Абрамов сидел на незастланной постели и смотрел на свои ноги. Надо бы ногти постричь, думал он, но хрен знает, где тут ножницы. Он вспомнил, как в начале их с Иркой романа он перед свиданиями старался заранее привести себя в порядок и даже — смешно вспомнить! — раздумывал, не сделать ли педикюр. Но со временем все становится проще. Последний раз он подумал, что их жизнь в подмосковных домах отдыха, отдающих пожулой роскошью времен застоя, все больше напоминает семейную. Еще немного — и Ирка начала бы стирать его носки.

Теперь, впрочем, все кончено. Он даже не знал, когда ее снова увидит. В первый момент, когда Светка сказала, что деньги не прошли, он еще надеялся, что все можно уладить. Но одного звонка с сотового хватило, чтобы понять: все, пиздец. Не отмыться, не исправить.

В квартире, куда отвел его Глеб, Абрамов провел три дня: не выходя наружу, стараясь не приближаться к окну, зажигая свет только при плотно закрытых шторах. Абрамов знал, что это — паранойя, что ни одна живая душа не будет его искать в квартире умершей бабушки одноклассника, с которым он и виделся-то раз в несколько лет. Никому и в голову не могло прийти, что позвонит он именно Глебу: Глебова нынешнего телефона даже в записной книжке не было. Правда, Абрамов помнил со школьных времен старый телефон — по нему и позвонил. Незнакомый мужской голос два раза переспросил фамилию, потому сказал "Аааа! Сын Анны Михайловны!" и через пять минут продиктовал номер. Вот ведь, подумал Абрамов, сколько всего с тех пор случилось — а телефонов новых я ни одного со школы не выучил. Он помнил номер Феликса, номер Глеба, да еще телефон уехавшего Вольфсона, ненужный, как телефон Чака, а теперь и Емели. Еще он помнил старый Маринкин номер, который давно сменился. Абрамов запомнил его на первом курсе, когда звонил ей почти каждую неделю: сначала никто не подходил, а после Нового года стали говорить, что такая здесь больше не живет.

Впрочем, в глубине души Абрамов знал, что была еще одна причина, по которой он позвонил именно Глебу. Глеб, единственный в Москве, кроме Феликса Ляхова, знал о событиях, что привели к Емелиной смерти, а самого Абрамова в итоге заперли в однокомнатной квартире в Ясенево. Зарядное устройство от сотового он забыл в доме отдыха и включал телефон на несколько минут в день, чтобы сделать пару важных звонков. Понять, что творится, в таком режиме невозможно, и вчера Абрамов дал Глебу свою СБСовскую карточку Visa, попросил снять денег в банкомате и объяснил, где продаются зарядки к «мотороле».

Понятно, что надо делать ноги. Оставаться в Москве, имея за спиной историю на полмиллиона долларов, — по меньшей мере, неосмотрительно. Нельзя отсиживаться вечно: слава Богу, есть люди, которые помогут если не решить проблему, то, во всяком случае, беспрепятственно пересечь границу. Но связаться с ними не удавалось уже несколько дней. Абрамов, устав бессмысленно пялиться в одну точку и бесплодно размышлять о том, почему все вышло так, а не иначе, на второй день решил осмотреть квартиру. Почему-то он посчитал, что Глеб не обидится. В кухонных шкафах нашлось два старых сервиза, в прихожей висело пахнущее прошлым демисезонное пальто, в туалете скопились прошлогодние газеты. В ящиках большого стола, оставшегося от деда, который умер несколькими годами раньше, Абрамов обнаружил несколько папок с Самиздатом, напомнивших о его юности. Переснятый на фотобумагу «1984» и хорошо знакомые Абрамову стихи Бродского. Вероятно, в свое время их перепечатывал Глеб: Абрамов смутно вспомнил, что в его экземпляре были те же опечатки. Он умер в январе в начале гола — и черной ручкой буква «л» превращена в «д».

Бродский тоже умер в январе, полгода назад. Прочитав некролог в «Коммерсанте», Абрамов внезапно понял, что не читал стихов уже лет десять — примерно с тех пор, как Бродский получил Нобеля и опубликовался в Союзе. Получилось, что со стихами покойного лауреата Абрамов знаком только в Глебовой машинописи. Он вспомнил, как в школе лазил в словарь, чтобы перевести эпиграф к "Остановке в пустыне": Men must endure. Как это оно получается — "Люди должны терпеть" или "должны выдержать испытание временем"? А он свое испытание выдержал? И потом еще: Ripeness is all. "Готовность — это все". Был ли он готов к тому, что случилось?

Только сейчас, просматривая уже пожелтевшие страницы, Абрамов заметил, как много среди стихов посмертных посвящений. Гроб на лафете, лошади круп. Впервые прочитав это стихотворение, он еще удивился, что Бродский так неплохо относился к маршалу Жукову. Для самого Абрамова все, связанное с прошедшей войной, было пропагандой; особенно — если исходило от русских. Однажды Вольфсон сказал, что Хаусхоффер, по его мнению, куда интереснее маршала Жукова. Абрамов склонен был согласиться, хотя ни тогда, ни сейчас не знал, кто такой Хаусхоффер. Видимо, какой-то нацистский генерал, не то благополучно сбежавший в Латинскую Америку, не то двинувший лыжи в сибирских снегах.

Абрамов отложил машинопись. Сгусток пустоты, который он ощущал внутри последние дни, был непереносим. Трудно поверить, что Миши больше нет. Как же так получилось? Где он ошибся?

Абрамов включил сотовый и набрал номер, который который месяц назад дала ему Марина. На этот раз она сняла трубку.

Открыв дверь, Глеб услышал, как Абрамов говорит кому-то:

— Если б я знал, кто меня подставил, я бы мог еще отыграть назад…

Абрамов стоял босиком на коврике у окна, прижимая к уху массивную трубку сотового телефона.

— Привет, — махнул он Глебу и сказал в трубку: — Вот Глеб Аникеев тебе привет передает. Да, хорошо, я ему тоже. — И рассоединился.

— Ты это с кем? — удивился Глеб.

Абрамов на секунду замялся.

— Неважно.

Глеб пожал плечами и прошел с сумками на кухню.

— Как поминки? — спросил Абрамов.

— Тебя вспоминали, — ответил Глеб и запнулся. — То есть я хотел сказать…

— Нормально, нормально, — Абрамов открыл принесенную Глебом водку. — Кругом столько мертвых, я уже сам не уверен, что жив.

— В каком смысле — много?

— Ну, — Абрамов разлил водку по хрустальным рюмкам, — бабушка твоя, Мишка, Чак опять-таки.

— Чак слишком давно умер. — Глеб прикрыл куском черного хлеба третью рюмку. — Ты еще дедушку моего вспомни.

— О нет, — ответил Абрамов. — Чак теперь живее всех живых. Просто за ноги хватает.

— В смысле?

— Неважно, — Абрамов поднял рюмку. — Лучше давай их всех помянем.

Они выпили не чокаясь. Рюмка водки мягко легла на выпитое днем. Глеб выпивал не часто, но сегодня был как раз такой день: у Ирки его отпустило, наконец, после третьей рюмки и, когда Светка говорила тост, он понял, что слезы так и текут у него по лицу.

— Я тут поесть принес, — сказал он. — Хлеб, колбаса, «Виолу» вот купил.

— Это хорошо, — Абрамов намазал хлеб «Виолой» и откусил большой кусок. — Ностальгическая вещь, мажорская закуска моей молодости. Чак это все любил. Финский сервелат, сыр «Виола», что там еще было? Красная икра, балык, язык. — Он налил еще и не дожидаясь Глеба выпил. — Знаешь, как я себя чувствую? Как Банионис в «Солярисе», буквально.

Они посмотрели «Солярис» едва ли ни на самом последнем московском сеансе. Было уже ясно, что Тарковский остался на Западе, и фильмы не сегодня-завтра исчезнут из проката. «Солярис» показывали в каком-то клубе на окраине, Вольфсон заранее ездил покупать билеты, и пошли всей компанией: Абрамов, Чак, Вольфсон, Глеб, Маринка и Оксана. Так получилось, что места им достались в разных концах зала: два и четыре. Глеб сел рядом с Оксаной и весь сеанс пытался набраться смелости и взять ее за руку. Возможно, от ее близости, от смутного профиля в полутьме у него осталось какое-то удивительно нежное воспоминание о фильме. Но сюжет он почти забыл, в память врезался только эпизод, когда Наталья Бондарчук корчится в судорогах, выпив жидкого кислорода, и ее грудь выступает под платьем. Он тогда почувствовал возбуждение и одновременно стыд, что испытывает возбуждение, сидя рядом с Оксаной. Отдернул руку с общего подлокотника и больше не отрывался от экрана.

— Знаешь, — продолжал Абрамов, снова наполняя рюмки, — почему я не подхожу к телефону?

— Он же не работает, — сказал Глеб.

— К сотовому телефону, — с интонацией "повторяю для дубовых" пояснил Абрамов.

— Я тебе, кстати, зарядку принес, — сказал Глеб.

Они снова выпили.

— Я не знал, что ты знаком с Крутицким, — сказал Глеб.

— Ну! — ответил Абрамов, — а ты Влада откуда?

— В Хрустальном встречал. Он собирался, кажется, не то в студию Шварцера, не то в журнал Шаневича инвестировать, но, похоже, передумал.

— Экспансия, всегда экспансия, — Абрамов посмотрел, много ли осталось в бутылке. — Я бы с этой мелочью и возиться не стал. Смешные же деньги! Я бы их полгода назад просто купил на корню.

— Полгода назад их еще не было, — заметил Глеб.

— А сейчас денег нет, — пьяно засмеялся Абрамов, — но это хуйня, что их нет. Думаешь, я из-за денег не подхожу к телефону? Боюсь, что меня люди ВэЭна будут искать? Хуй-то, пусть ищут. Я не поэтому. Я боюсь, что Ирка позвонит. Что я ей скажу? Что ее Мишка умер, потому что мне до зарезу понадобилось десять штук грина, а на личном счету было с гулькин хуй, пятьсот зеленых от силы?

— Там же не десятка, ты говорил — поллимона?

— А, это потом поллимона, а началось — с десятки. Точка бифуркации, знаешь? Малое возмущение, большой эффект. Я десятку выдернул как раз перед зарплатой, так получилось. Мне перед ребятами было неудобно, и я свинтил с Иркой в дом отдыха этот ебаный. Сотовый отключил, чтоб не дергали — когда деньги, когда деньги. Ну, вот все и просрал.

— А был бы ты в Москве, что бы изменилось?

— Я бы просек. Ты не понимаешь, я бы просек, что дело нечисто. Светка мне все рассказала. Дура, конечно, набитая, сама же видела — что-то не так. Я бы все остановил, а Емеля — не решился. Я бы и сейчас, может, все переиграл, если бы только знал — кто. Понимаешь, в чем дело? Мне теперь никто не поможет, потому что я всегда был не такой, как они, сечешь? Не был в их нетворке, понимаешь?

— В каком нетворке?

— Ну, в одной тусовке, в этой сети неформальной. Я же не из комсомольских активистов, не из этих юных ленинцев. Не ебал их комсомольских блядей по школам комсомольского актива, не ебал их платных блядей по баням. Я и сейчас денег на выборах не делаю — в отличие от остальных. Впрочем, я сейчас уже вообще денег не делаю.

Абрамов разлил последние капли водки.

— Но я тебе все равно скажу: я получил по заслугам. Расплатился сполна за свои грехи. Жалко, Мишку зацепило.

— За какие грехи? — не понял Глеб.

— За старые грехи, Глебушка, за очень старые.

И Абрамов посмотрел так, будто Глеб тоже знает, о чем речь, но по какому-то капризу притворяется, что не в курсе.