Есенин не должен был появляться в Ленинграде, так как, повторяем, находился под судом и дал подписку о невыезде из Москвы. Город на Неве не был его любимым пристанищем. Рассчитывать на то, что Илья Ионов (Бернштейн) поручит ему руководство русским журналом — сказочка для наивных! Илья Ионович терпеть не мог отечественных изданий с русской национальной «закваской» (пример с «Русским современником»).
Доказано, что нога поэта не ступала в «Англетер», все заявления на сей счет оказались на поверку лживыми. Мы уверены, что он находился в арестантской (проспект Майорова, 8/23), где его четверо суток допрашивали, возможно, пытали, а затем убили (читайте об этом далее) и потащили мертвое тело в гостиницу, где и свершилась кощунственная акция самоубийства.
Об убийцах чуть позже, сейчас же о том, что, кроме побега из СССР, могли инкриминировать Есенину. Перво-наперво антисоветскую пропаганду. Его высказывания «на [каждом углу» (на эту тему говорил прозаик Андрей Соболь, распространялся Демьян Бедный). Литератор Степан Скиталец (Петров) вспоминал в 1921 году об одном из собраний литературных объединений пролетарских писателей: «Есенин долго слушал пролетарские речи и, наконец, попросил слова. Все насторожились: к этому времени за Есениным уже укрепилась слава профессионального скандалиста».
«— Здесь говорили о литературе с марксистским походом, — начал он своим звенящим голосом, — никакой другой литературы не допускается! Это уже три года! Три года вы пишете вашу коммунистическую ерунду! Три года мы молчали! Сколько еще лет вы будете затыкать нам глотку?»
Интернациональные грезы о «мировой революции» давно покинули поэта. «Я тоже за Советскую власть, — говорил он критику Воронскому, — но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет».
Есенин все более остается недовольным «новой» пролетарской поэзией. На эту тему пишет статью «Россияне» (не закончена), в которой изливает оторопь по поводу пошлости современной действительности. «Не было омерзительнее времени в литературной жизни, в котором мы живем, — возмущается он <… > Уже давно стало явным фактом, что как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безыменских, — пролетарскому искусству грош цена <… > Крепко достается и «картофельному журналистику» Льву Сосновскому, преследовавшему поэта при жизни и после смерти.
Особенно шумная травля Есенина поднялась в периодической печати (некоторые издания, начиная с «Красной газеты», «Правды» и «Известий», мы назовем).
Невиданная в мировой литературе ложь поднялась не только в русской, но и в мировой печати. Затем последовали журналы, сборники, книги. М. Горький советовал Троцкому или Бухарину (13 июля 1925 года) резко критиковать Есенина и «крестьянских поэтов» (Клычкова и др.) за их «деревнелюбовь» и «мужепоклонство», 18 января в «Правде» с фарисейской статьей выступил Лев Троцкий, позже закипел гневом Николай Бухарин («Злые заметки»). С резкой критикой выступили Луначарский и В. Маяковский. Большие черные опусы выпустили И. Беляев, П. Волынский, Г. Горбачев, Г. Горшкова, В. Друзин, В. Князев, А. Крученых, Г. Лелевич, С. Родов, Н. Редкий, В. Покровский, В. Львов-Рогачевский, И. Эренбург, В. Фриче и многие другие (долгие годы вся эта литература находилась в спецхранах). Рюрик Ивнев и Олег Леонидов на грязной волне «избиения» Есенина через 81 день после его трагической гибели сочинили даже пьесу о поэте, которая была подвергнута критике в печати и не была поставлена.
Систематизируя разыскания о лицах, так или иначе связанных круговой порукой в создании мифа о самоубийстве Есенина, мы обратили внимание на часто мелькающий у многих из них адрес периода революции и Гражданской войны: Белоруссия, точнее, города Могилев, Минск, Гомель и некоторые другие. В этих местах пересекались дороги, пожалуй, главных исполнителей кровавого заговора. Журналист Георгий Устинов, как уже упоминалось, редактировал в Минске в конце 1917-го — начале 1918 года» ежедневную газету «Советская правда». После того как красные оставили Белоруссию, написал воспоминания, в которых козырял своим знакомством со здешними видными зачинщиками революционной смуты (Могилевский, Позерн, Ландер и др.). В редакцию «Советской правды» стекались. многие из тех, кто ненавидел Российскую империю и лелеял мечту не только о свержении царя, но и своем куске добычи.
Из Минска родом фотограф Моисей Наппельбаум (1869–1958), большой мастер своего дела, искусный ретушер. Открыто нами и подлинное лицо критика и педагога Павла Медведева, на поверку оказавшегося в 1925 году ответственным организатором комсомола 3-го Ленинградского полка войск ГПУ, в период революционных событий и в последующее время обретавшегося на Витебщине (здесь, г кстати, провела свое детство Галина Бениславская). Точно выяснить круг обязанностей и места службы П. Медведева — «медведя в очках» — трудно, но, по косвенным данным, в начале гражданской междоусобицы он служил солдатом 132-й пехотной дивизии Западного фронта, являлся членом комитета (3-й созыв) 10-й армии. Шустрый товарищ находил выход своей энергии в печатании корреспонденции во фронтовых газетах; позже, перейдя на службу в ЧК-ГПУ, об этой стороне своей биографии помалкивал.
В 10-й армии служил стукач Георгий Колобов (кличка Почем Соль), позже лукавый знакомец Есенина. Как и Медведев, армейский активист, одно время член «Комитета спасения революции» на Западном фронте, был корреспондентом ряда газет. Возле Колобова мелькает и солдат Николай Савкин, злобный, метательный недруг Есенина.
Читатель, возможно, помнит Леонида Станиславовича Петржака, в 1925 году начальника подотдела уголовного розыска при Ленинградском губисполкоме, ближайшего дружка главы губернской милиции Герасима Егорова. Оказывается, Петржак в молодости работал в Гомеле на заводе «Арсенал» — тоже из белорусских мест. Но еще интересней, что в Гомель по партийно-подпольным поручениям наезжала Анна Яковлевна Рубинштейн (об этом она пишет в своей «Автобиографии»). То есть имеются основания предполагать их давнее знакомство, скрепленное общими боевыми операциями. Попутно нелишне заметить в Гомеле в феврале 1917-го фигуру Якова Агранова, позже известного своими зверствами чекистского предводителя, которого судьба сводила на Лубянке с Есениным.
Наконец об осином гнезде Октябрьского переворота — городе Могилеве. Именно здесь Николай II сдался на милость масонов-генералов Алексеева, Рузского и других, именно здесь была разгромлена Ставка Верховного главнокомандующего и убит генерал Духонин — можно не продолжать: многие важнейшие революционные события проходили в Могилеве. Недаром знавший не понаслышке местную предгрозовую обстановку Ольминский считал, что «…Могилев был в то время третьим (после Петрограда и Москвы) центром, решавшим исход революции». Нельзя умалчивать о значительных красных силах, копившихся в этом районе. Могилев стал вторым Версалем для России.
Здесь выковывались биографии П. Н. Лепешинского, А. Ф. Мясникова и многих других «глашатаев» революции.
Несколько могилевцев пополнили ряды ярых есенинских нетопырей. Среди них Г. Лелевич, предпочитавший лирике Сергея Есенина фельетонную бойкость Василия Князева, классической русской литературе — пролеткультовскую трескотню. Из дневника ленинградского критика Ин. Оксенова узнаем, что Лелевич, комиссаривший в российской печати, вмешивался в содержательную направленность посмертных статей о поэте, стремясь возможно больше исказить его человеческое и творческое лицо. После XIV съезда РКП(б) карьера двадцатичетырехлетнего «неистового пропагандиста» мировой революции пошла на спад, и кончил он так же печально, как и многие его бывшие сообщники по «опертройкам».
В могилевский реестр можно занести и Валентина Вольпина, автора пресловутой «Памятки» о Есенине. Он — напомним — неплохо знал местную литературную жизнь, с семнадцати лет — с 1908 года — печатаясь в газете «Могилевский вестник», участвуя в работе здешних революционных кружков. Окончательно говорить о сознательном антиесенинском характере выступлений Вольпина у нас нет достаточных оснований. Он в соавторстве составил; библиографию для четвертого тома собраний сочинений: поэта(1927), но приглядеться пристальнее к окружению этого человека, считающегося ныне нейтральной фигурой, не помешает.
Еще одна новость: мать сексота Эрлиха — Анна Моисеевна, как удалось установить, родилась в местечке Дубровны (Дубровно) Горецкого уезда Могилевской губернии. Разумеется, этот факт ни о чем не говорит, но, не сомневаемся, скажет, когда мы узнаем ближайший круг ее родственников и знакомых, повлиявших на формирование ее; нравственно уродливого сына.
Софья Толстая наивно писала М. Горькому 6 мая 1927 го-; да, надеясь на его посмертную моральную защиту Есенина: «Вы не можете себе представить. Сергей уже стал "фашистом", по отзывам особенно ретивых». Честь своего мужа она защищала и перед Михаилом Калининым (29 мая 1929 года): «На имени Есенина [много. — В. К.) неверных истолкований, что трудно говорить в оглохшие уши <… > Одернуть Лебедева-Полянского…» Известно письмо (1937) Зинаиды Райх к Сталину, в котором она, не сомневаясь, называла убийцами Есенина и Маяковского «троцкистов». Сталин читал это письмо, подчеркнул строки о злодеях, но встретиться с корреспонденткой не смог; в 1939 году Зинаиду Райх зверски убили в ее собственной квартире.
И все же в Советской России находились литераторы, поднимавшие свой смелый и честный голос в защиту оболганного поэта. Пожалуй, первым из них следует назвать Бориса Лавренева. Кроме известной статьи «Казненный дегенератами», ему принадлежит записка в «Красную газету», в которой он прямо говорит об убийстве Есенина и Маяковского (информация не была отправлена в редакцию). «К есенинской славе немедленно потянулись со всех сторон грязные лапы стервятников и паразитов <…> За ними потянулись десятки мелких хищников…»
Отважно защищал личность и творчество Сергея Александровича Владимир Правдухин, пожалуй, впервые давший тонкий и правдивый анализ серии стихотворений «Москва кабацкая» (критик был репрессирован). Нельзя забывать доброжелательно относившихся к поэту Я. Брауна, Б. Волина, И. Грузинова, Н. Соловьева, П. Касаткина и еще немногих из тех, кто останавливал зарвавшихся пропагандистов «есенинщины», видевших в поэте худшие национальные черты русского народа. Прав был Николай Клюев, писавший 28 января 1922 года Есенину «Страшная клятва на тебе, смертельный зарок. Ты обречен на заклание за Россию».
Среди «ласковых» врагов поэта издательский работник предшественника «Иностранной литературы» журнала «Интернациональная литература», ответственный секретарь Анна Абрамовна Берзинь, распускавшая пустейшие слухи о том, как она безуспешно разыскивала его в Ленинграде. В 1938 году ее арестовали по «делу» ее мужа, «польского шпиона» писателя Бруно Ясенского, европейского коминтерновца. Берзинь поддерживала тесную связь с чекистами троцкистского толка. Из официального постановления: «…является участницей антисоветской правотроцкистской организации». Допрашивавшийся ее чекист подчеркнул: «А. Берзинь не допускала и мысли о том, чтобы правительство подбиралось с русскими фамилиями». Привлекавшийся к «делу Берзинь» Г. Д. Державецкий-Розенбаум свидетельствовал, что «.. она в свое время была связана крепко с рапповским периодом советской литературы, то есть когда [было. — В. К.] полное влияние группы Авербаха. <…> У нее было много знакомств среди работников НКВД. Она любила этим хвалиться». Жила на широкую ногу: имела комфортабельную квартиру, строила новые хоромы, имела дачу в Переделкине, автомобиль… Из протокола судебного заседания 452-го военного трибунала Белорусского особого военного округа (Минск) от 20 июля 1939 года: «Жена Бруно Ясенского — это была развращенная советская барыня…» Упрятали ее за решетку на пять лет (Коми), освободилась в 1956-м.
Есенин сторонился таких людей. «Он национален и умел писать только о русском, — отмечал Воронский, — в своем заветном слове "Россия" он слышал — "роса", "сила", "синий". В статье " Быт и искусство" поэт говорил своим знакомым: "У собратьев моих нет чувства Родины во всем широком смысле этого слова, поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния"». В то же время он был далек от устаревающего уклада прошлой крестьянской жизни. «Жизнь, по-настоящему жизнь нашей Руси, — делился он с другом-поэтом Ширяевцем в 1920 году, — куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, — так что не нюхать эти колодовые останки». Он не прятал любовь к своей Родине, открыто говорил о ней. Инскрипты на книгах близким ему духом людям: «Николаю Хорикову за то, что он. русский. Есенин» («Новый журнал», Нью-Йорк, 1972, кн. 10). «Евгений! Сокол, милый, люблю Русь. — Прости, но в этом я шовинист» (кн. «Ключи Марии»). «Александру Васильевичу Ширяевцу с любовью и расположением. Я никогда не любил Китежа, нет его и не было, — также, как тебя и Клюева. Жив только русский ум, я его люблю и кормлю в себе» («Исповедь хулигана», 1921).
Есенинские песни о России широко известны: «О Русь — малиновое поле //И синь, упавшая в реку. // Люблю до радости, до боли Твою озерную тоску». Или: «Но более всего // Любовь к родному краю // Меня томила, // Мучила и жгла». Поэт резко критически относился к тем инородцам, которые заставляли русских жить по-своему, и молил: «Защити меня, влага нежная, // Май мой синий, июнь голубой. // Одолели нас люди заезжие, // А своих не пускают домой». Такая откровенная вера вызывала нескрываемую злобу «заезжих людей» — всех этих Сосновских, Родовых, Коганов и прочих Лелевичей. Его называли националистом, шовинистом, фашистом, антисемитом (слою «националист» до 1917 года вовсе не имело негативного оттенка; это понятие в положительном смысле употребляли Федор Достоевский, Михаил Меньшиков, Петр Струве, Иван Ильин, Николай Бердяев, Василий Розанов и другие). Ненавистники поэта думали иначе.
Александр Ревякин находил у Есенина «шовинистический патриотизм», Петр Смидович подглядел у него «антисемитизм». Сумбурный Петр Лавров был уверен: «…национальность <…>- случайная помеха социализма». Ему вторила некая Г. Горшкова. «Любовь Есенина к родине в наше время, — талдычила она, — …в результате социологического анализа <… > является зовом назад. В этом узком патриотизме, быть может, сказалось на Есенине владение замкнутости крестьянской обстановки». Бегавший от одной партии в другую и в конце концов примкнувший к большевикам Д. Заславский настрочил большой труд «Евреи в русской литературе» («Еврейская летопись», СПб., 1923, вып. 1-й), где приговорил к жидоненавистникам чуть ли не всех русских писателей XIX века; в частности, он глаголел: «Гоголя, как и Пушкина, можно называть антисемитами». Забравшись на гребень власти, «заславские» начисто отвергли общепринятые успехи великой русской культуры. А почему не называют Маркса и Ленина ярыми антисемитами за их известные на эту «скользкую» тему статьи?.
A. Луначарский, Юрий Лурье (Ларин) и многие другие призывали к уничтожению русской истории и литературы, православия и вообще всех традиций земли русской.
B. Л. Львов-Рогачевский в книге «Русско-еврейская литература» (1922) приводит слова Акима Волынского (80-е годы), полностью уничтожающие роль «чужих» в нашей культуре: «…в русской литературе, — пишетон, — евреидо сих пор пока играли ничтожную роль». И такие трезвые голоса не одиноки. Поэт-сионист X. Н. Бялик цитирует известного еврейского писателя: «Талантливый и темпераментный В. Жаботинский находит даже, что евреи пока ничего не дали русской литературе». Еврейский историк Сергей Дубнов замечал: «Читая его (еврейского поэта Фруга. — ; В. К.) русские стихи, я не замечал русского языка» («Одесские новости», 1916, 8 сентября). В том же духе высказывались поэты-сионисты (в прошлом) X. Зингер, Я. Маршак, Л.Яффе и др.
Центром полемики 20-х годов стал вопрос о соотношении литературы и религии. Особенно в этом вопросе упражнялся Г. Покровский в книге «Есенин — есенинщина — религия» (1930). Поэт еще в 1916 году выражал тревогу о падении веры в народе: «Не в моего ты Бога верила, // Россия, родина моя! // Ты, как колдунья, дали меряла, // И был, как пасынок, твой, я».
После гибели Есенина Вера Инбер писала растерянно:
«Что сделать теперь со словом "национальный""! Почему Есенин возглавляет в наше железобетонное время целую нацию?» («Новый зритель», 1926, № 2). Да потому, что, проплутав по социальному бездорожью, испытав богоборческие порывы, увлечение имажинизмом и другими «измами», он вернулся к всечеловеческим ценностям (любовь, семья, природа, «братья наши меньшие» и т. п.), в том числе осиливал и трудную дорогу к образу Иисуса Христа.