриженной головой, высоким крутым лбом и большими выразительными глазами.

В первый свой приезд он прежде всего нанес визит главному административному лицу лечебных учреждений Федору Петровичу Конради. Тот любезно усадил коллегу, стал выспрашивать, откуда гость. Николай Васильевич рассказал о себе. Родился в Петербурге в семье комиссионера книжной лавки Академии наук. Закончил высшее медицинское учебное заведение, стажировался у опытных столичных специалистов. А потом был направлен на Кавказ в распоряжение командующего Линией генерала Вельяминова. Тот определил его штабным лекарем. Вот и все.

Конради, внимательно всмотревшись в приехавшего» вдруг весело сказал:

— А я ведь с вашим батюшкой Василием Генрихов вичем был дружен. И, знаете ли, на какой почве сошелся?.. Ваш отец был единственным в Петербурге книжным комиссионером, который, пользуясь заграничными связями, выписывал из Европы литературу по всем областям науки и искусства. В лавке всегда было много ученого мира. Батюшка ваш был полиглот, каждому покупателю мог предложить что-то интересное. А я, знаете ли, часто заходил в лавку вашего батюшки, был постоянным его клиентом. Василий Генрихович разрешал порыться на полках и даже водил меня в свой книжный склад, чтобы отыскать нужное издание.

Конради был рад встрече с сыном петербургского библиофила и выразил готовность оказывать ему всяческую помощь.

— Вообще-то я приписан к военному госпиталю, но хотелось бы из-за финансовых трудностей заняться частной практикой, лечением гражданского населения,— сказал Николай Васильевич.

— Пожалуйста, ведите прием у себя на квартире* выезжайте на вызовы,—охотно согласился Федор Петрович.

От Конради Майер пошел к главному врачу военного 8 Заказ № 372 217

госпиталя Якову Федоровичу Рсброву, брату известного на Кавказе помещика — шелковода и владельца домов в Пятигорске и Кисловодске Алексея Федоровича Реброва. Доктор Ребров оказался человеком приятным, добродушным, он познакомил гостя с молодым ординатором Иваном Егоровичем Барклаем де Толли, повел показывать офицерские палаты. Здесь была большая скученность, и поэтому многие состоятельные офицеры жили на частных квартирах. Яков Федорович повез Майера на гору Горячую в бывшую оборонную казарму, в которой был размещен солдатский госпиталь. Тут было еще хуже. В огромных комнатах стояло по тридцать коек, в узких проходах между ними можно было протиснуться еле-еле. Тяжелый запах ран, медикаментов, несвежего белья, изможденные раненые и больные...

Прожив несколько дней в ресторации, Майер нашел для себя квартиру. Первую половину дня проводил в офицерском госпитале, в доме Орлова, вторую — вел прием у себя на квартире.

По городу пронесся слух, что приехал новый доктор, который лечил в Ставрополе штабных офицеров и генералов и даже самого Вельяминова. К Майеру повалили пациенты. Многие, побывавшие у него на приеме, отзывались о нем восторженно: умен, разносторонне образован, владеет иностранными языками, а его советы больным помогают как нельзя лучше. Особым авторитетом Майер стал пользоваться у женщин. Вроде бы не атлет и лицом некрасив, а прелестный пол других докторов и знать не желал.

А когда нового доктора стала посещать самая очаровательная гостья Вод московская госпожа Мансурова и, более того, «водяное общество» увидело врача и пациентку гуляющими каждый вечер под руку в Емануелевском парке, в ресторации, у Машука, разговорам было дано достаточно пищи.

Столь явная дружба на виду у многих ревнивых почитателей красоты госпожи Мансуровой сослужила Майеру дурную службу. И вдруг неожиданно прелестница уехала в Москву, не закончив лечебный курс. Завистники были удовлетворены.

Репутация доктора окончательно была подорвана. Знать, лечащаяся в Пятигорске, стала говорить о том, что Майер по образу мыслей опасный вольнодумец, материалист. В личных беседах преподносит «горькие и

едкие лекарства», позволяет себе осуждать лиц, власть предержащих.

Масла в огонь подлил ночной вызов на квартиру генерала Сергеева, у жены которого приключились колики в животе. Николай Васильевич внимательно осмотрел генеральшу и, выспросив, какую пищу она употребляла в ужин, пришел к заключению, что госпожа объелась пирожным, прописал ей слабительное.

Кто-то написал жалобу в Петербург лейб-хирургу статскому советнику Енохину о том, что лекарь Майер ведет себя на Водах «дурно и несообразно человеколюбивому и добро мыслящему врачу. Он сделал оскорбление генерал-майору Сергееву, не подав нужного пособия жене его, мучавшейся целую ночь от жестоких колик». Пошли слухи о том, что генерал Сергеев якобы подал рапорт военному медицинскому начальству, в коем изложил свои претензии к Майеру.

Неприятностям, казалось, не будет конца. Николай Васильевич как-то был приглашен на квартиру князя Суворова, на Воды приехавшего. Речь зашла о религии, о боге — всесильном спасителе от всех бед и несчастий. Доктор засмеялся: бога, как представляют его себе люди, невидимого, живущего на небесах, не было и нет. Настоящий бог — это человек, властелин и преобразователь природы и общества. В руках людей их судьба. И только они способны искоренить зло и утвердить добро. К примеру, излечить болезни.

Присутствовавший во время беседы щеголеватый штабс-капитан Наумов побагровел, с ненавистью взглянул на доктора, потребовал прекратить разговор о всевышнем и в тот же вечер отправил донесение в Третье отделение императорской канцелярии...

Летом 1836 года в верхней части города, у небольшого побеленного известью дома, где жил Майер, остановилась повозка. В открытое окно Николай Васильевич увидел, как кучер, пожилой отставной казак, помог выйти из повозки высокому, худому прапорщику, который пошатываясь сделал два шага и остановился — дальше идти не мог. Кучер подхватил его под руку и повел к калитке. Хозяйка дома, кормившая кур, замахала рукой незваным гостям:

— Фатера занята, проезжайте дальше.

— Здесь квартирует мой друг, я к нему,—слабым голосом сказал прапорщик.

«Да это же Бестужев!»—чуть не вскрикнул Майер, выскочил на улицу, распахнул калитку.

— Боже мой, Александр Александрович, какими судьбами?— всплеснул доктор руками, со скрытой тревогой глядя на черное, с ввалившимися глазами лицо товарища.

— Вот видите, Николай Васильевич,— кожа и кости,— с трудом ответил Бестужев и улыбнулся сухими, потрескавшимися губами.

Майер помог больному войти в дом. Через полчаса Бестужев, умытый, накормленный, переодетый во все чистое, лежал в постели на диване и крепко спал. А Николай Васильевич сидел рядом на стуле, глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Радостно вновь увидеть друга, с которым два года назад в Ставрополе жил в доме Щербакова и крепко подружился. Но этого человека необыкновенной судьбы, друга Пушкина, Рылеева, Грибоедова, в прошлом ротмистра лейб-гвардии гусарского полка, одного из руководителей декабристов, надо было спасать.

Майер вспомнил, как в Ставрополе Александр Александрович рассказывал о разгроме восстания на Сенатской площади. После роковых, событий он был схвачен, закован в кандалы и брошен в одиночную камеру Петропавловской крепости. Верховный уголовный суд предъявил Бестужеву обвинение в умыслах цареубийства и истребления императорской фамилии, в сочинении возмутительных стихов и песен, личных действиях в мятеже и возбуждении к оным нижних чинов. Суд приговорил его «к смертной казни отсечением головы». «А дальше что?»—с нетерпением спрашивал Майер.

— А дальше... почти два года в одиночной камере, мучительное ожидание казни. В ноябре двадцать седьмого года объявили «милосердное соизволение» царя: казнь заменяется ссылкой в Якутск. Молодой император не пощадил и братьев: Николая и Михаила сослал в Сибирь, а Петра и Павла — на Кавказ рядовыми в действующую армию...

Потом Александр Александрович рассказывал о жизни в якутской глухомани. Оторванный от родных и друзей, он влачил полуголодное существование. Зимой — страшные морозы, летом —гнус, дожди, грязь. Бестужев начал болеть. От цинги вспухли и стали кровоточить десны, расшатались зубы. Все это толкнуло его на отчаянный шаг: он написал прошение царю о переводе его рядовым на Турецкий фронт —легче смерть на поле боя, чем медленное умирание среди болот. Николай «милостиво» предоставил Бестужеву возможность умереть от вражеских пуль.

— После заключения мира с Турцией наш егерский полк,— рассказывал Александр Александрович,— отвели на зимние квартиры в урочище Белые ключи в тридцати верстах от Тифлиса, а там служили братья Павел и Петр. Батальонный командир сочувствовал мне. Часто с заданиями посылал в Тифлис, где я встречался с братьями. Там же служили Михаил Пущин, Николай Оржицкий, Захар Чернышев, Федор Вишневский, братья Мусины-Пушкины. Встречались мы у Николая Николаевича Раевского.

В Тифлисе мне удалось навестить вдову Грибоедова Нину Александровну. После трагической гибели мужа она заточила себя в доме своего отца князя Чавчавадзе. Горожане видели ее только около могилы мужа у монастыря на горе Мтацминда. О ее необыкновенной преданности покойному супругу все отзывались восторженно: в семнадцать лет осталась вдовой такая красавица, поэтичная и благородная душа! Сколько достойных людей предлагали ей руку и сердце. Но нет, любовь к мужу была и осталась для нее единственой нитью, связывающей ее с жизнью. Князь Александр Гарсеванович, человек передовых убеждений, говорил со мной о царском самодержавии, о бедности народа, о восстании на Сенатской площади. Мне не забыть строк, которые прочел в тот вечер князь:

Горе миру, где злодей владыка,

Где лжецов разгуливает клика,

Где, загубленная дико,

Слезы льет Свобода,

Горе вам, душителям народа!

Частые посещения Тифлиса, встречи Бестужева с декабристами не прошли незамеченными; тайные агенты донесли главнокомандующему Паскевичу. Паскевич приказал схватить «государственного преступника» ночью, а это было зимой, и верхом, без теплой одежды препроводить в Дербент, который называли кавказской Сибирью, местом ссылки проштрафившихся солдат.

В Дербенте его определили в подчинение фельдфебелю, который заставлял часами на корточках двигаться «гусиным шагом» или стоять на карауле под нещадно палящим солнцем. Как сейчас Майер слышал слова своего друга, сказанные тогда в щербаковской квартире: «Не поверите, Николай Васильевич, что там, в Дербенте, в такой ужасной, гнетущей обстановкве, я рискнул заняться любимым моим делом — литературным творчеством. Писал урывками, когда тиран мой ударялся в пьянство, а пил он, бывало, неделями. Это и дало мне возможность написать повесть «Испытание». Поставить свою фамилию было бессмысленно — не напечатают, воспользовался псевдонимом, под которым я иногда печатался раньше —«А. Марлинский». Отправил рукопись в Петербург Гречу, издателю журнала «Сын отечества». И, представьте себе, Греч опубликовал ее. Спустя время написал вторую, третью.

Как выяснилось позже, Белинский в «Литературных мечтаниях» высоко оценил повести Марлинского, а после опубликования «Аммалат-Бека» писал, что Марлин-ский один из самых примечательных русских литераторов: «Он теперь безусловно пользуется огромным авторитетом; теперь перед ним все на коленях».

Может быть, эта оценка Белинского какую-то роль сыграла, может быть, то, что Паскевич уехал в Варшаву и на пост главнокомандующего войсками назначили барона Розена, который питал к Бестужеву симпатию, в конце тридцать третьего года его перевели в первый грузинский батальон, квартировавший в Ахалцихе. Дербент провожал декабриста, кто верхом, кто пешком: с бубнами, с песнями и плясками дагестанцы шли рядом со своим «Искандер-беком» до реки Самур.

Бестужев рассказывал, что из Ахалциха перевели его в Ставрополь, в распоряжение командующего Кавказской линией генерала Вельяминова, который между прочим сказал ссыльному: «Уж вы постарайтесь, а я

вас отмечу».

Николай Васильевич видел, с каким нетерпением ожидал Александр Александрович приказа о назначении его на правый фланг Линии, где шли горячие бои с горцами. Он мечтал сделать все возможное, чтобы отличиться в сражениях и получить первый офицерский чин, дающий право на прощение «старых грехов» и выход в отставку...

И вот теперь, через два года, перед Майером на диване лежал его ставропольский друг. Он получил офицерский чин. Но какой ценой? Дважды на Кубани был ранен. До предела истощенный организм не мог сопротивляться болезням. Скулы обтянуты землистого цвета кожей. Глядя на Бестужева, Майер удивлялся, как может человек, перенесший такие муки и страдания, все-таки остаться живым. Мало того, заниматься украдкой литературой, а на фронте сражаться с неприятелем в смертельных атаках. Поистине всесилен, велик человек!

Николай Васильевич поправил одеяло, сползшее с впалой груди Бестужева, взял костлявую руку, сосчитал пульс: «Ничего, друг. Мы еще поборемся за твою

жизнь...»

В Петербурге вскоре узнали, что прапорщик Бестужев был отпущен генералом Вельяминовым на лечение в Пятигорск и живет на квартире доктора Майер а, того самого, о котором поступило два тайных донесения. Бенкендорф обратился к главнокомандующему войсками на Кавказе барону Розену со специальным отношением:

. «Государь император, получив достойным образом сведения о неблагонамеренном расположении находящегося на службе во вверенном вам Отдельном Кавказском корпусе государственного преступника, хотя не изволит давать сведениям сим полной веры, не менее того изъявил высочайшую волю, дабы вы... приказали внезапным образом осмотреть все его вещи и бумаги и о последнем уведомить меня для доклада Его Императорскому Величеству».

23 июля из Тифлиса в Пятигорск приехал кавказский военный полицмейстер подполковник Казасси, полный, с маленькими усиками под прямым носом, с холеным властным лицом. 24 июля рано утром, когда Маейр и Бестужев были еще в постели, в квартиру внезапно вошли сам Казасси, недавно назначенный пятигорский комендант полковник Жилинский и жандрамский ротмистр Несмиянов.

— Господин прапорщик, покажите ваши вещи и бумаги!— сказал Казасси.

Бестужев, накинув халат, показал. Прибывшие внимательно осмотрели чемоданы и саквояж, рылись в белье, прощупали подкладку и швы обмундирования.

перелистали все книги, рукописи и письма, вчитываясь в содержание.

Особенно старался найти что-либо недозволенное Несмиянов. В его руках оказались два письма Ксенофонта Полевого, в одном из которых сообщалось о высылке Бестужеву шляпы, изготовленной по заказанной мерке, и книг «Миргорода» Гоголя, «Записок» Данилевского и повести Павлова. Несмиянов подал Казасси письма с радостной улыбкой.

Подполковник неторопливо прочитал письма, загадочно вымолвил:

— Сие любопытно! А где же шляпа?

— Вот, ваше благородие,— снял с гвоздя серую шляпу Несмиянов и услужливо преподнес военному полицмейстеру.

— Подобного рода шляпы носят карбонарии,— осмотрев ее, он пытливо уставился на Бестужева.— Зачем военному человеку шляпа гражданского покроя,' очень напоминающая карбонариев?

— Именно гражданская, военному человеку она ни к чему. Это мне прислали из Петербурга сию шляпу,— поспешно вмешался в разговор Майер. Он опередил Бестужева, зная, что если его друг признается, то злополучная «улика» может навлечь на него серьезные неприятности, вплоть до разжалования в рядовые и, быть может, возвращения в Сибирь.

— Вы подтверждаете, что это не ваша шляпа?— спросил полицмейстер, пристально следя за выражением лица «государственного преступника».

— Да, подтверждаю!”—смело ответил Бестужев.

Казасси в задумчивости, закинув руки за спину, прошелся раза два по комнате, что-то соображая, остановился у стола:

— Письма Полевого и шляпу мы изымаем для дальнейшего расследования. А вы, господа, садитесь за стол и дайте подписку о сохранении обыска в тайне.

Взяв подписку, письма и шляпу, блюстители порядка и спокойствия удалились, едва скрывая разочарование...

О результатах обыска Казасси донес Вельяминову. В своем рапорте он писал, что «при осмотре вещей и бумаг, принадлежащих государственному преступнику прапорщику Бестужеву, коий проживает в выше озна-

ченной квартире, обнаружено письмо, в коем сообщается о высылке шляпы цвета карбонарийского. И шляпа та обнаружена тоже. Но прапорщик Бестужев от нее отказался, а доктор Майер признал, что она его. Сие настораживает...»

Казасси просил Вельяминова принять меры «пресечения с целью разобщения опасной связи указанных выше лиц» и донести по своей инстанции военному министру о принятых мерах пресечения.

Вельяминов, получив рапорт полицмейстера, задумался. Он глубоко уважал доктора Майера за глубокое знание медицины, светлый ум, передовые взгляды. Ценил он и Бестужева: несмотря на то, что последний был «государственным преступником», представил его к производству в прапорщики «за отличия в храбрости, сообразительности в сражениях, умение вдохновить личным примером и повести за собой нижних чинов на победу».

Вельяминов понял, что этих лучших людей надо было спасать. По приказу Вельяминова Бестужев был переведен в Тифлис, в распоряжение барона Розена, который просил накануне отобрать из войск Линии самых храбрых, сообразительных офицеров для назначения в гарнизоны на побережье Черного моря, где стало за последнее время неспокойно. Вельяминов удалил из Пятигорска и своего доктора — пока временно, на зиму, в Темнолесскую крепость, подальше от голубых мундиров и донес по своей инстанции «о мерах пресечения».

Как потом стало известно, Бестужев прожил в Тифлисе до февраля 1837 года. У князя Чавчавадзе, куда он пришел проститься перед отъездом, Александр Александрович увидел всю семью в трауре. Сам князь был бледен, молчал, дочери его были бледны и чем-то расстроены.

— Что случилось?—тревожно спросил Бестужев.

— Погиб Пушкин от раны на дуэли,— дрогнувшим голосом ответила Нина Александровна.

С поникшей головой Бестужев поднялся к монастырю на горе Мтацминда, где в каменном гроте была могила его друга. Войдя в грот, он увидел на постаменте бронзовую фигуру коленопреклоненной скорбящей женщины, а ниже на камне с одной стороны высеченную надпись «Здесь покоится прах Грибоедова», с другой — «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской. Но для

чего тебя пережила любовь моя? Незабвенному его Нина».

Бестужев заказал в монастыре панихиду о трагически погибших друзьях Грибоедове и Пушкине, и когда служитель басовито пропел «За убиенных Александра и Александра», спазм перехватил горло. «Теперь очередь за третьим Александром»,— подумал Бестужев с горечью.

Ночь он провел у своего приятеля, переводчика штаба Особого Кавказского корпуса, молодого азербайджанского поэта Мирзы Фатали Ахундова. Ахундов, тоже узнавший о гибели Пушкина, в эту ночь не ложился: на родном языке он писал элегию на смерть великого русского поэта.

Бестужев попросил написать Ахундова. русский подстрочник к стихотворению. Александр Александрович перевел элегию на русский язык и посоветовал Мирзе Фатали отправить ее в издательство, в Россию...

НОВЫЕ ВСТРЕЧИ

В середине мая 1837 года санитары Пятигорского военного госпиталя сняли с повозки и принесли в приемный покой офицерского корпуса корнета Лермонтова. Вслед за носилками нес саквояж с вещами слуга Михаила Юрьевича, крепостной дядька Андрей Иванович Соколов.

Корнета осмотрел главный врач Яков Федорович Ребров.

— Милостивый государь, ваш ревматизм будем лечить ваннами после того, как пройдет обострение. А пока припарки из настоев трав и питье минеральной воды,— весело улыбнулся доктор и подозвал ординатора Барклая де Толли:

— Возьмите пациента в свою палату. После улучшения разрешите господину корнету прогулки. Это укрепит его ноги и ускорит выздоровление-

События нескольких предшествующих месяцев круто изменили жизнь поэта. О стихотворении «Смерть поэта», написанном в связи с гибелью А. С. Пушкина, ходившем в списках по всему Петербургу, стало известно Николаю I. Прочтя стихотворение, царь возмутился: «Бесстыдное вольнодумство, более чем преступное». Поэта подвергли унизительному обыску и допросу, после чего он был посажен на гауптвахту.

25 февраля военный министр Чернышев донес Бенкендорфу:

«Государь император высочайше повелеть соизволил JI-гв. Гусарского полка корнета Лермонтова за сочинение известных вашему сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк...»

По дороге на Кавказ, к месту службы в Нижегородском драгунском полку, Лермонтов сильно простудился: весна была капризной, метели сменялись оттепелью с дождем, порывистый холодный ветер рвал шинель, мерзли ноги, обутые в легкие шевровые сапожки. В Ставрополе заехал к дядюшке, женатому на двоюродной сестре матери Михаила Юрьевича, генералу Петрову. Павел Иванович, хорошо знавший Мишу по первым приездам на Кавказ, встретил племянника радушно. Увидев, что лицо его пылает жаром, немедленно отвез в Ставропольский военный госпиталь. Там ревматического больного лечить отказались, ссылаясь на то, что ему помогут только минеральные ванны, и посоветовали генералу Петрову направить родственника в Пятигорск...

И вот теперь, подлечившись, Лермонтов упросил Реброва дозволить ему жить не в переполненной офицерской палате, а на частной квартире. И Тот дал такое разрешение.

Дядька поэта нашел квартиру, и они поселились на окраине Пятигорска, у самого подножия Машука, где были чистый воздух и свежая зелень поляны, на которой местные жители косили сено.

В комнате стояли грубой солдатской работы деревянный стол, колченогий стул, на стенах висели лубочные картины и кривое зеркало, взглянув в которое, Лермонтов не узнал себя — на него смотрели карикатурно вытянутый лоб, узкие глаза, растянутый до ушей рот.

Пообедав, Михаил Юрьевич, опираясь на посошок, сделанный Андреем Ивановичем, спустился к Николаевской купальне, принял там ванну. К вечеру пошел на то место, где когда-то стоял дом Хастатовых. Теперь здесь плотники расчищали площадку под каменное здание новых ванн.

Лермонтов постоял, с грустью вспоминая о своих вылазках с Акимом Хастатовым. Много воды утекло

с тех пор. Аким давно уже окончил Николаевское кавалерийское училище, служил прапорщиком лейб-гвардии Семеновского полка, награжден орденами за храбрость в польском походе и теперь служит адъютантом начальника Кавказской линии генерала Петрова.

Поэт посмотрел на скалу, где когда-то стоял сторожевой пост и ночью протяжно перекликались часовые: «Слушай...» Теперь здесь высилась на восьми колоннах Эолова арфа, откуда любители видов наводили телескоп на Эльбрус.

Ниже Эоловой арфы в скале был выдолблен грот. Лермонтов по дорожке поднялся к нему, посидел на каменной скамейке, отсюда открывался вид на Елизаветинский источник и палаточную галерею рядом с ним.

Михаил Юрьевич спустился к бульвару. Напротив Николаевской купальни, около грота Дианы, толпился народ, с интересом рассматривая что-то черное, стоящее у правой колонны. Поэт подошел к гроту и увидел, что это чугунная плита с надписью о восхождении на Эльбрус. До позднего вечера на бульваре играл полковой оркестр. В Емануелевском парке афиши приглашали на концерт и театральные представления.

На другой день Лермонтов пошел с дядькой к портному: надо было сшить недавно введенную форму Нижегородского драгунского полка: эффектный мундир с красным воротником и темно-зеленой выпушкой.

— Зачем, ваша милость, заказывать, у меня готовый есть,— сказал лысый, в очках портной, услужливо подавая мундир нового образца.

— А если не подойдет?—усомнился Михаил Юрьевич.

— Подойдет, господин корнет. У нас глаз наметан. Вы только вошли, а я сразу определил, каков нужен вам размер. И .по ширине плеч, и по талии. Надевайте, нигде не будет жать или морщиться,— расхваливал товар мастер.

Лермонтов надел мундир и оглядел себя в зеркале. Действительно, мундир сидел изящно, подчеркивая ширину плеч и тонкую талию, скрывая легкую сутуловатость.

Лермонтов велел Андрею Ивановичу унести домой мундир, а в новом вышел на бульвар. Остановился перед небольшим домом с вывеской «Депо различных галантерейных, косметических и восточных товаров. Никита Челахов». В витрине были выставлены модные шляпы, французские вина, коробки с турецким табаком, персидские ковры, книги и журналы.

Михаил Юрьевич вошел. За прилавком стоял средних лет армянин с темным лицом и крохотными усиками.

— Нет ли у вас последнего номера журнала «Современник?»

— Все, что есть в мой депо, к вашим услугам, господин прапорщик,— хозяин любезно пригласил гостя пройти вперед и распахнул перед ним дверь в соседнюю комнату, заставленную стеллажами, полными книг. Здесь были и свежие номера столичных журналов. «Да здесь целый книжный магазин!»—обрадовался поэт.

В углу стоял с книгой в руках огромного роста в длинном белом мундире и в сапогах со шпорами белокурый красавец солдат. Увидев вошедшего, он молодцевато вытянулся:

— Честь имею, рядовой Нижегородского драгунского полка Колюбакин!—приятным голосом представился он. -

Лермонтов уже слышал, что здесь поправляет свое здоровье разжалованный из корнетов в солдаты за оскорбление командира полка Колюбакин, воспитанник Царскосельского лицея. О нем говорили, что это человек образованный, но чрезвычайно вспыльчивый, «бешеного нрава». Несколько лет он прослужил на Кавказе, много раз показывал бесстрашие, за что был представлен к- производству в прапорщики. Хотя приказа еще не было, но Колюбакин уже заказал мундир, темно-зеленые широкие казачьи шаровары, купил черкесскую шашку, отделанную серебром, и серебряные с кавказской чернью напатронники на золоченых цепочках.

«Так вот он каков!»—подумал Лермонтов, поглядывая на гиганта, который снова сосредоточенно углубился в чтение книги.

— Что читаете с таким увлечением?—спросил Михаил Юрьевич.

— Нашего Марлинского!—воскликнул Колюба-

кин.—Его сочинения я всегда читаю с восхищением. Но выше всего ставлю повесть «Аммалат-Бек»,— солдат потряс книгой и начал с жаром говорить о достоинствах повести, неистовых страстях, захватывающе изложенных в произведении.

Лермонтов усмехнулся. Его как всегда раздражали пышные фразы. С чуть заметной иронией поэт заметил:

— В юности я так же, как вы, увлекался повестью «Аммалат-Бек».

— В юности?.. А теперь?—насторожился Колюбакин.

— Теперь нахожу характеры, написанные автором, искусственными, хотя сюжет взят из жизни, и многие картины нравов, как говорят, списаны с натуры.

— Что-то подобное писал критик Белинский в журнале «Телескоп»,— словно упрекая за то, что он повторяет чужие слова, сказал Колюбакин.

— Да, у Белинского много верного,— холодно ответил Лермонтов, давая понять, что ненужный разговор следует прекратить, и хотел было подойти к полке и взять последний номер «Современника», но вздрогнул от неожиданно громкого крика:

— Вы так же оскорбляете Марлинского, как этот студент-недоучка!—Лермонтов с недоумением посмотрел на солдата, который угрожающе надвигался на него.— Я этого не оставлю! Мы будем стреляться! Я произведен в офицеры. И как только придет приказ из Петербурга — к барьеру!

— Всегда к вашим услугам,— спокойно ответил Михаил Юрьевич и добавил:—Хотя считаю, что справедливая критика не может оскорблять сочинителя.

Из дверей высунулось испуганное лицо Никиты Че-лахова:

— Господа, что тут происходит?

— Он оскорбил Марлинского!—энергичным жестом показал солдат на прапорщика.

— Это недоразумение, господин Колюбакин. Автор стиха «Смерть поэта» не мог сделать оскорбленье,— пытался успокоить хозяин лавки разбушевавшегося посетителя.

Колюбакин опешил. Только что белое, с налитыми гневом глазами лицо его вдруг залилось краской стыда, солдат растерянно начал извиняться:

— О, простите меня, простите! Я слышал, что автор стихов «Смерть поэта»,— гусарский корнет, а на вас мундир Нижегородского драгунского полка,— Колюба-кин подошел ближе, и Лермонтову показалось, что он собирается заключить его в объятья. Поэт с опаской отступил: такой если прижмет в порыве «нежной» страсти, косточки затрещат. А Колюбакин, словно ничего между ними не произошло, заговорил:

— И хорошо, что вы попали на Кавказ. Вы многому здесь научитесь, многое поймете. Кавказ лечит от всего порочного нашу молодежь. Здесь и началось мое настоящее воспитание. Избалованным, легкомысленным юношей попал я сюда и прошел школу у своего товарища по цепи — русского солдата. От него получил закал человечности. Кто видел солдат только в строю, тот их не знает. Надо есть, спать с ними, быть в карауле, лежать в морозную ночь в секрете, идти плечо в плечо в атаку...

Не только Лермонтову, но, наверное, и каждому не по нраву пришлась бы такая фамильярность. Назидательность тона младшего по чину непозволительна нигде, тем более в армии. Но Михаил Юрьевич, не зная почему, подумал: «Да ведь правильно он говорит. Давно на Кавказе, многое пережил и немало знает. Почему же его не послушать?»

— Вы, вероятно, читали у Марлинского о терпении, бескорыстии и храбрости русского солдата. О том, как он, защищая наше отечество, лезет в огонь очертя голову. Когда представишь неутомимость его в походах, бесстрашие в осадах и битвах, так чудно уму и сердце радуется! И кто первым описал?.. Мой друг Бестужев!.. А кто второй?.. Вы — Лермонтов! Я читал ваше «Бородино». Вы превосходно воздали должное русскому солдату...

Потом Колюбакин заговорил о том, что он скоро наденет офицерскую шинель, с Кавказа никуда не уедет, добьется высоких чинов, станет генералом, всю жизнь будет заботиться о благополучии местных жителей. Он возмущался жестокостью кавказской войны, мечтал о том, чтобы завоевать горцев просвещением и торговлей.

Лермонтов, сдерживая улыбку, думал: в этом огромном человеке уживаются два противоположных свойства: высокопарность и доброжелательность. И, верно,

последнего больше. Но, пожалуй, держаться от него надо подальше, легко может оказаться игрушкой в руках злых людей.

Колюбакин спросил Лермонтова, какой врач пользует его, и, не выслушав до конца, перебил:

— О, военные лекари, что они знают! Я познакомлю вас с доктором Майером!—и начал восторженно рассказывать о необыкновенных способностях Николая Васильевича, умеющего исцелять не только болезни, но и надломленную душу.

Прапорщик и солдат вышли из магазина и направились по бульвару. Лермонтов искал предлог проститься с назойливым собеседником. Увидев в пестрой толпе знакомое лицо, хотел было направиться к нему, но вдруг столкнулся с невысокого роста человеком, шедшим неуверенной походкой. Человек этот был бледен, растерян, на лице — горькое выражение.

— Что с вами, Николай Васильевич?—испуганно спросил Колюбакин, схватив его за руку.

— Бестужев убит в сражении у мыса Адлер,— чуть слышно, подавленным голосом вымолвил Майер, и большие глаза его налились слезами.

— О, господи! Какого талантливого человека потеря* ла Россия!—простонал Колюбакин.

Поражен был неприятным известием и Лермонтов. В голове мелькнуло: «Грибоедов растерзан фанатиками в Персии. Пушкина убили на дуэли. И вот еще одного литератора не стало. Кто на очереди?..»

Все трое стояли в молчаливом оцепенении. Вдруг Колюбакин тряхнул головой, словно отгоняя от себя горестные мысли, и, обратясь к Майеру, любезно сказал:

— Николай Васильевич, честь имею представить вам автора известного стихотворения «Смерть поэта» прапорщика Нижегородского драгунского полка Михаила Юрьевича Лермонтова. Прошу любить и жаловать.

Слова прозвучали фальшиво и неуместно хлестко. Лермонтов исподлобья бросил на него полный досады взгляд. Майер тоже вздрогнул, посмотрел затуманенными глазами на говорившего:

— Что вы сказали?

И опять Колюбакин восторженно представил доктору прапорщика.

— А, Лермонтов!—доктор вяло подал худую руку Михаилу Юрьевичу и запросто, как будто они давно были знакомы, сказал ему:

— Пойдемте ко мне, вместе погорюем. А вы,— он обратился к Колюбакину,— прошу вас, не приходите сегодня ко мне. И завтра — тоже. И вообще...

Колюбакина словно ударили. От неожиданности он побледнел, открыл рот, хотел что-то сказать, но Майер и Лермонтов отошли уже довольно далеко...

В тот вечер они долго сидели, больше молчали. Но и немногих слов было достаточно, чтобы понять друг друга. Что-то их сразу сроднило. Позже в романе «Герой нашего времени» Михаил Юрьевич напишет его точный портрет: «Вернер был мал ростом и худ и слаб, как ребенок; одна нога у него была короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей...»

Однажды во время прогулки Майер указал тростью на небольшой аккуратный дом на каменном фундаменте:

— Здесь я имел счастье жить вместе с Александром Александровичем Бестужевым. Вот был человек! Всю жизнь боролся против зла. И что же? Зло растерзало его. Видимо, такова судьба рыцарей добра и правды.— Пройдя шагов пять, добавил:—Россия тяжело больна: необузданный произвол и жестокость стоящих у власти и ужасное бесправие населения. Лечить, лечить горькими пилюлями надо наше общество.

— Как же лечить, если тех, кто подает лекарство, терзают?—возразил Лермонтов.

— Все одно лечить, несмотря ни на какие жертвы.

— Что-то мало у нас охотников жертвовать собою,— заметил Михаил Юрьевич.

— Это тоже болезнь общества нашего. Трусость — микроб предательства. Чтобы освободиться от цепей рабства, надо рвать цепи. Вот Ермолов, будучи главнокомандующим на Кавказе, не побоялся же ввести в своих войсках разумные порядки, считал солдат и офицеров равными в служении России. Более того, он старался установить разумные взаимоотношения русских с горскими народами.

— Ваш Ермолов такой же деспот, как все власть имущие. Он кровью заливал Кавказ!—вспыхнул Лермонтов.

— Откуда вы взяли это?— Майер пытливо посмотрел в глаза другу: уж не морочит ли он ему голову.

— Рассказывали, читал.

— Да, Ермолов был жесток, но справедлив, а еще добр,—ответил доктор и не успел закончить свою мысль, как собеседник прервал его:—Жестокость, справедливость и доброта несовместимы. Не может быть жестокость доброй.

— Погодите, Михаил Юрьевич, не горячитесь. Горячность— плохой союзник в споре,— старался успокоить друга доктор.— Не верьте тому, что стали говорить и писать об Ермолове после его отставки. И возможно, еще будут писать. Это кое-кому выгодно. На кого-то надо взвалить вину за нашу провалившуюся политику на Кавказе. Поймите самое главное: Ермолов — это целая эпоха на Кавказе. Не будь здесь Ермолова, еще в двадцатых годах Кавказ был бы переделен между персами и турками. И народы кавказские попали бы в такое ужасное рабство и нищету, что, быть может, им потребовались бы сотни лет, чтобы избавиться от этих неисчислимых бед... Верно, Ермолов посылал карательные экспедиции, но на его месте другой генерал в десять раз был бы беспощаднее. И то, что Ермолов сделал на Кавказе за десять лет, не сделал бы никто за сто. Сейчас мы живем в благоустроенном Пятигорске, я лечу людей, а вы лечитесь — это тоже дело рук Ермолова.

— По-вашему, Ермолову надо поставить памятник на горе Горячей?

— Да! Надо! Настанет время — поставят. Но не при Николае I. Он не простит Ермолову, что его корпус самым последним в русской армии присягнул ему после коронации. Jie забудет и того, что Ермолова декабристы намечали в члены конституционного правительства республики...

Навстречу шли два офицера. Майер и Лермонтов прекратили разговор...

* * *

В одной из маленьких комнат боковых крыльев ресторации поселился приехавший лечиться на Воды невысокого роста, худой, с впалой грудью под серым сюртуком молодой человек. Он покашливал, прикрывая рот костлявой рукой. Истощенный, больной человек. Но достаточно было взглянуть на его лицо с высоким, чистым лбом, большими голубыми, задумчивыми глазами и услышать слегка приглушенный, но энергичный голос, как впечатление болезненности исчезало, в нем чувствовалась энергия и могучий дух.

— Белинский, Виссарион Григорьевич,— ответил он

на вопрос регистратора, пришедшего в номер записать данные о новом постояльце и получить с него задаток за проживание в гостинице.

— Род занятий?

— Литератор.

— Вероисповедание?

— Атеист.

У регистратора упало с носа пенсне и закачалось на черном шнурке, глаза полезли на лоб:

— Я не понимаю вас, господин Белинский! Атеист — такого вероисповедания нет.

— Почему же нет?.. Вы веруете в бога, я верую в то, что бога нет. Бог, религия — это тьма, мрак, цепи и кнут,— ответил Виссарион Григорьевич, подавая деньги.

— Побойтесь бога!—воскликнул дежурный, захлопнул книгу, в которую он положил задаток, и быстро вышел из номера...

С первых же дней Белинский стал принимать предписанные Конради ванны в Николаевской купальне. Придя в номер, читал привезенных с собой Сервантеса, Пушкина, Купера, делал карандашом пометки на полях, подчеркивал отдельные фразы и целые абзацы.

В номер вошел Николай Сатин, которого Белинский хорошо знал по московскому кружку Герцена. Они столкнулись лицом к лицу сегодня утром у Елизаветинского. Сатин пришел пригласить Виссариона Григорьевича к себе на квартиру.

Вспомнили про «войну» между славянофилами и западниками. Про последний обед у Герцена на Сивцевом Вражке. Сатин глубоко пережил тогда окончательный приговор, который вынес Белинский: «Со славянофилами нечего церемониться. Они любят Россию по-доброму, все ей прощают. Они со всем в ней примиряются. А любовь должна быть требовательная, тоскующая, злая. А они все одобряют. Даже пьянство! Как же, русская удаль! Сила!.. Да, я соглашаюсь, сила-то сила, но не находит себе общественного выхода и вырывается мутным потоком. А они этого не видят, потому что все сглаживают... Из-за кольчуг, шлемов и лат они не видят лаптей, мочала и рогожи... В конце концов, любить Родину —это значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеалов человечества. В противном случае будет китаизм, который любит свое только за то, что оно свое, и ненавидит чужое только за то, что оно

9*

чужое, и не нарадуется собственным безобразием и уродством...»

Еще тогда, несколько лет назад, Белинский считал Сатина, человека образованного, гуманного, но склонного к ленивой мечтательности, непригодным для жестокой борьбы с самодержавием, которую вели кружковцы Герцена. Для такой борьбы он был слишком нежен, хрупок и мил, как нежная девушка со слабым характером. Теперь же, после тяжелой ссылки в Симбирске, он был совсем сломлен и беспомощен. Белинскому по-челеве-чески жалко было Сатина, он хотел поддержать его и потому согласился посетить его квартиру.

— А я подготовил вам сюрприз!—улыбаясь, сказал Сатин.

— Какой же?

— Уговорил прийти на встречу с вами нашего университетского товарища Мишеля Лермонтова.

— Лермонтов разве здесь?

— Лечится.

Белинский хотя и знал, что Сатин учился с Лермонтовым в Московском университете, но не помнил его. Обратить внимание на молодого поэта заставило Виссариона Григорьевича нашумевшее в Петербурге дело о стихотворении «Смерть поэта», в котором критик сразу почувствовал всю силу политического обвинения самодержавию. И теперь с интересом согласился встретиться с подающим надежды литератором.

Они вышли из ресторации, пошли по Дворянской улице вверх к усадьбе Арешева: здесь в одном из домов жил Сатин. В просторной комнате стол был завален книгами и журналами, книги были и на полках: беллетристика, философия, экономика, религия. «Неужели все это Николай привез с собой из Симбирска?—удивился Белинский.

— А где же твой «сюрприз»?

Тот обеспокоенно взглянул на часы, потом подошел к окну и тихо сказал:—А вот и он.

Открылась дверь, в комнату шагнул прапорщик, придерживая левой рукой саблю, чтобы она не стукнула о порог. Виссариону Григорьевичу бросилось в глаза смуглое лицо с выразительным взглядом, припухлый, словно у ребенка, рот, широкоплечая невысокая фигура.

— Мишель, это Виссарион Григорьевич, познакомь-тесь,—сказал Сатин, приветливо кивнув в сторону Белинского. Он ожидал, что Лермонтов подаст критику руку. Но молодой поэт сдержанно поклонился. Сел и бесцеремонно стал изучать лицо московского гостя. Увидев, что Белинский не выдержал его взгляда и смутился, опустив глаза, Лермонтов усмехнулся и отвернулся от знаменитого критика с разочарованным видом. Весело, с хохотом принялся рассказывать Сатину курортные сплетни.

Виссарион Григорьевич испытывал чувство досады: автор известных стихотворений казался пустым светским болтуном. Чтобы убедиться в том, что ошибается, Белинский сказал:

— Михаил Юрьевич, а мы с вами почти земляки. Я родился и вырос в Чембаре, а вы росли в Тарханах. Нас разделяли всего четырнадцать верст.

— Да, почти,— с холодной благосклонностью ответил Лермонтов и опять принялся рассказывать Сатину про какого-то князя, которого любовница застигла в объятиях хорошенькой банщицы Дашеньки.

«Да перестаньте дурачиться!»—хотел сказать Белинский, но, увидев, что Лермонтов взял с полки книги Дидро и Вольтера и поставил обратно, Виссарион Григорьевич спросил:

— Что, не нравятся французские энциклопедисты?

Михаил Юрьевич насмешливо посмотрел на критика:

— Дидро?.. У нас в юнкерском училище о нем говорили: «Люблю Дидро, ума ведро»— не много ли?— и захохотал.

Белинский чувствовал, что вот-вот взорвется, тяжело нахмурил брови и твердым голосом спросил:

— И о великом Вольтере вы такого же мнения?

— Относительно вашего Вольтера я вот что скажу. Если бы он теперь явился к вам в Чембар, его ни в один дом не взяли бы в гувернеры.

Виссарион Григорьевич побледнел, с возмущением глядя на прапорщика, который, опираясь рукой на эфес сабли, отвечал ему явно вызывающим на ссору взглядом.

— Ну и «сюрприз» вы мне приготовили!—бросил Белинский Сатину, схватил фуражку и быстро вышел.

— Мишель, зачем ты с ним так?—с мягким укором спросил Сатин.— Белинский замечательно умный человек. У вас мог получиться интересный разговор. Зачем ты всех вышучивал, даже Вольтера?..

— А я не вышучивал!—вдруг серьезно сказал Лермонтов, взял со стола журнал «Молва», развернул его, показал на статью:

— Вот твой Белинский сам же пишет, что автори

тет Вольтера упал. Даже в провинции его признают только разве какие-нибудь дряхлые свидетели «времен очаковских и покоренья Крыма». Вот здесь послушай что написано: «Вольтер во все течение своей долгой

жизни никогда не умел сохранить собственного достоинства. Наперсник королей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в старости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывающие, были обрызганы грязью. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей...»—Лермонтов бросил журнал на стол и продолжал с горячностью:— Если ты не читал эту статью, то прочти, и ты поймешь, что есть два Вольтера. Я сказал Белинскому не о поэте, не о человеке огромного ума, а о Вольтере — придворном прихлебателе, льстеце, бывшем на содержании у королей.

Сатин вскочил с дивана, кинулся к двери, но Михаил Юрьевич остановил его:— Ты куда?

— Вернуть Белинского. Произошло недоразумение. Ты объясни ему.

— Не к спеху. Еще встретимся когда-нибудь...

В конце июля погода в Пятигорске испортилась. Небо заволокло, пошли дожди. Утром долину Подкумка закрывал туман. «Водяное общество» постепенно перемещалось в Кисловодск, где всегда ярко светило солнце. Уехал туда же и Майер.

Михаил Юрьевич скучал, в свободное от процедур время приводил в порядок дневник, в котором делал короткие записи об увиденном, услышанном и пережитом здесь, на Кавказе, пейзажные зарисовки, портреты знакомых. Их слова, мысли. Возможно, пригодится когда-нибудь. На первой странице была такая запись: «Вчера я приехал в Пятигорск... Нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подножия Ма-шука... Вид с трех сторон чудесный. На запад пятиглавый Бештау синеет... На восток смотреть веселее: внизу передо мной чистенький, новый городок...»

На бульваре Лермонтов как-то встретил семью московского подполковника в отставке Соломона Марты-

нова, в доме которого часто бывал, учась в университете. Впереди шел подполковник с супругой. Сзади в трех шагах — сын Николай, поручик, и дочь Наталья. Николай, товарищ по юнкерской школе, раздался в плечах, появилась надменность во взгляде — вместе с орденом Св. Анны, которым был награжден за участие в экспедициях на Кавказе.

Постояли, поговорили, вспоминая прошлое. Мартыновы уже знали, почему Лермонтов оказался на Кавказе.

— А ты, Мишель, все такой же юноша — заметил отец семейства, намекая не то на малый рост поэта, не то на ветер в голове. С гордостью кивнул на сына:—А наш Николай смотри каков герой!

Старики пошли впереди, а молодые остались. Мартынова смотрела на поэта восторженными глазами. Николай— с усмешкой, с чувством превосходства. Похвастался:

— А я жду приказа о производстве из поручиков в капитаны. Не я буду, ежели не перегоню отца в чине. Послужу царю и отечеству!—добавил он, отдавая честь проходящему мимо полковнику. Полковник остановился и, отозвав Николая в сторону, кивнул в сторону Лермонтова, спросил о чем-то. Николай обстоятельно отвечал.

— Мишель, вы не забыли меня?— спросила девушка.

— Это невозможно, Наталья Соломоновна!—отве-тил поэт.

— Мы уже давно живем здесь, а встретились впервые. Приходите к нам,— Мартынова назвала адрес.

— Неудобно беспокоить ваших родителей. Ваш батюшка не особенно будет рад мне.

— Тогда встретимся наедине,— смело сказала она.

— Возможна ли такая встреча?

— А почему нет?.. Сегодня, перед ужином.

— Где?

— Вот здесь,— Наталья Соломоновна показала глазами на грот, чернеющий в скале ниже Эоловой арфы.— Николай уедет на пикник-со своей компанией, а батюшка с матушкой на вечер воду не принимают. Я хожу одна.

Подошел брат, взял девушку под руку, и они, раскланявшись, пошли догонять отца и мать.

Перед закатом Михаил Юрьевич пришел к Елнза-

ветинскому источнику, выпил воды и направился по дорожке к гроту, слегка опасаясь, не подшутила ли Наталья Соломоновна.

Войдя в пещеру, Лермонтов увидел в дальнем углу на скамейке знакомую фигурку в белом платье...

На второй встрече Наталья Соломоновна с горечью сказала:

— Николая отзывают срочно к месту службы. А батюшке здешние воды не помогают. Лекарь посоветовал попробовать нарзанные ванны. Завтра мы уезжаем в Кисловодск. Приезжайте, Мишель, я буду ждать! — добавила она.

После отъезда Мартыновых стало еще скучнее. «А не махнуть ли и мне в Кисловодск — попробовать лечение нарзаном?»— подумал он...

И вот Лермонтов в Кисловодске. И снова встретился он с семьей Мартыновых. Мать и отец, видимо, догадываясь о чем-то, не отпускали Наташу от себя. При встречах они холодно отвечали на поклон Михаила Юрьевича. Сзади них, заметил Лермонтов, всегда следовал с костылем в руках и георгиевским крестом на груди смуглый щеголеватый юнкер. Вскоре юнкер уже прогуливался рядом с четой Мартыновых, что-то бурно, с эффектными жестами рассказывал им. Родители с благосклонным вниманием слушали, а дочь, судя по всему, внимала говорившему безучастно.

Приключение затянулось, скучно. Жизнь в Кисловодске, среди праздной «золотой молодежи» начинала тяготить Лермонтова.

Накануне здесь произошло событие, о котором говорили шепотом. Один офицер был поклонником красивой молодой княгини. За этой же дамой пытался ухаживать другой офицер, но безуспешно. В отсутствие старика мужа княгиня пригласила любовника на квартиру, в дом Реброва. То ли по поручению князя дом охранялся, то ли недруг офицера устроил засаду. Как любовник проник в дом, «стража» не заметила, а вот когда он стал спускаться с верхнего балкона на двух связанных шалях, чья-то рука схватила его за плечо. Но офицер был ловок, нанес удар «стражнику» по голове и скрылся.

А через два дня его тело с пулей в груди нашли в окрестностях Кисловодска у подошвы скалы. Одежда изодрана в клочья. Тело в кровоподтеках. На выступах

скалы кровь. На колючих кустарниках обрывки военной формы. Оказывается, состоялась дуэль. И где? На узкой площадке вершины скалы...

Происшествие давало пищу обывательским сплетням. Вокруг личности убитого и имени княгини велись бесчисленные разговоры, пересуды. Лермонтова раздражало все это. Одни и те же, надоевшие ему в Петербурге и Пятигорске лица, интриги, пошлость, приводящие к подобным концам. Вот бы сесть за стол и описать всю эту пустую жизнь. И героем сделать Печорина, главное действующее лицо в романе, начатом еще со Святославом Раевским, «Княгине Лиговской». Только это уже будет не прежний, а более острый и обличительный роман.

Время лечения подходило к концу. Лермонтов чувствовал себя вполне здоровым. Пора ехать к месту службы в Кахетию. Вернулся в Пятигорск, на старую квартиру, в которой дядька Андрей Иванович хранил вещи и бумаги. Сев за стол, Лермонтов бегло записал в дневник кисловодское событие.

«Вот и все! Пора собираться в полк,— сказал он себе.— Еще съездить бы в Шелкозаводское, хоть один раз взглянуть на те места, а уж потом в Грузию! Но кто в Шелкозаводском встретит меня? Екатерина Алексеевна умерла от чумы еще в тридцатом году. Акимуш-ка служит в Ставрополе. Вот если бы с Акимушкой поехать в «Земной рай»... А что? Ведь приедет, если позову...»

Лермонтов написал Хастатову. И через три дня Аким был тут как тут — подкатил к пятигорской квартире в тарантасе. Вошел с веселой улыбкой, схватил в охапку племянника, давай кружить по комнате.

— Молодчина, Мишель, что написал! Я получил двухнедельный отпуск для устройства дел в имении. Поехали!— возбужденно говорил Хастатов.

В дороге Михаил Юрьевич рассказал о своем лечении на Водах, о встречах, о намерении написать роман.

— Ну, а у тебя, Аким, какие планы?—поинтересовался Лермонтов.

— Хочу выйти в отставку и заняться коневодством. Люблю лошадей!—ответил Хастатов.

— Разведешь лошадей, а у тебя их украдут абреки.

— У меня не посмеют украсть. Они знают, со мной шутки плохи. Я воров найду хоть на краю света.

Лермонтов знал, что о храбрости Хаетагова на Кавказе ходят легенды. Михаилу Юрьевичу захотелось услышать от бесстрашного родственника одну из его историй.

Хастатов замолчал, вспоминая свое, потом сказал:

— Изволь. Вот такой казус. Бывая в гостях у одного мирного кабардинского князя, я заглядывался на его дочь. Уж такая красавица, что сердце замирало!.. Потерял покой, даже во сне ее видел. Не поверишь, довел себя до того, ну, хоть не живи!.. Но как взять девушку в жены? Князь за русского, человека другой веры, не отдаст ни за что... А у него был младший сын, страшно любил коней. Мой же конь Карагез тоже был хоть куда — такого теперь днем с огнем не найдешь. Ну, вот я и сговорился с княжеским сыном: «Я тебе Карагеза, ты мне сестру».

Как уж удалось татарчонку связать сестру и привезти, до сих пор не пойму... Взял моего Карагеза и умчался в горы. Больше я его не видел, словно сквозь землю провалился. Наверно, пристал к шайке абреков и сложил свою голову и моего Карагеза загубил...

Хастатов замолчал.

— Ну, а с княжеской дочкой что?—спросил Лермонтов, сгорая от любопытства.

Хастатов тяжело вздохнул:

— Уж как я ни ласкал, ни задаривал, все мои ухаживания отлетали словно горох от стенки, твердила одно: аллах не позволяет выйти замуж за русского. «Так прими христианскую веру?—«Нет!»...

Рассердился я: «Уходи в свой аул!» — «Нет! Отец зарежет». Так и стала жить у меня в отдельной комнате, мало-помалу привыкла ко мне. Служил я тогда в Куринском полку и почти каждый день приезжал домой в Шелкозаводское. Встречала меня радостно. Ну, думаю, слава богу, дело идет на лад... Приезжаю однажды, а ее нет. Спрашиваю у прислуги, и рассказали мне, что пошла она к Тереку платья свои постирать. Вылетел из леса абрек, схватил ее и исчез. Не поверишь, плакал я, как ребенок...

— Как же ее звали?

— Бэлою...

Долго ехали молча. Хастатов так был подавлен воспоминаниями о своей татарочке, что казалось, больше не заговорит.

Приехали в Шелкозаводское поздно вечером. «Зем-

ной рай» встретил Хастатова и Лермонтова песнями. Чуть ли не у каждого дома на скамеечках сидели казаки и казачки, молодые и старые, и голосисто пели про боевые походы, про казачью жизнь, полную труда и опасностей. Закончат одну, начинают другую. Всей улицей. Над «Земным раем», окруженном садами и виноградниками, лились то протяжные, бесконечные, то задорные, ритмичные мелодии.

Выйдя за ворота большого, вновь отстроенного Хас-татовым дома, Лермонтов сел на скамейку, долго слушал гребенские песни. Особенно понравилась ему одна:

Ох, не отстать-то тоске-кручинушке От сердечушка моего.

Как сегодняшнюю темную ноченьку Мне мало спалось.

Мне мало спалось, на белой заре Много во сне виделось.

Во сне виделось: ох, будто я, удал

добрый молодец,

Убитый на дикой степе лежу,

Ретивое мое сердечушко простреленное.

Записанная позже в дневник, она, быть может, послужила одним из источников при создании стихотворения «Сон».

Когда он прежде бывал в Шелкозаводском, то не обращал внимания на жителей. Теперь же его поразили местные казачки — рослые женщины, похожие на чеченок: тонкий профиль, золотисто-матовая кожа,

большие черные глаза, прямой, правильной формы нос. На стройной фигуре поверх длинного платья бешмет, голова повязана платком, низко закрывающим лоб.

Как-то в одной хате поэт увидел молодую казачку, которая качала в зыбке малого ребенка и пела. Его взволновало содержание песни: вся история гребенского казачества и мужественная, полная опасностей и страданий жизнь. Позднее в его сочинениях появилась «Казачья колыбельная песня», ставшая впоследствии народной...

На третий день Хастатов предложил:

— Слушай, Мишель, чего мы здесь будем киснуть? Поедем в Кизляр, поохотимся. Комендантом там мой приятель Катенин.

— Павел Катенин?— удивленно вскинул брови Лермонтов.— Не капитан ли Преображенского полка, ко-

торый написал для декабристов гимн, за что и был, кажется, сослан на Кавказ?

— Он самый.

Михаил Юрьевич вспомнил слова гимна, который студенты Московского университета иногда вполголоса пели:

Отечество наше страдает Под гнетом твоим, о злодей!

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей.

Хотя для Лермонтова и было заманчиво увидеть автора гимна, но срок подорожной, выданной Пятигорским комендантом для выезда к месту службы в Нижегородский полк, был на исходе — опоздание могло обернуться неприятностью, поэтому, видимо, надо отказаться.

— А мы сделаем так, что неприятности не будет,—

улыбнулся Хастатов.— Вернемся из Кизляра, я довезу тебя до Моздока, а там линейный доктор выдаст тебе свидетельство, где будет сказано: прапорщик Нижего

родского полка господин Лермонтов, следуя к месту службы в Кахетию, по дороге захворал, пролежал в полковом лазарете неделю.

Так и сделали. В Кизляре в гостях у Павла Ивановича Катенина поохотились в зарослях камышей на уток. А потом в Моздок. Там Лермонтов получил свидетельство о недельном пребывании в лазарете, распрощался с Хастатовым и по Военно-Грузинской дороге выехал в Кахетию.

В тот же год в начале зимы в Пятигорск к старикам Шан-Гиреям приехал Хастатов уже в штатском. Павел Петрович, чем-то напоминающий крымского татарина, удивленно уставился на родственника:

— Еким, пошто не в военной форме?

— А я все-таки, добился, выхлопотал отставку,— довольно ответил Аким Акимович.

— Значит, в «Земной рай» теперь?

— Да! Уж теперь я развернусь.

— Ну, а какие новости в Ставрополе?

— Нижайший поклон от свояка, Павла Ивановича Петрова, с превеликим удовольствием передаю,—га-лантно наклонил голову Хастатов.— Второй поклон от Мишеля.

— А он как оказался в Ставрополе?

— Случай, дорогой зятюшка! Из Грузии Мишеля по делам службы сразу же направили в Азербайджан с весьма важным поручением. Оттуда он берегом Каспия приехал на Терек, по Черкасскому тракту на Кубань, а затем в Ольгинское укрепление, где стоял его эскадрон. Но своих не застал на месте: эскадрон пошел сопровождать государя, ехавшего в Грузию инспектировать войска укрепления Линии вдоль берега Черного моря. Мишель на перекладных — в Ставрополь...

— Зачем?—перебил Хастатова Шан-Гирей.— Ехал бы вслед за своими.

— Да, я не сказал, что еще на первом пути в Оль-гинское Мишеля обокрали контрабандисты в Тамани; вещи, деньги, оружие — все стащили. Остался гол как сокол. Вот и пришлось в Ставрополе занять у Петрова денег да заказывать зимнее обмундирование, купил оружие. А пока портные шили, он снял номер у Найтаки и пишет, знаете ли, «Записки офицера с Кавказа». Там и описал, как его обокрали в Тамани, а потом еще два случая из моей жизни: про татарочку — ту, которая жила у меня,— и про то, как я в Червленой скрутил руки пьяному казаку, зарубившему шашкой офицера.

— Теперь ясно, благодарю, объяснил.

— Ясно, да не все, главные новости еще впереди,— загадочно сказал Аким Акимович.

— Вот как? Что же еще?

— Государь император повелел перевести Мишеля в Россию, в Новгород, в Гродненский гусарский полк.

— Ай, как хорошо!—радостно всплеснул руками Павел Петрович.— Все ж таки Елизавета Алексеевна вызволила внука с Кавказа. Вот молодец!

— Без помощи других людей вряд ли бы вызволила,— возразил Хастатов.

— Кто же помог?

— Есть у нас на Кавказе порядочные люди с большими чинами. Командир Нижегородского драгунского полка полковник Безобразов— вот кто помог нашему Мишелю.— И Хастатов рассказал о том, что ему по секрету передал генерал Петров. Оказывается, когда Николай I проводил смотр нижегородцев в Кахетии, то спросил Безобразова о Лермонтове, которого не было в строю. Безобразов ответил, что прапорщик Лермонтов исполняет весьма ответственное поручение: достав-

ляет важный приказ главнокомандующего бакинскому коменданту. На вопрос царя о службе прапорщика Безобразов ответил: «Сверх всяких похвал, с усердием и честью, ваше величество!» Вот после этого-то государь и смилостивился, повелел перевести Мишеля в Россию...

— Мишель, наверное, рад... Махнул поди в Тарханы. Елизавета Алексеевна, горемычная, все глаза выплака-ла,—-сказал Шан-Гирей.

— Пока нет,—махнул рукой Аким Акимович,—не в Тарханы и не в Новгород к новому месту службы поехал, а снова в Кахетию.

— Зачем?

— Надо, говорит, попрощаться с офицерами полка и лично отблагодарить Безобразова за выручку. И поехал не один, а с декабристом, князем Одоевским, которому заменили сибирскую ссылку службой рядовым в Нижегородском полку.

— Вот она, молодежь!—всплеснул руками Павел Петрович.— Елизавета Алексеевна ждет не дождется его, а он, видите ли, поехал прощаться в Кахетию, на другой край света...

ПОСЛЕДНИЕ СВИДАНИЯ

Летний сезон 1838 года был на редкость шумным. Приехало много семей дворян, чиновников, купцов и промышленников, офицеров и солдат. Бульвар кипел от народа, на базарном пятачке и в лавках не протолкнуться. Были забиты полностью номера ресторации, частные квартиры нарасхват, и местные владельцы домов заламывали высокие цены. Гости, вздохнув, безропотно платили: не жить же под открытым небом.

К врачам казенных заведений попасть тоже не просто: надо выстоять в очереди полдня, легче — у частника. Частной практикой занимались и военные доктора.

Сделав обход в палатах офицерского госпиталя, Майер направился к себе на квартиру, зная, что там ожидают его пациенты. Ему хотелось закончить прием и пойти в Емануелевский сад на представление приехавших иллюзионистов — редкое развлечение в здешних местах.

Вот и серенький, неказистый дом в верхней части города. В коридорчике уже ждали дамы и господа. Один

за другим входили они в «лекарскую», разочарованно оглядывались, какая убогость: ни ковров, ни картин, как у других, стол, два стула, кушетка, накрытая белой простыней, да умывальник в углу. Но зато сверкающая чистота и свежий воздух, проникающий через открытое окно, откуда доносилось птичье щебетание.

Последнего посетителя Майер отпустил перед закатом солнца. Посмотрел на часы: надо спешить. Снял халат, помыл руки, велел хозяйке убрать «лекарскую» и вошел в смежную комнату, где на столе ожидал его легкий ужин. Только успел выпить молока, как из-за портьеры показалась хозяйка:

— Николай Васильевич, кто-то еще просится к вам.

Майер сердито махнул рукой, хозяйка поняла жест,

но через минуту снова показалась ее голова в чистом белом платке:

— Не уходит, говорит, крайне нужно.

- — Кто он?

— По одежде — солдат, мундир белый.

«Солдат в белом мундире?.. Такую форму носят нижние чины Нижегородского драгунского полка... Интересно, зачем пожаловал нижегородец?»—недоуменно подумал Майер.

— Фамилию не называл?

— Нет, но очень уж просится.

— Хорошо, сейчас выйду...

У порога приемной стоял невысокого роста рядовой. Благородные черты лица — высокий лоб, большие голубые глаза, прямой нос, аккуратные усы. Солдат снял фуражку, приятным голосом представился:

— Честь имею, Одоевский Александр Иванович.

«Одоевский!.. Да это же декабрист, друг Бестужева!»— пронеслось в голове доктора. Вспомнились бестужевские слова: «Кроткий, умный, прекрасный князь

Александр был рожден для науки и искусства. Но, как всякий истинный патриот отечества, он не мог равнодушно смотреть на человеческие страдания и вступил в тайное Северное общество...»

Николай Васильевич знал, что этот человек, будучи еще совсем юным офицером лейб-гвардии, первым 14 декабря вывел взвод Московского полка на Сенатскую площадь. Верховный суд приговорил его к двенадцатилетней каторге. Одоевского заковали в цепн и доставили в Читинский острог.

«Так вот он какой!»—подумал Майер, пригласив гостя сесть, и задал традиционный вопрос:

— Жалуетесь на здоровье, Александр Иванович?

Одоевский улыбнулся:

— Благодарю, я вполне здоров. Позвольте спросить вас о недавно погибшем Бестужеве. Два года назад вы лечили Александра Александровича, как он тогда выглядел...— гость не договорил, видимо, недовольный тем, что начал разговор прямо в лоб, неловко.

— Физически плохо, а душой — нет, не могу так сказать. Он был стоек и бодр. Надеюсь, таким и остался до последнего часа своей жизни,— ответил Майер и спросил гостя:

— Скажите мне теперь вы, Александр Иванович, как остальные ваши друзья там, в Сибири, не сломились духом?

Это был самый больной вопрос для Майера, интересующегося проблемами духовного и физического здоровья человека. Он считал, что высокий моральный настрой — основа психического и физического здоровья человека. Жив дух, живо будет и тело. Одоевский вздохнул и с грустью сказал: н

— Те, кто сломлены каторгой, уже давно погибли.

— Но почему одни выжили, перенесли все ужасы ссылки, а другие не выдержали?

— Что помогло выжить?— переспросил гость.— Убеждение в правоте нашего дела, Николай Васильевич.

Большие глаза Майера потеплели. Подтверждаются его мысли. Но еще один вопрос волновал Майера. Он знал, что год назад кроме Одоевского из сибирской ссылки на Кавказ привезли отбывать наказание в действующей армии еще пять декабристов. Почему снисхождение было оказано не всем?

На этот вопрос Одоевский ответил:

— Мы подавали неоднократно прошения...

— Но ведь и другие, наверное, подавали прошение, но получили отказ,— перебил его Майер.

— И мы тоже получали отказ. Может быть, я до сих пор находился бы там, если бы не хлопоты Александра Сергеевича Грибоедова.

— Грибоедова?!—поднял густые темные брови Майер.— Как же Александр Сергеевич осмелился хлопотать за вас?

— Видите ли, он мне приходится родственником, двоюродным братом. Его и моя матушка — сестры,— ответил Одоевский. Он рассказал, что еще весной 1828 года, десять лет назад, Грибоедов, находясь в зените дипломатической карьеры, по случаю удачного заключения между Россией и Персией Туркменчайского мирного договора на царской аудиенции ходатайствовал о смягчении участи декабристов и в первую очередь самого молодого из них, Одоевского. Но тогда император просьбу Грибоедова пропустил мимо ушей,— так писали в Сибирь родные Александра Ивановича. Однако Грибоедов не успокоился. Пользуясь успехами возглавляемой им дипломатической миссии в Персии, за два месяца до своей трагической гибели он отправил письмо главнокомандующему войсками на Кавказе генерал-фельдмаршалу Паскевичу, прося его заступиться за Одоевского.

— Его, видимо, бесполезно было просить — душителя свободной мысли, опору царя на Юге России!— опять удивленно поднял брови доктор.

— Да, это так. Но супруга графа приходилась двоюродной сестрой Грибоедову, следовательно, и мне. Генерал-фельдмаршал, будучи в Петербурге, упросил Николая заменить мне и еще пяти ссыльным забайкальскую каторгу на поселение в Иркутскую губернию. Это была большая победа. Каторга и поселение — несоизмеримые величины,— объяснил Одоевский.

После пятилетнего пребывания в Ишиме он получил известие от своего отца, что графиня Паскевич уговорила супруга сделать еще один шаг для облегчения судьбы своего двоюродного брата, томящегося в Сибири. Через своего друга, всесильного графа Бенкендорфа он исхлопотал у царя «высочайшую милость»: направить

Одоевского на Кавказ. И государь, находясь в приподнятом настроении по случаю рождения сына Михаила, небрежно начертал на прошении: «рядовым в Кавказский корпус».

— И вот год назад не только меня, но и Нарышкина, Назимова, Лихарева, Лорера и других товарищей под конвоем привезли в Ставрополь,— закончил Одоевский.

— Я слышал, Александр Иванович, в Ставрополе вы встретились с Лермонтовым. Что вас свело, если можно так выразиться,—спросил Майер, знавший, что с колючим, неуживчивым Лермонтовым сойтись с первой встречи трудно.

— О, знакомство с Михаилом Юрьевичем началось еще в Сибири!— воскликнул Одоевский, и голубые глаза его засветились мягким блеском.

— В Сибири?!.. Каким же образом!

— В журналах, которые нам присылали из Петербурга, изредка печатались его стихотворения. Читая Лермонтова, мы находили много общего с Байроном, Пушкиным и нашими поэтами-декабристами — борцами за свободу. Мария Николаевна Волконская по моей просьбе написала в Москву, и вскоре мы узнали, кто такой Лермонтов. А тут страшный удар — погиб Пушкин! Тяжело переживали мы это известие,— губы Одоевского дрогнули, голос оборвался.— Кто заменит великого Пушкина? Этот вопрос не давал всем нам покоя. Но вскоре из Петербурга пришла новая посылка, а в ней среди книг .скатанный в трубочку листок, а на нем бисерным почерком «Смерть поэта». Я прочел его и был ошеломлен силой негодования, с какой автор обрушился на убийц Пушкина... Вот кто заменит Пушкина!.. Как видите, судьбе было угодно свести нас на Кавказе, в ставропольской гостинице Найтаки...

Повеселев, Одоевский рассказал, как в штабе Линии определили его в Нижегородский драгунский полк, как Лермонтов предложил ему ехать вместе в этот полк,— он, оказывается, служил там. По дороге в Грузию они ночевали в поле, засыпая под вой шакалов и крики ночных птиц, дышали удивительными запахами кавказских трав, любовались горными вершинами, белыми, синеватыми, а перед закатом — всех оттенков, от пурпурного до фиолетового...

В окна смотрели сумерки, замерцали искорки звезд. Пятигорск засыпал, тишину изредка нарушали голоса прохожих и лай потревоженных собак. Майер зажег лампу. Одоевского отпустили из госпиталя до отбоя — время еще есть.

— А знаете, Николай Васильевич, здесь, на Кавказе, у меня была еще одна необыкновенная встреча.

— Расскажите, я жду с нетерпением,— отозвался Майер.

— Приехав в Грузию, я попросил Михаила Юрьевича свозить меня к князю Чавчавадзе, недавно вернувшемуся из тамбовской ссылки. Хотелось увидеть его,

поговорить. А больше всего испытывал я желание увидеть его дочь, Нину Александровну Грибоедову, чтобы выразить ей душевную благодарность за хлопоты ее покойного мужа. Но не только для этого. Из писем Бестужева я знал, что он был восхищен этой необыкновенной женщиной, воплощением просвещенности, моральной чистоты, человеколюбия, высокой любви и верности. Это поистине редкостное явление в наши дни...

Лермонтова и Одоевского встретил князь, стройный, полный благородного изящества человек, истинный грузин. Он провел их в гостиную, вдоль стен которой стояли шкафы, заполненные книгами. Александр Гарсева-нович добрым словом вспомнил своего зятя, показал на небольшой стол красного дерева, за которым Грибоедов работал над последними главами комедии «Горе от ума», рассказал, как любил поэта и дипломата суровый Ермолов, спасая его от расправы за связи с декабристами...

Вошла Нина Александровна в черном платье, улыбнувшись, подала руку вначале Лермонтову, потом Одоевскому. Ее манера говорить была теплой, удивительно искренней.

Как и при встрече с Бестужевым, Нина Александровна, выполняя завет Грибоедова раздарить коллекцию его кинжалов друзьям, принесла из соседней комнаты кожаный футляр, вынула из него два кинжала и поднесла их Лермонтову и Одоевскому...

— Я был потрясен, взволнован: такой бесценный подарок! Поцеловал холодную блестящую сталь и, поверьте, не мог сдержать слез... Ночевали в доме князя. Михаил Юрьевич долго ходил по комнате. Потом сел за стол и стал что-то писать. Я уже начал засыпать, Лермонтов подошел ко мне, тронул за плечо: «Саша, послушай, что я написал», и прочитал:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный.

Задумчивый грузин на месть тебя ковал,

На грозный бой точил черкес свободный.

Лилейная рука тебя мне поднесла В знак памяти, в минуту расставанья,

И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,

Но светлая слеза — жемчужина страданья...

В ту ночь я написал «Соловья и Розу», посвятив стих Нине Александровне и ее отцу, грузинскому Ана-креону!—возбужденно говорил Одоевский...

Прощаясь с Одоевским, приглашая его приходить чаще, Майер вдруг почувствовал, что не хочется ему отпускать гостя. «Таких, как Одоевский,— думал Майер,— у нас в России отправляют на каторгу, в ссылку, рядовыми под пули горцев... Эх, Россия, когда же ты пробудишься от кошмарного сна, излечишься от страшных недугов — самовластья, рабства и прочих пороков, сковывающих твои мускулы, каждую клеточку твоего могучего организма?»

Посмотрел на небо. Над темной вершиной Машука прочертила яркий след падающая звезда. Вокруг стояла гнетущая тишина. Майер почувствовал холодные мурашки на спине и сгорбившись вошел в дом...

В Пятигорск привезли очередную партию раненых и больных нижних чинов с левого фланга Линии, там снова вспыхнули бои. Солдатский госпиталь оказался переполненным. Главный врач Ребров был в растерянности: «Куда помещать людей? Чем кормить?» Ординатор Барклай де Толли подсказал: «Выход единствен

ный: всем ходячим и у кого есть деньги предложить снять частные квартиры».

Таких оказалось немного: это были в основном бывшие офицеры, разжалованные в рядовые, состоятельные люди и солдаты-декабристы. Они быстро переселились в город.

Одоевский снял квартиру на Сенной улице, недалеко от дома Майера, с которым установились дружеские, теплые отношения. На Сенной жили почти все городские извозчики, а это было тоже удобно: Одоевский стал ездить принимать ванны в Железноводск.

Однажды Александр Иванович вернулся из Желез-новодска в обществе человека лет двадцати трех, среднего роста, с мягкими длинными каштановыми волосами и бородкой, привел его на квартиру Майера и представил:

— Дорогой доктор, знакомьтесь: Николай Платонович Огарев, поэт, публицист, друг Герцена.

— Прошу входить, господа,— пригласил гостей к себе Майер, пытливо поглядывая на Огарева. Пожалуй, этот представитель молодежи нового поколения — человек мыслящий. Способны ли герценовцы сделать что-то

полезное для народа или отличаются от других лишь длинными волосами, бородками и шарфами в полоску, символами приверженности к кружку?

— Обличать зло и утверждать добро —вот наши цели и задачи!—на вопрос Майера ответил Огарев.

— А как это вы собираетесь делать?—усмехнувшись, поинтересовался доктор.

— Вести борьбу с насилием, с тиранией власть имущих, нести в народ идеи свободы и просвещения... Героизм борцов Парижской коммуны, отвага рыцарей Сенатской площади — пример для нас!

— И с чего же вы начали борьбу с насилием?

— Первой пробой сил для юношей нашего кружка явилась демонстрация против оскорбительного поведения профессора Малова — мы со свистом изгнали era из аудитории и выбросили вслед за ним его калоши!

«Ай да молодцы! Профессора освистали, выбросили его калоши — большое сотворили!»—подумал Майерг но подавил в себе скептицизм и мягко спросил:

— И чего же вы добились? Каков результат вашего бунта?

— Результат?.. Университетский совет был перепуган, Малову дали выговор, убедили попечителя не доносить о скандале министру просвещения, замять дело. Это была наша первая победа!.. Конечно, и нам досталось: посадили в карцер Герцена первого, за ним — меня и остальных зачинщиков, и мы с гордо поднятой головой пошли отбывать наказание и сидели в подвале, не прося пощады...

Майер тепло улыбнулся: «А ведь, действительно, это была первая проба сил студенческой молодежи, детей по сути дела. И первая победа».

— Ну-с, а дальнейшие шаги вашего кружка?

Огарев с жаром начал перечислять: сделали то, организовали это...

— А на чем же провалились?

— Вы знаете, на пустяке... Собрались в моей квартире у Никитских ворот и громко запели сатирические куплеты, сочиненные Соколовским о событиях на Сенатской площади. А окна квартиры настежь. Полиция нагрянула. Меня, как хозяина квартиры, арестовали первым и под конвоем в тюрьму. В доме перевернули все бумаги и среди них нашли листок со стихом Соколовского и карикатуру на Николая, нарисованную

Уткиным. Их арестовали и по повелению Палкина бросили в Шлисссльбургскую крепость...

— Выходит, никакой конспирации у вас не было?— осуждающе покачал головой Майер.

— В том-то и дело... Зелены еще. Герцен находился

да воле, мог скрыться, а он вместо этого прямо в лапы обер-полицмейстеру угодил. Пришел к нему в кабинет, сказал, что он мой родственник (а родственникам полагается свидание с арестованными), хотел что-то передать мне. Обер-полицмейстер спросил: «Родственник?..

Как фамилия?»—«Герцен»—«Ага, Герцен! Мы вас, милейший, давно ищем, а вы сами к нам пожаловали... Арестовать!» — крикнул он дежурному офицеру...

Майеру понравилось, что Огарев самокритично оценивал опрометчивые действия кружковцев, осуждая их горячность и неосторожность.

— И чем же кончилось ваше дело?— спросил доктор.

— Через неделю нас всех, кружковцев, по очереди «стали вызывать на допрос в следственную комиссию. Все пытались выяснить, не принадлежим ли мы к какому-либо тайному обществу. Уткина и Соколовского сно--ва в Шлиссельбург, теперь уже бессрочно, а остальных— по разным городам в ссылку. Через два года Уткин умер, Соколовского полуживого отвезли на Кавказ, здесь он и скончался,— в глазах Огарева появилась -грусть, он опусти голову.

— Да, дорогой ценой заплатили вы за деятельность своего кружка. А толк, польза народу какая?

Огарев вспыхнул. Глаза засверкали, на лбу собра-.лись упрямые складки. Вздернув подбородок, он ответил:

— Польза впереди! Теперь мы битые, а за одного битого двух небитых дают... Не зря мы с Герценом на Воробьевых горах поклялись посвятить себя делу, начатому еще ими,— Огарев показал в сторону Одоевского.

— Позвольте спросить вас, Николай Платонович, еще вот о чем, каким же вы представляете мир будущего?

Молодой человек уверенно ответил:

— Это будет мир новых отношений между людьми. ,Мир здоровья, боевого духа и нравственной чистоты.

О подобном обществе писали социалисты-утописты. В России же может получиться иначе. Успех во многом

зависит от того, не спасуют ли носители идей, не затупится ли их острое перо.

— Чтобы призывать народ к тяжелейшей, повторяю, тяжелейшей борьбе за новый мир, надо самим быть тверже камня и телом, и духом.

— Мы готовим себя к этому.

Одоевский довольно посматривал на Майера, как бы спрашивая: «Ну, что, милейший доктор, интересного-

собеседника я привел к вам сегодня?» Майер понял,, мягко улыбнулся...

У Огарева и, наверное, у всех герценовцев представление о декабристах было, как понял Александр» Иванович, не во всем верное. Пожалуй, оно было слишком возвышенное, оторванное от жизни, а это могло нанести вред молодому поколению борцов за свободу. Одоевский решил привести Николая Платоновича к Валериану Михайловичу Голицыну, князю, просвещенному и талантливому человеку, тянувшему здесь, на Кавказе, солдатскую лямку. Голицын был неотразим в спорах на философские, политические, литературные и просто житейские темы. Бывало, всего лишь одна метко брошенная в полемике его фраза вызывала дружный? смех собеседников и вгоняла в краску противника.

Поздоровавшись за руку с Огаревым, Голицын с иронической улыбкой на бледных губах посмотрел на' его длинные волосы и бородку, заметил:

— А эти атрибуты для чего?

— Какие атрибуты?—не понял молодой литератора

— Длинные волосы, бородка, вредные в вашем деле..

— Чем же они вредны?

— Тем, что отталкивают от вас людей. Будьте внешне проще.

Огарев покраснел и не сразу нашелся что ответить.

Узнав, что Голицын был переведен из Сибири рядовым на Кавказ еще в двадцать девятом году и вместе с Бестужевым сражался в русско-турецкую войну, Николай Платонович воскликнул:

— Я не могу понять, как вы, князь, приверженец: гуманизма, могли беспощадно убивать людей?

— А закон войны что говорит?—прищурился Валериан Михайлович.

— При чем тут закон войны?

— При том, что если противник не сдается, его надо убивать, пока он тебя не убил. Мы вот на Сенатской площади не уничтожили Николая, так он пятерых из нас вздернул на виселице, а остальных в Сибирь и на Кавказ, на верную смерть... Когда дело доходит до оружия, а в восстании его применять необходимо, то тут церемониться нечего...

Голицын словно потерял интерес к гостю, принялся ставить самовар. Быстро настругал ножом щепок от полена, засунул их в трубу и понес разжигать самовар во двор, бросив на ходу:

— Вы пока посидите, а я разожгу огонь и позову Кривцова.

Огарев спросил Одоевского:

— Кривцов тоже весь в иголках, как и Голицын?

— Нет, другого склада. Веселый, никогда не унывающий человек... А на князя вы не обижайтесь. Люди-то ведь не бывают одинаковы, и хорошо, что это так. Дамасская сталь — сплав разных металлов, а стволы орудий и шашки как крепки! Так же и среди единомышленников...

Одоевский рассказал, что Кривцов воспитывался в Швейцарии, в пансионе известного педагога Фелленбер-та: многие русские аристократы отдавали туда своих

детей. В заведении Фелленберга дети с раннего возраста приобщались к наукам, им прививали любовь к свободе, ревностное отношение к общему благу. После окончания пансиона юный республиканец намеревался поступить в Берлинский университет, но получил от императора Александра первый «щелчок по лбу»—государь повелел отцу Кривцова отозвать сына в Россию и определить на службу в гвардию, где на плечи Сергея надели мундир капрала и дали палку в руки: бей нижнего чина за малейшее неповиновение. Воспитанный

в дали от России, Кривцов был поражен рабством, забитостью и нищетой русского народа и вскоре примкнул к движению передовых офицеров.

— И разделил с нами судьбу,— покачал головой Одоевский, но вдруг что-то вспомнил, весело усмехнулся: — Бывало, в Читинском остроге Сережа в кандалах пустится в пляс, распевая: «Я вокруг бочки хожу...» Вы представить себе не можете, как он ободрял в такие минуты! А в Минусинске что сделал! Местный портной, скряга Трофим, попросил Сергея написать вывеску. И

Кривцов красиво по-немецки вывел «Трофим-вор» и денег за работу не взял. Жадный портной гордился этой иностранной надписью... И, знаете ли, еще какой след оставил там Кривцов? На его деньги построен мост через речку в селе, где отбывал ссылку...

Через несколько минут Голицын привел красивого офицера в новом мундире (Кривцова только что произвели в прапорщики).

— Ну вот, теперь нам не скучно будет,—сказал Валериан Михайлович.

И верно, скучно не было: пили чай, спорили на разные темы, смеялись от души... Кривцов вдруг спросил Огарева:—А вы почему все хмуритесь? Так, дорогой не годится...

Одоевский познакомил Огарева с декабристами Нарышкиным, Розеном, Цебриковым. Молодому публицисту полезны эти знакомства, а главное, он убедится, что этих людей не согнули ни каторга, ни ссылка. Это так важно знать борцу, идущему в атаку на жестокого в сильного врага...

Спустя много лет Огарев напишет: «Одоевский был, без сомнения, самый примечательный из декабристов в то время на Кавказе...» На всю жизнь запомнилась Николаю Платоновичу ночь, проведенная вместе с Александром Ивановичем перед выездом из Железноводска: «Мы пошли в лес по дороге к источнику. Деревья дико сплетаются в крытую аллею. Месяц просвечивает сквозь темную зелень. Ночь была чудесная. Мы сели на скамейку, и Одоевский говорил свои стихи. Я слушал, склоня голову. Это был рассказ о видении какого-то женского образа, который перед ним являлся в прозрачной мгле и медленно скрывался...

Он кончил, а этот стих и его голос все звучали у меня в ушах. Стих остался в памяти, самый образ Одоевского с его звучным голосом в поздней тишине леса мне теперь кажется тоже каким-то видением, возникшим и исчезнувшим в лунном сиянии Кавказской ночи...»

Огарев посвятил Одоевскому следующие строки:

И тот из них, кого я глубоко любил,

Тот, муж по твердости и нежный, как ребенок,

Чей взор был милосерд и полон кротких слов,

Чей стих мне был как песнь серебряная звонок,

В свои объятия меня он заключил.

И память мне хранит сердечное лобзанье,

Как брата старшего святое завещанье...

Последнее время Майера мучило предчувствие беды, неясные страхи. Как врач он считал смерть логическим завершением жизни — все на земле рождается и все умирает. Это неотвратимо, никакие силы не могут изменить закона обновления мира. Но смерть он признавал только естественную, от старости: организм износился, клетки разрушились, пусть идут на покой. И такой уход не надо оплакивать. Насильственная смерть человека — трагедия. «Настанет ли время, когда люди будут умирать только от старости?»—грустно думал доктор...

Чтобы развеяться, к середине дня Майер снял халат и направился к подножию Машука. В густом лесу стояла тишина, ослепительные лучи солнца золотили листья, медово пахло травами. Серебристой змейкой блестел в долине Подкумок, у подножия спокойно лежал город. Все как прежде, словно ничего не изменилось.

И вдруг Майер увидел на зеленом бархате травы медленно плывущую тень. Откуда она среди ясного дня? Поднял глаза — в небе, распластав крылья, бесшумно парил огромный орел-стервятник. Отчетливо увидел Майер его крючковатый железный клюв, когтистые мохнатые лапы, поджатые к облезшему серому брюху. Николаю Васильевичу показалось, что эта зловещая птица, делая круги у подножия Машука, высматривает очередную жертву, несет в себе неотвратимый рок. Он сердито взмахнул тростью: «Кыш, проклятый!», быстро поднялся и, втянув голову в плечи, направился в город.

Вернулся домой с тяжелым сердцем. У крыльца стоял почтальон, намереваясь войти в дом, но, увидев доктора, вынул из сумки конверт. Майер посмотрел на обратный адрес: из Ставрополя, синий служебный штемпель штаба Кавказской линии. Поспешно распечатал письмо — это было официальное извещение о том, что от застарелых ран скончался командующий генерал-лейтенант Вельяминов. Смерть от ран — тоже насильственная смерть. Не стало на Кавказе еще одного ермоловца, человека, который всеми силами старался облегчить судьбу опальных офицеров, солдат, не раз помогал и своему доктору.

«Кто теперь защитит меня и других от неизменных сплетен и черной клеветы, от тайных доносов в Третье отделение? Может быть, генерал Петров?—подумал

Майер—Только он один остался здесь... Но ведь и он долго тут не удержится, непременно уберут с Кавказа...»

Две долгие недели Майер жил под гнетом тяжелого чувства, ожидая очередного удара. Интуиция ему не изменила: он получил второе известие: генерал Петров назначен на должность подольского губернатора, продал дом в Ставрополе и уезжает к новому месту службы. Там же сообщалось, что пост командующего войсками Кавказской линии занял генерал Граббе, а пост начальника штаба — полковник Траскин, особо доверенное лицо военного министра Чернышева и Бенкендорфа.

«Все! Теперь мне не позволят заниматься в летние месяцы лечебной практикой на Водах, а возможно, и переведут отсюда»,— с тревожной грустью подумал доктор.

Через неделю Майеру вручили приказ полковника-Траскина отбыть в распоряжение начальника войск на побережье Черного моря генерала Н. Н. Раевского на должность лекаря Керченского военного госпиталя.

Николай Васильевич прощался с Пятигорском. Поднялся на гору Горячую. Затуманенными от подступавших слез глазами посмотрел на синеющую цепь Кавказского хребта, на белый, величавый конус Эльбруса, неторопливым взглядом обвел город, его чистенькие улицы, белые дома. Он полюбил этот город, слишком много его сердца остается здесь. Встреча с Бестужевым и недавно уехавшим на побережье Черного моря Одоевским. Они открыли ему глаза на главное условие революционной борьбы: нельзя совершить государственный переворот без участия всего народа. Восстание, не опирающееся на массы людей, обречено на провал.

. Вот у Лермонтова тоже эти мысли проходят в его творчестве. «Есть ли в русском обществе силы, на которые можно опереться в восстании?» — спрашивал Майер поэта. «Есть! Есть силы, способные противостоять деспотизму и свалить его»,—утверждал Михаил Юрьевич. Особенно убедительна эта мысль в стихотворении «Бородино». Герои других произведений Лермонтова несут в себе черты лучших людей, они размышляют, страдают в поисках ответа на вопрос, как победить зло, и, не думая о себе, идут на битву во имя торжества добра...

Вот Огарев с его твердой верой в правоту своего дела... Огарев и Герцен, пожалуй, станут настоящими продолжателями идей декабризма...

Неторопливо прихрамывая, Майер шел по бульвару. Что ждет впереди? Хорошо, что он получил назначение в распоряжение генерала Раевского, в прошлом близкого к декабристам. Там же и адъютант его, Лев Пушкин, там Одоевский и другие его товарищи. Без них жить на Черноморском побережье, где вспыхнули тяжелые сражения с горцами, было бы тягостно.

...В Тамани, Геленджике, Ольгинском и Лазаревском Майер увидел переполненные ранеными и больными лазареты. В Лазаревском укреплении он, к радости своей, встретился с Одоевским, но заметил на его лице необыкновенную красноту и встревожился. Взял его руку, чтобы сосчитать пульс, почувствовал сильный жар.

— Александр Иванович, дорогой, у вас начинается лихорадка! Немедленно собирайтесь и поедете со мной в Керчь, в военный госпиталь, вам надо лечиться, уверяю вас.

— Нет! Я останусь здесь!— заупрямился Одоевский...

Ах, как потом казнил Майер себя за то, что не

сумел уговорить Одоевского: через неделю Александра Ивановича не стало. Похоронили поэта-декабриста на берегу Черного моря и поставили на его могиле крест из красного камня...

По Пятигорску пронеслось скорбное известие: умер Иосиф Бернардацци. Умер за столом, разрабатывая проект здания городской думы...

Около дома доктора Конради, где жил с семьей архитектор, собралась большая толпа горожан, чтобы проводить в последний путь этого славного труженика, посвятившего свою жизнь благоустройству Минеральных Вод. Люди говорили:

— В Пятигорске куда ни глянь, всюду творения братьев Бернардацци.

— Ресторация-то под началом Иосифа возводилась. Мастеровых не было, солдатушки строили, а они ни в каменном деле, ни в столярном, ни в малярном не смыслили. Так Иосиф-то всему этому их и научил...

— И дом неимущих офицеров, и Николаевские ванны, и Эолова арфа, и гроты — все по проектам да под наблюдением Иоганна да Иосифа сооружены...

— Много, много зданий будут жить века!

Гроб с телом покойного вынесли из дома полковник

Чайковский, доктора военного госпиталя Ребров и Барклай де Толли. Процессия медленно двинулась вверх по Дворянской улице к подножию Машука.

На холмике могилы Иосифа Бернардацци поставили пирамидку из старого камня — того самого, из которого были построены первые казенные здания Пятигорска. На пирамидке надпись: «Иосиф Бернардацци, 1788— 1840». А через год в нескольких- шагах от места погребения одного из первых зодчих Кавказских Минеральных Вод появился свежий холмик, на нем —серый продолговатый камень с надписью «Михаил» — могила Лермонтова.

И еще через год рядом с могилой Иосифа похоронили его брата Иоганна Бернардацци.

Неудержимо бежит время. Вот Пятигорску уже 200, а два века — миг в истории. Начал город бег свой от турлучных хат, а теперь огромными лебедиными крыльями величаво и ласково обнял зеленый конус Машука. Белокаменные многоэтажные жилые дома и здравницы расправляют могучие плечи города, который к югу вымахал уже на взгорье за бурным Подкумком.

...Старое, заросшее деревьями пятигорское кладбище — святое место. Здесь похоронены первые поселенцы, солдаты-строители, герои кавказской войны,, умершие от ран и болезней в госпиталях; невольники мрачной эпохи, замученные в «теплой» ссылке; борцы за счастье народное в революционные годы и гражданскую войну...

Не пройди, человек, мимо этого места у подножия Машука, по-сыновьи поклонись праху людей, достойных уважения и светлой памяти.

Ставрополь — Пятигорск 1976 — 1980гг.

Баталии Ф. А. Пятигорский край и Кавказские Минеральные Воды. Ч. I. Спб., 1861.

Бродский Н. Л. Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 году .—«Литературное наследство», 1948, т. 45.

Бронштейн Н. И. Доктор Майер.—«Литературное наследство», 1948, т. 45.

Б утков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 гг. Ч. I. Спб., 1869.

Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1891.

Г р а б о в с к и й Н. Ф. Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. I. Тифлис, 1876.

Дебу И. О. О Кавказской линии. Спб., 1829.

Ежемесячные сочинения Академии наук. Спб., 1790, ноябрь.

Иванова Т. А. Лермонтов на Кавказе. М., «Детская литература», 1968.

Кабардино-русские отношения в XVI—XVIII вв. Документы и материалы в 2-х т. М., 1957.

Кавказская губерния во времена А. П. Ермолова с 1816 по 1824 гг.— «Ставропольские губернские ведомости», 1886, 5, 12, 19,

26 июля.

Мануйлов В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. М.—Л., «Наука» (Ленингр. отд-ние), 1964.

Нелюбин А. П. Полное историческое, медико-топографическое, физико-химическое и врачебное описание Кавказских Минеральных Вод. Сочинения в 2-х кн. Спб., 1825.

Недумов С. И. Лермонтовский Пятигорск. Ставрополь, Кн. изд-во, 1974.

Н о г м о в Ш. Б. История адыгейского народа, составленная по преданиям кабардинцев. Нальчик, 1947.

Па влов М. К. Здравствуй, Пятигорск. Ставрополь, Кн. изд-во, 1975.

Пантелеев И. Я. Очерк истории изучения и развития Кавказских Минеральных Вод. М., Госгеолиздат, 1955.

Полное собрание законов Российской империи. Т. 5. Спб., 1906.

Полное собрание русских летописей. Т. 13. Спб., 1904.

По пк о И. Д. Терские казаки со стародавних времен. Вып. I. Спб., 1880.

Селегей П. Е . По лермонтовским местам. Ставрополь, Кн. изд-во, 1963.

Смирнов Н. А. Политика России на Кавказе в XVI—XIX веках. М., «Экономика», 1958.

Смирнов-Каменский Е. А., Павлов М. К. Край целебных вод. Ставрополь, Кн. изд-во, 1978.

Соловьев С. М. Петр Первый на Каспийском море.—В кн.: Вестник Европы. Спб., 1868.

Ш а н-Г ирей А. П. Воспоминания—«Русское обозрение»,

1890, кн. 2.

ГАСК. Общее управление Кавказской областью, ф. 79.

История городов Пятигорска и Георгиевска, оп. 2, д. 360.

Ведомости о лицах, проживающих на Кавказских Минеральных Водах, on. 1, д. 64.

Переписка со Строительной комиссией при Кавказских Минеральных Водах, штабом войск на Кавказской линии и Черномории о постройке дома для офицеров ria Минеральных Водах, смета, ведомости о стройматериалах, on. 1, д. 482.

Переписка с Главнокомандующим на Кавказе, Кавказским областным правлением, казенной палатой об осмотре помещений в г. Пятигорске для учреждений, назначенных к переводу из г. Георгиевска, on. 1, д. 784.

Дело по обвинению Пятигорского окружного предводителя дворянства в незаконной выдаче черкесам увольнительных билетов на проезд за границу, on. 1, д. 995.

Переписка о управлением штаба войск Кавказской линии и Чер-номории, главным приставом магометанских народов, д. 1482.

Описание местонахождения каменного угля в вершине реки Кубань с геогностической картой, переписка с министром финансов и главнокомандующим в Грузии об открытии залежей каменного угля и двух пород глины, оп. 1, д. 1510.

Дело об отдаче в оброчное содержание нефтяных источников вблизи Грозной, on. 1. д. 1738.

Отчет Комиссии по постройке зданий при Кавказских Минеральных Водах, on. 1, д. 1934.

ЦГИА ГССР, Фонд Штаба войск на Кавказской линии и Черно-мории.

Рапорты о стычках с горцами. Журнал военных действий на Линии. Приказы по Отдельному Кавказскому корпусу. Уцелевшие остатки Георгиевского архива, оп. 6. д. 265, Центральный государственный военно-исторический архив, Канцелярия военного министерства, on. 1, д. 52.

Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Фонд Афанасия Алексеевича Столыпина.

Часть первая. По замыслу Суворова

ИБ № 506

Кузнецов Иоаким Вячеславович

НА ХОЛМАХ ГОРЯЧИХ

Редактор С. Г. Луценко

Художник Г. И. Кузнецов

Худож. редактор В. А. Каретко

Техн. редактор А. М. Кобыльниченко

Корректоры Н. И. Я к о в ц е в а, Е. А. Таланова

Сдано в набор 25.12.79. Подписано к печати 14.07.80. ВГ 90908. Формат 84Х108 Бумага типографская журнальная. Литературная гарнитура. Высокая печать. Усл. печ. л. 13,86. Уч.-изд л. 14,55. Тираж 25000 экз. Заказ № 372. Цена 60 коп. Ставропольское книжное издательство, 355000, г. Ставрополь, ул. Артема, 18. Краевая укрупненная типография, ул. Артема, 18.