Н. К. Клыков
На любанском и синявинском направлениях
Волховский, Ленинградский и Северо-Западный фронты в то время выполняли оперативную директиву Ставки Верховного Главнокомандования. Она требовала разгромить основные силы группы армий «Север» и деблокировать Ленинград. Наступление вели 54-я, 4-я и 52-я армии.
В декабре 1941 года 52-я армия продолжала расширять захваченный плацдарм северо-восточнее Чудова, проводя одновременно перегруппировку сил в сторону своего левого фланга. Преодоление вражеской обороны на этом участке было сопряжено с большими трудностями. Рубеж готовился гитлеровцами с 20 августа 1941 года и представлял собой разветвленную сеть различных инженерных сооружений, прикрытых огневыми средствами. Выгодные естественные условия усиливали позиции врага: высокий западный берег Волхова обеспечивал противнику хорошее наблюдение и прекрасный обстрел восточного берега и подступов к реке.
29 декабря в район действий 52-й армии стали прибывать части 2-й ударной армии. Она должна была с ходу вступить в бой для развития успеха, но оказалась не готовой к наступлению. 52-й армии пришлось выделять для нее из своих запасов хлеб и другие продукты, а также часть артиллерийских боеприпасов.
30 декабря я встретился в Малой Вишере с командованием 2-й ударной армии (командовал армией генерал Г. Г. Соколов, начальником штаба был генерал В. А. Визжалин, членом Военного совета — бригадный комиссар А. И. Михайлов). Генерал Соколов назвал срок предстоящего наступления, который показался мне нереальным. Зная обстановку, я посоветовал подготовиться к бою более основательно. Соколов ответил, что, по мнению К. А. Мерецкова, откладывать наступление нельзя.
Поспешность подготовки сказалась на результатах действий. Гитлеровцы отбили атаку 2-й ударной, и она с тяжелыми потерями отошла в исходное положение.
В ночь на 10 января 1942 года меня вызвали в Папоротно, где размещался штаб ударной армии. Здесь уже находились командующий войсками фронта К. А. Мерецков, член Военного совета фронта А. И. Запорожец и представитель Ставки армейский комиссар 1-го ранга Л. З. Мехлис. Выслушав мой рапорт о прибытии, Мерецков объявил:
— Вот ваш новый командующий. Генерал Соколов от должности отстранен. Генерал Клыков, принимайте армию и продолжайте операцию.
Приказ был совершенно неожиданным для меня. Как продолжать? С чем? Я спросил у присутствовавшего здесь же начальника артиллерии:
— Снаряды есть?
— Нет, израсходованы, — последовал ответ.
— Как же без снарядов продолжать наступление? — обратился я к командующему войсками фронта. Но что он мог ответить? Отсутствие снарядов объяснялось не чьей-то нераспорядительностью: их просто неоткуда было взять.
— Сколько вам потребуется снарядов? — спросил Мерецков.
— Пять боевых комплектов на прорыв и по два комплекта на каждый день боя. На организацию наступления потребуется пять суток. За это время необходимо восполнить потери.
Начался мучительный торг из-за каждого снаряда. Сначала командующий пообещал только три четверти боевого комплекта. В конце концов сошлись на том, что мы получим три боевых комплекта, а недостающие два будут подвезены уже в ходе боя. Начало наступления было отложено лишь на три дня.
Штаб армии приступил к организации прорыва обороны противника. С командным составом дивизий, бригад и полков я провел рекогносцировку. Сложно оказалось с артиллерией: условия местности затрудняли выбор наблюдательных пунктов. Было намечено к началу боя большую часть орудий подтянуть к самому берегу, тщательно замаскировать и быть в готовности прямой наводкой вести огонь по выявленным целям врага. Начальнику артиллерии армии было указано: как только наступающие части перейдут Волхов и преодолеют высокий берег, сопровождать пехоту огнем и колесами. Для этого артиллерийским командирам и наблюдателям предстояло следовать с передовыми ротами и не прерывать огня ни на минуту. До начала боя пехота должна прорыть в снегу траншеи возможно ближе к переднему краю противника.
Наступление планировалось одновременно на всем 27-километровом фронте армии. Артиллерией же насыщался преимущественно участок прорыва Коломно-Костылево — совхоз «Красный ударник».
13 января, как записано в моем дневнике, для нашей армии был ответственный день, от которого зависело очень многое. На рассвете, после артиллерийской подготовки, продолжавшейся 1,5 часа, 2-я ударная армия перешла в наступление. Враг оказал ожесточенное сопротивление. То и дело завязывались штыковые схватки. Наша артиллерия сопровождения пехоты била по вражеским укреплениям прямой наводкой. Некоторый успех обозначился только на второй день.
Лишь 14 января удалось захватить Бор, Костылево, Арефино, Красный поселок. Зацепились за деревню Ямно, ворвались в Коломно. Противник держался стойко. Части армии под его бешеным огнем буквально вгрызались в оборону, ломали ее, захватывая пункт за пунктом. Операция развивалась мучительно медленно.
Наконец на всем фронте наступления армия вышла на шоссе Новгород — Чудово, завершив прорыв тактической зоны обороны врага. Но легче не стало. Перед нами оказались опорные пункты противника — Трегубово, Спасская Полисть, Мостки, Любино Поле, Мясной Бор. Главные из них — Спасская Полисть и Мясной Бор — ключевые позиции. Продвижение частей и подразделений армии застопорилось.
После возобновления наступления на левом фланге обозначился успех: 366-я стрелковая дивизия, отбив контратаки гитлеровцев, захватила Мясной Бор. Подчиненные полковника Платова (191-я стрелковая дивизия) атаковали Любино Поле и овладели им. Части полковника С. В. Рогинского (111-я стрелковая дивизия) завязали бой за Мостки.
К этому времени я сменил командный пункт, размещавшийся в погребе у деревни Городок. Было дело так. Выехал на санях на левый берег Волхова — строить командный пункт некогда. Обосновался южнее деревни Костыле-во в землянке, доставшейся от врага. Не успел как следует расположиться, как поступило донесение: противник со стороны Подберезья в направлении на Мясной Бор, Любино Поле и от Трегубово и Спасской Полисти в направлении на Коломно-Костылево перешел в контратаку силами не менее двух полков, поддерживаемых танками и сильным артиллерийским и минометным огнем.
Взглянул на карту. Так вот оно что: противник пытается взять нашу группировку в клещи. Сосед справа, 59-я армия генерала Галанина, помочь нам не может: она ведет тяжелый бой на широком фронте. А у нас на исходе снаряды. Принимаю решение расходовать неприкосновенный запас. Другого выхода из положения нет.
Бой разгорелся с новой силой. На врага брошена 22-я стрелковая бригада. Ее контратаку должна поддержать реактивная артиллерия. Бригада развернулась недалеко от моего наблюдательного пункта и начала продвигаться вперед. В этот момент из-за реки Волхов раздался залп гвардейских минометов — «катюш». Удар пришелся по главным силам врага, контратаковавшего в направлении Коломно. Второй залп также удачен. Гитлеровцы, наступавшие от Подберезья, были опрокинуты. Контратака врага захлебнулась. Замысел противника взять нашу группировку в клещи не удался.
На НП прибыл член Военного совета фронта А. И. Запорожец.
— Где ты находишься? — набросился он на меня.
— Как где? В землянке, — ответил я в недоумении.
— Да ведь она заминирована!..
Действительно, занятая мною землянка была противником заминирована: в нее заложили около 100 килограммов взрывчатки. Проволочка, замеченная Запорожцем, тянулась к взрывателю натяжного действия, спрятанному у входа, где стоял, ничего не подозревая, часовой. Чистейшая случайность предотвратила несчастье.
Наконец Мостки взяты. Части Рогинского очищают от противника лес за Спасской Полистью. А в образовавшуюся 12-километровую брешь уже устремились кавалеристы генерала Гусева. За ними последовала и артиллерия. Опрокидывая, блокируя и уничтожая опорные пункты врага, наши войска настойчиво двигались на Любань.
Это продвижение было очень трудным. Враг цеплялся за каждый мало-мальски выгодный рубеж. Его авиация господствовала в воздухе. Она обстреливала на нашей единственной дороге все живое, вплоть до одиночных пешеходов и повозок. Порой на наши позиции сбрасывались буфера от железнодорожных вагонов, дырявые бочки из-под бензина.
Непрерывные воздушные налеты противника и бездорожье замедляли наше наступление. Кавалеристы 13-го кавкорпуса генерала Н. И. Гусева отправили лошадей в тыл, а сами начали бой в пешем строю. Совместно с лыжниками 23-й стрелковой бригады они очистили от врага Глухую Кересть. Подошедшая 57-я бригада помогла им занять Тесово, Финев Луг.
И вот подразделения ударной группировки уже в районе Большого и Малого Еглино. Перерезана дорога Огорели — Оредеж. Окружены бараки и землянки крупного лесопункта, занятого противником. Ожесточенный рукопашный бой закончился нашей победой. Захвачены трофеи: 9 подбитых танков, 10 тягачей, 10 минометов, 6 походных кухонь, 8 различных орудий, 10 автомашин, несколько мотоциклов, винтовки, противотанковые ружья. Уничтожено 250 гитлеровцев. Началось преследование противника. 22-я стрелковая бригада Пугачева от Ольховки пробивается дальше на север, используя против врага у него же захваченные пушки.
Двигаться приходится почти без дорог. Отстают тылы. Подвоз продуктов и боеприпасов затруднен. А разведка приносит все новые данные о подходе вражеских подкреплений.
Шедшая на соединение с нами через Шапки 54-я армия генерала И. И. Федюнинского также не преодолела вражеского противодействия. Я до самого последнего дня не терял надежды, что мы соединимся с этой армией у Любани, но этого не произошло.
Наша армия продолжала наступать, медленно приближаясь к Любани. Хотя сплошного фронта и не было, быстрее продвигаться мы не могли: сил явно недостаточно. Они были израсходованы еще при прорыве через Волхов. Да и тут все время напряженные бои. Старались не позволить противнику остановиться. Знали: если он стронут с места, то бежит не оглядывается. А если ему удавалось остановиться, то немедленно зарывался в землю и вновь его надо было выковыривать из нее.
Случилось так, что к нам в тыл проникла крупная разведгруппа врага. Ее удалось обнаружить лишь в районе штаба армии. Охрана штаба вступила с ней в бой. В направлении стрельбы ушли член Военного совета И. В. Зуев и начальник оперативного отдела А. А. Шашков. Я тоже решил посмотреть, что там происходит.
Впереди по дороге ехали крытые санитарные сани. Правил лошадью, сидя впереди, ездовой. Глубоко надвинутая на лоб шапка-ушанка закрывала лицо, густая с проседью борода торчала наружу. Когда мы приблизились к саням, то увидели, что из-под полога торчат подошвы ботинок.
— Кого везешь? — спросил Шашков.
Ездовой, не слезая, повернулся к нам:
— Никого. Слышь бой — туда и еду. Вьё, вьё! — прикрикнул он на лошадь и задергал вожжами.
Шашков снова остановил его:
— Нет, ты все-таки посмотри, кого везешь.
Ездовой нехотя слез с облучка, подошел к задку и постучал кнутовищем по башмакам. Велико было его да и наше удивление, когда под пологом оказался гитлеровский солдат с автоматом. Глядя на нежданного «пассажира», повозочный не спеша развязал тесемки, снял шапку, почесал в затылке и со злостью произнес:
— Да мало ли их здесь шляется, разве за всеми усмотришь?
Затем он так же не спеша надел шапку, завязал тесемки, сел на облучок, задергал вожжами, крикнул «вьё, вьё» и покатил туда, откуда доносились звуки выстрелов.
От пленного мы узнали, что под Любанью накапливаются еще пять вражеских дивизий врага — корпус генерала Герцога.
Противник подтянул из Любани к Коркино более двух тысяч пехоты с танками, большое количество минометов и артиллерии и под прикрытием авиации 27 февраля начал наступление со стороны Сустье Полянка, Коровий Ручей, Верховье на Красную Горку. Вражеская авиация бомбила и штурмовала безнаказанно. К исходу дня разыгрался решающий бой. Ранены комдив-46 Окулич, командир полка той же дивизии Дзюба. Противник вынудил наши части к отступлению от Красной Горки. Надо сказать, что и командиры 80-й кавдивизии, приданного ей 1100-го полка 327-й стрелковой дивизии, оказавшиеся отрезанными от основных сил армии, не проявили, на мой взгляд, достаточной распорядительности, чтобы поправить положение.
Кто действовал против нас? Какие силы врага встали на нашем пути? Где его слабые места? Длительное время наша разведка не могла ответить на эти вопросы. Донесения из войск до обидного однообразны: «Противник встретил огнем и близко не подпускает». Из штаба фронта сыплются запросы, поступают шифровки с требованием дать точную информацию. В разведгруппы штарм включает своих штабных работников, а «языка» все нет и нет.
На поиск вышла очередная разведгруппа. Короткий зимний день подходил к концу, когда на одном из участков переднего края вспыхнула сильная перестрелка. Вскоре по телефону сообщили: «Взяты два пленных, направляю в штаб. Разведчики вернулись без потерь». Гора свалилась с плеч!
Через полчаса в землянку ввели двух гитлеровцев громадного роста. У одного разряженный ручной пулемет и ящик с патронами, у второго две коробки снаряженных обойм. Пленные оказались баварцами, всего лишь несколько дней назад прибывшими на наш участок фронта. Они дали ценные показания.
Захотелось узнать, как их взяли в плен. Мне представили двух наших солдат. Один молодой, среднего роста, а второй маленький, щупленький, лет около пятидесяти, винтовка выше его. Он рассказал, что пошел вместе с сыном на фронт добровольно. В армии сына поставили в строй, а его — в обоз. Сын был ранен и теперь отправлен в госпиталь. В полку в последнее время осталось мало активных штыков, и старик попросил перевести его в строй, в разведку.
Он живописно рассказывал:
— Шли мы вот с ним (указывает на своего напарника), но, конечно, не шли, а ползли. Вдруг сквозь кусты на тропке увидели вот этих, значит. Один, поздоровше (указывает пальцем на высокого), в руках нес вот эту машинку и чемодан (поочередно потрогал пулемет и ящик с патронами), а другой в двух руках вот эти два чемодана (коробки похлопал рукой). Мой напарник по дозору немного как бы растерялся, а я ничего. Как они подошли близко к нашему кусту, я вскочил да как крикну: «Руки вверх!», а сам штык вперед и на них.
Он снова крикнул фальцетом. Пленные вздрогнули при этом и еще больше вытянулись.
— А что же дальше?
— А они ничего, не стреляли. Большой, вот этот, положил машинку и чемодан и поднял руки. А второй поставил чемоданы и тоже поднял руки. А потом мы велели им взять все это снова и повели к себе, а потом вот и сюда, к вам…
Слушая этот необычный доклад, я невольно сравнивал двух огромных гитлеровцев и наших внешне совсем неприметных воинов, сумевших не только заставить врагов сдаться в плен, но и нести с собой свое оружие и боеприпасы. И такое у меня поднялось в душе, что не выдержал и обнял этого маленького худенького солдата, расцеловал, отдал ему на память в награду свои наручные часы, пятьсот рублей денег и на месяц отпустил домой. Больше наградить было нечем. Пятьсот рублей и отпуск получил и его товарищ. Пленные под конвоем тут же были отправлены в штаб фронта.
В марте 2-ю ударную постигла беда: противник обошел ее у Мясного Бора с фланга и вышел в тыл. Наша база в Мостках была уничтожена. Начались ожесточеннейшие бои по освобождению коридора. Приехали К. А. Мерецков, А. И. Запорожец, начальник артиллерии РККА Н. Н. Воронов, начальник оперативного управления Генерального штаба А. М. Василевский, начальник тыла РККА А. В. Хрулев, другие начальники, чтобы решить, что делать дальше. В предвидении длительной борьбы в условиях окружения мы приняли меры по заготовке продовольствия: порезали на колбасу лошадей, убавили выдачу хлеба, заложили в неприкосновенный запас сухари. Авиация помогла нам боеприпасами и небольшим количеством продовольствия.
Было решено прорывать кольцо окружения совместными действиями. Навстречу нам направляли свои усилия 52-я и 59-я армии. Удар изнутри оказался неожиданным для врага. Через два часа после начала боя первоначальное положение было восстановлено — коридор очищен от противника. Да еще были захвачены крупные склады продовольствия, которые нам очень пригодились. Небезынтересно отметить, что трофейный хлеб, плотно завернутый в целлофан и упакованный по шесть штук в коробку, был выпечен еще в 1937–1938 годах. Несмотря на столь длительный срок хранения, он был вполне пригоден к употреблению. Его лишь требовалось немного увлажнить и разогреть. Мы послали несколько коробок этого хлеба в виде образца в Москву начальнику тыла Красной Армии.
Отбитые нами у врага опорные пункты были хорошо обеспечены всем необходимым для длительной обороны. В них находились стрелковое оружие, большое количество боеприпасов, запасы хлеба и консервов, минеральная вода и т. д.
В апреле 1942 года я тяжело заболел. Пришлось отправиться в госпиталь. На мое место был назначен новый командующий. Перед отъездом я доложил обстановку командующему фронтом Мерецкову, обосновал необходимость создания опорных баз внутри расположения армии. Просил его хотя бы на время весенней распутицы отказаться от попыток захвата Любани. Судьба Любанской операции сложилась, однако, иначе.
* * *
Конец июня 1942 года. Закончить лечение не удалось. С фронта прибыла машина, и я выехал в Малую Вишеру. 2-я ударная армия после выхода из окружения восстанавливалась. В нее вливались прибывавшие из госпиталей солдаты ее частей и подразделений, подходившее пополнение. Мне стало известно, что основная масса командиров и рядовых бойцов сумела выйти из окружения и вынесла часть легкого оружия. Тяжелая артиллерия, два полка «катюш», армейский госпиталь были выведены еще раньше. Позднее еще продолжали выходить одиночки и мелкие группы наших воинов. Им помогали партизаны. Так, например, начальник связи 2-й ударной армии генерал А. В. Афанасьев был вывезен на самолете из партизанского края. Там он даже провел среди населения подписку на новый заем и привез с собой подписные листы и деньги. Цифра вышедших из окружения составляла, помнится, 18–20 тысяч человек.
В начале августа все части 2-й ударной армии усиленно и глубоко занимались боевой подготовкой. Выяснилось, что прибывшие на пополнение частей красноармейцы недостаточно знают миномет, слабо отработаны вопросы взаимозаменяемости номеров в пулеметных расчетах. У некоторых бойцов саперная лопата не в почете. На все это пришлось обратить самое серьезное внимание.
В ночь на 27 августа штаб, ряд подразделений, тылы армии погрузились в эшелоны и выехали в новый район сосредоточения. Разгрузились на станции Войбокало, получив приказ ждать до поры, ничем не выдавать своего присутствия.
Вечером 30 августа нас вызвали на командный пункт 8-й армии. Здесь уже находились командующий войсками фронта Мерецков, начальник штаба Стельмах, член Военного совета Запорожец. Там я узнал, что предпринимаются новые активные действия с целью прорыва блокады Ленинграда. Общий замысел операции предусматривал совместные действия правого крыла Волховского фронта и Невской оперативной группы Ленинградского фронта. Главная роль отводилась войскам Волховского фронта, которые должны были прорвать оборону противника южнее Синявина, разгромить его мгинско-синявинскую группировку и, выйдя к Неве, соединиться с частями Ленинградского фронта. В первом эшелоне наступала 8-я армия генерал-майора Ф. Н. Старикова. Наша армия, находившаяся во втором эшелоне, должна была развить ее успех. Между 8-й и нашей армиями находился 4-й гвардейский стрелковый корпус генерал-майора Н. А. Гагена. Оборона противника прорывалась между железнодорожной линией Мга — Волхов и Синявинскими высотами. На местности это — торфяное болото, заросшее мелким лесом и кустарником. Это было самое узкое место между Ленинградским и Волховским фронтами — 12–15 километров.
Частям и подразделениям Ленинградского фронта, переправившимся через Неву, не удавалось развить наступление. Атаки шли уже несколько дней, элемент внезапности был утрачен, войска сильно ослаблены. С тяжелым сердцем я возвратился в свой штаб.
2 сентября командование фронта ввело в бой из состава 2-й ударной армии 191-ю стрелковую дивизию. Над полем боя тотчас же появились самолеты врага. Они бомбили дороги, мосты, станцию Войбокало. Нашей авиации было очень мало. Лишь зенитки активно боролись с гитлеровскими самолетами. Фашистское командование намеревалось, видимо, остановить наше наступление с помощью авиации.
Для наращивания усилий ввели в бой 22-ю отдельную стрелковую бригаду, 19-ю гвардейскую и 327-ю стрелковые дивизии. А результат пока не мог нас удовлетворить. В чем же дело? Пленные подтвердили имевшиеся у нас сведения о том, что перед нами — переброшенные из Крыма части и соединения армии Манштейна.
Доложил командующему войсками фронта: «Продвигаемся вперед, но очень медленно. Много огня, беспрерывные контратаки, бесконечные бомбежки наших боевых порядков. Противник вводит все новые и новые силы. После нашего артналета осталось много неподавленных огневых точек». Через час начальник штаба фронта Стельмах срочно вызвал меня на провод:
— На Старикова (8-я армия) со стороны Тортолово и Мишкино двигается до тридцати танков. Надо помочь, пошлите хотя бы роту.
— Роту? В ротах осталось по 20–30 человек. Что может сделать такая рота? Уж лучше помочь артогнем.
10 сентября на пункте управления собрались Мерецков, Запорожец, Диброва, Рогинский, Бияков, Свиклин, начарт Калашников, начартфронта Бесчастнов. Обсуждали план действий на два последующих дня. Большие надежды на артиллерию. Она должна разрушить препятствия, расчистить дорогу пехоте.
На следующий день, едва рассвело, началась сильная бомбежка наших боевых порядков. Наша артиллерия била по огневым точкам врага, а противник отвечал тем же по боевым порядкам 4-го гвардейского корпуса. Огонь с обеих сторон достиг высокой плотности. Нашего соседа из 8-й армии противник пытался контратаковать, поддержав атаку пятью батареями артиллерии и танками. Но контратаку отбили.
Несмотря на мощный огонь нашей артиллерии, 6-й стрелковый корпус Биякова продвинуться не смог. Противник беспрерывно контратаковал, хотя и нес большие потери. Мы перехватили радиосообщение немецкого генерала Венклера о том, что наши части вклинились в первую линию его обороны. Он просил поддержки. Противник, видимо, нервничал. Он бросал в бой от Синявина и Круглой рощи новые силы.
Но и нам было не легче. Примерно к середине дня 10 сентября я перестал чувствовать правый фланг соседа. Смотрю, а вдоль речки Черной продвигается противник, человек до пятисот. С других направлений — до двух с половиной батальонов. Уже отбито семь контратак — две от Синявина, две — из Торфяного, три на других участках фронта. Из наступавших вдоль ручья уничтожено до 400 человек. В роще Круглая нами взорван гитлеровский склад боеприпасов.
11 сентября. Снова невероятно трудный день. В воздухе — самолеты врага. Они бомбят почти непрерывно. Чадно горит торф. Наша землянка подпрыгивает, вот-вот выскочит из земли. До 400–700 вражеских самолето-вылетов ежедневно. Связь с частями нарушилась. Все работники штаба направлены в подразделения для выяснения обстановки.
Враг подтянул в район Келколово, против нашего стыка с 8-й армией, самоходки. Надо ожидать и танки. От Круглой рощи части Биякова отбивают атаки новых сил врага. А из штаба фронта очередное внушение за медленное продвижение. Только позже я узнал, что в те дни на нашем участке фронта шел жестокий бой с целой армией Манштейна, прибывшей из Крыма с целью во что бы то ни стало сломить волю защитников Ленинграда к сопротивлению и штурмом овладеть городом. Наше настойчивое, хотя и очень медленное, продвижение к берегам Невы нарушило планы фашистского командования, оттянуло на себя его свежие дивизии, предназначенные для иной цели.
Напряжение боя не ослабевало. Наша авиация сделала два захода на штурмовку позиций противника. Бияков и Рогинский готовят подчиненных к возобновлению наступления, но им приказано вначале закрепиться на достигнутых рубежах. Проверяющие 4-й корпус Гагена сообщили, что он понес большие потери. Сильно ослаблены части и 6-го корпуса.
12 сентября — дуэль тяжелой артиллерии. Кругом, насколько видно в бинокль, дым и языки пламени от одновременного разрыва сотен артиллерийских снарядов. Разбита соседняя землянка связи. У нашей землянки обвалился угол. С членом Военного совета Дибровой и новым командиром 53-й бригады полковником Гороховым кое-как наводим порядок, налаживаем прерванное управление боем.
Артиллерийский обстрел наших позиций продолжался полтора часа. А потом началась бомбежка. Затем снова артналет… За день не менее 4 тысяч вражеских самолетовылетов. Казалось, на переднем крае не осталось ничего живого. Поле усеяно воронками. Но бойцы есть бойцы. Они живы, действуют. Они черны от копоти и в этом аду скорее похожи на призраки, нежели на людей, но они, хотя и медленно, все же продвигаются вперед. Они бессмертны!..
Корпус Биякова продвинулся на 100–120 метров. Баринова атаковали мелкие группы противника. Он отбивается. Гитлеровская авиация вновь накрыла пункт управления армии. Бомбы рвутся у самой нашей землянки. А с запада и востока видны вражеская пехота и танки.
От станции Войбокало осталась груда кирпича и догорающие куски дерева. Я вижу, как наш «ястребок» врезался в строй самолетов врага. Горит вражеский бомбардировщик. Объятый пламенем, падает на землю и наш «ястребок».
К Келколову подъехал батальон врага на машинах. В полосе наступления 6-го корпуса высота 38,3 занята автоматчиками врага, но ее снова удалось отбить.
Командующий фронтом сердится, требует положить конец неразберихе. Резервов нет, отражать врага нечем. Противник же подбрасывал к месту боя все новые и новые части.
14 сентября — совещание у Мерецкова. Присутствовали Запорожец, Стельмах, начальник артиллерии фронта Бесчастнов, начальник реактивной артиллерии Кулешов, командующие армиями и командиры корпусов. Решено отбить у врага Круглую рощу.
Сразу после получения задачи разъехались по местам для подготовки к наступлению. Вместе с членом Военного совета отправились в 6-й корпус к Биякову. Против его позиций накапливался противник. Командир 3-й гвардейской дивизии доложил о состоянии соединения. Начальнику артиллерии этой дивизии полковнику Мясоедову приказано возможно больше орудий поставить на прямую наводку.
После проведенной перегруппировки войска развернулись для боя. В 3.20 перешли в наступление. Продвижение с самого начала шло очень медленно. Наша авиация перестала цели: вместо высоковольтной Северной просеки бомбили Южную, дважды попали по своим. Некоторые части 6-го корпуса подошли к минированному полю и проволочным заграждениям у Круглой рощи. Для ускорения разминирования просил командующего войсками фронта помочь саперами, а начальнику артиллерии приказал пробить картечью проходы в проволочных заграждениях, подтянув для этой цели пушки. Стрелковым частям оставалось одно — продвигаться вперед.
Но противник не хотел уступать. Он усилил активность со стороны поселка № 7, бросил в контратаку пехоту. Его автоматчики просочились к нам в тыл. Но все его попытки отбиты с большими для него потерями. Такое же положение и в соседней 8-й армии. На правом фланге также не прекращается бой. Противник не считается с потерями в людях и технике.
В стык 8-й и 2-й ударной армий проникла большая группа автоматчиков. Продвинувшись вдоль ручья, она вышла в тыл наступавшему 6-му корпусу. Для ее уничтожения брошен резерв. Приняты меры по охране дорог, налаживанию работы постов службы регулирования. У мостов установлены дежурные саперы.
А противник вновь подтянул свежие части. Возрос нажим на 8-ю армию Старикова и 4-й гвардейский корпус Гагена. Гитлеровский генерал Венклер беспрерывно вызывал авиацию для отражения нашего наступления на Круглую рощу. Всю ночь гитлеровцы освещали свой передний край ракетами, обозначая занятый ими рубеж.
В полдень командир бригады Гордов сообщил, что его подразделения с приданными танками продвинулись вперед. Взяты пленные. Удалось потеснить противника и 6-му корпусу.
В Круглой роще выявлена 5-я горнострелковая дивизия гитлеровцев, тоже прибывшая из Крыма. Соотношение сил становилось явно не в нашу пользу.
17 сентября ко мне на пункт управления прибыл командующий войсками фронта Мерецков. Доложил ему обстановку: противник беспрерывно контратакует, ведет сильнейший артогонь. Опрос пленного санитара 95-го батальона 5-й горнострелковой дивизии показал, что и противник на пределе: в бой брошены все резервы. И все же 20 сентября он предпринял контрнаступление, пытаясь отрезать наши авангардные части. Накануне ночью его тяжелые орудия вели сильный огонь по командному пункту армии. На ночном совещании командующий войсками фронта приказал закрепиться на достигнутых рубежах и не отступать с них ни на шаг.
К 1 октября 1942 года наши войска закрепились на рубежах, откуда начинали наступление 27 августа. Так закончилась Синявинская операция 1942 года.
После войны в своих мемуарах Э. Манштейн, сменивший в разгар синявинских боев командующего группой армий «Север» Кюхлера, признал, что немецкие войска под Ленинградом были тогда близки к катастрофе. «…Вместо запланированного наступления на Ленинград, — писал он в мемуарах „Утерянные победы“, — развернулось сражение южнее Ладожского озера… Дивизии нашей армии понесли значительные потери. Вместе с тем была израсходована значительная часть боеприпасов, предназначавшихся для наступления на Ленинград».
Потери нашей армии были также велики. Прорыв блокады Ленинграда в связи с обстановкой отодвигался. 2-я ударная армия незамедлительно стала готовиться к новым схваткам с врагом.
И. М. Антюфеев
До последнего дыхания
Мои воспоминания не претендуют на документальную точность, так как я не располагаю ни архивными материалами, ни топографическими картами района действий дивизии. Они базируются только на том, что сохранила память, которая, прямо скажем, не безупречна. Забылись некоторые фамилии, даты событий. Но главные этапы действий дивизии я старался изложить возможно точнее, тем более что многие из них вряд ли найдешь в сохранившихся архивах.
327-я стрелковая дивизия формировалась в сентябре-ноябре 1941 года. Я прибыл в дивизию в первой декаде сентября.
Соединение укомплектовывалось по штатам военного времени в основном рабочими города Воронежа. Так, к примеру, один стрелковый полк почти целиком состоял из воронежских коммунистов и комсомольцев. Его назвали Коммунистическим полком. Другие части были укомплектованы также хорошим личным составом. Меня, бывалого солдата, участвовавшего в войне с первого ее часа, это радовало до глубины души. Надо только, не теряя времени, хорошо научить бойцов военному делу.
Но нашим планам не дано было осуществиться. Во второй половине сентября 1941 года в Воронеж прибыла с фронта на отдых и доукомплектование 100-я стрелковая дивизия, которая вскоре была преобразована в 1-ю гвардейскую. Она должна была спешно принять пополнение и вернуться на фронт. Этого требовала обстановка.
В двадцатых числах сентября наша дивизия передала в 1-ю гвардейскую Коммунистический полк, а также до 50 процентов бойцов и командно-политического состава из других частей, весь конский состав и вооружение. Словом, с октября дивизия приступила к повторному формированию.
Второй набор по своим морально-политическим качествам был также весьма высоким, но большинство бойцов пришло из сельских районов. Они были слабее подготовлены в военном отношении. Это потребовало от командования дифференцированного подхода к военно-политической подготовке личного состава. К сожалению, до второй половины октября дивизия почти не имела вооружения. Тактико-строевые занятия пришлось проводить с деревянными винтовками и трещотками вместо пулеметов. Что поделаешь, страна в то время переживала тяжелейший период своей истории: враг рвался к Москве. Наши войска под давлением превосходящих сил противника с кровью и болью оставляли города. Личный состав понимал это и мирился с недостатками.
В октябре дивизия получила вооружение почти полностью. Ей выделили даже сотню автоматов ППШ, которыми вооружили роту автоматчиков. Однако с транспортными средствами, в частности с автомашинами, дело обстояло неважно. Поэтому с разрешения соответствующих начальников пришлось заняться самоукомплектованием. В ту пору тыловые части, отступавшие на восток, нередко, чего греха таить, бросали машины с незначительными поломками, завалившиеся в кюветы или оставшиеся без горючего. Мы создали три специальные команды, послали их по маршрутам. Машины подбирали порой прямо с шоферами, приводили их в порядок и распределяли по частям. Таким способом мы почти полностью укомплектовались автомобилями. Приобрели даже дивизионную подвижную хлебопекарню с личным составом и с начальником во главе. По докладу начальника, пекарня около месяца блуждала по тылам армии, не имея связи со своей дивизией.
К 1 ноября 1941 года дивизия в основном была отмобилизована. 4 ноября ей предстояло погрузиться в вагоны. А двумя днями ранее я был вызван в Воронеж к командующему Юго-Западным фронтом. Доложил ему о состоянии дивизии и ожидал упрека за самоуправство при комплектовании транспортом, но он сказал: «Молодец!» Я, конечно, вздохнул с облегчением. Доложил также, что имею распоряжение 4 ноября начать погрузку в вагоны.
— А как же с парадом седьмого ноября? — обратился член Военного совета к командующему. — Ведь 327-я — единственное полнокровное соединение у нас. Какой же парад без этой дивизии?
— Да, но что поделаешь, — ответил командующий фронтом. — Я уже говорил с Генштабом, просил оставить эту дивизию у нас, но там ни в какую! Если хочешь, то поговори с руководством сам.
Член Военного совета вышел в другую комнату, где, видимо, был прямой провод со Ставкой. Через несколько минут вернулся и сказал, что разрешено оставить дивизию для парада, а потом немедленно отправить по назначению.
На параде дивизия находилась в голове войск гарнизона. И прошла хорошо, эффектно, за что получила благодарность от командующего фронтом.
Сразу после парада части начали погрузку в вагоны. Предстояло передислоцироваться в Мордовию, где войти в состав 26-й резервной армии. Но туда дивизия не доехала. От Пензы все эшелоны были возвращены к Москве. Мы сосредоточились в районе Коломны.
В то время, как известно, Москва переживала тревожные дни. Гитлер сосредоточил на московском направлении до 80 дивизий и стремился во что бы то ни стало захватить советскую столицу. Поэтому дивизия по прибытии к месту назначения немедленно стала готовить оборонительный рубеж, одновременно ведя разведку в направлениях на Каширу и Зарайск. Но надобность в использовании ее в битве под Москвой, по-видимому, отпала.
Примерно в середине декабря мы снова погрузились в вагоны и двинулись через Москву на Ярославль, Рыбинск, Сонково. Из Сонкова 1102-му стрелковому полку, дивизиону артиллерии и некоторым другим спецподразделениям были определены места выгрузки на станции Тальцы и платформе Мордвиново. Остальные части дивизии направлялись на Бологое в готовности выгрузиться на станциях Малая и Большая Вишеры.
Числа 23–25 декабря, когда первый эшелон, в котором ехал я, подходил к одной из станций перед Ярославлем, ко мне явился офицер вышестоящего штаба с приказанием отправиться с ним в автомашине в штаб армии, размещавшийся в Ярославле. По прибытии туда я был немедленно принят командующим 26-й резервной армией генерал-лейтенантом Г. Г. Соколовым и членом Военного совета армии бригадным комиссаром А. И. Михайловым. Это была первая моя встреча с командованием армии за период двухмесячного пребывания в ее составе.
Командующий объявил, что 26-я резервная армия преобразована во 2-ю ударную и поступает в распоряжение командующего войсками Волховского фронта. Член Военсовета добавил, что это, мол, не только моральный аванс для нас, но и материальный: отныне личный состав будет получать, как в гвардейских частях, полтора оклада. Я про себя подумал, что это действительно аванс, который надлежит оправдать во что бы то ни стало.
Доложил Военному совету армии о состоянии дивизии. Сведения были малоутешительными. Еще не завершено сколачивание подразделений, слаба стрелковая выучка бойцов, нет положенных по штату ротных минометов, патронов к противотанковым ружьям, и вообще с боеприпасами весьма скудно, нет маскировочных халатов даже для разведчиков и т. д.
Командующий армией сказал, что все недостающее мы получим в Рыбинске. Он даже запретил мне отправляться из Рыбинска, пока нас там не снабдят всем необходимым. Получив такое распоряжение, я принял все меры, чтобы ненароком не проскочить Рыбинск. С этой целью назначил дежурного офицера на паровоз.
Рыбинск мы все-таки проскочили. В нарушение существующих на железной дороге правил пришлось остановить поезд и подать его назад на станцию. Машинист протестовал, но вынужден был подчиниться. В Рыбинске меня немедленно вызвали к генералу из Генштаба, который встретил крайне раздраженно.
— Вам что, полковник, надоело голову носить на плечах? — спросил, словно отрезал, он. Я сослался на приказ командующего 2-й ударной армией. Слово «ударная», видимо, произвело впечатление. Генерал сбавил тон и вышел в другую комнату для переговоров со Ставкой. Вернувшись, он сообщил, что все недостающее будет направлено нам вслед. Замечу, однако, что все «недостающее» (вооружение, боеприпасы, фураж и продовольствие) не было направлено «вслед». Стало оно поступать отдельными вагонами лишь на станцию Малая Вишера несколько дней спустя после прибытия туда соединения.
Наши первые эшелоны начали выгружаться 30 декабря, а вечером 31 декабря командарм Г. Г. Соколов поставил задачу: к рассвету 3 января сменить части 52-й армии, занимавшие оборону по восточному берегу реки Волхов на участке Селищенский поселок — Городок, и 6 января быть готовыми к наступлению. Дивизии предстояло прорывать оборону противника, обходя укрепленные районы, овладеть Любанью, удаленной на 80 километров от нашего исходного рубежа.
Мои доводы о том, что дивизия не сможет подготовиться к наступлению в этот срок, так как частям, находящимся в Тальцах, предстоит совершить марш 80–90 километров по бездорожью, что надо заменить колесный транспорт на санный, получить недостающие боеприпасы, продовольствие и фураж, не были приняты во внимание. Внутренне командарм был, видимо, согласен со мной, но, многозначительно указав пальцем в потолок, он сказал:
— Так требует хозяин. Надо выполнять.
Приказ есть приказ. Разгрузившиеся в Малой Вишере 1100-й и 1098-й полки буквально на ходу заменили колесный транспорт санным и тут же направились на позиции для смены частей 52-й армии. К рассвету 3 января они заняли оборону на правом берегу реки Волхов. Справа разместился 1100-й полк, слева—1098-й. Каждый имел по одному батальону во втором эшелоне. Этот боевой порядок планировался и для наступления. Оборонительные позиции, принятые нашими частями, были оборудованы весьма примитивно: окопы на отделение глубиной для стрельбы с колена и кое-где легко перекрытые землянки для штабов. Заграждений — никаких. Сведения о противнике — весьма скудные.
В ночь на 4 января мы с комиссаром дивизии Сергеем Корнеевичем Федченко решили посмотреть боевые позиции. Я отправился в 1100-й полк, на правый фланг, а комиссар — в 1098-й, на левый фланг. В Селищенском поселке, представлявшем несколько разрушенных кирпичных зданий (говорили, здесь были когда-то Аракчеевские казармы), я увидел группу бойцов, жаривших на костре большую тушу мяса. Бойцы ножиками срезали куски готового мяса и ели. Оказалось, они нашли хорошо сохранившуюся в снегу убитую лошадь и пустили ее «в дело». Не от избытка продовольствия, конечно.
В районе сосредоточения мы все время ощущали недостаток всего — тыл армии был явно не налажен. Говорю об этом не потому, что хочу кого-то упрекнуть. Просто не вправе умолчать о том, что было.
5 января мы письменно обратились к Военному совету армии с просьбой отложить наступление хотя бы на несколько дней. Но увы! На следующий день получили письменный приказ: на рассвете 7 января 2-я ударная армия переходит в наступление. Нашей дивизии была несколько сокращена (километра на полтора-два) полоса наступления. И все же она оставалась достаточно большой — около четырех километров. Правее нас должны были наступать части 59-й армии.
Начавшееся 7 января наступление успеха не имело. Наши части, преодолев реку и поднявшись на левый берег, попали под сильный пулеметный и минометный огонь противника. Наша артиллерия не только не могла подавить вражеские огневые средства, но даже не успела как следует произвести пристрелку. К тому же имела всего четверть комплекта боеприпасов.
По приказу командования 9 января все подразделения дивизии были отведены на исходные позиции. На другой день командиров соединений вызвали в штаб армии, где сообщили, что командарм Г. Г. Соколов отстранен от должности. Его заменил генерал-лейтенант Н. К. Клыков. Тут же была поставлена задача: к исходу 12 января быть готовыми к наступлению с прежними целями, то есть прорвать оборону и наступать в общем направлении на Любань.
На рассвете 13 января после короткой (20–30 мин.) артподготовки части дивизии двинулись вперед. До переднего края противника было около 800—1000 метров. Глубокий снег, особенно в долине реки, мороз до 30 градусов, сильный пулеметный и минометный огонь противника, а у нас ни лыж, ни маскировочных халатов. Все это усложняло действия наступавших частей, особенно первого эшелона. Пространство до рубежа атаки бойцы вынуждены были преодолевать ползком, зарываясь в снег.
Лишь около 14 часов роты первого эшелона вышли на рубеж атаки. Люди были настолько измотаны, что, казалось, не в состоянии больше сделать ни шагу. Я вынужден был ввести в бой второй эшелон дивизии. И только вместе с ним поднялись в атаку подразделения первого эшелона. Оборона противника на участке Бор — Костылево была прорвана. Гитлеровцев отбросили на рубеж реки Полисть. В прорыв вошла подвижная армейская группа с 13-м кавалерийским корпусом генерала Гусева во главе.
В полосе наступления нашего соединения оборонялись части 126-й пехотной дивизии противника. Она потеряла в этом бою до тысячи человек убитыми и много военного имущества. В частности, нами было захвачено: 19 орудий разных калибров, 82 пулемета, 50 минометов, 200 автоматов, 4 радиостанции и пр. Большие потери понесла и наша дивизия. Правда, убитых было немного, но раненых, мне помнится, около 1000 человек. В этом бою погиб командир 1098-го полка полковник П. Я. Комаров. Он был убит, по всей вероятности, снайпером, отличившим его от прочих по белому добротному полушубку, офицерскому снаряжению и шапке-ушанке из желтой цигейки. После этого случая нам пришлось заменить командному составу шапки и спрятать портупеи.
После того как дивизия взломала первую полосу обороны гитлеровцев и овладела населенными пунктами Бор и Костылево, обстановка сложилась так: подвижная группа 2-й ударной армии прошла через наши боевые порядки и устремилась на запад к реке Полисть, где противник имел вторую оборонительную полосу. На нашем же правом фланге сосед не овладел Коломно. Появилась угроза удара противника во фланг. Поэтому мне было приказано повернуть дивизию вправо на 90 градусов и расширить фронт прорыва: овладеть деревней Коломно и оседлать дорогу из Селищенского поселка на Спасскую Полисть. Эту задачу мы выполнили с помощью 57-й отдельной стрелковой бригады.
Бой за Коломно нам обошелся недешево. Были тяжело ранены командир 1100-го полка подполковник Ковшарь, начальник штаба дивизии подполковник Урусов, мой адъютант. Сражались бойцы самоотверженно. Из наиболее отличившихся были отмечены высокими наградами Родины 26 воинов дивизии, в том числе: орденами Ленина — 2 человека, Красного Знамени — 7 человек, Красной Звезды — 5 человек.
После боев за Коломно мы оказались в резерве фронта. Увы, ненадолго! Дня через четыре еще не оправившаяся от прошедших боев дивизия была передана в подчинение опергруппе генерала И. Т. Коровникова. Она получила задачу двигаться в направлении Спасской Полисти и с ходу овладеть этим опорным пунктом противника.
Выступили ранним утром. Дорога и лес вокруг в легком тумане. Возможно, поэтому авиация противника нас не тревожила. А может быть, гитлеровцы о нашем движении не знали. Однако, как только части развернулись в боевой порядок, противник открыл сильный артиллерийский и минометный огонь. Наши танки завязли в снегу в долине реки Полисть и ничем не могли помочь стрелкам. По глубокому, рыхлому снегу подразделения двигались медленно. Словом, вместо внезапного удара получилось медленное, методическое прогрызание вражеской обороны. Все же к исходу дня 1102-й полк ворвался на северную окраину Спасской Полисти. Но противник при поддержке танков контратаковал, и наши подразделения вынуждены были отойти в исходное положение. 1098-й полк достиг южной окраины Спасской Полисти и завязал тяжелый уличный бой. В ходе его выяснилось, что Спасская Полисть — довольно сильно укрепленный узел обороны с хорошо организованной системой огня. Почти каждый кирпичный дом был приспособлен к обороне. На вероятных направлениях нашего движения находились танки, зарытые в землю. Так что с ходу такой «орешек» не разгрызешь. Забегая вперед, скажу: мы ушли из-под Спасской Полисти, а сменившие нас части еще более полугода не могли ее взять.
В первой декаде февраля на КП дивизии приехал член Военного совета 2-й ударной армии бригадный комиссар Л. И. Михайлов, чтобы вручить награды группе солдат и командиров за бои на реке Волхов. Он информировал, что наша армия пробила брешь во второй оборонительной полосе противника и развивает наступление в общем направлении на Финев Луг — Любань. Военный совет армии ставит вопрос о том, чтобы 327-ю стрелковую дивизию вернули в состав 2-й ударной. Согласны ли мы с этим? Еще бы не согласны! Через день-два мы получили приказ командующего войсками фронта о возвращении дивизии в состав 2-й ударной армии. Свою оборонительную полосу мы сдали 59-й армии.
Возвращение дивизии в состав родной армии вызвало у личного состава моральный подъем. Это было очень кстати: дивизия устала и была обескровлена в боях. В стрелковых ротах насчитывалась половина штатного состава. Снабжение боеприпасами и горючим, продовольствием и фуражом не было налажено как следует. Люди частенько недоедали. Конский состав истощал. Как на грех, стояли все время крепкие морозы, повсюду глубокие снега и бездорожье. Редко попадались населенные пункты, где можно было бы обогреть людей. Шалаш и костер в лесу — не лучшие возможности для обогрева, но и ими не всегда располагали.
Как уже отмечалось, 2-я ударная армия вклинилась в глубь обороны противника на 40–50 километров, освободив от него территорию в виде овала в поперечнике 15–20 километров с горловиной, не превышающей 3–4 километров. Через эту горловину, протяженностью километров пять, была проложена среди леса и болот одна-единственная зимняя дорога. По ней шло снабжение всей армии. По ней же предстояло двигаться и нашей дивизии. Дорога простреливалась противником почти из всех видов оружия, а днем подвергалась еще налетам авиации. Естественно, что движение по ней происходило только ночью. Машины и тракторы шли, как правило, с потушенными фарами.
Оказавшись в горловине, дивизия заполнила собой всю дорогу. Можно представить, что творилось тогда на ней. Как бы то ни было, к утру подразделения и части преодолели горловину, отстали лишь тылы. Надо отдать должное всем ездовым, шоферам, трактористам других частей и соединений армии, двигавшимся навстречу. Они, едва услышав от нашего головного дозора, что идет 327-я, тотчас же сворачивали в сторону, порой загоняя свои машины или повозки в снег, но уступая дорогу. Дивизия пользовалась уважением в армии.
В конце февраля мы сосредоточились в лесу возле небольшой деревушки Огорели, в полусотне километров на северо-запад от Мясного Бора. Там находился вспомогательный пункт управления (ВПУ) армии, куда к тому времени прибыли командарм генерал-лейтенант Н. К. Клыков и командующий войсками фронта генерал армии К А. Мерецков. Я немедленно был вызван к ним. Со мной согласились, что дивизии необходимо дать хотя бы три дня отдыха, чтобы подтянуть тылы, распределить по ротам пополнение — около 700 человек, которое мы получили буквально на ходу.
Не успел я доехать до своего штаба (ехал верхом), как меня догнал на машине адъютант командарма и приказал вернуться. Генерал Мерецков сообщил мне, что обстоятельства вынуждают изменить только что принятое решение: дивизии предстоит сегодня же в ночь выступить в направлении Красной Горки и поступить в распоряжение командира 13-го кавкорпуса генерала Н. И. Гусева. Этим войскам предстояло с ходу овладеть Красной Горкой, в дальнейшем наступать на Любань.
Марш километров 20–25, десять из них целиной, лесом. Правда, по карте там значилась лесная дорожка, но зимой ее не существовало. Для дивизии это был тяжелейший переход: скорость не более двух километров в час. Но, как говорится, нет худа без добра: на этом маршруте, даже когда рассвело, нас не беспокоила авиация противника.
Оперативно-тактическая обстановка в районе Красной Горки была весьма туманной. О противнике лишь приблизительно знали, где он. До нашего подхода две стрелковые бригады уже пытались наступать в направлении Красной Горки, но безрезультатно. 13-й кавкорпус и танковая бригада (кажется, 7-я гвардейская) неполного состава располагались в лесу, в 5–6 километрах от Красной Горки, ожидая нашу дивизию. Как только подошел наш первый эшелон — 1100-й полк, — было решено создать передовой отряд в составе 80-й кавалерийской дивизии, 1100-го полка и одной или двух рот танков под общим командованием командира 80-й кавдивизии. Его задачей было прорвать оборону противника на рубеже Красная Горка и, не задерживаясь, наступать на Любань.
Передовой отряд взломал оборону противника и устремился, как было приказано, на Любань. Но тут случилось неожиданное: по нашим главным силам противник обрушил непрерывные атаки с воздуха. Сразу же погибло много конского состава, особенно в кавкорпусе. Да и у нас пострадали обозные и артиллерийские лошади. Тянуть орудия и повозки было нечем. Это привело к задержке главных сил на несколько часов, а тем временем противник контратакой восстановил положение у Красной Горки. Наши попытки прорваться за передовым отрядом оказались безуспешными. Дело в том, что у противника в районе Красной Горки (как я сам потом убедился) в лесу были сделаны рокадные дороги со специальным настилом фабричного изготовления. По ним враг быстро перебрасывал резервы из других районов.
В силу изложенных обстоятельств наш 1100-й полк и 80-я кавдивизия оказались отрезанными от главных сил. На второй день с ними была потеряна радиосвязь — выработалось питание. Все это сказалось на положении отряда, оставшегося к тому же без продовольствия. Он дошел почти до Любани, но там был остановлен сильным огнем противника и атакой танков отброшен в лес, где находился в окружении около десяти суток. Уничтожив всю военную технику, отряд с винтовками и автоматами ночью с 8 на 9 марта пробился к своим.
Так закончилась первая попытка взять Красную Горку и овладеть Любанью. Вскоре после этого 13-й кавкорпус был отведен в тыл, а позже переподчинен другой армии. А 327-я дивизия перешла к обороне на фронте около восьми километров. Лишь в середине марта нам удалось овладеть Красной Горкой. При этом было подбито и захвачено около десятка вражеских танков, разгромлен 2-й батальон 474-го пехотного полка.
Во второй половине марта вся 2-я ударная армия перешла к обороне. Противник основные усилия перенес к горловине нашего прорыва — в район Спасской Полисти и Мясного Бора. На участке фронта дивизии было относительно спокойно. В каждом батальоне быстро соорудили баню. Люди впервые за три с лишним месяца смогли помыться и постирать белье.
Но со снабжением боеприпасами, фуражом и продовольствием было по-прежнему из рук вон плохо. Единственная армейская дорога через горловину не могла обеспечить потребности армии. Она начиная с февраля то и дело перехватывалась противником, и тогда по ней на несколько дней вообще прекращалось всякое движение. Части, на которые была возложена задача по расширению горловины прорыва, не сумели решить ее. Они не смогли даже надежно удержать коридор в первоначальных размерах. А у нас день за днем урезался суточный рацион. Усилился падеж конского состава. К середине апреля хлеба выдавалось менее половины нормы, других продуктов не было совсем. Но люди не падали духом. Мы стойко обороняли занятые рубежи, неутомимо трудились: рубили лес, строили дзоты, прокладывали дороги. Наступавшая весна торопила нас — ведь мы находились в болотах. Меня и сейчас поражает тот высокий боевой дух, который не покидал советских воинов ни на минуту несмотря на невзгоды.
Май был на исходе, когда из армии поступил сигнал начать отход. С наступлением сумерек части дивизии оставили оборонительные позиции у Красной Горки. И в этот момент мы еще раз убедились, до какой степени бойцы ослаблены систематическим недоеданием. Они едва переставляли ноги.
От противника мы оторвались незамеченными. Только перед рассветом, когда уже были в 8—10 километрах от Красной Горки, враг открыл ураганный огонь из всех видов оружия по оставленным нами позициям. Затем он двинулся преследовать нас. Но бездорожье, леса и болота на этот раз стали нашими союзниками. Свою единственную фашинную дорогу, которую мы сделали и по которой теперь отходили, старались взрывать или просто разбирать. На первых порах гитлеровцы не могли использовать танки для преследования. А обойти нас стороной без танков вражеской пехоте было тоже не просто. Это позволило нам благополучно добраться до первого оборонительного рубежа и закрепиться на нем.
На первом оборонительном рубеже дивизия должна была задержать противника на сутки. Но от руководства поступил новый приказ: задержаться на этом рубеже как можно дольше, так как главные силы армии еще не были подготовлены к прорыву. Четверо суток дивизия сдерживала противника. Она отбила несколько ожесточенных его атак, даже захватила несколько пленных, в том числе двух пилотов с подбитых самолетов.
Спустя некоторое время гитлеровцам все же удалось выйти на фланги дивизии. По нашей обороне они сосредоточили сильный огонь артиллерии и минометов, на который нам, к сожалению, нечем было отвечать. Мы вынуждены были оставить этот рубеж.
Следующий оборонительный рубеж проходил в районе Финева Луга. Тут нам пришлось вести бои до середины нюня, так как попытка прорвать оборону противника главными силами армии в направлении Спасской Полисти потерпела неудачу. Теперь войска армии готовились ко второму удару, изменив его направление — на Мясной Бор. В районе его каким-то чудом среди болот сохранилась узенькая полоска земли, по которой ночью могли пробираться пешеходы. Через эту «щель», кстати сказать, прошли наши женщины медсанбата и часть раненых.
Обстановка на занятом дивизией рубеже обороны складывалась явно не в нашу пользу. Лесные дороги уже подсохли, и противник подтянул сюда танки и самоходные орудия. Он также использовал массированный минометный огонь. И все же около двух недель дивизия билась на этом рубеже. Противник не раз врывался в нашу оборону, но контратаками мы восстанавливали положение. Финев Луг переходил из рук в руки несколько раз. Просто надо было удивляться упорству наших людей. Откуда только брались у них физическая сила и энергия! Даже врага поражала такая неслыханная стойкость. В разбрасываемых над нами листовках он то рисовал наше безвыходное положение, то называл наших бойцов фанатиками.
В конце концов и на этом рубеже наступил критический момент. Левее нас, юго-западнее Финева Луга, между озер оборонялся местный партизанский отряд, который был оттеснен врагом. Начался обход нашего левого фланга. Чтобы не оказаться окончательно окруженными, мы вынуждены были отходить. На сей раз нам пришлось расстаться почти со всем тяжелым вооружением. Впрочем, у нас уже не было ни снарядов, ни мин, ни капли горючего. Орудия и минометы частью были подорваны, а частью потоплены в болотах. Автомашины сжигали. Тяжело и больно вспоминать об этом даже сейчас. А тогда сердце кровью обливалось при виде мужественных, голодных, измученных людей, которые со слезами на глазах уничтожали свою боевую технику.
В дальнейшем вся тяжесть борьбы с преследовавшим нас противником легла на плечи специальных частей и подразделений: артиллеристов, оставшихся без орудий, саперный батальон, разведывательную роту, батальон связи, комендантский взвод и др. В стрелковых полках к этому времени насчитывалось не более 200–300 человек в каждом. Они уже не способны были ни к какому маневру. На месте они еще дрались, буквально вцепившись зубами в землю, но движение для них было невыносимо трудным.
На этом этапе боя наш отход совершался, можно сказать, без заранее подготовленных рубежей. Просто мы цеплялись за каждый ручей, лесную поляну, задерживали противника из последней возможности.
Военный совет армии принял решение в ночь с 24 на 25 июня 1942 года оставшимися силами прорвать оборону противника и выйти из окружения. С Большой земли к атакующим должны были идти навстречу танки. Задача дивизии состояла в том, чтобы, сдерживая противника, отходить в направлении Мясного Бора, а как только прорвутся главные силы армии, — двинуться вслед за ними в проделанную брешь. Но замыслу не суждено было осуществиться. Правда, несколько танков, как потом мне говорили, прорвались к главным силам армии, но это не изменило общей ситуации.
Войска армии, в том числе и 327-я стрелковая дивизия, зажатые в тиски на небольшом клочке территории у Мясного Бора, подверглись уничтожающему огню буквально из всех видов оружия и со всех сторон, в том числе из шестиствольных минометов. В течение многих часов 24 июня территория в районе Мясного Бора представляла собой огнедышащий кратер.
Оценив обстановку и видя явную неудачу с прорывом, Военный совет армии через офицеров штаба отдал распоряжение: выходить из окружения мелкими группами, самостоятельно. Люди начали искать выход из этого кипящего котла. Спастись удалось немногим. Сопротивляясь до последнего, многие погибли или попали в плен. Этой участи не избежал и я, пишущий эти строки, но об этом надо рассказывать отдельно.
Катастрофа у Мясного Бора не привела к гибели армии. Не погибла и наша дивизия. После переформирования она вновь продолжала сражаться с врагом. Уже через полгода, точнее, 13 января 1943 года в центральных газетах был опубликован приказ народного комиссара обороны, в котором сообщалось, что за проявленную отвагу в боях по прорыву блокады Ленинграда, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава 327-я стрелковая дивизия преобразована в 64-ю гвардейскую стрелковую дивизию. При присвоении ей почетного наименования были учтены и те ратные дела, которые выпали на ее долю в первой половине 1942 года.
Павел Шубин
На северной реке
М. П. Таут
Комдив Афанасий Лапшов
Писать о событиях более чем тридцатилетней давности, да еще в почтенном возрасте, очень и очень трудно. Взяться за этот труд меня побудили не столько обращенные ко мне просьбы, сколько та память и глубочайшее уважение, которое я навсегда сохранил к моему первому в Великой Отечественной войне боевому начальнику — комдиву 259-й стрелковой Афанасию Васильевичу Лапшову.
Поскольку разные события этого периода зафиксировались в моей памяти с неодинаковой отчетливостью, а иные и вовсе в ней не удержались, дать их описание в виде непрерывной цепи я не мог. Получилась лишь отрывочная картина пережитого мною за пять месяцев пребывания в дивизии.
Считаю необходимым сказать несколько слов и о себе. Родился в 1896 году на Дальнем Востоке в семье офицера. Воспитывался и учился в кадетском корпусе и военно-инженерном училище. С февраля 1915 ро сентябрь 1917 года служил офицером в строю, на фронтах империалистической войны (субалтерн-офицером, командиром саперной роты).
С марта 1918 года — в Красной Армии. В 1923 году окончил Военно-электротехническую академию и получил диплом инженера. До октября 1928 года нес службу на строевых и технических должностях в РККА. Затем был определен в резерв начсостава и на работу в промышленности в качестве инженера.
22 июня 1941 года застало меня на должности главного инженера по капитальному строительству одного из заводов оборонного значения. 8 июля 1941 года был призван и армию и в сентябре того же года убыл в распоряжение штаба Северо-Западного фронта. В начале октября 1941 года получил назначение командовать саперным батальоном 259-й стрелковой дивизии.
После тяжелых оборонительных боев в районе Старой Руссы дивизия была выведена в резерв фронта и находилась в районе Ивантеево — Бол. Уклейно (недалеко от Валдая). Командира дивизии полковника А. В. Лапшова и ее комиссара полкового комиссара Майзеля я нашел на КП, где в это время проводился сбор командиров частей и начальников служб.
Командир дивизии произвел на меня более чем благоприятное впечатление. Выше среднего роста, стройный и подтянутый, с быстрыми и четкими движениями, он являл собой образец строевого командира. Тонкие черты смуглого лица, орлиный профиль и живые быстрые глаза подчеркивали в нем человека недюжинной воли, энергичного и решительного.
Я представился полковнику, как того требовал устав. Он оглядел меня с заметным любопытством. Видимо, его внимание привлек мой неказистый вид: неперешитое, едва пригнанное обмундирование, кирзовые сапоги. К тому же мое нестроевое звание «военинженер 3-го ранга»…
— Из запаса? — спросил меня полковник.
— Так точно!
— Чем занимались до призыва?
— Работал инженером на заводе.
— Сколько вам лет?
— Сорок пять!
— Значит, и в старой армии служили?
— Так точно! Служил.
— Последний чин?
— Поручик!
Затем, довольный своей догадкой, он обратился к комиссару:
— Я ведь их брата по ухваткам узнаю, издалека!
Полковник представил меня собранию командиров и пригласил к ужину, за которым состоялось наше дальнейшее знакомство.
Меня сразу расположили к Лапшову его прямолинейность и откровенность в суждениях, доверчивость и непредвзятое отношение к собеседнику. С таким характером легко жить и вести людей за собой, подумалось мне тогда. Впоследствии, наблюдая за Афанасием Васильевичем в боевой обстановке, я не раз убеждался в этом.
В первой же беседе со мной Афанасий Васильевич рассказал немного о себе. Он происходил из крестьян. В старой армии окончил учебную команду и носил нашивки старшего унтер-офицера. В империалистическую войну сражался в пехоте. Имел несколько Георгиевских крестов и медалей. Воевал и в гражданскую.
Тогда же, как и не один раз впоследствии, Лапшов посетовал на недостаточность своего образования: «Мне бы поучиться!» Свое уважительное отношение к науке, к знаниям он проявлял постоянно, требовал от подчиненных неустанно учиться и самим учить своих подчиненных. Всегда с удовольствием и интересом слушал он в часы досуга или совместного нашего скитания по частям дивизии мои рассказы о Петре I, Суворове, Кутузове, Наполеоне и других военных деятелях и полководцах.
Впоследствии я узнал, что Лапшов окончил курсы «Выстрел», воевал в Испании, где и женился. Войну в 1941 году начал на юге командиром стрелкового полка.
* * *
Осложнившаяся в среднем течении реки Волхов обстановка помешала дивизии закончить полностью свое доукомплектование и вооружение. В начале второй половины октября 1941 года она была переброшена в район Малой Вишеры, где вошла в состав 52-й армии.
Выгрузившиеся части дивизии, получив задачу на оборону города, с утра 23 октября приступили к ее организации. Строились огневые точки, на основных направлениях ставились противотанковые минные поля. Весь этот день обстановка для дивизии была тревожной.
Противник форсировал реку Волхов и развивал наступление в направлении Малой Вишеры. Прибывавшие части дивизии выгружались из эшелонов и спешили в назначенные им районы. В воздухе беспрепятственно два-три раза в день появлялся немецкий самолет-разведчик, а к вечеру противник открыл артиллерийский огонь по железнодорожному вокзалу и прилегавшим к нему путям.
Утром 24 октября противник начал наступление на город.
С запада город оборонял батальон стрелкового полка, усиленный тремя ротами вверенного мне саперного батальона. Командовал стрелковым батальоном капитан Закиров, казах, мужественный и энергичный человек.
Оборонявшиеся подразделения стрелков и саперов не поддерживались ни артиллерийским огнем (артполк дивизии, кажется, еще выгружался где-то на дальних подходах к городу), ни минометами, которых дивизия еще не получила. Саперные роты располагали только винтовками, часть которых к тому же не имела штыков. На весь батальон выдали лишь два автомата ППШ (с одним диском каждый) и 3–4 самозарядные винтовки СВТ. Пулеметов не было никаких.
Атаковали нас части 126-й пехотной дивизии врага. Неся большие потери, главным образом от минометного огня, мы не смогли долго продержаться. В тот же день к вечеру наши подразделения были расчленены и оттеснены с западной окраины города.
Продолжая вести уличный бой, одна из саперных рот попала в окружение и погибла почти полностью. Я же с двумя другими ротами и присоединившимися к нам группами стрелков оказался у железной дороги. Зацепившись за вокзальные здания и станционные сооружения, мы сдерживали противника до темноты. Ночью к нам подошел стрелковый полк подполковника Антропова, с которым мне был передан приказ комдива вывести саперный батальон из боя и поступить с ним в резерв дивизии. Утром 25-го остатки батальона, двигаясь вдоль железной дороги на юго-восток, присоединились к штабу дивизии на разъезде Сюйска.
С тяжелым сердцем шагал я во главе двух-трех сотен людей, обескураженных неудачей первого столкновения с врагом. Еще более расстроенным казался шагавший рядом комиссар батальона Кузнецов, культурный и честный человек, бескомпромиссный партиец и патриот. Педагог по профессии, он тоже недавно был призван в армию.
Что мы скажем своему начальству в дивизии? Все ли мы сделали, чтобы устоять там, где нас поставили? Чем объясним неудачу? Уже при входе в избу, где помещался КП дивизии, я неожиданно столкнулся с Лапшовым и Майзелем. Встреча, вопреки ожиданию, была совсем не драматичной. Командир дивизии искренне обрадовался нашему появлению. Он не только не стал ни в чем упрекать нас, а, напротив, с сочувствием и одобрением выслушал мой подробный доклад о событиях прошедшего дня. Мы выполнили, оказывается, свою задачу уже тем, что задержали противника на время, достаточное, чтобы части дивизии закончили выгрузку из эшелонов и сосредоточились в указанных для них пунктах.
Полковник сам выглядел бодро и, как всегда, был деятелен. Заметно его расстроило только сообщение о наших потерях. Выйдя к саперам, он в непродолжительной сердечной беседе сумел возвратить им бодрое расположение духа. Здесь он открылся мне и как незаурядный, вдумчивый воспитатель. Запомнилось, как он говорил о страхе («Ну как, товарищи, страшно было?»). Он развил эту тему на доступном для бойцов языке, но достаточно глубоко. Страх он представил как вполне естественное чувство, стыдиться которого вовсе не следует. Стыдно солдату должно быть не за испытываемый страх, а за неспособность подавить, преодолеть его в себе. Сам комдив казался совершен. по бесстрашным.
* * *
Заняв Малую Вишеру, противник перешел к обороне на рубеже, проходившем по правому берегу речки Малая Вишера.
Насколько помню, 259-я дивизия противостояла ему на участке деревни Пустая Вишерка, на южной окраине города. Ее КП располагался в деревне Красненка, а я со своим батальоном — в деревне Дора. В течение одной-двух недель стороны активных действий не предпринимали, ограничиваясь разведкой.
Примерно в середине ноября 52-я армия перешла в наступление, в котором 259-я дивизия должна была во взаимодействии с соседом слева, 267-й дивизией, овладеть Малой Вишерой. Противник упорно держался, используя тактические выгоды своего расположения: передний край его обороны проходил по обрывистому берегу речки и, кроме того, был усилен проволочными заграждениями и минными полями. Мы не располагали достаточными средствами подавления. Артиллерии и авиации у нас было мало, боеприпасов также.
Следует признать, что к тому времени мы не располагали и достаточным боевым опытом. Тактические приемы наших командиров были бедны и однообразны. Преобладала атака «в лоб», к маневру прибегали редко. Да и трудно было ожидать иного, когда среднее звено нашего командного состава (взвод, рота и батальон) в основном состояло (я здесь не имею в виду кадровые части РККА) из людей, призванных из запаса, то есть с недостаточной боевой подготовкой, а иногда и вовсе без нее. Но мы были сильны высоким политико-моральным состоянием своих людей, что и помогло нам противостоять противнику.
Атаки дивизией Малой Вишеры долго не приносили успеха. Наши стрелки лезли буквально напролом, несли большие потери, но сокрушить вражескую оборону не могли. Лапшов в эти дни почти совсем покинул свой КП и больше пребывал в полках, батальонах и ротах.
Однажды, будучи вызван к нему, я нашел его сосредоточенным и невеселым. Обратился он ко мне в форме, совсем не напоминавшей приказ:
— Слушай, товарищ Таут, помоги! Дай мне одну из твоих рот. Надо усилить правофланговый полк, а у меня больше ничего для этого нет.
Загадка столь нерешительной просьбы Лапшова открылась мне несколько позже, когда в одной из бесед Афанасий Васильевич признался, что ему однажды сильно попало за использование специальных войск не по назначению. В данном же случае использование саперной роты по замыслу комдива обошлось для дела как нельзя лучше. Стрелковый полк, на усиление которого поступила 1-я саперная рота, безуспешно атаковал деревню Пустая Вишерка — один из узлов сопротивления в системе обороны противника.
По свидетельству бывшего дивизионного инженера майора Ф. И. Марчака, находившегося в тот день в боевых порядках этого полка, саперная рота была использована для удара во фланг. Воспользовавшись тем, что противник отбивал яростные атаки наших стрелков с фронта, саперы перешли на правый берег речки Малая Вишера и, внезапно появившись на дороге Малая Вишера — Неболчи — Тихвин, стремительно ворвались в Пустую Вишерку с северной ее окраины. Остальное было, как говорится, уже делом техники: противника выбили из деревни, и вся его оборона от Малой Вишеры стала сматываться к югу. К исходу дня части Лапшова вышли на северную окраину города и вскоре заняли коттеджи железнодорожного поселка и стекольный завод.
Поучительный факт: в то время как стрелковые подразделения, атаковавшие Пустую Вишерку с фронта, несли серьезные потери, саперы, ударившие во фланг, отделались сущими пустяками. Бой за Пустую Вишерку был первым успехом дивизии после ее прибытия на Волхов. Здесь она взяла первые скромные трофеи: одну танкетку, две противотанковые пушки, несколько тяжелых и легких пулеметов, много автоматов и другого стрелкового оружия и боеприпасов.
А. В. Лапшов, понимая значение этого успеха для укрепления боевого духа и формирования традиций дивизии, не скрывал своей радости. Бодрый и веселый заехал он в освобожденную Пустую Вишерку к саперам, которые были снова возвращены в резерв командира дивизии. Поздравив воинов с первым успехом, Афанасий Васильевич спросил:
— Ну, а как вы думаете, можем ли мы немца колотить?
Ответом были дружные утвердительные возгласы.
А один пожилой и, видно, бывалый сапер, показывая свою трехлинейку, сказал:
— Нам бы, товарищ полковник, вот эти штуки заменить автоматами. Куда сподручнее было бы бить фашиста…
Лапшов согласился с солдатом, но предупредил, что пока автоматического оружия у нас не хватает. Надо бить врага всем, что есть под рукой. И закончил:
— А вы, товарищи, не ждите и сами вооружайтесь. Вон сколько уже собрали этого добра!
Саперам, вероятно, понравилась мысль комдива. Каждый раз, когда поле боя оставалось за дивизией, саперный батальон пополнялся разным вооружением, и немецким и нашим. Особенно привлекали бойцов, конечно, автоматы и легкие пулеметы — немецкие МГ-34 и наши ДП. Трудно сказать как, но, несмотря на наличие в дивизии специальных команд по сбору оружия, саперы ухитрялись опережать их в этом деле.
Прослышав о наших излишках оружия (по табели того времени саперам мало что было положено из автоматического оружия), Лапшов стал периодически отбирать их. Причем делал это в весьма деликатной для нас форме: «Слушай, не дашь ли мне штук десять „дегтярей“? Надо стрелкам помочь!» Или: «Нет ли у тебя патронов для немецких автоматов? Разведке надо срочно дать тысяч пять!»
Конечно, эти просьбы, если только имелась возможность, выполнялись незамедлительно и беспрекословно. Зато мы знали, что комдив нас в нужде не оставит.
* * *
Окружить и разгромить вражеский гарнизон в Малой Вишере не удалось. 259-я дивизия не смогла выйти на пути отхода противника, соединение ее с частями 267-й дивизии не состоялось. Остатки гитлеровского гарнизона успели выскользнуть из города. Город был занят нашими войсками. Здесь саперам пришлось поработать уже по специальности. Оккупанты оставили в домах и дворах много мин и мин-сюрпризов. Ворвавшиеся в город передовые подразделения стрелков, забывшие об осторожности и недостаточно инструктированные на этот счет, понесли неоправданные потери. Командир дивизии был вне себя, и штабу крепко досталось за непредусмотрительность.
Почти весь саперный батальон был брошен на проверку и разминирование города. В короткий срок Малая Вишера была полностью очищена от мин. Тогда же в дивизии установили на будущее порядок «освоения» населенных пунктов, освобождаемых от противника. Он неуклонно соблюдался, части в последующем потерь на минах-сюрпризах не имели.
После освобождения Малой Вишеры дивизия на некоторое время перешла к обороне. Ее штаб расположился в городе, но для КП Лапшова была начата постройка блиндажей, вынесенных вперед, за черту города. В это время в дивизию пробыл член Военного совета Волховского Фронта армейский комиссар 1-го ранга А. И. Запорожец. Ему очень понравились строившиеся убежища: «Такие, как надо!» Лапшов не преминул отметить мое участие в этом. Я был вызван к Запорожцу и получил от него «благодарность за службу», а через 2–3 недели Афанасий Васильевич весьма тепло поздравил меня с присвоением воинского звания «майор».
Вскоре, однако, произошла моя первая размолвка с комдивом, хотя и по пустяковому делу. Наступили зимние холода, а с ними и новые лишения для наших бойцов. Особенно тяжело было стрелкам, жившим в окопах и примитивных укрытиях на переднем крае. Поэтому, как только мы овладели Малой Вишерой, я, вспомнив первую мировую войну, организовал в батальоне мастерскую для изготовления печей-«буржуек» и труб к ним.
Жестянщики, кровельщики и кузнецы нашлись в батальоне. Инструмент изготовили сами, частью же собрали в городе — в железнодорожных мастерских и на стекольном заводе. Помещение, удобное для работы, присмотрели там же. Сбор материала организовали на пожарищах, которых было достаточно в городе и окружавших его деревнях.
Дело повернулось так, что скоро от требований на нашу продукцию из частей дивизии не стало отбоя. И вот кто-то пожаловался комдиву, что саперы-де отпустили ему печи, трубы и скобы в недостаточном количестве. Не поняв в чем дело, комдив вызвал меня. Выслушал доклад. Сначала пожурил за то, что я не держу его в курсе подобных мероприятий, потом, обратясь к комиссару Майзелю, принялся расхваливать «своих саперов». А в заключение, схватив меня за руку, выпалил: «Спасибо, господин поручик!»
Я оторопел. Заметив это, Лапшов рассмеялся и спросил: «Неужели обиделся? Я же пошутил!» Ответил я ему не совсем сдержанно (до сих пор жалею об этом), что считаю подобные шутки неуместными, что имею звание, присвоенное мне в Красной Армии, и что прошу в обращении со мной соблюдать уставные нормы. Мы, конечно, помирились, потрясли друг другу руки и больше никогда об этом случае не вспоминали.
* * *
Вскоре дивизия, наступая вдоль Октябрьской железной дороги, начала бои за Большую Вишеру. Как и прежде и по тем же причинам наши фронтальные атаки успеха не имели. Противник превосходил нас количеством автоматического оружия, минометов и артиллерии и оказывал сильное огневое сопротивление. Однако погасить боевой наступательный дух бойцов он не смог. И не в последнюю очередь мы были обязаны этим комдиву полковнику А. В. Лапшову. И днем и ночью, появляясь в боевых порядках частей, Афанасий Васильевич со свойственным ему редким умением поднимал у командиров и бойцов бодрое настроение и уверенность в успехе.
Постепенно выявлялись и другие качества А. В. Лапшова, не всегда и во всем принимавшиеся как надо. Был он слишком эмоционален и горяч, порой не мог себя сдерживать, взрываясь по нестоящим поводам. Действовал иногда чересчур прямолинейно и слишком подчиняясь чувству. Стремясь быть всегда впереди, он мог безрассудно броситься в атаку во главе батальона и даже роты.
Вспоминаются ходившие в штабе дивизии разговоры, будто бы начальнику штаба армии по какому-то случаю пришлось напомнить Лапшову: «Ведь вы дивизией командуете, Афанасий Васильевич, а не батальоном!» Но подобный тип отчаянно смелого командира всегда импонирует солдатам.
По странному совпадению саперам и при атаках Большой Вишеры пришлось взаимодействовать с батальоном капитана Закирова. На этот раз я встретил его на КП Лапшова, куда комбата принесли на носилках. Автоматной очередью у него были перебиты обе ноги. Несмотря на изрядную потерю крови (врач не разрешил тогда излишние разговоры с раненым), капитан сохранял бодрое, боевое настроение, но жаловался на слабую поддержку стрелков артиллерийским огнем.
Лапшов был озабочен и малоразговорчив. «Вот, черт возьми, что получается!» — встретил он меня своей обычной приговоркой, жалуясь на ход дел. Все же наконец был предпринят маневр по охвату Большой Вишеры с юга. Один полк, усиленный саперной ротой и орудиями дивизионной артиллерии, перед рассветом перешел речку Большая Вишерка и углубился в лес. Не встретив поначалу серьезного сопротивления, стрелки и саперы начали быстро продвигаться в северо-западном, а затем в северном направлении.
Одновременно наступавшая справа от нас 111-я стрелковая дивизия полковника С. В. Рогинского создала для противника угрозу обхода Большой Вишеры с севера. Опасаясь окружения, враг оставил поселок и отошел на Гряды. Таким образом, повторилась история, имевшая место в Малой Вишере: окружить и полностью разгромить противника нам не удалось и на этот раз. Произошло это и в третий раз, неделю-другую спустя, когда противник, упорно оборонявшийся в поселке Гряды и будучи почти полностью окруженным, собрался в кулак и, смяв оседлавший дорогу на выходе из поселка стрелковый батальон, ушел на Дубцы и далее на Чудово.
Части и подразделения дивизии всех родов оружия — стрелки, артиллеристы, саперы — вели себя в этих боях достойно и, несмотря на потери, смело шли на врага, не проявляя малодушия или нерешительности. И все же противнику удавалось, хотя и с большими потерями, уходить от полного разгрома. Наша нерешительность в маневрировании, недостаточность сил, выделяемых для охвата и обхода, и, наконец, уже упоминавшаяся ограниченность средств для подавления огня противника были, по моему разумению, в этом главными причинами.
В моей памяти сохранился эпизод, довольно ярко характеризующий Афанасия Васильевича Лапшова как солдата-рыцаря, которому не чуждо благородное отношение к поверженному врагу.
В боях под Большой Вишерой Лапшов, а вместе с ним и я, некоторое время находились в стрелковом полку, обходившем поселок с юга. Сопровождаемые двумя автоматчиками, мы шли по лесной дороге к одному из батальонов. На дороге происходило обычное движение в обе стороны. В тот момент, когда нас обогнали парные обозные сани, груженные боеприпасами, впереди показался шедший навстречу и сопровождаемый одним конвоиром пленный немецкий солдат. Это был невзрачный вояка в легкой шинеленке и кожаных ботинках, с головой, обмотанной каким-то тряпьем под суконной пилоткой. Он дрожал от холода, то и дело вытирал красными руками мокрый нос.
Вдруг наш обозник, здоровенный детина, одетый и обутый, как мы все тогда, в меховое и теплое, остановил лошадей и со всего размаха сбил пленного наземь. Все произошло так быстро, что Лапшов, шагавший до этого в хорошем настроении, остолбенел от неожиданности. Крепко выругавшись, он подозвал «героя»:
— Зачем ты его ударил?
— Товарищ полковник, так это же фашист.
Тут Афанасий Васильевич взорвался и, едва сдерживаясь, прочел обознику целое поучение, смысл которого сводился к тому, что у нас, русских, есть древнее правило: «Лежачего не бьют», что именно гитлеровцы этого не понимают и что он, русский солдат, сам сейчас оказался не в лучшем положении. Справившись, встречался ли обозник с гитлеровцами, у которых в руках автоматы, и получив отрицательный ответ, Лапшов заключил, что ему надо попробовать свое геройство на поле боя. Распоряжением комдива обозник был переведен в рядовые одного из строевых подразделений.
Накоротке опрошенный мной немец показал, что является ефрейтором противотанкового отряда 126-й пехотной дивизии. Он назвал имена своих ближайших начальников и дал ряд других интересных для нас сведений о своей части.
— Спроси его, как воюют наши и боится ли он их? — попросил Лапшов.
— Тапфере зольдатен (храбрые солдаты)! — ответил немец.
Ответ на второй вопрос можно было понять так, что больше всего они боятся русской артиллерии.
— Вот видишь, — подытожил Афанасий Васильевич. — Если бы нам огонька побольше, брали бы мы их голыми руками!
* * *
После занятия нами поселка Гряды противник упорного сопротивления уже не оказывал и к началу января был отброшен на левый берег Волхова. 259-я дивизия, выйдя к реке, рассчитывала здесь передохнуть, подтянуть тылы, пополниться. Однако наши надежды не оправдались. В дивизию прибыл член Военного совета 52-й армии К. Л. Пантас с приказом: дивизии с ходу форсировать Волхов и атаковать с юга поселок Чудово.
Бой этот, однако, успеха не имел. Не успела дивизия перейти через реку, как была контратакована превосходящими силами противника. Части, перешедшие реку, были смяты и окружены в лесах, в районе деревни Званка. Пробиваясь на правый берег, они понесли серьезные потери.
Сам я в те дни лежал больным в медсанбате и участия в боях не принимал. По чистой случайности и А. В. Лапшов на этот раз оставался на правом берегу, где задержался, руководя переправой частей через реку.
С первыми же эшелонами за реку ушел комиссар дивизии полковой комиссар Майзель. Он остался в моей памяти как настоящий патриот, образованный человек, мужественный воин. В армию он был призван с должности заведующего кафедрой марксизма-ленинизма одного из сибирских вузов. Несмотря на штатский облик и манеры, он пользовался в дивизии большим авторитетом. Из окружения ему выйти не удалось. Лишь летом 1942 года его останки были найдены в лесу южнее деревни Званка. Опознан он был по найденным при нем документам.
Бои у Званки шли несколько дней, в течение которых продолжался выход на правый берег бойцов и командиров дивизии, пробившихся из окружения группами или в одиночку. Среди вернувшихся оказался и мой тогдашний непосредственный начальник, дивизионный инженер майор Марчак Федор Иванович. Это был человек большого мужества, отличавшийся настойчивостью и личной отвагой. В июне 1942 года в составе той же 259-й дивизии, входившей во 2-ю ударную армию, он вторично попал в окружение. Пройдя через тяжелые лишения и опасности, после многодневных скитаний в тылу врага Федор Иванович все-таки вышел к своим, вплавь преодолев Волхов.
Вспоминаю я и подвиг, совершенный в те дни одним из подчиненных мне бойцов. В одной из рот батальона служил сапер Аленичев, пожилой человек атлетического сложения, удивительно скромный и даже застенчивый. Оказавшись в окружении, Аленичев, по свидетельству вышедших с ним товарищей, проявил исключительное присутствие духа и распорядительность. В критические минуты боя вокруг него собралась группа саперов, решивших во что бы то ни стало пробиваться к своим. По мере продвижения группы на восток численность ее возрастала, к ней присоединялись бойцы других частей, стрелки, артиллеристы.
Выйдя на опушку леса и увидев впереди Волхов, Аленичев остановил группу и, дождавшись темноты, один отправился в сторону реки. На пути он натолкнулся на тропу, протоптанную в снегу вражескими дозорами, патрулировавшими промежуток между двумя прибрежными деревнями. Изучив режим движения патрулей, Аленичев залег возле тропы (он был в белом маскировочном халате) и сумел без выстрела снять двух гитлеровцев, составлявших дозор. После этого провел группу к берегу реки. Противник обнаружил ее на льду и открыл по ней огонь, но наши бойцы были уже у своего берега.
Неудача под Чудовом сильно расстроила Лапшова. Он досадовал на то, что дивизия не имела времени на подготовку к наступлению. Надо думать, что обстановка на фронте и положение Ленинграда не допускали никакой отсрочки. Однако командиру дивизии, как и другим его соратникам, переживать горечь трагедии у Званки было от этого не легче.
Оставленная на некоторое время на этом же участке в обороне, 259-я дивизия получила возможность привести себя в порядок, пополниться и отдохнуть.
В середине января 1942 года дивизия была сменена прибывшими на фронт свежими сибирскими частями и, совершив фланговый марш через Гряды — Папоротно — Александровское в район Посад — Монастырь Отенский (40–45 км), поступила в резерв 59-й армии. Из района Посад незадолго перед этим была отброшена за Волхов 250-я пехотная дивизия противника, сформированная из испанцев и носившая название «голубой дивизии». Осталось много следов поспешного отступления «голубой дивизии», попавшей под удары нашей кавалерийской дивизии.
В Монастыре Отенском, где разместился Лапшов со штабом, испанцы оставили большую братскую могилу. Афанасия Васильевича, воевавшего в Испании против Франко и знакомого с повадками испанских фашистов, заинтересовала эпитафия на большом католическом могильном кресте. Он попросил меня перевести эту надпись. Мои отговорки, что я-де не силен в латыни, испанского языка не изучал, не помогли. Не без лукавства, под одобрительные комментарии присутствовавших Афанасий Васильевич заметил: «Тебя, майор, учили, народных денег много на это истратили, а ты: „Не могу!“ Изволь перевести!» Делать нечего, пришлось разбираться. Середина фразы мне была ясна, а вот крайние слова никак не давались. Наконец я решился перевести надпись так: «Павшим за бога и Испанию благодарность!».
И до сих пор не знаю, насколько верен мой перевод, но Лапшову эпитафия понравилась. По его мнению, слова испанцы подобрали красивые. Но затем, подумав, он довольно простодушно заметил:
— Конечно, за бога испанцы вольны «падать» где им угодно, но что у них за резон класть свои головы за Испанию в студеных новгородских лесах?
Кто-то из политработников шутливо посоветовал комдиву задать этот вопрос генералу Нуньесу Грандесу (из разведсводок было известно, что такое имя носил командир «голубой дивизии»).
— Взять бы его живым! Будьте уверены, он бы нам ответил, — решительно и не без злобы заключил Лапшов.
В конце января 1942 года 259-дивизия, выйдя на Волхов на участке Шевелево — Ситно, перешла реку и заняла оборону в районе деревни Горки. Как я себе тогда представлял, это был левый фланг плацдарма на западном берегу Волхова, незадолго перед этим захваченного нашими войсками. Здесь дивизия вошла на некоторое время в соприкосновение с упомянутой выше «голубой дивизией», но серьезных столкновений с ней не имела. Дело ограничивалось разведывательными поисками и огневыми стычками. Видимо, после урока, полученного на правом берегу Волхова, испанцы сильно нервничали и вели непрекращавшийся, беспокоящий ружейно-пулеметный и минометный огонь но нашему расположению.
В один из дней в штаб дивизии привели испанца-перебежчика. На допросе он показал, что в свое время воевал против Франко в рядах республиканцев и после их поражения проживал в Барселоне, где работал парикмахером. Потеряв работу и будучи обременен большой семьей, он впал в крайнюю бедность. Когда Франко приступил к формированию «голубой дивизии», предназначение которой поначалу замалчивалось, он, соблазнившись заработком, записался в «голубые» на должность обозного. Вскоре дивизия, якобы неожиданно для него, была отправлена воевать в Россию. После понесенных больших потерь его из обозников перевели в строй рядовым стрелком. Не желая стрелять в русских, он улучил момент и перешел к нам со своим оружием.
В допросе испанца принял участие сам комдив. Потом мне рассказывали, что в ходе беседы с Лапшовым перебежчик всерьез расплакался. Несколько позже я напомнил Афанасию Васильевичу про этого испанца. Лапшов откровенно признался, что ему стало по-человечески жалко его. С одной стороны, бедствующая семья, голодающие дети, с другой — удивительная собственная наивность превратили этого бывшего республиканца в фашистского холуя. Хорошо еще, что он сумел найти для себя правильный выход. Но что ожидает его семью?
Так переживал за судьбу простого испанца Афанасий Васильевич Лапшов, этот, казалось бы, всю жизнь воюющий солдат.
* * *
Однажды мы с Лапшовым обходили батальоны занимавшего оборону стрелкового полка. Впереди по маршруту находилась большая открытая поляна, хорошо просматриваемая и простреливаемая противником. Я знал, что на этой поляне уже бывали неприятности для неосторожно пересекавших ее бойцов и поэтому предложил комдиву пройти кустарником. Он, однако, испытующе взглянув на меня, сказал, что для экономии времени надо пробежать это пространство напрямик. Когда вокруг нас начали посвистывать пули, я только и думал о том, когда же мы наконец достигнем кустов. Когда эта перебежка благополучно закончилась и мы присели в кустах, чтобы отдышаться, Лапшов, улыбаясь, спросил меня, не нравится ли мне иногда пощекотать себе нервы? На это я ему ответил, что если бы мне и нравилось, то не считал бы себя вправе этим заниматься. Почувствовав, что комдив еще не понял сути сказанного, я спросил напрямик: «Кто дал вам право зря рисковать своей жизнью? Ведь это не ваша собственность, она принадлежит Родине и распоряжаться ею по своему усмотрению вы не вправе».
Афанасий Васильевич был озадачен. Он признался, что такой морали еще не слыхал и что она, по его мнению, безусловно правильна. Он был еще более изумлен, услышав мой рассказ, как в кадетском корпусе, где я учился, офицер-воспитатель вел беседы со своими воспитанниками-мальчишками о поведении офицера в разных ситуациях, в том числе и в бою. Вспомнил я и разбиравшуюся на этих беседах тему «о браваде», в которой подробно рассматривалось, где и когда таковая будет оправдана (и даже будет необходима) и где совершенно нежелательна и недопустима.
— Ишь ты, вон даже чему учили! — проговорил Афанасий Васильевич и прибавил раздумчиво: — А почему бы и у нас не открыть кадетские корпуса?
Комдив, сам того не предполагая, предвосхитил события: в 1944 году у нас стали формироваться Суворовские училища.
Хотя Лапшов и признал рассуждения о неоправданном риске правильными, себя преодолеть, видимо, не мог. Он продолжал, иногда совершенно бессмысленно рискуя, испытывать в боях судьбу. По-видимому, он действительно верил в свою неуязвимость и искренне верил, что поступает правильно.
* * *
В последних числах февраля 1942 года 259-я дивизия, перейдя у Мясного Бора шоссе Чудово — Новгород, вошла и прорыв обороны противника и влилась во 2-ю ударную армию. Насколько помню, она не сразу вошла в соприкосновение с противником. По-видимому, сначала находилась в резерве, располагаясь за левым флангом армии, в районе Теремец Курляндский — Большое Замошье. Потом, вплоть до середины марта, она кочевала с одного участка фронта армии на другой, чередуя бои с маршами.
Противник в этот период вел себя пассивно и применял свою обычную в этих условиях погоды и местности тактику. Держась за населенные пункты, он оставлял нам достаточную свободу для маневрирования, воспользоваться которой в полной мере нам мешали леса и болота, бездорожье и большие снежные заносы.
Особые трудности вызывало перемещение войсковых грузов, артиллерии, автотранспорта. Много тяжелого, напряженного труда выпало на долю саперов, прокладывавших колонные пути и расчищавших снежные заносы. Но не это составляло тогда главные наши тяготы. Непереносимо тяжело для людей было существовать в течение многих дней на морозе, без достаточного она, часто вовсе без него. Немногие избы и другие строения, уцелевшие в освобожденных от противника селениях, занимали прежде всего санитарные службы, для раненых и больных. Строевые части и подразделения оставались без помещений.
Противник господствовал в воздухе. Его самолеты на бреющем полете прочесывали наше расположение пушечным и пулеметным огнем. Поэтому разводить костры даже в лесу было запрещено. Позволить себе это можно было лишь в часы густых снегопадов. Горячая пища выдавалась тоже нерегулярно. Отдыхали на снегу, под елками, на подстилке из ветвей, покрытой плащ-палатками.
Утомленные — люди валились с ног, сбиваясь в кучи и кое-как согреваясь собственным теплом. Если кому удавалось заснуть в одиночку, он рисковал больше не проснуться. В нашем батальоне было несколько таких случаев: при утренней проверке обнаруживалось иногда отсутствие одного-двух человек, которых потом находили замерзшими. Переживать такие внебоевые потери людей было, конечно, не легко.
Подтянулись наконец наши тылы, и в ротах появились упоминавшиеся ранее «буржуйки». Бойцы быстро приспособились к обстановке: ложились спать в отрытые в снегу просторные ямы, сверху закрываемые плащ-палатками. В центре ямы устанавливалась «буржуйка» с выведенной наружу трубой, а люди укладывались вдоль стенки по кольцу на хвойную подстилку. У печки непрерывно дежурили. Бойцы стали высыпаться в любой мороз, не рискуя замерзнуть и не привлекая внимания авиации противника. Опыт этот быстро распространился в частях дивизии. Афанасий Васильевич был доволен: опять выручили саперные «буржуйки».
* * *
Поступили сведения, что населенный пункт Гора занят подразделениями недавно прибывшего на фронт голландского добровольческого фашистского легиона. Для уточнения данных о противнике Лапшову было приказано взять «языка». Комдив поручил это одному из своих полков, командовал которым майор (не буду называть его имени).
Он был довольно колоритной фигурой, весьма популярной в дивизии. По национальности украинец, старый солдат, воевавший и на Дальнем Востоке, и с финнами, невозмутимый и острослов. Говорил с сильным акцентом, мешая русские слова с украинскими. Ездил (пешком он ходить не любил) в какой-то особого вида кошеве, запряженной «парой в дышло» и покрытой какой-то, тоже оригинальной, полстью. Когда этот комполка, развалившись, сидел в санях в распахнутом полушубке и сдвинутой набекрень шапке-ушанке, — ни дать ни взять виделся Махно. Так все и шали его в дивизии: «Батько».
Лапшов хотя и часто покрикивал на «батьку» и выговаривал ему, но было видно, что ценит его и даже по-своему любит. Во всяком случае, Афанасий Васильевич всегда говорил о нем с теплотой: «Ты же знаешь батьку. Он сделает, не подведет!»
Однажды, возвращаясь с переднего края к себе в батальон, я встретил вытянувшуюся на дороге колонну пехоты. День был пасмурный, нелетный. Поэтому скопление такой массы людей днем не удивило, тем более что в середине колонны увидел знакомую кошеву с развалившимся в ней «батькой».
— Здорово, батько!
— Здоров будешь, майор!
— Куда путь держишь, козак? Та ще с куренем!
«Батько» рассказал о полученной им задаче и не то с обидой, не то с гордостью поведал:
— Апонцив бив, хвинов бив, немцив бив, гишпанцив бив, а зараз яких-то галанцив треба бить!
И нужно сказать, что «галанцив» он действительно побил, и побил сильно. Подойдя перед рассветом к деревне и сняв беспечно несшее службу охранение («Та яки ж воны солдаты?» — рассказывал потом «батько»), батальоны этого полка ворвались в село. Голландцы спали по избам и были застигнуты врасплох. Много трупов в нижнем белье валялось потом в деревне.
Однако эта победа «батьки» была омрачена немаловажным обстоятельством: не было взято ни одного пленного. Комдив негодовал и долго не мог успокоиться. На этот раз комполка хотя и отличился, но здорово его подвел. Лапшову, конечно, пришлось выслушать от командующего армией много упреков.
* * *
Вскоре после истории с голландцами, в последних числах февраля — начале марта, 259-я дивизия была переброшена в район деревни Ольховка, то есть к правому флангу армии, где противник начал проявлять активность со стороны Чудова — Любани. В авангарде на этом переходе двигался наш саперный батальон, усиленный ротой дивизионных разведчиков и батареей 76-мм пушек. Командовал авангардом я. Кроме специфических условий местности и погоды, марш этот усложнялся отсутствием у нас каких-либо сведений о противнике и наших войсках на маршруте следования.
Напутствуя меня перед маршем, Афанасий Васильевич предупреждал:
— Будь осторожен. Противника жди с фронта и справа. Двигайся возможно быстрее, но оглядывайся по сторонам. Заняв Ольховку, закрепись на этом рубеже и немедленно донеси мне.
Комдив шел следом и находился в голове главных сил.
Пожелав успеха, Лапшов трогательно распрощался со мной. До сих пор держится в памяти, как благотворно подействовало на меня такое внимательное, дружеское отношение со стороны часто сурового, но всегда сердечного боевого командира.
Я повел людей с абсолютно ясным пониманием задачи и в бодром, боевом настроении. Выслав вперед разведку и приняв надлежащие меры охранения, мы шли легко и быстро, если не принимать во внимание задержки для расчистки на дороге снежных заносов. Помех противник не чинил. Только на рассвете, при подходе к Ольховке, колонна была неожиданно обстреляна автоматным огнем справа сзади, с направления на Спасскую Полисть. Вреда этот огонь нам почти не причинил, и, судя по всему, велся он на предельной дистанции небольшой группой противника, которая тут же ушла от нашего преследования.
В Ольховке мы не обнаружили ни единой живой души. Но следы своего недавнего пребывания гитлеровцы оставили: в разных местах валялись трупы местных жителей. На ступеньках крыльца одной избы лежали старушка и девочка-школьница 9-10 лет. По положению их тел и ранам можно было заключить, что они были расстреляны в затылок.
Как потом нам стало известно, через Ольховку за несколько недель до этого прошла одна из кавалерийских дивизий корпуса генерала Гусева, двигавшегося в общем направлении на Тосно. Некоторое время в деревне оставались тылы этой дивизии. Когда же ушли и они, оккупанты вновь вернулись в деревню и не преминули учинить кровавую расправу над оставшимися в ней жителями.
* * *
Не задерживаясь в Ольховке, дивизия проследовала дальше на северо-запад и, развернувшись в обширных болотистых лесах, вскоре вошла в соприкосновение с противником. Значительных столкновений здесь не возникало. Противник вел себя пассивно, а мы не могли развить достаточной активности, по-видимому, потому, что не располагали необходимыми силами и средствами.
Снабжение армии всем необходимым для жизни и боя было затруднено. Оно осуществлялось через узкое «горло» у Мясного Бора, по единственной дороге, которую противник держал под непрерывным огневым воздействием с земли и с воздуха.
В течение первой половины марта наша дивизия переходила с одного направления на другое. Вспоминаются лишь некоторые населенные пункты, так или иначе вошедшие в дневник боевых действий соединения в тот период: Финев Луг, Новая Кересть, Вдицко, Ольховские хутора, Огорели, Глубочка, Русская Волжа.
Наиболее упорные бои дивизия вела за Ольховские хутора. Противник оборонялся здесь, заняв позиции по гребню гряды, протянувшейся посреди огромной поляны. Подступы к хуторам были совершенно открытыми и лежали под мощным слоем снега.
Как мне представляется, 2-я ударная армия имела тогда задачей выйти на Октябрьскую железную дорогу в районе города Любань и, соединившись с войсками 54-й армии, наступавшей с севера, окружить и уничтожить чудовскую группировку противника. Однако такая задача не соответствовала скромным тогда возможностям армии.
А. В. Лапшов, конечно, опять дни и ночи проводил в частях, воодушевляя и поднимая бойцов на врага. Положение в дивизии с каждым днем все более усложнялось. Потери в людях не восполнялись, в боепитании и подвозе интендантских грузов начались перебои. Сказывалось усиление активности противника в районе Мясного Бора.
Как-то глухой ночью я был поднят из «ямы» и вызван к комдиву. К нему прибыл заместитель командующего армией генерал Алферьев, и они, как я понял, искали выход из создавшегося положения. Осведомившись о численности и вооружении саперного батальона, генерал отметил, что он в настоящее время полнокровнее и сильнее любого из стрелковых полков дивизии. Действительно, полки тогда были обескровлены и имели всего по 300–400 активных штыков.
— Надежные ли у вас люди? — спросил генерал.
Меня опередил Лапшов:
— Так это же моя гвардия, товарищ генерал!
Осведомившись о некоторых моих биографических данных, генерал спросил напрямик: смогу ли я взять своим батальоном Ольховские хутора? Вопроса этого я не ожидал, но, немного подумав, ответил, что смогу при условии, если нам будут предоставлены необходимые средства усиления, если будет дано время на подготовку и дополнительную разведку противника.
Назначив срок, в который я должен представить через комдива свои расчеты, генерал отпустил меня, добавив: «А готовиться начинайте теперь же!»
Ночью я не мог заснуть, обдумывая план предстоящих действий. Утром вызвал к себе командиров рот и пригласил комиссара (им был тогда бывший парторг батальона Ходяков, честнейший и безгранично преданный делу, умный и удивительно скромный, человек) и информировал их о поставленной задаче.
Едва успел повидаться с артиллеристами, как снова был вызван к комдиву. Оказывается, Алферьев просил пока никакой подготовки не начинать. По-видимому, попытки прорваться в район Любани через Ольховские хутора были прекращены и перенесена на другое направление, дальше к западу.
Прошло дня два-три после этих событий, как противник начал энергично прощупывать нас с воздуха. В светлое время «мессеры» прочесывали огнем все просеки и дороги, а выше постоянно маячил наблюдатель — «рама». Можно было предположить, что гитлеровцы начнут активничать и на земле. Поэтому Лапшов предусмотрел на этот случай контрмеры. Хватило дела и нам, саперам.
Лично меня в то время беспокоило еще одно обстоятельство: приближалась весна, а с ней и таяние снегов. Что дивизия будет делать в болотах, среди бездорожья? Как будет драться? К этому надо было готовиться. Поделившись мыслями с Лапшовым, я узнал, что его тоже беспокоит приближение весны, но главным образом в связи с осложнением снабжения частей и соединений армии через узкое «горло» у Мясного Бора.
Больше о делах дивизии разговаривать с Лапшовым мне не довелось. Поздно вечером я был вновь вызван к нему и узнал ошеломившую меня новость: получена телеграмма о срочном откомандировании меня с личным делом в распоряжение отдела кадров фронта. Смешанное чувство овладело мной при этом известии. С одной стороны, признаюсь, был обрадован возможной переменой условий жизни. Все-таки для моего возраста тяготы зимнего скитания по лесам и болотам, почти без сна и в холоде были трудно переносимы. С другой стороны, тяжестью навалилось на меня сознание предстоящего расставания со своими, ставшими ближе родных, боевыми товарищами. Живым воплощением этого славного боевого коллектива был комдив Афанасий Васильевич Лапшов.
— Ну вот что получается. Не дали нам с тобой подольше послужить, — с сожалением начал разговор А. В. Лапшов. Он с одобрением отнесся к такому повороту в моей судьбе, считая, что «хватит тут маяться», что в тылу-де много людей болтается помоложе. Он предполагал, что меня отзывают в тыл если не на работу в промышленности, то, по крайней мере, на преподавательскую работу в военное училище.
На следующий день (это было 11–12 марта 1942 года) я покинул 259-ю стрелковую дивизию. Расставание с Афанасием Васильевичем было коротким. Меня оно сильно взволновало. Мы обнялись, точно оба знали, что больше никогда не встретимся.
Выехал я из дивизии на санях в сопровождении своего верного связного ефрейтора Копейкина, вологодского лесоруба, отважного сапера, никогда не унывавшего балагура-весельчака. В деревне Вдицко пересели на попутную автомашину, а через «горло» у Мясного Бора проходили пешком. В деревне Костылево, на левом берегу Волхова, я отпустил Копейкина назад в батальон.
Прибыв в штаб фронта в Малую Вишеру, я узнал, что вовсе не отзываюсь в тыл, а назначаюсь на должность дивизионного инженера 374-й стрелковой дивизии, здесь же на Волховском фронте. В составе этой дивизии, которой командовал полковник А. Д. Витошкин, я пробыл до конца июня 1942 года и потому стал участником событий, определивших трагическую судьбу 2-й ударной армии, а с ней и судьбу соединения.
В конце мая — начале нюня противник окончательно перехватил коммуникации 2-й ударной армии у Мясного Бора. С 10 по 25 июня длилось здесь кровопролитное сражение. Дивизия принимала в нем участие.
За две недели упорных боев мы несколько раз на узком участке фронта пробивались к окруженным частям 2-й ударной армии. Однако долго сохранять пробитый «коридор» нам не удавалось. Противник огнем неизменно перекрывал его вновь, и всякое движение по нему прекращалось. Этот ничейный участок земли, усеянный трупами обеих сторон и распространявший в те жаркие дни смрадный запах, справедливо получил в войсках название «долины смерти». Все же, насколько помню, за две недели боев через боевые порядки нашей дивизии из окружения вышло около 11 тысяч человек.
В конце июня 1942 года я убыл из дивизии на должность начальника штаба инженерных войск 59-й армии и здесь узнал, что Афанасий Васильевич Лапшов жив и состоит в должности заместителя командующего 4-й армией. Из переписки с ним узнал, что вскоре после нашего расставания он стал генерал-майором и Героем Советского Союза.
Афанасий Васильевич был отозван из дивизии в мае. Он сильно переживал за ее судьбу и искал любую возможность узнать подробности о ее последних боях.
Выстояла тогда 259-я стрелковая дивизия. В боях по прорыву блокады Ленинграда она действовала в составе 2-й ударной армии.
Лет через двадцать после войны мне довелось познакомиться с женой Афанасия Васильевича Лапшова, испанкой по национальности, Милягрос Эрерой Фернандес и его сыном Владимиром. От них я узнал, что Афанасий Васильевич погиб в 1943 году, командуя стрелковым корпусом. И погиб он по-своему, по-лапшовски. Преследуя отходившего противника, Лапшов на «виллисе» проскочил свои боевые порядки и въехал в населенный пункт, занятый противником. Погиб он достойно, защищаясь до последнего патрона. Таким был конец этого «рыцаря без страха и упрека», беззаветно преданного своему долгу солдата.
О. Н. Гусев
Конники под Любанью
13 января 1942 года началось наступление войск Волховского фронта. Действовавшие части прорвали оборону противника, форсировали реку Волхов и подошли к железной и шоссейной дорогам Чудово — Новгород.
Для развития успеха наступавших войск в прорыв был введен 13-й кавалерийский корпус. Созданный в очень сжатые сроки, он включал 25-ю, 80-ю и 87-ю кавалерийские дивизии. Командовал корпусом мой отец, бывший командир 25-й кавдивизии генерал-майор Гусев Николай Иванович.
В ночь на 25 января части корпуса форсировали реку Волхов, а утром 26 января 25-я кавдивизия совместно с 366-й стрелковой дивизией разгромила противника в Новой Керести. Гитлеровцы в панике бежали, оставив на поле боя убитых, раненых и технику.
В бою под деревней Глухая Кересть отличился 1-й эскадрон полка майора А. И. Смирнова-Бардова. Он первым ворвался в населенный пункт, обратив в бегство во много раз превосходившего противника, и спас от расстрела согнанных в деревню несколько сотен мирных жителей.
24 марта 1942 года во «Фронтовой правде» — газете Волховского фронта А. Чаковский (ныне главный редактор «Литературной газеты») писал:
«…За спиной майора Смирнова-Бардова много боевых лет. Орден Красного Знамени — награда за героизм, проявленный в гражданской войне, — украшает его грудь. Из лихого вояки, бесшабашного рубаки-кавалериста он превратился в образованного, инициативного командира.
…Морозы. Бездорожье. Конники Гусева идут во главе частей нашего фронта, совершающих прорыв в обороне противника. В первый же день прорыва бойцы майора Смирнова-Бардова заходят в тыл врага. Вскоре майор Смирнов-Бардов получил задание выдвинуться в новом направлении с задачей врезаться как можно глубже в тыл противника и не допустить его удара с запада. Направление, в котором двигался Смирнов-Бардов, имело две параллельные дороги, разрезанные рекой. Нависла угроза удара противника по флангу. Но противнику так и не удалось обнаружить кавалеристов. Встреча с противником произошла, когда этого захотел майор. Завязалась жаркая схватка. В бою было убито более 300 немецких солдат и офицеров, захвачена одна пушка с упряжью и снарядами, взяты пленные. Кавалеристы майора Смирнова-Бардова выполнили задачу, поставленную командованием.
…Недавно второй орден Красного Знамени украсил его грудь. Александр Иванович не молод, но возраст советского командира измеряется не только годами. У него горячее сердце и сильные мускулы. Не утрачена лихость, по-прежнему одним эффектным броском вскакивает на коня майор, ведя своих бойцов в атаку.
Он всегда готов к бою. И бойцы знают, что с ним в бою не пропадешь».
Успешно наступала 87-я кавалерийская дивизия (командир полковник В. Ф. Трантин). 27 января она овладела Ольховкой, на следующий день — Вдицко, при этом было уничтожено до 100 гитлеровцев, захвачено одно орудие, 7 автомашин и другие трофеи. Развивая наступление, кавалеристы 87-й 29 января освободили Новую Деревню, где разгромили тылы 215-й немецкой пехотной дивизии. Противник оставил на поле боя 60 трупов, 15 грузовых и 6 легковых автомашин, тягач, 8 мотоциклов, 13 пулеметов, 6 минометов, много боеприпасов.
В этих боях отличился политрук Г. Б. Самаргулиани. При овладении деревней Вдицко он огнем из пулемета косил охваченных паникой гитлеровцев, что дало возможность наступавшему эскадрону ворваться в населенный пункт. 1 февраля во время штурма западной окраины деревни Ручьи политрук Самаргулиани заменил выбывший из строя расчет станкового пулемета, отбил контратаку врага, а когда не стало командира эскадрона, принял командование на себя. 3 февраля, прикрывая огнем пулемета выход конников из боя, он был тяжело ранен. За мужество и героизм, проявленные в этих боях, коммунист Самаргулиани был награжден орденом Красного Знамени.
После упорных боев в начале февраля в районе Червинской Луки конники Гусева сдали свой участок фронта 191-й стрелковой дивизии, а сами вместе с вошедшей в состав корпуса 59-й отдельной стрелковой бригадой начали развивать наступление на запад и юго-запад. Они освободили станцию Радофинниково, села Дубовик, Большое и Малое Еглино и другие — всего более 20 населенных пунктов.
В этих боях отличились десятки командиров, политработников и бойцов. Но особо отмечались действия командиров эскадронов лейтенанта Н. П. Фоломейкина, старшего лейтенанта А. Н. Гнедого и лейтенанта Г. Д. Джумакаева.
Обеспокоенное прорывом наших войск в глубину своей обороны, немецко-фашистское командование начало перебрасывать под Любань подкрепление с других участков фронта, из Франции, Дании. В этих условиях 13-й кавкорпус силами 80-й кавалерийской и 1100-го стрелкового полка 327-й стрелковой дивизии 20 февраля с ходу овладел Красной Горкой, а затем устремился в сторону Любани. Но, оказавшись без поддержки справа и слева, попал в окружение.
Опасаясь новых ударов наших войск под Любанью и прорыва блокады Ленинграда, гитлеровцы перебросили сюда с относительно спокойных участков фронта 291-ю пехотную дивизию, 238-й танковый полк, другие части. 19 марта 1942 года им удалось закрыть горловину у Мясного Бора, по которой шло снабжение 2-й ударной армии. Конники продолжали мужественно сражаться с врагом, испытывая острый недостаток продовольствия, соли, фуража, боеприпасов. Они не теряли веры в благополучное завершение дела, в победу.
В одном из донесений начальнику оперативного отдела фронта полковнику Н. В. Городецкому командир корпуса писал: «1) Прошу, если можно, выслать ориентировку по действиям 4 армии и армии Федюнинского в направлении Любань. Слышим ночью глухую стрельбу, но ее значения не понимаем. 2) Против нас стягивает все, что, видимо, может, а самое главное — давит нас минометным огнем, проклятый. Думаю, что добьем все же проклятых фрицев. Маловато осталось людей».
Мужественный патриот своей Отчизны, комдив 25-й Д. М. Баринов, ставший позднее Героем Советского Союза, докладывал, что в первом эшелоне у него всего 620 бойцов и командиров. При этом подчеркивал: «Малочисленный боевой эшелон дивизии состоит исключительно из испытанных бойцов и командиров, которых желательно было бы сохранить как костяк при доукомплектовании дивизии, а также с целью сохранить боевые традиции дивизии, а традиции богатые. Награждено орденами 103 человека, представлено к правительственным наградам 136 человек».
Это было в начале 1942 года. Конники стойко держали оборону на своем участке фронта вплоть до середины мая 1942 года. Заслуга в этом командиров, политработников, которые личным примером и словом вдохновляли бойцов корпуса на подвиги. Особенно много работали в этом направлении тт. Ткаченко, Жуков, Чистяков, Тонконогов, Клещев, Венец, Мельников, Подзолко.
В мае 1942 года кавкорпус пополнился людьми, вооружением, боеприпасами и снова вступил в бой. 30 мая гитлеровцы перешли в наступление на выходившие из-под Любани войска 2-й ударной армии, а 6 июня закрыли узкий коридор в районе Мясного Бора. Требовалось помочь нашим частям. В соответствии с директивой Волховского фронта от 12 июня после залпа «катюш» спешенные конники 25-й кавдивизии двумя полками совместно с пехотой при поддержке танков пошли в атаку. Однако сильным заградительным огнем противнику удалось отсечь наши наступавшие части от танков. Продвижение застопорилось. В эти минуты командир 25-й кавдивизии подполковник Д. М. Баринов личным примером увлек пехотинцев в атаку. В этом бою при попытке выйти из подбитого танка погиб один из лучших командиров кавалерийских полков дивизии майор А. И. Смирнов-Бардов.
21 июня с подходом двух полков 87-й кавдивизии конникам удалось сломить сопротивление врага и соединиться с частями 2-й ударной армии. Развернув фронт на северо-восток, они вели бой, прикрывая выходивших из окружения. Усилия и жертвы не пропали даром — к 20 часам 22 июня из окружения вышло около 6 тысяч человек. В боевых донесениях за 23 и 24 июня говорилось, что конники 13-го кавкорпуса сражались геройски.
Вскоре после июньских боев комкор 13-го кавкорпуса генерал Н. И. Гусев вступил в командование 4-й армией Волховского фронта. В этом качестве ему предстоял трудный боевой путь вплоть до счастливого дня Победы. Но суровые будни Северо-Западного и Волховского фронтов 1941–1942 годов были для него самым тяжелым периодом Великой Отечественной войны. Об этом он говорил мне не раз.
Н. Ф. Курепин
В ту тяжелую годину
В январские дни и ночи 1942 года стрелковые полки в пешем строю шли к Волхову. На 10—15-минутных привалах бойцы падали от усталости прямо в снег и, несмотря на мороз, тут же засыпали. Их поднимали с трудом. Это были воины 366-й и 382-й стрелковых дивизий. Они должны были войти в пробитую во вражеской обороне брешь на чудовском направлении, развить успех и заменить измотанные тяжелыми боями части первого эшелона.
На привале недалеко от места боя за чудовскую переправу через Волхов бойцы нашего полка впервые за трое суток поели горячего. Но отоспаться не успели. Среди ночи полк был поднят. И вот снова, днем и ночью, мы идем вдоль Волхова, делая в условиях бездорожья по 30–40 километров в сутки.
На исходе пятых суток полк подошел к населенному пункту Селище, в котором временно расположился штаб нашей 366-й стрелковой дивизии. На окраине поселка, где мы разместились в наскоро оборудованных палатках и возле уцелевших изб и бань, задымили ротные кухни. А в штабе полка началось совещание. Комбаты, политруки и начальники служб, разложив на коленях только что полученные топографические карты, внимательно слушали указания командира полковника Клюнникова. Мы вливались во 2-ю ударную армию, в составе которой предстояло сражаться с врагом.
В 3 часа ночи полк бесшумно, насколько это возможно, ступил на лед древнего Волхова. Несмотря на предупреждения о многочисленных полыньях, образовавшихся от разрывов снарядов и затянувшихся непрочным льдом, некоторым бойцам все же пришлось выкупаться. На противоположном берегу в мелколесье, куда полк прибыл около 6 часов утра, пришлось обсушиваться в наскоро разбитых палатках, оборудованных железными печками-бочками.
Начинало светать. Повалил густой снег. Дивизионная разведка, ушедшая на задание накануне вечером, возвратилась и доложила, что к Мясному Бору от новгородского шоссе подошло до батальона пехоты противника и слышен лязг гусениц. Задача по взятию Мясного Бора осложнялась.
Стрелки 1-го батальона под командованием лейтенанта Кагарлицкого, маскируясь в мелколесье, начали выдвигаться к Мясному Бору. Расчет был на то, что противник не ожидает нашей атаки с этой стороны, так как снег здесь был очень глубоким. Но маневр все же был замечен гитлеровцами. Они начали обстреливать наши подразделения из пулеметов.
Пехота зарылась в снег. Командир полка приказал подтянуть 76-мм артиллерию и ударить по засевшим в домах гитлеровцам, попытаться уничтожить пулеметные гнезда, оборудованные в оконных проемах верхних этажей.
До ближайших строений оставалось каких-нибудь полсотни метров, когда из-за домов появились два легких танка противника. Продвижение опять застопорилось. И снова выручили ПТР. После нескольких метких выстрелов один танк загорелся, а другой с поврежденной гусеницей закрутился на месте.
С громким «ура!» бойцы второй роты ворвались в поселок, расстреливая на ходу бежавших фашистов. Третий танк, внезапно появившийся из-за угла догоравшего дома, подбил гранатами помначштаба нашего полка лейтенант Кузьмин. За этот самоотверженный поступок он был награжден медалью «За отвагу».
Скоро с противником здесь было покончено. Удачному наступлению первого батальона способствовал фланговый маневр других наших батальонов под командованием Петрачева и Кузнецова. В результате маневра были подавлены огневые точки врага, мешавшие продвижению первого батальона, и смято подошедшее со стороны Новгорода подкрепление гитлеровцев. Поработали минометчики, прокладывавшие своим огнем путь стрелкам. Так в ночь на 24 января 1942 года был раздавлен очаг вражеской обороны, что позволило расширить горловину прорыва.
В бою за Мясной Бор подразделения 366-й стрелковой дивизии получили первое боевое крещение.
После шестичасового отдыха и пополнения боеприпасами в расположенных рядом с Мясным Бором перелесках части дивизии двинулись в сторону Любани. Наш полк с приданными ему подразделениями усиления пошел на Теремец-Курляндский, где произошел непредвиденный и печальный случай.
Было за полночь, когда по пробитой в глубоком снегу дороге через полузамерзшие торфяные болота мы вышли к большой поляне. Метрах в трехстах от опушки леса виднелась небольшая деревушка. Из труб поднимался дымок. Кто там — свои или враг?
Третий батальон пошел в обход деревушки слева, мы же, саперы, рассредоточившись в лесу, ждали дальнейших указаний. Прошло с полчаса. В это время мы увидели, как с опушки леса по направлению к деревне отправились трое. Они шли друг за другом. Как выяснилось позже, это были адъютант командира дивизии, комсорг нашего полка и один из младших командиров. Все с автоматами. По всей вероятности, они хотели выяснить, кто же находится в деревне. Вместе со старшим сержантом Тимофеевым мы решили дойти до овина, стоявшего недалеко от деревни, и наблюдать за «разведчиками», чтобы в случае чего прикрыть их огнем.
Прошло минут десять. С нашей позиции вся деревушка, освещенная лунным светом, видна была как на ладони. Но что это? Со стороны дороги, что шла в деревню справа, до нашего слуха донеслась чужая речь. Не успели мы предупредить наших «разведчиков». В деревне началась пальба. Стреляли сразу из нескольких автоматов. Вскоре стрельба внезапно прекратилась. Мы увидели, как на проторенной в снегу тропе появился человек. Часто припадая к земле и взмахивая руками, он шел нам навстречу. Узнали его. Адъютант командира дивизии был тяжело ранен.
Как он сообщил, их обстреляла группа гитлеровцев. Он, дважды раненный в правое бедро, успел выбраться на огороды. О судьбе товарищей адъютант сказать не мог, так как они ушли метров на 50 вперед и уже скрылись за избами, когда его обстреляли.
Под утро наши батальоны ворвались в деревню. Оставив убитых и тяжелораненых, а также обоз, гитлеровцы по лесной тропе отошли в сторону Глухой Керести.
Комсорга нашего полка и его товарища мы нашли истерзанными до неузнаваемости. На митинге у могилы бойцы, командиры и политработники полка поклялись отомстить ненавистному врагу за смерть наших товарищей.
Фашистская авиация неистовствовала. В отместку за отвоеванный нами плацдарм она бомбила наши части от зари до зари. В огромных воронках от авиабомб могла разместиться добрая сотня людей. Во время ночных привалов, когда фашистская авиация бездействовала, бойцы разжигали на дне таких воронок костры и у огонька дремали.
Не считаясь с трудностями, 2-я ударная армия продолжала с боями продвигаться вперед. Жители освобожденных от врага сел встречали нас с непередаваемой радостью.
Левое крыло армии, куда входила и наша 366-я стрелковая дивизия, вышло на рубеж Мясной Бор — Финев Луг. Наш 1222-й стрелковый полк занял оборону на рубеже Глухая Кересть — Чауни — поселок Тесово-Нетыльский. Штаб дивизии разместился в Новой Керести. Теперь дивизия называлась по-новому. За прорыв у Мясного Бора и освобождение многих населенных пунктов от гитлеровских захватчиков она в марте была переименована в 19-ю гвардейскую, а наш 1222-й стрелковый полк стал 61-м гвардейским стрелковым полком.
Введенный в пробитую брешь 13-й кавалерийский корпус существенно продвинулся в сторону Любани, освободив от врага большой лесисто-болотистый район юго-западнее этого города. За корпусом, на его флангах, действовали стрелковые подразделения. 25—30-градусный мороз и глубокий снег затрудняли продвижение. На пути встречались незамерзшие заболоченные места и речки с наледью на поверхности. Обувь намокала и промерзала, сушить ее было негде, так как костры разводить запрещалось. Выбивались из сил обозные и артиллерийские лошади. Подвоз продуктов и боеприпасов усложнялся с каждым днем.
К концу марта почти трехмесячное наступление приостановилось. 2-я ударная армия перешла к обороне. На болотах возводились дзоты, оборудовались минометные и артиллерийские позиции, прокладывались бревенчатые настилы и гати, минировались подходы.
Гитлеровцы называли этот участок фронта «волховскими джунглями». «Блиндажи здесь напоминали постройки бобров, а сами гренадеры, вынужденные жить в волховских джунглях, шутя зовут друг друга „бобрами“», — писал Гюнтер Хейбинг в своей книге, подготовленной по указанию немецко-фашистского командования и призванной прославить германских солдат, сражавшихся в волховских болотах. Фашистские генералы, воевавшие на Волхове, проклинали гнилые трясины и ржавую воду.
Естественно, что и нашим войскам приходилось вести боевые действия в труднопроходимой, неудобной для маневрирования местности. Леса, бездорожье, многочисленные топи-трясины и для наших воинов являлись препятствиями. Ограниченная видимость, глубокие снега, а весной бешеный хоровод озер, ручьев, речек и болот требовали от советских бойцов сноровки, выносливости, умения безошибочно ориентироваться и уверенно действовать.
Остаток зимы прошел в активных действиях против врага. Совершенствуя оборону, мы не давали гитлеровцам покоя ночными атаками, изматывая и уничтожая его живую силу и технику. Фашистское командование, серьезно обеспокоенное судьбой своей любанско-чудовской группировки и возможным прорывом блокады Ленинграда, вынуждено было снять из-под Ленинграда и перебросить на Волховский фронт несколько дивизий. Это никак не входило в их планы подготовки генерального наступления на город Ленина весной 1942 года.
Наступила весна. Снабжение нашей армии, глубоко вклинившейся в занятую противником территорию, еще больше ухудшилось. Не хватало боеприпасов, продовольствия, обмундирования. Некоторые подразделения оказались отрезанными от основных сил обнажившимися болотами. Транспортные самолеты, помогавшие нам, часто гибли от «мессеров». Командование фронта решило отвести в первую очередь спецчасти и 13-й кавалерийский корпус. Я видел, как через деревню Чауни, где располагался штаб 61-го гвардейского стрелкового полка, шли конники генерала Гусева, держа в поводу изнуренных лошадей. Не лучше выглядели и сами кавалеристы. Армия выходила через узкую горловину между Мясным Бором и Спасской Полистью.
Велико было мужество бойцов, командиров и политработников армии, сражавшихся в таких тяжелых условиях. Иногда, расстреляв все патроны и не имея запаса, бойцы шли в штыковую атаку.
Наша гвардейская дивизия составляла арьергард отходившей армии и принимала на себя все удары наступавшего противника. Когда меня, тяжело раненного, на телеге отправляли в медсанбат, я видел в медсанроте под брезентом нашего боевого комбата И. П. Кузнецова. Ему оторвало левую ногу, и он погиб от потери крови. Рядом с ним лежали бойцы его батальона, не выжившие от тяжелых ран. От нашего полка осталось меньше батальона.
Мясной Бор словно оправдывал свое название. От векового соснового бора там остались только пни да исковерканные стволы деревьев. Вся земля была многократно перепахана снарядами и бомбами.
С тех пор прошло много лет. Теперь в тех местах вырос новый лес, сгладились шрамы войны. И все же нередко взрываются мины, потревоженные снаряды и гранаты, спрятанные под густым мхом, илом и торфом. Они напоминают о кровопролитных боях между Спасской Полистью и Мясным Бором.
Л. Измайлов
Листая «Правду» периода войны…
Просматривая подшивку «Правды» за 1942 год, я обратил внимание на статью Эренбурга «Оправдание ненависти», а в ней — на знакомое имя. «Я вспоминаю девушку, — писал И. Эренбург, — Любу Сосункевич, военного фельдшера. Она под огнем врага перевязывала раненых. Землянку окружили немцы. Тогда с револьвером в руках она против нескольких немецких солдат одна отстояла раненых, спасла от надругательств и пыток».
Я хорошо знал Любу Сосункевич. Она служила в 844-м полку нашей дивизии. В ту пору я был секретарем комсомольского бюро этого полка.
Случай, описанный Эренбургом, относился к первым числам апреля 1942 года, когда наша дивизия вела напряженные бои в лесисто-болотистой местности северо-западнее населенного пункта Трегубово на Волхове. Люба Сосункевич к этому времени уже была известна в нашем коллективе как отважная, мужественная патриотка, не знавшая страха в борьбе с врагом. На ее счету были десятки спасенных ею раненых бойцов и командиров. О ее боевых заслугах красноречиво свидетельствовала медаль «За отвагу».
7 апреля гитлеровцы несколько раз переходили в атаку, но откатывались назад, встреченные дружным огнем подразделений полка майора В. А. Поспелова. О героическом поступке Любы мы узнали вечером, когда была отбита последняя в тот день атака врага. Мне, в то время политруку, поручили рассказать об этом в нашей дивизионной газете. Вот некоторые извлечения из заметки, опубликованной 23 апреля 1942 года:
«…Немцы, пытаясь удержать населенный пункт Т (Трегубово), предпринимали неоднократные атаки, продолжали лезть вперед. Военфельдшер, комсомолка, член комсомольского бюро полка Люба Сосункевич, рискуя собственной жизнью, под сильным огнем врага выносила раненых бойцов и командиров, оказывала им первую помощь и укрывала от мин и пуль противника в землянке.
Отдельным фашистам удалось подобраться к самой землянке, в которой лежало семнадцать раненых. Вот в проеме землянки показался гитлеровец. Раздался выстрел, и фашист рухнул вниз на ступеньки. Второго гитлеровца постигла такая же участь. Это Люба Сосункевич в упор уничтожала фашистов. На помощь подоспели бойцы. Фашисты, оставив много трупов, отступили к своим позициям. Красноармейцы и командиры с восхищением жали руку отважной патриотки».
Вспоминаю заседание партийного бюро, состоявшееся вскоре после того боя. На повестке дня — разбор заявлений о вступлении в партию. Была принята в партию и Люба Сосункевич.
В боях на Волхове неувядаемой славой покрыли себя многие другие воины нашей дивизии. Расскажу еще об одной нашей комсомолке, работавшей радисткой в роте связи 844-го полка Марии Пивоваровой. Она добровольцем пошла защищать Родину. После окончания краткосрочных курсов при Ташкентском училище связи Маша в декабре 1941 года прибыла на Волховский фронт. Трудности фронтовой жизни не пугали ее. В любой обстановке она проявляла находчивость и смелость, работала четко и безупречно. Ее рация всегда находилась в образцовом порядке.
В перерывах между боями Пивоварова участвовала в выпуске боевых листков, помогала пожилым воинам писать письма домой. Вскоре ее избрали членом комсомольского бюро полка, а немного позднее парторганизация приняла Марию Пивоварову в свои ряды.
Внешне скромная и добродушная девушка, Маша оказалась очень смелым бойцом. Группа гитлеровцев однажды подобралась к командному пункту полка, пытаясь окружить его. Атаку за атакой отражали бойцы комендантского взвода и штабные работники. Находясь в своей землянке, Мария не прекращала передавать важные телеграммы. Фашисты подобрались совсем близко, они находились в 25–30 метрах от землянки, где находилась рация. Тогда Мария схватила винтовку и заняла место среди отражавших атаку. В разгар ожесточенной схватки бойцы вдруг услышали песню «Каховка». Это пела Мария Пивоварова. Ее звонкий голос воодушевлял бойцов.
В момент, когда на помощь осажденным шло подкрепление, Мария Пивоварова была смертельно ранена вражеской пулей. Ее короткая и яркая жизнь служила воинам полка примером верности воинскому долгу.
Назову еще одного коммуниста, прославившего Боевое Знамя части, — командира пулеметной роты, а позже комбата-1 848-го стрелкового полка Александра Алексеевича Ильяшевича. Этот бесстрашный воин, опытный командир, настоящий отец своим подчиненным умел одерживать верх над врагом в любой обстановке. Бойцы не чаяли в нем души, готовы были за ним в огонь и воду. Одним из первых в полку он был удостоен ордена Красного Знамени. До войны Александр Алексеевич представлял едва ли не самую мирную профессию. Родившись в знаменитом селе Палех Ивановской области в семье художника, он окончил Палехский техникум живописи и тоже стал художником. Война потребовала знания военного дела. С отличием окончив Кирсановское стрелково-пулеметное училище, он в звании лейтенанта был назначен командиром пулеметной роты и в первых же боях Маловишерской, а затем Любанской операций проявил себя смелым и умелым командиром. В районе Сенной Керести его подразделение отбило пять ожесточенных атак превосходящих сил противника.
Мои краткие заметки о коммунистах дивизии мне хотелось бы закончить рассказом о нашем партийном вожаке, комиссаре дивизии Василии Петровиче Дмитриеве. Умело используя партийно-политический аппарат, он был подлинным организатором и вдохновителем всей воспитательной работы среди воинов. Он и сам не выпускал оружия из рук, В тяжелые моменты боя, а таких немало было в Любанской операции, он всегда оказывался в самых опасных местах, неоднократно лично водил подразделения в атаку.
В одном из тяжелейших боев, который вел 848-й полк в деревне Приютино, за Волховом, вражеским автоматчикам удалось окружить КП полка. Комиссар Дмитриев находился в это время там. Вышел из строя командир части. Комиссар принял командование на себя. Его четкие и целеустремленные приказания помогли наилучшим образом расставить силы защитников и организовать отпор врагу.
Однако гитлеровцы продолжали наседать. Тогда комиссар поднялся во весь рост и с возгласом: «За Родину — вперед!» увлек горстку уцелевших бойцов и командиров в контратаку. Противник был отброшен, опасность окружения командного пункта была ликвидирована. На помощь подоспели воины соседних подразделений. А комиссар Дмитриев пал, сраженный вражеской автоматной очередью.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1944 года Василию Петровичу Дмитриеву посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Он похоронен на воинском кладбище в Малой Вишере — в городе, у стен которого начиналась боевая слава нашей дивизии.
Н. Ф. Курепин
Пуговка и сорокапятка
Февраль 1942 года подходил к концу. Почти каждую ночь вьюжило. Участились обстрелы наших дивизионных тылов. Тяжелые снаряды проносились над расположением штаба полка, который размещался в землянках и чудом уцелевших избах заброшенной среди новгородских болот маленькой деревушки Чауни. Некоторые из них плюхались в полузамерзшие под глубоким снегом торфяные болота, взметая фонтаны черно-коричневой жижи.
Дивизионная разведка и партизаны, с которыми мы поддерживали связь, говорили о том, что противник, очнувшийся от нашего стремительного вторжения, начинает проявлять активность. Его тревожила судьба тех своих частей, которые блокировали Ленинград с юга и окружением которых грозил конный корпус генерала Гусева, продвигавшийся в сторону Любани.
Наши разведчики находились в то время на занятом пулеметной ротой островке среди болот, в шутку называемом Пуговкой. Формой и своим малым размером он напоминал пуговицу.
С Пуговки, находившейся чуть ли не в тылу противника, разведчики ежедневно наблюдали передвижение обозов и техники в сторону Пятилип. Снабжение же островка боеприпасами и провиантом с каждым днем осложнялось из-за больших снежных заносов.
Наши пулеметчики с Пуговки уже немало истребили живой силы врага, пользовавшегося тыловой дорогой к Пятилипам — опорному пункту гитлеровцев. Но техника проходила мимо островка без существенных потерь и даже наносила урон пулеметной роте своими огневыми налетами. Было решено усилить гарнизон Пуговки.
Помнится, это было в первых числах марта 1942 года. Мы только что собрались отдохнуть после боевого дня, как вдруг по крутому трапу в землянку скатился дежурный по штабу полка: «Товарищ старший лейтенант, вас срочно вызывает командир полка!» Я поспешил к блиндажу, в котором в ночное время располагались командир и комиссар полка.
— Инженер, — обратился ко мне полковник Клюнников (он редко называл меня по званию), — сколько раз ты бывал на Пуговке? — Он вопросительно посмотрел на меня и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Необходимо срочно усилить этот островок пушкой. Ведь столько вражеской техники беспрепятственно проходит в Пятилипы под самым носом у наших пулеметчиков… Задание очень ответственное, — добавил он. — По данным разведки, гитлеровцы перебрасывают через Лугу на наше направление новые силы.
Возвратившись в землянку саперов, мы с командиром взвода лейтенантом Ерофеевским при тусклом свете коптилки до самого утра перебирали варианты транспортировки 45-мм пушки на остров. Забрезжил рассвет. Туман, сгустившийся за ночь, медленно поднимался вверх, обнажал разбитые строения в расположении нашей обороны. Где-то вдалеке прозвучал одиночный выстрел, затем короткая пулеметная очередь. И опять стало тихо.
Подняв саперный взвод, мы направились к разбитым деревянным строениям. Закипела работа. Через четыре часа у нас были готовы деревянные сани — скрепленные поперечинами полозья, на которых укрепили пушку. К передку саней были прикреплены оглобли. Главной тягловой силой, по нашему замыслу, должна была быть лошадь. Мы собирались помогать ей на труднопроходимых участках.
Пока строились сани, другие два саперных подразделения, вооружившись топорами и пилами, ушли на расчистку мелколесья и кустарника. Надо было проторить дорогу, по которой могли бы проехать сани с пушкой. Пользуясь снегопадом и плохой видимостью, саперы сделали это до наступления темноты.
Ночью, которая, к нашему счастью, опять выдалась облачной, мы в составе отделения саперного взвода, коновода, связиста и двух автоматчиков двинулись в путь. Связист был взят на всякий случай. Он мог в любом месте подключиться к линии связи, протянутой от штаба на Пуговку.
Первую часть пути от Чауни до Ляг по проторенной и укатанной дороге сани скользили хорошо. В Лягах немного передохнули и двинулись дальше, уже по прорубленной нами просеке. Здесь пришлось помогать лошади. Наконец мы выехали на снежную равнину — территорию торфоразработок. Наше продвижение еще более замедлилось. А до Пуговки оставалось еще около двух километров. Примерно через час выбившуюся из сил лошадь пришлось выпрягать и отправлять обратно.
К этому времени перестал сыпать снег, похолодало. В прорывах облаков стала появляться луна, освещая безжизненную равнину. Продвижение становилось небезопасным. Шедшие впереди автоматчики вдруг остановились, подали нам знак укрыться. Нам удалось сделать это у торфяного штабеля. С двумя саперами, вооруженными карабинами и гранатами, я приблизился к автоматчикам, чтобы выяснить причину остановки. Те указали мне на темное пятно и следы на снегу, ведущие в сторону врага. Пятно оказалось кровью. Рядом валялась телефонная катушка, а обрезанные провода связи с Пуговкой были отброшены далеко в сторону.
Здесь только что был враг, который, видимо, ранил нашего связиста, проверявшего связь с островком, и утащил его в свое логово. Условным знаком я подал команду оставшимся у пушки изготовиться к бою. Тем временем сопровождавший нас связист скрутил провода, добавив недостававшие куски из валявшейся рядом катушки, и связался со штабом полка. Я доложил обстановку и попросил на всякий случай выслать к нам подкрепление, если мы дадим красную ракету. Но пока все было тихо.
Вернувшиеся из разведки автоматчики доложили, что впереди и сбоку нашего маршрута спокойно. Тронулись дальше. До Пуговки оставалось не больше полкилометра. Был уже отчетливо виден черневший впереди лес. Вдруг в небо взлетело несколько осветительных ракет. Мы бросились к торфяным штабелям, которых было много на пути.
Вслед за ракетами со стороны Пятилип раздались выстрелы — били тяжелые минометы. Мины начали рваться впереди нас. Переждав, когда гитлеровцы перенесли огонь, мы ринулись изо всех сил вперед, увлекая за собой укрытую белым чехлом пушку. Откуда только взялись силы у измотавшихся саперов. А тут еще помогла наша полковая артиллерия. По вспышкам выстрелов вражеских минометов она дала несколько залпов.
До самой Пуговки нас сопровождали одиночные разрывы мин. От многочисленных осколков спасал глубокий снег — при разрывах мин осколки шли веером вверх. И все же наши шинели пришлось потом штопать.
Дорога пошла в гору. Тянуть сани стало труднее. Но вот и долгожданная Пуговка. Еще рывок — и наша сорокапятка с помощью подоспевших пулеметчиков влетела в гущу леса.
Я доложил в штаб полка о выполнении задания. Нам передали благодарность и приказ командира полка: после краткого отдыха возвращаться обратно. Предстояло срочно минировать участок местности в районе обороны второго батальона.
Пушка заговорила с фашистами на своем языке: были подбиты две самоходки и легкий танк, разбит обоз и взорвана машина с боеприпасами. На Пуговку начались ежедневные артналеты. Почти каждый день гитлеровцы, пытаясь обойти Пуговку, хотели окружить ее. Но пулеметный огонь и шрапнель сорокапятки охлаждали их пыл, заставляя оставшихся в живых откатываться назад.
Так продолжалось до конца мая, когда растаял снег и вскрылись болота. Дорога к Пуговке стала труднопроходимой — обнажилась непроходимая трясина. Такая же обстановка сложилась, видимо, и у противника: он ослабил огонь и прекратил атаки на островок.
В первых числах июня по приказу командования полка пулеметная рота оставила Пуговку. Артиллеристы с помощью пулеметчиков, бредя по пояс в холодной воде, вынесли с островка на своих плечах разобранную по частям пушку. Не прошло и недели, как сорокапятка снова заняла свое место в строю.
В. Н. Соколов
За Мясным Бором
В конце января 1942 года я впервые оказался в Мясном Бору. Сопровождал группу офицеров, получивших назначение в 13-й кавалерийский корпус.
Вот он, Мясной Бор — безвестная до сих пор деревенька севернее Новгорода. С дороги, по которой движутся машины, видна только водонапорная башня из красного кирпича да одинокая крыша какого-то строения. Неприметен этот населенный пункт, который гитлеровцы сделали опорным. Кустарник, чахлый лесок, настороженно притихшая местность. Бревенчатый настил дороги петляет по лесу, выбегает на полянки, тут и там огибая заснеженные болотца и топи.
Слева трещат короткие пулеметные очереди, изредка ухают орудия. Погода пасмурная, и самолетов не видно.
Машины идут с интервалами в пятьдесят метров, часто останавливаются: то пропускаем встречные машины, то застреваем на непроезжем отрезке. Нас обгоняют два танка. После них — сплошное месиво снега и мерзлого грунта. Неожиданно оглушил выстрел орудия: пушка в десяти метрах от дороги, в мелком ельнике. Она ведет огонь по вражеским позициям. Враг почти рядом. Останавливаемся и отплясываем трепака. Зимой в кузове автомобиля, прямо скажем, прохладно. От холода не защищает кусок брезента, под который прячем ноги.
Совершенно неожиданно машины вырываются на асфальтированную дорогу и мчатся на приличной скорости. Мы отдыхаем от тряски и открываем рты, не боясь прикусить язык. Но вот асфальт кончился, и машины снова запрыгали по бревнам и колдобинам. Да и был это вовсе не асфальт, как оказалось, а ледяная дорога, проложенная еще противником, — песчаная подушка, политая водой.
Ночуем в маленькой деревеньке Малые Вяжищи Чудовского района. Крошечная хатка до отказа набита озябшими красноармейцами.
* * *
Строевой отдел штаба корпуса, куда мы прибыли, размещался в небольшом деревенском домике. Отдел, как и штаб, полностью не укомплектован, и я сразу же по прибытии оставлен в нем.
Обстановка сложная. Три кавалерийские дивизии корпуса воюют в трудных для конницы условиях. Все заметнее ощущается недостаток фуража. День ото дня увеличиваются потери конского состава, как боевые, так и от скудного рациона Сена взять негде. Все, что было раньше в колхозах, отобрано оккупантами, хозяйство разрушено. Да и местность сама по себе не из богатых. Если взглянуть на карту севернее Новгорода, вся она пестрит болотами. А теперь даже и болота похоронены под толстым слоем снега, даже старой осоки нет.
В строевом отделе нас четверо: старший лейтенант Карабухин, лейтенант Усольцев, старший сержант Сорокин и я. Как новичок и самый младший по званию, каждый вечер хожу на склад за продуктами, которые получаю по строевой записке.
Нашу маленькую деревеньку ежедневно навещают вражеские самолеты. Но обычно все кончается благополучно, несколько очередей из пулеметов не приносят вреда. Мы привыкли к этим налетам и не обратили внимания, когда одна из пуль пробила бревенчатый угол избушки, иконный киот и ящик комода за нашими спинами. Только вечером случайно обнаружили эту пулю в верхнем ящике комода.
Три месяца штаб корпуса располагался в деревне Дубовик, и большинство описываемых мною событий относятся к этому населенному пункту.
Командный пункт командира корпуса размещался в полутора километрах от деревни, в лесу. Домик, который занимал строевой отдел, находился почти на краю деревни. Рядом с ним начинался довольно глубокий овраг. В надворной постройке маскировался счетверенный зенитный пулемет, а напротив нас, за вторым порядком домов, стояло одно из зенитных орудий, охранявших штаб корпуса.
В один из пасмурных дней, когда мы отдыхали от постоянных воздушных налетов, сильный взрыв потряс наш домик. Это гитлеровцы начали методичный обстрел деревни Дубовик из тяжелых орудий.
Привычный свист снаряда — и взрыв. Несколько выстрелов — затем часовой перерыв. Некоторые снаряды, коснувшись плотно слежавшегося снега, скользят по нему и не взрываются. Один из таких долго лежал среди улицы против наших окон. Поскольку мины, гранаты, патроны и всевозможное вражеское военное снаряжение можно было видеть повсюду и собирать его было некогда, никто не обращал внимания на неразорвавшийся снаряд, пока не произошла беда: живший в доме напротив десятилетний мальчик решил вывернуть взрыватель. От ребенка остались кровавые клочья, которые обезумевшая мать собрала в наволочку от подушки.
25 февраля штаб корпуса посетил представитель Ставки К. Е. Ворошилов. Вечером он убыл, а утром следующего дня над деревенькой появились семь «юнкерсов».
Расположившись у стоявшего в кухне маленького стола, мы завтракали, когда послышался тяжелый гул самолетов. На другом конце деревни упали первые бомбы. Мы решили выяснить обстановку, но мощный грохот опередил нас, посыпались стекла из рам. Мы выскочили на крыльцо и замерли: прямо на нас, стремительно увеличиваясь в размерах, падали две бомбы. Через несколько секунд взрыв ударил, казалось, во все тело. Полетели жерди, солома, какие-то комья. Мы даже не сразу сообразили, что нам повезло. К счастью, это был последний заход — отбомбившись, самолеты уходили. Бомбы упали в овраг позади дома.
19 марта 1942 года товарищи поздравляли меня: приказом командующего армией мне было присвоено офицерское звание. Необычны два квадратика в моих петлицах и положение старшего для моих друзей-красноармейцев. Появились новые обязанности и одна из них — дежурство по штабу корпуса. Впервые иду дежурить на КП командира.
Близ дороги вижу там и тут торчащие из снега палочки с развевающимися цветными ленточками. Что это? Хорошо помню, что утром на этом месте ничего не было. Вспомнил, что любопытство на войне не всегда полезно. Подавил желание достать и рассмотреть игрушки поближе. И не зря — «игрушки» оказались сброшенными с вражеского самолета минами-сюрпризами.
Редкий еловый лес, где расположен командный пункт, затянут прозрачной пеленой стелющегося над землей дыма. Шалашик дежурного из жердей, покрытых еловым лапником, крошечный камелек, телефон, коптилка, обрезок доски, на который можно положить карту. Рядом красноармеец-телефонист и связной.
Дежурство по штабу корпуса считалось у нас тяжелой обязанностью. После суток каждый обычно с трудом добирался к себе и валился спать. А на дежурстве беспрерывно зуммерит телефон — из частей сообщают буквально обо всем: передвижении людей и техники, пролетевшем самолете, ударившем орудии и многом другом. Все это надо записать, отметить время, место, направление, количество. Принятое немедленно передается операторам. Дежурному приходится выполнять задания других отделов и служб. Часто звонит дежурный по штабу армии. Принимаются и передаются десятки кодированных телеграмм — нужно уметь пользоваться кодом, знать пароли и позывные.
* * *
В марте 1942 года фашисты, не считаясь с потерями, беспрерывно контратаковали, бросая в бой все новые и новые силы. Подтянув свежие дивизии, ударом с двух сторон 19 марта 1942 года гитлеровцы перекрыли проход у Мясного Бора. На целую неделю снабжение армии почти совсем прекратилось — доставка продуктов и фуража самолетами была каплей в море, тем более что активизировалась и авиация врага. Его самолеты гонялись за каждой машиной, повозкой, даже пешеходом.
Возвращаясь с КП корпуса, я наблюдал, как стервятники пытались уничтожить зенитную батарею, охранявшую штаб корпуса. Однако эта попытка окончилась для врага плачевно — прямое попадание снаряда в кабину пикировавшего самолета оборвало его атаку. Самолет врезался в землю неподалеку от орудия.
Утром выходим принимать груз, который сбросят с самолета: сухари и фуражный овес. В назначенное время послышался рокот мотора, и из-за леса вынырнул «Дуглас». Возле выложенного на поляне опознавательного знака сбрасывает груз. К земле со свистом летят мешки и зарываются в снег. Некоторые не выдерживают удара и лопаются, овес приходится выбирать из снега. Эта маленькая операция Не обошлась без потерь: упавшим мешком зашибло зазевавшегося красноармейца.
Основательно проверяем вещевые мешки — не осталось ли чего-нибудь съестного. Все найденное складывается в общую кучу. К великой радости, в противогазной сумке обнаруживаю размятую пачку махорки. Курим экономно, растягивая удовольствие. В большом мешке нашли несколько горстей гречневой крупы, Варим суп с кониной — нельзя сказать, что вкусно, но с голодухи сойдет.
Настроение не очень хорошее, но особой тревоги обстановка не вызывает — нас же такая сила! Во всяком случае, спим мы крепко несмотря на довольно интенсивный обстрел деревни.
В воздухе запахло весной. Днем ярко светит солнце. Дороги стали рыхлыми. Подступает талая вода, напирает в низинках. Кажущийся плотным снег оседает на глазах. Тепло разлагает трупы. Во избежание заболеваний, их нужно убрать. Созданы и работают похоронные команды. Теперь нередко видишь и такую картину; освещенная луной поляна, а вдоль дороги воткнутые в снег трупы. Это сделали ребята из похоронной команды, чтобы снова не искать их в снегу.
* * *
По решению Ставки 13-й кавалерийский корпус начал выходить из окружения. Это было осуществлено организованно, почти без потерь. К середине мая почти все части корпуса оказались за Волховом. Работники штаба корпуса непосредственно занимались эвакуацией имущества, снаряжения, документов.
17 мая мне было приказано вывезти за Волхов документы строевого, оперативного и шифровального отделов. Для их охраны назначили писаря строевого отдела Василия Сорокина и двух красноармейцев. Выделили автомашину ЗИС-5. Через деревни Нивки и Финев Луг добрались до Новой Керести. Здесь наша машина оказалась в хвосте двенадцатикилометровой колонны автомобилей, тягачей, повозок, санитарных машин, тракторов. Лес был буквально забит огромными штабелями седел, противогазов, обмундирования, попон, оборудования медсанбатов и госпиталей, каких-то ящиков, бочек.
Простояв в колонне пять беспокойных дней и потеряв всякую надежду доставить груз на автомобиле, приняли другое решение. Двигаться можно было только пешком. Отобрав и упаковав секретные документы в вещевые мешки и ящики из-под мин, мы сожгли все остальное имущество. На рассвете двинулись по маршруту. Долгим показался нам этот переход.
Двигаться по настилу легче, но в невообразимой толчее, происходившей на дороге, идти было невозможно. Мы пробирались стороной. Лес и расстояние глушили звуки боя у Мясного Бора и пока не вселяли тревоги. С ревом проносились самолеты, рвались бомбы и мины. И все равно нужно было идти вперед. Много раз приходилось ложиться, пока над нами проносилась смерть. А кругом ямы, воронки, наполненные водой, развороченная земля. Ляжешь — и трудно подняться.
Наконец дорога сделала поворот к Мясному Бору — самому узкому месту горловины. Впереди какой-то ад. Невольно в душу заползает страх — страх остаться вот в такой гнилой луже, которую только что с трудом преодолел. Но мы выполняем свой долг. Постоянно оглядываюсь назад — все ли идут за мной.
Чем ближе к выходу, тем труднее идти. Перебегаем от куста к кусту, хоронимся за стволами деревьев. Вид у нас невообразимый. Вместо потерянной зимней ушанки я подобрал пилотку, из фуфайки и ватных брюк клочьями лезет вата. Ящик, привязанный за плечами, становится все тяжелее.
Только перед закатом солнца 25 мая всей группой вышли на берег Волхова к переправе у деревни Ямно. Когда все осталось позади, силы меня оставили: я присел на пенек и… не мог двигаться дальше. Сорокин, ушедший вперед, вернулся, снял с меня ящик и помог встать.
Дойдя до пустой землянки на берегу, я вспомнил, что мы уже давно ничего не ели. Хорошо, что продпункт был близко.
Через три дня начальник штаба корпуса прислал за нашим грузом повозку. Штаб корпуса мы нашли за сорок километров от переправы — в деревне Плашкино.
В. А. Кузнецов
Начало пути
Конец декабря 1941 года. Воинский эшелон безостановочно мчит нас на северо-запад. Мы уже осведомлены, что наша только что созданная 2-я ударная армия должна принять участие в битве за Ленинград, но еще не знаем, что едем под Новгород, на Волховский, тоже только что образованный, фронт.
Поздняя ночь. Утомленные дневными хлопотами и усыпляющим перестуком колес, мои друзья притихли на своих местах. Расскажу о них по порядку.
Самый старший среди нас — батальонный комиссар, или, как его все величают, «товарищ Батальонный», — Николай Дмитриевич Румянцев. Я хорошо знаю его еще по мирному времени. Старый и опытный журналист, Николай Дмитриевич до войны был сотрудником Центрального кабинета редакторов. В сущности, это глубоко штатский человек, никогда не помышлявший о военной карьере. Но когда над страной загремел тревожный призыв «Вставай на смертный бой!», он в числе многих других своих коллег и товарищей добровольно записался в народное ополчение. Ему было поручено сформировать газету 5-й дивизии народного ополчения Фрунзенского района города Москвы.
Фрунзенцы стояли на Десне под Смоленском, когда меня, в ту пору секретаря комсомольского бюро одного из полков этой дивизии, Румянцев пригласил работать ответственным секретарем многотиражной газеты «За Отечество». В ноябре 1941 года на базе походной редакции и типографии дивизии была создана газета 26-й резервной (позднее 2-й ударной) армии.
В нашей теплушке, двигавшейся к Ленинграду, Николай Дмитриевич не только самый старший по возрасту и по званию, но и по положению — он редактор армейской газеты «Отвага».
Рядом с редактором пристроился в углу на нарах Лазарь Борисович Перльмуттер — литературный сотрудник «Отваги», добровольно исполнявший, кроме того, обязанности литредактора, корректора и радиста. Талантливый педагог и ученый, статьи которого о языке и стиле Лермонтова еще недавно горячо обсуждались в нашей студенческой среде, он добровольцем отправился на фронт вместе со своими студентами-выпускниками.
Лазарь Борисович сидит согнувшись у приемника и записывает очередную сводку Совинформбюро. Вместе с Румянцевым и печатником Лакиным они умудряются и в дороге выпускать на нашей американке листовки со сводками Совинформбюро. Если это не удается, то сводка размножается в нескольких экземплярах на машинке, и мы пускаем ее по вагонам. А на остановках, обычно где-нибудь на подъезде к забитой до отказа станции, наш филолог включает на полную мощность радиоприемник (пожалуй, единственный в эшелоне), и тогда у вагона собирается толпа. Диктор медленно дает текст на запись, повторяя отдельные слова по буквам, то и дело обозначая разделы сообщений стандартной фразой: «Абзац. Три звездочки».
У походной «буржуйки» в середине вагона сидит, пошевеливая догорающие угли, пока еще безвестный, но уже Вучетич. Евгений Викторович — наш редакционный художник. Он тоже ополченец. В редакцию его порекомендовал взять начальник политотдела дивизии — профессор факультета языка и литературы Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина Федор Михайлович Головенченко. Мы разыскали Вучетича в окопах.
— Рядовой Вучетич! — отрапортовал он, одним махом выпрыгнув из окопа и ловко, словно всю жизнь провел в армии, вытянувшись перед батальонным комиссаром.
Ладно подогнанная форма, аккуратно завернутые обмотки, сложенная по всем правилам скатка с притороченным котелком — многие ли, кому довелось знать этого замечательного человека, видели его в такой форме?
Пытливо оглядев ловкую и подтянутую фигуру художника, Николай Дмитриевич говорит:
— Ну что же, рядовой Вучетич, как бы вы отнеслись к предложению пойти художником в нашу редакцию?
В нашей походной типографии не было, да, кажется, и не полагалось, никакой цинкографии, и Евгению Викторовичу пришлось на первых порах решать проблему иллюстрирования газеты, так сказать, подручными средствами. В одной из разрушенных школ он раздобыл кусок линолеума, и вот теперь с помощью самодельного резца осваивал новую для него профессию гравера. Имеет ли существенное значение, что его первые опыты в гравировании доставляли немало веселых минут нашим редакционным острословам да и самому «граверу»? Меньше радости испытывали пока те, кто становился объектом изображения. Но можно не сомневаться, что любой из них с величайшей радостью завладел бы сейчас для своего альбома экземпляром нашей газеты, где обычно указывалось: «Гравюра на линолеуме Е. Вучетича».
Назову еще двух членов нашего коллектива: наборщиков Моисея Марковича Раппопорта и Левина (к стыду своему, не могу вспомнить его имени). По возрасту они уже не подлежали призыву, но когда в типографию, где они работали, явился за содействием в создании походной типографии наш редактор, они не только упросили его взять с собой в газету, но фактически и создали нашу типографию. Они без устали ездили по московским типографиям, где их хорошо знали, отбирали нужные шрифты и материалы, помогли достать небольшую печатную машину, которую можно было смонтировать на грузовике. Короче говоря, создали всю материальную часть для выпуска газеты. За несколько дней они успели сделать столько, сколько в обычных условиях не сделать бы и за месяцы.
Из числа ополченцев, составивших первоначальную основу «Отваги», надо еще назвать машинистку Валю Старченко — совсем еще молодую московскую комсомолку, которую родители не могли удержать дома, да Анну Ивановну Обыдену, которая в дополнение к своей официальной должности корректора была хозяйкой нашего нового дома. Ее муж и сын — оба профессиональные военные — оказались на фронте с первого дня войны. Она не стала сидеть дома одна и отправилась на фронт вслед за ними.
Кто еще? Уже по дороге на фронт, в Ярославле, к нам присоединилась Женя Желтова. Бог знает, как она проведала о нашей кратковременной остановке в редакции «Северного рабочего», гостеприимный редактор которого тов. Кашин предоставил в наше распоряжение свою пресс-комнату. Женя Желтова — комсомолка, работала в заводской многотиражке. Война помешала ей закончить факультет журналистики Ленинградского университета.
— Едва ли вас устроит наше предложение. Ведь вы журналистка, а нам нужен корректор.
— Я согласна корректором.
После октябрьских боев на Смоленщине я уже не считал себя новичком на фронте, поэтому осторожно спросил:
— Так захотелось на фронт?
Вопрос, видимо, обидел девушку. Внимательно взглянув мне в глаза, она подчеркнуто спокойно ответила:
— Да.
С ее приходом в редакцию мы получили не только профессионального корректора, но и прекрасного журналиста, чьи очерки и зарисовки о боевых делах воинов отличались особой эмоциональной насыщенностью и душевной теплотой.
Постепенно наша редакция пополнялась все новыми и новыми людьми. В ней появились опытные газетчики Борис Бархаш, Лев Моисеев, Николай Родионов, Виталий Черных, Александр Ларионов. Несколько позже пришел к нам Всеволод Багрицкий — самый молодой наш журналист, ему тогда едва исполнилось девятнадцать. Еще позднее, уже за Мясным Бором, к нам присоединился известный татарский поэт Залилов — Муса Джалиль, чье легендарное имя через несколько лет стало символом высокой гордости, непоколебимого мужества, верности и преданности делу социализма. Здесь, на Волхове, суждено было начаться бессмертию воина и поэта.
Война быстро сближает людей. Уже в вагоне мы чувствовали себя коллективом, словно бы существовавшим многие годы. По вечерам, после обычных дневных хлопот, у нас возникали ставшие потом традиционными своеобразные диспуты-собеседования по самым различным вопросам, начиная от злободневных проблем войны и кончая литературой, искусством, философией и, конечно же, повседневными заботами о своей газете.
Глубокая ночь. Поезд мчит нас навстречу событиям, о которых тридцать лет спустя Маршал Советского Союза К. А. Мерецков скажет: «Мне довелось многое повидать за годы войны. И вот сейчас, перебирая в памяти увиденное, полагаю, что те недели были для меня самыми трудными. По накалу событий, по нервному напряжению, им сопутствующему, вряд ли можно их с чем-либо сравнить».
Мои воспоминания относятся к самому трудному периоду боевой деятельности 2-й ударной армии — периоду, получившему впоследствии наименование Любанской операции. Не буду описывать ее в целом. Она получила достаточно подробное освещение в военной литературе, хотя и вызывает до сих пор противоречивые суждения и оценки. Попробую выбрать из своих фронтовых блокнотов отдельные записи, в какой-то мере характеризующие обстановку того времени, настроения и чувства участников событий.
Знаю, мало осталось участников Любанской операции. И мне думается, что любое свидетельство очевидца, любой факт, относящийся к этому периоду, помогут воссоздать картину тех незабвенных, теперь уже давних, во многом трагичных и в то же время героических дней.
Вот уже два месяца 2-я ударная армия ведет кровопролитные бои за Волховом. Наступление началось 13 января. Прорвав оборону противника в районе Мясного Бора, армия углубилась на 70–80 километров. Однако ей не удалось расширить горловину прорыва. С тылом армию соединял узкий коридор постоянно меняющейся ширины.
Находясь фактически в глубоком тылу противника, армия вела сложную борьбу, включающую одновременно и наступление и оборону. Ее цель — прорваться к Любани — крупному опорному пункту обороны врага. С северо-востока туда же пробивалась 54-я армия генерала Федюнинского. Падение Любани означало окружение крупной гитлеровской группировки и, возможно, прорыв блокады Ленинграда.
Противник понимал значение этого участка фронта. Еще в середине декабря Гитлер издал приказ, требовавший не уступать здесь русским ни шагу. За несколько дней до наступления, 5 января, командир 422-го пехотного полка немецкой армии объявил в своем приказе: «Господин командующий генерал сказал мне вчера, что если мы не удержим Волхов, мы проиграем войну, удержим его — выиграем войну. Это стоит жизни…». Когда наши войска все же прорвали вражескую оборону на Волхове, Гитлер снял с постов командующего группой армий «Север» фельдмаршала фон Лееба и его начальника штаба Беннеке.
Редакция разместилась вблизи деревни Новая Кересть. В глухом лесу, среди вывороченных деревьев и почти незаметных, занесенных снегом полуподземных жилищ, мы ориентируемся легко и свободно. Наша землянка совсем недавно служила убежищем для партизан. Прочная, добротно срубленная изба врыта в землю по самую крышу. В потолке есть даже окна, сделанные из узких рам, взятых, вероятно, со скотного двора. Она затерялась в глухом сосновом бору, который был недосягаем для немцев. Наши войска продрались сквозь эти дебри.
Рядом расположились артиллеристы. Когда упершиеся почти в зенит стволы орудий начинали изрыгать огонь и грохот, землянка гудела и тряслась, коптилки гасли, шрифт подпрыгивал в наборной кассе, звенели котелки, у нашего филолога опрокидывалась чернильница.
На землянку, которую мы занимали, было немало претендентов. Однако после одного забавного случая редактору без особого труда удалось одолеть конкурентов. Случай этот произошел в феврале, когда в нашей армии побывал К. Е. Ворошилов. В беседе с редактором Климент Ефремович интересовался жизнью и работой редакционного коллектива, охотно согласился посетить типографию, размещавшуюся тогда в очень неудобных и совершенно непригодных для работы условиях.
Разговаривая, Климент Ефремович и редактор приблизились к землянке. В этот момент из нее появился наборщик с тяжелой формой в руках. Насквозь прокопченный и вымазанный типографской краской, он представлял собой колоритное зрелище на фоне безупречной белизны утреннего снега.
Легко узнав гостя, наборщик от неожиданности застыл на месте.
— Батюшки мои! — почти с восхищением воскликнул Климент Ефремович. — Это что за чудовище! Ну, теперь, пожалуй, нам и смотреть здесь нечего. И так все ясно.
И сразу, становясь серьезным, он обратился к начальнику политотдела;
— Не мне объяснять вам, какое значение имеет для всех нас газета. Забота о ней — первейшая обязанность политоргана.
Надо отдать должное нашему Военному совету и политотделу: после этого случая для типографии и редакции выделялось лучшее из того немногого, чем могли располагать в тех условиях.
13 марта в нашу армию прибыли делегации трудящихся Казахской и Киргизской республик. Они привезли подарки: от Киргизской ССР — 25 вагонов продовольствия, от Казахской—11. В числе подарков — мясо, свиное сало, колбаса, мука, сухари, крупа, сливочное масло, сахар, мармелад, сухие фрукты, яблоки, орехи, табак, кондитерские изделия, вино. Мы подготовили специальный выпуск «Отваги», посвященный посланцам трудящихся братских республик.
Ожесточенные бои на всех участках не ослабевали. Усилилось сопротивление гитлеровцев. В те дни особенно свирепствовала вражеская авиация. Однажды бомбежка продолжалась двенадцать часов подряд — с восьми утра до восьми вечера. Беспрерывно гудело родное небо, до отказа заполненное вражескими самолетами. Наших самолетов не было видно. Едва заходило солнце и прекращались полеты самолетов, в действие вступала тяжелая артиллерия, располагавшаяся где-то за Ольховкой.
14 марта взята Красная Горка — важный опорный пункт врага на пути к Любани. Первый раз Красная Горка была взята нами 19 февраля. Дерзкий ночной бросок лыжников и кавалеристов в обход основных укреплений противника дал прекрасный результат. Однако 27 февраля врагу удалось оттеснить наши войска. Теперь Красная Горка снова наша. Как окажется несколько позже, она — самая дальняя точка нашего прорыва в Любанской операции. Ах, сколько крови пролилось в этом пункте, которого нельзя найти ни на одной, даже крупномасштабной топографической карте: Красная Горка тогда — всего лишь одинокий домик лесника на опушке.
Вслед за наступавшими войсками перемещалась и наша редакция.
20 марта. Накануне вечером гитлеровцы перерезали нашу единственную коммуникацию в районе Мясного Бора. Все последнее время к нам шел непрерывный поток грузов. Мы не должны оглядываться назад. Что бы ни происходило сзади, наш путь только вперед — к Ленинграду. Только к Ленинграду! Любань уже почти рядом, до нее не больше 10–15 километров. Каждый шаг вперед стоит нам колоссальных жертв. Чудовищны потери и врага. Остервенелые атаки с обеих сторон сменяют одна другую.
На одном участке развороченного железнодорожного полотна, ведущего на север, к Ленинграду, я увидел чудом уцелевший семафор, за которым проходили вражеские позиции. Закрытый семафор, словно зловещий символ, преграждал путь к Ленинграду. Неужели нам не удастся открыть этот семафор?
22 марта. Связь с тылом не восстановлена. Это сразу сказывается на обеспечении армии. Один артиллерист рассказал мне, что гвардейский полк «катюш» выведен из боя из-за отсутствия боеприпасов. Большого количества эшелонов, день и ночь шедших к нам по нашей единственной магистрали, с трудом хватало наступавшей армии лишь на «одну заправку». Разведка сообщала о концентрации новых крупных сил противника в районе Мясного Бора.
А на севере, в сторону Любани, всю ночь шел бой, отчетливо слышимый у нас. Наши войска отбивали контратаки и сами атаковали, тесня врага. Продвижение вперед на 100–200 метров, преодоление любого снежного вала считалось значительным успехом.
Мне довелось побывать в деревне Дубовик. Здесь месяц назад, 26 февраля, погиб наш товарищ — Всеволод Эдуардович Багрицкий. Впрочем, Всеволодом Эдуардовичем он еще и не успел стать. Для всех он был просто Всеволодом, а сам любил называть себя Севкой. Всеволод Багрицкий — первая жертва, понесенная редакцией в этой трижды клятой войне.
В деревне — следы разрушительной бомбежки, той самой, в которой погиб поэт. Я разыскал дом, в котором произошла трагедия. Он уцелел, но насквозь прошит множеством осколков крупной авиабомбы. Этими же осколками был насквозь пронизан и Всеволод. В тот день Багрицкий торопился в Дубовик, чтобы побеседовать с летчиком, сбившим накануне в неравном единоборстве два немецких истребителя. К большому своему сожалению, я не нашел в своих записках фамилии летчика-героя. Он погиб во время беседы вместе с Багрицким. Когда над деревней появились немецкие бомбардировщики, Багрицкий и летчик отошли от окна и сели на пол в простенке. Это была единственная мера предосторожности с их стороны. Мгновенная смерть так и настигла их в этом положении. На бледном лице Всеволода навек застыло выражение удивления или, пожалуй, недоумения, словно в последний миг своей жизни он произнес негромко: «О!»
На сохранившейся у меня карте тех лет крестиком отмечена могила Багрицкого. Гроб мы соорудили из случайно уцелевших ворот крестьянского сарая. Никаких других материалов в выжженных гитлеровцами окрестных деревнях нам найти не удалось. Скорбная группа «отважников» собралась в тот день у могилы. Легкий снег падал на землю, оседал на ветвях елей, ложился на лицо поэта и не таял. Это последний чистый дар земли, который Всеволод уносил с собой в могилу. Коротко прозвучал в морозном воздухе нестройный залп наших выстрелов.
Эти немного перефразированные стихи Марины Цветаевой, которые любил повторять Всеволод Багрицкий, вырезал на куске фанеры Евгений Викторович Вучетич.
25 марта. Чудеса храбрости и героизма показала 327-я дивизия И. М. Антюфеева. Она почти всегда выдвигалась на самые решающие участки. На днях гитлеровское радио сообщило об уничтожении этой и некоторых других советских дивизий. Наши сотрудники А. Кузьмичев и В. Черных отправились в «уничтоженную» дивизию, чтобы подготовить материал в газету о том, как реагируют советские бойцы на сообщение берлинского радио.
Бойцам-антюфеевцам действительно есть о чем рассказать. Это они прорвали в январе волховские укрепления, штурмом овладели опорными узлами немецкой обороны — Костылевом, Бором, Коломном, открыли путь для стремительного кавалерийского рейда конников Гусева по тылам противника. Солдаты боготворят своего командира. Антюфеев — чкаловец. Ему 45 лет. Был пастухом, окончил, как говорит сам, ЦПШ. «Думаете, центральную политшколу? — хитро улыбается он. — Нет, церковноприходскую…» Человек редкостного мужества и отваги. По словам солдат, не было случая, чтобы он поклонился вражескому снаряду. На поле боя ходит словно в парке. Живет в жиденьком срубе, постоянно сотрясающемся от бомбежек.
В боях за Красную Горку гитлеровцам удалось отрезать один из полков 327-й дивизии (1100-й). Однако через пять дней ожесточенных боев полк вышел из окружения, сохранив оружие и боеспособность.
В редакцию поступили письма-отклики от красноармейцев из дивизии Антюфеева. Одно из них мне хочется воспроизвести. На обрывке какого-то канцелярского бланка красноармеец Владимир Мальцев написал: «Посылаю вам стихотворение антюфеевцев; быть может, подойдет для вашей газеты». А потом еще приписочка: «На эту же тему пишу поэму, будет готова через две недели!»
Стихотворение (песня, как ее назвал автор), конечно же, не выдерживает строгих литературных критериев. Но как замечательны простые, бесхитростные слова солдата, идущие от самого сердца:
Далее в том же духе дается точное описание наиболее памятных сражений дивизии с обозначением места, обстоятельств, времени событий и даже состояния погоды. И после каждого куплета — энергичный, задорный, озорной припев:
Черт-те что! Прелесть-то какая! Всегда меня поражает одно обстоятельство: в каком бы кромешном аду мы ни находились, в редакцию не переставали поступать красноармейские письма. И что еще удивительнее: многие из них писались стихами. За стихи на фронте очень часто брались даже те, кто вообще в своей жизни редко держал карандаш в руках. И вот, пожалуйста: «Через две недели будет готова поэма…»
В политотделе меня познакомили с письмом ефрейтора Рудольфа Бока (датировано 24.3.42). Он не успел его отправить домой: «Дорогие родители, братья и сестры! Сегодня уже восьмой день, как мы в бою, и до сих пор обошлось все по-хорошему… Русские со всех сторон постоянно ведут артиллерийский, пулеметный и минометный огонь. Офицеры нам говорят, что здесь заперто до 40 тыс. русских и что они все время пытаются опять прорваться. Но что-то этому плохо веришь. Здесь, кажется, скорее создалась обратная картина…»
27 марта. Сырая, пасмурная погода. Южный ветер несет к нам весну. Она все больше становится владычицей ленинградских лесов и болот. Оседает снег, проваливается дорога. Сегодня я видел стайку белоснежных и, по всей вероятности, уже не нужных теперь аэросаней, грубо сброшенных с дороги.
Появились, как доложил наборщик Лычагин, первые «подснежники»: из-под осевшего снега высунулась окоченевшая, сжатая в кулак рука. Чья она? Наш или чужой остался здесь навеки? Рукав лохмотьями свисает вниз.
В стороне от дороги бойцы свежуют труп лошади, убитой осколком. С продовольствием плохо. Подвоза нет. Авиация (стоит отвратительная погода) не в состоянии обеспечить армию нужным количеством боеприпасов и продовольствия. Вместо хлеба стали выдавать сухарные крошки. Меряют их как сыпучие тела — кружкой. Воздухом доставляется даже фураж для конницы.
30 марта. Радостная весть: дорога на Мясной Бор вновь пробита. Выясняются подробности недавнего боя. В районе Мясного Бора, как оказывается, действовали значительные силы. Немцы были уверены, что перешеек прочно закрыт, и поспешили сообщить по радио об окружении 2-й ударной армии и «планомерном» ее уничтожении. Попытки 52-й и 59-й армий, обеспечивавших прорыв, продолжительное время ни к чему не приводили. Затем объединенными усилиями армий, действовавших с востока и запада, задача была решена. Этому в значительной степени способствовал смелый рейд наших тяжелых танков, которые в связи с весенней распутицей переводились с нашего участка фронта на другой.
Появление группы тяжелых танков из тыла, откуда гитлеровцы их не ожидали, ошеломило их. Танки шли прямо по орудиям, блиндажам, дзотам, смешивая все. Поддержка артиллерии довершила разгром.
Интересны рассказы очевидцев, прибывших к нам на другой же день после прорыва. Вот что говорил комиссар 380-го автобата старший политрук Леонтий Корнеевич Гуйван (м. б. Чуйван? Запись в дневнике неразборчива):
«28 марта перед отправкой в путь командир тыла генерал Анисимов, лично руководивший отправкой первого эшелона машин, собрал всех шоферов и сказал: „Армии, которая действует за этим перешейком, нужны боеприпасы, медикаменты, продовольствие. Их везете вы. 200 машин должны ценой любых усилий проложить себе путь. Прибудет туда 80 машин — отлично, 60 — хорошо, 50 — посредственно. Ехать надо во что бы то ни стало. Пусть хоть одна машина пройдет, она там необходима, ее ждут“.
Генерал находился на КП, беспрерывно обстреливавшемся вражескими минометами. Он сам руководил отправкой машин, которые пятерками отправлялись в опасный путь. Первой пятеркой руководил младший воентехник Волжанин, я поехал с ним. Едва мы выехали из лесу на дорогу, как с двух сторон начался пулеметный и минометный обстрел. Первая, вторая и третья машины сразу вышли из строя. Пришлось поворотить обратно, прицепив на буксир подбитые машины. Через два часа попытка была повторена. Тот же результат. Третья пятерка отправилась, когда уже стемнело. Не включая фар, с приглушенными моторами машины шли по дороге, изуродованной взрывами снарядов и авиабомб. Полосы трассирующих пуль хлестали по дороге справа и слева. Шоферы не вылезали из кабин. Если машина застревала в воронке, из придорожных канав выскакивали прятавшиеся от огня бойцы рабочего батальона и буквально на руках перетаскивали машину на ровное место. Застопорил мотор у водителя Мошкина. И так велико было его стремление вперед, что он выскочил из кабины и, не выключая скорости, стал крутить заводную рукоятку. Много ли так можно было проехать? Ну, полтора-два метра. Но все-таки это было движение вперед…»
Гуйван рассказывал, что он, уже бывалый воин, не раз побывавший в сложных фронтовых передрягах, никогда еще не видел такой картины разрушения, какую ему пришлось наблюдать в Мясном Бору. Дорога эта пока еще очень узка. Движение возможно только по ночам. Гитлеровцы не оставляли усилий замкнуть горловину снова.
15 апреля. Каждое утро выходит в свет чистенький и опрятный номер «Отваги». Читатель не подозревает, скольких усилий стоит он коллективу, его создавшему. Если бы он увидел вымазанных и прокопченных в дымной землянке наших наборщиков Голубева, Холодова, Левина, Купорева, которые, не считаясь ни с чем, по 16–18 часов в сутки стоят низко склонившись над наборными кассами, он не поверил бы, что именно они и сделали чистенькую газету, которая принесла самые свежие новости. Читатель не знает, что вчера ночью печатники Лакин и Смолин не прекратили работы, когда в расположении редакции стали рваться вражеские снаряды. Они торопились отпечатать газету.
Впрочем, что же это я так, читателя-то. Ведь наш читатель тоже не бросается в щель от первого выстрела. Именно об этом и говорила каждая строка газеты.
Рано утром к нам приехала странная колымага. Лошадь запряжена в какую-то самодельную волокушу. Это сооружение — единственный вид транспорта, при помощи которого только и можно передвигаться по болотам. Тяжело дыша запавшими боками, лошадь остановилась возле автомашины, вывешенной на подпорках-сваях. Два человека, с ног до головы промокшие и вымазанные болотной грязью, бережно сняли с волокуши что-то тяжелое, завернутое в мешковину, и так же осторожно понесли в наборный цех. Это наши соседи — «Боевая кавалерийская» — газета одной из дивизий генерала Гусева. У них выведена из строя печатная машина. За полтора десятка километров они возят к нам по болотам сверстанные полосы и печатают газету у нас.
19 апреля. На улице настоящая весна. Потоки вешней воды затопили все. Из палатки в палатку в нашем лагере приходится пробираться по торчащим из воды кочкам. Дорога на Огорели совсем расплылась. Прилетели жаворонки. После ужасающего грохота последних дней, непрерывного воя пикирующих бомбардировщиков установилась удивительная, прямо-таки невероятная тишина. Словно не доверяя этому нежданному диву, Женя завороженно шепчет слова ленинградского поэта Александра Прокофьева:
Кто-то, подчиняясь очарованию минуты, мечтательно замечает:
— Скоро соловьи прилетят.
Наборщик Николай Иванович Голубев приземляет мечтателя:
— Это какие соловьи? Двухмоторные, трехмоторные?
Наступательные возможности армии, видимо, подошли к концу. После неудачных попыток прорваться к Любани через Красную Горку был предпринят удар на деревню Ручьи. Он оказался для врага внезапным, и деревня была взята сравнительно легко. Но сил удержать ее оказалось недостаточно. Почти то же самое произошло в районе деревни Кривино.
Но как же тяжело оставлять мысль о наступлении. Мы были так близки к дели. «Остался еще один стремительный бросок вперед на крупный узел сопротивления немцев, и выстрелы наших орудий, пулеметов, винтовок сольются в единый победный хор с героическими залпами бойцов города Ленина. В нашей воле, в наших силах ускорить соединение с героями-ленинградцами». Так писала наша армейская газета несколько дней назад. И это не были просто слова. Артиллеристы подполковника Фридланда М. Б. (18-й артполк РГК) уже обстреливали Любань из своих 152-мм гаубиц. Наши разведчики разглядывали в стереотрубу окраины Любани. До нас доносились звуки артиллерийской стрельбы федюнинцев, атаковавших Любань с северо-востока, увы, тоже безуспешно.
После падения Красной Горки наша редакция, оказавшаяся в Озерье слишком близко к передовой, вернулась на прежнее место в район Огорели.
На днях Перльмуттер и Муса Джалиль присутствовали на допросе пленных. Лазарь Борисович, хорошо знавший немецкий, спрашивал пленного летчика, каких классиков немецкой литературы тот больше всего любит. Словно не понимая вопроса, летчик недоуменно поводил плечами. «Гёте, Гейне, Шиллер?» — подсказывал Джалиль. Пустое дело! Завоеватель совершенно равнодушен. Он только что переброшен на Волховский фронт из Франции и знает только одно: убивать.
Муса Джалиль, словно бы даже огорчившийся за духовное убожество гитлеровцев, написал злую сатиру, которую мы дали в номер. Стихи так и названы — «Весенние резервы Гитлера». Вот несколько строк из них:
27 апреля. Кончилась тишина. Последние дни на нашем участке отмечены значительной активностью гитлеровцев. Они оказывают давление с двух сторон: в районе Еглино — самом дальнем пункте нашего прорыва в западном направлении — и в сторону Новой Деревни. На востоке не переставая грохочут орудия. Чуть свет с запада потянулись немецкие самолеты, летят к Мясному Бору. Что там происходит? Залилов отправился в штаб за последними сообщениями с фронта, но еще не вернулся.
Платформу Еглино противнику удалось блокировать. Долгое время ее удерживали 35 наших воинов. Кроме них было еще 15 раненых. Не дождавшись помощи, все они с боем вышли из окружения и вынесли раненых. Всех до единого.
1 мая. Вышел праздничный, в две краски, четырехполосный номер «Отваги». В нем опубликован приказ войскам армии, подготовленный дивизионным комиссаром И. Зуевым. Напечатано обращение комсомольцев и молодежи столицы к комсомольцам нашего фронта. «Замечательные дела комсомольцев волховских рубежей, — говорится в обращении, — будут вписаны золотыми буквами в славную летопись борьбы народов нашей Родины за свою независимость, за разгром гитлеризма».
«Воины Ударной, вперед, к Ленинграду!» — призывает газета.
В ту пору мы, конечно, не могли знать, что было очевидным для командующего фронтом. За несколько дней до праздника, 24 апреля, К. А. Мерецков докладывал в Ставке:
— Вторая ударная армия совершенно выдохлась. В имеющемся составе она не может ни наступать, ни обороняться… Если ничего не предпринять, то катастрофа неизбежна.
11 мая. В районе Мясного Бора бой не ослабевает ни на минуту. Вернулись из полета в один из авиаполков за Волховом Борис Бархаш и Николай Родионов. Летали туда на У-2. Возвращались ночью. Рассказывали, как выглядит ночной бой в горловине. «Очень похоже на праздничную иллюминацию, — говорил Борис Павлович, но тут же добавлял: — Впрочем, эта ассоциация исчезла у нас сразу, как наш самолет стали обстреливать зенитки». Наши корреспонденты сидели в тесной кабине без парашютов и мечтали о том благословенном моменте, когда самолет пойдет на посадку. Надо заметить, что корреспонденты не были праздными пассажирами: им было поручено разбрасывать над вражеской территорией листовки.
Многие части уведены со своих позиций за Волхов. Начинается эвакуация немногочисленного здесь гражданского населения. Жители пойдут пешком, захватив с собой лишь ручную кладь. Всю домашнюю утварь они закапывают в землю.
Итак, эвакуация. Неужели готовится сдача всего участка, с таким трудом завоеванного зимой? Не хочется верить этому. Несколько дней назад редакцию покинули четыре наших товарища: Кузьмичев, Моисеев, Родионов, Ларионов. Они отправились в многокилометровый путь и в течение трех долгих месяцев будут находиться в тылу на курсах военных корреспондентов. Доведется ли когда-нибудь увидеться вновь?
Редакция пополняется новыми людьми.
17 мая. Просто невероятно, но с величайшим наслаждением я самозабвенно любуюсь прелестью весеннего пробуждения природы. Вчера пронеслась первая настоящая гроза, и сразу все зазеленело. Где-то в лесной чаще закуковала кукушка.
— Кукушка-кукушка, сколько лет я проживу?
Дальше трех я не считал, вполне удовлетворенный отпущенным мне сроком.
22 мая. Получила приказ перемещаться по направлению к Мясному Бору и наша редакция. Даже на войне трудно покидать насиженное место. Здесь мы обосновались еще зимой, когда землю покрывал плотный слой снега и стояли жуткие холода. Потом наступила весна, и мы оказались в самом центре болота.
Едем в Малую Кересть. Куда двинемся дальше, пока неизвестно. По данным нашей разведки, гитлеровцы вновь собираются ударить в районе Мясного Бора, дополнив это рассекающим ударом на Вдицко. На одном из участков нашего фронта они передали по радио, что собираются покончить с окружением армии в два дня.
Перед отъездом я заглянул в землянку, чтобы проверить, не забыто ли что-либо нужное. Немного привыкнув к темноте, неожиданно увидел, что из-под нар с ворчанием и сопением вылезает наш Вучетич.
— Нашел все-таки! — радостно восклицает Евгений Викторович, показывая мне какой-то комок.
Руки скульптора тоскуют по настоящей работе. Однажды в развалинах он нашел комок мастики или замазки и с тех пор без конца мнет его в руках, поочередно превращая в крошечные скульптурные портреты наших, как он выражается, «редакционных шакалов».
Когда машины готовились к отъезду, Евгений Викторович обнаружил исчезновение своего сокровища и не успокоился до тех пор, пока вновь не обрел его. Живая физиономия скульптора выражает неподдельную радость. Как мне дорог Вучетич в эту самую минуту, с такой полнотой выражающую всю его натуру, всю истинную душу художника!
23 мая. В пути уже более десяти часов, а отъехали едва три-четыре километра. Страшная дорога.
24 мая. Стоим в лесу между Финевым Лугом и Клепцами. Добрались сюда с огромным трудом. Спасибо артиллеристам Матвея Борисовича Фридланда. Комиссар одного из артдивизионов дал нам могучий тягач, который вытащил наши погрязшие в непролазной грязи машины. Шофер Николай Кочетков, до этого бесполезно возившийся со своей трехтонкой часа четыре подряд, восхищенно бормочет, следя за работой трактора:
— Наш, челябинец!
Кончился бензин. Его нам должно было хватить до Керести, но проклятые дороги сожрали весь запас за пол-пути. Сейчас наша дорога проходит в 4 километрах от вражеских позиций. С утра до ночи гитлеровцы обстреливают ее из минометов, авиация непрерывно бомбит. Ночью из Пятилип пробираются к ней вражеские автоматчики и обстреливают машины.
Наши войска научились жестко обороняться малыми силами. На днях почти на всех участках фронта армии гитлеровцы предприняли ожесточенные атаки, которые всюду были отбиты с тяжелыми для них потерями. А ведь наши части сильно обескровлены. Некомплект во многих из них достигает 60–70 процентов. Танковые батальоны без танков. Артиллерия без снарядов. На одном из участков враг атаковал девятью танками. Наши бойцы подбили из противотанковых ружей три танка, остальные повернули назад. Захвачены пленные, в том числе офицеры, захвачено полковое знамя…
Сержант 1650-го лыжного батальона 267-й дивизии Буштов уничтожил из пулемета несколько десятков гитлеровцев. У него кончились патроны. Тринадцать вражеских солдат, заметив, что пулемет замолк, полезли к русскому воину, пытаясь захватить его живым. Буштов не стал дожидаться и выскочил им навстречу. Должно быть, страшен в эту минуту был боец — немцы бросились прочь. Несколько человек Буштов уничтожил прикладом, двоих взял в плен.
Мне довелось быть свидетелем разговора нашего прославленного командира И. М. Антюфеева с артиллеристами, которые помогли ему отбить довольно сильную вражескую атаку.
— После ваших залпов, — говорил Антюфеев, — гитлеровцы побежали из деревни. Их было больше тысячи, нас — сто тридцать штыков. Наши воины бросились вдогонку с криками «ура!». Я боялся, как бы завоеватели не оглянулись назад. Стоило им увидеть, что нас не наберется и полутора сотен…
И, немного задумавшись, добавил:
— Мне бы много не надо. Полторы тысячи штыков, и враг бежал бы от нас без остановки.
27 мая. Ночами продвигаемся по направлению к Мясному Бору, поминутно задерживаясь в пробках на дороге. Днем все замирает, машины прячутся в лес, маскируются возле дороги. Длительные остановки способствуют выпуску газеты без перебоев. Наши корреспонденты проводят основное время в войсках, появляясь в редакции лишь затем, чтобы сдать или продиктовать на машинку материал в газету. Даже возвращение в редакцию превращается нередко в проблему: она почти никогда не оказывается в обусловленном заранее месте и ее приходится разыскивать.
Стоим возле Финева Луга. До войны это был большой рабочий поселок. Теперь — развалины. На станции — остовы обгоревших вагонов. Полотно железной дороги давно уже разрушено, но станцию продолжают бомбить. А вот по соседству ловко прячется среди деревьев узкоколейка, которая действует вовсю: готовится к отправке состав платформ, груженных зенитками и полевыми орудиями. Невдалеке пыхтит, хлопотливо посвистывая, крохотный, замаскированный цветущей черемухой паровозик. Он терпеливо ожидает окончания погрузки и конца бомбежки.
30 мая. Мясной Бор снова перекрыт. В Огорелях, которые мы миновали несколько дней назад, уже побывали оккупанты. Они торопятся занимать территорию, которую мы оставляем, ставят под угрозу тылы основной группировки армии, нацеленной на Мясной Бор.
На нашу сторону перешли три лазутчика. Все они русские военнопленные. В Риге окончили разведшколу. Отправившись на задание, они добровольно сдались в плен. Сообщили, что им поручено во что бы то ни стало выяснить, является ли отход ударной армии вынужденным или это лишь очередная перегруппировка войск.
Утром приезжал знакомый офицер из антюфеевской дивизии.
— Жмут! — ответил он на вопрос, как у них дела.
Дивизия Антюфеева по-прежнему творит чудеса. Но и она не все может. Между Вдицком и Финевым Лугом гитлеровцам удалось прорвать нашу оборону.
3 июня. Наш островок все меньше. Накануне вечером редакции определен участок обороны. Мы с Николаем Дмитриевичем изучали его: по фронту около 200 метров.
Люди, свободные от выпуска очередного номера газеты, находятся на своих боевых постах.
Дважды налетали бомбардировщики. Потери: четверо убиты, шестеро тяжело ранены, двое сравнительно легко. Почти все пострадавшие — наши ближайшие соседи, отдел политпросветработы. Бомбы вывели из строя обе их машины. Убит воентехник Цыганков — наш постоянный внештатный корреспондент. За минуту до смерти он разговаривал с нашей машинисткой Валей Старченко. Когда послышался вой приближавшихся стервятников, Цыганков шутливо спросил ее:
— У нас будете умирать или к себе пойдете?
Спустя час мы хоронили товарища, устлав могилу ветками цветущей черемухи. Изувеченное тело погибшего с головой закутано в плащ-палатку. Бросаем в могилу комки влажной земли. Под их ударами упруго вздрагивает коченеющая нога.
6 июня. Поступил срочный приказ немедленно сменить место расположения. Снимается весь второй эшелон. Пришлось прекратить печатание очередного номера.
Во всем чувствуется какая-то лихорадочная поспешность. К вечеру выясняются причины переполоха. Оказывается, 5 июня ночью было предпринято наступление двух наших армий — 2-й ударной и 59-й — навстречу друг другу. Губительный огонь противника не позволил расширить прорыв.
7 нюня. Медленно продвигаемся вперед, преодолевая за ночь не более 500–800 метров. Из-за отсутствия бензина газету будем печатать вручную. Николай Кочетков вот уже полдня ходит возле своей трехтонки, прикидывая, как бы получше приспособить деревянную ручку к заднему приподнятому над землей колесу автомашины, от которого внутрь кузова уже протянут ремень к маховику печатной машины. Кочетков сделает. Объявлена запись добровольцев крутить колесо. Редактор просит записать его первым.
По дороге к Мясному Бору миновали могилу Всеволода Багрицкого. Этого места я не узнал — так все изменилось с зимней поры. На дереве еще сохранилась фанерка: «Я вечности не приемлю…». Холмика уже нет. Могила обвалилась и наполовину заполнена черной водой. В воде плавает хвойный, тоже почерневший венок. Мы подошли с Борисом Павловичем, обнажили головы. К нам приблизился Муса Джалиль.
— Когда-то его отец помог мне поверить в себя.
И Муса тихо прочел стихи, прозвучавшие неожиданным диссонансом в эту невеселую минуту:
— Это мои давнишние стихи, — говорит Джалиль, заметив наше недоумение. — Их перевел на русский Эдуард Багрицкий. В двадцать девятом году…
Война обрушивала свои страшные удары даже в прошлое. Перед этой могилой я словно бы видел тяжелую фигуру Багрицкого-старшего, который в том же 1929 году обращался к своему сыну-пионеру:
Могила, так грубо и нелепо разрывавшая связь времен, эстафету поколений…
А сзади раздавались нетерпеливые гудки автомобилей.
— Эй, почему остановились?
— Скорее проезжайте! — подскочил к нам незнакомый шофер.
— Тут похоронен наш товарищ, — сказал Борис Павлович.
Недалеко от могилы Багрицкого — огромная, заплывшая болотной жижей воронка. Зимой ее не было. Вражеская фугаска не оставила в покое поэта и после его гибели.
12 июня. Ночью филолог принял по радио материалы о поездке Молотова в Англию и США. Готовим экстренный выпуск. Редактор с группой молодежи отправился за бензином. Николай Дмитриевич собрался выпрашивать на газету со всех машин по литру или кто сколько не пожалеет. К газете очень хорошо относятся, и Николай Дмитриевич рассчитывает на успех своей экспедиции.
Плохо с продовольствием. На костре кипит жиденький суп, заправленный крошечной щепоткой крупы. Заварку для чая заменяют смородинные листья. Саша Летюшкин приспособился варить «зеленые щи» из какой-то болотной травки-трилистника. Эту травку наш сибиряк Ятин называет кислицей.
Наборщик Голубев принес корректурный оттиск, на обороте которого выведены карандашом шутливые строки, свидетельствующие о неистощимом оптимизме нашего «корректорского цеха». Вот начало нового стихотворного опуса Жени Желтовой, названного ею «Есенин на военный лад»:
В конце стихотворения указаны точные обстоятельства и условия творчества: «Сочинено 11 июня 1942 г. в 12.00. Жду оттиска с машины. Лес. Дождь. Солнышко. Бомбежка».
13 июня. Вечером наш квадрат леса снова бомбили 18 «хейнкелей». У зенитчиков редкая удача — сбили сразу пять самолетов.
С полуночи появились слухи о том, что путь через Мясной Бор открыт. Пока только для пеших.
Противник жмет. Сдана Ольховка. Это прямая угроза Новой Керести, в районе которой мы стоим.
От Антюфеева вернулся Г. Чазов. За последнюю неделю антюфеевцы уничтожили более 4 тысяч гитлеровцев. Это в шесть раз больше, чем располагает дивизия. Вчера за 10 часов противник выпустил по расположению дивизии не менее тысячи снарядов и столько же мин. Антюфеев говорит, что еще одного такого напора ему не сдержать. Враг все время подтягивает резервы. А у Антюфеева очищены все тылы. Боеприпасов нет. Нет продовольствия. И все-таки держатся, держатся.
С КП вернулся редактор. Никаких отрадных новостей. Никаких успехов в проклятой дыре. Принес листовку с обращением Военного совета фронта к бойцам 2-й ударной армии. Мужественные слова правды: «Сейчас, когда потребовала обстановка, по приказу командования фронта армия занимает новые рубежи для обороны и наступления, чтобы еще крепче, еще сильнее бить врага, уничтожать его живую силу и технику, срывать его планы. Организованно занимая новые рубежи, 2-я ударная армия одновременно наносит сокрушительные удары по врагу. Тысячи немцев кормят могильных червей под Красной Горкой, Червино, под Дубовиком и Еглино… От каждого воина 2-й ударной требуется величайшая дисциплинированность и организованность. Каждый боец должен сражаться отважно, держаться непоколебимо, быть готовым скорее погибнуть смертью храбрых, чем не выполнить свой воинский долг».
Военный совет фронта призывал бойцов, командиров и политработников армии вести решительную борьбу с трусами и паникерами, распространителями провокационных слухов. Вряд ли, однако, в этом возникала реальная потребность. Трагические обстоятельства до конца вскрывали духовные и нравственные качества человека. Мне еще никогда не приходилось встречаться с такой строгостью и подтянутостью, которые особенно характерны для всех в эти дни. Словно бы каждый принял твердое решение, которое не может быть ни пересмотрено, ни отменено.
14 июня. Борис Павлович и Муса Джалиль принесли новости с КП. В Мясном Бору осталось прорвать не более 300 метров. Активно действует наша штурмовая авиация, базирующаяся за Волховом. В районе Ольховки гитлеровцы сосредоточили для удара до 40 танков. Наши штурмовики (немцы прозвали их «шварцентод» — черная смерть) С одного захода вывели из строя 14 штук. Шесть танков подбито из ПТР и ПТО. В этот же день штурмовики разгромили колонну автомашин противника у Финева Луга.
Пришел регулировщик с дороги. Просит мобилизовать весь народ на ремонт разбомбленной жердевки. Отправились все, кто не был занят на выпуске газеты.
Пленные летчики показывают карты, исчерченные вдоль всей нашей дороги квадратами-секторами бомбежки. Они получили инструкцию — не бояться зениток, у русских нет боеприпасов.
Много лет спустя мне стало известно, что в этот самый день, 14 июня, фашистский офицер Рудольф Видеман злорадно записывал в своем дневнике: «Наша авиация работает здорово. Над болотом, в котором сидят русские Иваны, постоянно висит большое облако дыма. Наши самолеты не дают им передышки. А они все же не сдаются в плен. Вчера мы дали подписку: умрем, но русских из болота не выпустим. Пусть дохнут с голоду в этом котле…»
Небезынтересно заметить, что в приведенной выписке даже сквозь зубовный скрежет ненависти угадывается удивление теми, кто находился в этом страшном болоте: «А они все же не сдаются». Написавший это сам находился в том же болоте: он знал, почем фунт лиха.
20 июня. Редактор с вечера ушел на КП и еще не вернулся. Ночью меня разбудил дежурный шофер Юлин и сообщил, что меня ждет на дороге представитель штаба армии. В предрассветной мгле состоялась беседа с майором Бабуриным. Ссылаясь на распоряжение дивизионного комиссара И. Зуева, майор рассказал:
— Брешь в Мясном Бору вот-вот будет пробита. Вчера наши танки прорвались с той стороны к нам. Надо как следует подготовить машины. Редакция находится во второй зоне. Каждая зона разбивается на колонны по 20–30 машин в каждой. Будут назначены руководители колонн. Подчинение руководителю колонны и находящимся на дороге регулировщикам безоговорочное. Скажет «Стой!» — значит останавливайся. Скажет «Сворачивай в сторону!» — сворачивай без рассуждений. Если какая-либо машина застрянет, создавая пробку, как бы ни был ценен груз, она будет немедленно сброшена с дороги. Как только станет известно, что пеший проход на Мясной Бор уже возможен, сразу пошлите на ту сторону командира, чтобы он перед Волховом подыскал место для стоянки. Ни в коем случае не подъезжать к переправе. Сразу все равно не пропустят. Прятаться от вражеской авиации в лесах. Если нет бензина, послать людей с бидонами: за Мясным Бором его вполне достаточно. Встречного потока грузов не будет, езда только в одном направлении. Заранее заготовьте для каждого автомобиля фашины из жердей, они пригодятся в наиболее плохих местах на дороге.
На рассвете возвратился редактор в очень хорошем расположении духа. В беседе с ним начальник политотдела армии Гарус выразил удовлетворение оперативной работой газеты в сложных условиях боевой обстановки.
21 июня. Заканчивается набор завтрашнего, юбилейного, номера газеты. Год войны! Перльмуттер принял по радио статью М. И. Калинина. Приему мешали обстрелы и бомбежки, и мы вынуждены сопроводить статью примечанием: «Статья М. И. Калинина по не зависящим от редакции обстоятельствам печатается с незначительными сокращениями», Вот уж поистине «по не зависящим».
Год войны. Дата, конечно, не из веселых. Мы встречаем ее в условиях, мало располагающих к оптимизму. Вчерашний день значительно ухудшил положение армии. Противник крупными силами прорвался к Новой Керести. Гвардейцы Буланова, обескровленные в непрерывных боях, оказались отрезанными. Одному полку удалось прорваться, судьба еще одного полка неизвестна.
— Велики ли потери? — спросил я редактора булановской газеты, который с горечью рассказывал о событиях минувшего дня.
— Да ведь и терять-то нечего. В батальонах давно уже по десять — пятнадцать человек, не больше. Удивительно, как только держатся…
Единственный наш аэродром, который уже больше недели находился под непрерывным обстрелом, стал теперь передовой позицией.
Вчера ночью в линию связи редакции включились немецкие автоматчики и говорили гадости. Под утро мы обнаружили, что большой участок нашей проводной связи вырезан.
23 июня. Кольцо вновь разомкнуто, и часть войск выведена на ту сторону. У нас же обстановка осложняется с каждой минутой. Территория занимаемого армией участка простреливается насквозь. Вчера всю вторую половину дня не улетали бомбардировщики. В воздухе безнаказанно висел «костыль», и нас жестоко обстреливала артиллерия. Ночью гитлеровцы сбили шесть наших самолетов, пытавшихся прорваться к нам с продовольствием и медикаментами.
Из-за ночной бомбежки не удалось полностью принять сообщение Совинформбюро об итогах первого года войны. Пришлось опять отправлять в набор это сообщение со сноской: «По не зависящим от редакции причинам»…
А все-таки газета выходит — за последние 100 дней выпущено 80 номеров, не считая экстренных выпусков-листовок. Газету приходится выпускать на неформатной бумаге, всевозможных обрезках, которые раньше считались непригодными.
Теперь мы оказались в боевых порядках гвардейцев булановской дивизии, занявшей рубеж обороны по линии Новая Кересть — Малое Замошье. Пальба идет со всех сторон. Пули срывают ветки с деревьев, и Николай Иванович Голубев, что-то ворча себе под нос, выбрасывает эти ветки из наборной кассы, пристроенной на самодельных козлах под деревом.
24 июня. Булановцев продолжают отжимать. На КП армии напало до 300 вражеских автоматчиков. Заняв круговую оборону, штаб прижался к Мясному Бору. Получено распоряжение начполита Гаруса уничтожить всю технику. Вечером штаб армии вместе с оставшимися частями будет пробиваться через горловину. Ждать больше нечего. Стоявшие впереди нас машины уже уничтожены. Принимаемся и мы. Николай Кочетков, Бритов, Лакин с мрачным ожесточением крушат печатную машину, выдирают из нее наиболее важные детали и швыряют в болото. Туда же высыпаются шрифты из наборных касс, летят гранки набора последнего номера газеты, который уже не выйдет в свет.
Наш старик Моисей Маркович безучастно стоит в стороне, понуро опустив голову. По щекам текут слезы, он, видимо, не замечает их. Уничтожается типография, которую он создавал. В левой руке старика машинально зажата забытая и теперь уже ненужная верстатка. Впрочем, вряд ли забытая. Ведь он мне говорил, что получил эту верстатку в подарок от своего старого мастера лет сорок назад, когда сам еще был подмастерьем, а вернее, мальчиком на побегушках в одной из частных московских типографий. Нет, свою верстатку Моисей Маркович сохранит и в эту страшную ночь. Ему еще суждено дожить до Победы.
Я сунул в полевую сумку оттиски готовых гранок и оригиналы еще не набранных заметок последнего номера «Отваги», не зная, что через много лет они помогут мне оживить события тех горьких дней. Подорвав последнюю машину, наш маленький редакционный отряд отправился в путь. Второй эшелон, в котором мы находимся, будет выходить с 57-й бригадой. Группа редакции выходит с зенитчиками 100-го ОЗАД. День стоим в лесу, прячась от вражеских бомбардировщиков. Пробиться к Дровяному Полю, где находится штаб армии, не удается. Остатки нашей армии сведены в несколько отрядов. В составе стрелковых подразделений идут все — рядовые и командиры, врачи и медсестры, интенданты и газетчики, ремонтники и повара.
Четверть двенадцатого. Лежим, прижатые минометным огнем к земле. Слева наседают гитлеровцы. Бьют из пулеметов и автоматов. Надо идти вперед. Там находится наш последний коридор…
Следующая запись в моем дневнике 25 июня.
Три часа утра. Неужели я снова у своих? По мелколесью бредут жиденькие группы людей, весь облик которых говорит о том, что они пережили самую трудную ночь в своей жизни. Мокрые, в болотной грязи, в порванных осколками шинелях. Страшное утомление, слипшиеся волосы, у многих на лицах запекшаяся кровь.
Накануне вечером многотысячная толпа отправилась к проходу, но быстро таяла по пути.
Багровый диск луны низко висит над лесом справа, предвещая несчастье. Дым и гарь от разрывов, пар от воронок и туман образовали тяжелую грязную завесу, в которой мы пробирались, утопая в грязи, падая и вновь поднимаясь. Грохот стоял в ушах. Огромные воронки от авиабомб заполнены скрывавшимися от невыносимого огня. Но нельзя прятаться в этих воронках. Они — ловушки. Они давно пристреляны врагом.
Впереди гремит бой. Надо идти именно туда, где гуще всего кипят разрывы. Они обозначают дорогу, выводящую к своим. И чем отчетливее призрак смерти, тем поспешнее становятся шаги людей. Жажда жизни ведет этих людей вперед.
А впереди крошечная речка, похожая на дренажный канал. Любой, выживший в эту ночь, запомнит ее навек. Вдоль и поперек секут воздух почти над самой поверхностью воды очереди трассирующих пуль. Вода кипит от минных разрывов. Соскользнув в воду, я сразу погружаюсь до самой шеи: так лучше. Ниже, еще ниже, чтобы эти проклятые огненные трассы прошли над головой. На противоположный берег долго не дает выкарабкаться ставшая стопудовой шинель.
Долго я шел по огневому полю, почти ничего не разбирая. И не заметил, как возле меня оказался Саша Летюшкин, наш юный наборщик, почти еще мальчик.
— Ты давно со мной, Саша?
— Все время, Виктор Александрович.
На минуту я присел передохнуть у вывороченного с корнем дерева и, видимо, задремал. Когда очнулся, кругом никого не было. Рядом спал Саша Летюшкин. Куда идти? В одном месте мы очутились возле какого-то странного нагромождения перекрученных металлических полос. Это оказалась наша узкоколейка на Волхов. Надо ее придерживаться. Только нельзя идти по самой узкоколейке — мины не перестают рваться вдоль нее.
Мы пошли вперед, время от времени приближаясь к железнодорожному полотку, чтобы не потерять ориентировки. В одном месте из-за кустов послышался осторожный свист.
— Кто это?
— Свои, браток! Уж очень страшно одному-то…
Постепенно наша крошечная группа стала обрастать новыми попутчиками. К концу путешествия нас набралось несколько десятков.
В половине третьего мы были у своих. Нас встречали незнакомые бойцы, бросались обнимать, молча совали в руки сахар, сухари, масло. Не только сочувствие или сострадание видели мы в глазах встречавших. Это было удивительное чувство солидарности, сопричастности к общему делу, чувство готовности разделить такую же, а может быть и горше, судьбу в нашей общей бескомпромиссной борьбе с врагом.
Вечером того же дня я рапортом докладывал начальнику отдела пропаганды и агитации политуправления фронта бригадному комиссару Златкину о судьбе редакции. У меня сохранился черновик этого документа и к нему отдельный листочек, в котором перечислены вышедшие и не вышедшие из окружения сотрудники редакции. Два неравных столбца в этом скорбном списке: в левом, очень коротеньком, названы имена вышедших — Холоднов И. Л., Черных В. И., Кузнецов В. А., Каминер И. Я., Летюшкин А., Раппопорт М. М., Левин С. Вначале этот столбец замыкала фамилия Залилова, поставленная, правда, под вопросом: кто-то говорил мне в тот день, что Мусу Джалиля якобы видели вышедшим из окружения. Но это, увы, оказалось не так.
В правом столбце списка указаны и перечеркнуты имена тех, кому не суждено было вернуться. Долг памяти обязывает меня назвать их всех до единого. Вот они: Румянцев Н. Д., Бархаш Б. П., Лихачев Н. Н., Чазов Г., Перльмуттер Л. Б., Разумиенко Е., Ермакович, Желтова Е. Ф., Старченко В. Н., Голубев Н. И., Купорев, Жестов, Смолин, Холодов Н. И., Лычагин, Юлин, Кочетков Н. А., Бритов, Жуликов, Лакин С. М., Елизаров К. Н., Субботин В. А., Ятаев, Ятин, Мачнев Г. В., Корочкин А. И. — наши журналисты, наборщики, печатники, корректоры, шоферы…
Что мне удалось выяснить в тот и несколько последующих дней о судьбе своих несчастных товарищей? Первым из своих коллег я встретил у продовольственного пункта начальника нашего походного издательства Ивана Лаврентьевича Холоднова. Мы бросились друг к другу со слезами. Иван Лаврентьевич рассказал о действиях группы, в составе которой он оказался при выходе из окружения. Он недоволен Румянцевым, который, по его словам, без конца задерживал группу, чтобы переждать обстрел.
Выяснилось, что Перльмуттер Л. Б. был тяжело ранен в дороге и, по-видимому, остался там. Из окружения вышли наши старики-наборщики Левин и Раппопорт. Не было в нашей редакции двух более непримиримых спорщиков, но и более неразлучных друзей. Очевидцы рассказывают, что они шли в этом коридоре смерти, взявшись за руки и поддерживая друг друга.
Зенитчик капитан Смирнов из 100-го ОЗАД, вместе с которым шла вначале редакционная группа, рассказал мне, что они допустили ошибку, уклонившись вправо, и напоролись на противника. Гитлеровцы завопили: «Рус, рус, сдавайся!». Отряд залег и открыл огонь. Гитлеровцы бросились из окопов. Группа Смирнова, заметно поредевшая, выбралась на дорогу.
Парикмахер, вышедший из окружения, рассказывал:
— Я видел Женю раненой. Она шла с каким-то комиссаром, потом упала и заплакала.
— Точно ли это была Женя?
— Я же ее знаю. Да и потом тут говорили, что это Женя из «Отваги». Она была ранена, наверное, в ногу и не могла идти. Около нее была еще одна девушка, кажется, тоже из «Отваги».
Обе наши девушки — Женя Желтова и Валя Старченко…
Полковник Александр Семенович Рогов — начальник разведотдела нашей армии, вышедший из окружения в ту же ночь, говорил, что дзоты, перекрывавшие проход в самом узком месте горловины и смятые ночью выходившими подразделениями, утром снова были заняты противником.
Из состава политотдела армии вышел секретарь парткомиссии батальонный комиссар Александр Федорович Плетюхов, член партии с 1919 года.
— Ну, теперь мы проживем до ста лет, — сказал он.
Через год— 10 июня 1943 года — он подорвался на мине, пытаясь сорвать цветок, который увидел в небольшом кустарнике возле своей землянки.
Столь же печальна судьба и Ивана Лаврентьевича Холоднова, который вскоре после выхода из окружения был командирован в тыл для создания новой походной типографии и уже на обратном пути в армию 5 сентября 1942 года погиб на одной из прифронтовых железнодорожных станций во время вражеского воздушного налета. Печатная машина, которую он сопровождал, прибыла в редакцию без него.
Блокнот мой полнился рассказами очевидцев, когда я бродил в те дни из госпиталя в госпиталь, безуспешно разыскивая своих товарищей. Вот как просто, почти буднично рассказывал старший сержант Рыжов из 59-го отдельного саперного батальона об этой ночи;
— 24 июня получил приказ выйти из «кольца». Я с группой бойцов был придан третьей роте. Рассказал бойцам о задаче и вместе с майором Беловым повел их в наступление. Красноармейцы рвались вперед и кричали: «Погибать, так героями!» Из моего отделения вышли семь человек. Сейчас мы все готовы снова биться с врагом. Мы оккупантам еще покажем…
Рассказ другого бойца (жаль, не записал его фамилии):
— А ведь вот не нашлось таких, которые захотели бы остаться у оккупантов. Все пошли. Я омертвел весь, а шел…
Командир второго батальона 1265-го полка 382-й дивизии лейтенант Пред незадолго до последних боев был принят в партию. Его батальон дважды прикрывал отход дивизии на новый рубеж. 26 мая 85 человек, оставшихся к тому времени в батальоне, остановили несколько сот гитлеровцев, прорвавшихся на станцию Радофинниково. Свыше 200 немцев было убито. Второй раз лейтенант Пред прикрывал отход дивизии на лесопункте. Об этом мы писали в номере «Отваги» за 23 июня. А в ночь на 25 июня лейтенант Пред выходил из окружения вместе со всеми. Рядом с ним была военфельдшер комсомолка Спирина. Должно быть, она была славной девушкой, и лейтенант, наверное, любил ее. Они шли вместе и надеялись победить смерть. Они шли рядом, помогая друг другу. Мина изуродовала их обоих. У лейтенанта оторваны рука и нога. Девушка осталась без ноги. Вероятно, они без слов поняли друг друга. Он вынул из кобуры наган. Вынула свой пистолет и девушка. Один за другим прозвучали почти неслышные в том аду пистолетные выстрелы…
В оргплановом отделе штаба армии работал бухгалтером Скоров-Сабурин. Уже старик. Слабый, больной человек. Когда он добровольно пошел в народное ополчение, жена сказала ему: «Я пойду с тобой, без меня ты пропадешь…» Это была тоже пожилая, довольно полная женщина, с копной рыжих, вечно растрепанных волос. Возражения супруга, конечно, ни к чему не привели, и они оказались на фронте вместе. Она работала в том же отделе машинисткой, опекая больного мужа, как ребенка.
Во время выхода из окружения она ни на шаг не отставала от мужа, подгоняя и подбадривая его. Он шел тяжело дыша и едва передвигая ноги, часто спотыкаясь и падая. Зато ее не покидала энергия ни на минуту. Она еще находила время делать перевязки раненым, используя вместо бинтов разорванные на узкие полосы простыни, оказавшиеся в ее вещевом мешке.
И все-таки получилось так, что они разминулись в пути. Как это произошло, Скоров не знает. Он вышел, о ней ничего неизвестно. Он потерял все, ради чего жил и чем жил. Он сидел понурив голову, потерянный, ко всему безучастный. И вот кто-то сказал ему, что Анну Ивановну, его жену, видели уже за пределами коридора. Она шла и несла крестьянского ребенка. Еще кто-то подтвердил это, сообщив, что он тоже видел растрепанную рыжеволосую женщину с ребенком на руках.
Старик ожил, засуетился, побежал к командиру за помощью и, говорят, поехал к Мясному Бору разыскивать свою подругу. Ах, если бы судьба помогла им встретиться вновь…
Я упоминал о сохранившейся у меня пачке материалов, которые должны были пойти в номер «Отваги» за 24 июня 1942 года. Из этих материалов, по-видимому, наибольший интерес имеет заметка, подготовленная Мусой Джалилем. Почти наверняка можно утверждать, что это — последняя запись, сделанная Мусой Джалилем на свободе, буквально за несколько часов до трагедии, разыгравшейся в Мясном Бору.
Заметка еще не побывала в руках наборщика, она не носит обычных в таких случаях помарок. Она напечатана на машинке, возможно, самим Джалилем: многие из наших корреспондентов в интересах сокращения времени печатали материалы сами или диктовали машинистке. Заметка рассказывает о работе связистов под вражескими бомбежками и пулеметным обстрелом как раз в горловине Мясного Бора. В ней названо много имен: командир подразделения связи майор Айзенберг, старший политрук Темин, старший лейтенант Черкас, красноармейцы Лунев, Пастухов, Стерликов, Швыдкин, Мильцаев, Лосев, Мифтеев. Под заметкой поставлена подпись капитана Кубасова, от имени которого Залилов ведет рассказ.
Обыкновенная газетная заметка. Но как аккуратно перечисляет Джалиль новые для него имена, словно опасаясь оставить кого-то неотмеченным, с каким вниманием присматривается он к тем, кто творит повседневный ратный подвиг. Как знать, может быть, выжил в крошеве войны кто-нибудь из тех, кого называл Джалиль в своей последней заметке, кто в ту трагическую минуту и не подозревал о соприкосновении с человеком, которому суждено было самому превратиться в сверкающую легенду.
* * *
1 июля 1942 года. Только что скрылось за горизонтом солнце, и море красок озарило небо. Потянуло вечерней прохладой и теплой сыростью, какая бывает после летнего дождя. В стороне от дороги расположилась на ночлег группа бойцов. Их вечерний бивак чем-то напоминал цыганский табор. Вблизи костра ходили, пощипывая мягкую от росы траву, стреноженные лошади. Повозки с задранными по-хозяйски вверх оглоблями стояли под деревьями, заботливо прикрытые зелеными ветками и хвоей. В солдатских котелках закипала вода. Бойцы готовили ужин.
Широкие волховские просторы. Отсюда, с высокого берега, хорошо видна река, овеянная древними легендами и сказаниями. Светлую ленту реки перепоясывала понтонная переправа. Возле нее то и дело взлетали вверх султаны воды и медленно падали вниз. Только потом долетали смягченные расстоянием звуки разрывов. Вдали, над синеющей полоской леса, неподвижно висело черное пятнышко. Это вражеский аэростат, с которого корректировался огонь по переправе. Снаряды падали то ближе, то дальше, а по переправе, не обращая никакого внимания на обстрел, беспрерывно сновали кажущиеся отсюда игрушечными груженые автомашины. За рекой вскипала частая пулеметная дробь, хлюпали мины. Время от времени раздавался металлический скрежет, словно какой-то великан пилил тупой пилой кусок железа. Это работали наши «катюши», прозванные противником «дьявольской флейтой».
После кромешного ада в непролазных заволховских хлябях открывавшаяся передо мной картина представлялась почти идиллическим выражением мира и покоя. А между тем фронт продолжал жить своей обычной напряженной жизнью. Война продолжалась. Она продолжалась после этого еще тысячу дней.
Муса Джалиль
Прости, Родина!
Геннадий Геродник
У Ольховских хуторов
В злополучную июньскую ночь 1941 года я, молодой преподаватель математики и классный руководитель, беспечно веселился на выпускном балу. Домой вернулся уже после восхода солнца с охапкой белых и розовых пионов. Поставил цветы в ведро с водой и сразу же завалился спать. Жена разбудила меня, когда по радио стали передавать сообщение о нападении на нашу страну гитлеровской Германии.
Скоро волны военного цунами забросили меня далеко от белорусского города на Днепре Могилева, где накануне войны жил и работал. Я оказался в Пермской области на берегу Камы. Здесь, в небольшом поселке, формировался и готовился к предстоящим боям 280-й запасной лыжный полк.
В полку были преимущественно уральцы из Перми и Кунгура, из Верещагина и Висимо-Шайтанска. Его ядро составляли лесорубы и плотогоны, охотники и старатели, горняки и геологи. Таких, как я, эвакуированных из западных и южных областей, было совсем немного.
Мы изучали тактику и различные образцы оружия, воинские уставы, совершали марши на большие расстояния и, как манны небесной, ждали снега. Однако и до снега ухитрялись заниматься лыжной подготовкой: имитировали всевозможные движения, необходимые при ходьбе на лыжах, знакомились со спецификой ведения боя лыжными подразделениями.
Наконец ударили крепкие морозы. За ними — обильные снегопады. И мы стали на лыжи.
2 января 1942 года нас отправили на фронт. Я был в то время рядовым и неофициально числился нештатным переводчиком 172-го ОЛБ (отдельного лыжного батальона).
На пути к фронту три наших маршевых батальона дней на десять задержались в Рыбинске. Жили в поселке эвакуированного на восток моторного завода. Получили автоматы, осваивали их. Ходили на лыжах.
5 февраля эшелон разгрузился на станции Малая Вишера. Дальше железная дорога была разбита. На следующей крупной станции по направлению к Ленинграду, в Чудове, сильно укрепившись, сидели оккупанты. Нам предстояло воевать в составе 2-й ударной армии.
В ночь с 7 на 8 февраля наш лыжный батальон прибыл в район Мясного Бора. Здесь левый фланг 2-й ударной вел упорные наступательные бои за расширение ворот, через которые был осуществлен прорыв на запад. Мясной Бор и Теремец Курляндский были уже в наших руках. Но противник продолжал упорно сопротивляться в близко расположенных друг от друга селениях — Любцы, Любино Поле, Крутик, Большое Замошье. Соорудив в погребах дзоты, гитлеровцы почти каждую избу превратили в очаг сопротивления.
Наш ОЛБ получил первый боевой приказ: выбить гитлеровцев из домов на юго-восточной окраине Любина Поля. Командование батальона создало несколько штурмовых групп. Каждая из них — стрелковый взвод, усиленный одним или двумя отделениями саперов. Снаряжение: ножницы для резки проволоки, миноискатели, бутылки с горючей смесью, заряды взрывчатки по 5—10 килограммов для подрывов дзотов, личное оружие.
Но прежде чем взрывать дзот, нужно до него добраться. Попробуй это сделать, если вокруг домов, к которым надо подойти, на сотни метров открытая снежная целина. Слушаем опытных воинов из 24-й стрелковой бригады, в состав которой включили наш батальон. Ночью по направлению к огневым точкам противника нужно прорыть в снегу глубокие ходы-траншеи. По ним подобраться к домам как можно ближе, чтобы для стремительного броска осталось как можно меньше трудных и смертельно опасных метров.
А разве захватчики не заметят нашу подготовку? Заметят, это для них не новость. Они настороже и всю ночь освещают местность ракетами. Они будут обстреливать траншеи из минометов, забрасывать гранатами с длинными, как городошная бита, ручками. Уже во время подготовки неизбежны потери, но иного способа мы не знали.
Все получилось так, как предсказывали наши наставники. Выбив гитлеровцев из трех крайних домов Любина Поля, мы потеряли семь человек убитыми и двенадцать ранеными.
Первый боевой успех батальона показался нам ничтожно малым, а жертвы неоправданно большими. И только впоследствии, когда 2-я ударная оказалась в окружении, оставшиеся в живых поняли, что ворота Спасская Полисть — Мясной Бор действительно надо было расширять любой ценой.
Роем новые снежные ходы, готовимся к следующим атакам. И вдруг офицер связи привозит приказ командарма Н. К. Клыкова примерно такого содержания: 24-й бригаде и 172-му батальону срочно передать свои позиции 111-й стрелковой дивизии и в ночь на 11 февраля форсированным маршем передислоцироваться в район деревни Ольховки. Маршрут следования: Мясной Бор — Кречно — Новая Кересть — высота такая-то юго-восточнее Ольховки.
В Ольховке наш батальон вошел в состав 4-й гвардейской дивизии, которая в то время была усилена рядом частей и отдельных подразделений и по фамилии своего командира именовалась «опергруппой Андреева». Я искренне обрадовался, когда узнал, что 4-я гвардейская — моя близкая землячка. Перед войной в белорусском поселке под Могилевом дислоцировалась 161-я стрелковая дивизия. Я знал некоторых ее командиров, их дети учились в нашей школе. Уже в первые недели войны дивизия отличилась в боях с гитлеровскими захватчиками. 17 сентября 1941 года ей было присвоено почетное звание гвардейской.
4-я гвардейская завоевала высокое звание в трудных боях. А наш батальон стал гвардейским, как нам показалось, без достаточных для того оснований. Мы приняли этот щедрый дар военной службы как аванс, который следовало оправдать.
Нас влили в 8-й гвардейский стрелковый полк, которым в то время командовал подполковник Никитин. Вместе с полком лыжный батальон делил радость побед и горечь неудач до конца Любанской операции. Вместе мы выбивали оккупантов из Ольховских хуторов и Сенной Керести. И здесь, как в Любином Поле, рыли снежные траншеи и ходили в атаки на запрятанные под крестьянскими избами дзоты. Но каждый успех доставался еще труднее, еще большей ценой.
Вместе и голодали, когда 2-я ударная оказалась в западне. Вместе искали занесенных снегом убитых лошадей. И удачливый делился находкой с соседями. Этот деликатес окруженцев мы называли «гусятиной», потому что павшие лошади были преимущественно из кавалерийского корпуса генерала Гусева. Вместе сдерживали яростный натиск гитлеровских дивизий, когда они перешли в наступление с целью растерзать 2-ю ударную. Вместе в мае 1942 года прорубали коридор в кольце окружения и выходили на Большую землю.
В первой половине Любанской операции, когда клин прорыва все глубже и глубже вонзался в территорию, оккупированную фашистами, наш батальон решал боевые задачи, характерные для лыжных подразделений. Мы сопровождали пехоту на марше, выполняя роль боевого охранения, совершали разведывательные рейды в тыл противника, перерезали его коммуникации. Батальон доставил немало беспокойства оккупантам на дороге Сенная Кересть — Чудово.
Когда же наступательные возможности 2-й ударной были исчерпаны, наш батальон спешился. Нам отвели участок обороны восточнее Ольховских хуторов и реки Кересть. К тому времени нас осталось немного, примерно одна треть. Лыжи поломались, белые халаты потемнели от дыма костров, расползлись в клочья от частого продирания сквозь лесные чащобы. Но именно тогда мы стали гвардейцами.
Больше всего мне запомнились два однополчанина из нашего батальона. Расскажу коротко о них.
Во время боев у Ольховских хуторов батальон захватил кое-какие трофеи. В их числе оказались три волокуши для перевозки по снегу раненых. Этакие миниатюрные лодочки-плоскодонки из фанеры. На каждой были надписи по-немецки, означавшие, что волокуши закреплены за первым, вторым и третьим взводами одной из рот.
Трофейная волокуша № 1 досталась санитару третьей роты Саше Вахонину. Этот крепкий коренастый парень из Перми оказался санитаром по призванию. Он отличался неимоверной выносливостью, бесстрашием и был, как шутили лыжники, заговоренный. Я был свидетелем, как друг Вахонина, Андрей Пьянков, выпытывал у него:
— Ты скажи, Сашка, по правде: или над тобой бабка шептала, или в шинелке под подкладкой какая-то чудотворная хреновина зашита?
— Угадал: бабка шептала, — отшучивался Вахонин. — Но заговорила она меня только от пули. От мин и авиабомб нет у нее средства.
Кроме физической силы и отваги, Вахонин обладал и другими качествами, очень нужными для санитара. Он от природы был добрый и участливый к чужой беде и поразительно выдержанный. Никогда не раздражался, не сердился на раненого. Между тем работа ротного санитара, особенно в тех условиях, была исключительно нервная. Надо под обстрелом как можно быстрее перевязать истекающего кровью раненого, затем, прижимаясь к земле, вытащить его с поля боя в укрытое место.
Когда у нас в батальоне вышли из строя все лошади, ротные санитары на себе возили раненых до батальонного медпункта за два, три километра и более. Вахонин никогда не клял свою тяжелую ношу. Наоборот, и накладывая повязки, и по пути в медпункт он по-простецки успокаивал раненого, утешал, обнадеживал. Иначе говоря, занимался психотерапией, хотя о таком медицинском термине не имел понятия.
В первых числах апреля личный состав батальона построили по поводу важного события. Командир 8-го гвардейского полка гвардии подполковник Никитин зачитал приказ о награждении красноармейца Александра Николаевича Вахонина, 1922 года рождения, комсомольца, орденом Красного Знамени. В приказе указывалось, что санитар Вахонин в течение февраля — марта вынес с поля боя 52 раненых бойца и командира вместе с их оружием.
У Ольховских хуторов я подорвался на немецкой противопехотной мине. Пришел в себя уже по пути в батальонный медпункт. Осмотрелся: лежу в волокуше на спине, головой вперед. Под раненую ногу подложен старый валенок, поэтому она у меня на виду. Намотано на нее всякой всячины — и марлевых бинтов, и портянок, и полос разорванной бязевой рубашки. И все это пропитано кровью. Ощупал себя, насколько, не приподымаясь, мог достать руками. Шинель то ли обрезана, то ли оборвана по пояс. А боковые карманы шинели, сшитые из особо прочного материала, уцелели. Санитар тащит волокушу по лесной тропе. В апрельском лесу снегу много, хотя он уже мокрый, ноздреватый. Местами тропа перехвачена полой водой. А на открытых полянах снег уже сошел, и дно волокуши со скрежетом дерет обнаженную землю. Санитар пыхтит, натужно дышит, ему очень трудно.
Волокуша остановилась. Санитар подошел ко мне сбоку. Теперь вижу: Вахонин.
— Где мы? — спрашиваю у него.
— К Трубицкой канаве подъезжаем.
— Как, Саша, дотащишь?
— Да уж как-нибудь. Только бы через Трубицкую перебраться. Вот Пьянков может выбиться из сил. Он следом за нами Мусу Нургалиева тащит. Тебя сдам — и вернусь к ним на подмогу…
Внимательно оглядев меня с головы до ног, Вахонин утешил:
— Однако тебе здорово повезло, старшина! Носком мину тронул, только переднюю часть стопы отхватило. Вот ежели б пяткой, так по сустав отворотило бы. Как Мишке Жирнову на прошлой неделе.
Засунув руку в сугроб, Вахонин достал горсть чистого снегу, дал мне вместо воды, сам тоже утолил жажду. Следующей горстью обтер мне лицо — оно было покрыто копотью от взрыва мины.
Когда Саша опять впрягся в волокушу, я стал помогать ему, то отталкиваясь одной рукой от дерева или пня, то упираясь обеими руками в наледь или землю. Это были мои первые «шаги» на длинном пути от Ольховских хуторов до тюменского госпиталя.
…В запасном полку, когда мы переходили к тренировкам на лыжах, командиром третьей роты нашего батальона назначили совсем юного лейтенанта Сергея Сергеевича Науменко. Он прибыл из Алма-Атинского пехотного училища. Высокий, худой, бледнолицый, молчаливый. Может быть, не столько молчаливый, сколько сдержанный, вежливый.
Поначалу третья рота приняла своего командира настороженно, скептически. «Ему бы пионервожатым в школу, — говорили между собой скептики. — Мягок, тихоня, еще совсем мальчишка. С таким командиром навоюешь!»
Скоро и в роте, и в батальоне всем стала известна несложная биография комроты. Сразу после средней школы он поступил в училище. Война помешала проучиться положенный срок. Заканчивал училище по ускоренной программе, выпущен досрочно.
Опасения скептиков не оправдались. Был Науменко как будто излишне деликатен, но вместе с тем и требователен; выглядел немного робким, но скоро научился брать в оборот самых ершистых нарушителей дисциплины; по сравнению с гвардейцами своей роты выглядел жидковатым, но во время тренировочных лыжных походов не отставал от самых многоопытных бойцов.
На фронте наш батальон попадал в такие переплеты, что даже видавшие виды уральцы впервые по-настоящему узнали, почем фунт лиха. Но и в этой обстановке лейтенант Науменко никогда не терялся, был уравновешенным и вежливым. За месяц непрерывных боев и внешне и по жизненному опыту повзрослел на много лет. Если бойцы по старой памяти и называли его про себя «ускоренным Сережей», то в этих словах звучала уже не ирония, а любовь к своему командиру.
По долгу службы мне ежедневно приходилось общаться с командиром роты. Сергея, недавнего ученика средней школы, очень смущало, что я по гражданской специальности преподаватель. Когда мы оставались наедине, то, отбросив формальности воинской субординации, комроты называл меня по имени-отчеству, а я его — Сергеем. Наши дружеские отношения ничуть не мешали службе.
Однажды комроты признался мне:
— Еще в училище меня очень тревожило одно обстоятельство: как я смогу держать в руках подчиненных, не владея трехэтажным наречием? Наши старшины-сверхсрочники этим искусством владеют в совершенстве. «Попался бы мне удачный старшина! — мечтал я. — Я бы подавал команды и делал разнос нарушителям дисциплины по-своему, а старшина „обогащал“ бы мою дистиллированную речь…»
Однажды — это было во второй половине марта — лейтенант Науменко обходил передовые позиции роты. Его сопровождали командиры взводов, разведчик Урманцев и я. Укрывшись за кустом можжевельника, комроты стал всматриваться через бинокль в лесные заросли, где находились вражеские позиции. Вдруг впереди раздался одиночный выстрел. Упав на дно окопа, лейтенант успел только сказать командиру третьего взвода: «Большаков, примешь роту…» Спустя несколько минут он скончался.
Похоронили мы своего командира в сосновом бору неподалеку от Ольховских хуторов. Насыпали могильный холмик, с большим трудом достали досок на традиционную надгробную пирамидку. Дали прощальный залп из автоматов…
— Вот и не стало нашего «ускоренного Сережи», — незаметно смахнув слезу, сказал сержант Урманцев.
Погиб Сергей Науменко на двадцать первом году жизни.
Отнес я в штаб батальона комсомольский билет и другие документы убитого. А его записную книжку оставил себе на память. Она была заполнена служебными заметками: запасной полк, переезд в воинском эшелоне, марш от Малой Вишеры к Мясному Бору и Ольховке. В конце несколько чистых листков и между ними фотография миловидной девушки с лаконичной надписью на обороте: «Сереже от Вали».
Впоследствии — находясь в госпитале, воюя затем на других фронтах — я часто вспоминал моих однополчан-лыжников. Какова судьба тех, кто остался воевать после меня у Ольховских хуторов? Какая часть извещений о гибели воинов батальона дошла до их родных? Ведь враг несколько раз перерезал коммуникации 2-й ударной.
Знает ли семья Науменко о смерти Сергея? Эх, был бы адрес! Сергей не раз рассказывал мне о своих родных. Отец — железнодорожник, проживал в пристанционном поселке не то в Казахстане, не то в Узбекистане. И станцию называл мне Сергей. Помнится, название как будто вполне русское, но вместе с тем от него отдает чем-то татаро-монгольским. Так я и не вспомнил название родного селения Сергея Науменко. Его напомнили мне другие.
Я демобилизовался в Прибалтике и стал работать директором русской средней школы в эстонском городе Валге. В 1947 году из Казахстана переехала в Валгу на постоянное жительство семья Либертов. Петр Либерт поступил работать учителем в нашу школу. Просматриваю его документы и вижу: до этого жил в Северном Казахстане, в поселке Мамлютка.
— Мамлютка! — чуть было не вскрикнул я от радости. — Ведь это родина Сергея!
Спрашиваю у Петра Михайловича:
— Вы в Мамлютке железнодорожника Сергея Науменко знаете?
— Нет, не знаю. Но я познакомлю вас с моим отцом, он много лет работал в Мамлютке фельдшером, в каждом доме поселка не один раз побывал.
— Как не знать! — отвечает мне Либерт-старший. — Сергей Науменко мой хороший знакомый и давнишний пациент. Не раз ему банки на поясницу ставил.
— А сына его, Сергея, знали?
— И Сережу лечил. Но с ним случилась беда: пропал без вести на фронте.
Первое письмо в Мамлютку я написал совсем короткое, для установления связи. Получил взволнованный ответ от родителей Сергея: «Да, сын считается „пропавшим без вести“. Вот уже шесть лет мучаемся от неизвестности. Иногда приходится выслушивать обидные намеки. Дескать, генерал Власов сам продался врагу и увел с собой из 2-й ударной офицеров. Кто знает, где наш сын?»
Я подробно изложил обстоятельства гибели лейтенанта Сергея Науменко, свои показания официально заверил в военкомате. В качестве вещественного доказательства приложил записную книжку. И отправил пакет в Мамлютку. Через некоторое время получил благодарственное письмо родителей Сергея: доброе имя их сына было восстановлено.
До конца войны я с особым вниманием следил за боевыми успехами 2-й ударной, в которой мне довелось начинать курс трудной солдатской науки. Ветеранам прославленной армии есть чем гордиться! И вместе с тем не раз приходилось и до сих пор приходится переживать горечь незаслуженных обид. Приведу некоторые факты.
Осенью 1976 года я совершил к берегам Волхова путешествие. В течение десяти дней побывал в Малой Вишере и Чудове, в Спасской Полисти и Мясном Бору, на пепелищах так и не восстановленных Ольховки, Ольховских хуторов и Сенной Керести. Очень многое из увиденного до глубины души взволновало и порадовало меня. Общественность Новгорода и области проделала поистине огромную работу по увековечению памяти воинов, сражавшихся с фашистскими захватчиками на новгородской земле. Не забыт и подвиг 2-й ударной.
Специальная большая экспозиция посвящена 2-й ударной в Новгородском историко-архитектурном музее-заповеднике. Созданы школьные музеи боевой славы в Малой Вишере, Чудове и других городах и поселках области. Проделана огромная работа по разысканию и захоронению в братских могилах останков павших советских воинов. Следует подчеркнуть, что в условиях обширнейших болот и остатков многочисленных минных полей это нелегкий и опасный труд.
В Новгороде и области до сих пор работают добровольные поисковые группы следопытов, которые продолжают исследовать каждый квадратный метр так называемой «Долины смерти». Еще совеем недавно, в 1976 году, поисковая группа новгородских энтузиастов разыскала, вынесла из труднодоступной местности и с торжественно-скорбной церемонией захоронила останки более ста воинов.
Некоторые следопыты являются настоящими подвижниками этого благородного дела. Для поисков они затратили столько времени и энергии, подвергались стольким опасностям, что их бескорыстный труд без всякого преувеличения можно назвать подвигом. Это относится в первую очередь к главному следопыту Новгорода — Николаю Ивановичу Орлову.
Следопыты не только разыскивают и хоронят останки павших героев. Они пытаются установить их личность и, в случае удачи, разыскать родственников. Так найдена могила поэта Всеволода Эдуардовича Багрицкого, установлено, где был ранен и захвачен в плен Муса Джалиль. Найдены могилы дивизионного комиссара Ивана Васильевича Зуева, начальника оперотделения 111-й стрелковой дивизии Николая Васильевича Оплеснина, батальонного комиссара из 4-й гвардейской стрелковой дивизии Якова Артемовича Супруна, лейтенанта Евсея Марона и многих, многих других.
Все больше и больше имен героев 2-й ударной появляется на мраморе и граните. Неподалеку от Чудова деревня Коломовка переименована в Зуево. В Чудове я видел улицу имени Героя Советского Союза Оплеснина…
Порадовал меня и такой факт. Попался мне в руки туристский путеводитель по Новгороду и Новгородской области, написанный местными краеведами, — «Дорогами боевой и трудовой славы». Так вот в этом путеводителе 14-й туристский маршрут называется: «Где сражалась 2-я ударная армия. Чудово — Мясной Бор — Огорелье — Зуево».
К сожалению, во время моего путешествия в бочку меда то и дело попадали ложки дегтя. Когда, представляясь собеседнику, я называл себя ветераном 2-й ударной, то в ответ неоднократно слышал примерно такую фразу: «А-а! Значит, вы из той самой… из власовской армии!» И сейчас еще находятся люди, необдуманно повторяющие чужую ложь, искажающую историческую правду, и больно ранящие чьи-то души.
Уже давно досконально выяснены обстоятельства сдачи в плен предателя Власова. Не увел он за собой ни армию, ни дивизию, ни батальон, ни даже роту. В момент пленения Власова в деревне Пятница примеру предателя последовала крохотная кучка его единомышленников, которая свободно размещалась в крестьянской избе. А все части и соединения 2-й ударной героически сражались от начала и до конца Любанской операции. Пока хватало сил — наступали. Когда силы иссякли — перешли к обороне. Когда получили приказ об отходе на восточный берег Волхова, — с кровопролитными боями вырвались из вражеского кольца.
Каким же образом родилась и пошла гулять по свету клеветническая версия о 2-й ударной? Автор этого измышления — Геббельс. Фашистской пропаганде было выгодно изображать дело так, будто на сторону Власова переходят целые полки и дивизии. А своему долголетию эта фальшивка обязана кое-кому из нас, советских людей. Иные, не утруждая себя изучением истории, в своем стремлении показать предателя Власова в наиболее неприглядном виде подчас допускают преувеличения и домыслы, не соответствующие действительности и оскорбляющие память советских воинов, отдавших жизнь за Родину.
Во время странствий по памятным местам, где сражалась 2-я ударная, я познакомился с московским историком Б. И. Гавриловым. От него узнал следующее. Институт истории АН СССР проводит грандиозные работы по составлению общесоюзного Свода памятников истории и культуры, которые государство берет под свою охрану. Историк Гаврилов работает над составлением такого Свода по Ярославской и Новгородской областям. В одних случаях для паспортизации объект ни у кого не вызывает сомнений. Скажем, Софийский собор, памятник «Тысячелетие России», церковь Спаса-Нередицы.
Но случается и так, что мнения расходятся. Представителю АН СССР пришлось убеждать некоторых местных товарищей в том, что места, где происходили важнейшие операции 2-й ударной, — это свидетели славы советского оружия, а не его позора, свидетели массового героизма советских воинов и поэтому в обязательном порядке подлежат внесению в Свод. Более того, по мнению товарища Гаврилова, наиболее значительные рубежи, достигнутые 2-й ударной, места важнейших сражений, должны быть отмечены мемориально-охранными знаками. Где-то в районе любанского прорыва должен быть сооружен памятник погибшим воинам и подвигу 2-й ударной.
Такого же мнения придерживается подавляющее большинство новгородцев. Но до недавнего времени были сильны и противоположные тенденции. В 1976 году, то есть спустя три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны, ученый-историк из Академии наук СССР лазил в резиновых сапогах по волховским топям и лично устанавливал самую далекую точку любанского прорыва, самый дальний рубеж, которого достигли конники генерала Н. И. Гусева, определял контуры «коридора смерти», через который воины 2-й ударной с тяжелейшими боями вырывались из вражеской петли… Всю эту работу должны были давным-давно проделать на месте, памятные места боевых действий 2-й ударной, достойные увековечения рубежи следовало давно уже определить и согласовать в соответствующих инстанциях.
Да и достаточно ли всесторонне изучено и оценено значение боевых операций 2-й ударной на берегах Волхова нашей военно-исторической наукой? В тяжелейший период войны 2-я ударная отвлекла на себя более десяти полнокровных гитлеровских дивизий. Не только отвлекла, но и перемолола их. Нетрудно себе представить, насколько осложнилось бы положение Ленинграда, если хотя бы часть этих дивизий в начале сорок второго оказалась не в волховских болотах, а, например, под Ижорой и Пулковом.
Жители Ольховки и Ольховских хуторов рассказали мне, что в первое послевоенное лето они не могли косить на своих старых покосах: косы выщербились, а то и вовсе поломались. Не о камни — о человеческие черепа. Вот где остались воины 2-й ударной, а не во власовской армии!
Вдоль железной дороги Новгород — Чудово в ряде поселков возвышаются обелиски на братских могилах. В этих могилах захоронены останки сотен, а то и тысяч советских солдат и командиров, вынесенные с полей сражений. Вот где герои 2-й ударной, а не во власовских бандах!
Но армия не погибла в заволховских болотах. Сотни и тысячи воинов, вырвавшись из окружения, прорывали блокаду у Шлиссельбурга, били гитлеровцев под Ленинградом, в Эстонии и в Восточной Пруссии.
Возьмем, к примеру, 4-ю гвардейскую дивизию, в составе которой мне посчастливилось воевать. Вырвавшись из окружения, она быстро поправилась, получила пополнение и уже в сентябре 1942 года участвовала в Синявинской операции, а затем была переброшена на юг, участвовала в Сталинградской битве, преодолела десятки водных преград и укрепленных рубежей. Свой боевой путь она закончила в Вене. Ее полный титул стал: 4-я гвардейская Апостоловско-Венская Краснознаменная стрелковая дивизия. Вот куда уходили и где воевали оставшиеся в живых воины 2-й ударной!
Нет, я не стыжусь того, что был солдатом 2-й ударной в самую трудную минуту ее истории. Горжусь этим! И верю: оставшиеся в живых ветераны Любанской операции еще соберутся у обелиска, воздвигнутого на Волхове в честь подвига 2-й ударной.
Документы
РОЖДЕНИЕ ВТОРОЙ УДАРНОЙ
3-е формирование 26 А началось в ноябре 1941 в Приволж. воен. округе. К 1 дек. в ее состав входили 327, 329 и 344-я стрелковые, 73-я и 74-я кав. дивизии, 53-я стрелк. бригада, 704-й легкобомбардировочный авиац. полк. После сформирования армия 18 дек. 1941 была передана в состав вновь образованного Волхов. фронта. В связи с проведением мероприятий по подготовке деблокады г. Ленинграда в конце декабря была переформирована во 2-ю ударную армию.
ЛЮБАНСКАЯ ОПЕРАЦИЯ
Любанская операция 1942 — наступательная операция войск Волховского и Ленинградского фронтов в Великой Отечеств, войне, проведенная 7 янв. — 30 апр.; составная часть боевых действий советских войск, предпринятых зимой 1942 с целью разгромить группу армий «Север» и деблокировать Ленинград. Замысел операции заключался в том, чтобы ударом войск центра Волхов. фронта с рубежа р. Волхов в сев. — зап. направлении во взаимодействии с 54-й армией Ленингр. фронта окружить и уничтожить группировку пр-ка в р-не Любань, Чудово и в дальнейшем выйти в тыл нем. — фаш. войскам, блокировавшим Ленинград с юга…
7 янв. войска Волхов. фронта, еще не закончив необходимых перегруппировок и сосредоточения сил, перешли в наступление и попытались силами 2-й ударной и 52-й армий прорвать оборону пр-ка на р. Волхов. Наступление не принесло успеха и 10 янв. приказом Ставки ВГК было приостановлено. Безуспешными оказались и атаки 54-й армии в р-не Посадникова Острова. 13 янв. войска Волхов. фронта, создав на избранных для прорыва участках ударные группировки, возобновили наступление. Гл. удар наносила 2-я ударная армия на Любань, с флангов ее поддерживали 59-я и 52-я армии. Наступление проходило в сложных условиях лесисто-болотистой местности. Бездорожье и глубокий снег затрудняли маневр и снабжение войск. Не хватало боеприпасов, продовольствия, фуража. Только на направлении гл. удара и на левом фланге 59-й армии после упорных боев удалось к 25 янв. прорвать оборону пр-ка южнее Спасской Полисти. В прорыв был введен 13-й кав. корпус. Соединения 2-й ударной армии, развивая наступление, к концу января узким клином продвинулись до 70–75 км и глубоко охватили с юго-запада любанско- чудовскую группировку пр-ка. Для содействия Волхов, фронту в завершении ее окружения в конце февраля навстречу 2-й ударной армии в общем направлении на Любань нанесла удар 54-я армия. Прорвав вражескую оборону зап. Киришей, ее войска к концу марта продвинулись на 22 км и вышли на подступы к Любани с северо-востока. Однако развить наступление и завершить окружение пр-ка сов. войскам не удалось вследствие возросшего сопротивления. Нем. — фаш. командование в январе-марте перебросило на усиление 18-й армии из состава 16-й армии, а также из Германии, Франции и Югославии 7 дивизий и 1 бригаду. Кроме того, в полосу наступления Волхов, фронта было перегруппировано до 4 дивизий из-под Ленинграда. Для поддержания своих войск в р-не прорыва пр-к привлек до 250 бомбардировщиков 1-го возд. флота. Это резко изменило соотношение сил на любанском направлении. С марта пр-к стал на носить сильные контрудары по флангам 2-й ударной армии. 19 марта нем. — фаш. войскам удалось перехватить важные коммуникации армии у основания ее прорыва. 27 марта войска 52-й и 59-й армий пробили 3—5-км горловину, соединившую 2-ю ударную армию с фронтом, однако положение армии оставалось сложным. Оно стало еще более тяжелым с началом весенней распутицы, когда испортились дороги и колонные пути, проложенные через болотистые участки местности и лесные массивы. Нарушились снабжение, связь и управление войсками. 30 апр. наступление в р-не Любани было прекращено. Соединения 2-й ударной армии до лета вели тяжелые оборонит, бои, удерживая захвач. выступ. В конце июня 1942 ее войска были отведены на рубеж Спасская Полисть, Мясной Бор.
Любанская операция не получила полного завершения. Однако в ходе ее сов. войска захватили инициативу и заставили 18-ю армию пр-ка вести оборонит. бои. Войска Волхов, фронта и 54-й армии привлекли на себя гл. силы группы армий «Север».
Советская военная энциклопедия