В начале декабря 1889 г. в Нагасаки, где стояла эскадра вице-адмирала Шмидта, пришел пароход Добровольного флота «Владивосток» с печальным известием, что, будучи послан разыскивать шхуну «Крейсерок», он был на Сахалине, обошел северные острова западного берега Японии, ходил в местах, где мог бы встретиться с «Крейсерком», но никаких признаков существования шхуны не нашел.

Давно уже ходили тревожные слухи о шхуне «Крейсерок». Еще около половины октября ее ожидали во Владивостоке, но и в конце октября о ней не было никаких известий, вследствие чего и был послан пароход «Владивосток» на розыски. Он привез известия о гибели шхуны «Роза» под начальством лейтенанта Налимова.

10-го декабря получена от нашего посланника в Токио телеграмма, сообщавшая, что, по донесению японских властей, 10 (22) ноября, недалеко от мыса Соя, выкинут труп иностранца, у которого на левой руке татуировано «Ф.И. Иванов», и что выкинуто или разбито иностранное судно с флагом, на котором [изображен] крест, цвет которого, впрочем, не могли различить. И вот того же 10-го декабря, когда мы с шумом и смехом усаживались за обед в кают-компании крейсера «Адмирал Нахимов», старший офицер, попросив минуту внимания, объявил, что предположено отправить экспедицию на поиски «Крейсерка» и что командир предлагает офицерам заявить, кто из них желает идти в эту экспедицию. Нужно ли говорить, как все в один голос закричали: «я, я, я, я ...», вскочили с мест, окружили старшего офицера с просьбами о подробностях. Он рассказал о телеграмме и о том, что приказано отправить доктора и офицера; доктор был уже назначен — это был А.А. Бунге, известный своими двумя экспедициями на устье Лены и на Новосибирские острова; оставалось назначить офицера... Опять «я, я, я ...» и затем всевозможные речи на эту тему.

На «Крейсерке» кроме Налимова и Дружинина находился еще офицер с нашего «Нахимова», мичман М.Д. Филиппов, наш общий любимец, прекрасный флотский офицер, спортсмен и страстный любитель яхтенного парусного дела. Немудрено, что каждому хотелось, если нужно, первому подать ему помощь, повидать его и вообще участвовать в такой полной животрепещущего интереса экспедиции. Поэтому не без некоторого душевного волнения 12 декабря выслушал я приказание старшего офицера, переданное мне матросом, немедленно явиться на «Нахимов», оставив астрономические наблюдения, которыми мы мирно занимались с нашим штурманом в русской деревне Иноса — в Нагасаки. Предчувствие подсказало верно: я был назначен в экспедицию. «Для розысков пропавшей без вести шхуны “Крейсерок” назначается береговая экспедиция. В состав ее входят: старшин врач клипера Крейсер , надворный советник Бунге, мичман Бухарин и матрос Ощепков, которым предлагаю изготовиться» и т.д. Такими словами начинался приказ начальника эскадры в Тихом океане от 12-го декабря.

Не успел я поближе познакомиться с делом о «Крейсерке», прочесть все бумаги и переписку, как меня окружили все товарищи и сослуживцы, одни поздравляли, другие завидовали, один даже просил, чтобы я сказался больным или отказался и таким образом дал бы ему возможность идти в экспедицию. Немедленно же мы с А.А. Бунге стали готовиться. Нашелся японец, говоривший по-русски и бывавший на острове Мацмае (Иезо) несколько раз, мы его стали расспрашивать, что и как там, на севере Японии. Он нам наговорил немало страшных слов; там де и медведи, и холода, и льды подходят с Сахалина, и снега большие, и пища состоит всего из риса и соленой рыбы... приходилось серьезно готовиться к борьбе со всякими медведями, морозами и соленой рыбой.

Имеемые под руками сведения о гибели «Крейсерка» были так неясны, что нам предстояло прежде всего собрать более точные сведения, для чего надо было быть в Токио, в посольстве. Кроме того, ничего теплого в Нагасаки нельзя было приобрести, там всякий старается, напротив, сбыть все теплое, так жарко в этой чудной бухте, окруженной горами и теплым течением Куросива.

Накупив себе всяких консервов с весьма заманчивыми этикетками и сдав их на пароход «Владивосток», который должен был нас сопровождать в экспедицию и встретиться с нами в Хакодате, мы вдвоем, т.е. А.А. Бунге и я, отправились в Токио в надежде узнать через посольство что-либо новое о судьбе «Крейсерка», а главное — приобрести что-нибудь из теплого платья.

Матрос Ощепков тоже был назначен на «Владивосток» и должен был нас сопровождать уже из Хакодате дальше на север. 14 декабря мы перебрались на пароход компании «Peninsular and Oriental» — «Verona». «Нахимов» почти в полном составе провожал меня, и у трапа всякий наперерыв высказывал свои добрые пожелания и надежды на возвращение Филиппова.

В 4 часа «Verona» снялась с якоря. Нам предстояло идти внутренним Японским морем через пролив Симоносеки — в Кобе. Только что мы вышли из Нагасаки, как получили свежий NW; пока сигарообразный пароход, которого длина превышает ширину более чем в 10 раз (396' длины и 36' ширины), шел против волны, было еще ничего, но когда мы повернули и волна стала бить прямо в бок, нас стало сильно «мотать», правда не долго, уже в 7 часов утра 15-го мы вошли в Симоносеки и пошли этим чудным морем, разделяющим Киу-Сиу от Ниппона и Сикок, где не бывает зыби и несносный свежий ветер NW стих.

Надо отдать справедливость «Veron-е»: она могла бы спорить по своей чистоте с любым военным судном и на комфорт пассажира обращено большое внимание, если не считать преследования курения, даже на верхней палубе и разрешения этого невинного занятия только в smoking- room, на самой корме судна.

Чтобы выиграть время, мы решили из Кобе отправиться в Токио по железной дороге. Не всякому из нашего брата, моряков, удается проникнуть в глубь страны, и мы большей частью составляем себе понятие о Дальнем Востоке по его полуевропейским портам и, конечно, из чтения всевозможных описаний; нам же выпала возможность хотя и мимолетно, но все же взглянуть, как живут люди и внутри острова Ниппона. Железная дорога от Кобе до Иокогамы выстроена сравнительно недавно. Кто был в Японии, знает, как она гориста, вследствие ее вулканического происхождения, поэтому даже обыкновенные шоссейные дороги весьма круты и трудны для передвижения, следовательно, проведение железной дороги должно было представить немало затруднений. Дорога выстроена японскими инженерами и выстроена безукоризненно, в постройке ее участвовали только одни японцы, результатом чего было, что дорога обошлась в 30 000 иен — миля, т.е. 22 800 металлических рублей — верста. Эти сведения дал мне вице-губернатор Хакодате г. Фтацуки, бывший долгое время секретарем японского посольства в Петербурге и прекрасно говорящий по-русски. Поезд, к сожалению, выходил вечером, так что много мне не удавалось видеть, но зато можно было чувствовать, через сколько мостов, насыпей, выемок и тоннелей мы проскочили. Около 5-ти часов утра на другой день я проснулся и мог воочию убедиться, как мастерски обойдены все трудности, представляемые гористой местностью. Глядя вперед, казалось, что поезд должен удариться об отвесную скалу, вместо чего он нырял в черную дыру тоннеля. Выйдя из тоннеля, он попадал на высокий мост, а с моста — в громадную выемку. Утро было прекрасное, ясное, и красавица Фунияма (видимая в ясную погоду за 60 миль) показалась во всей своей красе с шапкой из тучек на вершине. При восходе солнца белая вершина окрасилась сначала в розовый нежный цвет, потом понемногу заиграли на ней золотые лучи, и наконец она стала ослепительно бела — картина, напоминающая восход солнца на Эльборусе. Обходя побережье Фуниямы, стали попадаться долины, в которых, как муравьи и, по- видимому, круглый год, копошатся японцы. Население в местах, где возможно хлебопашество, довольно густое. В самой маленькой долине можно насчитать по 5—6 деревень в 10—20 домов каждая. Владение землями здесь можно считать разве квадратными саженями, строго и правильно разделенными на участки. В каждом таком участке копается вся семья японца, то приготовляя пашню на лето, то засевая ее, то прочищая канавки для орошения. Сеют они грядками все, даже ячмень. Главные продукты — рис, овощи и ячмень. В какое недоумение пришел бы русский мужик, увидев такую тесноту. А сколько тщательного труда прикладывает всякий японец, работая над каждой грядкой и канавкой, и как дешево оценивается весь этот труд!

Дорога узкоколейная и вагоны американского образца, но без купе; по бокам в длину вагона — диваны с откидными ручками, так что и спать возможно, если немного народа; в ноги ставится грелка, что, однако, не мешало нам мерзнуть, хотя в этой местности и не бывает морозов. Выстроив такую дорогу, затратив столько сил и денег, японцы все-таки не избежали крупной ошибки: дорога стратегическая и не приспособлена для перевоза тяжелой артиллерии; тоннели малы, мосты слабы, повороты круты; они об этом хватились, когда она была уже наполовину выстроена.

На одной из станций, рано утром, где поезд стоял около часа, разносчики, визгливо выкрикивая, предлагали японский чай и деревянные коробочки с готовым рисом и прибавлением к нему всяких трепангов, морских животных и грибов. За баснословно дешевую цену, 2 цента (3 коп.), нам дали каждому чайник с чаем и чашечку, все это на деревянном подносе и в вечное и потомственное владение.

17-го декабря мы прибыли в Токио. Сведения посольства были иные, чем те, что были у нас. Так как последние известия с маяка Крильон говорили, что «Крейсерок» пошел 25-го октября по курсу SO и труп Иванова выкинуло недалеко от мыса Соя, то мы рассчитывали, что и судно выкинуло по восточную сторону северной оконечности Мацмая, в посольстве же мы узнали, что труп был выкинут неизвестной национальности, парусное судно разбилось на северо-западной стороне Мацмая, и на одной почти параллели с южной оконечностью острова Рейсири. Там же мы узнали, что нам предоставлено идти самостоятельно, ибо пароход «Владивосток» в день нашего ухода из Нагасаки получил аварии и не мог нас сопровождать, а повреждение было довольно серьезное, и починка его должна была занять много времени, которого нам нельзя было терять.

В Токио есть много японцев, говорящих по-русски; эти господа наперерыв старались помочь нам, кто сведениями о Мацмае, кто советами, кто розысками теплого платья, которого мы все-таки еще не раздобыли. Один из них хотел облагодетельствовать меня полушубком, приобретенным им в Сибири. Он дал мне письмо для передачи кому-то, живущему где-то на Мацмае; по этому письму я, мол, сейчас получу полушубок. Комбинация показалась мне не совсем верной. «Вы только покажите это письмо вашему переводчику, он все вам устроит», успокаивал любезный японец. Но история получения полушубка кончилась совершенно неожиданно для его владельца. Чтобы крепче было, он написал второе письмо, но уже открытое и тому же лицу с подтверждением того же, что и в моем письме. В конце концов мы не попали к этому «кому-то», а с открытым письмом к нему явился новый «кто-то» и преспокойно взял себе полушубок от моего имени. Так и пропал сибирский полушубок!

В Иокогаме и Токио мы мало нашли теплого платья. «Здесь вы ничего не найдете, а в Хакодате можно все приобрести», говорили нам знатоки и не знатоки торгового состояния Хакодате. Так, в надежде на более определенные сведения и на экипирование себя по-зимнему, мы поплыли в Хакодате, где по телеграмме нас уже ожидал переводчик, чиновник вице-губернаторского управления на Мацмае.

Часа через 3 или 4 по снятии с якоря, мы шли в Тихом океане, который не замедлил опровергнуть легковерно присвоенное ему название и дал себя почувствовать своей громадной NO-й зыбью. Старенький пароход «Vakanouramaru» стал сначала клевать носом, а там и переваливаться с боку на бок, NW свежел, свист ветра между снастями переходил уже в гул, становилось холоднее, показались снежные верхушки гор. На другой день к вечеру мы вошли в бухточку Онигояма, в Зенди-бай. Морские пароходы не могут по мелководью подходить к городу Сендаю (соединенному с Токио железной дорогой), поэтому из Онигояма в Сендай постоянно ходят туда и обратно мелкосидящие шхуны, и кроме того вырыт канал, по которому ходят шаланды с грузами. Бухта Онигояма — один из тех прелестных уголков, которыми так изобилует Япония; она не велика, но закрыта от всех ветров, и в то время, когда в море бывает крупная зыбь и свежий NW, там царствуют мир и тишина на зеркальной поверхности. В этой бухте, по-видимому, больше 4—5 судов стоять не могут, и для европейцев она еще не открыта. На другой день мы пошли дальше, NW уже ревел и к вечеру задул с силой шторма и со снегом; команда несколько раз с палубы сгребала снег лопатами. Наконец мы вошли в Сангарский пролив. Да нелегко плавать в такое время и при таких условиях! «Студеный ветерок» от того же благодетеля NW при морозе в 2° щипал уши и пронизывал насквозь; надо быть на палубе, чтобы хорошо прочувствовать, как много холоднее в море, чем на берегу при той же температуре — места не найдешь, чтобы укрыться от ветра! Что же они, бедные, должны были испытать на парусной шхуне без отопления, потому что, если и есть на «Крейсерке» печурка, то не всегда можно огонь держать в ней. В такой шторм 82-тонную скорлупу треплет так сильно, что о горячей пище нечего и думать! Мы вошли в Сангарский пролив — кругом на берегу все было бело. Вместо того зеленого и окруженного сосновым лесом Хакодате, с его красивым расположением у подножия невысокой горы, каким мы привыкли его видеть летом, теперь, со своей копотью и дымом, он только портил картину зимнего ландшафта. На улицах появились сани только для тяжестей, а «извозчики», те же — «дженрикши», т.е. люди, везущие этот двухколесный экипаж, были обуты в те же легонькие соломенные сандалии, как и летом, точно для них зимы и не существовало. Вообще я убедился, что для всей северной Японии зимы действительно не существует, жители как будто ее умышленно игнорируют. Единственная в Хакодате гостиница содержится китайцем со свойственной этой породе людей нечистоплотностью, сильно напоминавшая собою наши жидовские постоялые дворы со всеми обитателями и обитательницами в окружающей мебели. Мы сразу стали собирать сведения и оканчивать приготовления к экспедиции. Нового, однако, мы ничего не узнали, все, что здесь было известно — узнали и в посольстве. Вице-губернатор Хакодате дал нам переводчика, маленького, очень подвижного человека, долгое время бывшего на Сахалине и очень недурно изъяснявшегося по-русски. Г. Козима-Кураторо нам оказывал неоцененные услуги в дальнейшем пути и нес несносную службу переводчика с замечательным терпением, вообще он меня всегда поражал своим философическим отношением к жизни и ее невзгодам: никогда он не выходил из себя, не сердился, не печалился, и все трудные положения разрешались у него веселым искренним смехом. Ввиду аварии парохода «Владивосток» наш вестовой, консервы, ружья, патроны, метеорологические инструменты — все это должно было прийти на следующем японском пароходе, так что волей-неволей приходилось ждать — этим временем мы и воспользовались, чтобы заказать себе шубы, шапки, рукавицы и пр. В этом деле нам много помог наш милейший и весьма между японцами популярный священник — миссионер отец Сергий Глебов. Среди православных японцев нашелся портной Павел-сан («сан» прибавляется к каждому имени), который взялся мастерить нам две шубы в три дня и даже очень хорошо их мастерил; чтобы поспеть к сроку, он целую ночь бегал по городу в поисках за лисьими шкурами. Сами мы тоже бегали по городу, чтобы приобрести «ложку и плошку», потому что, бывая на японских вечерах по приглашению японских морских офицеров, мы немного познакомились с японской кухней и способом питаться, держа в руках две палочки, предназначенные заменять и ложку, и вилку... С высоко-гастрономической точки зрения все эти «frutti di mare», «трепанги», сырая рыба с соей, гребешки, морские животные, морская капуста, может быть, и очень вкусны, но ограничиваться этим питанием на морозе и в течение нескольких месяцев было бы во всяком случае не сытно. Впоследствии наш вестовой приходил в совершенное изумление и отчаяние от отсутствия хлеба на столе. «Неужели без хлеба, ваше благородие?» Мы постарались добыть сухарей и самое необходимое для снаряжения кухонного ящика 24 декабря вечером я посетил нашу маленькую церковь, где шла всенощная под Рождество Христово: служил отец Сергий. Как известно, все церковные книги и служба переведены на японский язык епископом Николаем. Чудно мне было стоять в своем храме и слушать молитвенные слова на таком непривычном и диком для нашего уха языке. Особенно оригинально выходило японское церковное пение. Прислушиваясь к японским молитвам, можно уловить мелодию, но она построена на совершенно иной гамме, чем наша, европейская, и приучить японцев к нашей гамме, я думаю, очень трудно, поэтому и простые, несложные аккорды русского церковного хора, исполненные японцами, получают свой крайне оригинальный характер; не фальшиво, но что-то не так. Японцы, за которыми я наблюдал, весьма внимательно и набожно слушали службу; большинство сидело по-японски на полу, дети сновали свободно между молящимися... Нечто жуткое закрадывалось в душу, слушая эту великую всенощную великою праздника. Невольно теснились воспоминания о далекой родине, о бедных товарищах, погибших или еще живых, ожидавших, быть может, нашей помощи...

Так как была отменена посылка парохода «Владивосток», лучшее, что мы могли сделать, это — нанять пароход и на нем идти к предполагаемому месту крушения и на острова Рейсири и Рибунсири, мимо которых «Крейсерок» должен был проходить. Нам был открыт кредит у банкира Гансона, к которому мы и отправились на другой день. Делец-англичанин с третьего слова предложил нам пароход «немного старый», но после трех дней в доке его- де легко обратить в новый, и он повезет куда угодно! Для вящего убеждения нас в необходимости взять его пароход он красноречиво стал нам описывать все предстоящие нам ужасы в северной Японии: отсутствие путей, присутствие медведей, снега, морозы: принес даже книжку, в которой его рассказы доподлинно подтверждены, и к концу концов, похвалив нашу «солидную комплекцию» с д[окто]ром Бунге, преисполнился жалостью к переводчику «маленькому mister Козима», которому не под силу будет страшное путешествие сухим путем. Мы дипломатично уклонились от парохода, сердечно поблагодарив его за заботы. Через два месяца, на возвратном пути, мы видели этот пароход на эллинге, его все еще преобразовывали в новый. 27-го декабря приехал наш вестовой с вещами, и в тот же день мы двинулись в Отару-най или Отару, на японском пароходе.

Этот порт находится в Строгановском заливе, положение его = 43° 14' N и L 141° 10'. Вблизи его находится маяк Скудуц или Гиорияма. Мыс того же имени так удачно выступает в море, что якорная стоянка в Отару чрезвычайно удобна; суда стояли спокойно, даже при самых свежих ветрах от западных четвертей, только изредка мертвая зыбь от NW покачивала стоявшие на рейде суда.

Останавливаюсь несколько подробно на описании Отару ввиду большой будущности, предстоящей этому порту с открытием его для иностранцев.

Город Отару недавно еще был большой деревней, в которой жители занимались единственно рыбной ловлей. Лет 5 тому назад компания американцев проложила железную дорогу от Отару до Параная, где находятся громадные залежи каменного угля; с тех пор Отару стал быстро расти и теперь обратился в настоящий портовый город, куда главным образом сбывается паранайский уголь. Выстроена уже деревянная пристань, к которой подходят пароходы для нагрузки угля; тут же недалеко стоят крытые магазины, откуда уголь подвозится в ручных вагонетках на конец пристани.

Паранайский уголь не имеет еще большого сбыта. Иностранные суда, плавающие главным образом между Иокогамой и Нагасаки, редко заходят в Хакодате, разве летом, а на юге Японии большую известность приобрел уголь, добываемый на островах Такасима в 2-х милях от Нагасаки. Но Такасимские копи уже иссякают, и скоро, вероятно, уголь в них совсем исчезнет; тогда, конечно, придется пользоваться паранайским углем.

До сих пор у нас преобладает мнение, что паранайский уголь весьма плохого качества: он дает много пламени, слишком жирен и весьма плох для котлов; такасимский, хотя и очень дымный, но все же лучше.

По этому поводу я разговаривал с вице-губернатором Хакодате, и он не согласен с этим мнением. Я привел ему факт, что когда осенью 1889 г. крейсер «Адмирал Нахимов» взял в Хакодате этого угля и, подходя к Владивостоку, развел пары во всех котлах для пробы машин на всем ходу, то над трубой стоял столб пламени и сама труба раскалилась докрасна, так что близко стоять невозможно было и пришлось отдать марса-брасы из опасения, чтобы они не сгорели. На это он мне сказал, что под именем паранайского угля продаются угли разных мелких копей вблизи Хакодате, обрабатываемых японцами и сбываемых по дешевым ценам в руки поставщиков, которые и спускают его под именем «паранайского». Он мне даже назвал две или три таких копи. В этом угле часто попадается и сера, которая также вредна для топок. Уголь же из Отару не всегда и в малом количестве попадает в Хакодате. О паранайском угле мне говорил тоже старший механик, англичанин, того парохода, на котором мы ходили в Отару: он выразился даже так, что, по его мнению, паранайский уголь ближе всего подходит к кардифу. Не могу судить, насколько верно то, что я слышал и привожу здесь, но вопрос о доброкачественности и подлинности паранайского угля чрезвычайно важен для наших военных судов, ввиду возможного истощения Такасимских копей и сравнительной дешевизны паранайского угля.

Железная дорога от Отару к Паранаю проходит через город Саппоро, главный город Мацмая (Иезо), или, как теперь официально этот остров называется, — Хоккайдо (Hokaido), тут же и резиденция генерал-губернатора генерал-лейтенанта Нагаяма.

Саппоро — город тоже небольшой, но в нем много чиновного люда, и выдается среди японских лачуг дом управления генерал-губернатора, прекрасное здание в американском стиле с паровым отоплением, высокими и большими комнатами. Подготовляясь к открытию порта Отару для иностранцев, японцы заботятся и о предметах его будущей торговли; так, уже в Саппоро выстроена канатно-прядильная фабрика и сахарный завод; пивоваренный завод, управляемый баварцем, существует уже 2 или 3 года и вырабатывает пиво, мало распространенное, впрочем.

В японцах есть замечательная черта: они охотно учатся многим европейским премудростям, но, выучившись, старательно спроваживают учителей и сами принимаются за начатое иностранцами дело. Уже в Саппоро нет ни одного американца; в пароходном обществе Husen-Kaisha, где 5 лет тому назад было 54 иностранных капитана, теперь их только 25, и даже баварец-пивовар начинает подумывать о том, куда бы ему направить стопы, когда в его услугах перестанут нуждаться, что, по его словам, не замедлит случиться и даже в близком будущем. Нужно отдать справедливость японцам: от замены учителей иностранцев местным элементом дело нисколько не страдает, ведется чуть ли не лучше и, конечно, добросовестнее.

Прибыв в Отару 28-го декабря, мы отправились в лучшую японскую гостиницу, где нам сразу предложили при входе снять сапоги и заменить их какими-то местными туфлями. При 6° мороза мы нашли этот обычай мало удобным, однако покорились. Здание гостиницы очень нехитрой постройки: оно квадратное, внутри образуется квадратный же садик, а в коридоры, идущие под прямыми углами, выходят множество комнат направо и налево. Стены в комнатах бумажные, снаружи, к свету, имеются раздвижные рамы со стеклами, но такой жидкой постройки, что снег забивается в щели, и разница температуры на дворе и в комнате не превышает 3°; на улице был ветер, и тут дуло со всех сторон; стена, примыкающая к смежной комнате, тоже раздвижная, так что можно две комнаты обратить в одну; мебели никакой; предлагается сесть на пол, для чего дают тоненькую подушечку. Для тепла вносится хибач — ящик, обитый внутри железом, куда кладется древесный раскаленный уголь. Но греть на нем можно только одни руки, что и проделывают японцы, держа руки над огнем и попивая свой чай; так и сидят они иногда по целым часам. На наше счастье, нашлась комнатка с железной печкой, мы скорее ее заняли, попросили затопить печь, и только, когда она раскалилась докрасна, можно было снять верхнее платье. Хозяин оказался, однако, просвещенным человеком, велел внести стулья и из двух низеньких японских столиков смастерил нам настоящий стол и покрыл его даже какой-то скатертью. Подали нам европейский обед, хотя и без соли, но зато с такой массой перца, что говорить было трудно. Кое-как устроившись, мы отправились в управление начальника уезда, как нам перевели название «ку-чо» (т.е. административного чиновника, заведующего известным районом) за справками насчет судьбы «Крейсерка» и наших дальнейших путей. Мы вошли в двухэтажный дом и далее в камеру, очень напоминающую собой наши захолустные уездные полицейские управления, с той только разницей, что вместо скромного скрипа перьев тут слышалось жужжание, так как каждый японец, читая и пишучи, непременно бормочет себе под нос читаемое.

За отдельной конторкой сидело само местное начальство. С важным видом и чувством собственного достоинства, он, стоя и молча, выслушал наши имена и цель нашего прихода, потом попросил сесть и стал отвечать на наши вопросы. Выяснилось следующее: уже две недели, как оборвана телеграфная проволока, соединяющая Отару с Мáсике, пунктом, где находится другое управление северной части Хоккайдо, и из-за снегов нет возможности ее исправить; ходящий туда пароход уже около месяца пытается добраться до Мáсике, но постоянные штормы не дают ему возможности выйти из Отару. Сообщение берегом с Мáсике зимой совершенно прекращается, потому что и летом дорога весьма трудна, а зимой выпадает такая масса снега, что в горах идти совершенно невозможно. От Мáсике до Соя дорога ровная, хотя и снежная, и в 4 дня можно добраться до Вакасякуная, т.е. до того места, где выкинуло труп матроса Иванова. Можно ли нанять пароход, который бы нас довез до места крушения того иностранного судна, о котором нам было известно, — он не знает; он уже четыре раза просил справок по всему этому делу, но ответа до сих пор не получил.

Эти сведения были далеко не утешительны. Если уже месяц, как пароход не может идти в Мáсике, то это может протянуться и еще много дней, а что в море и свежо и зыбь громадна — мы убедились, подходя на пароходе к Отару. Когда я спросил: неужели берегом совершенно невозможно идти на север, он отвечал, что теперь безусловно всякое сообщение с Мáсике прекращено из-за снегов. Мы передали ему письмо к генералу Нагаяма от нашего посланника в Токио, которое он обещал в тот же день передать по назначению, а сами пошли в управление пароходного общества Husen- Kaisha, чтобы переговорить насчет найма парохода.

Оказалось, что у них в распоряжении один только пароход, ходящий в Мáсике, когда позволит погода, и тот обязан перевозить правительственную почту, а потому отдать его нам в наймы невозможно. Мы с А.А. Бунге только переглянулись: берегом нельзя, и нанять пароход тоже нельзя. В наше утешение представитель общества сказал нам, что сегодня или завтра должен пойти пароход «Kwanko-maru», так как погода, кажется, улучшается. Но на рейде стояло еще нескольких пароходиков разных частных владельцев и мелких компаний. Нам предложили пароход, тоже готовый нас везти «куда угодно». «А сколько тонн водоизмещения ваш пароход?» — полюбопытствовал я через переводчика. «52 тонны», — отвечал хозяин с гордостью. Я перебежал чрез улицу и увидал «пароход» — нечто вроде палубного парового катера. Он ходил куда угодно, конечно, «если погода позволит», по словам владельца. Положение, однако, становилось затруднительным. Ha Сое высадка весьма трудна, надо очень тихую погоду, чтобы можно было подойти и спустить шлюпку; есть на острове Рейсири бухточка, куда можно скрыться, но при постоянных штормах, кто его знает, когда высадка на Хоккайдо будет возможна. Наконец в январе и феврале от берегов Сибири к Хоккайдо подходят льды, прекращающие окончательно сообщение между Рейсири и Хоккайдо. Пуститься в море на этой скорлупе, во всяком случае, не соответствовало нашей главной цели — как можно скорее добраться до места крушения, так как погода и вовсе не позволяла ей выйти в море.

После совещания мы решили во что бы то ни стало попасть в Мáсике морем, оттуда берегом до места крушения «Крейсерка», вернуться морем и осмотреть по пути острова Рейсири и Рибунсири; для этого нанять пароход, который пришел бы за нами на Сою через неделю. Мы взяли билеты на пароход «Kwanko-maru», в 112 футов длины с очень хорошей машиной; он действительно вышел на другой день в Мáсике, и, так как расстояния всего 48 миль, мы рассчитывали через 6 часов быть в Мáсике. К полудню оставалось 22 мили пути, мы уже стали готовить вещи к переборке [так в тексте, следует читать — «переброске»] на берег, как вдруг задуло от W; через несколько минут повалил снег и сделалась такая пурга, что не видать было носа, стоя на корме. Капитан повернул назад. Вскоре уже ревело; насилу мы нашли маяк Гиорияма и около 9 часов вечера стали на якорь в Отару. Начались сюрпризы стихии: ночью дул шторм, на другой день тоже, но мы все ожидали, что выдует же когда-нибудь! Переход всего в 6 часов, авось хоть эти 6 часов будет когда-нибудь тихо! Однако наступило 29 декабря, а об уходе не было и помину; NW упорно заставлял дрожать стекла и нагонял массу снега. Съехав на берег поразмяться, мы узнали, что есть в Отару японец, видевший разбитое на Вакасякунае судно. Немедленно послали за ним, и вот что мы от него узнали. Несколькими днями позже, 3 (15) ноября 1889 г., он пробирался с юга на север к деревне Ваканай, самой северной деревне Хоккайдо, которую все называют Соей, потому что туда перенесены все административные учреждения из деревни Соя; она лежит у западного мыса Лаперузова пролива. Проходя через Вакасякунай, он видел разбитое и выкинутое на берег иностранное судно; ему показывали флаг с крестом, найденный на берегу; за темнотой, так как дело было вечером, он не мог определить цвета этого креста, кажется зеленый или синий. Судно стояло на отмели весьма пологого в этом месте берега, ветер был очень силен, и громадные буруны переливались через остов судна. Ему сказали, что судно сюда принесло 3 (15) ноября уже без людей и без шлюпок; слышал он, что в расстоянии около 2 ри (ри — 4 версты) к северу выкинуло тоже труп матроса, что составлен был протокол, и труп похоронили.

Он насилу мог идти по берегу, так силен был ветер; по дороге он сам видел несколько бочек, весла, обломки и невдалеке от трупа шлюпку с четырьмя веслами, разбросанными по берегу. На мои отдельные вопросы он отвечал, что если люди искали спасения на шлюпках, то в таком шторме им вряд ли удалось выгресть на Рейсири, а тут был такой прибой, что шлюпке невозможно было достигнуть берега, хотя для них это было бы единственной надеждой на спасение.

Гибель судна, по всей вероятности, последовала от шторма с морозом, при котором судно, паруса и снасти обледенели, а люди закоченели или, не имея возможности управиться с течением и волнением, судно было прибито к берегу, после чего людей и шлюпки смыло. В том месте, где разбита шхуна, пристать нельзя, можно только в Ваканае, т.е. за 20—25 миль к северу. Этот печальный рассказ еще более возбудил в нас желание поскорее попасть в Мáсике, где мы найдем официальные сведения. А NW ревел во всю мощь, и на уход надежды никакой!

В сотый раз стали мы обсуждать положение дела... Безвестно погибшая шхуна найдена, но, увы! как найдена. Что сталось с людьми? Где они? Неужели нет надежды найти кого-нибудь в живых? До сих пор эта неизвестность о живых нас очень мучила. Может быть, и есть кто- нибудь, да из-за попорченного телеграфа не дали до сих пор сведений; сообщения с Мáсике, как мы сами видим, нет никакого.

А шторм не унимался! Это томительное ожидание и ничегонеделание ужасно тяготили нас. Кто знает, быть может, нужна существенная помощь, может, есть больные и каково им жить в японском доме в мороз? А тут фактически сиди у моря и жди погоды!

В ожидании ежедневною ухода «Kwanko-maru» мы не переехали в гостиницу, а жили на пароходе и только изредка съезжали на берег, чтобы хоть походить по улице.

Наступило 31 декабря. В силу старой традиции мы собрались встретить Новый год. Но что за встреча! Роем носились мысли и воспоминания о близких, родных, товарищах и об этих несчастных «погибших в море далече» или живых еще. После обязательных пожеланий счастья друг другу мы с А.А. Бунге, незаметно для себя, уныло замолчали. Только Козима-сан не унывал. Он даже похвалил бурду, изображавшую шампанское. Да что ему!

Прошло 1-е января, 2-е и наконец 3-е, погода разъяснилась, ветер стих, нам объявили, что пароход идет. Ну, слава Богу! Авось теперь дойдем! Действительно, мы вышли в 9 часов утра, а через два часа опять шли уже назад...

Терпеть долее было уже невмоготу. Я стал настаивать, чтобы отправиться к генерал-губернатору Хоккайдо и рассказать ему самому все, что с нами происходит. А.А. Бунге долго не соглашался, потому что ежедневно и ежечасно пароход мог уйти; всего-то от природы требовалось 6 часов тихой погоды! Объявления, что пароход уходит то через 3 часа, то в 8 часов вечера, то в полночь, — не выпускали нас из Отару, а поезд в Саппоро идет только раз в сутки. Наконец, мы все-таки решили, будь что будет, а поехать к генералу Нагаяма. Для чего — мы и сами хорошо не знали, но у меня была тайная надежда, авось можно будет идти по берегу в этот злосчастный Мáсике. Приехали — город в снегу, вместо колесных джинрив, они на полозьях, но люди так же везут и в тех же соломенных сандалиях. Отправились в управление генерал-губернатора. Генерал Нагаяма нас очень любезно принял, ему рассказали наше безвыходное положение. Оказалось, что начальник уезда в Отару, передав письмо, перестал интересоваться нами и ни слова об нас не говорил генералу Нагаяма, тот и не подозревал, что мы сидим в Отару. Сейчас же были созваны чиновники путей сообщения, пошли у них дебаты, совещания на японском языке (мы, конечно, ничего не понимали), но в конце концов выяснилось, что дорога сухим путем совсем не невозможна, хотя очень трудна. Нам только этого и надо было; на всякие трудности мы были готовы, лишь бы можно было двигаться вперед. Но мы уехали из Отару, когда пароход каждый момент мог уйти; мы решили вернуться обратно в Отару и, если и завтра пароход не пойдет, то тогда уже воспользоваться любезностью генерала Нагаяма, обещавшего дать своего чиновника путей сообщения в провожатые. Пароход, как и надо было предполагать, не пошел, и мы 6-го января рано утром съехали с парохода, на котором сидели с 28-го декабря. Едучи в вагоне, мы сетовали, что и сегодняшний день пропал, думали, что пойдут приготовления, возня, пока найдут лошадей и пр., однако в Саппоро оказалось, что японцы не дремали. На вокзале мы застали приготовленные уже сани, правда, нелепой американской конструкции, на узких полозьях, стремившихся ежеминутно к повороту «оверкиль», но все же они нас благополучно довезли до первой станции, Искари, большой рыбацкой деревни. Тут уж самая истая японская обстановка: снимание обуви, подушечки вместо стульев, хибач, японская табэра (японская пища), рис и сушеная рыба вроде нашей семги. Нам объявили, что дальше придется идти пешком, вследствие глубокого снега, в котором лошади непременно завязнут.

На другой день мы сделали переход в 5 1/2 ри, т.е. 22 версты. Невыносимо трудно было флотскому офицеру, привыкшему к хождению по ровненькой и чистенькой палубе, пройти эти 22 версты по колено в снегу! Придя на станцию вечером, я чуть было не вдался в отчаяние при мысли, что не гожусь на такого рода путешествие, но добрейший А.А. Бунге утешил и ободрил меня, уверив, что все это вздор, и дальше будет много лучше.

На другой день, 8 января, мы вышли только в 9 часов утра, потому что ввиду предстоящего трудного перехода через горы пришлось прибавить число носильщиков, чтобы облегчить нам носку тяжестей.

Дорога действительно оказалась очень тяжелою. Через 20—30 шагов мы очутились перед вертикальной стеной, на которую, казалось, взобраться не было никакой возможности. Проводник на небольших лыжах пошел зигзагами по этой горе, за ним все 30 человек носильщиков, ступая след в след, а позади всех шли мы. Ползли мы очень медленно, но чего и чего не проделали в этот переход! Карабкались вверх, цепляясь за деревья и кусты, спускались вниз по веревке, прыгали через расселины скал. Был один, особенно мне памятный спуск. Приходилось спуститься к берегу моря по горе, идущей вниз уступами. Сначала было ничего, но последний уступ имел вид хребта, по вершине которого нужно было спускаться; направо, отвесно вниз, виднелась расселина сажен в 6, налево взъерошились острые камни, оставалось спускаться прямо вперед по хребту. Носильщики так убили снег, что он сделался страшно скользким; надо было очень осторожно производить маневр спуска. Ухватившись за привязанную к дереву веревку, я, конечно сидя, посунулся к низу. Чувствую, что меня тянет влево; я сделал движение вправо, но, видно, слишком сильное, гляжу, уже меня тянет вправо, прямо в расселину. А внизу мне кричат: «влево, влево!» Больше всех старался вестовой: «Влево, ваше благородие, влево!», — указывал он мне голосом и руками, будто я сам не понимаю, что надо влево, а вот меня неудержимо тянет вправо! Наконец я как-то удержался и стал работать ногами, чтобы передвинуться на самый хребет; насилу мне это удалось, и, «нацелившись», я бросил веревку и поехал прямо в объятья стоявших внизу. В этот день мы сделали всего 1 1/2 ри, т.е. 6 верст. Пришлось, не доходя до станции, остановиться у какого-то рыбака и кое-как переночевать, поддерживая всю ночь огонь в хибаче.

В числе наших носильщиков был один старик, по- видимому добрейшей души человек, на которого навьючивали всегда самую тяжелую кладь, и он, безропотно и молча, носил ее, но как только останавливались для передышки или ночлега, этот молчаливый старик становился «душою общества»; он сыпал остротами, вероятно очень комического свойства, потому что все окружающие хохотали до упаду. Замечательный народ эти японцы! Всякая трудная минута вызывает в них смех, а представления об опасности или огорчении для них будто и вовсе не существует; они как-то совершенно равнодушны к жизни... История Японии указывает, что японцы не лишены страстей, но это равнодушное отношение к жизни, отсутствие страха перед смертью и составляют, может быть, хотя и пассивную, но чрезвычайно важную их силу.

На другой день мы вышли довольно рано, чтобы пройти больше пути, воспользовавшись сравнительно лучшей дорогой, и достичь деревни Поро-Кумбец, откуда предстояло перевалить через самую высокую гору на нашем пути, т.е. через гору в 3700 футов. Этот переход обязательно было сделать в один день, потому что до единственного небольшого домика в лесу, выстроенного специально для прохожих, было 22 в[ерсты] и, кроме него, на всем пути никакого жилья не имелось в виду. Сначала дорога шла ровно кверху, но потом начались крутые подъемы, дороги не было, мы шли по телеграфным столбам, и носильщики, идя впереди, прокладывали нам путь. Идти было трудно, потому что надо было умудриться попадать след в след, иначе непременно следовало падение. Около 3-х часов дня мы были на высшей точке, — начался спуск; он оказался еще труднее. Снегу была такая масса, как мы и не ожидали. А.А. Бунге, бывавший в северной Сибири, никогда не видал ничего подобного, а мне приходили в голову сказки барона Мюнхгаузена. Телеграфные столбы были доверху засыпаны снегом, проволока вся в снегу и местами оборвана, немудрено, что ее еще «не нашли возможным исправить», и не раз мы сиживали и отдыхали на верхушках таких столбов. Верстах в двух до домика наступили сумерки, следов, протоптанных носильщиками, стало не видно, и тогда началось настоящее мучение! Что ни шаг — то падение; приходилось идти наугад. А.А. Бунге шел бодрее; меня же одолела такая усталость, я до того измучился, падая и вытаскивая ноги из глубоких в 1 1/2 фута следов, что мне вдруг стало совершенно безразлично, что будет дальше, тянуло тут же сесть, лечь, уснуть. Нужно полагать, что замерзающие испытывают именно эту апатию, преодолеть которую, без посторонней помощи, не хватает сил. Если бы не высланный фонарь, которым освещали эти оставшиеся 1/2 версты, не знаю, как бы я дошел. Наконец в темноте мелькнул огонь лесной хижины... слава Богу, наконец отдых и покой! Подошли мы к домику, а из двери уже валит дым от разведенного в хибаче огня. При остроумной постройке японских домов без труб, а только с отверстием в крыше, дым распространился по всем комнаткам и ни глядеть, ни дышать не было возможности. Мы так радовались этому домику, так устали, измучились, а тут вот какое удовольствие! Наконец кое-как разогнали дым, и можно было войти в хижину. Пить хотелось невообразимо. «Будет чай, съедим хоть рису с консервами!» Не тут-то было! Ящики с чаем, сахаром, консервами и сухарями остались позади нас, а в этой хижине можно было достать только горячей воды: на великое наше счастье, нашлись в каком-то чемоданчике: банка консервированного молока, консервированное масло и английские сладкие бисквиты. Ложечка консервированного молока, разболтанная в чашке кипятку, показалась мне небесным напитком, а Бунге, кажется, нашел, что сладкое печенье, намазанное маргариновым препаратом, успешно заменяло лучший торт. Несмотря на все трудности пути до сих пор, нужно сознаться, что могло бы быть гораздо хуже и труднее, если бы вместо чудной погоды, стоявшей при переходе через горы, поднялась метель или пурга, какие часто бывают в этой местности.

Наконец мы пришли в Мáсике 12-го января. Сведения здесь были совершенно определенные. Не было сомнения, что потерпевшая крушение шхуна и флаг — были наши военные. Кроме того, нам вручили протокол о выкинутой шлюпке в деревне Соя. Между тем в Отару японец говорил нам о шлюпке, выкинутой в Вакасякунай. Чтобы это могло означать? О той ли самой шла речь или о двух разных шлюпках?

Начальство в Мáсике приняло нас чрезвычайно радушно и старалось облегчить нам дальнейшее путешествие, доставив лошадей и предложив полицейского солдата в провожатые. Но не через 4 дня, как нам говорили в Отару, а через 10, мы достигли места Вакасякунай. Лошадей мы должны были бросить с первого же дня; они ежеминутно вязли в глубоком снегу, и мы теряли много времени, вытаскивая их. Не доходя 35 верст до Вакасякуная, мы встретили опять препятствие. Нужно было идти по берегу моря под отвесными скалами; в море опять разыгрался шторм, и идти берегом не было возможности, а в обходе никакой дороги не было. Пришлось просидеть два дня. На последней станции нас ожидали лошади и, наконец, 24 января мы приехали в Вакасякунай.

Еще издали увидели мы бесформенную груду обломков, даже мало напоминающую остатки судна. Подогнав лошадей, мы подъехали ближе к остову судна; прежде всего я бросился к подзору и ясно прочел «Крейсерок». Это была она, несчастная шхуна! Но, Боже мой, какую ужасную картину разрушения она представляла! Давно ли это было нечто живое, послушное и, казалось, ничего не страшившееся? А теперь!.. Шхуна целиком лежала, сваленная на бок, совсем на берегу, сажени 2 от полосы воды; фок-мачта удержалась при корпусе, грот-мачта была откинута на 10 сажен и далеко унесена на берег; весь левый борт разломан, внутри — никаких признаков переборок, кают, — все сплошь засыпано песком и снегом, ничего узнать нельзя. Вот здесь был вход в кают-компанию, здесь сидел я с М.Д. Филипповым, радостно увлекавшимся предстоявшим плаванием на парусной шхуне; это была его давнишняя мечта! Сколько тут разговоров шло о поимке воровских шхун, о призах, об исполнении возложенных трудных обязанностей!» Обнимая в последний раз Филиппова и выражая всему «Крейсерку» горячие пожелания счастливого плавания, думал ли кто из нас, что они все так скоро погибнут и такой ужасной смертью? Теперь, когда мы осматривали остатки бедного «Крейсерка», то самое море, безжалостно его истребившее, представляло зеркальную поверхность: ни зыби, ни прибоя... День был солнечный, небо синее, воздух прозрачный, до того прозрачный, что ясно обрисовывался остров Рейсири своим большим снежным конусом в середине и двумя маленькими по бокам. И небо, и море дышали миром и спокойствием, точно не они были причиной смерти и разрушения! Мы допросили сторожа домика в Вакасякунае, единственного свидетеля, видевшего шхуну еще на воде. Он рассказал, что 3 (15) ноября 1889 года, часов в 10-ть утра, увидел на горизонте плывущее в море тело, которое принял сначала за большого кита. Присмотревшись лучше, увидел, что это было судно, поваленное на правый бок; мачты его были в воде, шлюпок и людей на нем не было. В тот же день к вечеру судно прибило к берегу, и тогда он уже ясно рассмотрел, что это была парусная шхуна, очевидно иностранная, и что весь левый бок ее был разломан; попасть на судно он не мог, вследствие громадного прибоя, но хорошо заметил, что якоря были на местах, а шлюпок и людей не было. Через три дня прохожие принесли ему флаг, и через них же он дал знать полиции о случившемся. Выкинута шхуна так далеко на берег и в том положении, как она теперь — только 19 ноября (1 декабря) при сильном шторме. По словам сторожа, все начало ноября было страшно бурное и таких сильных штормов, как нынешней осенью, он не запомнит. Полицейский чиновник, прибыв на место, составил протокол, велел охранять спасенное имущество, но не решился без приказания свыше дотрагиваться до самого судна. Он слышал, что несколько севернее выкинуло труп и шлюпку, но так как это было в соседнем уезде, то составление протокола и осмотр на месте лежали на обязанности соседней полиции.

Ваканайский полицейский чиновник, узнав о выкинутом трупе, выехал на место с доктором; труп матроса Иванова был наполовину засыпан песком; его отрыли, и, констатировав, что смерть произошла от утопления и знаков насилия на теле не найдено, его предали земле. О шлюпке полицейский ничего не слыхал прежде, и только теперь, идя из Ваканая в Вакасякунай, навстречу к нам, он увидел выкинутую на берег шлюпку. Эта шлюпка не попала в протокол японских властей, вследствие того, что полицейский, осмотревший «Крейсерок», не переступил границы соседнего уезда, а полицейский северного Ваканайского уезда не дошел до шлюпки, вернувшись в Ваканай после осмотра трупа.

Принесло шхуну по направлению от SW или WSW; здесь течение идет на N и затем поворачивает в Лаперузов пролив от W к О, и насколько оно сильно и постоянно — можно судить по тому, что у деревни Соя, т.е. за 34 мили от места крушения «Крейсерка», выкинута еще одна шлюпка.

Ввиду оригинального распоряжения властей, не дозволивших касаться до чего бы то ни было внутри судна, я приступил к раскопкам внутри засыпанного песком и обломками корпуса шхуны, а доктор Бунге пошел к трупу матроса Иванова для производства медицинского осмотра. Я ожидал, что найду, если не трупы, то, может быть, что- нибудь из вещей команды или офицеров, что-нибудь, напоминающее присутствие людей... Копался я до самого вечера и нашел: три патрона пушки Энгстрема, много балласта, кухонный нож, ножницы и больше ничего. Мне показали, в каком положении найдены были на шхуне уцелевшие якоря и пушка.

Рассказ сторожа, оба неотданные якоря, поваленные мачты, обрывки парусов — ясно доказывали, что несчастная шхуна «Крейсерок» потерпела крушение в открытом море. По словам местных жителей, помимо жестокого шторма, дувшего в начале ноября, был еще и большой мороз.

Мы были почти уверены, что из людей в живых никого не осталось, так: как сами прошли весь западный берег Хоккайдо, а с островами поддерживается постоянное сообщение и о спасенных иностранцах было бы известно властям, но мы не могли отрешиться еще от смутной надежды отыскать что-нибудь на островах, тем более, что направление, откуда принесена была шхуна, указывало на прохождение ее мимо южной части Рейсири. Но прежде нужно было посетить Ваканай, самую северную большую деревню Хоккайдо вблизи от мыса Соя, куда тоже была выкинута шлюпка, и на другой день, 26-го января, мы пустились в путь. По дороге мы нашли несколько частей светового люка, бочку и вышеупомянутую шлюпку. Я узнал в ней четырехвесельный капитанский вельбот с «Крейсерка». Немного дальше была могила матроса Иванова; он, видно, искал спасения на этой шлюпке.

В Ваканае больше 2000 жителей, преимущественно айнского племени. Эти айны — вырождающееся ныне племя (их осталось уже немного, больше всего на Курильских островах) — по внешнему виду [они] приближаются к европейцам, очень схожи с нашими цыганами. В отличие от японцев, их глаза не сужены, а главное — лица украшены густыми черными бородами. Отличаются они честностью, чрезвычайно смирны, но самостоятельности в них нет; они большей частью живут в услужении у японцев. Интересно то, что айнские женщины не только не отличаются платьем от мужчин, но еще и татуируют себе усы над верхней губой, и чем искуснее изображены усы — тем они считаются красивее.

От Ваканая до маяка Соя считается 32 версты. Взяв с собой переводчика, я с ним направился туда 28 января в сильнейшую метель, с резким противным ветром и по колено в снегу. Насилу дошли мы к вечеру до деревни Соя, отстоящей от маяка верстах в 8-ми. В выкинутой по близу шлюпке, по воспоминаниям, я признал ту четверку, на которой даже ездил на «Крейсерок»; она была почти цела, и при ней найдены две уключины, руль, удержанный сорлинем, фалинь и оборванный конец, видимо от подъемных талей. На маяке (от декабря до апреля он не горит) я узнал, что 28 октября (9 ноября), — по сведениям с маяка Крильон, — «Крейсерок» вышел во Владивосток 25 октября по нашему стилю — оттуда видели две шхуны под малыми парусами, направлявшиеся на W, но флагов различить не могли. Метеорологические наблюдения показывали, что весь ноябрь нового стиля был страшно бурный, особенно крепок был ветер от W и NW 10-го, 11-го и 12 числа ноября нового стиля.

В Ваканае мы узнали, что договоренный нами пароход в Отару не может прийти за нами, поломав что-то в машине, и что надо ждать какого-нибудь из приходящих иногда сюда пароходов. Опять ждать! Невыносимо скучно и тоскливо проходили дни в вынужденном бездействии, в неудобной японской деревенской обстановке зимою, и, главное, в неизвестности о дне и часе возможного выезда.

Наконец 6 февраля пришел 84-тонный пароход «Kinokawa-maru», и мы немедленно же перебрались на него. Ничего подобного предоставленной нам каюте 1-го класса мы доселе не видали. В корме устроена была конурка, войти в которую можно было только ползком, стоять же в ней, даже на коленях, нечего было и думать; меблировка состояла единственно из дешевенького ковра — больше ничего; внесенный хибач несколько согрел это место заточения, и через час мы снялись с якоря.

Мы хотели зайти сначала на остров Рибунсири, но свежий NО заставил капитана скрыться в бухту Осидомари, — на карте Накка (Nakka), — на о[строве] Рейсири.

И хорошо сделали, что скрылись, потому что ветер от OSO засвежел до степени шторма, и пришлось два дня отстаиваться. В полицейском управлении нам сказали, что властям уже известно об экспедиции, доискивающейся каких-нибудь сведений о людях с разбитой русской шхуны и что отданы распоряжения, чтобы все, что будет найдено на берегу, было доставлено в полицию; на о[строве] Рейсири около 4000 жителей, почти все занимаются рыбным промыслом, следовательно, постоянно обходят берега и находятся в непрерывном сообщении между собой, но до сих пор ничего не было найдено.

9-го февраля мы пошли на Рибунсири, но и там тоже ничего не было известно. В тот же день вернулись опять на Рейсири, к южной его части. Там мы решили простоять до часу ночи, чтобы придти на о[стро]в Янкесири утром. Деревня Ониваки-мура, где мы стали на якорь, расположена среди леса, тишина там замечательная и, должно быть, летом там очень хорошо.

Идя в полицейское управление, у меня чаще забилось сердце, в надежде получить здесь какие-нибудь сведения, потому что «Крейсерок», принесенный в Вакасякунай, должен был пройти мимо южной оконечности Рейсири. Но и тут полицейский чиновник сказал, что ему давно известно об экспедиции, что он уже отдавал и подтверждал приказания — сообщить ему даже самое маловажное, буде что-нибудь найдется, но до сих пор ничего не оказалось. «Я уверен, — прибавил он, — что если бы что-либо было выкинуто на берег, то непременно сообщили бы мне. К тому же у нас ловят рыбу сетями и зимой, следовательно, постоянно ходят по берегу, не говоря уже о том, что весь Рейсири — почти сплошная деревня». Мы попросили его сделать подробный осмотр берегов весною, после таяния снегов, на что он охотно согласился. Оставалась последняя надежда — о[стро]в Янке-сири. Мы ночью снялись с якоря и эти 53 мили прошли в 6 часов времени. Тут тоже ничего нового не узнали. Полицейский чиновник повторил нам тоже самое: ему-де известно, что ищут людей с русского разбитого судна и на Теари (куда капитан не соглашался зайти, так как там нет якорной стоянки) об экспедиции тоже известно; сообщения между этими островами поддерживаются постоянно, все меры к собиранию сведений приняты, — но ничего не известно.

Между тем погода стала портиться. Задул SW, скоро развел большую зыбь, и, снявшись с якоря в 11 час[ов] утра, мы должны были вернуться. Стояние на восточной стороне острова при SW было еще возможно, но около 10 час[ов] вечера при сильном падении барометра ветер вдруг перешел к NW и задул с силой шторма. Дольше стоять на якоре было невозможно, потому что берег уже не защищал наш пароход от зыби. Капитан объяснил, что переменит якорную стоянку, но когда мы спросили мальчика-слугу, куда идет сильно раскачиваемый пароход, он отвечал по-японски: «Отару декимасё» (в Отару). Мы не поверили сначала и послали его переспросить. NW бешено ревет, как же идти в такой шторм? Действительно, мы шли в Отару. Минут через 15 нас первый раз «положило». Это произошло так скоро и неожиданно, что мы не успели приготовиться. Моментально хибач с горящим углем, чайник с горячей водой, ящик с провизией — полетели на А.А. Бунге. К счастью, вода загасила уголь, но можно представить, во что обратился киримон (японский халат) доктора! За этим размахом положило еще раз. Мы полетели друг на друга, и в этой «каюте», где даже ухватиться было не за что, произошло нечто, не поддающееся описанию: грязь от золы с водой, разбросанные и катающиеся вещи, провизия, кастрюльки, ящики, консервы и сами мы сбиты в кучу...

Стало нас трепать и трепало 9 часов сряду. В каюте было невыносимо тяжело, но на палубе было еще хуже. Кто из нас не испытывал «штормования»? Но ничего подобного мне не случалось видеть! Впереди — громадная водяная гора, сзади настигает такая же громадина, и между ними скорлупа «Kinokawa-maru», которую не то что качает, а буквально бросает, как щепку. Я понимал, что случись поломка в машине или лопни штуртрос единственного штурвала — гибель была неминуема. Наши два японца, переводчик: и чиновник путей сообщения, при каждом размахе хохотали до упаду, но нам с АА. Бунге было положительно жутко. Вероятно, в такой же шторм погиб бедный «Крейсерок»! Если присоединился к нему мороз, то никакая сила не могла спасти парусную шхуну от крушения.

Наконец, 11 февраля в 8 часов утра мы стали на якорь в тихой бухте Отару, и все испытанное в эту ночь ушло в область прошедшего, осталось как воспоминание.

15 февраля мы ушли на пароходе в Хакодате, а 5-го марта вернулись в Нагасаки на крейсер «Адмирал Нахимов».

Итак, мы окончили экспедицию, продолжавшуюся более двух месяцев. Результаты ее весьма печальны — мы никого не нашли. Пришлось только воочию убедиться, что «Крейсерок» окончательно разбит, и все бывшие на нем люди погибли бесследно, но каким образом? по какой причине? на этот вопрос с достоверностью отвечать нельзя... Что же с ними было?

Почему Дружинин, поняв, что ему не справиться с крепким штормом и морозом (метеорологические наблюдения, собранные нами с 4 японских станций, гласили, что 10-го, 11-го, 12-го и 13-го ноября н[ового] с[тиля] в Японском море проходил барометрический минимум, и сила ветра обозначена от 16—19 метров в секунду, а мороз доходил до 12° Ц[ельсия]), не спустился по ветру и не искал спасения за островами Японии или же, наконец, не решился вернуться обратно на Сахалин? Или у него случилась авария на судне? Нельзя думать, что шхуна была прибита к отлогому берегу Вакасякуная по невозможности бороться со штормом и течением, ее якоря не были отданы, и выкинуло всего только один труп. Предполагать преступление со стороны американцев, не говоря уже о их значительном меньшинстве, было бы, мне кажется, неосновательно. С этими контрабандистами обращаются хорошо и, препроводив их к консулам, отпускают на все четыре стороны, конфисковав только судно. Какая цель была бы у них совершить преступление? Наконец, на трупе матроса Иванова, осмотренного двумя врачами, никаких признаков насилия не найдено. Что же именно произошло? Помню, в детстве я видел входящий на одесский рейд пароход, чуть не погибший от обледенения. Он встретил в Черном море противный шторм с морозом. Его нос был весь во льду, почти до палубы погруженный в воду от этой тяжести и, несмотря на пар и горячую воду, он едва спасся от гибели. Что же могла сделать бедная парусная шхуна без огня и при таких чудовищных штормах, какие бывают в это время года в Японском море? Постоянные брызги на палубу образовали массивную кору льда, которую люди не успевали вырубать, обледенелые снасти и паруса перестали быть годными к употреблению, центр тяжести шхуны изменился, она перевернулась и окоченевших людей смыло. Предоставленная сама себе, шхуна стала ломаться и в таком виде дошла до берега Хоккайдо... Никто нам не расскажет этой печальной драмы...

История кораблекрушений впишет на свои страницы еще несколько жертв безжалостной морской стихии, и не одна слеза прольется над безвременно погибнувшими во имя долга на столь тяжелой, подчас, морской службе.

Вечная память безвременно в море погибшим товарищам!