Первая часть книги «Русское молчание. Изба и камень» начинается с эпиграфа: «Мы не должны, не смеем замазывать противоречие тестом своих философем! Пусть противоречие остается глубоким, как есть. Если мир познаваемый надтреснут, и мы не можем на деле уничтожить трещин его, то не должны и прикрывать их» (о. Павел Флоренский).

В книге мы встречаемся с широко известными русскими противоречиями: «апокалиптического бунта» и «культуры», Матери сырой земли (избы) и цивилизации (камня). «В этом невероятном алхимическом котле, породившем катастрофу в русской истории» (стр. 9), оказались самые честные и духовно бесстрашные души – русские западники и антизападнки, но часто все свершалось на недосягаемом по противоречивости уровне: «западники» начали русскую философию (Чаадаев), русские славянофилы были более всего близки Ше-лингу, Жозефу де Местру и др. мыслителям Запада.

Павел Кузнецов поднимается над бинарной оппозицией Запад-Восток, совершает экзистенциальный «прыжок», идет по водам «апофатического антиномизма» (Вл. Лосский).

Его установка – это «мудрость незнания». Его отношение к философскому наследию отмечено глубиной сопереживания, со-бытия, осознанием иерархизма мысли и духа.

Радует преданность автора Истине, пусть эта истина будет сколь угодно горькой и недоступной. Кузнецов (цитируя Галковского) признается: «смертность, хрупкость, возможно, главная особенность русского мышления» (стр. 12).

Прочтя книгу, где с такой пронзительной живостью даны портреты Артура Шопенгауэра, Антонена Арто, Генри Торо, Жозефа де Местра, Шарля Бодлера, Генри Торо, Борхеса и Набокова, Леона

Блуа, Юлиуса Эволы, Рене Домаля и многих русских мыслителей, невольно приходишь к выводу: всё настоящее в мировой философии предельно смертно и беззащитно. Общество потребления и спектакля уже давно объявило войну мысли. Для толпы мыслящие «безумцы» опасны и непонятны. Но Божьей волей, именно они создают сакральную историю человечества. Вершины всегда одиноки. И «кратчайший путь между вершинами – прямая» (Ницше).

Кузнецова интересуют только вершины. Или бездны («Бездна бездну призывает»). Его книга далека от интеллектуального провинциализма, столь распространенного в нашей философской среде. Он не посвящает ни строчки критике какого-нибудь «редукционизма»: фрейдистского, экономического, биологического и пр. Ему абсолютно чужды грубость и ложь любой идеологии.

Естественно, не теряет он времени на критику водевильного «неогегельянства» (местного марксизма) с его тезисом-антитезисом-синтезом. Книга «Русское молчание. Изба и камень» – это собор одиночек, «частных людей».

«Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?

Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом, и ответите: “Не так” или “не всегда так”, то я пожалуй и ободрюсь духом… Ибо не только чудак “не всегда” частность и обособление, а напротив бывает так, что он-то пожалуй и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи – все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…» («Братья Карамазовы». От автора).

Глубочайшая основа русской ментальности – православие, а потому русская мысль исходит из молчания, опирается на юродство, не любит «принудительности» (Шестов), «объективации» (Бердяев), ординарности и срединности (Леонтьев), мертвечины (Розанов). Она достигает вершин и глубин познания, опираясь на особый, таинственный персонализм. «Истина невыразима, непостижима, непередаваема… Важна не истина, а бытие-в-истине, в конце концов, важно не то, что ты можешь помыслить и сказать, а кто ты есть» (подчеркнуто мною – Т.Г.) (стр. 68).

Этот персонализм не субъективен, не произволен. Он подчинен «алмазным законам аскетики» (о. Павел Флоренский). Строгость и риск здесь идут рука об руку, гениальность совпадает со святостью, молчание – с мудростью. Это путь по «лезвию бритвы», путь «обратной перспективы», когда только идиот («блаженны кротции») владеет полнотой бытия. Это царский путь. В его основании – жертва и служение.

Все, названные сумасшедшими, изгоями, аутистами, оказываются наиболее реальными фигурами, которые, дойдя до ада, не отчаялись. По слову преп. Силуана: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся».

Все, кого принимает всерьёз и о ком пишет Павел Кузнецов: Гельдерлин, Киркегор, Шопенгауэр, Ницше, Арто, Чоран, Достоевский, Платонов, Поплавский… познали истину о невозможности существования и прошли испытание болью. Но они несли в себе и противоположное начало – тоску по раю. Отсюда мысль Киркегора и Чорана о великом счастье «никогда не родиться». Ибо там, до рождения, был рай, а явление в этот мир – сошествие во ад.

Так, живя по закону «гераклитовской молнии», эти безумцы и одиночки встали во главе единого человеческого и сверхчеловеческого космоса. Как поётся в православном песнопении: безумием мнимое (?) безумие мира обличили.

Их одиночество – только по видимости «индивидуалистично». На самом деле оно соборно, как соборны царственность духа, внутренний аристократизм. Не зря Бодлер назвал гениального «аутиста» Людвига Баварского «единственным настоящим королем нашего времени». Аристократ не морализирует, не обвиняет других, а изначально соглашается нести ответственность за весь мир только на своих собственных плечах. Выбирая поражение, он побеждает.

Это уже не «романтический» гений, а вестник Иного. Жозеф де Местр (о котором многократно говорится в книге), одинаково французский и русский (по силе влияния) мыслитель, часто говорил о необходимости поражения, о том, что благополучная ординарность – главный враг Бога, а для религиозности нужны «соль и жуть».

Ницше писал когда-то, что «ни один художник не в состоянии вытерпеть реальность». Сегодня можно сказать: «едва ли не любой человек не в состоянии вынести реальность» (стр. 281).

В наше время – время виртуальных и гиперреальных симулякров, победы технократов и сатанинской экспансии «Ничто» – многие пытаются вернуться к традиции. Консервативные течения в философии всё громче заявляют о себе.

Традиция опять насыщает души и умы: «Произведения искусства не только помогают нам выжить перед лицом потери: они развивают в нашем воображении то, что более счастливые люди получали сразу – мир сакрального (Roger Scruton. “Notre heritage est aussi la proriete de ceux qui ne sont pas encore nes”. Le Figaro, 19.09.2016).

He случайно именно в России, стране и западной, и восточной, одним из самых популярных движений в рядах мыслящих патриотов становится неоевразийство. Павел Кузнецов подробно анализирует «концепты» и жизненные установки самых ярких представителей этого направления. Он указывает и на серьезные «слабости» московского неоевразийства.

Современные неотрадиционалисты борются не только с модернизмом (он уже и так преодолен), но – что важнее – с постмодернизмом. И здесь они предлагают не совсем честный ход: чтобы покончить с постмодернизмом, нужно самим стать немного «несерьезными», лучше сказать, притвориться таковыми. И истина подменяется мифом, фантазиями, оккультизмом… «Разумеется, это не философия или метафизика, а мифотворчество, манипуляция сознанием, для которого различие между истиной и ложью несущественно: она озабочена лишь влиянием на общество, власть и, конечно же, откровенным стремлением к власти» (стр. 145).

Но то, что Россия одновременно и Европа, и Азия, что она выше всяких дуализмов, с необыкновенной внимательностью раскрыто в статьях Павла Кузнецова. У русских «процесс познания является способом жизни, а не способом мышления. В индуистской традиции единство бытия и истины именуется термином “сатья”, и как бы бесконечно далеко не отстояло православие от индуизма, именно здесь оно совпадает с языческим Востоком, а не с христианским Западом и его изначальным субъект-объектным дуализмом. Восток и Запад не просто сошлись в России, они срослись, соединились в единое нерасчленимое целое на пространстве гигантского материка. В этом – глубинная сущность этноса, некое онтологическое ядро, которое в своих эмпирических проявлениях постоянно обнаруживает за “западной оболочкой” “восточное содержание” и на поверхности определяет очень многое: и евразийский хаос, и темную русскую тоску, и русский ужас, и русскую свободу» (стр. 68).

Путь Мысли идет через жертву, рану, боль. В книге есть текст «Реквием по авангарду». Автор цитирует В. Розанова: «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию».

Отвергая Zeitgeist и любой трусливый конформизм, Павел Кузнецов принимает жизнь в мире, не имеющем смысла, выбирает свой путь без какой-либо внешней опоры. Он сам становится опорой для этого всё ещё загадочного мира: «Да, мы живем в некрополе, всё прожито и жизнь на кладбище грустна, но только это и остается – жить».

Выход, точнее «прыжок» из антиномии «сознание-жизнь» всегда ведет к победе жизни. И в этом – глубина, свет мудрость, ведь верующий человек начинает любое дело с молитвой к Святому Духу, Жизни, Подателю. В этом великое отличие Православия, оно выражено в догматах и, главное, живет в крови. И жизнь в русском понимании не редуцируется до биологии, физической силы, гедонистического потребления.

Однажды автор этих строк посетила большое собрание немецких священников. Среди прочего обсуждали «недостатки» и неполную «католичность» выдающегося и любимого студентами священника патера Ниссена. И приговор был единогласным: «Патер Ниссен слишком живой».

Как это умонастроение противоречит русской стихии: в «святой русской литературе» (Томас Манн) главное – «живая жизнь». Она – и катарсис, и тайна, и новое начало, и умная эсхатология. Книга «Русское молчание. Изба и камень» захватывает своей живой герменевтикой, потрясает глубиной понимания того, что в принципе непостижимо. Любовное внимание Павла Кузнецова к глубочайшим явлениям мировой культуры заражает и читателя. И хочется вспомнить гумилевское: «Так, значит, не все перечислены звёзды, так значит, наш мир не открыт до конца».

Татьяна Горичева