М. С. Парфенов

Кровь твоего сердца

– Еще одна крепость взята, – фыркнул гвардеец, утирая седые усы, долгие концы которых спускались по обе стороны массивного подбородка. – Штурм был стремителен и неотвратим, но без потерь не обошлось.

Понурив голову, гигант с грустью похлопал мозолистой ладонью притороченный к поясу кошель – тот изрядно истощал за вечер – и отпихнул пустой ковш на край заплеванного дощатого стола в компанию к двум другим давно уже опорожненным кувшинам. Раздраженный, он вдобавок лениво пнул тяжелым сапогом ножку стола, и глиняная посуда отозвалась испуганным перезвоном.

«Вот это и есть настоящая магия, – проплыла в затуманенном сознании ленивая, как обожравшийся морских змей кракен, мысль. – Золото мгновенно превращается в выпивку, стоит вспомнить лишь одно короткое заклинаньице: „Хозяин, наливай!“»

– Эй, Бурт! – Трактирщик словно по щелчку пальцев возник рядом. Может, старый хрыч и правда имел сношения с нечистой силой?.. – Тебе, по-моему, уже хватит! Земля не выдержит столь большую и тяжелую бочку вина, как ты. А если еще добавишь, то уж точно провалишься прямиком Шу-губу в пасть!

Коренастый владелец трактира стоя был лишь на пару ногтей выше развалившегося на низкой деревянной скамейке солдата. Рассчитана скамья была по меньшей мере под три задницы, но Бурт с трудом на ней умещался.

– Твоя правда, гадский идол! – От подобного грому голоса колыхнулось пламя висящих под потолком светильников. Солдат медленно приподнялся, оторвав лучшую свою часть от жесткого сиденья. Высоченный, Бурт едва-едва не задевал выбритой до блеска макушкой те самые светильники. – Старый, ты за дурака-то меня не держи, – заворчал он, будто серый медведь, пробужденный от спячки неопытным охотником. – Мне пора б уходить еще с час назад, но ты жда-ал… Ждал, пока я не выложу все свои кровные за твою проклятую кислятину!

– Не сердись, приятель. Вино совсем неплохое, – хозяин дружески похлопал гиганта по спине – чуть выше пояса, куда только и мог дотянуться.

Шугуб! Когда кольчуга успела стать такой тяжелой? Бормоча ругательства, Бурт подобрал со стола меч и направился к выходу, медленно переставляя непослушные ноги. Возле дверей он вдруг остановился и, положив громадную руку на плечо провожающего, наклонился, приблизил изорванное шрамами лицо к пухлой роже трактирщика:

– Слушай, толстяк! Я наемник, как и сотни других, ты знаешь. Мы – солдаты разной веры, из разных стран. Среди нас есть даже иджийцы, крашеные собаки, разрисованные не хуже здешних танцовщиц… Но мы храбры. Мы верны своему господину, вашему царю Карсе. Ты не найдешь среди нас людей слабых ни духом, ни сердцем. Мы готовы пойти за своим властелином на смерть. И мы делаем это, едва ли не каждый день гуляя по краю Тартара. Оберегаем таких, как ты, от… э, как их? А!.. от внешних врагов! Приунгм… Шугуб! При-ум-но-жа-ем мощь и богатство страны в завоет… зава… вательных походах… Помни об этом, старый! И вы все – запомните! – Мутными глазами Бурт обвел заведение и его немногочисленных, притихших по углам посетителей. – Среди моих братьев, воинов гвардии Карсы, нет трусов! Мы не дезертиры, слышите?!. Да, кто-то уходит безвозвратно. Исчезает в этом дрянном городе… но я знал их! То были достойные бойцы и верные друзья. И я сам вырву поганый язык тому сплетнику, кто болтает тут и там про дезертиров из гвардии!

…Есть много причин, из-за которых солдат может исчезнуть, – продолжал Бурт сбивчивую речь. Трактирщик и остальные застыли, переводя взгляды с гвардейца на его меч, устрашающего вида орудие палача с двуручной рукоятью, что в великанской ладони скорее смахивал на зубочистку. – Больше, чем кудрей в волосах богини Майяны Светлой! Его могут предательски убить, отравить пойлом вроде здешнего, подлая шлюха способна ослепить воина из ревности, пока он спит. Или ради звонкой монеты! Пропадают ведь не только наемники, но и их премии, полученные за верную – слышите?! вер-ну-ю! – службу. Вы все должны уважать нас… за наше мужество… За наш риск…

Бурт замолк, не в силах подобрать нужных слов, чтобы закончить, тем паче что уже и не помнил, с чего начал и зачем вообще взялся ораторствовать. Выдавать столь пламенные речи не входило в его привычки.

– И за вашу сталь! – добавил кто-то. – И за язык без костей!

В кабаке опасливо засмеялись, видя, что гвардеец одной ногой уже стоит за порогом.

– Ступай, долговязый, ступай… В другой раз налью тебе кружку бесплатно, в честь твоих подвигов, – с улыбкой проводил Бурта трактирщик.

– Попробуй только не налей, бесеныш, и я разнесу этот поганый гадючник в пух и прах, – буркнул гигант, с трудом удержавшись на ногах, когда дверь за ним захлопнулась.

Он не сказал в кабаке того, о чем в отрядах наемников говорили в последнее время многие: что где-то в трущобах славной столицы прекрасного Корваштана завелась Змея. Ночная кобра, невзлюбившая почему-то солдат-чужеземцев. Все эти исчезновения не могли быть случайными.

Подняв глаза к вывеске, Бурт увидел, что трактир назывался «Тигриный коготь». А ведь начинал он этот вечер в «Ястребе Корваштана». Затем были еще «Огненная дрянь», «Семь пьяных обезьян», «Рыцарь-выпивоха» и, один Шугуб знает, сколько еще кабаков и притонов. Жалованье за месяц расплескалось в злачных местах быстрее, чем вино из разбитого кувшина растекается по столу. Покачиваясь, точно рыбацкая лодка на волнах в непогоду, гвардеец медленно побрел от горящих неверным огнем окон и малоприметной в ночном сумраке вывески по Дубовой Аллее в сторону площади Царя Корваша. Там он уже около года снимал комнату, где его ждала знойная мулатка Залеб, очень даже ласково относящаяся к чужакам вроде Бурта.

Свет обновленной луны брызгами серебра струился сквозь нависшие над дорогой кроны, освещая пьяному наемнику путь.

Вслед за ним из кабака тихо скользнули две тени в темных плащах с капюшонами, скрывающими лица. Быстро и молча проследовали они за гвардейцем. В сумраке аллеи, уже на довольно приличном расстоянии от всякого живого, бодрствующего в эту ночь угла, неизвестные догнали Бурта. В руках одного из них, богатырского телосложения которого легкий плащ не мог скрыть, появилась дубина с обмотанным тряпкой ударным концом – чтобы оглушать, а не убивать. Другой – хрупкого вида низкорослый мозгляк – обошел гиганта стороной и, улучив момент, возник перед ним будто из ниоткуда.

– Эй, длинный, гляди-ка сюда!

– Что-о? Да я тебя узнаю, парень, ты был в ка… – Отвлекшись на наглеца, Бурт пропустил удар сзади. Услышал свист рассекаемого дубиной воздуха, начал было разворачиваться, а затем в голове у него вспыхнула ослепительно-яркая, обжигающая звезда. Миг – и настала тьма.

– Хорошо сработано, – похвалил маленький человек обладателя дубинки, подхватив повалившегося Бурта под мышки. При этом сам низкорослый едва не рухнул под тяжестью огромного тела.

– А то!..

Из ближайшего проулка тихо выкатила крытая повозка о двух лошадях, управляемая кучером в таком же плаще с капюшоном, что и у подельников. Переругиваясь вполголоса касательно веса Буртова тела, злоумышленники погрузили его в повозку, сами уселись рядом, а спустя минуту вся таинственная компания скрылась из виду, еще одной тенью растаяв средь петляющих улочек Корваштана.

…Очнулся Бурт без кольчуги и меча, в одних подштанниках, с крепко связанными за спиной руками. Череп воина раскалывался от адской боли, и причиной тому, как он сообразил, было не одно лишь похмелье.

Гвардеец несколько раз подряд чихнул и только тогда понял, что из-за стальных прутьев клетки, в которой он оказался, прямо ему в лицо сыпется какой-то едкий порошок. Не иначе как специально, чтобы привести в чувство. Бурт недовольно зарычал и заворочался в тесной западне, как горный тролль в узкой пещере.

Потолок у клетки был слишком низким, чтобы встать в полный рост, а пространство меж стенами узко – лежа не растянуться. Пришлось сесть, скрючившись в неудобной позе.

Но вот пытка порошком прекратилась, и Бурт смог разглядеть своего мучителя.

Тот оказался высок, но не как пленник. Клетка находилась в какой-то подземной темнице, где было достаточно сухо, – развешенные на стенах факелы давали и свет, и тепло. В мареве подрагивающего огня кожа стоящего над клетью человека казалась черной как ночь. Темное лицо и необычные кроваво-багряные одежды из красивой, дорогой ткани выдавали жителя еще более далеких от Корваштана земель, нежели родина самого Бурта. Утонченные черты лица, сама державная поза, в которой застыл незнакомец, а главным образом – большое количество богатых украшений, сверкающие ордена и многочисленные ожерелья указывали на знатное положение. Вьющиеся черные волосы свободно спадали на не слишком широкие плечи.

– Чтоб тебе Шугуб под хвост засадил, кто ты? – с трудом выговорил Бурт. На его лысом черепе, должно быть, выросла огромная шишка. Но то, что не прикончили сразу, обнадеживало.

– Меня зовут Ахмаро, если это тебе о чем-либо говорит, воин, – изрек незнакомец бархатным голосом, и Бурту стало ясно, что перед ним женщина. Ониксовые глаза с интересом рассматривали пленника.

– Собачья шлюха… Зачем меня схватили?

– Затем же, зачем и всех остальных. – Ахмаро улыбнулась. У нее были красивые ровные зубы, сверкающие на темном лице, как бриллиантовые бирюльки на черной ткани – как-то Бурт подарил такой камушек своей Залеб, после одного из особо удачных походов.

Солдат напряг за спиной мышцы рук, пробуя путы на крепость. В тепле веревки, кажется, немного размякли, но не настолько, чтобы можно было освободиться сию же секунду.

– Ты не корваштанка, – сказал он, надеясь, что потянуть время у него получится лучше, чем растянуть веревки на запястьях. – Отчего же ты так не любишь легионеров? Не припомню, чтоб гвардия Карсы воевала с людьми твоего племени. А уж я бы запомнил… Я помню каждую свою женщину и походных шлюх тоже.

– Неправильно рассуждаешь. Наоборот, я очень люблю и уважаю представителей вашей почетной профессии, – усмешка темноликой ведьмы стала шире. – Вы, наемники, отличаетесь большим здоровьем. Сильные, крепкие особи с неиспорченной, чистой кровью. Как ты сам говорил, воин, у вас храбрые души и сердца.

Меня зовут Ахмаро, – повторила она после паузы. – И я – посол Императрицы Тамантской здесь, в Корваштане. Ученый, странница и, отчасти, маг. Ты, как простой солдат, можешь не знать, что я прибыла в столицу недавно – лишь пару месяцев назад. Но память подскажет тебе, что с той поры и начали пропадать гвардейцы Карсы. И ты будешь прав, связав два этих события между собой. Хотя не думаю, что кто-либо еще в этом славном городе догадывается о моей причастности к происходящему.

– Но почему?!. Шугубу в пасть, почему меня не убили сразу? Для чего я и мои братья тебе понадобились, бесова подстилка?!

– Не оскорбляй моего бога, воин… Пта велик! Он дарует нам жизнь вечную во смерти… Но нам этого мало. Мои люди, выследившие тебя, рассказали про твою болтливость, но, поверь, сквернословить сейчас бесполезно. И не волнуйся – ты мне и правда нужен живым, но совсем ненадолго. Потом ты умрешь, как и все остальные.

Ахмаро трижды хлопнула в ладоши. Заскрипела натужно обитая железом дверь, по каменным ступеням в темницу спустились двое слуг. Бурт без труда узнал их: это они напали на него в аллее, их же приметил он еще в кабаке – за пару столиков от него эта парочка вроде бы пила эль, а на самом деле, получается, выслеживала добычу.

«Мерзкие соглядатаи. Доберусь я до вас!» – подумал солдат с ненавистью.

Еще он задумался, куда же ведет дверь из темницы. Живет ли посланница богомерзкого Пта во дворце Карсы? Это вряд ли – не настолько же ведьма нагла, чтоб скрывать плененных гвардейцев в царских хоромах! Значит, у тамантийки свой дом. Большой ли? И сколько здесь верных колдунье людей?

Слуги в плащах принесли с собой оружие. Тот, что пониже, тащил большой нож с кривым, как у иджийской сабли, лезвием. Здоровяк нес Меч. Вид любимого клинка в чужих руках разозлил Бурта, придавая сил, но воин старался ничем не выдать вскипающий внутри кровавой пеной боевой гнев. Ярость берсеркера.

– Знатный клинок, – заметила Ахмаро, не без удовольствия принимая из рук слуги оружие Бурта. – По всему видно, над лезвием поработала рука Мастера! А руки другого мастера, в свою очередь, давали работу клинку. Он займет достойное место в моей коллекции. Освободить! – приказала колдунья. – Негоже солдату умирать, как зверю, сидя в клетке. Да и мне неудобно так… Пусть примет смерть стоя, дабы сладкая кровь быстрее бежала по жилам!

– Я знаю, что ты надумала, шугубова сука! – прорычал Бурт в ярости.

– Думаешь?.. Вряд ли, – Ахмаро с нарочитой осторожностью и благоговением отложила меч в сторону и взяла нож.

Пока «серые» щелкали запорами клетки, ведьма отошла к особому месту в темнице. Там был устроен своеобразный алтарь или некое подобие алтаря. Горели свечи из черного воска, в прямоугольной каменной плите было сделано лунообразное углубление. Рядом стояла блестевшая жемчугами чаша.

Волшебница продолжала говорить, хотя в спокойном прежде голосе теперь слышались нервные нотки – темноликая томилась ожиданием:

– Никому прежде не рассказывала эту историю… Но почему нет? Уж тебе-то я могу доверять. Время не терпит, да и мое терпение иссякает, потому буду краткой. Доводилось ли тебе, гвардеец, слыхать о Проклятом Городе, Лильдаде?..

Раньше, когда я увлекалась учеными изысканиями больше, чем политическими интригами, я побывала там. Мне даже удалось поймать одного из жителей тех мест, змееподобную тварь с горящими в ночной мгле глазами и волчьими клыками. Из тех, что сосут кровь животных и людей… Держите его крепче! – напомнила колдунья слугам, выволакивающим Бурта из клетки. С ножом в руках Ахмаро встала перед алтарем, расправила плечи – и накидка вместе с плащом алой волной стекли к длинным стройным ногам. У старого солдата поднялись даже усы: столь совершенного женского тела он за всю жизнь не видел. – Ведите сюда! Хорошо… – Прислужники ведьмы бросили пленника на камни перед алтарем, под ноги хозяйке. – После нескольких опытов мне удалось сделать потрясающее открытие: эти кровососы бессмертны. Да, старые легенды не лгали… Вот отчего ни одна армия не могла изничтожить проклятый народ. И что же дарует им вечную жизнь?..

– Кр-р-ровь, – зарычал Бурт, осознав все в один миг.

И тотчас руки его высвободились. Одним движением он резко вырвал скользкие потные кисти из пут, ободрав кожу и, похоже, здорово вывихнув большой палец на левой ладони. Но даже эта, легкая по сравнению с тем, что ему доводилось испытывать прежде, боль не могла омрачить яростную радость бойца, северного великана, очеловеченного медведя.

– Моей крови тебе не пить, колдунья! – вскочил Бурт. Отшвырнул легко, как соломенную куклу, маленького серого соглядатая. Другого, высокого, от души пнул ногой в живот и, уже окончательно освободившись, развернулся к Ахмаро.

Та стояла без движения не дольше, чем капля падает с худого потолка на пол, а потом кинулась на него с ножом.

Гвардеец увернулся и ударил сам. На сей раз уже Ахмаро оказалась проворнее: могучий кулак встретил кривое лезвие, сталь погрузилась в плоть и, пронзив ладонь насквозь, терзая сухожилия, вышла с тыльной стороны.

Недолго думая, Бурт крепче стиснул в раненом кулаке жертвенный нож и, потянув на себя, вырвал его из руки женщины. Подхватил свободной рукой с пола меч – свой Меч! – и сразу почувствовал вибрацию стали. Клинок жаждал боя не меньше, чем сам солдат.

– Хейййо! – воскликнул великан. Теперь ему ничто не было страшно, праведный гнев просил выхода.

Бурт с размаху рубанул поднимавшегося с пола слугу ведьмы и атаковал Ахмаро, пока другой служка с воплем ужаса бежал к выходу. Меч проткнул Ахмаро плечо. Темное лицо тамантийки стало серым. Она припала на колени. Налитые, подобные наполненным чашам, груди с торчащими сосцами качнулись, из раны на плече текла почти черная в свете факелов кровь.

Бурт был суров.

– Время читать заклятия прошло, ведьма.

– Я всего лишь ученая, грезившая о жизни вечной… – Тамантийка нашла в себе силы улыбнуться, глядя на торжествующего варвара снизу вверх. – Тебе ли, достойный воин, гордиться победой над слабой женщиной?..

– Скольких моих соратников ты убила?! – Бурт выдернул меч из раны Ахмаро и вновь угрожающе занес его над головою окровавленной колдуньи.

– Я не прошу пощады…

Что-то адское блеснуло в черных глазах наемника.

– Слушай меня, ведьма. Если бессмертие и возможно, то я бы не хотел получить его. Ведь рано или поздно погибель все равно найдет каждого, и ты сама в этом убедилась. Молния, сталь ли добротно кованная – неважно. Но… в глазах твоих нет страха, и ты умна – мне не понять и половину из тех слов, что ты говорила, клянусь кудрями красавицы Майаны!

…А тем более, что я ненавижу твоего бога-дьявола Пта… Я не дам ему насладиться вкусом твоей душонки!

…Сам я из Клумстваллы, а там свои боги, свои обычаи. Я возьму твою душу и знания! Возьму нашим способом…

Орудуя одной рукой, Бурт несколько раз с силой рубанул мечом, вырвав смертный крик из глотки колдуньи. От разрубов плоть Ахмаро распустилась, как цветок огромной красной лилии, упругие полные груди разошлись в стороны, точно створки врат, ведущие во дворец Крови.

И Бурт склонился над телом мертвой ведьмы, чтобы вкусить еще теплого, трепещущего сердца.

 

Владимир Кузнецов

Завтрак для Джека

До чего же ужасная стоит погода! Весь день моросил холодный дождь, а к вечеру, как будто дневной непогоды было недостаточно, поднялся туман. Густой и грязно-серый, он заволакивает дома и гасит фонари. Бредущие со смены фабричные работники, понурые и молчаливые, в этом мареве кажутся настоящими привидениями.

Нейдж Тинсоу чувствует себя чужой в этом мрачном месте. Еще полгода назад ей бы и в голову не пришло, что она может так вот запросто оказаться на улице после восьми вечера одна, да не просто на улице, а в Западном Краю, самой бедной части Олднона. Она старается держаться в тени, идти вдоль стен, так чтобы не привлекать к себе мужского внимания. Люди тут кажутся ей грубыми и жестокими. В большинстве случаев так оно и есть. Тинсоу знает об этих местах только из рассказов прислуги, пересудов и сплетен, обрывки которых можно случайно услышать, когда заходишь на кухню или в кладовую. Нейдж находила их отвратительными, но реальность выглядит отвратительнее многократно. И все же выбора нет.

«Пойдешь по Мэдчестер-стрит. За Адмиралтейским мостом увидишь паб, за ним – поворот в переулок. Это Крысиный тупик. Сворачивай туда и иди, пока не дойдешь до конца. Там будет большой дом из красного кирпича, на котором написано: „Старая пивоварня“. Заходи и спускайся вниз, до самого дна. Рискованное это дело – не всякий возвращался оттуда живым. Не забудь сказать, как я учила».

Страшные эти слова снова и снова звучат в голове Нейдж. Вот она видит паб с дверями, выходящими на угол, и тусклым фонарем над ними. У крыльца ничком лежит бродяга. Одежда на нем – ворох обмоток, рванины и заплат, и уже нельзя наверняка сказать, чем все это было тогда, когда и вправду звалось «одеждой». Бродяга не шевелится: может быть, мертвецки пьян, а может, мертв. Нейдж отводит глаза и спешит пройти мимо.

Света в Крысином тупике еще меньше, чем на Мэдчестер-стрит. Редкие окна здесь плотно закрыты ставнями, а свет из щелей блеклый и дрожащий. Вскоре Тинсоу видит нужный ей дом – это мрачная громада с темными провалами вместо окон и проплешинами обвалившейся штукатурки. Выцветшая от времени вывеска полукругом висит над облупившимися воротами.

Коснувшись их рукой, Нейдж чувствует, как внутри нее все замирает. Ворота поддаются с противным скрипом, открывая дорогу в мрачную, наполненную тяжелым смрадом темноту.

Таинственные обитатели этого места, голодные и обездоленные, расступаются, настороженно изучая незваную гостью. Скоро они поймут, что Нейдж Тинсоу – всего лишь беззащитная женщина, и тогда бросятся на нее, чтобы разорвать на части. Ей хочется убежать, а еще лучше – проснуться. Пусть это все окажется глупым сном, кошмаром, который мучит ее, но обязательно закончится с пробуждением.

Нет.

Нейдж решительно ступает в темноту «Старой пивоварни». Кошмар ждет ее впереди, но еще больший кошмар остается за спиной, и преодолеть его можно, лишь спустившись на самое дно этого ада.

Здешние потемки разгоняет лишь слабое свечение лучин и сальных ламп. Эти огоньки, точно болотные виспы, влекут ее на погибель. С трудом отыскивает она лестницу, которая уходит вниз, в катакомбы еще более мрачные, чем строение наверху. Нейдж чувствует, как десятки голодных глаз ощупывают ее. Для здешних обитателей ее чистая одежда, ботинки, даже волосы и зубы – немалая ценность. Наконец ожидание становится для кого-то из них невыносимым – из темноты перед Тинсоу вырастает мрачная фигура, сутулая, со вздутым животом и лихорадочным блеском глаз – единственным, что можно различить на темном от грязи и волос лице. Он не намерен говорить – в его руках тяжелая дубина, уже поднятая для удара, точного и смертельного. Страх сковывает Нейдж, словно заключая в ледяную глыбу.

– Я пришла к Джеку! – едва успевает выкрикнуть она.

Фигура разом замирает, словно дагерротип, затем пятится, через мгновение растворяясь во мраке. Нейдж продолжает свой путь, и теперь никто не пытается ее остановить, словно сказанное вдруг разнеслось по всему дому и достигло ушей каждого из его обитателей.

«Джек… Джек… Джек…»

Наконец путь женщины окончен. Она стоит у окованных бронзой дверей. С той стороны пахнет гнилью и шерстью, словно из клетки в зоосаде. Сбоку от дверей в стену вделан газовый фонарь. Двое оборванцев сидят под ним прямо на земле, играя в кости. Это первые обитатели «Пивоварни», которых Тинсоу может разглядеть. Их глаза, привыкшие к постоянному сумраку подземелий, отвратительно выпучены, зрачки занимают почти всю радужку и кажутся не черными, а водянисто-серыми, как мучная болтушка, смесь муки и воды, основная пища бедноты Западного Края.

«Вот почему их называют филинами», – проносится в голове.

– Я пришла к Джеку, – шепчет Нейдж заветный пароль.

Один из игроков недовольно морщится.

– Это мы и без тебя знаем, – говорит он. – Заходи, не копошись!

– Будь Всевышний милосерден к ее заблудшей душе, – под нос себе бормочет второй. – Поспела как раз к ужину.

– Цыц! – обрывает его первый и зло косится на Нейдж. – Ну давай, чего встала?

Женщина открывает тяжелую дверь, переступает порог. Сердце ее вот-вот разорвется от страха.

– Стой.

Впереди вдруг вспыхивают золотым два глаза – больших, словно блюдца. Нейдж замирает.

– Кто ты такая? – Голос звучит низко и утробно. Это не голос человека – звериный рык, который с трудом облекли в слова.

– Нейдж Тинсоу, сэр. Я пришла к вам за помощью.

– За помощью? – В рычании женщина, кажется, слышит нотки интереса. – А с чего ты взяла, что я помогаю людям? У меня с ними другие дела. Тебе ведь сказали, кто я, Нейдж Тинсоу?

– Да, – стараясь сдержать в голосе дрожь, отвечает девушка. – Вы – Рипперджек, мантикор.

Из темноты раздается удовлетворенный рык.

– Какой помощи ты ищешь от меня?

Нейдж глубоко вздыхает.

– Мой муж, Джастер… Он много проиграл в карты и, чтобы отыграться, поставил на кон… он поставил…

– Что именно? – требовательно спрашивают золотые глаза.

Нейдж кажется, что они приблизились – настолько, что она даже ощутила на лице горячее дыхание чудовища.

– Нашу дочь, – едва сдерживая рыдания, почти выкрикивает она. – Совсем кроху!

– И что ты хочешь от меня?

– Барбот, человек, которому проиграл мой муж, назвал цену, за которую готов уступить Милдред. Таких денег у нас нет, даже если мы продадим все, что имеем. Люди говорят, что казна Рипперджека не меньше королевской…

– А что еще люди говорят? – обрывает ее причитания властный рык.

Нейдж понимает, к чему идет разговор.

– Люди говорят, что вы не даете деньги за деньги.

Снова обжигающее, влажное дыхание касается кожи Тинсоу.

– Люди так много болтают обо мне? Может, мне разорвать десяток-другой, чтобы меньше трепались? Пожалуй.

В пещере воцаряется тишина. Нейдж слышит только, как бешено стучит ее сердце.

– Я знаю тебя, Нейдж Тинсоу. Ты и твой муж – известные повара. Лорды Олднона ссорятся из-за вас, каждый норовит перетащить на свою кухню. Дурная слава.

– Как скажете, сэр.

Чудовище смеется. В этом раскатистом реве Тинсоу распознает смех не сразу – первые несколько секунд ей кажется, что мантикор сейчас бросится на нее.

– Скажу так, Нейдж Тинсоу. Я не помогаю людям. Но иногда я даю им то, чего они хотят. И назначаю за это цену. От цены моей нельзя отказаться – придя сюда, ты уже приняла условия этой сделки. Так слушай: я оплачу твой долг и верну тебе дочь, если ты приготовишь мне завтрак. Этот завтрак должен заменить мой обычный, и я должен остаться доволен им. Иначе я позавтракаю в обычной своей манере. Ты знаешь чем?

– Нет, сэр.

– Моя утренняя трапеза – это младенец. В «Старой пивоварне» в них нет недостатка. Бродяги плодятся как блохи и, как блохи, не думают о будущем собственных чад. Многие несут их мне. Я не отвергаю такие подношения. Через три дня принеси мне замену этому блюду. Если не принесешь или блюдо мне не понравится – его заменит твоя собственная дочь. Не спрашивай, как и когда, просто знай, что это случится. А теперь иди! Сейчас время ужина, и твой запах раздражает меня.

Охваченная ужасом, Тинсоу выбегает прочь. Она не помнит пути наверх, не помнит, как остаются позади «Старая пивоварня», Крысиный тупик, Мэдчестер-стрит… Придя в себя, она понимает, что находится дома, в темной и пустой гостиной.

– Что я наделала, – шепчет она. – Зачем я пошла туда?

В комнату, пошатываясь, входит муж. На нем грязные кальсоны, сорочка с пятном на груди и помятый котелок. Его шатает. Он пьян.

– Уходите, мистер Тинсоу, – шепчет Нейдж, – уходите, я не могу видеть вас сейчас!

– Ты все-таки пошла к нему? – с трудом ворочая языком, спрашивает Джастер. – Послушалась эту старую ведьму?

Нейдж вскидывает голову:

– А как я должна была поступить? – с вызовом спрашивает она. – Утопиться в бутылке, как это сделали вы?!

Мужчина молчит. Ему нечего ответить.

***

Восточный Край пробуждается поздно – с этой стороны Зетмы жизнь не подчинена фабричному гудку. Долгие партии в джентльменских клубах, званые ужины a la russe, тайные свидания – все это продлевает вечера здешних обитателей далеко за полночь. А значит, и утро отступает к десяти, а иногда и к двенадцати часам.

Сейчас время длинных теней и настороженной тишины. Солнце еще не успело подняться, и улицы покоятся в холодной тени особняков, а проснувшаяся раньше хозяев прислуга старается не шуметь, чтобы ненароком их не потревожить.

В этот трепетный час Нейдж Тинсоу встречается с Бабулей Таттерс, полубезумной старухой, которую не слишком любят богатые хозяева, но привечают слуги. Бабуля – опытная травница, и те, кто не может позволить себе доктора, готовы терпеть ее чудачества и несуразный вид. Чтобы не дразнить констеблей, она приходит во время осторожных теней, отираясь у черных входов богатых имений.

– Ты была у него? – спрашивает Бабуля.

Нейдж кивает.

– Теперь я не знаю, верно ли поступила, – говорит она с тихим отчаянием. – Джек выслушал меня и назначил цену. Он потребовал, чтобы я приготовила ему завтрак.

Бабуля хихикает – словно смычком водят по куску стекла:

– И это испугало лучшую повариху Олднона?! Ты должна Всевышнего благодарить, что такой подарок сделал тебе!

– Подарок? Джек сказал, что, если завтрак ему не понравится, он съест мою дочь!

Старуха перестает смеяться, вперив мутный взгляд в Нейдж.

– Что с того? – сварливо говорит она. – Таков его обычай. Джек не помогает людям, ему до людей есть одно только дело – кулинарное. Думаешь, тебе одной такое выпало? Многим он задает что-то ему сготовить. Обычно, правда, на кон ставится тушка самого повара.

Нейдж замирает, глядя на Бабулю Таттерс почти с ненавистью.

– Ты знала? Мерзкая старуха, ты знала и промолчала?

– Рипперджек всегда требует ставки. Видать, считает, что человек так больше стараться будет.

Тинсоу не слышит ее. В голове колоколом бьется мысль: «Если бы она сказала сразу! Почему она не сказала?!»

Силой заставляя себя успокоиться, Нейдж буравит Бабулю горящим взглядом.

– Что еще? Что еще ты мне не сказала?

Старуха кривляется, разевая беззубую пасть и высовывая желтый язык.

– Что-что?.. Ты ведь не благородная, чего ж ты не понимаешь? Принеси Джеку обычный его завтрак, только приготовь как следует, точно королю на стол подаешь. Вот и вся премудрость. Мантикор, он только человечье мясо ест, иного и на зуб не возьмет.

– Ты совсем из ума выжила, старуха? Он на завтрак ест младенцев! Ты предлагаешь мне приготовить младенца?

– Приготовь. Или он твою дочку сырой съест. С костями. Даже похоронить нечего будет, разве что кучу мантикорьего дерьма, – она визгливо-скрипуче смеется, довольная своей шуткой. Нейдж чувствует, как подступает к горлу горький комок.

– На Западном Краю любая рабочая семья продаст тебе новорожденного, даже не спросив, что ты задумала с ним сотворить. Им лишь бы голодных ртов поменьше. Иди туда и купи то, что тебе нужно.

Старуха горбится, снимает со спины сумку, лезет в нее обеими руками, что-то выискивая.

– Младенец чист и безгрешен, душа его пойдет прямо ко Всевышнему, – бубнит она. – Подумай: когда он вырастет, кем станет? Пьяницей, бандитом, прелюбодеем. Будет бить жену и детей, воровать на фабрике, а может, даже и убивать. Такая жизнь противная и владыке Земному, и владыке Небесному.

Нейдж смотрит на Бабулю Таттерс с отвращением. Жуткая старуха все еще бормочет, перебирая в своей суме какие-то мешочки, бутылочки и пучки. Развернувшись, Тинсоу уходит прочь, не сказав ни слова. Ей противно говорить с этой ведьмой, но еще противнее другое. Нейдж Тинсоу понимает, что иного пути у нее не будет: или это будет чужой ребенок, или ее собственный.

У обочины стоит двуколка – извозчик дремлет, знаком вопроса согнувшись на своем месте, кнут почти выскользнул из ослабевшей руки.

– Мистер, – слегка постучав по лакированному борту, произносит Тинсоу. Лошадь вздрагивает, разбуженная чужим голосом. – Мистер, – снова зовет женщина, в этот раз дергая извозчика за обшлаг. Тот вскидывается, всполошенный, но, видя перед собой леди, успокаивается. – Мне нужно на левый берег. К Овощному рынку.

***

Овощной рынок – единственное место Западного Края, которое Нейдж Тинсоу знает и посещает. Это шумная, заставленная убогими прилавками площадь, полная неряшливых торговок, сутулых грузчиков, облезлых псов и наглых крыс. Рынок начинает работу еще до рассвета и затихает только к одиннадцати, оставляя запоздалых пьяниц вести бессвязные разговоры и горланить похабные песни. Вопреки названию, торгуют тут не только овощами – в лабиринте прилавков можно найти самую разнообразную снедь. Тинсоу всегда скрывали, что покупают здесь продукты. Заносчивым и чванливым лордам нет дела до того, что их поставщики давно проворовались и вконец обнаглели, раз за разом привозя непригодный, порченый товар. Куда важнее соблюсти приличия – джентльмен не будет есть одну и ту же пищу с рабочим, а в плохом блюде всегда виноват повар. Большая глупость больших людей.

Нейдж идет по торговым рядам, рассеянно кивая торговкам, узнающим ее. Сегодня она пришла за иным товаром, таким, какого доселе не покупала и не думала даже, что когда-нибудь станет искать.

В тяжелом воздухе, среди запахов сырого мяса, гниющих овощей, южных фруктов и рабочей похлебки, носятся миазмы слухов и сплетен. Овощной рынок для жителей Западного Края – то же, что свежие «Ежедневные новости» для обитателей Восточного. Здесь можно услышать обо всем: от войн и мировой политики до семейных ссор Мясника Уильяма. Слова, словно назойливые насекомые, жужжат вокруг, норовя забраться в уши. Нейдж давно научилась не замечать их, но сейчас ее слуха касается что-то, тревожной струной отозвавшееся в груди.

– Еще одна несчастная душа! Да примет ее Всевышний! Хоть и блудлива была, как кошка, да все же и самой распоследней потаскухе не пожелаешь такой смерти!

– Если бы Финчи не позволяла прожорливой дырке у себя между ног верховодить собой, ничего бы этого не было. Зачем она среди ночи вышла из дому? Хотела запрыгнуть на очередной кочанчик. А получила Джековых когтей. Поделом!

– Спаси владыка Небесный! Что же он сделал с ней?

– Лучше тебе не знать. Я утром проходила в том месте, где тело нашли. Там на земле пятно крови больше твоего прилавка и на стенах вокруг тоже.

– Покарай Всевышний этого людоеда!

– Молчи! Ты не знаешь разве, что нельзя про Джека плохо говорить? Кто знает, сколько филинов прячется в «Старой пивоварне»? Я слышала, их там целая тысяча!

– Не может такого быть!

– Может! Мне тетка Мэдди говорила, а эта женщина зря болтать не станет. Помнишь, как она вторую войну на Суллоне предсказала? Вот то-то же. И кто знает, вдруг один из этих, из «Пивоварни», сейчас рядом стоит и слушает тебя! Или ты тоже с Джеком пообниматься захотела?

– Спаси Владыка! Да Джек на меня вряд ли позарится. Что во мне? Одни кости – разве в суп, и то жидкий будет.

– Я слышала, что Джеку мясо – вопрос десятый. Другим он кормится. Вот вроде, какой человек его до смерти боится, такой ему, Джеку, самый сладкий будет. Оттого и мучит он их, чтобы страха побольше было. Поняла?

Нейдж долго обдумывает подслушанный разговор. Что-то есть в нем такое, чего она пока понять не может. Женщина все идет между лотков, бездумно заглядывая в них, кивая на призывные выкрики продавцов. На этом пути Тинсоу встречает трех или четырех женщин с младенцами в руках или в свертках, примотанных к груди, но каждый раз не может набраться смелости, чтобы обратиться к ним.

Наконец извилистые проходы выводят женщину к южному тупику, месту, где глухие стены рыбной фабрики образуют сплошное полукольцо. Тут сыро, сумрачно и воняет тухлятиной. Рыночники, видя, что покупатели это место обходят, лет пять назад устроили здесь свалку. С тех пор в густой тени стен, которая стоит здесь с утра до ночи, с каждым днем все выше вырастают огромные груды мусора, похожие на могильные курганы. Здесь и правда нередко находят мертвецов: бродяг, пьяниц или просто ограбленных и убитых. Тинсоу собирается тут же повернуть, уйти, но слух ее вдруг улавливает звук, какого не должно быть на свалке. Сквозь гул рынка за спиной, сквозь машинный рокот из-за стен он прорывается едва слышный. Это плач ребенка.

Она находит его совсем рядом – завернутого в невообразимое тряпье, уже едва способного кричать, искусанного насекомыми. Она разгоняет жирных крыс, с голодным интересом подбирающихся к нему, поднимает, высвобождая хрупкое тельце из стягивающих его лохмотьев. Младенцу едва хватает сил, чтобы шевелиться, но, чувствуя тепло, он жмется к женщине, хватает беззубым ртом выпуклую пуговицу и начинает отчаянно ее сосать. Нейдж медлит, но лишь потому, что в голове составляет маршрут в запутанной системе проходов Овощного рынка. Она уже знает, что ей нужно купить, а через минуту понимает где.

Торговки провожают ее насмешливыми взглядами. Для них поступок Тинсоу – блажь богатой дамочки. Одобрение она замечает лишь однажды – пожилая измученная женщина выказывает его одним коротким взглядом, словно стесняясь.

Малыш усердно тянет из небольшой бутылки теплое молоко. Нейдж держит его на груди так, чтобы кроха слышал стук ее сердца. Она укрывает его собственной шалью, грязного, всего покрытого язвами. Извозчик бросает на сидящую с младенцем женщину косой взгляд.

– Клянусь, – бормочет он себе под нос, – никогда еще не видел, чтобы на Овощной рынок ездили покупать грудничков!

***

– Зачем ты притащила этого крысеныша? – Джастер держится рукой за голову. Сегодня он еще не пил, но выпитого вчера хватило, чтобы страдать от похмелья. – Думаешь, он заменит тебе Милдред?

Нейдж не смотрит на мужа. Младенец спит в ее кровати, она сидит рядом, листая «Современного повара» Франко Маркателли, известного кулинара, готовящего для королевской семьи. Газовая лампа горит тусклым желтым светом. Мистер Тинсоу с выражением страдания прикрывает глаза.

– Я знаю, – шепчет он, – я знаю, любовь моя, я совершил ужасную вещь. Я…

– Ужасную вещь совершила я, Джастер Тинсоу, – отрывисто произносит Нейдж, – когда вышла за вас замуж. А теперь помолчите и дайте мне исправить хоть какую-то часть содеянного вами.

Джастер вскакивает, опрокинув стул, лицо его перекашивает от гнева. Он открывает рот, намереваясь что-то сказать, но взгляд жены останавливает его. Резко развернувшись, Джастер выходит из комнаты.

Нейдж остается одна. Она занята составлением рецепта. Рождение нового блюда – всегда особый процесс, часто мучительный, блюдо должно появиться в голове, а потом воплотиться в наборе компонентов и процедур. Мясо, овощи, масла, приправы, варка, жарка, тушение… Все эти вещи существуют словно сами по себе, нужно связать их воедино, представить будущий результат… Обычно это захватывающий процесс, своего рода полет на крыльях вдохновения, сродни экстазу поэта или художника.

Но не сейчас.

Нейдж мучительно тяжело думать о том, что ей предстоит сделать. Всякий раз, когда мысль ее, удалившаяся было в умозрительную плоскость, неизбежно возвращается к главному предмету, женщина чувствует, как грудь сжимает стальными обручами. Ноющая, неумолимая боль рождается в сердце, с каждым его ударом растекаясь по телу. Каждый раз, когда она смотрит на спящего ребенка, вымытого и спеленатого, Нейдж чувствует дрожь в руках.

– Я смогу, – говорит она себе. – Я должна. Он и без того обречен. Без имени, без таинства крещения, забытый всеми, он уже умер. Пытаться задержать его здесь – только увеличивать его страдания… Соус. Здесь важен соус.

Впервые для нее это была обратная процедура – не от готового вкуса, не от ощущения во рту, а от компонентов, дедуктивный процесс совмещения деталей для единого результата.

Растопить немного масла в сковороде, медленно, не давая закипеть. Добавить грибы, лук и бекон, все максимально измельченное. Томить под крышкой – совсем немного, пока кипит красное сухое вино. Добавить трюфели, петрушку, специи и вино к грибам, все размешать и томить еще немного, пока трюфели не вберут достаточно влаги. Снять с огня, добавить сливки и желтки, тщательно размешать. Не давать остыть.

Нейдж закрыла глаза, снова и снова представляя себе получившийся соус. Да, именно так. Соус, достойный короля. Собственно, королю он и будет подан.

Она слышит, как рядом шевелится, просыпаясь, младенец. Он спит уже долго и сейчас должен проснуться, чтобы поесть. В этом возрасте, когда от рождения не минуло и месяца, они только спят, едят и испражняются.

Но ребенок молчит. Нейдж поворачивается, чтобы посмотреть, и встречается с ним взглядом. Большие голубые глаза смотрят на нее внимательно и серьезно. В них словно читается немой вопрос: «Как ты поступишь, странная женщина? Что сделаешь со мной?»

Нейдж закрывает глаза. Ей нужно быть сильной. Ей нужно выполнить свою часть сделки.

***

Рабочие Мэдчестер-стрит взбудоражены. Вчера генерал Дулд призвал их выступить против фабрикантов, которые закупили для себя новые машины в Королевских Механических Мастерских. Дулд говорил, что эти машины станут делать за людей всю работу, и тысячи окажутся на улицах без единой монетки, чтобы купить еды. Он призывал громить проклятые механизмы, громить жестоко и беспощадно. Бездушное железо не должно творить – только живыми людскими руками могут создаваться вещи, таков замысел Всевышнего. Искуситель же изобрел машину, чтобы проклятие его множилось и распространялось, принося кругом лишь горе и лишения. И вот сегодня утром рабочие идут к своим фабрикам, переговариваясь глухо и зло. Иные, воровато озираясь, прикладываются к флягам, которые прячут под сюртуками. Воодушевленные Деном Дулдом, готовые постоять за себя, они не замечают хорошо одетой женщины, которая идет по Мэдчестер-стрит в сторону Крысиного тупика. Женщина несет тяжелую корзину, в которой виднеется небольшой продолговатый сверток и широкое горлышко бутылки, плотно замотанной в шерстяную ткань. Нейдж так же не замечает рабочих. Не замечает она и утреннего холода, который забирается под одежду. Она преисполнена тревогой и ожиданием. Внутри себя она непрерывно молится, надеясь, что Всевышний простит этот страшный грех и поможет ей.

Крысиный тупик молчалив и хмур. Ночь еще не покинула этого места, оно закутано сырой темнотой, словно старыми тряпками. Щербатые окна «Старой пивоварни» смотрят на Тинсоу, как пустые глазницы мертвеца. В этом взгляде – злоба, но женщине все равно.

Она знает, зачем пришла и что на кону. Она проходит в ворота «Старой пивоварни» так, будто явилась навестить родственников. Никто не решается встать у нее на пути.

В этот раз пещера Джека ярко освещена. Несколько больших масляных светильников коптят потолок – бронзовые чаши на длинных подставках. К удивлению Тинсоу, это место вовсе не похоже на логово зверя. Животный запах, как и в прошлый раз, режет обоняние, но сама пещера напоминает ей смесь вавилонского храма и министерского кабинета. Перед ней массивный дубовый стол с резьбой и тончайшим лаковым покрытием, с высоким креслом, покрытым бархатной обивкой. За креслом – барельеф, изображающий крылатых львов и бородатых воинов в длинных халатах с копьями и диадемами.

Джек стоит немного в стороне, у книжного шкафа. Он листает толстый фолиант, и когти его тихо скребут по плотной бумаге страниц.

– Ты все-таки пришла, Нейдж Тинсоу. – Он оборачивается, представая перед ней во всем своем ужасающем величии. Его массивная фигура облечена в дорогой шелковый фрак, белую сорочку и элегантные бриджи. Туфлей нет – едва ли даже самый лучший мастер сможет сделать обувь для этих, похожих на птичьи, лап. Три пальца впереди расходятся почти на фут, и каждый увенчан двухдюймовым когтем. Голени покрывает густая красная шерсть. У ног виден черный ороговевший хвост. Похожее на запятую жало хищным острием указывает на пришедшую.

За широкими плечами мантикора – кожистые крылья, сейчас сложенные и недвижные. Слухи говорят, что, когда Джек расправляет их, между дальними их концами может уместиться повозка.

Обрамленные белыми манжетами кисти – комки красной шерсти, заканчивающиеся черными кривыми когтями.

Наконец Нейдж хватает смелости взглянуть мантикору в лицо. К ее удивлению, оно мало отличается от человеческого. Завитая в кольца черная борода идеальными локонами спадает на грудь. Орлиный нос, ровные брови, волосы, завитые в толстые косы, перетянутые золотыми кольцами. Только глаза чужие – глаза кошки, круглые и ярко-золотые, с узкими вертикальными зрачками.

– Я пришла, Рипперджек. Я пришла исполнить свою часть сделки.

Мантикор смотрит на корзину, которую держит Тинсоу.

– Что у тебя там? – спрашивает он требовательно.

– Ваш обычный завтрак, – говорит Нейдж, сдерживая дрожь в голосе. – Обычный и необычный. Такого вы еще не пробовали.

– Посмотрим. Вот стол – сервируй.

Нейдж замирает, чувствуя, как холодеет в животе. Страх переполняет ее.

– Нет.

Джек склонил голову набок, зрачки его расширились.

– Ты думаешь, я не смогу взять его? Ты думаешь, ты сможешь меня удержать?

В ушах звенит, точно Нейдж оказалась внутри гигантского колокола.

– Не смогу. Но я… не отдам его добровольно.

Джек делает шаг вперед. Крылья его подрагивают, хвост оживает, медленно поднимаясь за спиной.

– Ты затеяла опасную игру, Нейдж Тинсоу. – Его рык становится глухим и утробным. – Смотри не оступись.

Нейдж молчит, парализованная ужасом. Все, что она придумала себе там, в безопасности собственной спальни в Восточном Краю, теперь кажется глупым и бессмысленным. Ее начинает бить крупная дрожь. Джек подступает к ней, скрипят когти о камень пола, с шипением вырывается из глотки дыхание. Ребенок в корзине шевелится и тревожно всхлипывает.

– Я разорву тебя на части. И пока ты будешь истекать кровью, съем твоего младенца.

Нейдж падает на колени, сгибаясь над корзиной, укрывая ее руками. Страх овладевает ею целиком, бесконечно. Джек делает еще шаг. Всхлипывания ребенка сменяются громким плачем.

«Теперь… теперь… – бьется в голове, – иначе будет поздно…»

Она вырывает из манжеты булавку и с силой вгоняет ее в запястье. Боль огненной стрелой пронзает ее, отрезвляя.

Мантикор замирает, удивленный.

– Я… – с трудом поднимает голову женщина, – заплатила вам, Рипперджек.

Молчание повисает в пещере, даже младенец затихает, испуганный. Нейдж поднимается на ноги.

– Я знаю, что ваша пища – страх. Вам не нужна людская плоть, чтобы насытится. Вы убиваете, чтобы страх жил в сердцах людей. Младенцев, которых подносят вам, вы принимаете потому, что с ними идет благоговейный ужас подносящих. Но этот ужас – не настоящий, ведь они знают, что подношение удержит зверя от нападения. Я же дала вам истинный страх. За себя и за этого ребенка.

Она смотрит прямо в огромные золотые глаза.

– Вы довольны, сэр?

Джек запрокидывает голову и издает протяжный, раскатистый рык. Спустя мучительно долгие мгновения женщина понимает, что он смеется.

– Правду говорят: истинный повар не тот, кто в совершенстве знает вкус еды, а тот, кто в совершенстве знает вкус едоков. Ты великолепна, Нейдж Тинсоу, твоя слава хоть и дурна, но правдива. Я принимаю твою плату. Твоя дочь будет дома сегодня к вечеру.

Женщина низко кланяется, стараясь скрыть слезы облегчения.

– Спасибо, сэр! Спасибо вам…

– Иди, – рычит мантикор, – не позволяй себе обмануться. Я не помог тебе, я лишь заплатил за твой труд.

Нейдж кивает и, подхватив корзину, пятится к выходу. Джек отворачивается, возвращаясь к шкафу.

– Стой, – властный рык останавливает Тинсоу, словно замораживая ее изнутри. Она медленно оборачивается.

– Как ты смогла родить в себе истинный страх, если знала, что я не стану убивать ни тебя, ни младенца?

Нейдж не находит в себе сил взглянуть на чудовище.

– Я не знала. Я хотела в это верить, когда выходила из дома, но не смогла сохранить веру, переступив этот порог.

Удовлетворенный рык эхом отражается от каменных сводов.

– Воистину, для людей неведение – величайшее из благ. Теперь иди. И никогда больше не приходи сюда.

***

– Но, дорогая моя! Я прошу тебя – подумай еще раз. Ты представляешь, что будут говорить люди?

Рандсакса Иль, старшая сестра Нейдж, говорит, не прерывая своего вязания – обычного для нее занятия в последние годы. Нейдж занята младенцем – она держит бутылочку, которую тот сосет с привычной жадностью.

– Развод для женщины твоего положения недопустим. К тому же как ты рассчитываешь найти нового мужа с этим ребенком? Да и работа – кто из этих богатых джентльменов знал, что именно ты готовила те замечательные блюда, которые прославили поварскую чету Тинсоу? Тебя не возьмут главным поваром просто потому, что ты – женщина.

– Оставь это, сестрица, – наконец отвечает Нейдж. – Все уже решено. Я не могу жить с мужчиной, который продал собственную дочь. К тому же у меня есть кем его заменить.

– О! У тебя есть на примете богатый вдовец?

– Боюсь, что нет. Он сирота, и за душой у него ни гроша. Но этот мужчина был дарован мне Всевышним, и отказаться от него было бы преступлением против Вышней воли.

Рандсакса морщится, выражая так крайнее недовольство.

– Ты слишком привязываешься к нему. Он может не пережить этой зимы.

Нейдж качает головой и улыбается ребенку.

– Он переживет. Дважды он должен был покинуть этот мир и дважды спасся. Нет, смерть не скоро придет за ним, Ранди.

Сестра сокрушенно вздыхает.

– Я слышала, вы совершили таинство крещения. Как священник назвал его?

– Джекфри, – улыбается Нейдж.

Рандсакса озабоченно цокает языком.

– Плохое имя. Плохое. Не нужно тебе дразнить его, дорогая моя.

Нейдж Тинсоу молчит – она должна молчать. Никто не узнает, что у дверей церкви жуликоватого вида громила сунул ей записку. Всего три слова было в ней.

«Назови его Джекфри».

Подписи не было. Она не была нужна.

Закатные лучи проникают в открытые окна. Олднон, столица империи Альбони, прощался с еще одним днем.

 

Дмитрий Тихонов

На краю света

I

Грохот пугает птицу на ближайшей яблоне. Тяжелое ржавое лезвие проламывает лобовое стекло, сносит зеркало заднего вида, сминает капот и все, что под ним. Артем перехватывает колун, двумя ударами пробивает дыру в бензобаке, затем отступает на пару шагов, тяжело выдыхая облачка белого пара. Пустая деревня молчит, как и подобает покойнику. Лишь едва различимое эхо тает где-то вдалеке, возле леса.

АРТЕМ: Вот так, сука! Вот так. Можешь не ждать, я к тебе не вернусь.

Он сплевывает себе под ноги и, закинув колун на плечо, бредет по снегу к дому. Взгляд его скользит по просевшим, потемневшим сугробам вокруг, натыкается на два птичьих крыла. Скорее всего, вороньи – иссиня-черные, с перьями почти в локоть длиной. Они вырваны с корнем, и красные ошметки мяса на краях еще влажно поблескивают. Рядом темнеет несколько кровавых пятнышек. Артем подбирает крылья, внимательно рассматривает их и осторожно сует в карман бушлата. У калитки он останавливается, опускает колун на землю и, прислонившись спиной к забору, говорит в пространство перед собой, оживленно жестикулируя.

АРТЕМ: Конечно, сомнения были. Я – обычный парень, ничто человеческое мне не чуждо. Помню, в то утро вышел на улицу, чтобы наполнить таз для умывания, и понял, что наступила весна. Моя «Нива», та самая, на которой я добрался сюда, показалась из-под снега. Просто стояла там, хоть сейчас садись и возвращайся. Мысли такие сразу появились. Но… это как у алкоголиков, знаете? Нельзя поддаваться. Я справился.

Набрав во дворе дров, он заходит в дом.

II

Настенные часы с кукушкой показывают половину второго. Артем сидит за столом, накрытым выцветшей клеенкой. Перед ним – три ряда жестяных банок, наполненных черной землей. С помощью деревянной ложечки он делает в каждой небольшое углубление, опускает туда семечко и закапывает его. С другой стороны стола на трехногой, чуть покосившейся табуретке сидит старый лохматый кот и внимательно наблюдает за действиями хозяина. Бледный дневной свет льется сквозь окно, наполняя комнату миллионами танцующих пылинок. Вороньи крылья, очищенные от грязи и снега, сушатся на подоконнике.

АРТЕМ (вполголоса): …и главное – она даже не пыталась понять. Даже не пыталась спросить, поговорить. Ничего не пыталась. Такая психология. Наверно, когда постоянно думаешь о вещах, то и людей начинаешь воспринимать словно вещи. Не стоит заморачиваться, если не подходит – найдешь другую.

Он вздыхает, пристально вглядывается в бесцветный пейзаж за окном, будто ожидая увидеть что-то. Затем поворачивается к коту, грустно улыбается ему.

АРТЕМ: А она все время думала о вещах. Они все там помешаны на вещах. Продают, покупают без перерыва. Огромные дворцы строят для магазинов, представляешь? У стариков дома разваливаются, зато торговые центры на каждом углу. Копошатся в этих крохотных своих квартирках, в тесноте, в бетоне сплошном, целыми днями в бумажках и телевизоре, а в выходной у них праздник – поехать в торговый центр. Пройтись по магазинам. Покупать. Отдыхают так. Веришь?

Кот молчит.

АРТЕМ: Я бы на твоем месте тоже не поверил. Глупость это ведь. Но сам видел. Сам там жил, тонул во всей этой чуши, в бездарности и бесплодности глобальной. Ни на что они больше не способны. Только по-тре-блять. Даже игрушки для детей покупают готовые, штампованные, хотя не должно быть радости большей, чем собственному ребенку своими руками смастерить что-нибудь. Любовь-то она ведь только через труд смысл обретает. А если ты, пока в очереди на кассе стоишь, схватишь с полки первый попавшийся «киндер-сюрприз», никакой любви в этом нет. Фальшивка одна. Сплошное притворство.

Кот зевает, лениво спрыгивает на пол и идет к печке. Артем провожает его взглядом.

АРТЕМ: Вот и я тоже не выдержал. Тоже сбежал от этого всего, укрылся здесь. Звал ее с собой, но, когда пытался объяснить, она смотрела на меня пустыми, абсолютно пустыми глазами. Ничего не понимала. Компьютер у нее включен был, браузер открыт на странице какого-то очередного интернет-магазина. И, пока я говорил, она туда поглядывала то и дело. Я отвлекал ее, понимаешь? От покупок…

Он встает, принимается ходить по комнате из угла в угол, задевает и роняет табуретку, но словно не замечает этого. Руки его двигаются из стороны в сторону, пальцы лихорадочно сжимаются и разжимаются, рот подергивается. Спустя несколько минут он замирает возле стола, делает несколько глубоких вдохов, затем оборачивается к коту, но, не обнаружив его, вновь обращается к невидимой аудитории, словно отвечает на вопросы интервью.

АРТЕМ: И в тот день, в первый день весны – не календарной, а настоящей, – мне хватило всего лишь увидеть свою машину, чтобы ощутить вдруг тоску по прошлой жизни. По городу, по уличным фонарям, по другим людям. По жене. И я едва не сдался. Не хочу оправдываться, но это вполне естественно: на тот момент я прожил в полном одиночестве, в заброшенной деревне уже больше полугода. Без радио, телевидения, сотовой связи и прочих средств связи с миром, к которым привык с детства. Признаю: проявил слабость.

Он кашляет в кулак, замолкает, вновь садится на свое место, берет деревянную ложечку, однако секунду спустя бросает ее, встряхивает головой и улыбается раздраженно, будто услышав неприятное, докучливое возражение.

АРТЕМ: Но, знаете, здесь со слабостями разговор короткий. Ты или учишься давить их в зародыше, или погибаешь. У меня нет времени на внутреннюю борьбу и схватку с искушениями, у меня полно дел. Рассаду помидоров вот надо подготовить, теплицу поставить, курятник расширить, лопату починить. Поэтому пришлось решать вопрос с помощью колуна. Быстро, просто, эффективно. И я не жалею. Ни капли.

На печке появляется кот, снова зевает, пристально смотрит на хозяина. Тот подмигивает ему и наконец возвращается к работе. Ямка. Семечко. Земля. Его серая, прозрачная тень шевелится на полу, в точности повторяя движения человека и только изредка слегка запаздывая.

Настенные часы с кукушкой показывают половину второго.

III

Ночь. Прах стоит посреди деревенской улицы, обратив то, что некогда было лицом, в сторону двух окон, за которыми горит керосиновая лампа. Он полностью обнажен, на его плечах и груди видны полоски засохшей крови, синие в лунном свете. Прах молчит и не двигается, несмотря на ледяной ветер и пляшущую вокруг тьму. Под снегом в мерзлой почве медленно пробуждается жизнь. А мертвая деревня бормочет что-то в своем нескончаемом бреду, ворошит давно позабытые секреты, воспоминания, сны, впитавшиеся некогда в замшелые камни, в трухлявые доски – и ее медленное, тяжелое дыхание, смешанное с темнотой, полно запахом тлена.

Прах не дышит.

IV

Книга падает на пол. В жарко натопленной комнате Артем, поднявшись со стула, подходит к окну, за которым бьется в неистовом танце непроглядная мгла. Проснувшийся кот внимательно, встревожен-но наблюдает за ним с печки. Огонек в керосиновой лампе чуть подрагивает, заставляет кривляться тени на старых обоях.

АРТЕМ: Показалось?

Тишина. Тени замирают.

АРТЕМ: Ха! Похоже, это просто мое собственное отражение, представляешь? Надо же, ка…

(Вздрагивает.) Нет! Вон он! Вон он! Я вижу… стой!

Не отрывая взгляда от окна, он шарит руками вокруг, пытаясь что-то найти, затем принимается лихорадочно озираться, бормоча сквозь зубы неразборчивые ругательства. В конце концов хватает куртку, сует ноги в сапоги, распахивает дверь и, едва не споткнувшись в сенях о большой спортивный рюкзак, выскакивает в ночь. Тьма облепляет его.

АРТЕМ: Стой, сука… стой…

Несколько секунд он неуверенно топчется на месте, словно пытаясь поймать некую важную, но постоянно ускользающую мысль, затем возвращается в сени, принимается рыться в рюкзаке. Спустя пару минут находит электрический фонарик. Луч желтого света разрезает двор пополам, упирается в калитку, возле которой до сих пор стоит колун. Артем решительно подбирает его и выходит на улицу.

Фонарь освещает пустую дорогу, черные остовы домов на противоположной стороне, прогнившие, провалившиеся клыки заборов, бездонные ямы окон. Падает редкий мокрый снег, и все вокруг слегка припорошено белым. Ровное, нигде не потревоженное покрывало.

АРТЕМ (шепчет): Не оставляешь следов, значит? Хитер.

Он замирает посреди улицы, складывает ладони рупором у рта, направив луч фонаря вверх, и кричит, обращаясь к уродливым курганам домов.

АРТЕМ: Кого ты пытаешься обмануть? Я же знаю, что в деревне никто не живет. Здесь никого нет! Тебя нет!

Крик его, надрывный, отчаянный, полный слез и хриплого страха, обрывается в густую влажную тишину, не оставив эха. Спустя несколько секунд темная худая фигура беззвучно появляется у калитки дома напротив. Мгновенно метнувшийся туда луч фонаря освещает только пустой, перекошенный проем в заборе. Подбежав, Артем обнаруживает, что, хотя за ним тоже не видно никаких следов, дверь в дом широко распахнута.

Осенью, только по прибытии, он тщательно обшаривал все строения в деревне в поисках полезных для хозяйства вещей – и в обязательном порядке заколачивал все двери. Своими собственными руками.

На крыльце Артем неуверенно озирается, затем собирается с духом и, выставив колун перед собой, входит внутрь. Ночь здесь крошится, рассыпается, обнажая куда более абсолютный, непроглядный мрак. Тишина и темнота вокруг совершенны, сродни полному забвению. Луч фонаря разрывает их, создает из ничего предметы: заплесневелые ведра, прогнивший стол, покосившийся комод, деревянный чурбак с вогнанным в него топором… но стоит лучу скользнуть дальше, как все это развоплощается, снова перестает существовать.

АРТЕМ (шепчет): Топор? Зачем здесь, в доме, топор? Рубить? Топор – чтобы рубить. Рубить можно разные вещи, верно? Правильно? Разные вещи. Машину, например. Или дрова. Но кто же в доме рубит дрова? Неправильно. Дома надо рубить то, что нельзя на улице рубить. То, что нельзя рубить, когда люди могут увидеть. То, что нельзя рубить под солнцем. Руки. Головы. Души.

Он спотыкается, опирается рукой о влажную, осклизлую стену, чтобы не упасть. Светит фонарем под ноги – на полу лежит искореженный стул. Что-то беззвучно шевелится в луже под ним. Что-то со слишком большим количеством конечностей. Артем брезгливо морщится, поднимает фонарь и шагает дальше. Больше ни стула, ни стола, ни топора. Они исчезли бесследно.

АРТЕМ (шепчет): Ничего, ничего нет. И не было никогда. Никого. Нигде. Я один тащусь через пустоту с фонарем. Вечность. По шагу за раз, по секунде за раз. Иногда просто… забываешь, начинаешь верить в миражи, созданные волшебным фонарем, светом, который сам по себе – не только частица и волна, но еще и величайший обман в истории вселенной.

Он выходит в дальнюю комнату и видит, что задняя стена в ней почти полностью отсутствует. Сквозь огромный пролом внутрь врывается холодный ветер. Луна снаружи заливает снег серебром, и даже без фонаря легко можно различить двор с остовами кустов и поле за ним. В поле, в полусотне шагов от давно упавшего забора, стоит человек без лица.

АРТЕМ: Вот ты где… погоди!

Он срывается с места, выпрыгивает через дыру наружу, неуклюже бежит через двор. Луч фонаря мечется в темноте, словно клинок обезумевшего божества, то упираясь в землю, то пытаясь дотянуться до неба.

АРТЕМ: Погоди!

Едва не уронив колун, он перебирается через поваленный забор, шарит лучом фонаря по полю, но человек без лица исчез. Поле лежит перед Артемом, белое и неровное, будто застывшее море. Повсюду из-под тающего снега торчат сухие останки прошлогоднего бурьяна. Тянущиеся из-под земли ветки, пальцы, руки, кости. Отчаянный жест природы, не желающей сдаваться наступающей ночи.

АРТЕМ: Ничего, братцы, весна уже рядом. Весна вот-вот придет, вы вытянетесь вновь, подниметесь навстречу солнцу… (Он кашляет, качает головой.) Хотя кого я пытаюсь обмануть здесь, верно? Вы куда лучше меня знаете, что вся эта хрень с летом и солнцем по сути ничем не отличается от моего фонаря. Масштабы, конечно, разные, но принцип один и тот же: свет касается тьмы и порождает иллюзию, которую мы привыкли называть жизнью. А стоит свету погаснуть или просто сменить направление, как иллюзия тут же развеивается. Свет – это ложь, а тьма – единственная возможная правда. Но вы ведь в курсе уже, да? Зима научила вас…

Он замолкает и долго, пристально смотрит вдаль – туда, где на горизонте, на фоне начинающего уже бледнеть неба вырисовывается ровным частоколом черная полоса леса. Там, кажущийся совсем крохотным с такого расстояния, горит огонь. Судя по всему, это костер, разведенный на самой опушке.

АРТЕМ: Ага…

Он выпускает из руки фонарь и направляется сквозь ночь в сторону огня. Под ногами влажно хлюпает. Сапоги вязнут в разбавленной талым снегом жиже. С каждым шагом поднимать ноги становится все труднее. Холодный ветер бьет в лицо, обжигая горло и кожу, выбивая слезы из глаз. Артем моргает и теряет свой ориентир из виду, но, прежде чем отчаяние успевает добраться до его горла, снова обнаруживает впереди огонек. Он знает, что будет идти всю ночь. Но назад поворачивать нельзя. Только не сейчас. Только не когда у него наконец появилась цель.

Облепленные грязью подошвы стремительно тяжелеют. Спустя несколько минут правая нога погружается по щиколотку в грязь, и сапог застревает в ней намертво. Артем, не опуская головы, выдергивает босую ступню и продолжает движение. Ледяная боль впивается в кожу тысячами заточенных зубов, молнией мчится по костям вверх, проникает в мозг. Тучи, сгустившиеся в сознании, проливаются благодатным дождем. Кто-то рыдает внутри, моля о прощении и спасении. Но ведь так и должно быть, верно? Истина достигается и постигается только через боль. Разве не этому его учили?

Несколько минут спустя грязь забирает и второй сапог. Носок остается на ноге, но мгновенно пропитывается влагой. Ступни стремительно немеют, а следом за ними и все тело. Оно просто перестает существовать, сливается с ветром, с небом, с ночью. Артем улыбается, а затем вдруг резко останавливается, замирает на месте. Он пытается продолжить движение, но мир не пускает его. Потеряв равновесие, Артем падает и только в падении понимает, что произошло, – левая нога запуталась в мертвых стеблях какого-то сорняка. Распластавшись посреди поля лицом вниз, он замирает. Ветер засыпает его тело снегом.

Прах стоит над Артемом, повернув белое, растрескавшееся пятно своего лица в сторону леса.

Тишина.

V

Утро. Разбавленный влажной синевой свет проникает в комнату через окно. Кот сидит на столе, внимательно разглядывая опрокинутые жестянки с помидорной рассадой. Черная земля на клеенке, на стуле и табуретке, на половике, на обложке книги, оброненной хозяином вчера. В комнате гораздо холоднее, чем прошлым вечером.

Внезапно кот настороженно поднимает голову – и мгновением позже во дворе хлопает калитка. Скрипит входная дверь, шелестят шаги в сенях. Что-то тяжелое громко, с металлическим призвуком, опускается на пол. Кот спрыгивает со стола, бежит навстречу. Артем входит в комнату. Он без бушлата, насквозь промокший, ссутулившийся. Молочно-белые ступни обеих ног покрыты разводами сырой грязи.

Артем замирает на пороге, увидев погубленную рассаду. Пытается что-то сказать, но кашляет. Тяжело, надсадно. Утирает рот тыльной стороной ладони.

АРТЕМ: Это все-таки было мое отражение. Представляешь?

Он наклоняется к коту, выжидательно смотрящему ему прямо в глаза, ласково касается пальцами его головы. Затем хватает животное за хвост и с размаху бьет его головой о печь. Испуганный визг резко обрывается, на гладкой белой поверхности остается красное пятно. Резкое движение стоит Артему равновесия, он с трудом удерживается на ногах, морщится от боли. Затем садится на табуретку, кладет кота на стол перед собой.

АРТЕМ: Ты все сделал верно, дружище. Так и должно было получиться в итоге. Ложь обязательно вскрывается, обязательно заканчивается. У нее просто нет других вариантов. Рано или поздно правда восторжествует, и я не собираюсь ждать. Я пойду ей навстречу.

Он снова заходится кашлем. Затем открывает ящик стола, роется в нем некоторое время, достает большой и слегка изогнутый кухонный нож. Осматривает лезвие, пробует его пальцем, кивает удовлетворенно.

АРТЕМ: Правду – ее всегда надо было искать, добывать. Как в сказках. Можно жить-поживать по горло в сплошном вранье, в бессмысленном быту, а можно бросить все и отправиться на поиски правды. Далеко-далеко, за леса и горы, на самый край света. Именно так: на край света! Правда – она всегда там, где заканчивается свет. Где нет солнца, нет лжи, нет ничего… другой вопрос, что, если этот край переступить, то назад уже не вернешься.

Он стягивает мокрый свитер через голову вместе с футболкой, бросает на пол. Берет нож и, придерживая кота левой рукой, вонзает клинок ему в шею. Кровь растекается по клеенке. Артем торопится, пыхтит, режет кожу, с усилием перерезает кости. И говорит, не переставая.

АРТЕМ: Но мне некуда возвращаться. Так что с рассадой ты правильно поступил. Чтобы ничто не держало, чтобы ни на что не оглядываться. Та, которая хранит границу между ложью и правдой, не любит сомневающихся. Сомнения – они от вранья. Когда с самого рождения тебя окружает сплошное вранье, обязательно начнешь во всем сомневаться. Как же иначе? Но меня она примет, я знаю. Слышал ее голос. Она уже ждет меня, несчастного, никому не нужного дурака.

Он все-таки отрезает коту голову и, подняв тело над собой, обливает еще горячей кровью свою впалую безволосую грудь, свои тощие плечи и бледный живот. Лицо его искажает кривая улыбка. Отбросив кота, Артем поднимается из-за стола, опираясь о стену, и долго, мучительно снимает джинсы. Затем, полностью обнаженный, осматривает комнату, замечает вороньи крылья на подоконнике.

АРТЕМ: Вот, значит, как? Ну все правильно. Никаких случайностей.

Перегнувшись через залитый красным стол, он берет крылья и выходит в сени. Здесь стоит ведро, наполовину наполненное белой глиной. Подняв его, Артем направляется к люку, ведущему в подвал, где зимой хранились банки с соленьями, картошка и морковь. Поднимает крышку, несколько мгновений вглядывается в холодную, пахнущую землей, черноту, затем начинает спускаться.

Люк он закрывает за собой, и густая темнота сковывает его движения. Глаза больше не нужны. Они бессмысленны без света, а значит, служат лжи. Осторожно опустившись на утоптанный пол, Артем ставит ведро перед собой и, зачерпывая горстями глину, начинает покрывать ею свое лицо. Сначала – глаза, затем – щеки и лоб. В последний раз вдохнув и выдохнув затхлый могильный воздух, он тщательно залепляет рот и нос и, убедившись, что слой получился плотным и сплошным, медленно опускается на спину, раскинув руки.

Сердце стучит ритмично и глухо, словно большой, обтянутый звериной кожей бубен. Кровь, повинуясь задаваемому ритму, танцует внутри, наполняет тело подобием смысла. Но все это – просто танец, одно большое камлание, которое важно не само по себе, а как путь к достижению истины, дорога, ведущая сквозь пламя и холод к великому спокойствию, с которого все началось и которым однажды непременно закончится. Что касается Артема, то его путь почти завершен.

Шаман бьет в бубен все быстрее, вертится вокруг костра, тряся космами, украшенными пестрыми лентами. Пляска становится все неистовее, все безумнее, все отчаянней. Перемазанные глиной пальцы впиваются в землю, тело выгибается дугой, из последних сил цепляясь за привычную ложь. Плоть не желает сдаваться, сопротивляется истошно, бесконечно. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

VI

Мертвый кот безмолвно скалит клыки. Кровь на его шкуре еще влажная и пахнет холодным железом. Глаза, похожие на бусины из мутно-зеленого стекла, слепо таращатся в никуда.

АРТЕМ: Ты пришел следом за мной?

МЕРТВЫЙ КОТ: Наоборот. Мы ждем тебя уже давно. Здесь слишком холодно. Ты должен быть благодарен.

АРТ…М: За рассыпанную рассаду?

МЕРТВЫЙ КОТ: Мы не трогали твою рассаду. Зачем бы? Кошки не настолько глупы. Это крылья, человече. Это те черные крылья, что ты принес с улицы, разбросали жестянки по комнате.

АР…… М: Крылья? Но…

МЕРТВЫЙ КОТ: Они служат ей. Как и мы теперь. Как и твое новое лицо.

А……… М: Мне тоже предстоит стать ее слугой?

МЕРТВЫЙ КОТ: Сначала нужно стать ею. Ее седым волосом, ее желтым когтем, ее белой костью. Она спит в своем доме посреди пустоты, между вчера и сегодня, там, где воспоминания превращаются в пыль. Спит и ждет тебя.

А…………: Я готов.

МЕРТВЫЙ КОТ: Мы знаем. Следуй за птицей.

VII

Ночь. Люк открывается, и первой оттуда вылетает ворона, сотканная из теней и двух иссиня-чер-ных крыльев. Следом поднимается безымянный. Его новое лицо, лишенное каких-либо черт, покрывают трещины. Его жизнь, бессмысленная вспышка света посреди вечной тьмы, осталась в прошлом. Его телу теперь не страшны ни холод, ни огонь, ни препятствия. Он идет следом за вороной, идет сквозь снег и ветер, сквозь гниль проседающих стен и позабывших себя душ. У безымянного нет глаз, нет обоняния и голоса, даже уши его не слышат ничего, кроме шелеста черных крыл впереди. А это значит, что вокруг и нет ничего, кроме этих крыл. Мир, сотканный из лжи, фантазий и самообмана, растаял, отступил, обнажая обжигающую правду бескрайнего небытия.

Он не видит, что происходит вокруг, но знает. Не осталось сомнений. Не осталось надежд. Она зовет его, и он идет через поле, которое не смог одолеть в прошлый раз, обремененный плотью. Время останавливается, задерживает дыхание, исчезает. Теперь каждый шаг – вечность, теперь вся вечность – мгновение ока.

Она ждет впереди. На опушке старого леса, там, где горел прошлой ночью костер. Там, где с деревьев смотрят сурово почти стертые прошедшими годами лица. Там, где на двух огромных пнях, впившихся в матушку-землю когтями корней, возвышается сруб, грубо сколоченный из неотесанных бревен.

Ее избушка. Ее домовина.

Безымянный приближается, и она, почуяв его, медленно поднимается из гроба. Длинные, поросшие синим мхом пальцы показываются над краями сруба, впиваются в ветхое дерево. Она садится, открывая изъеденную червями спину, поводит давно провалившимся носом, впитывая дух чужой жизни. Она слепа, ибо не нуждается в лицемерном свете, но способна улавливать и различать запахи – обитая на границе двух миров, нужно принадлежать обоим.

Безымянный подходит почти вплотную, и старуха наклоняется к нему, распахивая рот. Он огромен и черен – не могила, но бездонная пропасть, врата на ту сторону, в царство бескрайней пустоты, бескрайней правды. Навь.

Безымянный не сбавляет шага. Ворона, его верный поводырь, исчезает в чудовищной пасти. Где-то далеко позади, среди занесенной снегом жизни пронзительно, по-детски смеется мертвый кот.

В последний момент страх и отчаяние вдруг вспыхивают на тлеющем кострище его души – жажда иных мечтаний, иных свершений, тоска по так и не произнесенным, по так и не услышанным словам вновь запускают сердце, и белую коросту маски пересекает новая трещина, гораздо глубже остальных. Уже понимая всю безнадежность попытки,

уже не успевая удержать

гаснущие обрывки сознания, он старается

остановиться,

отшатнуться от огромных

безгубых челюстей,

и у него почти получа…

 

Андрей Кокоулин

Свет исходящий

Ближе к вечеру вся Мостыря, побросав дела, тянулась на околицу, и там, сгрудившись на специальной площадке, отбивала поклоны на северо-запад.

В столицу.

Голосили вразнобой, пока зычный Потей Кривоногий не начинал терзать воздух рефреном:

– Мемель Артемос…

Тогда уже звучали более-менее слитно, подстраиваясь, подлаживаясь:

– …светозарный!

– Мемель Артемос…

– …солнцеликий!

– Мемель Артемос…

– …прекрасный!

Нагибались, прямились, ждали сполоха на горизонте.

– Мемель Артемос…

– …отец мудрости!

Иногда и двухсот поклонов не хватало.

Золотой сполох означал: услышаны. Принял Ме-мель Артемос воспевания, одарил отсветом. После только и расходились.

– Мемель Артемос…

– …защита и опора!

Мать дышала тяжело, но сгибалась усердно. Ференц смотрел на нее с жалостью, а в голове по привычке звенело: «Дура одышливая, ну упади на колени, как Тая Губастая или как Шийца Толстобрюхая, все легче будет – нет же, невдомек».

Лицо у матери было темно-красное от прилившей крови.

– Мемель Артемос…

– …любовь и счастье!

На двести семнадцатом наконец свершилось.

Край неба над зубцами леса резко выцвел, искристое золото рассыпалось по нему и быстро погасло.

– Все, уроды, расходимся, – пробасил Потей и пошел с площадки первым.

За ним, устало переругиваясь, разнородной толпой потянулись остальные.

Подставив плечо под скрюченные пальцы, Ференц помог матери отдышаться. Мать перхала, но скоро все тише и тише. Затем отерла губы кулаком.

– Что, косорукий, – спросила, – и мы, что ль, пойдем?

– Чего ж нет?

Ференц не сразу поймал ее под локоть, мать ступила, болезненно скривясь, сделала еще шаг, и они медленно побрели за идущими впереди.

– А морква-то совсем дохлая, – сказала мать.

Они миновали косую деревенскую ограду.

– Так а че морква? Репа тоже, – сказал Ференц. – Репу крот ест.

Вытянул длинную шею колодезный «журавль», проплыл. Мигнул крашенными ставнями сквозь черемуху дом Гортеля Горбатого, огородец, лавочка, прижатая оглоблями скирда.

Мать вздохнула.

– Завтра распашу землю у оврага. Не хотела, но придется.

– Хочешь, я поговорю на тебя? – предложил Ференц.

– Идиот! – Мать выдернула локоть, сверкнула глазами. – А узнает кто? Чтоб тебе в голову-то кто постучал! Вымахал, а ума не нажил. Нельзя свет на себя тратить! Сколько живу, не было в семье такого. И не будет!

– А чем плохо-то? – спросил Ференц.

И зажмурился от звонкой пощечины.

Мать хотела ударить еще, но сплюнула и грузно пошла прочь.

Прижав ладонь к щеке, Ференц поплелся следом. Люди скрывались за заборами, скрипели двери, где-то плескала вода. У дома Таи Губастой полоскалась на веревке мужская рубаха. Тая была вдовая. А где-то вот нашла себе.

Не по свету ли?

Ференц закусил губу. Ох, матушка…

Ну кто осудит, если шепнуть одно-два добрых слова? Противозаконно, но все ж балуются. Не лампы же зажигают по ночам? Ай-ай, до ветру со светом захотелось… Можно даже такие слова выбрать, чтоб едва-едва светились в человеке.

И так уже сил нет…

Ференц перешагнул лужу, держа приземистую фигуру матери в поле зрения.

Их дом зеленел лишайной крышей, учуяв, загавкал, выбежал к забору Шпынь, грязно-рыжий пес с вечно чумазой мордой.

– Ты еще! – замахнулась на него мать. – Вот полай у меня, полай!

Она топнула, открыв калитку.

Шпынь поджал хвост и убежал в лопухи, таща за собой веревку.

– Ма, ну что ты, – укорил Ференц.

– А хоть бы он вообще сдох! – разозлилась мать.

Она поднялась на крыльцо, отняла от двери палку. Ференц остался во дворе. Чурбачок. Нагретая бревенчатая стена.

Тело после поклонов болело больше, чем от колки дров.

Слово «сдох» было темное – таким словом и убить можно. Не то что животину, а и человека, если он больной или слабый.

Ференц на всякий случай наклонился, проверяя, как там пес. Лопухи шевелились, мелькал над лопухами хвост с фиолетовой шишечкой репейника на конце.

Жив. Значит, мимо прошло.

Мать-то, пожалуй, и не ему – мать Ференцу это говорила.

Небо темнело. Деревенская улица оделась густой тенью. Вдалеке звякнуло било. Потом Хабари-ха звонко прокричала: «Гриня, Гриня, полоротый, чтоб тебя переголопупило, – домой!»

Ференц фыркнул.

Переголопупило – рубаху на животе порвало?

Он вытянул ноги.

Мать стучала чем-то в доме, стонали полы, лязгала печная заслонка, сквозь ставни струйкой сочился запах разогреваемой каши. Затем скрипнула дверь.

– Та-ак!

Мать встала перед Ференцем – руки уперты в бока, брови сведены.

– Что? – выпрямил спину Ференц.

– А Глашку доить кто будет? А хлев убирать? А поросят кормить? Расселся он, вылупень!

– Да сейчас я.

– Вставай, вставай, косорукий. Я с утра до ночи, а он уже и все, устал. Живо, говорю, пустая голова! Послал же свет идиота!

Мать гвоздила словами и пока Ференц поднимался в дом, и пока собирал крынки, и пока рубил репу в корыто. В конце концов его согнуло, а изо рта потекла слюна.

– Ну, мам… – пробухтел он.

– А терпи, терпи, – указывала мать. – Оно всегда так. Мы живем аки черви…

В пальцах у нее зажелтела бумажка.

– Вот, повторяй за мной…

И Ференц повторял:

– Мы живем аки черви, копаясь в земле. И земля это низ, а небо – верх, и свет идет с неба. И свет копится в нас, но червю – быть червем, и невместно тратить свет впустую, на таких же червей, погрязших во тьме.

– Во-от, – воздела палец мать. – Дальше…

– Я пошел, – сказал Ференц.

– Стой.

– Ну что?

– Есть слова свет и тьма, и тьма дана нам, чтобы помнить, кто мы есть, тьма есть терпение и смирение червя, а свет должно отдавать отблику света небесного на земле, отдавать ежеутренне и ежевечерне, дабы сияние его росло и распространялось. Понял?

– Да.

Мать тяжело посмотрела на Ференца.

– Мы есть черви земли, как и сказано в Наставлении. Не для нас измыслены светлые слова. А для ослушников, употребляющих их, есть Яркая служба. Все, иди, идиот беспалый.

– Дура, – вырвалось из Ференца.

– А так и есть, – закивала мать, – так и должно.

Темные сени на задний двор. Покосившаяся, налегшая на подпоры всхолминка хлева. Ференц продрался к нему сквозь разросшийся куст терновника.

– Дура, – снова буркнул под нос Ференц, открывая широкую щелястую воротину.

Пахнуло навозом и прелым животным теплом. Из темноты блеснул коровий глаз. Муха, жужжа, атаковала щеку.

– Пош-шла, зараза! – отмахнулся Ференц.

Но муха – что? – существо безмозглое, ей на слова наплевать. Взвилась, покрутилась над головой, залетела обратно в хлев.

Крынки. Корыто с репой и травой.

– Ну что, гаденыши? – Запалив лампу, Ференц прошел по шатким досточкам между загонами. – Жрать хотите, доиться хотите, да?

Он захихикал.

Под светом вздрагивал бурый коровий бок, тыкались в щели поросячьи пятачки. За отдельной выгородкой тенью переступала лошадь.

От материных слов туман плыл в голове.

Вроде и хочешь подумать о чем-то важном, а не можешь. Смешно, куда ни глянь. Смех в горле. Дурак дураком.

И руки – промахиваются.

Кое-как Ференц сыпнул добавкой к репе отрубей, залил за день нагретой водой. Кудахча, поглядывая на поросят, размешал получившуюся тюрю.

– Жрать, жрать!

Чуть сам из корыта жрать не принялся.

Но слова скоро схлынули, оставив горечь в сердце и глухую боль в висках. Что-то разошлась мать сегодня…

Потом Ференц долго чистил загоны под похрюкивание и чавканье поросят, менял солому, доил Глашку, сцеживал молоко сквозь тряпочку в приготовленные крынки, муху прибил не словом, а рукой. Подумал, ему бы как мухе – все слова мимо и мимо.

Мать еще не спала, когда он вернулся в дом. Теплилась свеча у лежанки.

– Каша в печи, – сказала мать, отворачивая голову от бумажки с Наставлением. И зашептала: – Нет хуже, чем тратить свет в пустоту, в черную землю, ибо не будет прока в тех словах червю, будет токмо яд…

Ференц выставил чуть теплый горшок на стол.

Каша подгорела, но была вполне съедобной. Ференц зачерпывал и жевал, перебарывая слова Наставления другими звуками: скрипом лавки, скребками ложки, движением челюстей, урчанием желудка. Мать, впрочем, шептала все тише, ниже и ниже опуская к тюфяку темноволосую голову.

– яд гордыни… обернется тьмой…

Раньше Ференц думал, что мать умеет читать, но скоро заметил, что она держит бумажку то одной стороной, то другой и смотрит в корявые значки пустым взглядом.

– …свет вечный…

Не договорив, она захрапела, неловко уткнувшись в собственную руку.

Ференц подождал немного, вытащил из опухших пальцев Наставление, задул свечу. Накрыл спящую мать худой дерюгой. Хотелось сказать ей что-то хорошее, но ведь полыхнет, как есть полыхнет. Поэтому, потоптавшись, он произнес:

– Эх, дура…

А потом долго стоял на крыльце, наблюдая отходящую ко сну Мостырю, черные крыши домов на фоне неба, вертикальные полоски света, пробивающиеся сквозь ставни.

Шпынь, поскуливая, подобрался ближе.

– Ну что ты, псина безмозглая? – наклонился к нему Ференц. – Тоже добрых слов не слышал?

Он огладил собачий бок, попутно выбирая из шерсти соломины и репьи. Шпынь благодарно дышал, шевелил во тьме влажным носом.

– Ладно, – сказал ему Ференц, отнимая руку, – дурной ты совсем. Четырехлапый, а все одно – червь.

Выйдя за забор, он побрел в сторону ручья, где, наверное, уже ждала Яся.

Шелестела трава, на другом конце деревни перекрикивались неясными голосами, но один вроде был Потеев. Смутно белела тропка.

Обойдя мостки, с которых полоскали белье, Ференц свернул на узкую полоску берега, окаймленную камышом и ольхой.

Шагов через двадцать в стороне открылась притоптанная полянка с бревном. Яся услышала его, вскинулась:

– Ференц!

– Ш-ш-ш! – зашипел Ференц. – Вот же горластая!

Яся, пахнущая хлебом, двинулась к нему. Ференц поцеловал ее, сначала, промахнувшись, в подбородок, затем уже нашел губы.

А затем шею.

– Ммм, – сказала Яся, запрокидывая голову.

Они сели на бревно.

– Приготовилась? – спросил Ференц.

– Придумала, – сказала Яся.

Темнота скрадывала ее фигурку, руки, лежащие на коленях, длинную вязаную кофту. Ференц видел только серый овал лица с тенью носа.

– Только осторожно, – сказал он.

– Ага.

Яся приблизилась. От ее дыхания Ференцу вспомнился Шпынь.

– Глу… – прошептала Яся. – Глупенький.

Слово вошло в Ференца тонким жальцем.

Оно было бледное, длинное. Покрутилось, пожужжало у него внутри и, стукнув о ребра, рассыпалось отзвуками.

…лупенький…..упеньки…

Разожмурив глаза, Ференц увидел все то же: ночь, контур Яси, лохматые деревья у Яси за спиной.

– И как? – тихо спросила Яся.

Вместе они следили, как свет слова тает под кожей запястий, предплечий. Будто оброненный в речку на глубину осколок зеркала.

– Ничего вроде, – сказал Ференц. – Не полыхнуло же?

– Нет. Но я глаза закрыла.

– И я.

Они посмеялись, прижимая к губам ладони.

– Я тебя люблю, Яська, – сказал Ференц.

Как-то само у него это вылетело, не со зла.

Сначала разгорающееся свечение зародилось у Яси под левой грудью, а затем, осветив ее всю, испуганно-моргающую, столбом рвануло в небо.

– Ференц!

Ференц свалился с бревна наземь.

Трава, бревно, река, ольшаник – все вдруг стало видным и резким, как днем. Одну Ясю разглядеть было невозможно.

Столб света не собирался утихать.

– Ференц!

– Я это… как же… – Ференц прикрыл глаза рукой. – Я не хотел, Яська!

– Нас убьют!

Яся заплакала.

– Погоди, – заметался Ференц, то и дело поворачивая голову к деревне. Видят? Бегут уже? – Это… Наставление читай! Вслух! Слышишь?

– Д-да… – дрожащим голосом ответила Яся. – С-сло-во тьма избавляет от гордыни и указывает настоящее место. С м-малых лет… Фе-еренц!

– Да?

– Оно не гаснет.

– Я вижу.

А еще он увидел, как с темного склона на берег, подпрыгивая, скатываются фигуры с огоньками свечей и ламп. Кто впереди? Потей? Ощущение непоправимого захлестнуло Ференца.

– Читай!

– С малых лет, – всхлипывая, продолжила Яся, – место человеку – земля. А свет в нем – не его свет, а милость…

– Дура! Гадина! – принялся ругать Ясю Ференц. – Толстозадая! Прыщавая!

Свечение мигнуло, но слишком коротко.

– Уродина!

Кто-то тенью проскочил мимо.

Следующий мостырец сбил Ференца с ног, от берега закричали, кулак заехал Ференцу по щеке, пальцы рванули губу, прилетело в бок, темная на фоне Ясиного сияния возделась бородатая голова. Краем глаза Ференц заметил, как Ясю обходят с мешковиной.

– Я не хотел, – сказал он.

– Ну дак, – кивнула голова.

Затем стало темно.

Очнулся Ференц на земляном полу, головой в гнилой соломе.

Сквозь узкую выемку под крышей проникал свет, не утренний, а жаркий уже, дневной. Солнечные пятна дрожали высоко на бревнах.

На свету болтался пучок травы.

Лабаз чей-нибудь, подумал Ференц. Наверное, и отславословили уже, и поклоны отбили. Теперь решают…

Во рту было солоно от крови, справа не хватало верхних зубов. И дергало болью сердце: Яся, Яся. Дурак я, Яся. Права мать.

Какое-то время Ференц ловил звуки за стенами, но они были обычными – звенел насекомыми воздух, побрехивал пес, издалека доносилось мычание коровьего стада. И кто-то ходил, пофыркивая, почесываясь, поблизости.

Охрана.

Ференц усмехнулся. Кто я? Червь. А вот охраняют же.

Многоголосье вспухло внезапно.

Был здесь и зычный Потеев голос, и визгливый Ясиного отца, и вплетающийся укором материн. Был и незнакомый голос – скрежещущий, хриплый.

Шелест одежды, шорох множества ног. Свет в узкой выемке стал густо-желтым.

Ференц сглотнул. Кому не известен свет Яркой службы? Поди поищи такого идиота. Наверное, слепец и тот…

Звякнул, отмыкаясь, засов.

– Выходи, тварь, – сказали Ференцу.

Ференц поднялся и, щурясь, вышел.

Мостыря стояла мрачным полукругом. С одного края – хмурая мать. С другого – скорбный Гортель. Тая. Клеом. Девчонка Омельда и Неры. Потей. Все-все. Будто никому не нужно в поле или на хозяйство. Сгорбленные, прижатые к земле светом, исходящим от высокой фигуры в центре.

Серые платья и порты. Белые рубахи. Синие платки.

– Говорил слово «свет», урод? – проскрежетала фигура.

– Да, – сказал Ференц.

Смотреть на фигуру было больно, но, если терпеть, сквозь свет постепенно проступало одеяние в складках и жестокое узкое лицо.

– И ты думаешь, ты сделал великое благо, землеед? Человек Яркой службы подступил к Ференцу так близко, что тому жаром обожгло брови и ноздри. Дышать стало трудно, а ноги сами подломились в коленях.

– Нет, господин Яркий.

Ференц скрючился перед фигурой.

– Урод ты и дурак. Иди за мной.

Мостыря расступилась перед светом.

Проплыло мимо Ференца насупленное лицо Потея, чье-то еще лицо. Его никто не тронул. Только мать прошипела:

– Чтоб ты сдох!

Но Ференц не сдох, хотя и едва не упал.

Слово засело где-то в животе, скручивая кишки. Искреннее, жгучее.

– Эй, – обернулся человек Яркой службы, – к девке кто проводит?

– Я, господин вы наш светлый, – оттолкнув Ференца, Потей Кривоногий юркнул вперед. – Сюда, светлый господин. Мы ее в ямник, в ямник…

– Я знаю куда, дурак, – лениво сообщил Яркий, – видно же, как слово светит. Замок ломать не хочется, свинья. И вообще… – Он замолчал, посчитав ненужным что-либо уточнять. Затем сказал остальным: – К площадке идите, убогие. Там ждите.

И двинулся через деревню.

Ясю заперли в овине за Потеевым домом. Свет бил из ямника на десять человеческих ростов, сквозь крышу.

Подходя, Ференц подумал, хорошо бы материно слово сработало. Он бы умер, и все.

– Твой бы свет свой, безмозглый, – сказал Яркий, останавливаясь у крышки, закрывающей лаз в ямник, – кому положено дарил. Утром и вечером. Теперь, извини, гаденыш, уже не подаришь.

– И пусть! – вскинул голову Ференц.

И опустил.

Потей заелозил ключом в замке крышки. Щелк-оборот-щелк!

Яркий заглянул вниз, в наполненную свечением яму.

– Жива еще, коза? Поднимайся.

Свет, более прозрачный, чем у человека Яркой службы, потянулся вверх вместе с Ясей.

– Ференц?

Ференц не увидел – почувствовал улыбку и улыбнулся в ответ.

– Яся…

– Молчать! – крикнул Яркий. – За мной.

Дом, колодец. Околица ощетинилась изгородью, солнце, шмели, головки иван-чая, поспевающие кружной дорогой деревенские.

Яся, как поймала Ференца за пальцы, так и не отпускала их весь короткий путь.

У поклонной площадки стояли лошади и трое подручных Яркой службы. Все трое светились, крепкие, уверенные, деловые.

– Я боюсь, – шепнула Яся.

Яркий отнял Ясину руку от Ференцевой и повел ее чуть дальше от площадки.

– Итак, беспросветная деревня Мостыря, – сказал Яркий, и деревенские, как один, повернули головы, – девушке Ясе сказали светлое слово, то, что предназначено вовсе не ей, а вашему правителю. Достойна ли девушка Яся светиться, как он? Обнимает ли она светом весь мир? Правильно ли ее свечение?

– Нет, господин наш светлый, – хором ответила Мостыря, кланяясь.

– Тогда, свиньи, смотрите и не отворачивайтесь.

Яркий зашел Ясе за спину и возложил руки на ее едва видные плечи.

Свет его загустел, темнея и превращаясь из желтого в черно-красный. Мгновение, другое – и свет Яси поплыл от него гнилыми струйками.

– Славьте службу! – крикнул Яркий.

Деревня бухнулась на колени.

– Служба Яркая наша защитница!

– Преграда тьме!

– Опора Артемоса!

За воплями тонкий вскрик Яси не был слышен.

Сжимая кулаки, Ференц увидел только, как она, почерневшая вдруг, обуглившаяся, осыпается пеплом к ногам Яркого. Была Яся – и нет. Ветерок потащил дымок через поле.

Мостыря умолкла.

– Теперь, – сказал в тишине, вытирая ладони, Яркий, – с этим… Иди сюда.

Он поманил к себе Ференца.

Одновременно задвигались подручные – двое поволокли железную цепь, третий согнулся под костылем и молотом.

Ференц встал перед Ярким.

– Нельзя так! – сказал он в свет. – Яся же ничего… это я… За что же?

– Ах, какие темные слова! – фыркнул Яркий. – Рот открой.

Ференц сжал зубы.

– Как хочешь, – качнул плечами Яркий.

Сбоку ухнул, высекая искры, молот. Подставленный костыль с кольцом цепи до половины вошел в землю. Еще удар – и шляпку костыля припорошило пеплом Яси.

– Готово, – буркнул один из подручных.

– Подержите этого, – указал Яркий.

Ференца схватили за руки и под равнодушными взглядами Мостыри запрокинули ему голову.

– Это первое, урод, – сказал Яркий и наложил ладонь ему на губы.

Жар проник в рот. Жар наполнил его, выжигая щеки, десны и язык. На языке что-то лопалось и стекало в нёбо.

Может, слова?

Ференц дергался и мычал, но свет был всюду, и держали его крепко.

– Милостива Яркая служба! – доносилось с площадки.

– Свет несет нам!

– Второе, – обернулся к деревенским Яркий, – этот парень будет посажен на цепь. Вот здесь. Дарите свет Артемосу, черными словами потчуете этого. Утром и вечером. И так пока не убьете. Но кормить! Отцу девчонки – два светлых слова. Матери парня, после смерти уже, – одно. Ясно, ублюдки?

– Ясно, господин светлый наш, – расплылся в улыбке Потей.

Клацнула цепь у Ференца на ноге.

Мостыря старалась убить Ференца едва ли не больше, чем одарить светом Мемеля Артемоса. Но он почему-то не умирал.

Слова впивались в тело, портили руки, пальцы, выползали язвами, прижимали к земле и давили, давили, давили…

– Мемель Артемос! Благодатный!

– Ференц Гнутый! Сдохни, гад!

– Умри!

– Опорожнись!

– Чтоб тебя вырвало! И перекрутило!

– Жри траву!

Утром и вечером.

Ференц ползал, звеня цепью, под дождем и солнцем. Обросший, грязный, в тряпье и экскрементах. Но не умирал.

Он ворочал обожженным языком, но его собственные слова оставались в нем же. Он бился головой, как хотели, как говорили, кусал себя и рвал волосы.

Но не умирал.

Ночью в голове у Ференца яснело, и он забывался сном, в котором Яся улыбалась ему, прежде чем рассыпаться пеплом.

Потей приходил к нему после обеда и, присев на безопасном расстоянии, спрашивал:

– Ты почему не умираешь, гнида? Или наши слова недостаточно темные? Или ты вообще оглох, гнусь?

Ференц, идиот, мразь, безмозглый, улыбался, показывая огарок языка.

Он и сам не знал почему. Он спрашивал у звезд – те молчали. Спрашивал у Яси – она чернела: «Глупенький».

Слова бродили в Ференце, горькие и светлые, жаждущие мщения и правды, пока однажды он не понял: нет для него слов, что убивают.

Все слова – свет. А свет – жизнь.

И прямо посреди очередных завываний («Ференц Гнутый! Стань прахом!»), он встал, словом переплавил цепь и мимо окосевших селян направился на северо-запад.

Свет его бил до неба.

 

Алексей Провоторов

Эффект дефекта

Станция подземки была заброшена, стенки тоннеля заплели корни; рельсы тускнели и уходили в темноту, словно в никуда, терялись под слоем темных листьев, которые намело за многие годы через сорванные двери наверху. Казалось, если пойти по рельсам вперед, то навсегда потеряешься в каком-нибудь другом мире.

Впрочем, путь вверх по лестнице обещал почти то же самое. Эти края сильно отличались от города.

Листья лежали на ступенях, на плитах пола, и на многолетних слоях светлела россыпь свежего листопада. А может, это и правда падал сверху лунный или еще какой свет.

Было холодно и сыро; каменный свод тоннеля покрывала изморозь, и рельсы казались от нее матовыми. На стенах чернели замшелые полосы – весной здесь высоко поднималась талая вода. Но она так и не вымыла запах креозота. Запах гари тоже никуда не ушел; впрочем, он был слабым и почти незаметным – еще один призрак этого места, не более.

Звери спускались сюда, как к себе домой, и не все следы можно было узнать. Змеи водились здесь в изобилии. Часто они сползались на лестницу, иногда забирались на старые, позеленевшие медные люстры.

Но сейчас стояла осень, и змеи уже спали. Свет фонаря за спинами двух мужчин не мог их потревожить. Впрочем, большая часть лучей света упиралась в плащи и широкополые шляпы, не достигая ни перрона, ни подножия лестницы. Холодные непрозрачные тени валились вперед. Но сверху от невидимого входа все же падал какой-то свет, и он становился тем заметнее, чем больше глаза стоящих в тоннеле привыкали к темноте.

Свет был чуть розоватый и голубой. Не луна так светила над одичавшим парком, не луна мигала где-то вверху, как газовая вывеска, заставляя пятна чуть плавать по недвижным очертаниям стылой, брошенной станции.

– А правду говорят? – спросил наказатель, поставив ногу в кожаном сапоге на заиндевевший рельс, и кивнул наверх, в озаряемую мягким вспышками тьму. Тускло блеснули его очки.

– Ну так, – неопределенно согласился его собеседник, выпуская поводья лошади. В спину приехавшим по тоннелю светил желтый фонарь, укрепленный на двуколке. Они прикатили сюда по рельсам, на сменных колесах. Дрезину им не выделили – ее было не перетащить через завалы на старых рельсах.

– Ответ, достойный дознавателя.

– Какой вопрос, такой и… – Дознаватель подошел к наказателю и встал рядом. Редкие капли падали со свода на широкие поля шляп. Оставленная в одиночестве лошадка протестующее фыркнула в суровые спины. – Тем более, я привык спрашивать, а не отвечать.

– Разворачиваться вручную будем, круг, видно, засыпало, – сказал наказатель, подбросив носком сапога горсть листьев. Горький запах, запах одиночества и былых устремлений, не приведших ни к чему, поплыл по тоннелю. Прыгнула в неразличимую лужу невидимая лягушка, и что-то вроде флейты пропело наверху, в давным-давно выгоревшем предместье.

Они вернулись к лошади по имени Пятерка, выпрягли ее и долго искали, к чему привязать. В итоге привязали к особо мощному корню у стены, потревожив рой белых, как привидения, светлячков.

Подхватили увесистую двуколку и, кряхтя, вдвоем развернули ее. Дознаватель не выделялся ни ростом, ни сложением, зато наказатель мог похвастать, по крайней мере, первым, он был едва ли не в полтора раза выше своего товарища – настолько, насколько и старше.

Беспокойно косящую Пятерку впрягли снова.

– Хоть бы не уехала… – пробормотал дознаватель, возясь с тормозом двуколки и поглядывая назад, на чуть видные, непостоянные пятна окрашенного света. Туман наверху опускался, и тем ярче озарялся невидимый отсюда выход на поверхность. Стали видны белеющие кости у основания лестницы. По ним что-то перемещалось. – А то и тормоз потащит…

Двуколка утвердилась на рельсах, лошадь получила нагретое яблоко из кармана плаща и хрустела им в темноте. Наказатель пригасил фонарь почти до минимума. Тени сгустились под ногами, словно сапоги приехавших попирали само ничто. И тотчас ярче стал заметен тот, верхний, свет, свечение осклизающих корней, белый танец светляков. Даже запахи темноты и влаги, казалось, сразу стали сильнее. И звуки слышнее. А тишина между ними – глубже.

Наказатель протер запотевшие линзы в стынущей стальной оправе, но виднее не стало.

Халле прихватил из двуколки маленькую клетку со спящим голубем. Другой связи с городом тут не было, и птицу надлежало тащить с собой. Дознаватель, хоть и немного телепат, как все они, на таком расстоянии был бессилен – от жилых окраин Анд-ренезера их теперь отделяло не меньше пяти миль.

У лестницы они спугнули крысу, объедающую тлен с крупных костей; та канула в темноту, оставив слизней трудиться в одиночестве.

Помедлили.

– Готов, дознаватель Халле?

Тот чуть нервно усмехнулся, глянул на долговязого напарника снизу:

– Готов, наказатель Коркранц. Хотя я бы предпочел пару таблеток. Совы, например, если б такие существовали. Или любой из проклятых знаменитостей, если она в темноте видит лучше, чем я.

– Никаких таблеток в мою смену, дознаватель. Ты же знаешь.

– И сам не жалую. Обойдемся. По крайней мере пока не появятся подходящие. – Халле знал нелюбовь Коркранца к экстрактам чужих умений, но не разделял ее. – В конце концов, почему бы не наделать таблеток пса? Принял одну – и порядок, отлично слышишь и обоняешь все вокруг. Самое то для сыскных. Почему выпускают только человеческие? На кой мне полчаса умения петь, как Адам Турла, если я готов заплатить за час ночного зрения или острого слуха?

– Таблеток не использовал, не буду, другим не советую, а на месте Шеффилда и запретил бы. Но где сейчас Шеффилд… – Коркранц глянул вверх по лестнице. – Ладно, пошли.

Халле кивнул, расстегнул нижнюю пуговицу пиджака, чтобы удобнее было добираться до ножа. У Коркранца давно была расстегнута и пуговица, и кобура – наказатель имел право на револьвер.

Они поднялись быстро, цокая рифлеными набивками сапог по расшатанным, осклизлым ступеням.

После темноты подземелья наверху показалось совсем светло. Осень только перевалила за середину, а вот ночь до своей еще не добралась. Туман лежал тонким слоем, затекая в провал спуска. Вдруг вслед им долетело тихое, потерянное ржание Пятерки, нереальное, как привет из другого мира.

Деревья вокруг были невысоки, ни одно из них не выросло ровным, словно в молодости они не могли решить, куда им все-таки расти – вверх, как все, или лучше в сторону, а может, вообще вниз. Разломы в стволах, щели коры, впадины узловатых переплетенных веток светились голубым и розовым, ярким, как ярмарочные огни. Свет помигивал вразнобой. На одной из ветвей, прицепившись ногами, вниз головой спала птица.

– Карамель какая-то, – сказал Халле. – Никогда я не любил эти привозные деревья.

– Ну это не совсем те, что я помню, – ответил Коркранц. – Они, конечно, и до пожара выглядели экзотично, но то, что сейчас тут растет, вряд ли уже можно классифицировать. Значит, правду говорят – год от года они все ярче.

Лязгающий голос наказателя, такой знакомый собеседнику и такой внушительный под белыми сводами кабинетов и среди высоких стен кварталов-колодцев, тут тонул, словно звук кузнечных клещей, которые зачем-то обмотали ветошью.

– Пойдем, – сказал наказатель, делая шаг вперед. Халле кивнул и последовал за ним, стараясь не оглядываться.

Здесь когда-то был парк. Обезглавленные чугунные остовы фонарей напоминали об этом; в одном месте сапог Коркранца ступил на гулкое железо – люк коммуникаций, и наказатель пообещал себе получше смотреть под ноги.

Вдали, за рядами деревьев, виднелись иногда скелеты скамеек. Один раз в сумеречной аллее им привиделось, что на скамейке сидит некто большой, в пальто и мятом цилиндре.

Коркранц подумал, что ему показалось, – резко повернув голову, он ничего не увидел; но Халле сказал, что ему в таком случае показалось то же самое.

Они поспешили пройти это место.

– Ну и где нам тут кого искать? Сюда бы взвод, – Халле не выдержал в тишине и пары минут.

– Мы за него, – сказал Коркранц, и дознаватель уловил в его голосе намек на раздражение. И в мыслях тоже.

– Понимаю. Просто это работа для более серьезной группы.

– Работа наша.

– Рад стараться. Но… – Халле обвел мерцающую чащу, полную тихих звуков, раскрытой ладонью в тонкой перчатке, – кому здесь я могу задать вопросы? Вот той тени? – Он указал в сторону, где между деревьями мелькнуло что-то двуногое, низкорослое, больше всего похожее на заднюю половину собаки.

– Вот и спросим у брухи Веласки.

– К брухе, – Халле весь передернулся, – Веласке заехать бы днем.

– Днем она спит, сам знаешь, слишком стара она при дневном свете показываться.

Халле рассеянно кивнул. Веласка родилась в год без лета, в день без света, а все, кто тогда родился, под солнцем долго находиться не могли.

– Откажется она говорить.

– Не откажется.

Дознаватель вздохнул. Коркранц понимал, что в случае с Велаской телепатия ему вряд ли поможет – старая карга была хитра, изворотлива и немало смыслила в колдовстве.

– А ты помнишь, как фабрика взорвалась? – спросил Халле. – Как все это, – дознаватель обвел рукой мрачную и одновременно яркую панораму, – горело?

О да, Коркранц помнил. Он был тогда ребенком, но взрыв алхимической фабрики и тот цветной пожар, больше суток бушевавший у горизонта, был одним из ярчайших его воспоминаний. Позже нечто подобное он видел лишь раз, когда наблюдал полярное сияние с борта здоровенного винджаммера, где служил в юности. Но то была мирная небесная сила; горящая же дикая смесь химикалий и магии ужасала, хоть и захватывала. Предместье Андренезера, куда только-только проложили ветку подземки, перестало существовать. Целый комбинат, снабжавший всем необходимым добрую половину алхимиков государства, просто испарился вместе с окрестными кварталами.

Огонь тогда плавил даже гранит. Позже из-за отравленного воздуха, воды и земли здесь никто уже не стал строиться. Да и в память о жертвах тоже – пепел десятков людей лежал на этом месте, как тень, намертво въевшись в каждый камень.

С тех пор минуло полсотни лет. Торфяники и до сих пор продолжали тлеть, а гарь зарастала всяким странным быльем, да и существа завелись немного не те, что в обычном лесу.

– Да, – ответил Коркранц. – И буду помнить до конца жизни. Странно, что на этом месте вообще что-то выросло, я думал, земля прокалилась до самой преисподней.

Коркранц приподнял воротник. Ему было здесь не по себе, хотя он всегда считал, что тьма – лишь отсутствие света. И все же… видимо, он был слишком урбанистом. И всю жизнь после увольнения с флота старался скорее поглубже забраться в город, нежели выбраться из него. И темнота загородная, темнота залитых туманом лугов, непроглядных лесов, старого пепелища казалась ему какой-то другой. Исполненной чего-то древнего, злого. Только тронь, и проснется. И это пугало его.

А еще лось.

В последнее время много стало слухов про зверье, ведущее себя не по-звериному. Рассказывали, конечно, про енотов, научившихся пользоваться ключами, про медведицу, одетую в женское платье, чуть ли не про кота в сапогах, но самыми жуткими – с точки зрения Коркранца – были истории про лося.

Якобы на окраинах, в кленовых лесополосах, за ржавеющими трамвайными путями, по которым давно уже прошел их последний трамвай, стали встречать некоего странного лося. Коркранц хмурился, а в его памяти сами собой всплывали строчки протоколов дознания.

Кора Джей, двадцать восемь лет, торговка-цветочница. Встретилась с животным в парке. Испугавшись, с целью задобрить животное, ласково окликнула его дважды. Животное с цинизмом передразнило очевидицу, также дважды. Кроме того, она утверждает, что лось ухмылялся, видя ее испуг.

Иллемарья Уишборт, сорок лет, дипломат Посольской управы. Просила точно процитировать в протоколе ее показания: «Лось заступил мне дорогу и смотрел прямо в душу». Госпитализирована с нервным расстройством.

Джебедайя Даггон, шестьдесят лет, пенсионер. Зверь, по словам очевидца, жестом «велел ему проваливать», сопроводив указание звуками, в тоне которых явственно слышалась брань. Очевидец трезвенник, отставной государственный купец торгового флота, уважаемый человек.

И это не говоря о слухах и отрывочных показаниях задержанных деклассированных. В их среде вообще творилось бог знает что.

Коркранц не стал углубляться в раздумья и постарался сосредоточиться на дороге.

Аллеи потеряли строй и рассыпались отдельными деревьями; светящиеся мятно-зеленые грибы с сильным запахом аммиака росли то тут, то там; улитки на деревьях тоже светились. Казалось, лесная жизнь вобрала в себя тот давний огонь, пропиталась им.

Они миновали черный, гладкий пруд – Халле был почти уверен, что жидкость в нем горюча, как нефть, – и оплывшее, перекошенное здание вокзала за ним. Потекший и вновь застывший камень сталактитами свисал в арках порталов, колонны изогнулись, как пьяные; статуи у входа растеклись, растрескались, и казались скульптурами чудовищ. Ярко-зеленые блуждающие огни бродили в глубине.

Потом потянулось пепелище с оплавленными какими-то столбами, по левую же руку стоял лес, теперь темный и угловатый, и только иногда мелькали в нем белые и голубые огни, щелкали невидимые насекомые, да сонно, тяжко, словно ей снился кошмар, стонала птица. Или не птица.

Коркранц надеялся, что Халле не станет читать его мысли и вообще не почувствует того, что он ощущал. Это что-то походило на страх. Но наказатель Коркранц давно не испытывал страха и теперь крутил, мял это чувство, пытаясь уложить его на воображаемую полку в сознании поаккуратней, чтоб не мешалось.

Халле же сейчас думал явно о чем-то своем. Он с опаской смотрел на широкий, кривой серп луны с иззубренным лезвием. Она недавно взошла и висела над лесом, совсем объемная и близкая, – казалось, протяни руку, щелкни по ней пальцем – и зазвенит. Цветом она была как металл.

– Под такой луной, – сказал Халле, – ловил я Джока. Он всегда начинал беспокоиться такими ночами и хвататься за все острое, что мог найти. Ей-богу, от бритвы до косы.

Коркранц кивнул. Каждый сыскной знал эту историю. Джок Дружок, бич Андренезера. Второй серийный убийца за историю города. Халле был главным дознавателем по его делу и однажды даже встречался с ним лицом к лицу. Только случайно на память о той встрече у него не осталось шрамов.

– Вот как раз в ноябре у него на чердаке и поселилась стая кукушек, он стал носить по две шляпы и разрисовал себе руки всякой жутью. Я почти настиг его тогда – или он меня.

– Тебе повезло. – Коркранцу не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять: Халле боится повстречать своего противника здесь. Оттого и речь завел.

В ночи старого пожарища Джок становился для дознавателя таким же олицетворением страха, как для самого Коркранца лось. А шансы на встречу были – выгоревшие кварталы часто становились убежищем беглецов и прочих падших. Правда, подолгу здесь никто, кроме брухи Веласки, не тянул.

– Я немного прочитал его мысли в тот раз. И пришел в ужас. Они еще страшнее, чем татуировки на его руках.

Коркранц промолчал. Халле хватало духу признаться в способности испытывать страх, и наказатель немного позавидовал ему.

В лесу не то ветер шуршал листьями, не то кто-то ходил – разобрать было нельзя. Интересно, подумал наказатель, вот Халле хотел таблетку пса, чтоб лучше слышать в ночи; или таблетку с экстрактом совы, чтобы видеть в темноте. А нужно ли это? Что ты услышишь и увидишь, если сдернуть чехлы с рецепторов? Поможет ли оно тебе?

У Шефа, к примеру, зрение было на зависть. И сгодилось это ему? Где он, универсал своей профессии, способный с легкостью совмещать работу дознавателя и наказателя? Шеффилд, которого все звали Шефом даже официально; впрочем, его это мало волновало – хоть горшком назови, из печи он практически не вылезал. Ему куда больше нравилось расследовать дела на местах, чем в кабинете, и приказы от него чаще всего приходили через хрипящий телефон откуда-нибудь с окраин. Шеффилд, с его неизменной присказкой «сейчас все будет», под которой он мог подразумевать все что угодно; вечно напевающий Ластера, Шеффилд, который одну руку всегда закладывал за спину, когда крепко задумывался. Или когда стрелял в цель.

Его исчезновение обезглавило Управу, никто и предположить не мог, что такая постоянная величина, как Шеф, куда-то пропадет. Но все же это произошло, и, что с этим делать – никто толком не знал.

Началось все не с очеловечивающихся зверей, а с озверелых людей.

Одинокие свидетельства о хулиганах, скатившихся до скотского беспредела, за полмесяца переросли в лавину. Сначала решили, что появился какой-то новый наркотик, только обстоятельства преступлений и особенности задержанных выглядели так странно, что впору было рапортовать в государственный Тайный сыск. Шеф же в ярости заявил, что они тут и сами разберутся, и принял меры по всем направлениям.

Но ни висящие над городом дирижабли с наблюдателями, ни усиленные патрули, ни прочая угрожающая активность дело не прояснили. Хулиганы, восстающие вдруг из грязных луж, визжали как свиньи и кусались при аресте; патрульные с ужасом обнаруживали, что серо-розовая грубая кожа этих элементов поросла жесткой щетиной, а ожирение странным образом изменило формы тела; огромный, чудовищно сильный грабитель, вломившийся в бакалею, ранил трех патрульных, одного скальпировал внезапно острыми зубами, после чего прихватил лоток медовых пряников и скрылся в ночи. Стая худых, желтоглазых, льнущих к земле, злых и сутулых личностей напала на окраине на двух молодых людей и час спустя была полностью расстреляна охотниками.

После долгой работы некоторых удалось опознать: все это были или преступники, или потребители веществ, или деклассированные элементы, ранее никогда звериными повадками не отличавшиеся. В последнем случае поползли слухи про вервольфов, но ничем не подтвердились.

Шеф Шеффилд лично взялся за расследование, отрядив с собой самого мощного телепата Управы, стилягу Солиса. И исчез вместе с ним.

Все по привычке ждали указующего звонка с каких-нибудь окраин, но два дня минуло совсем без вестей, а после пришла записка.

Принес ее помятый, потрепанный, ошалелый и дико голодный голубь, который, впрочем, вел себя как-то не так. Соколом смотрит, как сказал городовой Трент, сам охотник. Голубь до крови укусил Трента за палец.

Он принес записку от Солиса. Вроде бы написанную его рукой. Солис был левша, и специалисты утверждали, что записка написана левшой. И все равно экспертов она чем-то смущала. Как будто писал не пропавший сыскной, а человек другого веса и сложения.

В записке Солис просил прислать самого лучшего дознавателя на пепелище фабрики. Подписи Шефа, как ни странно, не было.

Посовещавшись, решили отправить Халле, который был на хорошем счету; но не одного, а под прикрытием. И не по дороге, а по линии подземки, чтобы была возможность выйти в тылу потенциальной ловушки.

В Управе остро не хватало людей, потому что большинство было занято расследованием дел озверелых, а двое даже получили ранения. Не хватало и внятного курса в этой сумятице и без твердой руки Шефа. Поэтому заместитель выделил лишь двоих.

…Тут Коркранца что-то отвлекло от воспоминаний.

Что-то такое лежало на голой, продуваемой ветром лесной аллее, и, хотя Коркранцу хотелось видеть там ветку, уже стало ясно, что это не она.

– Рога лосиные, – со всей простотой сказал Хал-ле, но Коркранц и сам уже это понял.

Большие, холодно-пепельные в ночном свете, разлапистые, ужасающе неподвижные, многозначительные лосиные рога.

Коркранцу хотелось снять шляпу и стереть пот с лысины, но при Халле он ни за что не стал бы это делать и только со свистом втянул воздух через сжатые зубы.

Ему не хотелось признаваться в этом ни себе, ни кому-либо, но образ животного с человеческим взглядом будил в его сердце какую-то инфернальную жуть.

Он ускорил шаг. Оставалось немного.

Ночной холод забирался под плащи, под незастегнутые пиджаки. Халле все-таки сдался и плащ застегнул. Коркранц же, казалось, на погоду внимания не обращал вообще, шагая как механизм, как паровой человек, которого как-то выставляли в кунсткамере города.

Спустя две минуты лес поредел, и они вышли к дому брухи Веласки.

Это была окраина окраин, и запах ледяного ветра был диким, темным, как ночь. Дом жался задней стеной к обрыву, как некто, кому некуда отступать, и смотрел на лес парой ярких круглых окон. Теплый желтый свет их казался нереальным; Халле вообще ожидал увидеть ядовито-зеленое свечение, как в заброшенном вокзале. Дом был похож на обломок какого-то некогда гораздо большего здания.

– Ладно, – сказал Коркранц тихо. – Как условились.

Халле нервно кивнул молча. Условились они так, что Халле опрашивает бруху – самая что ни на есть работа дознавателя, – а Коркранц наблюдает за домом.

Если на пепелище и происходило что-нибудь странное, то уж бруха точно должна была об этом знать. Но арестовывать Веласку совсем не за что, поэтому фигура наказателя явно была бы в разговоре лишней. С другой стороны, хитрая старуха наверняка сообразит, что у дознавателя может быть невидимый напарник, и не причинит вреда, не посмеет.

Оставался, конечно, риск, что бруха, если она во всем этом замешана, может что-то утворить, но для нее это стало бы приговором. А работа Сыскной управы и так сплошь состояла из риска, что поделать.

Наказатель хотел было предложить Халле револьвер, но потом решил, что отправлять оружие в дом подозреваемой, а самому оставаться безоружным – плохая идея. В конце концов, хороша тогда от него будет помощь. Да и у Халле есть нож, если что. Он озвучил эти соображения, потому что Халле все равно бы их ощутил. Дознаватель согласился.

Коркранц отступил за деревья. Он смотрел, как дознаватель дошел до двери и вдруг замер на ступенях, когда что-то черное шевельнулось у его ног. Коркранц неплохо видел в очках, но в ночной темноте так и не разглядел – показалось ему или правда там было что-то вроде черной кошки? Шеффилд бы каждый ус рассмотрел, подумал он. Шеф славился отличным зрением и точной рукой и был бесспорно лучшим стрелком Управы, потому наказатели всегда равнялись на него, но хоть немного, да отставали. Шефу ничего не стоило отправить весь барабан в десятку, или же, развлекаясь, положить пули по радиусу, аккуратно прострелив все цифры у кружков мишени.

Где он теперь, подумал Коркранц. Внезапно ему стало тоскливо. Халле, пусть и побаивался сегодняшней работы, чем немного раздражал, все же живая душа, вдвоем бродить по одичавшему пожарищу было гораздо веселее. Теперь с ним остался только белый голубь в тесной клетке, который все спал, сунув голову под крыло. От обычных городских голубей сыскные птицы отличались тем, что худо-бедно, но могли летать ночью. Впрочем, на практике это у них получалось совсем плохо, но инструкции требовали носить птицу с собой.

Скрывшись за толстым обгорелым стволом, наказатель смотрел, как Халле дергает за веревку звонка. Дверь распахнулась, невысокая, седовласая фигура брухи, почти невидимая за плащом Халле – тот снова расстегнул его, видно, памятуя про нож, – потопталась на пороге, махнула рукой и увлекла дознавателя за собой в дом.

Вот теперь Коркранц остался совсем один.

Потянулись минуты. Он ждал. Ночь, осмелев, протянула свои холодные руки, дергала за плащ, трогала шею невидимой ледяной ладонью, забавляясь одиноким человеком.

Коркранц с удивлением обнаружил, что замерзает. Видно, стал стареть, подумал он. Интересно, а поступят ли в продажу таблетки молодости? Препарат на крови какого-нибудь прыгучего юнца, чтоб такие стареющие дубы, как он сам, могли хоть на час почувствовать энергию и легкость юных лет?

Он вообще не разбирался в этих таблетках, презирал, да и чего там – побаивался. Он привык считать их новинкой, а ведь экстракты умений и свойств, высушенных в порошок и помещенных в капсулу, появились на рынке уже лет десять – двенадцать назад.

В их производстве использовалась кровь, алхимия и, конечно, магия.

В основном прибыль приносила торговля умениями знаменитостей – выпил таблетку – и какие-нибудь три четверти часа можешь играть как маэстро или танцевать как бог. Знаменитые художники, правда, все как сговорились: отказались предоставлять свою кровь для производства, даже несмотря на обещания сказочных барышей. А вот некоторые писатели согласились. А что, конкурента за час все равно не наживешь.

Производители утверждали, что очистка сейчас настолько хороша, что побочных эффектов вроде сопутствующих качеств донора сейчас уже стопроцентно нет. А сперва покупатели, бывало, жаловались, что вместе с голосом оперной дивы или музой поэта мог прийти приступ мигрени или близорукости.

Бывали и другие таблетки – например, для снотворных специально отбирали доноров со здоровым сном. Ассортимент постепенно расширялся, а рынок процветал.

Недолговечность действия и только-только начавшая падать стоимость производства все же уступали новизне ощущений, да и пользе, которую многие для себя извлекали. Но, как обычно, нашлась и оборотная сторона, темная, покрытая липкой грязью и таинственной патиной, и в хищный профиль, который смутно проступал под ней, Сыскная управа вглядывалась все тревожнее.

Например, за большие деньги, якобы для спортивных тренировок, кто-то заказал партию таблеток одного из знаменитых боксеров; а в итоге сыскные накрыли подпольный ринг боев без правил, где бойцов держали на препаратах. Часть же тиража вообще попала к уличным бандам.

А еще, пользуясь недостаточной очисткой первых партий и вступив в сговор с некими алхимиками, группа преступников смогла выделить воспоминания известного бильярдиста и подобрать шифр к его банковской ячейке с гонорарами.

Прокатилась и череда спортивных скандалов.

Сочетание таблеток и наркотиков вообще давало дикий эффект чужих галлюцинаций, и поднялась волна специфических преступлений – группы наркоманов грабили покупателей эликсиров. Были и другие тревожные случаи.

Ходили разговоры о том, чтоб наделать таблеток на крови лучших специалистов в каждой области, в том числе и в полиции, но пока только разговоры. Шеффилд прямо сказал, что не потерпит ничего подобного, ведь если такие таблетки, с умениями сыщика или телепата, попадут к преступникам, то с ними станет куда труднее бороться.

В Управе всякие таблетки были не в чести, но прямой запрет отсутствовал. Например, Коркранц знал, что Солис иногда принимал пианиста, чтобы произвести впечатление в своем клубе. Шеф же относился к таким увлечениям пренебрежительно и считал, что человек всего может добиться сам, а если Бог таланта не дал, то и не надобно. Сам Шеф в раздумьях частенько напевал, почитая творчество Моисея Ластера.

…Звук и движение оторвали наказателя от его мыслей: он увидел, как открылась форточка в круглом окошке, и из нее белым бликом в ночное небо вылетел голубь.

Коркранц удивился – кто же использует простого голубя в темноте, – но тот, ухнув по-совиному, мягко и бесшумно спланировал над головой Кор-кранца и скрылся в лесу.

Вот те раз, голубь-сокол, теперь голубь-сова.

Да что тут происходит, нервно подумал Коркранц.

Форточка закрылась, оставив его безо всякого ответа.

Этот парк, ставший лесом, дома, превратившиеся в руины, и люди, которые становились зверьми, складывались для Коркранца в одну мрачную картину. Должно было существовать связующее звено между всем этим, от лося до…

Лось.

Хрустнуло что-то за спиной.

Лось?

Вздохнуло.

Ветер? Или лось?

Тень перекрыла отсвет дальнего дерева. Летучая мышь?

Или голова лося?

Коркранц обернулся.

Лось.

Он стоял в нескольких ярдах позади, огромная горбоносая его башка лоснилась, поблескивал жуткий и внимательный глаз. Квадратные зубы сжимали изжеванную сигарету.

Лось посмотрел на Коркранца и коротким движением головы, кивком, словно спросил, не найдется ли огоньку. Во взгляде читалась пристальная, навязчивая просьба.

Коркранц резко вдохнул, задержал воздух, спиной обтек ствол, медленно помотал головой влево-вправо и вывалился из леса под острый и безжалостный серп луны, не в силах отпустить взглядом мерцающую точку лосиного глаза.

Лось зло, презрительно сплюнул и отступил во тьму.

Коркранц наконец сделал то, чего хотел весь вечер, – сорвал с головы шляпу и вытер вспотевшую лысину. Железные зубы его хотели предательски стукнуть, но он могучим усилием свел челюсти. Если лось с человеческими чертами внушает ему страх, то это нормально, в конце концов. Наверное, есть какое-то название этому, эффект кого-нибудь там. Это нормально, повторил Коркранц и тут понял, что оказался на виду, прямо под окнами брухи.

Прятаться не имело смысла, тем более что брухин совиный голубь ему совсем не понравился, да и идея разделиться представлялась наказателю в свете обстоятельств все менее удачной.

Он поправил плащ, заставил себя повернуться спиной к лесу и поднялся по ступеням уже с привычным каменным выражением лица.

Ни черный кот, ни сова, ни змея, ни летучая мышь – никто не стерег у входа. Только когда наказатель подошел к двери, то заметил, что вместо верхней ступеньки, на которую он уже собирался встать, лежит черная гладкошерстная собака. Она молча подняла голову и глянула так, что Коркранц отступил назад.

– Ну лай, что ли, – сказал наказатель.

Собака промолчала. Коркранц тоже молча протянул руку и взялся за шнурок звонка. Собака низко, глухо, чуть слышно зарычала, так что камень завибрировал, но не поднялась. Наказатель позвонил.

Веласка Имакулада дель Сомоса открыла дверь и загородила собой проход. Она была ниже наказателя почти в два раза, в белой блузе и черной юбке в пол, как полагается достойной женщине.

Волосы брухи были седы и немного вились, глаза – цвета льда, при этом белки чистоты белоснежной, а зрачки – как полыньи во льду над омутом, где водятся твари. Наказатель аж примерз к этим глазам. Даже похолодало, казалось; потянуло из дома стужей, хотя яркий свет из дверей и окон противоречил этому, обещая тепло.

– А я так и думала, что вас двое придет. Заходи, ночь холодная.

Она как-то так поежилась, вздрогнув, как лошадь, всей кожей, что Коркранца самого передернуло. Он отодрал взгляд от ее глаз – ему показалось, что с ощутимым хрустом, – снял шляпу и вошел.

И вроде успел увидеть, как кто-то прикрыл за собой дверь в дальнем конце комнаты за прихожей.

Входная же дверь за ним закрылась безо всякого участия хозяйки, словно от сквозняка; крюк сам упал в проушину. Веласка взяла у него клетку с птицей и подтолкнула его в комнату, едва он снял плащ и шляпу, отметив, что одежда Халле тоже здесь, на вешалке.

Комнату ярко освещали люстры, чуть оплавленные, явно взятые в большом количестве из каких-то пострадавших от пожара руин. В простенках висели картины, тронутые огнем.

Дощатый стол в центре был покрыт куцей скатертью, вокруг в беспорядке стояли на деревянном полу старые, но когда-то дорогие кресла, из разных, впрочем, гарнитуров. Халле нигде не было. Коркранц еще раз глянул на неплотно прикрытую, потертую серую дверь напротив входной.

На столе стояло блюдо с пирожками, судя по всему, с мясом, и кувшин узвара из сухофруктов.

– Угощайся, – тепло сказала Веласка, подталкивая его к столу.

– Благодарю, нет. А где…

– Садись, поешь, не отказывай старой тетке только потому, что про нее плетут небылицы. Чего такому здоровенному мужчине, – это слово бруха произнесла с неподражаемой интонацией, где почтение и издевка слились в противоречивый, но гармоничный тон, – бояться старухиной стряпни? Не из собачатины же я их делаю…

– Спасибо, но…

– Никакого «но», наказатель. Вообще-то я тебя пустила с оружием в дом, а ты в ответ отказываешь мне в праве на простое гостеприимство. Я твоему мозгоеду ни на один вопрос не отвечу, если вы не присядете по-человечески.

Голубь проснулся от яркого света, заурчал, и Веласка сыпанула ему какого-то корма прямо из кармана. Голубь заинтересованно начал клевать.

– Ну вот видишь, птичка твоя принимает угощение, а она чует, от злого человека вовек бы не взяла…

В голосе старой женщины Коркранц услышал обиду и даже растерялся.

– Хорошо, – он уселся за стол, не в кресло, а на старый табурет рядом. – Но я правда не…

– Да поешь ты! Ну что за человек! – Бруха взяла с потрескавшегося глазированного блюда пирожок и надкусила. – Пирожки как пирожки, с мясом! Мясо – не из этого леса! Не ядовитое!

Коркранц согласился, взял наконец вкусно пахнущий пирожок, откусил и стал жевать. И правда, мясо, специи, лук. И что-то такое еще горьковатое, понял вдруг он. Как будто начинку присыпали мукой из полыни и кровянки, что ли.

Где-то в этот момент Коркранц подумал, что все они совершили ужасные ошибки. Шеф и Солис – свои, Халле – свою, и он, Коркранц, делает свою, очень старательно.

Нужно было выбираться отсюда, и как можно скорее.

Интересно, куда полетел совиный голубь?..

– Ну, нам пора, – твердо сказал Коркранц, вставая из-за стола. – Где Халле?

– Умыться пошел, водички попить, – сказала бруха Веласка масленым голосом.

Наказателю представились жирные радужные круги на дурном болоте, под которыми и воды-то не разглядишь.

– Я ему таблеточку дала, – добавила старуха. – А то что-то мутит его, в глазах потемнело.

Коркранц без шляпы как-то очень остро почувствовал холод. По шее, спине, за воротник по позвоночнику.

– Я пойду его позову, – произнесли они одновременно.

Наказатель промедлил секунду и сказал:

– Хорошо.

Бруха кивнула, сощурившись, и бесшумно вышла из комнаты.

Оставшись один, Коркранц встал, отодвигая табурет. Тот, повинуясь своей кособокости, завалился на сторону и упал. Гулко, будто под полом было пусто.

Коркранц отбросил его ногой, переставил стол, расплескав узвар, и сдернул узорчатый коврик с пола.

По доскам, покрытым плохо замытыми бурыми кляксами, проходила щель, очерчивая квадрат. Плоская чугунная ручка лежала в выдолбленном углублении. Подпол.

Наказатель на секунду заколебался, решая, что сделать в первую очередь; потом распахнул клетку с голубем, рванулся к форточке и выбросил его в окно.

Если голубь прилетит без записки, в Управе поймут, что дело плохо. А в этом Коркранц уже почему-то не сомневался.

Голубь испуганно закудахтал, забил как попало крыльями, точно курица, которой отвесили пинка, и неуклюже приземлился на лужайку, после чего побежал к лесу, отвлекшись вдруг на что-то, что начал клевать.

В ужасе Коркранц ринулся в прихожую и дернул крюк. Ничего – он оставался держать как приваренный. Брухины штучки.

Коркранц метнулся к подполу и, подцепив ручку ногтями, рванул неожиданно тяжелую дверь вверх. Она, в отличии от входной, оказалась не заперта.

Внизу горел свет. Коркранц оглядел все, что открылось его взору, и ему стало плохо.

Анатомический театр циничного ужаса.

Не сводя неверящих еще глаз с разделочных столов, колб, прессов, труб и зеленоватых пятен на гранитном полу, Коркранц начал спускаться вниз по стальной лестнице. В холодный свет газовых ламп, в тяжелый мясной запах с нотами формальдегида, в липкий ужас. Он забыл обо всем остальном сейчас. Даже о том, что следовало немедленно пристрелить бруху.

Над каждым столом было установлено нечто вроде поддонов с углублениями, от которых охапки кольчатых шлангов шли к отжимным прессам, к тонким решеткам и нагревателям сушилок. На трубках засохли кровавые капли и какая-то желтоватая непрозрачная слизь, прессы лоснились от жира; на решетках запеклась бурая окалина. Видения чистого ада. Коркранц только надеялся, что терзаемые агрегатами тела, которые он видел повсюду, были мертвы еще до начала манипуляций.

Тут ему показалось, что гаснут лампы, и он, положив руку на рукоять оружия, обернулся к выходу.

Никого. Но видел он все хуже. Края поля зрения размывались, словно их кто-то замазал клейстером. В глазах темнело. Что ж такое он сожрал? И где там пропал Халле? Подпол был больше, чем комната наверху; домик брухи, видимо, был лишь частью каких-то обширных руин.

Коркранц поспешил оглядеться, пока еще что-то видел.

Здесь были тела животных в разной степени вскрытия, от туши кабана с распахнутыми ребрами до выжатой жабьей шкурки.

А хуже всего были люди. В сторону полуосвежеванного рослого беловолосого трупа он старался не смотреть, а вот кожа рук с татуировками возле груды мокрых костей привлекла его внимание.

Джок Дружок. Вот где нашел конец главный враг Халле. Шляпа с пряжкой небрежно валялась рядом, и край ее потемнел от крови. Интересно, а где вторая, подумал Коркранц.

Были и еще какие-то трупы, расчлененные, выпотрошенные, как рыба, и Коркранц почти возрадовался потере зрения.

Но он разглядел желоб вдоль каждого стола, и во многих лежало по одной полупрозрачной капсуле, полной какого-то порошка.

Вот оно что! Еще более сильный ужас, холодный и горячий одновременно, обхватил Коркранца, повис на нем, вязко, как пьяный друг, который никуда не собирается уходить.

Веласка открыла какой-то рецепт изготовления таблеток, по пути столкнувшись с проблемой, но не той, о какую спотыкались официальные производители: эффект не исчезал. Так вот в чем было дело, вот что стояло за озверелыми людьми и очеловеченными зверями! Не только люди теряли остатки разума, но и звери обретали некие его зачатки! Каково было приблизиться к порогу разума, оставаясь в зверином теле? Да и каков мог быть этот разум?

Она экспериментировала на отбросах общества и зверях, а потом, видно, стала продавать препараты. Может, из-за кустарной очистки, а может, еще почему, но нужные качества почти не отфильтровывались от свойств личности. Каким странным, видно, был симбиоз сознания преступника, купившего таблетку сыскного и ожившего в нем дознавателя! И что за кошмар начнется, если на улицы попадут таблетки парней вроде Дружка?

Теперь он понимал, как появилась на свет записка, призывавшая сюда лучшего дознавателя.

И зачем.

Ведь из Солиса получилась только одна таблетка телепата, а этого, очевидно, было мало. Кроме того, обладая навыками сыскного, любому преступнику легче было бы планировать свои преступления.

И тем легче, чем меньше сыскных оставалось в строю.

Были тут таблетки совы, о которых мечтал Халле, и таблетки сокола, которыми, видно, кормили голубя Шеффилда. С ужасом Коркранц увидел останки крота, как центр некоего ночного кошмара, и черную шкурку, на которой лежала грубо разодранная желатиновая капсула с остатками порошка, пахнущего кровью и полынью.

Куда же, подумал Коркранц снова, полетел тот голубь? С какой вестью, за какой помощью? Куда убежала их собственная птица, отведав экстракта курицы, его не интересовало.

Коркранц быстро пошел к двери, которую еще при спуске приметил в дальней стене помещения.

И тут на одном из столов он увидел то, чего боялся: среди обрезков мощных пальцев – потемневший жетон начальника Управы, сбритые седые волосы и закопченный рассыпавшийся скелет.

Слезы затопили и так почти ослепшие глаза. Он выполнил задание, нашел Дирка Шеффилда.

Кошмарно, это было кошмарно – Шеффилд и Солис были уничтожены, препарированы, выжаты и высушены! Извращенная форма каннибализма, если можно было так говорить о явлении, которое само являлось крайним извращением человеческой культуры!

И та же участь ждала их с Халле.

Технологии настоящих таблеток Коркранц не знал, но для них нужна была лишь кровь, и той немного. Здесь же, как с ужасом осознал Коркранц, для изготовления одной таблетки требовалось целое существо.

Тело существа.

Коркранц оперся на стол, наклонился, и его вывернуло.

Он почувствовал себя лучше, даже в глазах посветлело.

Нужно было выбираться и вытаскивать Халле. Когда же окончится действие таблеток? Этот вопрос занимал его довольно сильно, учитывая, что того лося видели на протяжении трех недель.

Внезапно он почувствовал себя один на один со всем преступным миром. Почувствовал собственную уязвимость и уязвимость Халле, который так хорошо умел думать в кабинете над бумагами, чередуя чернейший чай и горчайший кофе; и так хорошо умел задавать вопросы в полутемной комнате, никогда не срываясь на крик и не переходя на личности.

А тут, в залитом светом доме, на чужой территории, куда его заманили, как в ловушку? Что успел он спросить у брухи, прежде чем отведал страшных пирожков?

Коркранц, повинуясь внезапному порыву, схватил одну из таблеток и сунул в карман. Неизвестно, представится потом случай собрать улики или нет.

Он понял, что крашенная белым дощатая дверь ведет под ту часть дома, куда ушел Халле, а следом и Веласка. Не глядя более по сторонам на бесстыдный, неприкрытый в своей рациональности анатомический театр, Коркранц вытащил револьвер и быстро, бесшумно, боком двинулся к этой двери.

Покойся с миром, Шеф. Я похороню тебя по заветам, пообещал Коркранц и скрежетнул железными зубами.

За дверью обнаружилась не комната, а клетушка с косым потолком, и наказатель понял, что он под лестницей.

За деревянной стенкой он услышал голоса.

Не мешкая более, он одним ударом плеча вышиб дверь и выломился на их звук.

Бруха и Халле стояли рядом.

– Хватай его! – басом сказала бруха, протянув руки и впившись невидящим взглядом куда-то правее Коркранца. Пирожок, понял наказатель. Она же тоже ела пирожок.

С таблеткой более-менее было понятно, а вот чье мясо… Не думать. Тем более что от большей части пищи и препарата он избавился.

Он все равно почти ничего не видел, относительно ясным оставался только скудный пятак в центре поля зрения. Но этого ему хватило, чтобы различить, что случилось с Халле.

Оставалось только порадоваться, что он не оставил дознавателю револьвер.

Халле был обнажен по пояс, казалось, он стал выше, ссутулился. Синие вены оплели руки с внезапно длинными пальцами. Ярко-голубые глаза блуждали, словно собираясь обморочно закатиться.

И теперь Коркранцу стало понятно, куда делась вторая шляпа Дружка.

Тот снова надел ее.

– Таблеточку дала, – одними губами, на вдохе ужаса, повторил Коркранц.

Халле, который теперь был Джоком, сжимал казенный нож, метя снизу вверх. Примерно Коркранцу под вздох. За поясом был заткнут второй нож, столового серебра.

– Халле, это я! – крикнул наказатель. Он хотел прицелиться в бруху поверх плеча напарника, но не рискнул – он почти ее не видел.

– М-гммммм… – согласно промычал Халле. Светлая челка упала на один глаз, делая его почему-то похожим на ненастоящего, карнавального мертвеца.

Тут дверь вверху, над лестницей, распахнулась, и по ней в комнату ввалилась толпа пришедших на помощь брухе озверелых.

Коркранц попятился и побежал вниз по лестнице. Она вела куда-то в глубины этого огромного здания на склоне обрыва, часть которого бруха замаскировала под небольшой домик.

Он не мог бы выстрелить в Халле, совсем никак не мог, хоть и понимал, что сейчас это не совсем его напарник. Но терзал, терзал смутный страх – что, если таблетки эти не прекращают свое действие? Или, по крайней мере, не так быстро, как хотелось бы?

Хотя бруха же запросто рискнула зрением? Значит, противоядие есть?

Вниз, вниз, вниз. Погоня замешкалась у начала спуска, они мешали друг другу. Это хорошо.

Он на бегу сунул оружие в кобуру. Вдруг что-то мелькнуло перед глазами, и Коркранц услышал ужасающий, необратимый, как свист гильотины, звук, столь же короткий и неприятный. Только хрустящий. Очки. Они упали, и он наступил на свои очки.

Он отдернул ногу, как будто это могло что-то изменить.

Ужас обуял Коркранца, взметнулся вверх по позвоночнику, словно кот взлетел по спине, и невидимые раны заполнил холод, а потом – одуряющий жар.

Без очков наказатель Коркранц был беспомощен.

Он нагнулся, поднял их. Они походили на мертвое существо, словно Коркранц подобрал убитую громом птицу или уничтоженную ядом саранчу. Стекло и металл были на месте, но ни целостности, ни толка в них больше не было. Оправу повело, одна линза лопнула пополам и едва держалась, вторая покрылась сеткой трещин. Прямо под его взглядом кусок толстенного, чистейшего стекла выскользнул из стальной оправы и упал, разбившись, судя по звуку, на осколки. Линза перестала существовать, и надежда, которая была у него на это стеклышко, погасла как метеор, не успев разгореться. Коркранц помотал головой. И так чем дальше, тем хуже, а теперь он вообще с трудом понимал, что делать.

Ладно, нужно было двигаться дальше. Он уже слышал погоню. Очки он надел, осторожно – не нравились ему острые кромки стекол возле глаз, – но без них он не видел вообще ничего.

Лестница. Может, по ней удастся выскочить на дно оврага, а уж оттуда, лесом, он как-нибудь доберется до подземки и до Пятерки. Если та никуда не уйдет к тому времени.

А может, даже найдется какое-то ответвление, технический ход к станции или еще чего.

Собственно, лестница же не может кончаться тупиком. Или в доме брухи может?..

На ступеньках было темно, видел он все хуже, но спускаться ниже и ниже казалось странно приятным и правильным. Не терпелось добраться до пола и прямо зарыться в эту землю. Она укроет, она не предаст. Зарыться под плиты, в рыхлую черноту покоя, полную корней и пищи. Темноту, где все равно, видишь ты или нет.

Осознавая странность своих мыслей, Коркранц спускался как мог быстро. Позади него, пока вдали, ухала и стенала опасность, которой он пытался избежать. Наказатель коснулся рукояти револьвера. Шесть патронов. Совсем-совсем мало. Жаль, плащ остался на вешалке.

Он не мог и думать о том, чтобы стрелять в Хал-ле. Он обязан выбраться, чтобы рассказать правду, но… Интересно, а Шеф смог бы в такой ситуации выстрелить, скажем, в него?

Наверное, да.

Он внезапно подумал, что их Управление никуда не годится. Дознаватели не видят дальше своего носа, да и он, заслуженный наказатель, попался как последний профан.

Площадка, короткий коридор, дверь. Наказатель проскочил в нее, задвинул старый кованый засов, покрытый чудовищным слоем пыли, и отскочил подальше, вспоминая про нож Халле. Оступился на короткой лестнице, пробежал вперед и уткнулся в стену. Куда дальше? Он почти ничего уже не видел и шарил по стене вслепую, яростно щурясь через половину линзы.

Нужно было что-то делать. Бежать дальше он не мог, не понимал куда; становилось опасно, да и смысла не было – вполне возможно, что он пропустил уже десяток спасительных выходов.

И если он только правильно помнил, откуда прихватил улику…

– Никаких таблеток в мою смену… Больше никаких таблеток, – пробормотал наказатель Коркранц.

Сунул руку в карман и вытащил большую, похожую на жука, капсулу, внутри которой пересыпался порошок.

Дверь дрогнула под ударом, и в открывшуюся щель устремились жадные всхлипы и голодный рокот, производимый преследователями.

Погнутый засов, как ветеран, прикрывающий отход в своей последней схватке, уперся и не сдавался, но с жутким скрипом вылезали из двери держащие его гвозди.

Коркранц положил таблетку в рот и, не жуя, проглотил. В надежде, что не ошибся.

Грянул еще один удар.

Сквозь единственный уцелевший участок очков он смутно увидел тяжелую розовую лапу, проникшую в щель. Она искала засов. Коркранц вжался спиной в стену.

И еще. Драматически, скрипично взвизгнули гвозди, низ перекосившейся двери уперся в ступень, давая ему еще несколько секунд.

– Сейчас все будет, – сказал наказатель изменившимся голосом, заложил, словно швейцар, левую руку за спину, а правой достал револьвер. – М-мы защитим нашу крепость… – замурлыкал он что-то из Ластера и взвел курок. Отбросил мешающие очки в сторону, приметил тоннель в темноте справа и начал отступать, когда дверь слетела с петель и толпа устремилась вниз по лестнице.

– Сейчас все будет, – повторил он, глядя поверх ствола в лицо Халле, вооруженного двумя ножами – служебным и кухонным, – и нажал на спуск.

 

Юлия Ткачева

Псы Господни

Нас было семеро. Говорят, старый граф первым вошел в пещеру, не дождавшись даже, пока слуги уберут с его пути тело нашей матери, переступил через окровавленную тушу.

Поступок скорее глупый, чем мужественный, ведь он не знал, сколько нам от роду. Но ему повезло. Его ожидала не свора тварей с оскаленными пастями и обжигающим дыханием – тварей, попытаться одолеть которых в одиночку не рискнет самый отчаянный боец, – а кучка слепых, скулящих щенков.

Нам тоже повезло: нас оставили в живых. С отрядом графа в тот рейд отправился священник – весьма разумное решение, учитывая, против кого солдатам предстояло направить оружие. Волею случая этим священником оказался фра Паоло, один из немногих, для кого приказ графа значил меньше, нежели высшая справедливость и Божий промысел. Убийство же невинных новорожденных существ Божьему промыслу, бесспорно, противоречило. Эти соображения фра Паоло изложил графу, стоя между ним и осиротевшими копошащимися щенками, отводя рукой графский меч, выпачканный в крови родившей их суки.

– Как знаешь, святой отец, – отвечал граф, уяснив суть предложения фра Паоло. – Я назвал бы тебя безумцем, когда бы не грех оскорбить служителя церкви. Однако, надеюсь, ты вспомнишь мое предостережение в тот миг, когда одна из этих Божьих тварей вцепится тебе в руку, навсегда лишив возможности осенить себя крестом!

***

…Ничего этого я, конечно, не помню. Мать, пещера – всего лишь слова, не имеющие ко мне никакого отношения.

Наше с братьями детство – все семеро щенков оказались самцами – прошло в сарае из сосновых досок, с земляным полом, усыпанным соломой. В сухую погоду стены терпко пахли смолой, а во время затяжных дождей, случалось, текла крыша, солома прела, и ее запах заставлял нас чихать. Холодными ночами мы сбивались в кучу, чтобы согреться, и слушали, как ветер свистит в щелях стен.

Первое время за нами ухаживали младшие послушники, но чуть позже, когда мы немного подросли и сравнялись размером с крупными собаками, доступ в псарню закрыли для всех, кроме фра Паоло и фра Пьетро, старшего отца-исповедника. Чем-то они были похожи. Не внешностью: напротив, если бы вы желали найти полную противоположность высокому и статному фра Пьетро, никого лучше низкорослого, худого до изможденности фра Паоло вы не смогли бы подобрать. Общим было другое. У них обоих была некая трудноуловимая нота в запахе, чистая, несущая покой и умиротворение.

– Должно быть, так пахнут святые, – сказал как-то Первый, и все мы с ним согласились.

Я был Третьим. Фра Паоло и фра Пьетро с трудом, но различали нас – прочие не видели разницы между семью черными псами, похожими, как семь капель воды.

Святые отцы рассказывали нам о монастыре и о мире за стенами монастыря. Даже сейчас, столько времени спустя, я помню наизусть отрывки из книг, которые они по очереди нам читали. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько странно и нелепо выглядели со стороны два священника, проповедующие слово Божье стае собак с горящими глазами.

Но некому было смотреть на нас со стороны, наставники вели себя так, словно происходящее было естественным, а мы семеро не знали другой жизни, и нам не с чем было сравнивать.

***

Отец-настоятель посещал нас нечасто. Но, когда приходил, непременно уделял время каждому из стаи и долго беседовал, проверяя, каковы плоды трудов наших воспитателей.

Один из его приходов я помню особенно хорошо.

– Все мы – Божьи дети, – сказал тогда настоятель, уже прощаясь. – Пусть даже, глядя на них, в это с трудом можно поверить. Но я уповаю на создателя и верю в то, что искра Божья ярко горит в этих душах.

После его ухода я спросил фра Паоло:

– Если мы – Божьи дети, отчего нас не окрестят, как поступают со всеми детьми?

Речь наша не слишком приятна для человеческого слуха, но вполне разборчива, особенно если есть навык.

– Крестят только человеческих детей, Третий, – ответил мне фра Паоло. – Вы же – не люди.

– Но, – добавил фра Пьетро, – это не значит, что вы не можете спастись. Вы – не животные, вы разумны и добродетельны, вы почитаете Божью волю и в меру возможностей следуете Божьему промыслу.

– Я бы хотел креститься, – сказал Шестой, и все братья согласно заворчали.

Тогда мы еще были глупыми щенками и многого не понимали.

– Вам нет нужды в крещении, – фра Паоло положил руку на голову Шестого и погладил его, а тот довольно зажмурился. – Главное – хранить добро и веру в своей душе.

– А вы уверены, что у нас есть душа, фра Паоло? – подал голос молчавший до сих пор Первый.

– Да, – сказал фра Паоло, твердо и не задумавшись ни на миг. – Я уверен, у вас есть душа.

– Но ведь мы, как вы и сказали, не люди. Мы – твари, создания тьмы. Нас называют адовыми псами. Я слышал, как на кухне шептались: сколько нас ни корми, ни учи, рано или поздно мы покажем свою природу.

Мы притихли, слушая старшего брата. До сих пор подобные разговоры мы вели только за наглухо закрытыми дверями сарая, не рассказывая о наших сомнениях и терзаниях своим учителям.

Фра Паоло и фра Пьетро обменялись долгим взглядом. Наконец, фра Пьетро ответил, медленно и тщательно подбирая слова:

– Мы верим, что ваша природа не несет в себе изначального зла. Мы много раз говорили о вас с отцом-настоятелем, и вы все слышали, как сегодня он вслух согласился с нами: Божьи искры горят в ваших душах! И это наполняет нас бесконечной радостью.

– Вы – не адовы псы, – сказал фра Паоло убежденно. – Вы – псы Господни.

***

Некоторое время спустя нас переселили из сарая в каменную псарню, специально освобожденную и перестроенную. Теперь у каждого из нас была отдельная спальня, напоминавшая монашескую келью. Собственно, именно кельями они раньше и были. В псарню монашеский дом переделали после того, как один из нас – кажется, Пятый, а может, Четвертый – поджег во сне своим дыханием солому. Сарай уцелел, только стены немного закоптились.

Разумеется, мы с братьями тоже не пострадали. Существам, способным дышать пламенем, пожар не страшен.

Основной переделки в нашем новом доме потребовали двери. К тому времени каждый из нас вымахал ростом с годовалого быка, и для псарни были нужны достаточной ширины проходы.

Кормили нас мясом, и кормили щедро, должно быть опасаясь, что голод может оказать дурное воздействие на наши души и разум. День за днем крестьяне доставляли телят, коз и баранов к воротам монастыря, в количестве, потребном для того, чтобы наши желудки как следует наполнились.

Но ни разу нам не позволили загрызть добычу самим. Ни разу мы не попробовали на вкус свежую, горячую кровь.

Разумеется, нам этого хотелось. В наших снах мы загоняли оленей, ломали им шеи и впивались в горло, подставляя пасти под хлещущие багряные струи.

Должно быть, как раз такой сон увидел тот, кто выдохнул пламя на соломенный пол сарая.

Фра Паоло говорил, что такие сны – искус плоти. В них нет греха, как нет греха на лесных кошках, душащих зайцев (при этих его словах наши глаза сверкали ярче). Но поддаться искушению наяву – грех, потому что в нашем случае мы убивали бы не ради пропитания, а для удовольствия. Находить же удовольствие в убийстве противно воле Божьей.

Признавая его правоту, мы читали молитвы – чтобы отогнать искушающие видения. Семеро огромных псов, бормочущих «Отче наш» после вечерней трапезы, – представьте только себе это зрелище!

И все же, при всей странности нашей тогдашней жизни, мы были счастливы. Добро и вера заполняли наши сердца. Семь Божьих искр горели ярко. Мир был прост, понятен и светел.

***

Три или четыре раза в монастырь приезжал граф. Удивительно, но отсутствие воспоминаний о прошлом никак не мешало нам при виде его испытывать неприязнь и злобу. Возможно, это случалось еще и оттого, что сам граф боялся и ненавидел нас. Он ни разу не показал этого даже взглядом – но его выдавал запах. Он боялся до дрожи в коленках, до темноты в глазах.

Для того чтобы убить пару адовых псов, наших отца и мать, ему потребовались все его люди, большой вооруженный отряд, понесший серьезные потери в том сражении, которое язык не повернулся бы назвать охотой.

И он, и мы знали: для того чтобы убить семерых псов Господних, у него не хватит ни сил, ни людей. Как он, должно быть, проклинал тот день и час, когда согласился пощадить семерых щенков!

В монастырь продолжали течь подводы с мясом, которое шло нам на прокорм.

К нам по-прежнему не допускали никого, кроме двух наших наставников, но теперь нам время от времени позволяли свободно гулять по окрестным полям, принадлежащим монастырю.

Мы никому не причинили ни малейшего вреда. Ни один из нас не загрыз даже полевой мыши – запреты, данные фра Пьетро и фра Паоло, мы соблюдали неукоснительно. Но один наш вид наводил на все окрестные земли трепет.

***

В этот свой приезд граф, против обыкновения, появился близ нашей псарни, чего обычно тщательно избегал. И – он смотрел на нас. Изучая. Оценивая. С интересом. Так смотрят не на врага – на того, кто может принести пользу.

Отец-настоятель сопровождал его. Запах графа нес в себе страх и ярость. Запах настоятеля – сомнения и желания, определить которые мы не могли… Но эти желания мне не понравились. Было в них что-то, напоминающее запах прелой соломы из нашего детства, свербящее в носу.

Второй, не сдержавшись, фыркнул.

Отец-настоятель встал перед нами и негромко произнес:

– Дети мои…

– Да, отец, – ответил за всех Первый, склонив перед ним голову.

Лицо стоящего позади него графа на мгновение перекосилось – чуть ли не впервые на нашей памяти он не смог сдержать изумления.

***

Мы шли в авангарде – семеро псов, чернее тьмы, сверкая глазами, оскалив пасти, дыша пламенем.

– …Если Господь будет милостив к нам, вам не придется вступить в бой, – сказал фра Пьетро, прощаясь. – Увидев вас, шествующих во главе войска, враги дрогнут и побегут. Но для этого вы должны выглядеть устрашающе, во славу Господа.

О да – мы выглядели устрашающе. Настолько, что за солдатами, шагающими позади нас, приходилось следить, дабы они не бросились бежать в противоположную сторону.

– …Но что, если запах крови сведет нас с ума, – спросил Первый. – Будет ли убийство – грехом?

– Убийство на поле брани не есть грех, – ответил ему фра Паоло. – Это война. Вы защищаете наши земли и наших людей, как истинные воины Божьи.

Сейчас фра Паоло ехал рядом с нами, плечом к плечу, и его присутствие поддерживало и ободряло меня и моих братьев.

…Возможно, враги и впрямь дрогнули и побежали бы, будь перед нами пехота. Но войску графа противостояла конница. Тяжеловооруженная, боевая, разогнавшаяся конница.

И на глазах у лошадей были шоры.

Передний ряд, почуяв наш запах, все же дрогнул и замедлил ход, но отступать им было некуда, сзади шла следующая волна, остановить ее было невозможно – и два войска столкнулись.

Мы внезапно оказались в самой гуще боя.

Закричали умирающие лошади, напоровшиеся на копья.

Уши заполнили вопли, лязг железа и хруст костей.

Острый, горячий запах крови хлынул в наши ноздри.

И семь глоток в один и тот же миг исторгли яростный рык, заставивший и врагов, и соратников содрогнуться.

Свору псов Господних впервые спустили с цепи.

Я плохо помню, что было потом. Прыжок, удар лапой, впиться в лошадиное горло, рвануть – и дальше, и снова прыжок, крик солдата, руку которого сдавили мои зубы, фонтан крови, выдох пламени, шипение паленой плоти…

Это не было похоже на наши сны.

Это ни на что не было похоже.

На нас не было управы, не было силы, мы шли сквозь вражеское войско, как семь раскаленных ножей сквозь масло.

И это было хорошо.

…К реальности меня вернул горестный вой, издаваемый одним из моих братьев. Через миг к нему присоединился второй, а еще через мгновение взвыл я сам, задрав морду к небу.

Лапы Первого обнимали бездыханное тело фра Паоло.

Отец-настоятель исповедовал нас.

Да, некрещеным нелюдям недоступно таинство исповеди – но как еще было назвать тот горестный рассказ, который мы поведали нашему единственному оставшемуся наставнику?

И как, кроме отпущения грехов, назвать его утешения и повторяющиеся слова о том, что убийство на поле брани – в Божьей воле. И то, что мы сделали – добро и благо…

Больше мы не участвовали в битвах. Этого попросту не требовалось. Граф выиграл войну, дав одно-единственное сражение.

Земель, принадлежащих монастырю, стало много больше. В монастырские ворота рекой потекло добро.

И конечно, не последнюю часть его составляло мясо, нужное нам для пропитания.

В наших снах мы снова и снова рвали, кусали, жгли – и снова и снова выли над телом учителя и друга.

***

Мы сидели в ряд, все семеро, склонив головы. От запаха ладана было трудно дышать. Отец-настоятель принимал сан епископа. Наше присутствие на церемонии, судя по уклончивым ответам фра Пьетро – а точнее, судя по его запаху во время этих ответов, – вызвало много шума и толков, но настоятель был непреклонен.

Псы Господни должны сидеть рядом с ним в миг его славы.

Из книг и слов фра Пьетро и фра Паоло мы знали, что сан епископа означает признание достоинств и благочестия того, кому он достается.

Но, сколько я ни принюхивался, запаха покоя и святости не чуял. Лишь запах прелой соломы, смешивавшийся с ароматом ладана.

– …Это враг нашей святой церкви, – его преосвященство, отец-епископ стоял у окна, сгорбив плечи. – Он упорствует в ереси.

– Но вы же не хотите послать туда… – Фра Пьетро не договорил.

Его преосвященство вскинул руку:

– Только для устрашения. Не для казни, упаси вас Господь, отец-настоятель!

Он обернулся к нам и окинул взглядом, полным любви и гордости:

– И конечно, только одного из них. Для подобной миссии более чем достаточно.

Знакомый прелый запах щекотал наши носы.

***

Не так уж много было врагов у нашей святой церкви – но все же не один и не два раза я отправлялся с миссией устрашения, являя собой живое воплощение гнева Божьего, грозящего пасть на голову ослушников.

Не раз и не два я стоял пред закрытыми дверьми, рыча и опаляя их пламенем из пасти, демонстрируя ярость и готовность убить.

Порой мои лапы стояли на груди упорствующих врагов церкви, раздирая когтями их одежды, и мои глаза заглядывали в их искаженные смертным страхом лица.

Но я не убивал.

Только устрашал и приводил к повиновению.

Божьи искры в наших душах дрожали и сжимались, как семь свечей на холодном ветру.

Фра Пьетро повторял нам: то, что мы делаем, – добро и благо… Но уверенности в своих словах он не чувствовал и сам. Запах, осенний запах горького дыма выдавал его с головой.

***

В тот день созвали нас всех – всех семерых псов Господних, чего не случалось уже давно. Даже то, что мы все одновременно находились в обители, было необычно.

Так вышло, что в последнее время у святой церкви то и дело находились враги, и мы, к вящей славе Господней, с трудом успевали устрашать их всех.

Фра Пьетро стоял у стены, застыв соляным столпом, сжав пальцы так, что они побелели. От него пахло тревогой и страхом. Не желчным, сладковато-приторным страхом за себя, каким пахли те, к кому нас посылали, – а ярким, терпким страхом за других.

Его преосвященство сидел на епископском кресле, а перед ним стоял граф. Молодой граф, сын старого, – тот скончался несколько зим назад, завещав монастырю две трети своих земель. Наследник не пытался спорить: в свое время он был на той единственной битве, в которой мы помогли его отцу победить.

– Сколько их? – спросил епископ.

– Пятеро, – ответил молодой граф. – Подумал и поправился: – Взрослых – пятеро.

– Кого, отец? – спросил Первый.

Невзирая на епископский титул, его преосвященство просил нас по-прежнему называть его – отцом. И никак иначе.

За епископа ответил фра Пьетро:

– Адовых псов, сын мой. Стая адовых псов вторглась на наши земли. – И, помолчав, добавил тихо и очень беспомощно: – Они… убивают людей. Их пятеро. Никто, кроме вас…

Семерка ручных, ни разу не дравшихся с себе подобными, ни разу не охотившихся, если не считать единожды случившейся безумной резни помешавшихся от паники людей и лошадей, – против пятерки диких. Против тех, кто убивал с того самого дня, как сделал свой первый шаг.

– Дети мои, – в глазах епископа стояли слезы, настоящие слезы. – Я не могу. Не могу позволить вам… Вы погибнете в этой драке.

– Но они убивают людей, – сказал фра Пьетро.

– Они убьют и тех, кого мы вырастили! Мой ответ – нет.

Их запахи противоречили их словам – так, что хотелось помотать головой, прочистив то ли уши, то ли ноздри. От епископа несло прелой соломой, несло желчью.

Ни капли любви, ни капли заботы, несмотря на слезы, текущие из глаз.

Любовью и заботой пах отправлявший нас на верную смерть наставник.

Первый и Второй подошли к фра Пьетро и уселись напротив него. Первый склонил голову, уткнулся ему в плечо и глубоко втянул запах, идущий от святого отца.

– Пойти и сражаться с адовыми псами – это добро? – спросил Первый.

– Это – добро, – бестрепетно ответил фра Пьетро.

– Дети мои, я запрещаю вам, – сказал епископ. – Служа церкви, вы приносите куда как больше добра! Вы спасаете заблудшие души!

И осекся, потому что Первый отвернулся от фра Пьетро и направился к нему.

Молодой граф отшатнулся от кресла епископа.

Второй остался сидеть рядом с нашим учителем. Я же, по праву Третьего, встал с места и подошел к тому, кого мы называли отцом, заняв место рядом со старшим братом. Первый поднял голову и, глядя его преосвященству в глаза, втянул носом воздух.

Лицо епископа залила бледность.

– Остаться и служить здесь – это добро?

Он не ответил, кивнув так резко, будто шею свело судорогой.

– Мы уходим, отец, – сказал Первый, все так же не отрывая взгляда от лица епископа. – Нам кажется, что вступить в битву ради людских жизней – это большее добро. Ты благословишь нас?

Епископ снова кивнул. Выбора у него не было: он лучше других знал, что нет силы, способной остановить решившихся на битву псов Господних.

***

Фра Пьетро отправился с нами. Мы не посмели его прогнать: он просто уселся на спину Пятому и велел нам без лишних слов отправляться в путь. Первый взял с него обещание не участвовать в драке, переждав ее в безопасном месте.

Мы оставили его в пустой деревне, разоренной стаей адовых псов неделю-другую назад.

Там было чем заняться священнику: кругом валялись неотпетые и неупокоенные людские тела, большей частью – кусками. Свора порезвилась на славу.

…На Первого-из-них мы наткнулись почти случайно, встретив его у реки, с тушей коровы в пасти. Мы могли бы убить его, накинувшись всемером, – но глубинное, древнее дикое знание подсказало: нельзя. В битве стая на стаю сходятся все – или не сходится никто. Первый-из-них увидел нас, унюхал наш запах и почуял, что мы явились сюда требовать крови, и другого способа решить наш спор, кроме как напоить нас кровью досыта, нет.

Мы встали, все семеро, плечом к плечу, склонив головы, оскалив пасти и вздыбив загривки, а напротив нас стояли пятеро. Мы были крупнее, потому что всю жизнь с самого детства ели досыта – но у тех, кто был перед нами, тела выглядели более гибкими и сильными. У Третьего-из-них на боку была большая проплешина, след старой драки. Четвертая-из-них была самкой, но ростом и ловкостью ничуть не уступала братьям, а глаза у нее сверкали, пожалуй, даже большей злобой.

Первый-из-нас взревел, выступая вперед – и Первый-из-них отозвался ответным ревом.

А когда отзвук двойного рыка замер, мы бросились друг на друга.

Мне достался Третий-из-них, и первый мой укус пришелся в приметную проплешину, противник завизжал от боли и вцепился в мой бок, мы закружились, пытаясь достать до горла соперника, вокруг кипела драка, чей-то визг перешел в предсмертный хрип, а я даже не понял, это один из нас – или один из них. Потом завизжал я сам, оттого, что Четвертая-из-них яростно вгрызлась мне в лапу…

А потом багровый туман боевого безумия захлестнул меня с головой.

Я очнулся. Кто-то тихо, протяжно скулил. А еще где-то там, вдали, печально и глухо звонил колокол. Это фра Пьетро, понял я, отпевает усопших.

Я встал, лапы подгибались, правая задняя болела, и наступать на нее я не мог. Бок подтекал кровью. Но я был жив.

И я единственный остался в живых.

Скулила Четвертая-из-них и вот-вот уже должна была перестать скулить. Жизнь покидала ее, бок был разорван от грудины до хвоста, и оттуда вываливались внутренности.

Она скулила и скулила, дергая головой, и я подошел к ней, не в силах слушать ее жалобный плач, сам толком не зная, что собираюсь делать, добить ее или вылизать ей морду, утешив перед смертью.

Она увидела меня. Я думал, что она оскалится и зарычит, но она заскулила еще громче и даже попыталась приподняться.

И я увидел, что сосцы на ее брюхе полны молока.

Я нашел их в пещере, беспомощных и крохотных. Им было не больше недели – но Первый-из-детей, почуяв запах чужака, приподнял верхнюю губу, оскалив крохотные клыки, и зарычал.

***

Нас было семеро. Я был Третьим, теперь я – единственный. Фра Пьетро говорит, что лишь глупец станет повторять ошибки прошлого, и когда Господь дает второй шанс, пользоваться им нужно с оглядкой и бережно.

Мы ушли все вместе. У нас будет достаточно времени для того, чтобы вырастить новую стаю и решить, как их воспитывать, какие книги читать и чему учить. Фра Пьетро говорит, что к тому времени, как щенки подрастут, он, может быть, успеет понять, какова же на самом деле Божья воля, и что есть добро.

 

Майк Гелприн

Саранча, скопец, палач

Северяне пришли на нашу землю числом несметным ранней весной, едва в горных долинах стаял снег. У них были глаза цвета стали и волосы цвета льна. Они не знали страха и не давали пощады. Они опустошали города, казнили воинов, умерщвляли стариков, а молодых угоняли в полон. Они не были даже жестокими, они походили на равнодушную и жадную саранчу, оставляющую за собой пустыню там, где цвела жизнь.

Мой отец Селим-шах, мудрейший из мудрых и храбрейший из храбрых, велел слать гонцов в сопредельные страны, моля соседей о помощи. Гонцы вернулись ни с чем – великие султаны и шахи заперлись в своих городах, степные ханы отогнали кочевые стада на горные склоны. «От трусости отвага на расстоянье шага», – говорили ученикам мудрецы. Забывая упомянуть о том, что и в обратном направлении расстояние не больше.

– Лучше испытать беду, чем страх перед ней, – сказал Селим-шах, мудрейший из мудрых и храбрейший из храбрых.

На следующее утро он повел войско северянам навстречу.

Неделей позже отец вернулся – на запряженной четверкой арбе, под рогожей, разрубленный пополам. Гассалы трижды омыли его, закутали в кафан, и имам прочел над телом положенные молитвы. Мои старшие братья – рослый, горбоносый, с бешеными глазами Алишер и тихий, робкий, ясноглазый Мансур дали на Коране клятву мести.

– Шемаха, – сказал мне Алишер, прижав Священную Книгу к сердцу. – Видит Аллах, настали черные времена. Завтра с рассветом купцы погонят последние караваны на юг. Ты уйдешь с ними.

Я поклонилась в ответ. Мне едва сравнялось шестнадцать, но ни единого дня, с тех пор как научилась ходить, я не провела в праздности. Как подобает дочери великого шаха, я училась всему, и учителя мои были лучшими из лучших. Я свободно изъяснялась на четырех языках, а разумела еще полдюжины, включая наречие северян. Я практиковала врачевание и целительство, слагала стихи и на память читала суры, играла на лютне и не ведала усталости в танце. Я владела секретами древней магии и знала толк в травах, необходимых для заклинаний.

Я чтила шариат и осознавала, что предназначение женщины – служить мужчине, повиноваться ему, ублажать его плоть и рожать ему детей. Но у меня не было еще своего мужчины, а отца моего забрал к себе Аллах. Поэтому я сочла возможным ослушаться брата.

Алишер ушел, чтобы повелевать правоверными, а я, закутавшись в черный шелк, удалилась в упрятанное под переплетением дворцовых коридоров подземелье. Там, в каземате, я провела оставшиеся до прихода северян дни. Я сама толком не понимала, отчего решила остаться. Я лишь чувствовала, что мое место здесь – в крепости, обреченной на гибель.

Они не стали брать город в осаду. Они не жалели себя и пошли на приступ с марша через день после того, как дозорные заметили передовые разъезды с крепостных стен. За час до полудня я выбралась из подземелья наружу и взбежала наверх. Я видела, как они карабкались по приставным лестницам, щитами прикрываясь от стрел. Они лезли – упорно, оголтело, неистово. Они умирали, но новые живые заменяли убитых. К трем пополудни первый из них – дюжий, круглолицый, курносый, с окровавленным лбом под помятым шлемом, прорвался в проем между зубцами северной стены. Он рычал, как подраненный лев, и бился один против пятерых. Он был от меня в тридцати шагах, и время замерло – я видела, как медленно, словно прорубая вязкое тесто, ползет к груди северянина боевой ятаган. И как лезвие уходит в сторону, принятое на гарду меча. Видела, как раздвоенное жало зульфикара впивается в щит и теряет силу, завязнув в бронзовой ковке. А потом замершее, приостановившееся время вдруг встрепенулось, взорвалось брызгами крови, оглушило лязгом стали и пустилось вскачь.

Он не мог уцелеть, этот круглолицый северный воин, но он уцелел. У него не было ни единой возможности устоять на ногах, но он устоял и дал время тем, кто шел за ним вслед. Они вывернулись у него из-за спины, его сородичи, рослые, ражие северяне с распяленными в крике ртами и пляшущей в глазах сталью клинков. С каждым мгновением их становилось все больше, и они оттеснили, отжали защитников прочь от стен.

Мимо меня во главе десятка правоверных промчался Алишер, у подножия крепостной башни схлестнулся с круглолицым. Я метнулась за братом вслед… Остановилась, отпрянула назад: отделившаяся от тела голова Алишера катилась по каменной кладке к моим ногам. Я закричала – страшно, отчаянно, а черные бешеные глаза мертвого брата, глядя на меня, затухали, заплывали бельмами.

По каменным ступеням я слетела вниз, затем бежала в толпе прочь от рухнувших городских ворот.

– В мечеть, – бил в уши истошный, панический голос Мансура. – В мече-е-е-ть!

Ему следовало родиться женщиной, моему робкому, улыбчивому брату, которому дворцовые акыны прочили будущее великого поэта. Ему следовало родиться мной. Тогда Мансур ушел бы с караваном на юг, и кто знает, как бы обернулась судьба.

Стены мечети не спасли нас. К закату северяне ворвались вовнутрь. Меня вытащили на площадь, швырнули на камни, и тощий, востроносый, с подбитым глазом победитель стал вязать мне бечевой руки.

– Гладкая девка, сытая, – бормотал он себе под нос. – Целая или порченая, имею интерес знать.

– Не про тебя девка, подьячий, – осадил в двух шагах коня кряжистый, рябой северянин в подбитом серебром парчовом кафтане. – Не твоего поля ягодка.

– Почто ж не моего, воевода? – почесал подбитый глаз востроносый подьячий.

– Басурмане говорят, это дочь самого шаха.

– Тьфу ты, – выругался подьячий, когда воевода отъехал. – Свезло тебе, чумазая, – кому-нибудь из благородных достанешься. Им, благородным, бабу еттить лениво, не то что нам, сиволапым. Мы бы, – мечтательно причмокнул он, – тебя впятером гоняли, в пять елдаков. К утру, глядишь, и живого места на тебе б не осталось.

Они грабили город три дня: резали скот и мужчин, силой брали женщин, жгли дома и тащили, тащили, тащили в свои телеги наше добро. Они закололи имама, обезглавили муэдзинов и превратили в конюшню храм. Они поднимались на минарет и мочились с балкона, испражнялись в фонтан, а страницами Священной Книги подтирали зады.

Я, связанная, брошенная на занозистое тележное дно, обложенная тюками с награбленным, беззвучно плакала, глядя на то, что творит северная саранча. Но ненависти, лютой, безрассудной ненависти, еще не было во мне. Ее не было, даже когда по площади перед мечетью пронесли нанизанную на пику голову Алишера. Ненависть появилась позже, на четвертое утро. Солнце стыдливо прикрылось тучами, чтобы не смотреть. Вместо солнца смотрела я. Смотрела, как на площадь вывели обнаженного, обритого наголо, с порванной плетьми кожей Мансура.

Мой брат бился в руках двух бородачей, подталкивающих его к вбитому в землю, смазанному бараньим салом колу. В ясных джейраньих глазах Мансура метались мука и боль, а потом, когда бородачи вздернули его от земли и подсадили на кол, Мансур закричал. Этот крик не умер вместе с ним, не заглох в разорванном заднем проходе, не увяз в пробитом желудке и не утонул в лопнувших от нестерпимой муки глазах. Крик остался во мне, я приняла его, вобрала в себя и затолкала, забила в сердце. Предсмертная мольба брата поселилась во мне навечно, и клятва, которую он дал на Коране, стала моей.

Я рассталась с сознанием, прежде чем Мансур умер, а когда пришла в себя, услышала приветственный рев.

– Царевич! Царевич! – в тысячу глоток орала толпа победителей.

Я вскинула взгляд на грузного, с рассеченным шрамом мясистым лицом всадника в расшитой золотым галуном накидке. Драгоценные камни швыряли сполохи света с рукояти его меча, а гнедой жеребец мотал головой, всхрапывал и фыркал, будто жаловался на непосильную и ненавистную ношу.

– Хорошо погуляли, братцы? – гаркнул царевич. Покивал в ответ на нестройную разноголосицу и добавил: – Ну, пора и честь знать.

Он спешился, обнялся с давешним рябым воеводой в подбитой серебром парче. Выслушал сказанные на ухо слова, задумчиво почесал перечеркнутую шрамом скулу и зашагал через площадь ко мне. Оглядел с придиркой будто выставленную на базарный торг кобылу, втянул носом воздух, поморщился.

– Не люблю басурманок, – сказал царевич, – а от этой еще и смердит.

– Так нужду справлять негде, светлейший, – принялся оправдываться тощий востроносый подьячий. – Под себя девка ходила, потому и запашок от нее. Но ежели отмыть…

Пару мгновений царевич размышлял, что будет, если меня отмыть.

– Пустое, – сказал он наконец и добавил грязной площадной брани. – Кто, говоришь, первым одолел стену?

– Так Ивашка же Авдеев.

– Ну, значит, пиши приказ: за храбрость жалую девку сию Ивашке, сыну Авдееву. Пускай забирает, сучий хвост. Заслужил.

***

Безветренной душной ночью, под побитой звездной сыпью тушей хворого неба, круглолицый и курносый Ивашка, Авдеев сын, взял меня. Я корчилась под ним, изнемогая от стыда, боли и ненависти, а в десяти шагах глумливо ржали надо мной стреноженные обозные кони.

– Ты это, если что, прости, девка, – подступился ко мне наутро Ивашка. – Нехорошо я с тобой. Тебя как зовут-то?

Я промолчала. Он потоптался поодаль, опростал нос и убрался, а следующей ночью пришел опять.

– Ты это, – шептал Ивашка, подминая меня под себя, – не серчай шибко. У меня девок-то и не было ни одной, я оттого и неуклюж малость. Звать-то как?

– Шемаха, – простонала я, когда он вторгся в меня и стал хозяйничать, будто дорвавшийся до древесных жуков лесной дятел.

Мне не было больно, как накануне. И постыдно не было. Я даже испытала нечто сродни довольству, когда он излился в меня.

– Ше… Шема… – бормотал Ивашка, перебирая пальцами мои косы. – Не выговорить никак. Шмаха… Маха… черт побери! Я буду звать тебя Машкой.

Так звали коров и сук в убогой, затерявшейся среди непролазных лесов деревне, в которую Ивашка меня привез. Жил он в бревенчатом, с закопченным потолком и слюдяными окнами срубе, называемом курной избой. Кроме Ивашки, в избе обитали две его малолетние сестрицы и жилистая седая старуха-мать.

– Машка? – с сомнением в голосе спросила старуха, глядя на меня. – Что ж, поглядим на эту Машку.

Она глядела и днем, пока я изнемогала от непосильной деревенской работы, и ночью, когда Ивашка, не стыдясь любопытных сестер, лез ко мне на полати.

– Ты это, – говорил он, вдоволь натешившись моим смуглым, податливым и научившимся кое-как отвечать на его движения телом. – Не серчай, если что. Прикипел я к тебе, Машка, люба ты мне.

Я молчала. Я вставала раньше всех и ложилась последней. И терпела. Терпела похоронивший под собой деревню ненавистный снег, топившуюся по-черному смрадную печь, безвкусную простецкую еду и постылую, выматывающую каждодневную бабью работу. Я прибиралась в избе, стирала исподнее, ходила за скотиной и лопатила навоз. И знала – настанет мой день.

– Машка-то понесла, матушка, – на исходе зимы сказал Ивашка старухе. – Чего делать-то с ней?

Та призадумалась, долго жевала дряблые старушечьи губы, затем сказала:

– А женись на ней. Девка справная, и черт с ней, что басурманка. Приплод в церкви окрестим.

– А что, и окрестим, – согласился Ивашка. – Благодарствуйте, матушка. Стало быть, на Пасху свадьбу сыграем.

Моего согласия Ивашка не спросил. Он был незлобивым, нетрусливым и работящим. Возможно, он и в самом деле любил меня – по-своему, так, как любит саранча с холодной северной кровью. Но у меня в жилах текла горячая южная. А в сердце жила месть, и кричал в нем, голосил, не давая мне забвения и покоя, казненный Мансур.

Когда весеннее солнце растопило снег и по деревне потянуло бражным дурманом, я отыскала на лесной опушке пробившиеся из-под земли навстречу теплу ростки вшивой травы. Откопала корни и измельчила их в порошок. В полночь накануне Пасхи я вышла из избы во двор. Разделась донага и, воздев руки к небу, до утра стояла под звездами. Я произнесла заклинания, дающие силу отраве-траве, и прочла четыре суры Корана, заповедующие джихад.

Ивашка, Авдеев сын, до свадьбы со мной не дожил. И старуха не дожила, и старухин приплод. Потравленная саранча бессильно корчилась на полатях, выблевывая на метеный пол зловонное содержимое желудков и отхаркиваясь зеленой мокротой.

Обухом топора я проломила череп старухе. Лезвием перехватила горло старшей девке и столовым ножом зарезала младшую. Затем подступилась к Ивашке. Он долго не хотел умирать, даже с перебитыми руками, переломанными ногами и вспоротым животом. Он мучился на полу, но не орал от боли, а лишь глядел на меня изумленно, и тогда я выколола ему глаза и отсекла срам.

Когда Ивашка наконец отмучился, я обезглавила его, поквитавшись за Алишера. Затем вырезала у убитых сердца, побросала в холщовый мешок и облила дощатый пол жидкостью, которую саранча перегоняла из браги и называла сивухой. Подожгла избу и ушла в ночь.

До проезжего тракта я добралась на третьи сутки. К тому времени я съела сердца саранчи, и насытившийся Мансур притих во мне, перестав кричать.

***

Меня подобрал цыганский табор. Было в нем пять кибиток, за последней из которых косолапо трусил цепной медведь. Табор колесил по северным городам, давая цирковые представления в обмен на медяки и хлеб.

– А ты вылитая ромалэ, красавица, – сказал, оглядев меня исподлобья, морщинистый, с измаранными проседью курчавыми волосами старик. – Плясать умеешь? Петь? На балалайке бацать?

Я сказала, что петь и плясать могу, а бацать выучусь.

– Чье дитя носишь? – скосил глаза на мой живот старик.

– То не твое дело.

– Не мое, – согласился он. – Что ж, ступай тогда к Кхамало, у него как раз жена зимой померла от хвори, а цыгану без женщины никак нельзя.

Днем он был горласт, ленив и вечно пьян, этот Кхамало, с задубевшей на солнце кожей и медной серьгой в ухе. Но он был искусен, затейлив и неутомим по ночам, и с ним я познала то, чего и близко не было с убиенным Ивашкой из рода северной саранчи. Я принимала в себя Кхамало то лежа, то опустившись на колени, то стоя в рост и ухватившись за перекладину, поддерживающую кибиточный полог. Я скакала на Кхамало подобно цирковой лошади. Я узнала, что лоно женщины – не единственное пристанище для мужской плоти, а когда женщина на сносях – и не главное. А еще узнала, что красива, желанна и не хуже цыганки.

Ранней осенью в тряской кибитке я разрешилась от бремени младенцем мужеского пола. Услышав пронзительный детский писк, Кхамало осадил коней, спрыгнул с облучка и сунул голову под полог.

– Эх, хорошо, – сказал он. – Цыган родился – пить будем, гулять будем, песни петь будем.

– Не цыган, – простонала я. – И не будем.

Я перекусила пуповину. Подобрав юбки, выбралась из кибитки наружу с пищащим Ивашкиным отродьем в руках. Шатаясь от слабости, проковыляла туда, где порыкивал и звенел цепью медведь. С размаху размозжила голову ублюдка о колесо и бросила медведю измаранное кровью и слизью тельце.

Они долго стояли вокруг меня и молчали, пятеро мужчин, четыре женщины и выводок цыганских детей. Они смотрели в землю, на небо, на лошадей, но только не на меня. Затем Кхамало прокашлялся и, глядя в сторону, заговорил:

– Уходи от нас, женщина. Мы не воюем и не убиваем людей. Ни нашего рода, ни чужого. Убивцам нет места среди нас. Ступай прочь и не возвращайся больше.

Сидя на обочине в придорожной грязи, я долго смотрела табору вслед. Затем поднялась и побрела в лес. Я провела в нем семь дней, кормясь грибами и ягодами и собирая травы. Утром восьмого дня в узелках, что я навязала, порвав на лоскуты нижнюю юбку, лежали листья подбела и бересклета, корни белладонны и переступня, стебли белокрыльника и клещевины, цветы болиголова и горькой полыни.

Напоследок я нарвала гроздей волчьей ягоды и выжала сок в ладони. Долго решалась, прежде чем расстаться с плодородием, дарованным всякой женщине Всевышним. Когда решилась, присела на корточки и напоила ядовитым соком свое лоно.

Я выбралась на проезжую дорогу и три дня спустя спрыгнула с груженого битой птицей воза неподалеку от столичных мясных рядов.

***

Я бросилась царевичу в ноги тем же днем, на закате, когда усталое северное солнце завалилось за золоченые дворцовые купола.

– А ну постой! – гаркнул царевич вознице, выбрался из роскошной, запряженной тройкой кареты, и шагнул ко мне. Багровый шрам пошел волнами по мясистой щеке и замер, будто почуявшая опасность, скользнувшая по бархану и насторожившаяся гюрза. – Ты кто, красавица?

– Не узнаешь, светлейший? – дерзко ответила я, не вставая с колен. – Может статься, оттого, что от меня сейчас не смердит?

Царевич изумленно заломил бровь.

– Вот ты, значит, кто, – проговорил он. – Дщерь непокорного шаха. Как же тебя зовут, я подзабыл…

– Шемаха. Иван, Авдеев сын, которому ты меня подарил, называл Машкой.

– Шемаха мне больше по нраву, – усмехнулся царевич. – И где он, твой Иван?

– Он дал мне вольную, – я поднялась и заглянула царевичу в серые холодные глаза. – Помнишь подьячего, светлейший? Он советовал меня отмыть, прежде чем попробовать. Ты тогда сказал, что не любишь басурманок. А теперь?

Царевич отступил на шаг и неспешно меня осмотрел.

– Ты стала настоящей красавицей, – признал он. – Что ж, немудрено для девицы царских кровей. Что ты от меня хочешь?

– Ничего, царевич. Лишь быть при тебе. Возможно, я придусь тебе по душе, если и в самом деле меня отмыть. Я с дороги, а от бассейнов с фонтанами успела отвыкнуть. Меня устроила бы парная баня.

Он взял меня в этой самой бане, распаренную, разомлевшую от чистоты и тепла. Его вялый ленивый орган едва нашел себе дорогу во мне. Он пыхтел, отдувался и кашлял, и его дыхание становилось все тяжелее, а плоть все мягче. Тогда я выскользнула из-под него и опустилась перед ним на колени.

– Клянусь, ты была права, Шемаха, – сказал царевич некоторое время спустя. – Мне это по душе. Я прикажу, чтобы тебе отвели покои в моей половине. И распоряжусь, чтобы за тобою приглядывали.

Он поселил меня в тесной каморке на дворцовых задворках и приставил ко мне скопца. Это был страшный человек, сухопарый, мосластый и желтоглазый, похожий на изголодавшегося волка. Нет большего унижения для мужчины, чем прислуживать женщинам. Нет большего позора, чем закончить свои дни евнухом в ханском гареме. Но этому унижение и позор были неведомы. Этот оскопил себя сам, чтобы желания плоти не препятствовали аскезе и колдовству.

– Я вижу твое нутро, – сказал он. – Твоя душа черная, как разбойничья ночь, и гнилая, как чумная язва. Смотри сюда, – он вскинул руку и наставил костлявый палец на шпиль дворцовой часовни.

Я вгляделась. На перекладине венчающего шпиль креста хлопала крыльями невиданная птица с золотым оперением.

– Это птица сирин, – бросил скопец мне в лицо. – Она кричит, когда чует беду. Вчера, едва ты появилась у нас, птица кричала.

Мне стало страшно, так страшно, как было, лишь когда казнили Мансура. Но я сумела побороть этот страх и засмеялась скопцу в лицо.

– Ты лжешь, старик, – сказала я дерзко. – Это обыкновенный рыжий петух из тех, что топчет кур на заре. Петушок кукарекает от страха, потому что боится попасть стряпухе под нож.

Скопец ничего не ответил, а лишь плюнул мне под ноги и пошел прочь. Той же ночью я услаждала царевича в его опочивальне. А едва он захрапел, выскользнула из нее и поспешила к себе. Я смешала корни белладонны с цветами горькой полыни, в глиняной плошке растолкла в порошок и острием ножа резанула по пальцу. Сдобрила порошок кровью и произнесла заклятие, необходимое для приворота.

Три дня спустя я сыпанула щепоть снадобья в чарку с вином и подала ее царевичу. Когда я возвращалась от него, петушок на шпиле зашелся криком, но я лишь усмехнулась в ответ.

Теперь царевич проводил со мной все ночи и не отсылал прочь, насытившись.

– Скопец говорит, что ты приворожила меня, Шемаха, – сказал он однажды. – Птица сирин, дескать, кричит, завидев тебя.

– Скопец лжет. Так же, как его лживая птица.

– А пускай даже он говорит правду. Мне по душе твоя ворожба.

Я ненавидела этого северянина. У него было имя, но я ни вслух, ни про себя не произносила его. У саранчи нет имен. Я согревала ему постель, ласкала его, глотала его семя и ждала, когда придет мой день.

Мало-помалу царевич стал брать меня с собой на прогулки, на охоту, а потом и решил представить родне.

– Шамаханская царица, – шутливо объявил он, введя меня в убранные золотом покои. – Бывшая. Ныне же моей милостью проживается среди челяди.

Я поклонилась до земли сидящему на троне плешивому старику с ястребиным носом и выцветшими глазами. Затем – стоящему по левую руку от него молодцу. Он был высок, широкоплеч, кудряв, хорош лицом и строен статью. Он отличался от старшего брата в той же мере, в какой горный орел разнится со степным коршуном.

– Ты приглянулась отцу, – сказал ночью царевич. – Не стряслось бы беды.

– Какой беды? – эхом откликнулась я.

– На старости лет отец стал скорбен умом и несдержан в гневе. По правде сказать, я опасаюсь его. И в особенности опасаюсь младшенького. Мой братец хитер, коварен и изворотлив, в отличие от меня, простака.

– Ты не кажешься мне простаком, светлейший, – возразила я.

Царевич нахмурился.

– Я грубиян и рубака, а не придворный, – буркнул он. – В походах я ем мясо с ножа и сплю под лошадиной попоной. Что у меня на уме, то и на языке. А братец обучался в заморских странах и нахватался всякой всячины от иноземцев. Отцу он милее гораздо более моего и льстит ему, не стыдясь. Так что, кто знает, не прикажет ли однажды старик удавить старшего сынка и наследника во благо младшенького.

– Ты пугаешь меня, царевич?

– Предупреждаю. Отцу каждую ночь водят новую девку. А наутро порют ее плетьми, потому что не сумела разжечь остывшую кровь. Старик по утрам злой как черт, горе тому, кто попадет ему под горячую руку. А младшенький тут как тут. Не беда, дескать, милый дадди, другую найдем.

– Как? – переспросила я. – Как ты сказал?

– Дадди. Это по-аглицки. Британцы зовут так любимых папенек.

– Дадон, – решительно поправила я. – Так степняки-скотоводы говорят о предводителе кочевья, если тот зажился и потерял разум от старости.

Царевич расхохотался.

– Дадон, – повторил он. – Умора. А ты, девка, остра на язык.

***

На изломе зимы на юге поднялись горцы, дерзкими набегами разорили пограничные селения северян. Едва подтаял первый снег, плешивый старик с выцветшими глазами, которого старший сын иначе как Дадоном больше не величал, велел собираться в поход.

– Скоро вернусь, – обещал царевич, с натугой влезая в седло. – Гляди, девка, чего услышу – убью.

Я поклонилась до земли и помахала вслед платком белого шелка. А тем же вечером петушок на часовенном шпиле заголосил вновь. Случилось это, когда через порог моей каморки перешагнул младшенький.

День спустя я поняла, что искусный и затейливый Кхамало годился этому разве что в подмастерья.

– Поговаривают, ты колдунья, Шемаха, – сказал однажды младшенький, пока я пыталась отдышаться после всего того, что он со мною проделывал. Сам он даже не запыхался.

– Кто поговаривает? – выдохнула я.

– К примеру, скопец. Моего братца, по его словам, ты приворожила. Что скажешь?

Я отдышалась. Я смотрела на него и думала, как обошлась бы с ним, доведись ему оказаться в моей власти, а не мне в его. Этому я не позволила бы умереть быстро, как Ивашке.

– Скопец врет!

– Он никогда не врет. И его птица не врет тоже. Я имею к тебе вопрос, шамаханская царица. Что, если я предложу тебе стать царицей северной?

Я долго молчала. Младшенький молчал тоже – ждал.

– Ты что же, хочешь женить на мне отца, царевич? – спросила я наконец.

В чем мать родила, он поднялся с постели и подбоченился. Льняные кудри упали на лоб, достав до холодных стальных глаз под широкими, вразлет, бровями. Я смотрела на него, хотела его и ненавидела.

– Не отца, – проговорил он. – Я сам позову тебя в жены. Если только…

– Если только что?

– Есть три человека. Мой брат, наш с ним папенька и скопец. С братом будет несложно, он глуп и беспечен. Ты смекаешь, о чем я?

– Беспечный человек – мертвый человек, – поделилась я восточной мудростью. – Я понимаю, о чем ты.

Еще я понимала, что переживу этих троих самое большее на день-другой. Но я была на это согласна. Особенно потому, что туда, откуда не возвращаются, полагала прихватить с собой младшенького.

– Что ты от меня хочешь, светлейший?

– Я знаю, как сделать, чтобы отец позабыл себя от гнева. И знаю, как поступить, чтобы гнев его пал на скопца. Сможешь ли ты составить приворотное зелье?

Я помедлила.

– Пожалуй, смогу. А сам ты не опасаешься моих зелий, царевич?

Младшенький скривил губы.

– Я еще не ослаб умом, чтобы принять чарку из твоих рук. Ступай, готовься: завтрашней ночью ты разделишь ложе с моим отцом.

***

Он был слюнявый и суетливый, этот крючконосый, с выцветшими глазами старик. Смерть уже пометила его – изжелтила дряблую кожу и потравила плешь сизыми пятнами. Он был немощен и похотлив, а его мужское естество походило на дохлого водяного червя, и лишь великий Аллах ведает, каким чудом мне иногда удавалось этого червя оживить.

– Государь, у этой женщины черные глаза, черные волосы и алые губы, – сказал однажды скопец, всю ночь дожидавшийся пробуждения Дадона у порога царской опочивальни. – Но не только. Ее помыслы тоже черны, а руки алы от крови. Прикажи ее гнать, государь. Птица сирин исходит криком, предвещая беду.

– Я лучше прикажу гнать тебя, – взъярился Да-дон, к которому минувшей ночью раз-другой вернулась мужская сила. – Ступай вон!

К лету гонцы принесли тревожные вести с юга. Старший царевич слал их одного за другим, моля о подмоге. Затем слать перестал. Истаяла неделя, за ней сгинула новая, гонцов с юга больше не было.

– Собирайся, – велел Дадон сыну. – Поведешь войско на выручку брату.

Младший царевич лихо запрыгнул в седло, подмигнул мне на прощание и пришпорил коня. Я поклонилась ему до земли и помахала вслед платком белого шелка. Он отправлялся геройствовать – убивать брата. Я оставалась ублажать старика.

Младшенький вернулся, когда летняя жара сменилась уже осенней сыростью. Я стояла на дворцовом крыльце и ликовала, на него глядя, а в моем сердце хохотом заходился казненный Мансур.

Царевич вернулся домой. Так же, как три года назад вернулся мой покойный отец Селим-шах. Младшенького привезли на телеге, раскроенного пополам, прикрытого драной рогожей. На смрад, который исходил от него, слетались навозные мухи. Вслед за первой телегой катилась другая – на ней везли старшего. Содеянное вернулось к нему: из-под рогожи в лицо Дадону скалился череп. Отделенная от тела голова царевича сгнила на солнце, так же, как отсеченная и наколотая на пику голова моего брата.

На неверных ногах Дадон ковылял к покойникам. Шаг, еще шаг…

– Это она! – догнал царя заполошный голос скопца. – Она приворожила их и прелюбодействовала с обоими! Отдайте! Отдайте же! Отдайте ее мне!

***

Я сижу взаперти в тесной башенной келье в ожидании казни. В узкое пробитое в камне окно я гляжу на то место на площади перед дворцом, где Дадон царским жезлом раскроил череп скопцу. И на то, где толпа в клочья разорвала птицу с золотым оперением.

В отличие от царя, «петушок» смерть принял достойно. Он отомстил. Он успел вырвать Дадону ноздри, выклевать глаза и пробить клювом темя. Но птица отомстила лишь одному. Я же отправила в геенну их всех. Предводители северной саранчи мертвы, все трое. И мертв тот, четвертый, что пытался их уберечь от беды.

Дверь каземата со скрипом отворяется. Я поднимаюсь на ноги, чтобы встретить палачей стоя. Я…

…тяжело оседаю на каменные плиты. Мне нечем дышать – сдавленная ужасом глотка не пропускает воздух. Задыхаясь, я смотрю на того, кто застыл на пороге. На мертвеца.

– Завтра тебя сожгут, Шемаха, – говорит он. – Ты хотела моей смерти и потому умрешь. Клянусь, мне жаль тебя. Не твоя вина, что я оказался предусмотрительнее вас всех.

– Зачем ты здесь? – выдавливаю я из себя.

– Хотел спросить, что ты подсыпала мне в вино. Белладонну я распознал по вкусу, но там было и нечто иное.

– Полынь, – шепчу я обреченно. – Цветы горькой полыни.

– Что ж, – царевич усмехается, багровый шрам, перечеркнувший мясистую щеку, кривится, гнется дугой. – Привкус мне пришелся по нраву, я прикажу отныне подавать мне вино с полынью. Покойный братец из твоих рук кубка бы брать не стал. Он был слишком осторожен и слишком труслив. А я с детства приучал себя к ядам – отравы и зелья для меня безвредны.

***

Он стоит в десяти шагах и с ухмылкой смотрит на меня, привязанную к столбу и обложенную хворостом.

Младшенький собирался убить брата, а себя выдать за мертвого. Он знал, что птица сирин всегда мстит убийце того, кто ее выкормил. Он предвидел, как потерявший голову от горя и гнева, опоенный приворотным зельем царь обойдется со скопцом. Он прогадал: старший царевич оказался не тем простаком, за которого с усердием себя выдавал. Он сам проделал то, что приготовил для него младший. Проделал моими руками.

Палач подносит к хворосту пылающий факел.

– Шемаха, – окликает меня царевич. – Знаешь, о чем я думал вплоть до этого мига?

Я молчу. Мне ли не знать, о чем думает убийца перед тем, как казнить свою жертву.

– Я думал, не помиловать ли тебя.

– Что? – шепчу я. – Что ты сказал?

– Мне было ладно с тобой. Я подумывал, не стоит ли тебя помиловать и жить с тобой, как с женой. Ты могла бы стать мне хорошей парой.

– И что же? – отчаянно кричу я. – Что ты решил?!

Царевич усмехается мне в лицо. То ли с грустью, то ли с издевкой, не поймешь.

– Решил, что тогда ты однажды ночью меня зарежешь. Прощай.

Первые языки огня лижут мне ноги.

 

Виктория Колыхалова

Жнец

Яркий блик от белой больничной лампы скользил на самом кончике острой иглы и превращал дрожащую на нем каплю в ослепительный бриллиант.

«Почему… Ну почему сестра всегда держит шприц так близко… так, что я могу рассмотреть все подробности?! Да еще так долго натирает мне руку ваткой?! Колола бы уже скорее!»

Лиза очень боялась уколов. Причем ее пугала не столько боль, сколько вот это тягостное ожидание – бесстрастное лицо медсестры, едкий спиртовой запах и раскачивающийся перед глазами шприц с желтоватой жидкостью и иглой со сверкающей каплей на самом кончике.

«Еще секунда, и я закричу!» – подумала Лиза. И тут же под кожу всунулось холодное острие, и покатилось по вене толченое стекло. Девочка тихонько всхлипнула – не от боли, от жалости к себе. Она давно привыкла к постоянным капельницам, но этот укол ей делали не часто – через день-два. Лиза не знала, что за лекарство заключено в стеклянной полости шприца, но его ядовитая желтизна, растворенная в крови, неизменно сковывала тело, затягивала в сон, при этом не давая уснуть от делавшихся вдруг ужасно громкими звуков, слепящего света обычно тусклых ламп, от приступов клаустрофобии вперемешку с панической боязнью пространства, обступившего погруженную в сумерки больницу… Из-за этого укола Лиза не могла выйти на улицу, погулять в больничном парке, что было единственным ее развлечением. Вместо этого ей приходилось старательно отворачиваться от мерзкого зрелища – как медсестра совершает какие-то манипуляции с большим игрушечным зайцем – то ли втыкает в его покорное тельце бесчисленные иглы, то ли тренируется делать посмертный разрез…

Лиза лежала с закрытыми глазами. Вопреки ожиданиям, привычных ужасных ощущений до сих пор не возникало. Только молчаливая возня медсестры с несчастным зайцем заставляла девочку хмуриться. Ее неподвижность в конце концов убедила сестру, что все в порядке, и та встала из-за стола, со скрежетом отодвинув стул к стене. Девочка с минуту чувствовала на себе ее пристальный взгляд, потом громко хлопнула дверь, и удаляющиеся шаги сестры затихли в коридоре.

Не веря своему счастью, Лиза подняла сначала руки, потом поочередно ноги – тело было легко и послушно. Улыбаясь до ушей, она соскочила с койки и подбежала к окну. Теплый летний вечер быстро перетекал в бархатистую ночь, но Лизе так хотелось хоть на минутку выбежать в парк, вдохнуть свежего остывающего воздуха…

Девочка тихонько открыла дверь и выглянула в коридор. Никого. Теперь нужно только бесшумно проскользнуть мимо других палат и дежурной медсестры.

Повинуясь внезапному порыву, Лиза подошла к столику, на котором был распростерт несчастный плюшевый заяц. Его замусоленная задняя лапка беспомощно свешивалась со стола, на мордочке застыло невыразимое страдание… Чья это игрушка? Ведь был же у нее хозяин – ребенок, любивший это трогательное нелепое создание? И куда он делся? Почему бросил своего любимца на произвол судьбы?

Лиза осторожно взяла зайца на руки, прижала к груди и невольно вздрогнула. Ей показалось, что его большая ушастая голова прижалась к ее плечу с благодарностью, живой и осторожной.

Как была, в пижаме и тапочках, девочка выбралась из хирургического отделения, благополучно добравшись до лестницы в подвал, где гудела и пахла сырым постельным бельем прачечная и имелся служебный выход. На массивной, обшитой железными листами двери висел внушительный замок. Но Лизу этот факт не смутил, она давно знала, что это не более чем бутафория – достаточно было дернуть дверную ручку посильнее, и замок с готовностью расщелкивался.

Крепко прижимая к себе зайца, Лиза вышла на улицу. Уже почти совсем стемнело. Девочка в нерешительности затопталась на пороге. Может, вернуться? Или хотя бы прихватить напарника – выманить из соседней палаты кого-нибудь, такого же непоседливого… Вдруг Лиза почувствовала легкое движение у своего плеча, еле заметное скольжение гладкого плюша по коже, ближе к ключице. Девочка резко схватила зайца обеими руками и с удивлением уставилась на него. Заяц в ответ взирал на нее черными пуговицами глаз с выражением обожания на заметно повеселевшей мордочке. Даже его огромные уши уже не свисали уныло, а задорно приподнялись.

– Зайка… – прошептала Лиза.

Заяц блеснул одним глазом, как будто подмигнул.

– Пойдем гулять, Зайка?

И, подхватив под мышку неожиданного сообщника, Лиза вприпрыжку направилась в небольшой парк, расположенный между больничными корпусами.

Свет фонарей смешивался с робким сиянием луны, плывущей по иссиня-черному летнему небу, ложился на дорожки неровными призрачными пятнами, скользил по веткам деревьев и путался в темных листьях.

Лиза шла по траве, выбирая места посветлее, рвала одуванчики, «пастушью сумку» и редкие ромашки, и уже вскоре голову Зайки украшал благоухающий бесформенный венок, сплетенный неумелыми детскими пальчиками. Впрочем, судя по тому, как блестели его глазки и покоились на животике безмятежно сложенные лапки, он был чрезвычайно доволен.

– Ляаа-ля-ля-ля-ля-ля-ляаа! – Лиза подхватила Зайку и, держа его на вытянутых руках, закружилась с ним в медленном вальсе.

Танцевать в тапочках на траве было неудобно, и она решила переместиться на круглую асфальтированную площадку, где вокруг маленького фонтана были расставлены деревянные скамейки и массивные цветочницы с желтыми бархотками.

– Ой! – Девочка застыла от неожиданности.

На одной из скамеек сидел человек. Фонарь освещал его сзади, длинная челка свешивалась низко, и Лиза не могла рассмотреть его лицо. Он был одет как обычный подросток – в синие джинсы и темную футболку. Вытянув длинные ноги и засунув руки в карманы, он сидел неподвижно и как будто дремал.

Лиза тихонько попятилась, но любопытство пересилило, и она остановилась, продолжая рассматривать незнакомца с безопасного расстояния. Зайка ободряюще положил лапку Лизе на плечо.

– Зайка, ты не боишься? – шепотом спросила девочка.

Ушастый покачал головой и снова заговорщически подмигнул.

– Подойдем? Посмотрим?

Заяц уверенно кивнул увенчанной цветами головой. Они робко приблизились. Парень по-прежнему не двигался. Лиза прекрасно знала, что разговаривать с незнакомцами нельзя… Тем не менее ей ужасно хотелось заговорить с этим человеком. Она совсем не испытывала страха. Даже наоборот – какую-то жалость. Девочке казалось, что он сейчас находится далеко от дома, может быть, даже заблудился, сел и заснул от усталости…

Лиза вытащила из Зайкиного венка большой одуванчик и осторожно, не дыша, воткнула его в темные волосы незнакомца.

– О! – сказал он, тут же открыв глаза. – Я ждал тебя.

Его голос… Девочка вздрогнула. Звук шел отовсюду – сзади, слева, справа. Как будто из наушников.

– Меня? Зачем? – спросила Лиза.

– Я должен сопровождать тебя.

– Почему?

– Чтобы с тобой не случилось ничего плохого.

– У тебя голос странный, – сказала Лиза после небольшой паузы, – со стереоэффектом.

– А! Это не голос, это место такое.

– Волшебное?

– Ну… да.

Лиза молчала в замешательстве. Вроде бы незнакомец отвечал на вопросы, однако понять что-либо было по-прежнему трудно.

Парень вытащил руки из карманов и непринужденно закинул их на спинку скамейки, положив при этом ногу на ногу. Его лицо было довольно приятным – немного заостренные черты смягчались теплым выражением карих глаз, на которые по-прежнему свешивалась длинная темная челка. Не очень высокий, худощавый, как подросток, но на самом деле – взрослый. Отчего-то чувствовалось, что лет ему не мало. Впрочем, девятилетней девочке все люди старше восемнадцати представлялись почтенными старцами.

– А я знаю, кто ты! – вдруг выпалила Лиза. – Ты волонтер! Ну, знаешь… они приходят к детям в больницу, показывают фокусы, играют на гитаре или аккордеоне… А еще ухаживают за больными, как санитары. А ты, наверное, новенький?

– Д-да, я новичок…

– Ты, наверное, здесь вместо армии – на альтернативной службе? Кажется, это так называется…

Парень усмехнулся. Потом не выдержал и даже тихонько рассмеялся.

– Ты чего? – спросила Лиза.

– Прямо в точку! Альтернативная служба… Надо же!

– Я так и знала! А как тебя зовут?

– Эмм… Вообще-то…

– Может, Гоша?

– Гоша?

– Ну да! К нам в отделение весной приходил один – рыжий такой. Сказал, что его зовут Гоша. Шутил смешно, всем детям делал зверушек из воздушных шариков… А потом… Я видела, как он на улице стоял с приятелем, курил. И приятель называл его не Гоша, а Сергей. Я думала, он правда Гоша, а он… курит. Можно, ты будешь Гоша?

Парень внимательно посмотрел на Лизу и сказал:

– Гоша так Гоша.

Девочка сразу оживилась.

– Приятно познакомиться! А это – Зайка! – Ушастый приветственно взмахнул лапкой. – А меня…

– Мне все равно!

– …зовут…

– Не надо!

– …Лиза! – упрямо закончила Лиза.

Гоша вздохнул.

– Ну ладно. Ничего страшного. Наверное…

– Чего же тут страшного? Что меня зовут Лиза? Скажи: «Приятно познакомиться, Лиза»!

Парень молчал.

– Ну скажи: «Лиза»!

– Ну хватит! Нам пора в путь! – не обращая внимания на надувшую губки девочку, сказал Гоша.

– Мне правда можно уйти из больницы? – с робкой надеждой спросила она. – Я больше не болею?

– Разве у тебя что-то болит?

– Нет… Нет! У меня совсем ничего не болит!

– Ну вот и хорошо.

– И не надо больше делать уколов?!

– Нет. Больше никаких уколов.

– Ура! Зайка, ты слышал? Больше никаких уколов!

Заяц радостно захлопал лапами.

– Он не разговаривает? – спросил Гоша.

– Конечно, нет! Ты что? Он же игрушечный!

– А! Понятно. Ну что, в путь?

Гоша наклонился и начал вытаскивать из-под скамейки какой-то длинный предмет. Лиза готова была мчаться отсюда без оглядки, но все же…

– А скоро за мной мама приедет?..

И тут наступил день. Ненадолго, всего на мгновение. Белая ослепительная вспышка осветила весь больничный двор. На Лизу обрушился ужасающий грохот. На месте фонтана рвался в небо черный столб дыма.

Лиза даже испугаться как следует не успела, как уже тряслась, крепко прижатая к боку бегущего с дикой скоростью Гоши. Точно так же трясся под Лизиной подмышкой перепуганный Зайка. Девочка обхватила шею парня, чтобы не упасть, ее ножки в тапочках подскакивали и болтались, как две макаронины.

В считаные секунды беглецы выскочили за больничные ворота, миновали пустынное шоссе, погруженные в темноту жилые кварталы и оказались среди заросших бурьяном оврагов, совсем недалеко от леса, которым Лиза любовалась из окна своей палаты.

Здесь Гоша остановился и торопливо опустил девочку на землю, впихнув ее в маленькую ямку под кустом шиповника. Она, наконец, увидела, почему Гоша нес ее одной рукой – в другой он сжимал огромную косу с широким блестящим лезвием.

– Гоша, что…

– Тихо! – скомандовал он. – Сиди тихо!

Лизе показалось, что его карие глаза вспыхнули вдруг нечеловеческим малиновым светом. Она послушно пригнулась под кустом, прижимая к себе дрожащего Зайку.

Гоша с силой, которую трудно было ожидать от такого худощавого парня, воткнул свою косу в землю и, взрезав дерн, как мягкое масло, очертил вокруг Лизы большой круг.

Почти тотчас же раздался новый взрыв. Край ближайшего оврага осыпался вниз раскаленными комьями. И вдруг эти красно-черные дымящиеся сгустки начали выпрыгивать на поверхность, устремляясь прямо к Лизе и приобретая по пути очертания каких-то жутких кривляющихся монстров. Девочка завизжала от страха и, что было сил, прижала к себе Зайку.

Гоша стоял за пределами очерченного им круга и с неимоверной скоростью размахивал своей чудовищной косой, кромсая и разбрасывая огненных уродцев, не давая им приблизиться к девочке. Его движения были резкими и грациозными. Он ничуть не боялся находиться в самом центре искрящегося смерча, жаждущего спалить его заживо. Проживи Лиза тысячу лет, эта картина не потускнела бы в ее памяти – окруженный огненными вихрями танцующий демон…

Тем временем одно из адских чудовищ, избежавшее удара смертоносного лезвия, похожее на многоногую безглазую ящерицу, сумело подобраться вплотную к темневшему на земле разрезу. Издавая громкое злое шипение и опаляя траву вокруг себя, оно направилось прямо к кусту шиповника, где Лиза с Зайкой сидели, что называется, ни живы ни мертвы. Попробовав всунуть безобразную морду в круг, «ящерица», словно наткнувшись на невидимое препятствие, взвыла, как пламя в топке, и отпрянула, мотая головой и топчась на месте.

Зайка вдруг соскочил с Лизиных колен и, быстро собрав в кучку мелкие камешки, принялся швыряться ими в «ящерицу», снова и снова пытавшуюся проникнуть внутрь круга. Лиза с минуту удивленно хлопала глазами, а потом, опомнившись, присоединилась к атаке, и не зря – ее камни попадали в цель гораздо чаще, чем те, что кидал косоглазый заяц.

Рассвирепевшая «ящерица», разбрасывая вокруг пылающую чешую, раздулась на глазах в безобразное подобие объятого огнем ежа и с мерзким воплем кинулась через черту. В то же мгновение ее прыжок был прерван сокрушительным ударом острой косы, разрубившей чудовище на два обугленных бесформенных куска.

Одежда на Гоше дымилась и даже кое-где тлела. Его оружие раскалилось докрасна. Сам он был весь перепачкан сажей и тяжело дышал. В покрытых остывающим пеплом волосах желтел каким-то чудом уцелевший одуванчик, придавая Гоше дурашливый вид. Вокруг чадили останки огненных монстров.

– Го-оша-а, – протянула Лиза, готовая разреветься в любой момент.

В ответ парень весело усмехнулся и подмигнул ей, от чего на душе у Лизы сразу стало легче. Зайка также с облегчением вытер лапкой потный лобик. Венок из цветов в пылу битвы слетел с его ушастой головы.

– Пить хочется, – хрипло сказал Гоша.

Лиза поднялась и отряхнула пижамку.

– Я слышала, неподалеку в лесу есть родник. Только вот темно…

– Ничего, – ответил Гоша, – нам все равно в ту сторону…

– Что? В лес? – опешила девочка.

– Да, нам надо пройти через лес, а потом… – Тут Гоша заметил, наконец, выражение Лизиного лица и замолчал на полуслове.

– Ты… – гневно начала Лиза, – Так вот ты какой! Ты хочешь увести меня в лес? Ты – маньяк!

– Да нет же, никакой я не маньяк! – Гоша нахмурился, он был заметно расстроен.

– А кто-о? – Лиза начала тихонько подвывать, угрожая все-таки разразиться слезами.

– Я… Как бы тебе объяснить… Служба у меня такая. Работа, понимаешь? Охранять.

– От кого-о? – продолжала выть Лиза.

– Ты издеваешься? Ты же только что все видела своими глазами! – возмутился Гоша, но тут же смягчился: – Послушай, нам нельзя долго здесь оставаться. Нужно отправляться в путь.

Лиза отвернулась к зайцу и молча сопела.

– Ты слышишь? Не бойся. Я правда не маньяк. Я тебе скоро все расскажу…

– К кому ты обращаешься? – угрюмо спросила девочка.

– К тебе! К кому же еще?

– Может, к Зайке. Откуда мне знать?

Гоша собрал все свое терпение и спокойно ответил:

– Нет, не к Зайке.

– Зайку ты называешь по имени, а меня – нет!

Парень тяжело вздохнул:

– Я не могу.

– Почему?

– Мне нельзя. Нельзя по имени…

– Почему?

– Нельзя, и все!

Аргумент был веским. Но все равно обидно.

– Грубиян! Зайка, Гоша – грубиян!

Ушастый вздохнул и успокаивающе похлопал Лизу по руке. И тут девочка, хитро сверкнув глазками и подавив улыбочку, с невинным видом сказала:

– Хорошо! Пойдем, – и, как ни в чем не бывало, зашагала в сторону леса, крепко ухватив за лапку семенящего рядом Зайку.

Гоша проводил ее озадаченным взглядом и молча двинулся следом.

Едва они ступили под сень деревьев, со всех сторон их окутала плотная тьма, наполненная ароматами хвои, лесных трав и прелой листвы. Лизе и Зайке понадобилось время, чтобы глаза начали распознавать очертания ближайших объектов, лишь слегка обозначенных призрачным лунным светом, едва пробивавшимся сквозь листву. В отличие от них, Гоша уверенно шел вперед, как будто ночная темень была ему нипочем.

– Вода вон там, – уверенно указал он куда-то вправо.

В той стороне действительно просматривалась большая поляна среди деревьев и ведущая к ней широкая тропа. Следуя за Гошей, Лиза и Зайка подошли к обложенной камнем трубе, из которой текла холодная говорливая струйка, слегка искрящаяся в неверном свете луны. Гоша с наслаждением напился и смыл с лица и рук черные следы гари. Одуванчик по-прежнему выглядывал из его волос нелепым веселым солнышком. Коса стояла поодаль, прислоненная к камню.

Лиза осматривалась вокруг. Она слышала об этом месте из разговоров больничного персонала – сюда приходили, чтобы набрать вкусной и полезной воды.

– Гоша, я отойду ненадолго, – сказала Лиза и крепче сжала Зайкину лапку.

Тот недовольно дернулся и вопросительно уставился на девочку.

– Зачем? – спросил парень, вытирая лицо краем футболки, от чего на свежевымытой щеке снова появилось черное пятно.

– Затем! – раздраженно ответила девочка.

– Не понял. Зачем?

– Надо!

– Пойдем вместе.

– Гоша! Ты дурак?! – Лиза даже ножкой топнула. – Надо мне! Понимаешь? В кустики!

– О, – смутился он, – Ну да, конечно. Только недалеко.

– А ты отвернись! – Лиза отошла на несколько шагов. – И не подглядывай!

– Да не подглядываю я! – Гоша послушно отвернулся и добавил насмешливо: – А Зайка тебе не мешает?

Девочка озадаченно взглянула на зайца, тот так же недоуменно посмотрел на нее.

– Зайке тоже надо! – нашлась с ответом Лиза. – И вообще, Зайка – девочка!

Гоша только тяжко вздохнул в ответ. У Зайки глаза на лоб полезли, но он, естественно, ничего не сказал. Что тут скажешь – гендерная идентификация игрушек целиком и полностью во власти их хозяев!

Девочка завернула за лохматый куст на другом конце поляны и снова крикнула:

– Не подглядывать!

– Да не подглядываю я! – донесся издалека Гошин голос.

Лиза несколько минут молча стояла, выглядывая из-за куста. Удостоверившись, что Гоша спокойно стоит на месте, честно отвернувшись и терпеливо ожидая, девочка подхватила Зайку на руки и со всех ног бросилась бежать.

Колючие ветки больно секли ее по лицу, кусты кидались навстречу, словно ожившие мертвецы, корни и плети ползучих растений цеплялись за ноги, норовя сорвать тапочки. Сердце выпрыгивало из груди от страха и радости, что сумела провести взрослого парня.

Еще чуть-чуть, и лес кончится! Лиза ускорила бег, чтобы как можно быстрее оказаться вблизи обитаемых мест, а дальше… А что дальше? В больницу Лиза возвращаться не хотела категорически! До дома далеко… Что же…

Внезапная резкая боль в ногах заставила Лизу вскрикнуть и упасть, придавив Зайку и сильно ударившись лбом о выступающее из земли толстое корневище. Дождавшись, когда звон в голове утихнет, девочка попыталась встать, но снова рухнула на колени, как подкошенная. Ее что-то держало. Лиза ощупала свои ноги и наткнулась пальцами на тонкую прочную веревку, туго обхватывающую лодыжки. Она принялась распутывать узлы. Опасаясь погони, девочка в спешке теребила веревку и дрыгала ногами, запутываясь еще больше. И вдруг сверху на нее что-то набросилось и мгновенно обездвижило, стянув все тело тонкой веревочной сетью. Девочка отчаянно закричала, и в то же мгновение ее поволокли куда-то в самую чащу леса, во влажную темноту.

– Зайка-а-а! – успела жалобно вскрикнуть Лиза, прежде чем оказалась в извилистом тоннеле, по которому ее тащили куда-то под землю, и откуда ее крики уже вряд ли кто-то услышит…

Лиза лежала в темноте, опутанная сетью, спиной ощущая холод утоптанной земли. Она не знала, как пахнет свежевырытая могила, но именно такие безрадостные ассоциации возникали в этом месте, наполненном плотным смрадом, сладковатым и противным духом гниения.

В этой затхлой норе возник слабый источник света. Крошечный язычок пламени появился, задрожал и повис в пространстве, заключенный в стеклянную колбу старой керосиновой лампы. По мере того как глаза привыкали к полумраку, Лиза смогла рассмотреть новые подробности. Здесь кто-то был. Зверь? Человек? Неясная тень копошилась невдалеке, издавая мерзкие скрежещущие звуки и визгливое бормотанье.

Лиза начала дрожать от страха. Ей очень хотелось позвать на помощь. Но кого? Кто сможет найти ее так глубоко под землей? Как вообще это могло случиться? Что за жуткие твари обитают в мирном лесу в двух шагах от города? Гоша знал про них? Гоша… Зайка… Мама…

Глаза защипало от слез, Лиза машинально шмыгнула носом. Существо затихло, обернулось на звук – и Лиза почувствовала на себе чужой пристальный взгляд. Душа ушла в пятки, и девочка снова зажмурилась. Несколько долгих минут ничего не происходило, потом возня и бормотанье в углу возобновились.

Когда Лиза решилась, наконец, приоткрыть один глаз, в норе стало заметно светлее. Огонек в старой керосиновой лампе горел ярче, но… Лучше бы кругом по-прежнему было темно! Прямо на земле сидело существо, отдаленно напоминавшее человека. Оно было совершенно голым, с рыхлой обвисшей кожей, белой, как брюхо дохлой рыбы. Спутанные волосы торчали во все стороны и спускались на покатые плечи и блестевшую от пота горбатую спину. Существо, довольствуясь тусклым освещением, плело большую сеть из тонких черных веревок, проворно орудуя худыми, как палки, руками и… длиннопалыми обезьяньими ногами. И хотя конечностей было четыре, а не восемь, сходство с пауком было до омерзения очевидным.

Повсюду в этом довольно большом подземном жилище были веревки; они валялись на полу спутанными клубками, тянулись от стены к стене. В углу Лиза разглядела еще кое-что – большую бесформенную кучу, в которой вперемешку с какими-то корнеплодами лежали высохшие тельца белок, ежей, лягушек с опутанными все теми же веревками лапками, как будто они были марионетками в каком-то кошмарном балагане…

Лизу затошнило от страха. Ей казалось, что она лежит здесь уже несколько долгих часов, может быть, сутки…

«Что оно собирается со мной делать? Что ему от меня нужно? Неужели… Неужели я останусь здесь навсегда?»

Вдруг девочке померещился слабый, почти не слышный на фоне бормотанья паукообразного существа, звук…

«Должно быть, я брежу от страха… или недостатка воздуха, – с отчаянием вздохнула Лиза. – Никогда мне больше… Что? Опять?.. Я действительно что-то слышу?»

«Паук» снова замолчал и тоже прислушался. Да, сомнений быть не могло – откуда-то сверху, сквозь толщу земли, искаженный многочисленными подземными ходами, доносился чей-то голос. Чей-то далекий отчаянный зов:

– И-и-и-йа-а-а!

Лизе стало еще страшнее – она представила, как мертвецы на самом дне могилы слышат голоса живых…

«Паук» бросил свое занятие и на четвереньках подобрался вплотную к девочке. Она зажмурилась, но, к сожалению, не сразу – успела увидеть широко расставленные белесые глаза навыкате, две дырочки крошечного носа и отвратительную, огромную зловонную пасть с темным частоколом гнилых зубов.

– И-и-и-за-а-а-а! – Голос блуждал уже где-то в темноте подземного тоннеля.

«Паук» издал злое рычание и потянулся руками к девочке.

– Ли-и-и-за-а-а! – протяжный зов раздался совсем недалеко, но тут же прервался странным шумом, каким-то клокочущим звуком.

На шее девочки сомкнулись холодные скользкие пальцы чудовища. Используя остатки воздуха в легких, она в отчаянии закричала, что было сил:

– Го-о-ша-а!

– Лиза! – крикнул из темноты Гоша, но тут же зашелся в булькающем кашле, как будто в его горло хлынула вода. – Где ты?! Лиза! – хрипя и кашляя, продолжал он звать ее.

Девочка не могла ответить – она задыхалась и отчаянно извивалась, пытаясь вырваться из лап «паука».

И тут в полумраке норы вспыхнули две малиновые искры и блеснуло длинное лезвие косы. В тот же миг Лизу обдало облаком мелких кровавых брызг. Уродливое обезглавленное тело, по-паучьи перебирая конечностями, заметалось по норе, путаясь в веревках. Наконец, оно затихло, свалившись поверх зловонной кучи собственных жертв.

Лиза, как только смогла сделать полноценный вдох, разрыдалась по-детски громко и отчаянно, так, что слезы не просто текли, а летели во все стороны.

– Го-о-ша-а! – икая и задыхаясь, простонала Лиза.

– Все хорошо! Все хорошо… Ли-за! – с трудом выговорил Гоша, торопливо освобождая девочку от сети. Он продолжал хрипеть и отплевываться.

Лиза заметила, что его футболка спереди намокла и потемнела. Кровь текла у него изо рта, затрудняя дыхание и заставляя кашлять.

– Что с тобой? – испуганно спросила Лиза, когда рыдания перестали душить ее. – Ты ранен?

Гоша отрицательно помотал головой, выплюнув на пол очередную порцию крови.

– Все в порядке. Сейчас пройдет…

– Что пройдет? Что это?

– Ничего. Правда, пройдет.

Его голос был спокоен, но глаза – полны боли. Лиза, шмыгая носом, погладила его по голове, задев мизинцем желтый одуванчик в волосах.

– Давай… давай уйдем отсюда! – взмолилась она.

Гоша снова подхватил девочку одной рукой и, освещая путь подвешенной на косу керосиновой лампой, направился по земляному тоннелю в поисках выхода.

– Как ты меня нашел? – спросила Лиза.

– Зайка показал, куда тебя утащили, – коротко кашлянув, ответил Гоша.

– Тебе больно разговаривать?

– Уже нет. Я в порядке.

– Кровь же идет…

– Сейчас перестанет. Просто не надо больше…

– Что не надо?

– Да так… Ничего.

Наконец тоннель кончился, и они вышли в ночной лес, с наслаждением вдыхая его свежий влажный аромат.

У входа их поджидал Зайка, подпрыгивая от радостного нетерпения.

– Зайка! – кинулась к нему Лиза. – Зайка мой!

Ушастый влетел в Лизины объятия мягким плюшевым ядром и блаженно затих, обхватив ее шею лапками.

Гоша привел их к маленькому лесному озеру. На гладкой чернильной поверхности безмятежно серебрилась лунная дорожка. В прибрежных зарослях печально вскрикивала ночная птица.

Разувшись, сняв с себя грязную футболку и закатав джинсы до колен, Гоша зашел в воду и долго плескался, смывая с себя грязь и кровь. Потом взял футболку, макнул ее пару раз в воду, встряхнул и, видимо, решив, что она достаточно чистая, развесил на ветках ивы.

– Иди сюда! – позвал он Лизу. – Подойди, не бойся.

Лиза опустила Зайку на траву и послушно подошла. Гоша зачерпнул холодной озерной воды и умыл девочке лицо. Его ладони были жесткими, но не грубыми, а движения – осторожными и заботливыми. Да еще этот дурацкий одуванчик… Лиза опять зашмыгала носом и тихонько задрожала от прохладного ночного ветерка.

– Что? Тебе холодно? – спросил Гоша.

– Да… как будто, – неуверенно ответила девочка.

Парень, стараясь не удаляться от берега, натаскал сухих веток, достал из кармана джинсов спички и разжег небольшой веселый костерок. Все трое уютно расположились вокруг, с удовольствием наблюдая за игрой огненных чертенят среди потрескивающих сучьев.

– Не убегай больше, хорошо? – сказал вдруг Гоша.

Лиза с удивлением взглянула на него, потом опустила глаза.

– Прости. Прости меня, ладно? – тихо сказала она.

– Ладно, – так же тихо отозвался парень.

– Знаешь, – после небольшой паузы заговорила Лиза, – я очень боюсь уколов. И больницу просто ненавижу! Я мечтала поскорее уйти оттуда! Поскорее вернуться домой…

Гоша с Зайкой взволнованно переглянулись при этих словах. Лиза смотрела на огонь с решительным выражением лица, поэтому ничего не заметила и продолжала:

– Домой, понимаешь? К маме! А ты забрал меня! Привел в этот лес… Здесь полно чудовищ! Я хочу сказать, я, конечно, боюсь уколов, но… Все эти страшилища… Все это… Это уж слишком! Уж слишком! Ты… Спасибо тебе, что меня спас… Но это уж слишком!

Лизин голос предательски задрожал, на глаза снова навернулись слезы.

– Не надо! – Гоша растерянно смотрел на девочку. – Не надо, не плачь. Пожалуйста.

– Я хочу домой! – прошептала Лиза.

Гоша и Зайка снова переглянулись и одинаково тяжело вздохнули.

– Домой – не получится, – тихо, но твердо сказал Гоша.

– Хочу домой! – повысила голос Лиза.

Гоша решительно покачал головой:

– Нет.

– К кому ты обращаешься? – отрывисто спросила девочка.

– К тебе, к кому же еще?

– Может, к Зайке?

– Нет. Не к Зайке.

– Зайку ты называешь…

– Ну хватит!

– Нет, не хватит! Ты же звал меня! Называл по имени там, в подземелье!

– Называл. Больше не буду! Говорю же, нельзя! Дались тебе эти имена…

Лиза подтянула колени к груди и уткнула в них лицо. Громко потрескивал огонь. Печально вскрикивала в зарослях ночная птица.

Зайка неслышно подошел к Гоше, положил ему лапку на плечо и с мольбой заглянул в глаза. Парень нахмурился.

– Хорошо! – с непонятным надрывом сказал он. – Хорошо! Хочешь домой? Я отведу тебя домой!

– Правда? – радостно воскликнула Лиза.

Вместо ответа Гоша быстро поднялся, натянул полусырую футболку и взял свою косу.

– Отойдите от костра! – скомандовал он.

Одним широким взмахом лезвия вспоров зеркальную озерную гладь, он выплеснул на берег фонтан брызг, направив его точно на огонь. Тот с шипением и треском тотчас погас, оставив после себя облако белого горячего дыма.

Ни на кого не глядя, Гоша быстро зашагал через лес. Лиза с Зайкой едва поспевали за ним. Первым выбился из сил ушастый. Девочка взяла его на руки, хотя сама уже порядком запыхалась. Жуткие события этой бесконечной ночи совсем вымотали ее, и только мысль о скором возвращении домой заставляла переставлять дрожащие ноги.

Гоша, наконец, обернулся и, увидев, насколько отстала от него Лиза, предложил:

– Залезай ко мне на спину, я тебя понесу.

– А Зайку? – переводя дух, спросила девочка.

– И Зайку. Давай уже!

Гоша присел на корточки, а Лиза взгромоздилась на его худую спину, обхватив руками шею парня, а ногами – его бока. Зайка устроился верхом на Лизиной спине точно таким же образом. Гоша без видимых усилий понес всю эту пирамиду дальше через лес, при этом не выпуская из рук тяжелую косу. Его уверенная плавная поступь убаюкала девочку, она положила голову на его плечо и задремала. Что касается Зайки, тот уже храпел вовсю, прижавшись к девочке теплым меховым пузом.

Лизу разбудил приближающийся шум. Она с удивлением заморгала сонными глазами и огляделась вокруг. Они стояли на обочине шоссе. Как раз в этот момент мимо прогрохотал большой автобус. Как будто ничем не примечательный, но девочке спросонья показалось, что за рулем сидел не обычный водитель, а размалеванный хохочущий клоун. Из кабины доносилась громкая, дребезжащая, безумная музыка.

– Где мы? – спросила девочка.

Гоша опустил ее на землю.

– Не узнаешь?

Лиза присмотрелась к домам на противоположной стороне шоссе. Как будто знакомая автобусная остановка… Фонарь освещает аптечную витрину… А вот и раскидистый тополь на углу улицы…

– Это же… Это моя улица! – воскликнула Лиза и побежала через дорогу.

Гоша и Зайка двинулись следом. Они быстро миновали несколько небольших одноэтажных коттеджей, погруженных в темноту, и подошли к симпатичному домику с двускатной крышей и маленьким палисадником, где буйно цвели разноцветные розы. В одном из окон горел свет.

Забыв про своих товарищей, Лиза влетела в калитку, резво взбежала на крыльцо и что было сил забарабанила в дверь. Никто не отозвался. Лиза постучала еще раз. Тишина. Девочка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Сжав кулачки, посопела немного и снова принялась стучать, на этот раз обеими руками. Грохот разносился по всей улице, но дверь по-прежнему не открывалась. Гоша и Зайка стояли у калитки и молча наблюдали за девочкой.

Лиза спустилась с крыльца и подбежала к освещенному окну. Сквозь тонкие занавески она увидела знакомый бабушкин буфет с голубыми фарфоровыми тарелками и хрустальным графином для воды. Стол был застелен кружевной белой скатертью. В простенке стояла женщина и, прижимая к уху телефонную трубку, что-то неслышно говорила.

Лиза представила себе чудесную картину – она в гостиной, рядом со старинным буфетом с голубыми тарелками. Из кухни доносится запах свежих пирожков с капустой. Она вспомнила их вкус… Ей страстно захотелось быть там, сидеть за столом, смотреть в родные глаза, слышать голос…

– Мама! – крикнула Лиза и постучала в окно.

Женщина продолжала разговаривать. Она была целиком поглощена разговором. Ее лицо было бледным и печальным, движения замедленными, во всем облике угадывалась какая-то растерянность.

Лиза постучала снова. Вдруг женщина взглянула прямо в окно, туда, где стояла Лиза. На мгновение она замолчала и застыла с широко раскрытыми глазами. Потом глубоко вздохнула, провела рукой по лицу и вернулась к разговору.

Девочка несколько минут стояла неподвижно. Тонкое стекло отделяло один мир от другого. С одной стороны – свет, любовь, безопасность, тепло. С другой – тьма, чудовища, страх, отчаяние. Скорбь.

Лиза твердым шагом вернулась на крыльцо и снова начала стучать. Ее силуэт был четко очерчен на двери, подсвеченный сзади лунным светом. Она стучала и стучала. Громко, монотонно, с отчаянным упрямством потерявшего всякую надежду человека.

На дверь медленно надвинулась большая тень с косой, полностью поглотив тонкий детский силуэт. Гоша тихо подошел сзади и положил руку девочке на плечо. Она перестала стучать и печально склонила голову.

– Гоша, почему она меня не слышит? Почему?

В ответ он только вздохнул.

Лиза резко развернулась и уткнулась лицом ему в живот, вдыхая запах гари и крови, пропитавший плохо выстиранную футболку. Она не плакала на этот раз, просто стояла.

– Гоша! – тихо позвала девочка.

– Что?

– Не бросай меня, а! Не бросишь?

– Не брошу.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Девочка вздохнула.

– Нам уже нужно идти?

– Да, нужно идти.

– Нельзя остаться?

– Нет. Если ты не пройдешь этот путь до конца, застрянешь здесь, чудовища доберутся до тебя. Здесь все длится бесконечно. И они будут терзать тебя бесконечно. Вечно. Я должен помочь тебе пройти путь…

Девочка топнула ногой:

– Путь, путь! Что ты заладил? Какой путь? Что это за путь?

– Путь – это пространство между мирами.

– И куда он ведет, этот путь?

– Туда, откуда не возвращаются.

Лиза исподлобья посмотрела на страшную косу в руках парня. Он проследил за ее взглядом и молча кивнул.

Оглянувшись последний раз на окна своего дома, Лиза взяла Гошу за руку, и они пошли вдоль разделительной полосы пустынного шоссе. Зайка семенил рядом. Высоко над их головами раскинулось бездонное равнодушное небо, наполненное бриллиантовыми россыпями холодных звезд.

Позади остались дома, автобусные остановки, заправочные станции, магазины. Ни один автомобиль не проехал за это время по дороге ни в одну, ни в другую сторону. Вокруг не было ни души. Только по обочинам в высокой траве стрекотали, как безумные, сверчки.

– Тебе не холодно? – нарушил молчание Гоша.

– Нет, – тихо ответила Лиза.

Зайка незаметно зевнул, прикрыв рот лапкой.

– Устала? – снова спросил парень.

– Нет, – так же односложно отозвалась девочка.

На некоторое время снова воцарилось молчание.

– А знаешь… – улыбнулся чему-то Гоша.

– Не надо, – Лизин голос был спокойным и бесцветным, – не надо меня успокаивать. Я в порядке.

Гоша взглянул на девочку сверху вниз и слегка сжал ее пальцы.

Прямо перед ними в темноте возникла маленькая светящаяся точка, проплыла по воздуху, задергалась и погасла. За ней – вторая, третья. Вокруг повсюду заплясали крошечные огоньки.

– Что это? – оглядываясь вокруг, спросила Лиза. – Как красиво!

Гоша отпустил ее руку и резким прыжком ринулся в придорожные заросли.

– Ты куда? – крикнула ему вслед девочка.

Зайка недоуменно поднял огромные уши. Через минуту Гоша вернулся, сжимая что-то в кулаке.

– Подставь руки, – скомандовал он девочке. – Нет, не так. Накрой одной ладошкой другую!

Ушастый, изнемогая от любопытства, тыкался носом им в руки и косил глазами больше обычного. Гоша наклонился к Лизе, прижал кулак к ее сложенным лодочкой ладоням.

– Закрывай, – сказал парень и выпрямился.

Девочка почувствовала, как что-то слегка щекочет кожу.

– Что там? – прошептала она.

Зайка уже приседал от нетерпения.

– Посмотри! – озорно улыбнулся Гоша.

Лиза осторожно приподняла одну ладошку… Светлячок! Трогательный желтый огонек, такой маленький, что, кажется, сейчас исчезнет! Яркий и теплый. За его сиянием не сразу разглядишь черного жучка, сердито встряхивающего крылышками.

– О-о-о! – восторженно выдохнула Лиза.

Зайка сощурился от умиления и затаил дыхание. Светлячок совершил два неполных круга по Лизиной ладони и, мигнув на прощанье, легко взлетел в ночное небо. Девочка проводила его взглядом, а заяц не удержался и помахал вслед лапкой.

– Гоша, – повернулась она к парню, – спасибо!

Тот только плечами пожал в ответ, но было видно, что он доволен.

– Мы скоро придем? – стараясь, чтобы голос звучал бодро, спросила Лиза.

Прежде чем ответить, Гоша снова внимательно посмотрел на девочку.

– Да. Уже скоро.

И, словно в подтверждение его слов, шоссе резко свернуло влево, а они продолжили свой путь по проселочной дороге, две пыльные колеи которой петляли по кукурузному полю. Высокие толстые стебли отбрасывали густую тень на дорогу, почти полностью скрывая путников. Только большая коса возвышалась над лохматыми макушками кукурузных побегов и сверкала в лунном свете. Ее зловещий блеск заставлял держаться на расстоянии, пригибаться к земле и лишь злобно шипеть и рычать кошмарных тварей, что таились до поры в зарослях…

Лиза не выпускала Гошиной руки, и Зайка тоже уцепился за Лизин мизинец. Так, держась за руки, они миновали поле и остановились на краю, оглядывая пологий холм, на котором возвышалась церковь. То есть это было более всего похоже на церковь, если бы церкви строили из черного камня. Блестящего черного мрамора. Ее величественные стены устремлялись ввысь и упирались в ночное небо острыми шпилями готических башен.

На ступенях перед большой сводчатой дверью стоял человек. На нем был темный плащ с капюшоном, от чего казалось, что у него нет лица – только бесплотная тень…

Гоша подвел Лизу к церкви, человек в плаще неспешно сошел им навстречу. Девочка, не отпуская Гошиной руки, невольно прижалась к его боку.

Незнакомец остановился и откинул с головы капюшон. У Лизы вырвался удивленный вздох. Его лицо… Он был как две капли воды похож на Гошу. Вот только глаза… В них не было ни теплого карего блеска, ни яростного малинового огня. В его глазах клубилась тьма.

– Гоша, кто это? – шепотом спросила Лиза. – Это твой брат? Близнец?

– Нет, – вполголоса ответил парень, – не брат. Он – тоже я. Это я и есть.

– Гоша? – холодно усмехнулся незнакомец и перевел взгляд на одуванчик в Гошиных волосах. – Что это? Ради всего святого, что это?

Не дождавшись ответа, он продолжал говорить как бы сам с собой:

– Проклятие! Так и знал, что не справишься с ребенком! Дети – самая сложная работа…

Он подошел к Гоше и забрал у него косу со словами:

– Сам все сделаю! Свободен!

Потом взглянул на Лизу и протянул ей руку. Девочка вопросительно посмотрела на Гошу.

– Иди с ним, не бойся, – Гоша наклонился к девочке и ласково заглянул ей в глаза. – Не надо бояться…

– Нет! – воскликнула Лиза. – Нет! Не бросай меня! Гоша! Слышишь? Ты обещал!

– Прошу тебя! – мягко сказал парень и опустился перед ней на одно колено.

– Нет! – снова крикнула девочка.

Гоша сокрушенно опустил голову и замолчал. Лиза, глотая слезы, погладила его по волосам, вытащила одуванчик и зажала его в кулачке.

– Прощай! – прошептала она и, взяв протянутую руку незнакомца, начала подниматься вместе с ним по ступеням церкви.

Огромные двери начали медленно и бесшумно раскрываться перед ними. Между створок вырвались ослепительные лучи света, как будто черный мрамор стен удерживал в себе осколок солнца…

– Лиза!

Девочка вздрогнула и с удивлением обернулась. Яростный приступ кашля заставил Гошу согнуться пополам.

– Ли-за-а! – прохрипел он, и изо рта у него брызнула кровь.

– Гоша! – крикнула девочка и, вырвав свою руку у незнакомца, кинулась вниз по ступеням.

Чуть не опрокинув Зайку, девочка с разбегу упала в распахнутые Гошины объятия и обхватила его за шею крепко-крепко. Так крепко, как будто от этого зависело все на свете. Как будто без него ее унесло бы безжалостным ураганом.

– Глупец! – раздался рядом голос, полный холодной ярости. – Ты не можешь…

– Могу! – с неменьшей яростью отозвался Гоша. – Теперь могу, сам знаешь!

Он мягко отстранился от Лизы, настойчивым движением отодвинул ее от себя.

– Тебе придется заплатить! – прорычал незнакомец.

– Знаю!

– Ты готов? Готов заплатить?

– Да!

Поток воздуха от рассекшего ночной мрак лезвия взметнул Лизины локоны, заставил Зайку покачнуться и схватить девочку за руку. Послышался влажный треск и хриплое рычание, быстро перешедшее в почти беззвучный стон. Всего один молниеносный взмах косы, почти не видимый глазу, – и уже все опять замерло. Только Гоша, низко свесив голову, старался сдержать новый стон да с широкого лезвия косы капала свежая кровь.

Незнакомец молча развернулся и, не оглядываясь, пошел назад к церкви.

Гоша поднялся на ноги. Его левая рука была лишена кожи, из окровавленных мышц на кончиках пальцев выступали белые кости.

– Тебе… больно? – задыхаясь от ужаса, спросила Лиза.

По тому, как он вздрагивал, пытаясь улыбнуться, ответ был очевиден, но Гоша все же отозвался:

– Да сам не знаю. Странно как-то… Вроде как холодно.

Зайка, прижавшись к девочке, мелко-мелко дрожал.

– Пойдем, – сказал парень, – пойдем. Если поспешим, успеем на автобус.

– Автобус? – эхом отозвалась Лиза – не из любопытства, а скорее машинально. Она уже не хотела о чем-либо спрашивать, она просто не хотела больше ничего знать. Она смертельно устала.

Гоша повел ее назад через кукурузное поле. Твари, следившие за ними из мрака, не видя больше блестящей косы, стали подбираться ближе. Но так и не посмели напасть, учуяв горький, ядовитый запах крови, крупными красными каплями увлажняющей дорожную пыль.

Мощные фары осветили три фигуры на обочине шоссе. Лиза и Зайка зажмурились, а Гоша поднял правую руку, заставляя автобус остановиться. Двери с шипением открылись, и девочка с опаской заглянула в салон.

– Вам известно, нечестивцы, что проехать вы сможете только один раз, и только в одну сторону? – расплылся в жутком оскале клоун и оглушительно посигналил.

То, как Лиза с Зайкой подскочили от неожиданности, невероятно его развеселило, и он, разразившись мерзким мяукающим хохотом, еще раз нажал на клаксон.

– Хватит! – гаркнул на него Гоша, помогая Лизе подняться на подножку.

Клоун, хрюкнув, оборвал смех и засуетился:

– Садимся, граждане, не задерживаем! Дамы – вперед! Солдаты, школьники, подопытные – бесплатно!

Лиза уселась рядом с Гошей и взяла на колени Зайку. Дрянной клоун, посигналив-таки еще раз, нажал на газ.

Девочка огляделась. В темном салоне они были не одни. Трясущиеся на кочках полуистлевшие фигуры были невозмутимы и выражали крайнюю степень равнодушия. Казалось, они путешествуют в этом автобусе уже не одно десятилетие, никак не могут сойти – давно забыли, куда и зачем отправились…

Наконец автобус резко затормозил возле большого белого здания, окруженного высоким кованым забором. Лиза поспешила к выходу, однако двери открылись только после того, как Гоша отвесил внушительный подзатыльник заметно поскучневшему клоуну.

Лиза испытывала новое странное чувство, пока Гоша вел ее за руку через больничный парк. Сожаление? Благодарность? Любовь?

– Гоша, мы еще увидимся когда-нибудь? – спросила девочка, когда они остановились перед массивной, обитой железом дверью.

Парень тепло улыбнулся и кивнул.

– Я буду ждать, – сказал он, – буду ждать тебя в самом начале пути. Только не скоро. Очень не скоро.

Лиза потянула на себя дверную ручку.

– И знаешь, – добавил Гоша на прощание, – я думаю, что Зайка все-таки мальчик.

Ушастый обернулся к нему и благодарно сощурил глазки.

***

– Ой, часы посещений уже скоро. Она всегда раньше времени приходит!

– Ага, как будто ее здесь ждут!

– Да еще книжку опять новую принесет, ту ведь дочитала уже…

– Ага. Как будто ее здесь кто-нибудь слушает!

Одна из медсестер, та, что помоложе, заканчивала устанавливать капельницу. Другая протирала пыль с подоконника и меняла воду в стеклянной вазе с разноцветными розами. Солнечные лучи бесцеремонно пробивались сквозь жалюзи и ложились на пол палаты ровными ярко-желтыми полосами.

– А вообще, жаль ее, конечно, – дочка-то уже полгода в себя не приходит.

– Ну да, вообще-то… Только вот книжки эти вслух… как-то… Надежды ведь нет никакой… Ой! Здрассте!

В палату вошла женщина и приветливо улыбнулась медсестрам грустными глазами.

– Я рано? – как бы извиняясь, спросила она.

– Да чего уж! – великодушно махнула рукой сестра помоложе, и обе вышли.

Женщина с тихой улыбкой присела рядом с койкой, на которой лежала худенькая бледная девочка. Ее глаза были плотно закрыты, пшеничные волосы разметались по подушке, пижама в клеточку была расстегнута и приоткрывала заострившиеся ключицы. Одной рукой девочка приобнимала старого плюшевого зайца, наполовину скрытого под одеялом.

– Лиза, я принесла «Русалочку» Андерсена, – поглаживая девочку по руке, сказала женщина, – Знаю, я ее тебе уже читала…

И тут женщина осеклась на полуслове и уронила на пол большую книжку с красивыми картинками.

– Мама? – Девочка смотрела на нее удивленными голубыми глазами.

Женщина пыталась сделать вдох и не могла. Слезы полились из ее глаз, не дожидаясь, когда она сможет дышать, чтобы заплакать по-настоящему.

– Мама! – радостно прошептала девочка и улыбнулась.

 

Олег Кожин

Памятка юного бродяжки

1

Юный бродяжка никогда не выходит из дома налегке. Даже если за окном жарит солнце, а на календаре середина июля, юный бродяжка берет с собой теплые вещи, непромокаемую обувь и запасные сухие носки. Потому что для покинувшего дом – непогода всегда внезапна, и без теплых вещей юный бродяжка так же уязвим, как последний «енот», потерявший свои рукавички…

***

К вечеру Галка совершенно отчаялась. До сегодняшнего дня, и даже до конкретного момента, наступившего примерно в четверть шестого, она и помыслить не могла, насколько далеки ее представления от истинного значения этого слова. Плащ, не предназначенный для такой погоды, совершенно не спасал от пронизывающего ветра, который хоть и пах весной, но все еще оставался по-зимнему лютым. Ноги, по щиколотку утопающие в рыхлом снегу, промокли насквозь. Щеки потеряли всяческую чувствительность. Виски ломило от холода. А спешащие с работы домой люди по-прежнему пробегали мимо, не задерживаясь ни на секунду. Точно не замечая ее протянутой руки. Так что, да, Галка была в совершеннейшем отчаянии. Настолько, что впору сесть в подтаявшую снежную кашу и разрыдаться от бессилья.

Возможно, именно так она бы и поступила. В конце концов, когда исчерпаны иные варианты, жалость к себе приносит хотя бы видимость облегчения. К счастью, от полной потери самоуважения Галку спас голос. Незнакомый, тонкий, явно девчачий, он раздался откуда-то из-за спины:

– Так ты до завтра даже на коробок спичек не натаскаешь.

На скамейке, еще минуту назад занятой лишь холмиками спрессованного снега, стояла девочка лет тринадцати. Остренькая лисья мордочка утыкана пирсингом, как булавочная подушка. Промозглый мартовский ветер треплет рваные пряди волос, обнажая высоко выбритые черные виски. Крашеная. Не бывает на свете волос настолько огненно-рыжих, что о них хочется погреть озябшие руки. Галка спрятала онемевшие ладони в карманы, а вместе с ними постаралась спрятать и зависть к экипировке незнакомой девчонки. Молния «косухи» застегнута под горло, воротник высоко поднят. Толстая черная кожа надежно защищает и от ветра, и от мокрого снега. И где только эта пигалица отыскала куртку своего размера? На тощую шею намотан зелено-бело-оранжевый шерстяной шарф, напоминающий какой-то флаг. На ногах теплые гетры в той же цветовой гамме, надежно заправленные в здоровенные, чуть ли не до колен, ботинки со шнуровкой. Сама Галка выскочила на улицу, набросив на плечи тонкий плащик, сезон для которого наступит, в лучшем случае, через месяц. Ни шапки, ни шарфа, ни даже перчаток. Перед тем как покинуть дом, Галка была так занята, забивая просторную холщовую сумку «самым необходимым», что попросту забыла их взять. Среди нужных вещей оказался маникюрный набор, отцовская зажигалка, мамин ободок, пачка сухариков со вкусом сыра, два яблока и пяток книжек по психологии. Сейчас Галка с радостью обменяла бы все это на пару шерстяных носков и кружку горячего какао.

Малолетняя неформалка грызла фисташки, разламывая их аккуратными черными ноготками. Скорлупки усеивали снег, точно высушенные панцири неведомых жуков. Отправляя орешки в рот, рыжеволосая нагло пялилась на продрогшую Галку, а та неуютно ежилась под ее взглядом, неожиданно цепким, циничным и наметанным. Так опытная домохозяйка смотрит на рыбу, прикидывая, какая часть пойдет на котлеты, а какая на уху.

– Я с вас просто фигею, – девчонка с хрустом разгрызла фисташку. – Люди годами нормально аскать учатся, а вы… пять минут на улице, а все туда же! Дайте-подайте!

– Я не… – начала было Галка, но осеклась. Чтобы произнести это слово, потребовалось приложить некоторые усилия. – Я не… не побираюсь! – с вызовом закончила она.

– Врешь. Врешь. Врешь, – с каждым словом девчонка щелчком посылала в Галку нераскрытые фисташки. – Глупо. Зачем врешь, если не умеешь?

– Ты обо мне ничего не знаешь! – с вызовом буркнула Галка. И тут же устыдилась своих слов, настолько беспомощно, по-детски они прозвучали. Да с какой вообще стати она тут распинается перед этой припанкованной малолеткой?! Стоит тут, от горшка два вершка, взрослую из себя корчит! А сама, по виду, года на четыре младше Галки! Она ничего о ней не…

– Я про тебя все знаю. Поверь. Ты – Галя Евсеева. Учишься в гимназии, выпускной класс. Собираешься поступать на психфак. Любишь, когда тебя называют Галкой. Ты даже вместо росписи галочку ставила, пока взрослые не объяснили тебе, что «так нельзя». Ты часто летаешь во сне, а еще… – наглая девчонка с задумчивым видом сгрызла последний орешек фисташку, – а еще ты только что ушла из дома. Без оглядки и, если я не ошибаюсь, без денег. Достаточно?

Вопрос был явно риторическим, поэтому Галка поспешно захлопнула отвалившуюся челюсть. Рыжая деловито отряхнула руки и легко спрыгнула со скамьи.

– Пошли, проведу, – бросила она через плечо, и, не оборачиваясь, двинулась к выходу из парка. – И да, меня зовут Лиля. Спасибо, что спросила. Можешь не запоминать.

Понадобилось несколько секунд, чтобы зудящее любопытство побороло-таки стыд и злость на маленькую нахалку. Евсеева стремглав кинулась догонять удаляющуюся странную девчонку. Ходила пигалица быстро. Догнав ее у самого выхода из парка, Галка пристроилась сбоку, стараясь идти в ногу. В учебниках по психологии она читала, что, синхронизировав движения, можно расположить человека к себе. Это тоже было унизительно и стыдно – подстраиваться под эту наглую… Но все же не настолько, как стоять с протянутой рукой под равнодушными взглядами прохожих.

– Ку… – Мерзкий ветер дунул Галке прямо в рот, затолкав обратно слова, вместе с деловым тоном. Уже через секунду Галка откашлялась, но эффект оказался безнадежно испорчен: все заранее подобранные интонации звучали фальшиво и глупо. – Куда мы направляемся?

Впрочем, Евсеева не была до конца уверена, что ее психологические крючочки подействуют на новую знакомую. Девочка танком перла навстречу лихорадочному ветру. Черные ботинки месили кашеобразный снег, точно гусеницы.

– Искать твое место в этом мире.

Фраза, сулящая новые открытия и головокружительные приключения, в исполнении Лили звучала избитым зазубренным рефреном. Так разговаривают вышколенные консультанты крупных компаний, вынужденные проталкивать набившую оскомину слова сквозь широкую, радушную и насквозь фальшивую улыбку. И еще роботы сотовых операторов. «Здравствуйте, вас приветствует компания „бла-бла-фон“, если вы хотите „найти свое место в этом мире“, нажмите „один“».

– Что искать? Кто ты? Куда ты меня ведешь? Как ты все обо мне…

С неожиданной властностью Лиля вскинула ладонь, разрубая поток вопросов. Вжикнул молнией карман «косухи», и черные ноготки протянули Галке сложенный вчетверо, изрядно помятый и запачканный лист бумаги.

– Это что? – настороженно принимая лист, поинтересовалась Евсеева.

– Памятка юного бродяжки, – не сбавляя шаг, ответила провожатая. – Я уже семь лет в деле. Поверь, отвечать на ваши вопросы только в первый раз весело, а по…

– Ваши? – перебила Галка. – Ты сказала «ваши»?!

– Да, я сказала «ваши», – резко остановившись, Лиля устало прикрыла глаза и тяжело вздохнула. – Не строй иллюзий о собственной уникальности. Вы каждый март косяками валите! Просто прочти, и все вопросы сами отпадут. Не боись, там немного… хотя такую начитанную барышню объемами не напугаешь, да?!

Пожалуй, впервые в жизни Галке нестерпимо захотелось ударить человека. Только нахальная уверенность спасала Лилю от хлесткой пощечины. Галка проглотила злость и раздражение. Вкус у них оказался островатым, но терпимым. Принимая условия игры, Евсеева кивнула. Однако, разворачивая листок, все же не удержалась и нарушила молчание:

– А почему именно в марте?

– Весна, – Лиля неопределенно пожала плечами. – У психов обострение.

2

Юный бродяжка никогда не упускает возможности заговорить с незнакомцем. Особенно если незнакомец выглядит странно, безумно или даже потенциально опасно. Тем лучше. Потому что покинувший дом никогда не знает, кем окажется его проводник и на каком пути им суждено встретиться…

***

Они появляются, едва утихнут студеные февральские ветра. Вместе с началом весны они приходят, как проталины на асфальте, как обрывающиеся с крыш сосульки, как солнце, яростно пожирающее сугробы. Заполоняют улицы и переулки, бродят, потерянные, попрошайничают, крадут, убегают, прячутся, ищут. Дорогу к… нет, не к дому. Дом у них уже был, и им там не понравилось. Это вовсе не означает, что дома их обижали! Просто однажды, выглянув в форточку и вдохнув поднимающийся от земли запах талого снега, каждый из них внезапно понял, что должен быть совершенно в другом месте и заниматься совершенно другими делами: покорять неприступные горы, искать забытые клады, дрейфовать на льдинах. Да мало ли? Именно за этим уходят они, второпях, налегке, боясь тратить время на сборы, – а вдруг выветрится, ускользнет странный, звенящий зов?

Им неуютно в бетонной рубахе Города, тяжелой и грубой. Их уход такое же естественное явление, как массовое самоубийство леммингов. Около пятидесяти тысяч детей пропадает каждый год. Пятую часть потеряшек так никогда и не находят. И если отбросить убитых и закопанных в лесах, утонувших в болотах, украденных цыганами, сожранных тварями, чьи глаза никогда не видели дневного света, останется одна пятая от одной пятой. Это и будут они – потенциальные читатели Лилиной «Памятки юного бродяжки».

В исполнении Лили все выглядело далеко не так поэтично и красиво, но Галка, окрыленная осознанием собственной значимости, еле сдерживалась, чтобы не побежать вприпрыжку. Следуя за проводницей, она больше не замечала промокших ног, не чувствовала бьющей в затылок мелкой ледяной шрапнели. За плечами ее вырос незримый белый парус невообразимых размеров. Вырос и развернулся, наполняясь попутным ветром.

Галочка Евсеева всегда знала о своей уникальности. Всегда! Чувствовала ее, как чувствуется включенный телевизор, даже когда он без звука работает в другой комнате. Верила, что такой необычной девочке не место среди заурядных людей. Она слишком хороша для обычной школы и хрущевской двушки! И пусть сварливая Лиля несколько раз делала акцент на том, что Галка у нее далеко не первая «бродяжка», что с того? Ведь пятая часть от пятой части! А то и того меньше! Не серая масса – индивид!

– …инвалид, – в рифму ее мыслям буркнула Лиля.

– Что, прости? – Осознав, что думала вслух, Галка залилась краской.

– Я говорю, инвалид ты, а не индивид, – хмыкнула Лиля. – И все вы такие… недоделанные. Башка вроде на месте, а пользы от нее – только шапку носить! Да и ту…

Окинув критическим взглядом непокрытую голову Евсеевой, панкушка вновь неодобрительно хмыкнула.

– …уходите в самое неподходящее время, так еще и одеваетесь как на бал! Ни перчаток, ни обуви нормальной! Про сменное белье вообще молчу… как можно уйти из дому куда глаза глядят, и не взять с собой ни денег, ни еды? Ка-а-ак!?

– Еду я взяла, – в робкой попытке реабилитироваться, Галка вынула из сумки одно яблоко. – Вот.

– Ого! – Лиля выпучила глаза в притворном удивлении. – Ну угощай тогда!

Неестественно красное яблоко легло в требовательно протянутую ладонь. Лиля с хрустом отгрызла кусок, скривилась и, не дожевав, сплюнула под ноги. Практически целое яблоко на ходу зашвырнула в первую подвернувшуюся урну.

– Все. Нету у тебя еды. Дальше что? Молчишь? Тогда давай я тебе расскажу. Ты ведь неспроста там подаяние выпрашивала. Билет на межгород нужен, правильно? Пра-а-авильно. А денег нет! А ведь билет – это еще полбеды. Ты удивишься, но даже дивные феи вроде тебя иногда хотят есть. И писать хотят. Ты сможешь пописать в подворотне? Я тебе больше скажу, руки у феи мерзнут точно так же, как у последнего «енота», потерявшего свои рукавички. Да в общем-то с твоими навыками выживания только в «еноты» прямая дорожка, баки потрошить…

– «Еноты» – это кто? – рискнула спросить Галка.

– Ну, знаешь – «еноты», – Лиля неопределенно покрутила рукой в воздухе. – Такие маленькие жулики. Поют песни про улыбку, жрут осоку и – в муль-тиках, конечно, не показывают, но, вообще, это их основное занятие – роются в помойках. Бомжи, короче. Великий Случай, ты даже этого не знаешь!

– Вроде этой? – шепнула Галка, незаметно ткнув пальцем в сторону мусорных баков, застывших в бетонной оградке недалеко от дороги.

Нависнув над грязными металлическими коробками сломанным фонарным столбом, спиной к девочкам стояла высокая фигура, замотанная то ли в черное вязаное одеяло, то ли невероятных размеров шаль. Ни рук, ни ног видно не было, отчего складывалось ощущение, что над «мусоркой» склонилась гигантская скрюченная гусеница. Лишь лопатки и плечи, активно шевелящиеся под тканью, выдавали, что какие-то конечности у нее все-таки имелись. Невидимые руки обшаривали баки, расшвыривая в стороны мусор. Ветер тут же подхватывал обрывки газет, дырявые полиэтиленовые пакеты и пластиковые бутылки, играючи утаскивая их за собой.

Лиля до боли сжала Галкин локоть. С неожиданной силой поволокла ее через дорогу, не обращая внимания на нервные гудки проносящихся мимо автомобилей. По исколотому пирсингом остренькому личику расползлась холодная бледность. Поддавшись ее настойчивости, Евсеева позволила перевести себя на другую сторону. Уже там она с интересом обернулась, пытаясь понять, что же так напугало ее проводницу.

Вопросы отпали сразу, стоило ей увидеть черные глазами «помоечницы». Начисто лишенные радужки, будто выточенные из обсидиана, они были посажены так широко, что казалось – еще немного, и сползут на виски. Абсолютно нечеловеческие глаза. Длинный, мясистый, невероятных размеров нос дернулся, принюхиваясь, и…

…Галку вырвало на асфальт. Проходящая мимо толстая тетка с набитым продуктами пакетом неодобрительно покачала головой. Видимо, решила, что девочка пьяна. Галка и чувствовала себя пьяной, шатаясь из стороны в сторону, с трудом преодолевая головокружение.

– Быстрее, быстрее, – поторапливала ее Лиля. – Прекрати блевать и шевели поршнями!

– Это, это… – преодолевая вновь подползающую к горлу рвоту, выдавила Галка, – у нее во рту… это…

– Не знаю. Неважно, – Лиля говорила рассеянно, односложно, что-то лихорадочно обдумывая. – Ходу, Галка, ходу!

– Кто это?! – Вспомнив дергающийся нос, Галка всхлипнула. – Что за… за… хрень?!

– Мора, – перехватив девушку за ладонь, Лиля увлекла ее в неприметный дворик, образованный двумя сталинскими пятиэтажками. – Это ж надо было так лохануться… Теперь каждая мора в Городе о тебе узнает…

– Каждая!? – взвизгнула Галка. – Она еще и не одна?!

– Стой, – перебила ее Лиля, резко останавливаясь.

Галка затравленно огляделась. Заброшенная детская площадка, забитая машинами парковка, газовая колонка на отшибе, небольшой пустырь, на котором, судя по характерным признакам, выгуливают собак. Прямо перед девочками, вплотную прижавшись к бетонному забору, опоясавшему какое-то административное здание, высился громадный тополь, узловатый и наполовину высохший.

– Дай-ка, – Лиля бесцеремонно сорвала с Галки сумку. Раскрутив холщовый мешочек над головой, лихо запустила его в голые кусты, захватившие половину пустыря.

– Вот так, – отряхивая ладони, пробормотала она. – Пусть поползают, поищут. Пошли.

– Куда? – слабо спросила Галка.

– Подальше отсюда, – отрезала Лиля, протискиваясь между деревом и забором.

Юркая фигурка Лили исчезла за изгибом ствола и… Обойдя дерево, Галка непонимающе оглядела выход из зазора. Там никого не было.

– Лиля? – робко позвала она. – Лиля?!

Не совсем понимая что она делает, подстегиваемая страхом перед кошмарной морой, Галка обогнула дерево и с разбегу ввинтилась в узкий ход, в конце которого маячил нездешний свет ласкового солнца.

***

Завернутая в черный саван фигура меланхолично дожевала толстую крысу. Словно макаронину, втянула голый чешуйчатый хвост между мелкими острыми зубками. Широченные ноздри зашевелились, избавляясь от острой крысиной вони. Нос, похожий на утиный клюв, затрепетал, силясь найти то, что так смутило его обладательницу несколько мгновений назад. Уловить странно будоражащий аромат. И когда ему, наконец, удалось вычленить этот запах среди сотен других, наполняющих весенний Город, в потухших глазах моры вспыхнуло пламя охотничьего азарта. Запрокинув уродливую голову, она распахнула безгубый рот и неслышно завыла в пасмурное небо. Отражаясь от низких туч, зов ее полетел по переулкам и дворам, пробуждая беззвучные всхлипы и рыдания.

Оставляя за собой индевеющий след и замерзшие лужи, черная фигура настороженно поплыла по исчезающему запаху. Мора вышла на охоту.

3

Более всех других тварей юный бродяжка опасается мору. Есть существа более злобные, лютые и коварные. Есть сладкоголосые призраки и отчаянные сборщики удачи. Есть неупокоенные мертвецы и твари, чьи глаза никогда не видели солнца. Но во всех обитаемых мирах нет преследователя более целеустремленного, когда дело касается души юного бродяжки. Потому что покинувший дом лишается и защиты, что дают ему родные стены, а без защиты юный бродяжка – законная добыча моры…

***

Галка боялась открыть глаза. Непривычно яркое солнце выжгло на сетчатке фиолетовые круги, и теперь они плавали под сомкнутыми веками. В ноздри полез густой смолянистый аромат свежей хвои. Подушечки пальцев утопали в опавших иголках и маленьких шишках. Здесь, где бы это «здесь» не находилось, было ощутимо теплее.

– Ты, конечно, можешь до вечера стоять в позе взявшего след спаниеля, – раздался над ухом насмешливый Лилин голос, – но я предлагаю зайти в дом.

Пошатываясь, Галка встала на ноги. Хмурый весенний город исчез. Перед ними лежала небольшая поляна, окруженная густым хвойным лесом. Галка обернулась через плечо. Так и есть – тополь превратился в невероятных размеров ель.

– Где мы? – Галка захлопала глазами, пытаясь сморгнуть наваждение.

– В лесу, – пожала плечами Лиля. – Яга любит, чтобы чаща потемнее да елки погуще. Чтобы у всех новеньких сразу коленки тряслись. Позерка старая… Ладно, пошли, нехорошо заставлять пожилую женщину ждать…

Робко семеня следом за проводницей, Галка неуверенно поглядывала на невысокий плетень, украшенный битыми глиняными горшками и… черепами. Рогатыми – коровьими, и зубастыми, вероятно волчьими. Она старательно делала вид, будто не замечает избу с разлапистыми лосиными рогами вместо конька, что возвышалась на толстом, рассеченном ромбиками естественного узора столбе, подозрительно напоминающем… Черт! В таком месте не поверить в реальность сказочной Яги просто невозможно!

– Привет, Крис! – громко крикнула Лиля. – Помнишь меня?

Невысокая светловолосая девушка пронеслась мимо них, что-то бормоча под нос. Галка разобрала лишь «еловый корень с южной стороны» и «муравьиный сок».

– Видала?! – гордо кивнула ей вслед Лиля. – Я ее сюда пару лет назад привела. Ей тогда сколько тебе сейчас было. И тоже – ни украсть, ни покараулить. А теперь – без пяти минут ведьма!

Галка проводила недоверчивым взглядом удаляющуюся спину. Крис было никак не меньше двадцати пяти лет. При самом щадящем подсчете.

– У Яги время немного с прибабахом, – точно услыхав ее мысли, продолжила Лиля. – Бывало, приведешь к ней человека, а на следующий год – бац! – он, оказывается, уже выучился и дальше пошел или вообще от старости помер…

Лицо ее стало серьезным и сосредоточенным.

– Плохо, что Кристинка еще здесь. Яга двух учениц за раз не берет, – Лиля сомкнула пальцы на перекладине лестницы. – Ладно, зайдем уж, раз пришли…

Лиля по-обезьяньи ловко вскарабкалась в избу. Евсеева, пыхтя, забралась следом. Взрывшие землю когти гигантской куриной ноги не внушали ей доверия. Галка была готова к тому, что изнутри избушка окажется необъяснимо больше, к черепам «добрых молодцев», горкой сложенных у выхода, к бурлящему колдовским варевом котлу. Едкое чувство разочарования поднялось со дна желудка, когда ничего подобного в жилище Яги не оказалось.

Одинокую комнату, больше похожую на медицинский кабинет, так и тянуло обозвать студией. Единственным элементом, напоминающим, что дом все же стоит посреди непроходимого леса, оказалась русская печь, выбеленная так, что слепило глаза. Возле окна примостился широкий стол, погребенный под пробирками, ретортами и змеевиками. За столом оказалась не горбатая карга с бородавкой на носу – высокая женщина в белом медицинском халате. В возрасте, но очень хорошо сохранившаяся.

– Привет, старая, – развязно поздоровалась Лиля.

– Ох, Лиля, Лиля… С тобой я начинаю жалеть, что исключила человечину из рациона.

Сделав пометку в журнал, женщина оторвалась от наблюдений и повернулась к гостьям. Заметив, как побледнела Евсеева, Яга подмигнула ей:

– Не обращай внимания, это шутка такая…

Впрочем, от Галки не укрылось двойное дно этой «шутки». Пойди пойми, то ли Яга действительно пошутила про человечину, то ли… то ли ничего она не исключала. Пожевывая нижнюю губу, ведьма смерила Галку взглядом. Глаза Яги оказались глубокими, яркими, точно контактные линзы, и такими… по-доброму волшебными. Сказочные глаза. Глядя в них, хотелось верить, что все будет хорошо или, в самом худшем случае, нормально. Все бродяги найдут свое пристанище, все потеряшки вернутся до…

– Нет, не возьму, – сказала Яга. – Добро б способности были какие выдающиеся, а так… у меня Криська еще недоучена.

– Я и не рассчитывала, – буркнула Лиля. – Думала, присоветуешь, кому ее сплавить?

– А чего тут советовать? Это ведь не только ее путешествие, Лиля. Пора уж, тебе не кажется? – туманно вопросила Яга. – Сколько можно жить на две жизни?

– Ну спасибо, блин, за помощь, старая, – внезапно окрысилась Лиля. – Пойдем-ка мы, пожалуй.

Галка позволила увлечь себя к выходу, хотя уходить не хотелось до чертиков. Хотелось остаться с Ягой и до самой зари выспрашивать про чудеса и тайны, распивая ароматный чай. У Яги наверняка очень вкусный чай!

Ведьма поднялась со стула и неловко поковыляла провожать незваных гостей. Правая нога ее при этом не гнулась и стучала по полу так, что никаких сомнений в ее природе не оставалось.

– Достала уже со своим двоежизнием! – зло фыркала Лиля, спрыгивая на землю, рядом с Галкой. – Ты, старая, хоть обратно нас подкинь, раз толку от тебя никакого.

– Это можно, – благосклонно кивнула Яга. – Избушка-избушка! Повернись к лесу передом, к нашим дорогим гостям… кхмм… задом!

Заметив, что Галка не сводит с нее доверчивых восторженных глаз, ведьма наклонилась вперед.

– Что-то хотела спросить, дитя? Ну так не тяни. Время еще есть.

– А что вы здесь делаете? – выпалила снедаемая любопытством Галка. – Ну, со всей этой химией?

– Кристина думает, что лекарство от рака. А Лиля, что героин, – Яга хитро прищурилась. – Тебе что больше нравится?

Галка смешалась и покраснела. Пока она лихорадочно соображала, как лучше ответить, избушка внезапно подпрыгнула, лихо крутанулась на сто восемьдесят градусов и… Галка даже не успела испугаться, как вокруг них выросли серые городские стены, а в едва просохших сапожках вновь стало холодно и мокро.

4

Юный бродяжка ничему не удивляется. Он сталкивается с невероятными явлениями и фантастическими событиями, но встречает их с холодной, расчетливой решимостью. Потому что покинувший дом понимает: во всех обитаемых мирах нет ничего невероятнее и фантастичнее человека, добровольно покинувшего родной дом.

***

– Доброго-предоброго дня, Лилечка! Тебе и твоей прелестной спутнице!

Он появился из ниоткуда. Только что рядом сновали раздраженные, усталые люди, отряхивались от липкого снега, шмыгали носами, шумные и нервные. А уже в следующую секунду вокруг ни души, и даже ветер утих. На опустевшем тротуаре, перегородив девочкам дорогу, стоял долговязый хиппи с длинными по-русалочьи рыжими волосами, шторками спадающими на узкие плечи. Вытертые джинсы заправлены в тяжелые ботинки, куртка-ветровка распахнута настежь. Под ней – грубой вязки зеленый свитер со странным узором: то ли замком, то ли католической церквушкой, над которой латиницей вышито «HAMELN 1284».

Пропустив приветствие мимо ушей, Лиля ответила довольно грубо:

– Мы спешим, Дудочник. Освободи проезд.

Хиппи проигнорировал дерзкий тон девчонки, бывшей лет на двадцать моложе и килограммов на сорок легче. Продолжил как ни в чем не бывало:

– Давно тебя не видел, – Дудочник говорил с едва заметным акцентом, похожим на прибалтийский. – Я смотрю, сезон уже начался?

Он деликатно поклонился Галке. Та не удержалась, ответила шутливым книксеном. Лишь лицо Лили, омраченное нескрываемым недовольством, портило атмосферу всеобщей вежливости.

– Губу закатай, – вместо ответа огрызнулась Лиля. – Эта не из твоих.

– А вот сейчас мы и узнаем…

Галка с интересом следила за их перепалкой, не понимая правил игры, но чувствуя, что уже стала ее частью. Или же была ею с самого начала. С ловкостью фокусника хиппи извлек из воздуха продолговатый футляр. Щелкнула плотная крышка, и в длинных пальцах застыла тонкая, побелевшая от времени дудка. Узкие губы обхватили мундштук, и по полой трубке потек воздух, превращающийся по пути в нереальные, чародейские звуки. Дудочник заиграл.

Галка никогда не думала, что играть можно так. Она словно присутствовала при акте творения. Не простого «придумывания», а самого настоящего созидания, оставляющего после себя извилистый след на широкой ладони Вселенной. Странным образом вместе с волшебной музыкой из флейты вырывались слова незнакомой песни, грустной, но при этом яростной и непримиримой. А еще немного страшной:

Он знал о детях все, этот долговязый хиппи, бродячий уличный музыкант в свитере с растянутым горлом. И он знал все о ней, Галке Евсеевой. Все ее маленькие секреты, интимные тайны и глупые мечты. Лукавые зеленые глаза-рентгены просвечивали Галкину душу насквозь, наполняя ее тягучим, малинового цвета стыдом. Ей хотелось оказаться в этом чудном домике у него на груди, стать поближе к его огромному, гулко стучащему сердцу, и в то же время она до смерти боялась этого. Но томительная музыка тянула за собой, точно впившиеся под кожу рыболовные крючки. А двери то-ли-замка-то-ли-церк-ви распахивались, выпуская на зеленую шерстяную поляну свитера подозрительно молчаливую ребятню, и хмурые сутулые взрослые следили за своими чадами сквозь витые узоры кованых решеток, украшающих арочные окна, и плясал, отбивая языческий такт раздвоенными копытами, рогатый флейтист с кошачьими зелеными глазами…

Слова песни растворялись в вечернем воздухе, звеня комариным облаком. Галка удивленно утерла рукавом набежавшую в уголок рта слюну. Дудочник уже давно не играл. Деловито убирая удивительную поющую флейту в футляр, он разочарованно мотнул патлатой головой:

– Да, Лиль, твоя правда – не моя она… Слишком сильно сопротивляется. Что-то их с каждым годом все меньше и меньше. – Дудочник печально вздохнул. – А жаль, эта симпатичная…

Нечто в его голосе или во взгляде, которым он мазнул по ее открытым коленкам, осело в Галкином животе куском льда – тяжелым и угловато-острым. Дудочник вынул из заднего кармана джинсов зеленый берет. Неприятный ощупывающий взгляд гулял по Галкиному телу, пока музыкант небрежно разглаживал мятый фетр у себя на макушке. Сунув футляр под мышку, Дудочник элегантно отсалютовал двумя пальцами от виска:

– Auf Wiedersehen, meine Frаulein!

Девочки молча провожали нескладную фигуру глазами, пока та не пропала за очередным изломом уличной архитектуры. Как только зеленый берет исчез, Лиля подхватила Галку под локоть и настойчиво потащила по улице. Вновь поднялся улегшийся было ветер.

– Хорош, чертяка, – неожиданно по-взрослому отметила Лиля. – Чертовски хорош, черт возьми! Будь у меня мозгов чуть поменьше, сама бы за ним ушла…

Совершенно внезапно Галка задумалась: а куда и зачем уводит детей безработный взрослый мужик с неприятным взглядом?

– А что происходит с теми, кто не сопротивляется?

– Какая теперь разница? Ты же не пошла.

– Это ведь он, да? Крысолов из Гамельна? – не отставала Галка. – А что он здесь-то делает?

– То же, что и я, – помогает вам уходить отсюда. Двадцать первый век на дворе. Самолеты, пароходы, интернеты. Что ему, до конца дней своих в этом зачуханном Гамельне сидеть?

Лиля отвечала рассеянно, невпопад. Взгляд подозрительно впивался в темноту появившегося на пути арочного перехода, в котором смутно угадывалось какое-то движение.

– Давай-ка обойдем…

– Ты не ответила.

Евсеева сама не ожидала от себя такой настойчивости, но сейчас она твердо намеревалась получить внятный ответ. Добродушный, мудрый и все понимающий взгляд Яги соткал вокруг Галкиных приключений атмосферу доброй сказки. А скрытая злоба красивых зеленых глаз Крысолова разъедала ее, как кислота.

– Слушай, отстань, а?! – огрызнулась Лиля. – Уводит и уводит, мне-то что? Мое дело – помочь вам отыскать то, чего хотите вы сами. А дальше вертитесь, как умеете. Вас на Лилю – вагон и маленькая тележка, а Лиля на всех – одна!

От неожиданности Галка остановилась посреди улицы. Пробежав по инерции несколько шагов, остановилась и Лиля. Круто развернулась, раздраженно уставившись на внезапную помеху из-под рваной челки.

– И тебе даже не интересно?

Галке неприятно было это признавать, но… да, равнодушие проводницы сильно ее задело. А та, неожиданно озлившись, вдруг закричала так, что сидящие на мостовой вороны, вяло дерущиеся из-за оброненного кем-то рогалика с маком, проворно взмыли в воздух, подальше от шумных двуногих.

– Топит он вас! Ну?! Что непонятного?! Топит, как котят!

– За… за… чем…? – заикаясь, тихо спросила Галка, враз потерявшая не только веру в добрую сказку, но и весь апломб.

– За городом, – буркнула Лиля. – Откуда я знаю? Может, этот больной сукин сын просто любит топить маленьких детей…

– И ты бы отдала меня? – Потрясенная Галка почувствовала, как по спине, перепрыгивая с позвонка на позвонок, побежали мурашки, не имеющие ничего общего с холодом. – Вот так запросто отдала, зная, что он… что меня…

– Эй-эй, не надо делать из меня монстра! – Лиля отгородилась раскрытыми ладонями. – Я просто помогаю вам уходить из Города, только и всего!

– Но ведь он бы меня убил! Ты сама так сказала!

– Послушай, никто не обещал, что в конце путешествия тебя ждет земля обетованная. Некоторым Божьим детям суждено к Богу и вернуться. Они не доходят до конца дороги. Некоторые путешествия заканчиваются смертью, и, возможно, именно в этом и состоял смысл и цель этого путешествия, понимаешь? Ваши миры и ваши проводники уникальны. И Дудочник еще не самый плохой, уж поверь мне. Ты еще Некрополита не видела…

Она помолчала и философски добавила:

– К тому же, может быть, он не стал бы тебя убивать. Оставил бы для забавы. Кажется, ты ему действительно понравилась.

Воспользовавшись тем, что остолбеневшая Галка совсем потеряла дар речи, Лиля уверенно потянула ее обходить подозрительный переход по широкой дуге.

Из арочной темноты вслед за ними скользнули шустрые чернильные кляксы. Одна. Две. Три. Каждая выше человеческого роста. Отмечая их путь, по стенам домов расползался пухлый белесый иней.

5

Юный бродяжка никогда не возвращается туда, откуда начал свой путь. Он идет вперед, без колебаний и сомнений. Ведь для покинувшего дом обратная дорога немыслима. Дом примет его обратно, но примет ли бродяжка то место, что когда-то было его домом? Впереди лежат тайные тропы и неведомые миры, и новые звезды станут освещать пыль под его ботинками. Поэтому юный бродяжка никогда не оглядывается на то, что осталось за спиной…

***

К вечеру они исколесили весь Город. Из одного конца – в другой, порой даже не один раз. Неутомимая Лиля таскала ее тайными тропинками, знакомыми лишь проводникам да сумасшедшим бродягам, окончательно утратившим связь с реальностью. Галка встречалась с существами столь же необычными, сколь и опасными. При мыслях о некоторых из них у Евсеевой до сих пор съеживалась кожа на затылке. Волна эйфории, вызванная появлением Лили, давным-давно схлынула, оставив после себя выброшенные на берег водоросли растрепанных чувств. Хотелось пить. Хотелось есть. Хотелось в тепло. И совершенно не хотелось переставлять непослушные, промокшие, оледеневшие ноги. Все бы ничего, и можно было передохнуть на скамейке или заскочить в какой-нибудь магазинчик погреться, но… над Городом то и дело сигнальной ракетой взмывал неслышный вой идущей по следу стаи. Галка вновь стала самой собой – испуганной, замученной, уставшей девчонкой. А для Лили этого бесконечного дня будто и не было. Она все так же неслась вприпрыжку, и рыжее пламя на ее голове развевалось от встречного ветра.

– Обычно все дня за три решается. Реже – за пять. Если б не моры, то бродяжничай ты хоть всю жизнь! Но с тобой надо что-то делать прямо сегодня. Желательно до заката… Что ты там бубнишь?

– Я устала, Лиль, – Галкин язык ворочался с трудом, будто тоже набегался за день. – Это бесполезно все… Меня даже эти не взяли…

Она запнулась, вспомнив неприятную троицу из фастфудной забегаловки. Три отъевшихся, заплывших жиром существа, с лицами скорее свиными, чем человечьими, подъедали остатки за многочисленными посетителями. Кроме Галки и Лили, их никто не видел. Уборщики со стеклянными глазами раз за разом вываливали перед «невидимками» объедки, полагая, что сбрасывают их в ящик для отходов. А еще с кухни то и дело выскакивал тощий как жердь грузин с гнусной улыбочкой. Он ставил перед толстяками широкое блюдо и тут же уносился обратно. Галка старалась не смотреть на обжаренные тушки, чтобы ненароком не определить, кому они принадлежали.

– Может, мне лучше домой вернуться, а?

– Невнимательно читала, – недовольно проворчала Лиля. – Домой тебе ходу нет. Юный бродяжка никогда не возвращается обратно. Моры теперь от тебя не отстанут.

В подтверждение ее слов над Городом проплыл голодный вопль. Абсолютно бесшумный, он заставлял прохожих неуютно ежиться и недовольно ковыряться в звенящих ушах. На этот раз вопль раздался непозволительно близко от беглянок.

Галка не сразу заметила, как изменилась местность. Перестали попадаться каменные дома, а те, что еще встречались, жались к земле, редко поднимая черепичные кровли выше второго этажа. Больше стало обглоданных кустов, неухоженных деревьев и некрашеных заборчиков. Девочки вошли в частный сектор.

– Ну а здесь-то мы что ищем? – безнадежно спросила Галка.

Из ближайшего двора, захлебываясь слюной от ярости, залаяла мелкая шавка. Лиля предпочла отмолчаться. Здесь пахло печным дымом и сырыми дровами, а лес подступал непозволительно близко к жилью. Проходя мимо домов, можно было разобрать, как внутри ходят, гремят посудой и разговаривают невидимые люди. Иногда слышался колючий шум работающего телевизора или треск радийных помех. А еще откуда-то с окраин доносилось невнятное блеяние.

За очередным поворотом раскисшей грунтовки Город окончательно уступил место Деревне. Почти невидимый с дороги, здесь стоял небольшой одноэтажный домик, а за ним, вдаваясь глубоко в лес, лежала поляна, похожая на черный вывалившийся язык. Вплотную к домику примыкал большой сарай с открытым загоном, по которому топтались овцы.

– Где мы? – удивилась Галка. – Даже не думала, что у нас в Городе ферма есть…

– Что лишний раз говорит о том, что нихренашечки ты не знаешь про место, в котором живешь, – припечатала ее Лиля и бодро направилась к домику. – Пошли, попытка не пытка…

Но двести метров до фермы оказались именно что самой настоящей пыткой. Стоило пересечь какой-то невидимый рубеж, как на Галку навалилось какое-то неприятное гнетущее ощущение. Не будь этого нескончаемого изматывающего дня, она, вероятно, давно бы послушала внутренний голос и повернула обратно. Но, списав все на усталость, покорно поплелась за Лилей.

Это странное место выглядело как классическая ферма. Квинтэссенция сельской местности с неистребимым запахом прелого сена и навоза. Летом, должно быть, здесь просто пастораль! Склоны покрываются сочной зеленой травой и цветами, пахнет клевером, солнцем и медом, и среди этого благолепия бродят комки белой шерсти на черных копытцах. Однако сейчас в окружении голых деревьев да облетевших кустов, нацеплявших за зиму летучего мусора, загончик с овцами выглядел как тюрьма самого строгого режима.

Но Галка упрямо топала вперед. Не обращая внимания на то, что тяжеленное серое небо навалилось на плечи, что далекие деревья как-то резко приблизились, враз став недосягаемо высокими, что стылый ветер приносит едкий запах скотобойни: протухшей крови, животного страха и гниющей за амбаром требухи. Она шла, методично вколачивая в землю каблуки промокших сапожек. Только одна мысль не давала ей свалиться от усталости – образ зеленого, заросшего клевером луга, блестящего росой в свете утреннего солнца. На минуту эта картина заслонила собой реальную. Перед внутренним взором отупевшей от усталости Галки плыли висящие в воздухе стрекозы… и колышущиеся на ветру листья… и густая прохладная тень, разлитая под кронами высоких деревьев… и взъерошенная волчья морда в густых, разросшихся кустах, разбойничья, оскаленная, жуткая…

Отчаянно вскрикнув, Галка подалась назад. Исчезли летний луг и пряный цветочный аромат, пропали стрекозы и клевер. Остался только матерый волчара, грязно-серый, как небо, как земля под ногами, как все вокруг. Наклонив лобастую голову, он следил за Галкой немигающими желтыми глазами. Масивные челюсти зверюги сжимали перебитую ягнячью шею. Аккуратно, почти нежно, так, что всего несколько капель крови запятнали вытянутую морду. Здоровенные острые уши подрагивали, и Галка с удивлением заметила, что в левом у волка болтается тяжелое золотое кольцо. И почему-то эта маленькая деталь показалась ей страшнее даже, чем желтые клыки длиной с палец.

Месиво из грязи, снега и ледяной воды неприятно обожгло руки. Поняв, что стоит на четвереньках, Галка испытала такой дикий, иррациональный страх, что, забыв обо всем, заорала что было сил. Чувствуя, как от напряжения трещат мышцы на спине, как противоестественно выгибаются суставы, через боль, через крик она все же поднялась во весь рост. Только тогда, наконец, решилась посмотреть вниз. Руки как руки… а пальцы, должно быть, просто замерзли, вот она их и не чувствовала… Все вокруг перестало казаться гигантским. Деревья стали ниже, и даже волк немного уменьшился. Совсем немного. На миг Галке показалось, что в желтых глазах мелькнуло сожаление. Но уже в следующую секунду волк скрылся за амбаром, унося в пасти зарезанного ягненка.

– Пашка! Пашка, у тебя волк безобразничает!

Лиля откровенно потешалась, ничуть не переживая, что где-то рядом бродит опасный хищник. На крики из-за амбара выскочил невысокий крепкий парень, кучерявый, черноглазый – цыган цыганом. Да еще эта золотая серьга в ухе…

Чувствуя, как подкашиваются ноги, Галка изо всех сил впилась ногтями в ладони. Не отрываясь, она смотрела на эту проклятую серьгу, думая об одном: только бы не упасть. Не коснуться земли руками. Не встать на четвереньки. Потому что тогда уже может не хватить сил на новый рывок. Потому что тогда…

– Ах ты ж сучий хвост! – громко, но как-то неискренне выругался парень. – Ягненка утащил, сволочь серая! Ну, зараза, попадешься ты мне… с двух стволов башку разнесу!

– Пашенька, а я к тебе гостью привела, – невинно пропела Лиля. – Не посмо…

– Посмотрел уже, – огрызнулся Пашка. – Век бы не видеть… Мне вообще сейчас не до вас, клуши вы этакие! Этот живоглот мне опять все стадо перепугал!

Причитая и вяло матерясь, Пашка разглядывал крупные отпечатки волчьих лап. Овцы уныло топтались вокруг, тычась мордами в карманы пастуха. Кажется, они даже не заметили, что в загоне побывал серый хищник. Им было не страшно, в отличие от Галки, которая уже еле сдерживалась, чтобы не рвануть отсюда со всех ног.

– Лиля, – хрипло выдавила она, – Лилечка, милая, давай уйдем… Сейчас же… Пожалуйста. Я не хочу. Это не мое место…

Она ожидала, что язвительная панкушка срежет ее жестокой шуткой или едким замечанием, но та лишь кивнула. Но все же перед уходом не удержалась:

– Паш, у тебя это… – Лиля как бы невзначай потрогала свои щеки. – На лице…

И расхохоталась, глядя, как Пашка воровато стирает со щеки начавшие подсыхать капельки овечьей крови. Этот искренний смех заразил Галку, вдохнул в нее силы. Оставив за спиной ферму, глупых овец и застывшего в недоумении пастуха, девочки, хохоча в голос, вернулись на дорогу. Здесь Лиля оборвала смех, вновь став серьезной и собранной.

– Почему именно тут? – требовательно спросила она. – Как ты поняла, что это не твое? Чем это место хуже других?

– Всем, – честно призналась Галка. – Самое ужасное место.

Впервые она поежилась не от холода. То, что могло случиться, но, к счастью, не случилось, морозило ее куда сильнее. До самой души.

– Везде и всегда все предлагают выбор. Учиться или оставаться дурой. Жить или умереть. А здесь ты либо живое мясо, либо мертвое. Это не выбор, когда ты в любом случае – несвободное, глупое мясо.

Глядя себе под ноги, Лиля задумчиво кивнула. Впервые Галка видела свою проводницу такой задумчивой и… нерешительной.

– Здесь тоже есть выбор… – наконец сказала Лиля.

– Какой? – Галка не была уверена, что хочет знать, но все же спросила.

– Когда-то я привела сюда Пашку…

Кривая улыбка скользнула по ее лицу. В задумчивости Лиля ожесточенно теребила колечко в губе. Со стороны Города донесся требовательный вопль. Тот самый, который слышишь не ушами, а всем естеством. Одновременно по стволам и веткам деревьев, густо растущих вдоль дороги, поползла пышная кухта. Снежная кашица под ногами схватилась в грязные кристаллы, а лужи, даже самые глубокие, промерзли до дна. Послышался громкий треск – это ломался свежий лед. Загонщики отрезали путь назад.

– Так, нечего столбом стоять. Двинулись, – засуетилась Лиля. Вместе со словами изо рта ее вырывались клубы пара. Того и гляди, на землю посыплются обледеневшие буквы.

Через несколько шагов Лиля поняла, что идет одна. Круто развернувшись, она обожгла недовольным взглядом бестолковую Галку… и прикусила язык, так и не дав сорваться язвительной реплике. Понурившись, Евсеева стояла посреди дороги, потерянная и несчастная. Руки у девчонки опустились в прямом и переносном смысле.

– Лиля, я не могу больше. Я за сегодня столько увидела и поняла, что у меня голова раскалывается. И ноги опухли. И есть хочется. Я сейчас упаду от голода.

Лиля могла жестко отчитать ее. Застыдить эту здоровенную нюню, привести в чувство. Или напугать. Тут даже особо стараться не нужно, Галку до сих пор потряхивало от одного только упоминания о морах. Или, напротив, развеселить, свести все неудачи и невзгоды к шутке. Отводив юных бродяжек семь долгих лет, Лиля знала массу отличных шуток и забавных случаев. Вот только ни один из них сейчас не вспоминался. Вместо этого лезла в голову старая сука Яга, чертова мудрая всезнайка!

– Пошли, Галчонок, – неожиданно мягко не сказала даже – попросила Лиля. – Есть еще одно место… Там твой путь, надо было сразу догадаться.

– Точно? – Галка некрасиво хлюпнула носом.

– Зуб даю, – максимально серьезно кивнула Лиля.

В подтверждение своих слов она щелкнула ногтем по передним зубам. Евсеева по-детски утерла нос рукавом пальто и решительно пошагала за проводницей. Солнце почти скрылось за деревьями. Уставший за день воздух посерел и выдохся. На пути опускающегося сумрака начали вставать первые тусклые фонари. Девочки покидали границы Города и выходили на шоссе.

6

Юный бродяжка всегда приходит туда, куда надо. Даже если изначально он шел совсем в другое место. Ни один юный бродяжка не проведет всю жизнь в поиске. Потому что покинувший дом непременно отыщет свое место в одном из обитаемых миров. Ведь даже самый никчемный и никудышный человек не должен оставаться бродягой вечно…

***

Когда тонкая пленка инея поползла по асфальту, а трава на обочине стала хрустеть под ногами, Лиля перешла на бег. Непонятно как, на одной лишь силе воли, Галка побежала следом, отставая всего на несколько шагов. Иногда мимо проносились автомобили. Несколько раз девочкам сигналили. Все это было неважно. Моры шли по пятам, не показываясь на глаза, но и не таясь особо. Они перебрасывались голодными криками, как атакующая волчья стая. Хуже всего было то, что ответные вопли начали частенько прилетать из глубины леса, с обеих сторон дороги, и даже… кажется, спереди тоже. Лиля и Галка, напрягая глаза, пялились в ночь, боясь пропустить, не заметить вовремя… И все же проморгали тот момент, когда кольцо загонщиков сомкнулось.

На встречном фонаре повисла длинная кривая сосулька. Это должно было насторожить, но не насторожило. От сосульки на асфальт падала уродливая черная тень, похожая на горбатый силуэт. Лиля, не сбавляя скорости, проскочила мимо, а вот Галка почему-то остановилась. Сердце колотилось то ли от страха, то ли от быстрого бега, а лежащая на асфальте тень вдруг изогнулась, как живая…

По ушам резанул тот самый беззвучный вопль. Он заставил Галку съежиться, закрыть и без того зажмуренные глаза ладонями. Следом за ним пришел лютый холод, такой силы, будто где-то рядом распахнули дверь на Северный полюс. А потом, точно из-под земли, появилась мора.

Галка оцепенела, отрешенно глядя, как приближается бледное лицо с выпученными, широко расставленными глазами и огромным подрагивающим носом. С ужасом смотря в ощеренную пасть, полную тонких рыбьих зубов, Галка поняла, наконец, насколько беспомощна она перед опасностями ставшего вдруг чужим мира. Ей суждено было погибнуть сразу после выхода из дома. Пропасть, став очередной единичкой в строчке статистики детских исчезновений. До вечера она дотянула лишь чудом. И звали это чудо – Лиля.

С криком налетев на мору, Лиля взвилась в невероятном прыжке. Словно зависнув на секунду в воздухе, она дважды быстро ткнула рукой в оскаленную морду и тут же проворно отскочила назад. В стремительно наваливающейся темноте Галка с трудом разглядела зажатый в Лилином кулачке складной нож. Ослепленная мора раскачивалась из стороны в сторону, хватая кривыми зубами пустоту, и бесшумно визжала. Она напоминала пожарный рукав, выгибающийся под напором воды. Стягивая кольцо вокруг беглецов, со всех сторон стали раздаваться всхлипы и мерзкий хохот.

– Быстрее, быстрее!

Будь у Галки хоть одна свободная секунда, она бы упала на землю, сжавшись в комок и захлебываясь слезами. Но Лиля требовательно увлекала ее за собой, просто не оставляя времени, чтобы осознать безвыходность ситуации: поздним вечером, посреди пустынной дороги, в окружении хищных тварей. Девочки мчались по разделительной полосе, и асфальт больно отдавался в натруженных стопах. Почти в полной темноте они скатились по насыпи и тут же юркнули в проходящую под шоссе трубу. В кромешном мраке дренажного тоннеля, шаря перед собой руками и спотыкаясь, беглянки брели по щиколотку в ледяной воде. Ширина дороги давно закончилась, но они все шли, шли и шли… Когда же, наконец, Галкины глаза приспособились к темноте настолько, что смогли различить силуэт проводницы, та внезапно остановилась.

– Пришли. Здесь.

Недоуменно оглядевшись, Галка заметила прямо посреди тоннеля слабое рассеянное сияние, похожее на свет из приоткрытой двери. Лиля стояла перед ним, неподвижная, как электронная игрушка, у которой вынули батарейки.

– Ш-што это? – просипела Галка. Голос неожиданно изменил ей.

– Твой путь, – просто ответила Лиля.

– А там? На той стороне? Что там?!

– Там мир, в котором ты найдешь свое место.

– Он хороший? – Галка все никак не могла заставить себя сдвинуться с места.

– Место, в котором ты выйдешь, не очень хорошее, – пожала плечами Лиля, – но безопасное. Сейчас безопасное. А дальше решишь сама. Все, давай, часики тикают.

– А ты уже кого-нибудь… – нервничая все сильнее, Галка с трудом подбирала слова. Она никак не могла оторвать взгляда от узкой полоски размытого света, льющегося ниоткуда. – Кто-то уже уходил этим путем?

– Да тысячу раз!

Лиля произнесла это так уверенно и нагло, что на секунду даже сама в это поверила. Чтобы стать правдой, сказанному не хватало деталей. За семь лет единственным человеком, уходившим этим путем, была сама Лиля. Уходящая и вновь возвращающаяся каждую весну. На той стороне Лиле давно уже стукнуло девятнадцать. Там каждый раз оставалось все то, что она знала и любила, включая одного хорошего парня, даже не подозревающего о мартовских заскоках своей девушки. Мир, откуда она пришла, мало чем отличался от этого. Те же города, те же страны. Встречались, правда, и незнакомые марки товаров, и странные названия улиц, и чудные одежды. А еще здесь водились моры.

– Давай же не тупи! – недовольно поторопила она Галку.

Галка и сама уже загипнотизированно шагнула вперед. Щель распахнулась ей навстречу настоящей широкой дверью. На мгновение Галка задержалась в клубящемся сиянии. Она обернулась – широкая ошалелая улыбка во все лицо. Кажется, она хотела попрощаться. Дверь захлопнулась резко и насовсем. Перед тем как связывающая нить оборвалась, Лиле показалось, что в ее бывший мир вместо Галки влетает большая, ширококрылая птица цвета ночи, свободная и счастливая.

Повернувшись спиной к закрывшейся двери, Лиля шагнула вперед, в мир новый, наконец приняв его целиком, без уловок, хитростей и заготовленных путей к отступлению. Старая ведьма Яга была тысячу раз права – нельзя вечно жить на две жизни. Лиля сплюнула в темноту и, вынув из кармана нож, щелчком откинула лезвие.

Дети уходят из города. В марте. Сотнями.

Ни одного сбежавшего не нашли… —

прошептала она окончание песни Крысолова.

По тоннелю разнесся всхлипывающий гиений хохот.

Моры приближались.

 

Александр Подольский

И пришел дракон

У старика Тинджола не было друзей, потому что он недолюбливал живых. Живые шумели, ругались, называли его сумасшедшим, но все равно привозили своих мертвецов. А уж с ними Тинджол всегда находил общий язык.

У старика Тинджола не было родственников, потому что все давно умерли. Еще до того, как он познал истинную цель джатора. До того, как природа обратилась против людей. До того, как появился дракон.

У старика Тинджола не было никого, кроме птиц. Все они любили Тинджола, ведь тот долгие годы кормил их мертвецами, тогда как остальные сбрасывали тела в прозрачные воды Брахмапутры на радость речным духам. С древних времен жители окрестных деревень верили, что поселившиеся у погребальных мест птицы – призраки, которые караулят души умерших. Рассказывали, что они чуют смерть и заводят свои песни, когда та рядом. Рассказывали, что они могут ухватить душу, едва та покинет тело. Рассказывали, что они могут унести ее прямо в ад.

Хижина Тинджола стояла на безымянном плато вдали от городов. Здесь чахлую растительность трепал холодный ветер, а голубое небо казалось еще одним притоком Ганга. Здесь границы Тибета сторожили величественные горы, уходящие заснеженными вершинами прямо в облака. Тут костер из можжевеловых веток разгонял запах тлена, а серый дым путался в тряпицах молельных флажков. На этой высоте некоторым было тяжело дышать, но именно здесь и жил последний рогьяпа.

Тинджол лежал в расщелине у дороги и слушал землю. Раньше он улавливал только обычное ворчание гор, треск колес или шаги путников. Но теперь все изменилось. Далеко-далеко, в подземельях большого города что-то проснулось. Пробудилось и двинулось в страну высокогорья. Тинджол слышал, как оно роет ход, как ползет сквозь камни и песок, как удаляется от пещерной тьмы, что породила чудовище. Это был дракон.

А еще Тинджол услышал Ринпуна. Вскоре его повозка показалась на холме. Лошадь нервничала, и Ринпун бил ее хлыстом.

– Приветствую тебя, брат Тинджол!

– Здравствуй, брат Ринпун.

В повозке лежал труп молодой женщины в белых одеждах. Ее руки и ноги были перевязаны бечевкой.

– Какое горе, брат Тинджол! Сердце прекрасной Лхаце не выдержало потери второго ребенка. Что-то ужасное происходит у нас, брат Тинджол. Это уже пятый ребенок за месяц. Горе, страшное горе для всех нас.

Ринпун был сухим стариком, седые космы и борода которого всегда шевелились на ветру, будто щупальца осьминога. Узкие щели глаз его сливались с морщинами на лице, превращая старца в слепца. Ринпун стащил тело с повозки и положил на траву. По земле поплыли ширококрылые тени грифов.

– Это мог сделать дракон, брат Ринпун. Я же говорил.

Ринпун усмехнулся.

– Какой дракон? Брат Тинджол, ты совсем обезумел. Ты хоть понимаешь, в каком мире живешь?

Тинджол знал, что по всей земле изменились растения. Виной тому были страшные войны, что гремели на каждом материке и отравляли царство природы. У растений проснулся разум, и они стали защищаться. И поэтому Тинджолу нравилось жить здесь, где мир казался таким же, как и несколько веков назад. Где люди не умели читать и писать, где не знали, как управляться с механизмами, где все еще верили в важность ритуала небесного погребения. На высокогорье, где не выжить ни единому деревцу.

– Дракон идет сюда, – сказал Тинджол. – Я слышу его, я чувствую. И он скоро будет здесь.

Ринпун покачал головой, поглаживая лошадь, которой не было покоя в этом месте.

– Брат Тинджол… Я смотрю на твои мускулистые руки и вижу в них великую силу. Я смотрю в твои глаза и вижу там великую мудрость. Но я смотрю на твою лысую голову, слышу твои слова и больше не вижу монаха. Я вижу безумца.

– Я говорю правду, – сказал Тинджол. – Дракон идет сюда. И только я знаю, как его остановить.

Давным-давно, когда стали пропадать первые дети, кто-то обнаружил ходы. Первая пещера вела во вторую, вторая – в третью, пещеры превращались в туннели, а туннели уходили все ниже и ниже. Их стены покрывали невиданные растения, которые шевелились даже в отсутствие ветра. А во тьме этих подземелий передвигалась огромная фигура. Тогда двадцать три мужчины спустились в катакомбы, а вернулся лишь Тинджол. Он замолчал на долгие десять лет и уехал от людей в высокогорный монастырь Тибета. С тех пор под миром росла система туннелей, а жители больших городов слышали по ночам страшный вой. Но дети перестали пропадать, ведь чудовище из тьмы было накормлено. На какое-то время. А Тинджол… Он сказал, что видел настоящего дракона, и дракон дотронулся до него. Дракон из самых темных недр земли оставил на Тинджоле отпечаток.

– Слишком много бед, брат Тинджол. А еще эти дьявольские птицы… У нас были люди из города. Они приезжали на большой машине, похожей на бочонок с бобами. Очень странные люди. У них были какие-то склянки… Они рассказывали о страшной болезни, брали нашу кровь. Проверяли ее. Говорили, что растения выбрасывают семена, и те плывут по воздуху. Плывут, а потом опускаются на людей, попадают в нос или уши и пускают корни внутри. Двух наших мужчин забрали в город, потому что внутри нашли ростки.

– Прекрати, брат Ринпун. Мне это неинтересно. Езжай обратно, а я буду делать свою работу. Иначе твоя лошадь сойдет с ума.

Ринпун выгрузил свертки с едой и погнал лошадь назад в деревню. Когда повозка достигла холма, в развалинах монастыря у дороги шевельнулась черная точка. Тинджол давно заметил маленького воришку. Тот приходил ночью и брал немного еды, а иногда прятался за камнями и наблюдал за ритуалом. Мальчишка жил среди порушенных стен и разбитых фигурок Будды уже пять дней. Еды Тинджолу хватало, а другой платы за свою работу он не брал, так что и воровать было нечего. Поэтому к появлению чужака он отнесся спокойно.

Тинджол отволок тело Лхаце на огороженный камнями луг с пожелтевшей травой и уложил его у столбика с одним флажком. Присел рядом и стал читать мантры из Тибетской книги мертвых. Раньше этим занимались ламы, но, после того как началась великая война, после того как природа сошла с ума, джатор оказался в списке табу. Небесное погребение стало историей, как целые страны и культуры. Теперь Тинджол сам отпевал души и сам же разделывал трупы для подаяния птицам.

Оставшиеся приверженцами религии бон верили, что тело должно служить добру и после смерти. Приносить пользу. Загрязнять землю или священные воды гниющей плотью – не богоугодное дело. Эту проблему веками решал джатор.

Спустя час Тинджол услышал шаги за спиной. Чужак больше не таился. Он сел между стариком и мертвецом и, затаив дыхание, наблюдал за обрядом. Тинджол никак не реагировал, прочитывая мантру за мантрой, готовя душу покойной к перерождению, пронося ее через сорок девять уровней Бардо. Оставляя смерть позади.

Во время отпевания, которое длилось целые сутки, Тинджол обменивался взглядами с чужаком. Тот был юн и напуган, из его боков выпирали кости, а одеждами ему служили грязные лохмотья. Он читал по губам и прилежно повторял все мантры. И он выдержал несколько часов молитвы подряд, пока Тинджол жестами не отправил его отдохнуть.

Так у старика Тинджола появился ученик, который откликался на имя Цитан.

Проснулся Тинджол вечером следующего дня. На столбике у тела Лхаце появился второй флажок, а само тело оказалось нетронутым. Цитан, вооружившись бамбуковой палкой, не позволял птицам добраться до него раньше времени. Юный помощник с честью выдержал проверку. Две дюжины грифов сидели у пустых столбиков, обратив к обидчику уродливые лысые головы.

– Знаешь ли ты, юный Цитан, что призвание рогьяпа передается из поколения в поколение, от отца к сыну? А если бог не наградил рогьяпа сыновьями, то делом должен заняться муж дочери.

Они спрятали труп под корытом и уселись в тени хижины. Солнце почти скатилось к линии горизонта. Грифы оставили надежду поживиться и улетели.

– Да, учитель, – ответил Цитан, уплетая рисовую похлебку.

Тинджол улыбнулся.

– Пока в Тибете есть хоть один человек, почитающий небесное погребение, должен быть и рогьяпа. Ты мне очень пригодишься.

– Да, учитель. Спасибо.

Юный Цитан рассказал о том, как скитался по пыльным дорогам, воровал еду, пытался выжить. Его родители зацвели, как и многие другие, поэтому люди из большого города сожгли их вместе с отравленными лесами. С тех пор Цитан остался один. Он держался подальше от городов, бродил по нагорьям и деревням, сторонился людей. Искал спасения в храмах, но не задерживался там надолго, ведь даже обитель бога не могла противостоять растениям.

– Ты что-нибудь знаешь о драконе, юный Цитан? – спросил Тинджол, раскуривая трубку.

– Нет, учитель. Я знаю лишь то, что мир уже не такой, как прежде.

– Все так. Но дракон – самое страшное порождение нового мира. Хищные растения, о которых рассказывают люди из города, служат дракону. Поверь мне, я знаю, что говорю.

Цитан поморщился.

– Когда я ночевал в развалинах храма, то видел их. Они приближались. В первую ночь растения едва показывались из-за холма, но когда темнота пришла вновь, они уже росли у дороги. Нам нельзя тут оставаться, учитель.

– Ты неправ, юный Цитан, – усмехнулся Тинджол. – Когда тебя еще не было на свете, меня коснулся дракон. И теперь я чувствую его приближение. Растения не придут за нами, пока дракон не разрешит. А завтра мы его остановим.

– А как выглядит дракон?

– Он соткан из тьмы, а глаза его горят светом тысячи костров. – Тинджол докурил, вытряхнул табак, спрятал трубку в карман жилетки и укрылся льняной накидкой. – И этот жар, это пламя до сих пор живет во мне.

– Как же мы его остановим, учитель?

– Пора спать, Цитан. Завтра будет третий флажок, третий день перерождения души. Завтра мы проведем джатор.

– Хорошо, учитель.

И они отправились спать.

На следующий день растения подошли совсем близко, но Тинджол не переживал. Цитан старался не смотреть в сторону холмов, погрузившись в таинство джатора. Он справлялся очень хорошо для своих лет, и со временем из него мог вырасти прекрасный рогьяпа.

Когда мантры закончились, пришло время самой трудной части. Цитан привязал труп Лхаце к столбику, чтобы птицы не смогли утащить его целиком, и Тинджол принялся за работу. Он делал надрезы по всему телу и вынимал внутренности, а грифы дожидались подаяния в небе, страшными тенями кружа над скалистой землей. У Цитана тоже был нож, и мальчик так уверенно вспарывал кожу, будто занимался этим с начала времен.

Они сидели и смотрели на птиц, которые поедали мертвую плоть. Тинджол курил, Цитан не отрывал взгляда от перепачканных клювов. Лхаце становилась ветром, пылью, частичкой стаи грифов. Когда птицы обглодали скелет, Тинджол взял топорик и превратил кости в песок. Смешал прах с пшеничной мукой и высыпал птицам. Грифы вернулись и унесли остатки тела Лхаце вслед за ее душой. На небо. Джатор был завершен.

– Ты хорошо держался, юный Цитан. Но ты должен помочь мне еще в одном деле.

– Конечно, учитель. Что угодно.

Они отправились к расщелине у горного склона, где хранились завернутые в мешковину запасы Тинджола.

– Что это, учитель?

– С помощью этого мы остановим дракона. Нужно все перенести к молельным флажкам до наступления темноты.

Ноша оказалась тяжелой. Завернутые в мешковину предметы были большими и плохо пахли, но Цитан не жаловался. Растения стали еще ближе. Насытившиеся грифы убрались прочь. Надвигалась тьма.

Когда все было готово, Тинджол заговорил:

– Скажи мне, юный Цитан, какова истинная цель джатора?

Ученик задумался и произнес:

– Очистить человеческую душу, проводить ее со всеми почестями. И сделать так, чтобы тело усопшего было полезно и после смерти.

– Я тоже всегда так думал, – сказал Тинджол, доставая из-за пояса бечевку. – У джатора множество назначений. Но главная его цель очень проста.

Тинджол схватил Цитана за руки, закрутил на них причудливый узел и привязал к столбику.

– Истинная цель джатора – кормление. Не пытайся освободиться, юный Цитан. Иначе мне придется сделать с тобой то же, что и с телом Лхаце.

Тинджол достал нож и стал разрезать мешковину. Под ней оказались тела пропавших детей.

– Птицы служат своим чудовищам, а у растений есть свое. Дракон. И его нужно кормить.

Задрожала земля. Тинджол улыбнулся.

– Он насытится сегодня. На какое-то время оставит эти места. Без твоей помощи, юный Цитан, этого бы не произошло.

Цитан сидел на земле в окружении мертвых тел и дрожал. Гудели скалы, вдалеке кричали птицы. Тинджол разводил костры.

А в земле открывался ход.

Тинджол отошел в сторону и вдохнул запах дыма. Глаза старика слезились. Он наблюдал.

Из земли лезли корни толщиной с лошадь. Растительные щупальца обвивали тела и уносили их во тьму. Черные сплетения неизвестной жизни, точно исполинские змеи, скручивались вокруг Цитана. Когда в уродливом нагромождении корней вспыхнули глаза, когда раздался рев чудовища, когда Цитан закричал, Тинджол отвернулся к дороге. Растения отступали.

Дракон пришел. Он получил то, что просил. И до следующего раза у Тинджола оставалось еще очень много времени.

Лишь бы хватило на его век юных учеников.

 

М. С. Парфенов

Сир Моргрив

Сир Моргрив ел своих детей. Конечно же, только мальчиков: тех из них, кто сумел дожить хотя бы лет до шести и при этом сохранил здоровье и ясный рассудок. Таким образом многие из его сыновей счастливо избегали большого обеденного стола в Розовой зале замка Моргрив.

Большая часть умирали еще в младенчестве от различных детских хворей. Слабоумных и увечных из числа выживших кастрировали и отправляли в отдаленные монастыри на попечение монахов-затворников. Прочих жарили, варили или запекали и подавали с приправами, овощами и фруктами как особое блюдо.

Обычно Сир обедничал в одиночестве. Но в такие дни, случавшиеся раз или два за год, мог пригласить к столу какую-нибудь из своих жен и наложниц – ему нравилось наблюдать, как матери поедают своих детей. Внимательно он вглядывался тогда в эти лица, жадно ловил дрожание ресниц. После вкушения пищи мог предаться любовным утехам с избранницей. «Сожрали первое – сделаем второе», – говаривал он, облизывая жирные губы, и брал женщину прямо на столе.

Однажды в замок Моргрив явился лекарь, известный на весь мир ученый старик прямиком с университетской кафедры. Сир пригласил его на ужин.

В Розовой зале горели свечи, на стенах висели большие портреты могущественного хозяина. Латники в черном стояли у входа и никого не пускали внутрь.

– Сир, это большая честь для меня – быть здесь, – сказал лекарь.

Он сидел напротив Моргрива и пил из высокого золотого бокала красное вино. К мясным же блюдам притрагивался редко, хотя весь стол был уставлен ими: мясо жареное, тушеное, вареное, мясные салаты, рулеты, мясо с картофелем и морковкой, мясо с грибами, копчености, мясные колбаски и еще много-много мяса, приготовленного самыми разными способами.

– Мы – люди темные, и, наверно, поэтому наука вызывает в нас известный трепет, – заметил Сир между делом, обсасывая куриное крылышко, точнее то, что от него осталось. – По миру торжественно шествует Просвещение, Сорбонна и ее выходцы у всех на устах.

Старик-лекарь скромно улыбнулся, и Сир улыбнулся в ответ, показав крупные коричневатые зубы. К одному из них прилипла куриная кожица.

– Я хочу, чтобы мой народ видел во мне просвещенного государя. Чтобы достижения современной науки приносили пользу моему государству.

– Да, Сир, в Европе наслышаны о вашем покровительстве ученым мужам!

– Я щедр с такими, как ты, ибо вы стоите этой щедрости. Если согласишься работать на благо моей страны, я заплачу тебе… – Сир поднял большую ладонь в кожаной перчатке с растопыренными «пальцами», – пять. Пять тысяч королевских гульденов. За месяц пребывания в этом замке.

Лекарь поперхнулся вином, едва не выронив бокал из старческой руки. Красные капли упали на куцую бороду, на белую рубаху, на стол.

– Вы… Вы… Вы поразительны… Не могу описать словами, насколько я восхищен…

Сир лениво махнул рукой.

– Удивлен, что я умею считать? Я платил немногим меньше одному Звездосчету. Тот жил в Северной башне и с помощью своей машины – большой трубы – считал звезды на небе. Это он научил меня, и теперь… – он доверительно склонил голову, будто желая выдать большой секрет, – теперь я могу считать до десяти тысяч.

– Невероятно. И… – Лекарь посмотрел на стоящую перед ним тарелку с дымящимися мясными кружочками, плавающими в теплом винном соусе. – …И что же с ним стало? Со Звездочетом?

Сир Моргрив пожал плечами:

– Что стало? Ничего. Заработал себе на исследования – и уехал в свою страну, домой. Очень умный был человек. Мы с ним переписывались еще несколько лет после этого, пока у меня работал его ученик, владеющий письмом. Теперь того ученика нет. Мальчишка приударил за одной из моих жен. Какая неблагодарность! Пришлось посадить его в тюрьму на пару месяцев, а потом выслать из страны. Скажи, ты будешь писать для меня?

– Писать? – Старик помолчал. – Писать – можно… Я мог бы даже научить грамоте какого-нибудь вашего слугу, кто поспособней, чтобы впредь Сир всегда мог воспользоваться его умениями, вне зависимости от того, есть у Сира под рукой ученый или же нет.

– Отлично. Читать-то я сам умею. Выводить же эти значки очень утомительно. Чем еще ты мне можешь помочь?

– Ну… – Лекарь снова посмотрел на мясо в тарелке. – Я мог бы решить проблему деторождения в вашем замке.

Сир Моргрив моргнул, потом медленно положил надкусанную заячью ножку в миску для костей и, откинувшись на спинку высокого сиденья, чуть скривил блестящий от жира рот в легкой усмешке.

– В Европе известен странный обычай этого дома, – продолжал лекарь. – Нет-нет, мой Сир, тирания, вне всякого сомнения, является высшей и лучшей формой власти. Для сохранения каковой, похоже, властелину этого замка надо уничтожать свое потомство. Дабы завистники не подняли восстание, вознеся на знаменах имя молодого принца.

– Я убил своего отца, чтобы самому стать Сиром.

– Конечно. Но превращаться из Зевса в Крона, пожирая свое потомство, совсем не обязательно. Есть гораздо более гуманный способ… Средство от крыс.

– Что?!

– Особые цветы и травы. Выжимка… если смешать их сок в определенной пропорции, то получается отличный крысиный яд. Он опасен и для человека, однако если беременная женщина будет употреблять этот концентрат в небольших количествах в течение нескольких дней, то лишь чуть-чуть приболеет… Но это убьет тот плод, который она носит в своем чреве.

Лекарь умолк. Черные глаза Сира Моргрива, не мигая, смотрели на гостя. Потом Сир громко расхохотался.

– Хитро! Видит Бог, весьма хитро выдумано!.. За науку! – Он схватил чашу с вином, торжественно поднял ее и осушил в два могучих глотка.

– Но не бесчеловечно ли это?! – Сир с новой силой впился зубами в недоеденную заячью ногу и продолжил с набитым ртом: – Ведь так мы убиваем всех – и мальчиков, и девочек, без разбору. Больше того – восстаем против самого Создателя, ведь кому-то из них Он предуготовил умереть своей смертью. Кем же мним себя мы, если будем противиться Его воле?

У лекаря были большие сомнения по поводу самого существования Бога, тем более в том, что «В Его воле» было скармливать шестилетних мальчиков их кровавому родителю. Но он промолчал, как и многие до него: в замке Моргрив царило только одно божество – хозяин самого замка.

– И все же каково! – смеялся Сир по-прежнему. – Умертвить еще нерожденного в брюхе его матери! Ученые… Дай возможность, так вы весь мир уничтожите!

– Вы, бесспорно, правы, мой Сир…

– Конечно, прав. А крысиный яд надо использовать по прямому назначению – на кухне, в складах, погребах… там, где он и в самом деле нужен.

На кухне у Сира Моргрива трудились лучшие повара и поварихи из близлежащих селений. Работы у них всегда хватало, потому что готовить нужно было не только для самого хозяина, который вообще любил хорошо покушать, но и для его личной охраны, и для его многочисленных жен и наложниц, и для всех остальных обитателей и гостей замка. Жили мастера кухонных дел здесь же, в комнатах для прислуги на первом этаже, никогда не покидая крепостных стен. У одной женщины, по имени Вильма, в родной деревне остались муж и дети. Они не виделись уже несколько лет – с тех пор как Вильму забрали на службу в замок. Случилось это после того, как Сир Моргрив изволили попировать в деревеньке, проголодавшись после удачной охоты на кабана в соседнем лесу. Именно толстушка Вильма готовила тогда свинину, и ее стряпня настолько пришлась по вкусу Повелителю, что уже на следующий день женщине приказано было явиться в замок для выполнения почетных кухонных обязанностей. Вильма исправно получала у казначея свои пять гульденов и четыре из них передавала через доверенных людей в семью, получая в ответ самые теплые слова благодарности. Поначалу, как и всякий человек на ее месте, она немного терялась на громадной кухне, где во вместительных котлах вечно что-то кипело и булькало, куда приправы и соль таскали не в маленьких кулях, а в больших тяжелых мешках, где ножи и половники самых разных размеров были развешены на вбитых в стену крючочках в таком количестве, что от их блеска рябило в глазах. В ее обязанности тогда входило немногое: мытье посуды и приготовление самых простых блюд. Но спустя несколько месяцев Виль-ма настолько освоилась, что на ее широкие мягкие плечи легла не только каждодневная готовка для жен и приближенных Сира, но и приготовление особого лакомства – из детского мяса. С суровым лицом бралась она за это дело, но работала всегда старательно и – молча, лишь изредка покрикивая на помощников, чтобы нарезали еще овощей или убрали на полу. И дело спорилось.

Самого же Повелителя Вильма за это время видела всего лишь раз или два.

Однажды Он зашел к ним на кухню.

Поварята носились туда и сюда, а на большой сковороде она как раз поджаривала нарезку из бедра юного принца Аманта, шести с половиной лет. В воздухе гулял запах сладкого мяса.

Сир – огромный, высокий, с крупным лицом, украшенным короткой черной бородой, в богатой меховой куртке – прошелся по кухне, заглянул в пару кастрюль и, не обращая внимания на обмерших от страха поварят, приблизился к Вильме. И к сковороде.

Женщина продолжала свою работу, разрезая кусочки на еще меньшие двумя большими ножами. Без всякого страха обжечься или пораниться об острые края мелькавших над сковородой лезвий, Сир прямо голыми пальцами ловко выхватил из шипящего и плюющегося жира один кусок – еще не прожарившийся, с кровью, – прикрыв глаза, как кот, слизнул капельку, а потом поднес к носу и медленно потянул в себя запах. Вильма увидела, как рот Повелителя растянулся в довольной улыбке. Он повернулся и взглянул на нее сверху вниз. Как бы нехотя протянул мясо:

– Попробуешь кусочек?

Женщина уронила один из ножей в сковороду, выплеснувшийся жир обжег запястье. Она отступила, часто-часто моргая, и затрясла головой так, что коротко обрезанные волосы стали бить по щекам.

– Да?.. Ну и ладно. – Сир со смехом бросил недожарку обратно, развернулся и направился к выходу.

Потом вдруг остановился у самого порога и, махнув головой в сторону Вильмы, сказал поварятам:

– Интересно, эта женщина смогла бы так же вкусно приготовить собственного ребенка?

И, не дожидаясь ответа, ушел.

На поведении поварихи эта встреча никак не сказалась. Она все так же добросовестно выполняла свою работу и готовила не менее хорошо. Ее отношение к Повелителю не изменилось. Как-то, уже отправляясь на ночлег в спальню прислуги, Вильма услышала тихий разговор двух работников-мужчин. Они говорили об одной из жен Сира:

– …А потом оттуда вышла Беатриция, ну та, с желтыми волосами. Вся растрепанная, лицо серенькое, вид такой, что хоть сразу в гроб или там на виселицу… Видать, откушать велели забавник-то наш… проклятый.

– Ирод, сущий Ирод, иначе и не назовешь.

Лицо у Вильмы стало горячим, как ее сковорода. Она подошла к шептунам и, яростно полыхая темными глазами, быстро и зло проговорила:

– Молчали бы уж! Не вашего ума дело штуки такие обсуждать! Оно, может быть, удел у них таков! Может быть, и сами не рады, што судьба их такая – грешить. Они, слышно, зато три монастыря построили в самой Моравии, штобы грехи свои эти замолить-то! А будете дальше шептаться, так Богом клянусь – расскажу им! Вот как есть – пойду и скажу!

Слуги, впрочем, и так недослушали – разбежались. А больше Вильме никогда ничего такого слышать не приходилось.

Жизнь шла своим чередом, без веселья, да и без бед. Не было в ней ни событий никаких особенных, ни желаний потаенных. Иногда только снились Вильме по ночам ее деточки – как они растут, хорошеют, крепнут, как отцу своему – ее мужу то бишь – по хозяйству помогают. Снились сны, а поутру забывались. Снова окружала ее кухня, поварята, ножи и половники, котелки и кастрюли, овощи и приправы со специями.

Когда в замке появился старик-лекарь, она его не сразу и заметила. Перемещался он по комнатам и коридорам тихо, быстро – пробежится по углам, попрыскает, посыплет там чего-то – и нет его. Бородка седая, козлиная, сам маленький, хрупкий – как такого заметишь? Их единственный разговор Вильма запомнила по двум причинам: во-первых, в тот день у нее из женских мест текла кровь и болел низ живота, а во-вторых, потому что старик подозвал ее к себе, ткнул костлявым пальцем на мокрый пол возле мешков с сухарями и строго сказал:

– Ты, дорогая, следи, чтобы эти жидкости не попали ни в коем случае в пищу.

– Што ж мы – на полу готовим, што ли?

– Мало ли чего… Это специальная жидкость – против крыс. Человек если попробует – плохо будет. Запомни!

Стараниями лекаря крыс в замке вскоре действительно стало меньше. Время от времени кто-нибудь из слуг находил очередную дохлую тварь, нескольких подобрали прямо на кухне поварята. Мерзкие хвостатые тельца либо тут же выбрасывались в выгребные ямы во дворе, либо сжигались в печке.

Один раз лекаря пригласили в покои Сира. Старик не без труда поднялся по винтовой каменной лестнице на верхний этаж Главной башни. По пути, в одной из нижних комнат, ему послышался детский плач. Обитая железом дверь была закрыта, а рядом шагал стражник – посланец Моргрива. Скрепя сердце (в который уж раз!), лекарь прошел мимо.

Наверху черный кнехт молча пропустил старика внутрь комнаты. Взору ученого открылась большая кровать и массивный стол, за которым сидел его ученик – худощавый молодой человек со щеками, покрытыми мелкими язвами. Звали его Грын, и раньше он помогал во дворе конюху, а теперь, пройдя уроки грамоты, стал личным писарем Сира Моргрива. Сам хозяин и властелин замка стоял у стены сзади, куда не достигал свет свечей со стола, могучей тенью нависая над своим прислужником.

– Вы звали меня, Сир?.. – Лекарь немного задыхался после подъема по лестнице.

– Да. Я хотел тебя похвалить, ученый. Крысы дохнут.

– За пять тысяч… Это немногое, что я мог сделать.

– Ты приносишь пользу – разве этого мало? Юнец неплохо пишет. Быстро и молча. Тоже твоя заслуга. Недавно мне написали, что мой любимый Звездосчет умер.

– Прискорбно. Успел ли он завершить свой труд?

– Не знаю. Звезд на небе, наверно, больше десяти тысяч. Чтобы все их сосчитать, нужна, быть может, не одна жизнь. Зато конец своей жизни Звез-досчет прожил в достатке.

Лекарь промолчал. Писарь за столом сидел без движения, в свете свечей его глаза были подобны темным дырам.

– Знаешь, Звездосчет умер не своей смертью. Из Сорбонны пишут, что его убил ученик. Тот, кто оскорбил гостеприимство моего дома своими похотливыми речами и взглядами, кого мы вышвырнули с этой земли.

– Тот, которого несколько месяцев держали в камере?

– Да. Видит Бог, в этом мире очень много злодеев. Жаль, что их нельзя травить так, как ты это делаешь с крысами…

Лекарю показалось, что писарь вздрогнул.

– …Или лучше бы отцы их пожирали сынов своих еще в детстве. Хочу спросить тебя, ученый.

– Да, мой Сир.

– Утром я увидел, как одна из моих охотничьих собак ела крысу. Она теперь умрет?

– Не должна, Сир. Если умрет, то не от этого… Этот яд не полностью растворяется в теле, но в любом случае его в мертвой крысе слишком мало, чтобы умерло такое крупное и сильное животное, как собака.

– Или человек?

– Тем более человек. Самое большее – можно ненадолго заболеть.

– Отлично. Должен сказать, что твой ученик меня сегодня расстроил. Стражники видели, как он заговаривал с одной из моих женщин. Идет по стопам своего предшественника… Но мы же слишком гуманны, чтобы убивать за столь мелкий проступок?

С этими словами Сир Моргрив вышел из тени и приблизился к столу. Одну руку в кожаной перчатке он опустил на плечо писарю, а в другой старик увидел мертвую крысу. Сир держал ее за толстый голый хвост и, по своему обыкновению, улыбался.

– Думаю, тебе надо меньше разговаривать и больше кушать, – сказал он писарю.

Мальчишку затрясло. Неделю спустя Сир Моргрив умер. Лекарь узнал об этом самым, возможно, неприятным образом. Он находился в небольшой выделенной специально для него комнатке в Северной башне и как раз пересчитывал свои накопления за три с лишним месяца работы в замке Мор-грив, когда с грохотом распахнулась дубовая дверь, и внутрь прошло несколько черных кнехтов из личной охраны Сира. Гулким голосом старший из них приказал: «Взять его». Старика сбили со стула, железные рукавицы сжали локти, с шумом и грохотом его протащили по лестнице и через двор, где, он слышал, плакали женщины и кто-то громко ругался, прямо в Розовую залу Главной башни.

Там оказалось необычно людно. Испуганный и удивленный лекарь увидел накрытый к обеду стол, у стены какую-то женщину с заплаканным лицом (лицо показалось ему знакомым, должно быть, встречал красавицу где-то в замке), а между стеной и столом в окружении стражников лежал тот, кого уже не от чего и не от кого было охранять, – мертвый Сир Моргрив.

– Боже мой… – прошептал старик. Ему отпустили руки.

Из-за спин латников вышел писарь Сира. Лекарю показалось, что с момента их последней встречи Грын приобрел еще более бледный и внушающий отвращение вид. А может, глядя на это лицо, язвы, ученому просто было жаль юношу. Тот заговорил, и голос его звенел, как у фанатика:

– Учитель… Старик! Наш Сир мертв, как ты видишь. Его убили. Похоже, отравили. Ты – большой знаток в ядах, скажи нам, преданным слугам Сира, что это могло быть?

Лекарь склонился над телом. Он увидел засохшую кровь и слюну на губах, и что кожа на лице мертвеца покрылась синими и красными пятнами.

– Ответ очевиден, – сказал он. – Это крысиная отрава. Наверно… – кинул взгляд на стол, – наверно, яд был добавлен в еду. Большая доза.

– Это ты убил Сира?

Старик еще раз посмотрел на стол. Большие тарелки с мясным бульоном, кувшины, наполненные вином, маленькие копченые ребрышки…

– Нет, – ответил он, впервые за все время, что жил в замке Моргрив, позволив себе искренне улыбнуться. – Сира убили… его аппетиты.

Через два дня лекаря казнили во дворе замка. Палач опустил топор на тощую стариковскую шею, и седая голова ученого покатилась с плахи в набитую грязным тряпьем корзину.

На казни присутствовал историк из самой Сорбонны. Он внимательно посмотрел всю церемонию от начала до конца, а позднее, в деревенской гостинице, со слезами на глазах записал увиденное гусиным пиром в толстой тетради. То был ясный солнечный день, однако историк описал стылое пасмурное утро, а на полях своих путевых заметок дрожащей рукой вывел маленькую приписку: «Великий просветитель умер сегодня в борьбе с тиранией». К вечеру же ученый муж собрал пожитки, спрятал тетрадь в чемодан и покинул гостиницу в дорогой шестиконной повозке. Карета рванула с места столь резво, что кучеру пришлось стегануть хлыстом плетущихся побоку лошаденок, впряженных в небольшую тележку, чтобы те посторонились и не мешали проезду богатого экипажа. Крестьяне – пассажиры дешевенькой развалюхи – повскакивали с сидений, кричали и свистели вслед быстро исчезающей из виду карете.

И только толстушка Вильма осталась сидеть на месте, все так же спокойно улыбаясь своим простым мыслям и мечтам. Скоро она увидит своих детишек…

По смерти Сира Моргрива в небольшом его государстве развязалась жестокая борьба за власть. Трон узурпировал бледный прыщавый Грын, которому удалось вступить в союз с наемниками-кнехтами и с их помощью подавить несколько крестьянских бунтов. Царствовал Грын Кровавый, однако, не долго – уже год спустя диктатор был низложен одним из чудом уцелевших потомков Сира Моргрива, поддержку которому оказал государь соседней страны. Впрочем, и сейчас, столетия спустя, ученые не могут прийти к единому мнению, был ли то истинный сын Сира или же просто удачливый авантюрист-самозванец. Как водится, нашлись иные претенденты на престол, которым помогали армия и золото иных королей. Страна несколько раз меняла властителей и в итоге была по взаимной договоренности разделена на несколько частей и пожрана разными более сильными соседями.

Столетия спустя высоколобая профессура на кафедрах придерживается того мнения, что Сир Моргрив был отравлен придворным лекарем. Пытливым умам юных студиоузов льстит иная версия, которую можно встретить в стихах и пьесах: якобы в царстве Моргрива был совершен переворот, во главе которого стоял молодой, но коварный Грын (или «Гран», как чаще пишут в поэмах и песнях о нем). Любители конспирологии справедливо указывают на то, что мог иметь место заговор с участием иноземцев и шпионов в самом замке.

Вам, читающим эти строки, после того как вы узнали некоторые детали этой истории, верно, кажется, что отравила Сира простая кухарка Вильма. По крайней мере, ее полные руки могли поместить яд в угощение для хозяина. Хотя поместить саму мысль об убийстве в ее не столь уж сообразительный ум вполне мог тот самый старик-лекарь, когда рассказывал об опасности крысиной отравы.

К какому бы выводу вы ни пришли в итоге, правда ваша. И не столь уж важно, как все было на самом деле. Истории – будь то выдумка или реальный случай – живут собственной жизнью. И у каждого, кто послушает или прочитает эту историю, историю Сира Моргрива, будет свой ответ на вопрос, кто же убил этого жестокого правителя. И своя история.

 

Сергей Юдин

Гроах

Полное прозвище ее звучало как леди Гроах Ногинская, возраст – два с половиной года, рождена безымянными родителями в деревне Ногино Тверской области. Когда бы владельцам такого рода существ вменялось в обязанность заводить паспорта вроде собачьих, то в графе «особые приметы» или «экстерьер» – автор не помнит достоверно, что именно указывается в подобных паспортах, – так вот, в какой-нибудь подходящей графе значилось бы без сомнения частичное отсутствие хвоста, нехарактерный охристо-бурый с зеленоватым отливом окрас и неестественная величина. Но для литератора, поэта или любого иного человека, наделенного больным художественным воображением, достаточно оказалось бы одного взгляда на леди Гроах, дабы записать в ту же гипотетическую графу поразительное сходство с видом homo sapiens.

И действительно чудилось нечто извращенно-человеческое в этой тупорылой и щекастой усатой морде, больших розовых лапках, до странности смахивающих на ручки младенца, и прежде всего – в выпуклых, похожих на маслины черных глазках, в коих явственно теплилась искра разума. Гроах даже дремать предпочитала, сидя на мощных задних конечностях, сложив передние на внушительном животе. Да и вообще мало чего наблюдалось в ней от бессловесных тварей. Соображала она на удивление быстро; жадно и цепко впитывала любые, пусть и мимолетные, впечатления; отличалась завидной способностью к рассудочной деятельности. Впрочем, и бессловесной назвать Гроах можно было лишь условно. Писк ее поражал слух широчайшим диапазоном тональностей и модуляций: от кошмарных звуков, напоминающих скрип железа по стеклу, до каких-то переливчатых трелей, вызывающих в памяти упоительное птичье щебетанье в весеннем лесу.

Такова была эта странная тварь, прижившаяся в благоустроенной двухуровневой квартире на Фрунзенской набережной, занимаемой в описываемые времена почтенным и ничуть не странным, а напротив, самым что ни на есть обыкновенным, можно сказать рядовым, московским семейством Медогоновых-Гозманидзе.

Но прежде стоит, наверное, коротко остановиться на предыстории появления ее по означенному адресу.

Как-то осенью Людмила Никаноровна Медогонова-Гозманидзе обихаживала садово-огородные плантации на задах дома в упомянутой тверской вотчине. Возможно, «обихаживала» – не совсем подходящее слово, ибо, разумеется, Людмила Никаноровна, или Людочка, как называли ее близкие знакомые и как впредь, на тех же правах, станем именовать нашу героиню и мы, не пачкала рук навозом, не издевалась над маникюром, пропалывая какие-нибудь ягодные культуры, или (упаси боже!) не копала гряды, готовя их к посадке озимого чеснока, – для всех подобных работ по местным деревням слонялось достаточное количество спившихся, но еще способных к несложному физическому труду представителей вымирающего племени селян – нет, досуг ее занимал куда более возвышенный процесс составления роскошного букета из осенних астр, хризантем и золотарника, живописные купы которых в обилии произрастали вдоль невысокого забора и среди разного рода декоративных кустарников. И вот, в тот самый момент, когда Людочка проходила мимо нелюбимых ею топинамбуровых джунглей, что заполонили южный, ближайший к реке угол участка, и кинула рассеянный взгляд в их сторону, в глаза ей бросилась не видимая ранее из-за травы звериная нора. Не заметить ее было сложно. Теперь, когда пожухлые злаки лишь слегка скрадывали очертания норы, круглое отверстие ее, достигающее в диаметре не менее сорока сантиметров, так и зияло устрашающей черной пастью среди выперших наружу корней и клубней земляной груши. Людочка отчего-то заинтересовалась и решила рассмотреть нору поближе. Но едва она подошла к буйным зарослям топинамбура и склонилась над норой, как новое происшествие заставило ее взвизгнуть и уронить почти готовый букет. Не замечая, что ступает прямо по срезанным цветам, Людочка резво метнулась в сторону, зажала рот обеими ладонями, чтобы остановить еще один готовый сорваться с ее губ пронзительный крик, и уставилась на нору расширившимися от страха глазами…

Если читатель предвкушает, что мы во первых же строках повествования угостим его какой-нибудь увлекательной жутью, то, увы, заблуждается. Ибо, на наш взгляд, одна только субтильная женская психика могла найти нечто страшное в заурядной старой крысе. Да, всего-навсего крысе. Именно ее узрела Людочка выползающей прямо из широкого зева огородной норы. Безобразно огромная, тощая как смерть и абсолютно седая тварь медленно, с видимыми усилиями выбралась на божий свет и замерла у самого входа в свое логово. Людочка завороженно наблюдала за омерзительным существом, когда внезапно конечности крысы объяла мелкая дрожь, тело ее несколько раз изогнулось в предсмертных конвульсиях, и тварь околела.

Брезгливо передернув плечами, Людочка собралась было уйти, но вспомнила про цветы. Она осторожно приблизилась к норе и, стараясь не смотреть на крысиный труп, по-прежнему внушающий ей необъяснимый ужас и вполне понятное отвращение, принялась собирать оброненные растения. Она еще не успела закончить, когда внимание ее привлекло еле слышное попискивание. Людочка решила, что тварь против ожидания до сих пор жива, и вновь стремительно отскочила. Оказалось, однако, что дело вовсе не в этом, старая крыса была вполне и окончательно мертвой, мертвее не бывает, из норы же один за другим появились три крошечных крысеныша.

Тельца их, едва опушенные серыми, пока еще мягкими волосками, дрожали словно от холода, хотя погода на дворе стояла вполне себе теплая; уже не слепые, но явно совершенно беспомощные детеныши неумело косолапили на хилых, кривых ножках, тыкались мордочками в неподвижное тело старой крысы и жалобно пищали. Короче, если и не душераздирающее, то достаточно неприятное зрелище. Особенно для впечатлительных и склонных к рефлексии натур. Да и вид едва народившихся и уже обреченных на смерть маленьких существ способен тронуть любого. Даже если загодя известно, что очень скоро из очаровательных малышей вырастут весьма неприятные, зловредные и агрессивные особи. Рассадники эпизоотий и природные резервуары всяких опасных инфекций. Впрочем, сами понимаете, сказанное характерно не для одних только грызунов.

Людочка поспешно отвернулась и заторопилась к дому, подальше от этого наглядного примера дарвиновского естественного отбора. «Надо велеть Прохору выкорчевать к чертовой бабушке проклятый топинамбур и все там перекопать, – подумала она, ставя букет в майоликовую вазу. – Не хватало мне только крыс на участке!»

После обеда, во время которого ей буквально кусок в горло не лез, Людочка пошла-таки посмотреть на крысиный выводок. Вернее, собиралась-то она совершить послеобеденный моцион, просто побродить вдоль реки, однако ноги будто сами принесли ее к той самой норе. Тем паче что калитка, ведущая к берегу Сабли, располагалась аккурат подле зарослей земляной груши.

Рядом с трупом старой крысы лежали два дохлых крысенка; по их телам уже деловито сновали рыжие муравьи, тут же медлительно насыщалась парочка тучных оранжево-черных жуков-мертвоедов. Третьего крысеныша нигде видно не было.

Покинь Людочка тотчас это место, ничего бы не произошло, и нам, собственно, не о чем было бы рассказывать. Но случай – вековечный движитель эволюции и всегдашний союзник беллетристов – вторгается в жизнь даже самых заурядных особей, а судьба – непрошеный попутчик – ведает тысячи способов сотворить многострадального Иова из любого Суллы Феликса, а то и Радаманта из первой попавшейся заблудшей овцы. В нашем случае вмешательство фортуны выразилось в легком касании лодыжки героини. Что-то холодное и мокрое ткнулось в ногу Людочки; она вздрогнула, опустила глаза и узрела последнего оставшегося в живых крысеныша – тот копошился прямо у ее правой ступни, тщетно пытаясь перебраться через неожиданное препятствие.

О серых крысах (они же – пасюки или Rattus norvegicus) Людочка почти ничего не знала. Смутно помнила только, что создания эти весьма умны, вроде бы снискали себе сомнительную славу каннибалов, обладают незаурядными физическими данными, практически невосприимчивы к радиации и зачастую переносят чуму и иные неприятные болезни, типа загадочной содоку. Как бы то ни было, первым побуждением Людочки было отшвырнуть маленькую тварь ударом ноги куда подальше или даже раздавить подошвой лакостовского пантолета, украшенного логотипом в виде симпатичного зеленого крокодильчика. Но то ли побоялась она испачкать стильную французскую обувь, то ли чувство жалости взяло верх, но, вместо того чтобы одним движением избавить мир от еще одного пасюка, она неожиданно для самой себя присела и протянула крысенышу палец.

Вот с этого непроизвольного движения все и началось. Крысеныш немедленно ухватился за палец обеими передними лапками и ловко взобрался на ладонь Людочки. Взобравшись же, пискнул, склонил набок мордочку и уставился своими черными бусинами прямо ей в глаза. Удивительное дело – взгляд этот показался Людочке не только совершенно осмысленным, но и как будто оценивающим. Во взгляде крысеныша не читалось испуга или вообще страха, напротив, он словно изучал новое для себя человеческое существо, внимательно всматривался и запоминал черты склонившегося над ним лица. Продолжалось таковое рассматривание всего несколько секунд, затем крысеныш зевнул, обнажив розовый ротик, снабженный покуда крошечными, но уже острыми зубками, свернулся клубком и заснул прямо на Людочкиной ладони.

Людочка оказалась в затруднительной ситуации: одно дело – уничтожить на месте преступления шныряющего где не положено вредителя и совсем другое – лишить жизни доверившееся тебе существо. Тем паче доверившееся столь бесхитростно и оттого еще более трогательно. При всех недостатках (они же – достоинства) женской природы на подобное вероломство Людочка способностей в себе не ощущала. Она отнесла крысенка в дом и с осторожностью, стараясь не нарушить младенческий сон, уложила в высокую шляпную коробку.

Дальнейшее – очевидно.

***

Юрий Карлович, доктор исторических наук, профессор, представитель плодовитого и разветвленного рода Медогоновых-Гозманидзе, являл собой тип законченного интеллигента в четвертом поколении. И диссидента – в третьем. Один из дедов Юрия Карловича боролся с царизмом, отец и мать – с коммунизмом. Некогда, в кровожадную хрущевско-брежневскую эпоху, оба родителя его состояли непременными членами всяких разных хельсинкских и инициативных групп, входили в состав всех возможных правозащитных фондов, комиссий и объединений. Изведали гонения, даже ссылку (не то в красноярское, не то в краснодарское захолустье) и мелочно-пристальный интерес компетентных органов. Правда, отсидок в мордовских и якутских лагерях не удостоились. Избежали и лап карательной психиатрии. Бог миловал. Ну так ведь и тогда далеко не каждый стремился довести меру собственных страданий до эдакой крайности. Единицы, подвижники и страстотерпцы. Уезжать Медогоновы-Гозманидзе не хотели, хотя и были такие предложения (или, скорее, настоятельные рекомендации) от властей предержащих. Покинули они постылое отечество лишь после девяносто первого года. Сейчас оба жили в Северной Америке: отец – в Лос-Анджелесе, мать – в Торонто.

Сын, натурально, пошел по стопам предков. Вот только времена изменились. Чересчур вегетарианские настали времена. Политические преследования инакомыслящих сделались до обидного редки. Самиздат превратился в смешное ретро, интересное разве букинистам. Литературу распространяй какую душе угодно. Правительство не хает только ленивый. И что? И ничего. Это особенно раздражало Юрия Карловича. Ибо для любого мыслящего человека было очевидно – режим-то не поменялся, кровавый, насквозь прогнивший антидемократический режим. А репрессии? Где они? Какие-то выборочные, несерьезные, малахольные даже репрессии. И как тут, скажите на милость, не возненавидеть родные осины? Как не затосковать по героическим временам глобального противостояния систем и мировоззрений?

Нет, Юрий Карлович, конечно, не сдавался, боролся… Ну не то чтобы боролся, но в СМИ по крайней выступал и высказывался охотно и регулярно. Со всей бескомпромиссностью. Дабы оставаться рукопожатным в кругах людей честных и демократически настроенных. Любил порассуждать о «фантомных имперских болях», тотальной лжи на правительственных телеканалах и продажности официальной прессы. Ну и вполне естественно, будучи историком, основной упор делал он на обнародовании и развенчании извечно-захватнической, мракобесно-имперской политики любимого отечества. Ясно ведь, что применительно к России даже и патриотизм – есть явление сугубо отрицательное, вредное и абсолютно неприемлемое, не что иное, как тупая агрессия, лапотное тщеславие. Сплошной барабанный бой.

По жизни, среди друзей и знакомых, Юрий Карлович тоже слыл вполне симпатичным человеком. Не красавец, но бонвиван, жизнелюб, жуир и большой ценитель удовольствий, в том числе и женщин. Женщины, со своей стороны, не оставались равнодушны к импозантному профессору. То есть буквально липли. Вот и Людочка как-то прилипла. Встретила его на курорте в Южной Италии и прилипла. А после, обладая решительным и твердым характером, спешно женила на себе годящегося ей в отцы ученого мужа. Но едва миновал медовый месяц, как новобрачная, увы, совершенно охладела к избраннику своего сердца. Выяснилось, что профессор – непримиримый, кристально честный и неизменно последовательный в борьбе за либеральные ценности – в личных отношениях предпочитает придерживаться несколько иных, точнее, прямо противоположных принципов.

Но что того неприятнее – профессор оказался жутко ревнив. Учитывая, что сам он не слишком обременял себя правилами морали, был даже слегка безалаберен в быту, это могло показаться странным. Тем не менее подобное сочетание отнюдь не редкость. При развитом (если не гипертрофированном) собственническом инстинкте Юрий Карлович полагал к тому же, что ответственность за поддержание домашнего уюта и упрочение семейного благополучия целиком лежит на плечах супруги. Искать радостей на стороне – не женское дело, но полностью мужская прерогатива. Людочка не разделяла взгляды мужа, и атмосфера в доме равномерно накалялась, периодически доходя, как водится, до точки кипения. Впрочем, обыкновенно зачинщицей скандалов и истерик становилась сама Людочка. Так сказать, задавала тон. Ибо Юрий Карлович в любой ситуации старался себя блюсти, сохраняя холодную вежливость и язвительную учтивость среди всех домашних бурь. Понятное дело, такое поведение лишь распаляло гнев Людочки и в конечном итоге усугубляло растущее обоюдное отчуждение.

Не следует думать, будто Людочка обладала депрессивным или мнительно-тревожным характером. Совсем нет. Но много ли уравновешенных особ женского пола встречали вы на своем веку? Автору, по крайней мере, нечем похвастаться в этом смысле. Вместе с тем Людочка уважала порядок. Даже любила. Законы, нормы, запреты и ограничения (особенно – запреты и ограничения!) – суть костяк, становой хребет любого общества. Если, разумеется, речь идет о правильном обществе. На всю жизнь запомнила она слова отца, сказанные ей в детстве: «Убери из самого занюханного и законопослушного городишки органы правопорядка, детка, и увидишь – через день каждый станет плевать и мусорить на улицах, а через два – воцарятся хаос и смертоубийство». Отец был прав. Некогда он принадлежал к верхушке партийно-хозяйственной номенклатуры, руководил крупной добывающей отраслью, а значит, сам устанавливал правила. Хотя бы в этой отдельно взятой отрасли.

Как и многие, во времена студенческой юности Людочка отдала дань бунтарству. Быть может, и скудную дань, но для нее достаточную. Однажды ходила даже на какой-то митинг к памятнику Пушкину. По счастью, это быстро прошло. Едва годы учебы в университете подошли к концу, мысли и чувства Людочки приняли совсем иное направление. Теперь она отчетливо осознавала, насколько правы власти в своей решимости обуздать всякую расхристанную вольницу, всякое неустройство. Отныне Людочка всей душой, с энтузиазмом приветствовала репрессии в отношении курильщиков, пьяниц, нелегальных мигрантов и прочих лиц с вредными привычками («Одно ведет к другому», – говорил отец, во всю жизнь не бравший в рот сигарет и спиртного). Дай ей волю, в этих репрессиях она пошла бы куда дальше: не остановилась бы перед принудительным лечением, насильственной стерилизацией и смертной казнью. Генофонд общества следует очищать от распущенных элементов. Здесь требуется скальпель, а не терапия. Хныканья тех из знакомых, которые не могли или не желали избавляться от гнусных пороков вроде табакокурения, ничего, кроме отвращения, у Людочки не вызывали. Ей нравилось представлять себя в роли главного санитарного врача или руководителя пенитенциарной системы – вот бы где она развернулась! К нарушителям порядка сердце Людочки не знало жалости. Юрий Карлович порядок не ценил – разбрасывал по квартире носки и нижнее белье.

Надо сказать, окружающими разлад в семействе Медогоновых-Гозманидзе практически не замечался. Ибо, помимо Людочки и Юрия Карловича, в квартире обитал только ангорский кот Агасфер. Наличествовала еще домработница Глаша – тучная неразговорчивая особа, – но та приходила исключительно по средам. На людях же супруги старались соблюдать приличия.

Агасфер – животное в сущности добродушное, даже ласковое, но подверженное всем порочным инстинктам своего кошачьего племени – являлся любимцем профессора, слушался только хозяина и игнорировал хозяйку, которую за таковую не признавал. Совершенно естественно, при появлении на его законной территории дополнительного квартиранта кот стал проявлять к крысенышу нездоровый – пищевой и охотничий – интерес. Первое время он вообще мог часами сидеть перед клеткой с новым питомцем, ел того глазами, не мигая и почти не шевелясь, лишь едва слышно повякивая от возбуждения. Крысеныша такое избыточное внимание, казалось, нисколько не смущало; он невозмутимо и деловито шнырял по просторной, купленной Людочкой в староарбатском зоомагазине клетке (двухуровневой, как и квартира), не страшась проскальзывать перед самой мордой природного врага. Словом, не обращал на потенциальную опасность ни малейшего внимания.

Вообще-то поначалу он ни на кого не обращал внимания. Вернее, не делал особых различий между Людочкой и Юрием Карловичем, с одинаковым равнодушием воспринимал их присутствие, охотно брал корм как из женских, так и из мужских рук, а в ходе частых и порой очень бурных супружеских скандалов сохранял несокрушимое спокойствие. В отличие от Агасфера, которого приходилось даже закрывать в чулане на время ссор, – вспыльчивый ангорец немедля бросался в бой, норовя вцепиться когтями в самое лицо Людочке, стоило той чуть повысить голос на его обожаемого повелителя.

Поведение крысеныша удивляло и обижало Людочку. Все-таки она спасла это существо от верной гибели. Откуда же подобная индифферентность? Явное отсутствие привязанности, не говоря о симпатии и вполне естественных для любой домашней твари предпочтений? А еще врут, будто крысы – едва ли не самые умные из четвероногих!

Но все изменилось в одночасье. Внешним поводом, как и следовало ожидать, послужил все тот же извечный антагонизм между семействами грызунов и кошачьих. Однажды вечером, во время мирного разговора по телефону с подругой, Людочка услышала пронзительный, полный отчаяния и боли писк, доносящийся со второго этажа. Бросив трубку, Людочка стрелой взлетела по винтовой лестнице и ворвалась в малую гостиную. Открывшаяся ей картина оказалась достойна кисти Эдварда Лира, а то и самого Ивана Грота: по одну сторону клетки – заходящийся в истошном писке крысеныш, по другую – Агасфер, намертво вцепившийся зубами в хвост несчастной твари. Не составляло труда догадаться, что наглый хищник воспользовался счастливым случаем – опрометчиво высунутым между медными прутьями длинным крысиным хвостом – и предпринял попытку сожрать недруга по частям.

Надо отдать должное молниеносной реакции Людочки: не теряя ни секунды, она сорвала с ноги тапок и что было мочи саданула каучуковой подошвой по жирному крупу. Агасфер, не привыкший к столь бесцеремонному обращению, подпрыгнул на месте, зашипел и пулей метнулся прочь. Зубы он так и не разжал, поэтому, когда Людочка повернулась к клетке, то увидела крысеныша, который жалобно пищал и, вертясь на месте, безуспешно пытался дотянуться мордой и лапками до изрядно укороченного хвоста.

Людочка тут же позвонила ветеринару. Не дожидаясь его приезда, она самостоятельно обработала окровавленный огрызок зеленкой и забинтовала куском марли. А потом еще целый час, до самого появления звериного доктора, бережно баюкала крысеныша на руках, опасаясь, что тот как-нибудь сдерет повязку и истечет кровью.

Ветеринар полностью одобрил принятые неотложные меры, снабдил Людочку мазью-антисептиком и велел ежедневно менять бинты, вплоть до полного заживления. Он заверил Людочку, что потеря хвоста или его части – обычное дело для пасюков, жизнь которых на воле полна, как известно, тревог и опасностей, поэтому и беспокоиться особенно не о чем.

Вот сей едва не обернувшийся роковыми последствиями случай и явился той самой песчинкой, что перевешивает иные каменные глыбы, тем толчком, что разбудил в таинственных недрах дремлющего сознания крысеныша неизведанные доселе чувства. Отныне внутренний мир его, замкнутый до последнего времени, подобно гаду Уроборосу, исключительно на самом себе, значительно расширился, ибо вдруг, нежданно-негаданно, обогатился новым объектом привязанности и даже поклонения. Каковым, само собой, явилась его спасительница.

С этих пор для крысеныша существовала только Людочка – единственное божество и кумир; на нее одну оказались направлены любовь и внимание, только она имела право кормить и ласкать своего питомца, чистить клетку и выгуливать. Прогулки эти становились все более самостоятельны и обширны в географическом смысле, пока зверек не получил, наконец, право на всю жилплощадь. Поначалу негодующего Агасфера приходилось запирать на пару часов в чулане, но, по мере того как крысеныш рос и матерел, необходимость в изоляции кота отпала сама собой. При этом значительную часть времени крысеныш проводил, угнездившись на плече хозяйки, да и спать вскоре повадился в ее постели.

Нам не дано понять, отчего такая метаморфоза произошла именно сейчас, а не ранее, не в момент действительного спасения крысеныша от неминуемой голодной смерти. Да и какой смысл гадать? Чужая душа – потемки. Тем более если речь идет о душе крысы.

Примерно в означенный же период крысеныш получил имя. До этого его так и звали – «крысеныш». Но, во-первых, после визита ветеринара выяснилось (к великому удовольствию склонной к феминизму хозяйки), что это вообще-то самочка. И потом, Людочка справедливо решила, что если особи мужеска пола и могут обходиться без личных имен, то для девочек отсутствие таковых – верх неприличия. Имя было выбрано далеко не сразу. Людочка перепробовала самые разные варианты прозвищ и кличек, но все они не подходили – не ощущалось никакой ответной реакции. А Людочка твердо верила, что нужное имя существует только одно и, произнесенное вслух, немедленно окажется признано его владельцем.

Так и вышло.

Одним тоскливым осенним утром Людочка лежала на диване и от нечего делать просматривала не то некую монографию, посвященную шотландской истории, не то комментированное издание Шекспира. И вот совершенно случайно наткнулась она на авторскую ремарку, свидетельствующую, будто знаменитую леди Макбет, верную и деятельную супругу Гламисского тана, звали Гроах. Что за странное имя! Людочка несколько раз повторила его про себя, а после – вслух с разной интонацией, точно проверяя на вкус: Гроах, Гроах. Буквы перекатывались на языке, как сухие горошины: Гр-р-о-ах-х. Внезапно Людочка с удивлением заметила, что крыса, до сих пор спокойно дремавшая в изножье дивана, сидит на груди своей хозяйки и внимательно прислушивается. Людочка повторила чужеземное имя еще раз, крыса немедленно отреагировала – задрала мордочку и обнажила передние резцы, смешно шевельнув кисточками жестких усов. Улыбнулась. Так крыса стала леди Гроах Ногинской.

***

Минул целый год, прежде чем наряду со внезапно вспыхнувшей любовью к хозяйке в сердце Гроах проникло, укоренилось там и дало ростки еще одно чувство. По сути, оно явилось лишь закономерным продолжением, результатом первого – нет ничего естественнее соседства любви и ненависти.

Возможно, говорить в нашем случае стоит не о чувстве, а о страсти. Не менее вероятно также, что завзятый пурист упрекнет автора этих строк в невежестве, в антропоморфизации бессловесных тварей – дескать, о каких таких чувствах он толкует? Какие еще чувства у животных, коих природа наделила единственно слепыми инстинктами? Ну так заявим сразу: автор выше мелочных придирок поборников логики и здравого смысла и не собирается ввергать читателей в пучину бессмысленной дискуссии о терминах.

Так или иначе, этим возросшим на благодатной почве любви чувством оказалась самая жгучая ненависть к хозяину дома, к Юрию Карловичу Медогонову-Гозманидзе. Разумеется, катализатором стали бесконечные семейные склоки, невольным свидетелем которых становилась Гроах и во время которых Людочка принуждена была регулярно выходить из себя, выплескивать наружу море негативных эмоций, разражаться слезами и выносить унизительно-вежливые упреки мужа в якобы имевшем место легкомысленном поведении, а то и в неверности. Гроах справедливо подозревала, что обожаемая госпожа ее не находит со стороны супруга не то что благоговейной преданности, но и простого уважения, что тот вовсе не выказывает по отношению к ней должного почтительного трепета или, по меньшей мере, является причиной ее слез, страданий и испорченного настроения. Так что результат был предсказуем.

Сначала неприязнь Гроах выражалась лишь в том, что она всячески избегала Юрия Карловича, но вскоре приняла более осязаемые формы. Первой ласточкой стало неприятное происшествие с рукописью профессора. Юрий Карлович как раз работал над фундаментальным трудом по истории России. В нем, помимо философско-нравственных экзерсисов в духе Пауло Коэльо, содержались убедительные доказательства того, что Россия виновата всегда и во всем уже одним только фактом своего существования.

И вот рукопись исчезла. Профессор, как всегда, оставил ее на ночном столике подле кровати – он любил творить вечерами, – а утром рукописи на месте не оказалось. Была среда, и на поиски бросили все наличные силы, включая Глашу. В конце концов драгоценный манускрипт нашелся под комодом. Но – боже мой! – в каком виде! Часть листов превратилась в бумажную труху, часть – просто основательно погрызена, остальные – варварским манером загажены крысиными экскрементами. Никаких сомнений в виновности Гроах не возникало, улики были налицо, и явные улики. Но поскольку «манускрипт» представлял собой всего лишь компьютерную распечатку с незначительной рукописной правкой, инцидент удалось как-то замять и спустить на тормозах. Людочка, естественно, целиком и полностью приняла сторону своей питомицы, даже нашла повод попенять мужу, обличив в неаккуратности: «Вечно ты разбрасываешь где попало свои дурацкие бумажки, а после кто-то виноват!» Сам Юрий Карлович, хотя и жаждал крови преступницы, посягнувшей на самое святое, но в силу характера и врожденной интеллигентности не решился настаивать на немедленной расправе. Тем не менее тягостное впечатление, произведенное на профессора крысиным демаршем, заставило его задуматься о возможных путях избавления от гнусной твари.

Дальше – хуже.

Надо сказать, к двум годам Гроах достигла поистине устрашающих размеров, превратившись в эдакого крысиного монстра, гиганта. Байками о таких работники московского метрополитена запугивают доверчивых обывателей. С хвостом (вернее, его половиной) она тянула на метр с гаком, вес зашкаливал за полтора кило, а ростом Гроах почти сравнялась с Агасфером – не менее тридцати сантиметров в холке. Характер ее также претерпел значительные и, в основном, пугающие изменения. Была ли тому причиной растущая день ото дня ненависть к профессору или что иное – неизвестно, однако в характере крысы проявились незаметные прежде, вовсе новые, неожиданные черты и особенности. Гроах на самом деле начинала походить на свою шотландскую тезку. Причем в последний, худший период жизни леди Макбет.

Если ранее это было веселое, резвое и жизнерадостное существо, бойко шнырявшее по комнатам, вихрем носившееся вверх и вниз по крутой винтовой лестнице, соединяющей оба уровня квартиры Медогоновых-Гозманидзе, то теперь она сделалась мрачна и нелюдима, превратившись в эдакую сумеречную отшельницу. Днем Гроах все больше спала в ногах Людочкиной кровати (клетка уже не вмещала крысу-переростка и отправилась в чулан), ночами же серым молчаливым призраком бродила по квартире, шарила по углам и подолгу высматривала что-то на улице, сидя на широком подоконнике и прильнув тупорылой мордой к темному стеклу. В хозяйке она по-прежнему души не чаяла, а вот Юрий Карлович стал с некоторых пор относиться к Гроах с опаской: как-то раз, когда он по привычке вознамерился отпихнуть ногой внезапно выросшую у него на пути крысу, та ощерилась и попыталась цапнуть его за брючину. Жаловаться жене на недостойное поведение ее любимицы профессор посчитал ниже своего достоинства, но еще более утвердился в мысли о нежелательности совместного проживания с пасюком, выказывающим столь явную и ничем не мотивированную агрессию по отношению к главе дома.

А потом пропал Агасфер.

***

Никто из домашних не заметил, как это произошло. Просто в один воистину черный осенний день, когда профессор возвратился со службы из института, кот не встретил его по обыкновению в дверях. Юрий Карлович сразу заподозрил неладное. И раньше изредка бывало, что Агасфер по каким-либо причинам пропускал возвращение хозяина. Но сейчас сердце подсказало Юрию Карловичу, что произошло нечто плохое. Он немедленно обыскал квартиру, заглянул во все возможные углы и закоулки, где мог зашхериться его любимец, – напрасно: кот будто в воду канул. Людочка тоже встревожилась и присоединилась к розыскам; она отлично помнила – еще днем, в обед, Агасфер спокойно дремал на холодильнике и никак не отреагировал на предложенный kitekat. Куда он мог, в самом деле, подеваться? Квартира располагалась на пятом и шестом этажах добротного сталинского дома, так что форточки и окна имели ограничители во избежание несчастных случаев с домашними питомцами. Но Юрий Карлович обратил внимание на открытую настежь форточку в большой гостиной и кинулся на улицу. Однако внизу, на газоне, ни кота, ни следов его падения не наблюдалось. В тщетных поисках прошел весь этот и даже следующий день. Кот исчез. Юрий Карлович был безутешен – он прожил вместе с Агасфером долгих тринадцать лет. Несмотря на отсутствие очевидных признаков падения кота, в случившемся он всецело винил супругу – распахнутая форточка вопияла о допущенной тою непростительной халатности. Людочка обвинения отвергала как огульные, но выглядела явно смущенной. Ведь кот куда-то да делся! И надо же было этому несчастью случиться именно в то время, когда она сидела дома. Правда, часа на полтора она отлучалась – ходила по магазинам, некоторое время провела в ванной… Слабое оправдание.

Через день, в очередную среду, о своем увольнении неожиданно заявила Глаша. Ноги ее больше не будет в доме, где вольготно шастают кровожадные пасюки-мутанты! В ответ на Людочкино недоумение Глаша торжественно предъявила окровавленный клок кошачьей шерсти и поведала, будто обнаружила сей артефакт под кухонной раковиной, среди переплетения ведущих вниз сливных и канализационных труб. Не иначе, мол, выпестованное некоторыми чересчур сердобольными дамочками чудище уволокло несчастного кота в подвал, а там сожрало!

Людочка ни на йоту не поверила словам глупой бабы. Мало ли откуда мог взяться проклятый клочок! Но нехороший осадок на душе все-таки остался. Шерсть она сожгла, мужу решила ничего не рассказывать – для чего еще больше накалять и без того взрывоопасную атмосферу в доме, понапрасну расстраивать человека, он и так после исчезновения Агасфера ходит сам не свой, точно в воду опущенный. Что бы ни случилось с котом, Гроах не имеет к этому никакого отношения. Не может иметь. Она милая и совсем не кровожадная. Да и не справилась бы она с котом, куда ей? Немыслимо даже предположить обратное.

Так в доме Медогоновых-Гозманидзе поселился страх.

***

Атмосфера в доме и правда становилась все более удушающей: Юрий Карлович, надолго замкнувшийся, ушедший в себя после таинственного исчезновения любимца, спустя месяц вроде бы немного оклемался от пережитого потрясения, но сделался совершенно невыносим. Он подхватил простуду и теперь целыми днями торчал дома, изводя Людочку мелочными придирками и язвительными упреками по любому, самому незначительному поводу. Новой домработницы взамен сбежавшей Глаши найти пока не удавалось, и Людочке волей-неволей пришлось взвалить заботы по дому на свои плечи. Любезный ее сердцу порядок не должен нарушаться. Юрий Карлович наблюдал за ее деятельностью на сем поприще не без тайного удовольствия, подмечая каждый просчет и каждое, даже и пустяковое, упущение. Обычно Людочка не привыкла сдерживаться, требовалось совсем немного усилий, чтобы вывести ее из себя, но на этот раз она на удивление долго и с необыкновенным смирением сносила дурное расположение духа супруга. Человек потерял практически члена семьи, надо же дать ему время оправиться от такого удара судьбы. А еще смутное чувство вины – непонятно в связи с чем и за что – нет-нет да и тревожило чуткую людочкину совесть. Но все имеет свой предел, в том числе и терпение. Последней каплей, переполнившей чашу этого самого терпения, явился очередной хамский жест Юрия Карловича: он обнаружил, что Людочка забыла протереть пыль на полированной поверхности его рабочего секретера, и начертал пальцем на самом видном месте: «Людмила Никаноровна – дура!»

Последствия оказались несопоставимы с тяжестью пусть и хулиганской, но вообще-то, говоря между нами, вполне безобидной выходки профессора. Затяжная хандра и депрессия сыграли с ним злую шутку. Людочка буквально взорвалась. Увидев надпись, она бросилась в спальню и принялась с остервенением кидать вещи в спортивную сумку. Хватит с нее! В этом дурдоме и у сумасшедшего крыша поедет! Юрий Карлович не предпринял попыток успокоить супругу или извиниться, он молча, скрестив руки на груди, с кривой усмешкой наблюдал за сборами. И совершенно напрасно. Людочка не шутила. Она немедленно, сейчас же уезжает в Ногино! Ее нервы дороже всех котов на свете! Вернется не раньше чем через три дня – возможно, к тому времени он придет в норму и перестанет строить из себя Сулеймана Великолепного, лишившегося любимой наложницы! Юрий Карлович молча развернулся и покинул комнату.

Людочка с лихвой насыпала диетического корма в крысиную миску, добавила воды в питьевую емкость (грызуны и сутки не в состоянии обойтись без воды) и собралась было уходить, когда из коридора послышалось напутственное пожелание профессора: «Скатертью дорога!» От возмущения у Людочки перехватило дыхание, она даже не сумела ответить достойным образом. Лишь через минуту нужные слова нашлись: «Пропади ты пропадом!» – крикнула она в пространство и схватила сумку. Уже на пороге комнаты, обернувшись, Людочка встретилась глазами с Гроах – та, как обычно, лежала в изножье кровати – и тут же отпрянула в испуге: крыса не спала, но, приподняв морду, смотрела куда-то поверх ее головы; и на одно короткое мгновение Людочке почудилось, будто взгляд этот сверкает злобной и одновременно угрюмой радостью. Спустя секунду наваждение рассеялось – Гроах вновь свернулась калачиком и мирно засопела, смешно шевеля жесткими, как рыболовная леска, усами.

«Езжай-езжай, – удовлетворенно проворчал профессор, заслышав оглушительное хлопанье входной двери, – а я покамест, даст Бог, избавлюсь от твоего треклятого чудовища».

***

Чтобы успокоить расшатанные нервы, трех дней оказалось мало. Для начала октября погода стояла неестественно теплая, временами даже жаркая, так что Людочка задержалась в деревне на целую неделю. Возвращалась она в умиротворенном настроении, но с легким беспокойством за Гроах: как та пережила отсутствие хозяйки? Хорошо ли заботился о ней Юрий Карлович? Впрочем, и воды и пищи она оставила более чем достаточно, так что и волноваться вроде бы не о чем.

За всю неделю муж ни разу ей не позвонил; сама Людочка тоже не стала ронять достоинства и не спешила первой делать шаг к примирению. Но молчание Юрия Карловича не особенно ее тревожило – она знала характер мужа, тот предпочтет дуться до тех пор, пока не забудется самая причина ссоры. Или покуда какая-нибудь новая аспирантка или студенточка не завладеет его падким до мимолетных чувственных удовольствий вниманием, не отвлечет от суетных забот и треволнений.

На звонок в дверь никто не ответил – видимо, муж вышел-таки на работу – и Людочка с облегченным вздохом достала ключи.

Плотная волна густого сладковатого смрада буквально отшвырнула Людочку прочь и едва не сбила с ног, стоило ей только распахнуть тяжелую металлическую дверь квартиры. Вонь стояла страшная. Приторная сладковато-тухлая вонь не то гниющих фруктов, не то разлагающихся животных отбросов. Не очень соображая, что делает, Людочка достала из кармана надушенный платок, прижала к лицу и вошла внутрь. Свет в прихожей горел; как сомнабула, влекомая путем зловонных миазмов, двинулась она дальше – через кухню, большую гостиную и кабинет – к спальне мужа. Несмотря на погожий солнечный день, свет горел во всех помещениях. Но всюду было пусто. И жарко, словно под пологом тропического леса. Приоткрытая дверь спальни казалась заляпана какими-то мелкими черными кляксами, из-за нее доносилось приглушенное гудение. Людочка присмотрелась – кляксы на двери шевелились, передвигались с места на место; еще шаг – и большинство из них с жужжанием взвилось в воздух. Мухи. Десятки, а может, и сотни жирных, зеленовато-черных падальных и мясоедных мух. Эпицентр тошнотворного запаха явно находился именно там, в спальне. Людочка толкнула дверь ногой и, преодолевая отвращение, нарастающую дурноту и подкатывающие к горлу рвотные позывы, ступила через порог. Воздух казался липким и одновременно обжигающим от тлетворного, всепроникающего духа разлагающейся плоти. Огромное, обнаженное, раздутое гнилостными газами тело раскинулось на кровати; оно походило на нелепо искореженную, бугристую куклу из обожженного до черноты пластика. Куклу, над которой угрожающе навис переливчатый гудящий полог, дьявольский шатер, сотканный из летучих бойцов Вельзевулова воинства – множества мушиных эскадрилий… Прежде чем сознание Людочки помутилось, и спасительный обморок избавил ее на время от кошмара действительности, с каким-то отстраненным равнодушием она успела заметить полчища омерзительных белесых личинок, сплошным шевелящимся ковром облепивших бедра и гениталии трупа.

***

Следствие по факту безвременной кончины профессора Юрия Карловича Медогонова-Гозмандизе затягивалось. Главным образом из-за того, что эксперты никак не могли прийти к единому мнению о причинах смерти. Слишком далеко зашли процессы разложения. Свою роль сыграли жара и наглухо закрытые окна. А также тот необъяснимый факт, что именно в означенное время коммунальные службы решили провести внеплановое испытание отопительной системы в целях подготовки к предстоящему зимнему сезону.

Собственно, выводы первоначального судебно-медицинского исследования были столь же однозначны, сколь неопределенны, – внезапная остановка сердца. Отчего? Почему? Юрий Карлович никогда не жаловался на сердце. Но Людочку выводы вполне устраивали. Точнее, мало интересовали. Ей было все равно. Суета сует. Время рождаться и время умирать. Законам природы следует повиноваться без рассуждений. На возбуждении уголовного дела и производстве дополнительных экспертиз настояли родственники. Разумеется, родственники Юрия Карловича, а не Людочкины.

В ходе комиссионной экспертизы выяснилось, что левая сонная артерия на шее трупа имеет повреждения, однако, носят ли они прижизненный или посмертный характер, обусловлены ли неким внешним воздействием или образовались под влиянием все тех же процессов гниения, – в этом вопросе члены комиссии разошлись.

Родственники не угомонились: следователь вынужден был назначить еще какую-то комплексную экспертизу. Кажется, с привлечением специалистов по гистологии, судебной химии, бактериологии, рентгенологии и массе других служебных дисциплин с непроизносимыми названиями. Результаты ее ожидались не ранее чем через месяц. Впрочем, со слов следователя Людочка знала, что и комплексная экспертиза навряд ли внесет окончательную ясность. Так что расследование в любом случае обречено на прекращение либо приостановление.

Если причины смерти мужа не слишком интересовали Людочку, – по крайней мере, поначалу, – то самый факт сей смерти преследовал ее постоянно. Стоило закрыть глаза, в памяти снова и снова всплывал все тот же кошмар – гора иссиня-черной плоти, возвышающаяся на грязных смятых простынях, тучи мух; даже запах тления преследовал Людочку еще целую неделю после случившегося, где бы она ни находилась. «И в распухнувшее тело раки черные впились» – строки, и в школьные годы вызывавшие у нее дрожь невольного отвращения. «Безобразно труп ужасный посинел и весь распух». Бррр! Теперь она знала – поэт не преувеличивал. Напротив. Зрелище смерти может быть куда более отталкивающим, нежели любые поэтические фантазии.

Но, как только стали известны выводы комиссионной экспертизы – особенно в части довольно противоречивых умствований специалистов о вероятностном механизме повреждения сонной артерии, – Людочка потеряла покой. От одного предположения, одной мысли о том, что же именно такое на самом деле могло произойти с Юрием Карловичем, у нее внутри все обмирало.

Когда следователь предложил ей ознакомиться с заключением экспертизы – в качестве вдовы покойного и, соответственно, потерпевшей по делу она имела на это полное право, – Людочка не решилась отказаться. Дабы не уронить высокое звание вдовы, и просто из любопытства. Однако, еще не дочитав до конца объемный многостраничный документ, она горько пожалела о своей сговорчивости. Ибо почти физически ощутила, как в сердце просачивается страх. Противный, холодный и липкий. Тягостное, непередаваемо мерзкое ощущение. Точно проглотила огромного слизняка, и тот ползает теперь где-то внутри, подле самого сердца, пятнает его отвратительными студенистыми выделениями. Один из участвовавших в экспертизе патологоанатомов высказал мнение, что-де найдись исследуемый труп в каком-нибудь лесном массиве или хоть парке, раны на шее вполне можно было бы отнести к следам деятельности всяких разных хищников, а так – остается лишь разводить руками и списывать все на чересчур позднюю стадию разложения. Ибо какие хищники в квартире? Людочке немедленно пришло на память выражение злобного торжества – то самое, что примерещилось ей перед отъездом из города в блестящих глазках Гроах. Невероятным, почти мучительным усилием воли Людочка отогнала от себя это видение, подавила страшную догадку. Правда, ненадолго.

О Гроах в тот роковой октябрьский день, разом превративший ее из жены во вдову, Людочка вспомнила далеко не сразу. Лишь когда был подписан протокол осмотра, тело Юрия Карловича уже увезли, а полицейские, понятые и криминалисты перестали наконец слоняться вокруг нестройными толпами, Людочка ахнула и бросилась на второй этаж. Она забежала к себе в спальню и с облегчением выдохнула – Гроах мирно почивала на ее постели, все на том же месте, будто и не прошло целых семь дней с момента их расставания. Гроах заслышала шаги хозяйки, подняла морду и зевнула. Людочка счастливо рассмеялась. Она не одна на свете – с ней по-прежнему ее Гроах!

Теперь же Людочка боялась возвращаться домой, боялась встретиться глазами со своей Гроах и невольно прочесть в них подтверждение собственным невероятным догадкам. Покинув кабинет следователя, она долго бродила по вечерней набережной, потом заночевала у подруги. Благо та жила недалеко – на Комсомольском проспекте.

Сразу после памятного приезда из деревни ей уже пришлось несколько ночей провести вне дома, а крысу запирать в спальне – в квартире трудилась целая бригада самых квалифицированных уборщиков и дезинфекторов известной клининговой компании. Но сейчас – совсем иное дело, Людочке было элементарно жутко. Она просто-напросто сбежала. Сбежала, малодушно страшась взглянуть в лицо действительности. А может, и не действительности, а только своим фантазиям и страхам.

Минуло долгих три дня, прежде чем Людочка сумела-таки заставить себя войти в родной подъезд и подняться на пятый этаж. Перед дверью она замешкалась – правду сказать, ее до колик в животе пугала фатальная неизбежность предстоящей встречи. Встречи с кошмаром, неотступно преследовавшим ее все эти дни и ночи. Людочка взглянула на часы – десять утра: Гроах, скорее всего, спит. Стараясь производить как можно меньше шума, Людочка зашла в прихожую; сделавшимися вдруг странно непослушными руками сняла плащ, осторожно скинула с ног туфли. Снова эта подкатывающая к горлу тошнота, судорожное стеснение в груди и липкий, назойливый страх, тысячью ледяных мурашек ползущий от стоп к плечам и дальше – к кистям рук. Медленный подъем по винтовой лестнице – с каждой ступенькой сердце ее начинало трепыхаться, как пойманная в силки птица, а воля и решимость таяли. Вот, наконец, коридор и дверь в спальню. Людочка замерла, не в силах двинуться с места и преодолеть охватившее ее оцепенение. Тщетно пыталась она встряхнуться и сделать шаг – ноги не слушались, все тело сотрясал неудержимый озноб. Она так и торчала бы здесь целую вечность, словно изваяние, порожденное взглядом одной их горгон, но дверь в спальню открылась сама. На пороге стояла Гроах.

Да, то была несомненно ее Гроах. Но, боже, как она изменилась! Вместо упитанного, тучного животного перед Людочкой предстал какой-то обтянутый шкурой скелет, и не скелет даже – тень, иссохшие крысиные мощи. Ходячее анатомическое пособие. Зловещий призрак былой Гроах.

Людочка невольно отшатнулась – Гроах вздрогнула как от удара, чуть слышно пискнула и предприняла слабую попытку приблизиться. Людочка открыла было рот, пытаясь что-то сказать, но вместо этого вдруг развернулась и опрометью кинулась вниз по лестнице.

Опомнилась она только на улице. Мимо мелькали немногочисленные прохожие, умиротворенно рычали машины, откуда-то со стороны сквера на Второй Фрунзенской доносились веселые детские крики – обычная городская суета. Людочка прислонилась к морщинистому стволу старого тополя, схватилась за голову – в висках оглушающими толчками пульсировала кровь. Что же делать? Она не может, не в состоянии находиться под одной крышей с этим ужасным фантомом, живым напоминанием о странной смерти мужа. Всякий раз, видя Гроах, она станет думать, строить версии, теряться в догадках, что же именно произошло между крысой и человеком тогда, в те неестественно жаркие осенние дни в запертой квартире. Да и не придется ли ей самой тоже вздрагивать по ночам в испуге, чуть заслышав, как гнусная тварь возится и копошится в изножье кровати. Разве кто-нибудь способен вынести подобную пытку? А ведь это может длиться долго, очень долго. День за днем. Годы… Нет! Проблему следует решить прямо сейчас, немедленно! Гроах сама во всем виновата, она нарушила правила. Правила надо соблюдать!

Людочка встряхнулась, взяла себя в руки и решительно двинулась обратно в квартиру.

Гроах встретила ее на пороге. Как в былые времена встречал Юрия Карловича Агасфер. Едва распахнулась дверь, крыса затрусила ей навстречу, смешно подбрасывая вверх исхудавший до самых мослов крестец. Людочка отлично понимала: стоит немного промедлить, и последние капли решимости улетучатся окончательно. «Уходи прочь! – с трудом выдавила она из себя первые пришедшие на ум слова. Крыса вскинула морду, но с места не стронулась и как будто с недоумением уставилась на хозяйку. – Уходи! – теперь уже в полный голос крикнула, даже взвизгнула Людочка. – Убирайся! Вон из моего дома!»

Гроах съежилась, сразу сделавшись как будто вдвое меньше ростом, робко кинула на свое божество последний, затравленный взгляд, медленно развернулась и поковыляла на кухню. Сзади она разительно смахивала на седую, страдающую радикулитом и суставными болями старуху. Чуть помедлив, Людочка зашла следом, но на кухне уже никого не было. Только приоткрытая дверца под мойкой хлопала от легкого сквозняка.

Больше Людочка никогда ее не видела. Впрочем, говорят, в тот же день в районе Фрунзенской набережной сразу несколько прохожих стали свидетелями удивительного зрелища: огромная, неестественной величины и худая как смерть крыса пересекла проезжую часть, каким-то чудом избежав попадания под колеса мчавшегося по всем полосам транспорта, запрыгнула на гранитный парапет и мгновенно сиганула в Москву-реку. Наиболее любопытные из очевидцев подскочили посмотреть, как крыса станет переплывать реку. Известно ведь – эти твари плавают не хуже дельфинов. Но узрели лишь широкие концентрические круги, нехотя расходящиеся по маслянистой глянцево-черной воде.

 

Максим Кабир

Упырь

Пятую неделю идет комбриг Остенберг по следам банды атамана Юдина. От Елизаветграда до Старого Оскола мотается за ним. И все никак, все мимо. Война ревет вокруг, реет сотнями флагов, а Остенбергу чудится ночами, что он сквозь войну за Юдиным идет, будто бы мимо всего прочего.

Он, Остенберг, не лыком шит, он такую лють нюхал – не описать. В Бессарабии сражался, румын бил, орден получил от самого Котовского. Донбасс брал и по мелочи разное. А нынче, как на очной ставке – он и атаман, и между ними смерть.

Иных народных мстителей, мелкобуржуазных робин гудов, махновщину позорную, несознательные граждане крестьяне прятали от справедливой красной кары. В погребах прятали, под скирдами. Однако Юдин был не из тех, кого прятать захотят. Столько душ крестьянских он на тот свет отправил – страшно сказать. Это вам не гуляки пьяные, не разряженные в меха анархисты. Зверем был Юдин, как есть зверем, и прозвище за ним закрепилось: Упырь. А для такого прозвища трудиться надо не покладая рук. Целый год Юдин-Упырь трудился. В Елизаветграде, в Новочеркасске, в Воронеже, но больше по селам.

И вот оно что – атаманов-то тогда развелось видимо-невидимо. Кто царьком местным стать пытался, кто – пожировать да за границу уйти, кто присасывался к большим дядям: к Петлюре, к белым. Да что греха таить – и в Красную армию шли, случалось. А Юдин будто бы для одного жил: чтоб его боялись, чтоб Упырем называли да детей им пугали. Грабил – и то не обстоятельно, как не в деньгах счастье. Но уж кровушки пролил – на сто Григорьевых хватит. Врывался в село с упырятами своими и давай резать. Детей, стариков, женщин. Красные на пути – красных. Белые – белых.

Сунулся к нему хваленый атаман Михась погутарить, мол, ты – зверь, я зверь, давай в стае бежать. А Юдин Михасю ответил по-своему: в церкви запер да сжег с церковью. Любил он церкви палить, почерк у него такой был. Ежели вместо села – бойня, а вместо церкви – пожарище, к гадалке не ходи кто гулял.

Церкви, оно-то, конечно, пережиток прошлого и ловушка для неученого народа, но с имуществом-то зачем?

Остенберг до Октября в Одесском сыске работал, насмотрелся уродов. Эсеров видел, шантрапу и террористов-безмотивников, которым все равно кого взрывать.

А таких сроду не видал.

И вот задачка: банда юдинская – тридцать сабель, не более, но ад мастерила на широкую ногу. И то, что мало их, оно вдвойне злило: шайка с ноготок, тьфу-растереть, три десятка душегубов, а остановить их сложнее, чем Колчака из Сибири выгнать.

Но нет крови без пользы: лихость Юдина играла на руку. Не спрячет его никто. Ни белоказак, ни гайдамак. Его травинка сдаст, скотина любая сдаст. Хватит, природа говорит, землю тебе топтать. Хватит, повторяет Остенберг. И идет по следам Упыря, близко-близко идет.

– Не человек он вовсе, – местный рассказывает.

Он – местный – жену только что закопал с дочерью. Саблями рубили его женщин юдинцы, а его не убили: чтоб мучился, значит.

– Он от дьявола, разумеете? Он дымится весь – только из ада. И вы его не поймаете, он в аду прятаться станет, у него там свои.

– Что ты несешь, черт старый? – замахивается комбриг Остенберг. – Нет никакого ада, рая нет. Есть война, и будет победа.

Местный молчит, у него руки в мозолях, он апрельскую землю копал, чтобы семью хоронить. Остенберг смягчается. Говорит: не печалься, наши уже взяли Полтаву, и Екатеринослав, и Киев.

Он уводит конницу по кровавым следам Юдина: близко Упырь, комиссар, как пес, нюхом его чует. Церквушка сгоревшая на окраине.

Чем ему попы так насолили?

На востоке Колчак, он-то попов любит, он, гад, на Самару, к Волге рвется.

Вот он величина, враг с большой буквы. А что Юдин? Мелочь на карте боевых действий. С точки зрения истории – плевок. Но для Остенберга, бывшего следователя одесской уголовки, Юдин – враг номер один, дело чести.

Куда он уходит, этот Упырь? На запад ему уходить, коли ум есть, в Румынию. Нет, он на юг идет. В Харькове наши, он, безумец, к смерти своей несется.

Нет логики. Как и с церквями, и со зверством этим.

В глаза ему посмотреть бы. В душу ведь не заглянешь, душу церковники выдумали, а вот в глаза и в кишки – можно. Туда Остенберг смотреть хочет.

И догоняет он Юдина, догоняет падлу. На самой границе, недалеко от эсеровского Волчанска.

Внезапно, аж сам удивляется.

Пущай на стороне атамана ад. На стороне Интернационала пулеметы. С тачанок Остенберг стреляет, как махновцы учили. А пулеметы – это вам не девок рубить. Дохнут юдинцы, и кровушка у них людская, и мозги, что из черепов выплывают, обычные.

А вот и сам враг – на черном коне, за спинами дружков гарцует. Лица не разглядеть – далеко.

Нехай пуля разглядит.

Остенберг стреляет. Попадает. Стреляет. В цель. И третий раз туда.

Но Упырь в седле, и у комбрига тик начался от злости. А тут дым – откуда столько дыма? Врага не различить за дымовой завесой.

Да что горит-то, мать его растак?

Вслепую рискует Остенберг, но Юдина след простыл.

Скрылся, подонок!

– Да не переживайте вы, Аркадий Моисеевич! Мы две дюжины его брата уложили, сам он ранен. Далеко не ускачет.

Верно говорит ординарец Третьяк.

Пятеро юдинцев с такими ранениями-то. К утру догоним.

А на третий день погони комдив кричит Степке Полищуку:

– И ты туда же, бестолочь? Слухи распускать, негожие для красноармейца? Ты, позорник, мне еще про судный день расскажи, я тебе устрою судный день.

Степка парень хороший, в нем прошлое говорит, он в прошлом в духовной семинарии учился. У всех прошлое есть, не так просто выбросить хлам этот и устремиться налегке в рассветное завтра.

– Я что, – краснеет Степка. – Но ведь правда же. Юдин, он за кого? Он ни за тех, ни за этих. Не за деньги он. Он за Сатану своего! Я не к тому, что есть Сатана какой-то, но для Юдина он есть, иначе зачем же такое творить… Вот я и веду, что Сатана Юдина хранит, иначе как же он, три пули же вы в него, я сам видел.

– Видел он! – шикает Остенберг. – Я тоже много чего видел. В Одессе видел, при царизме. Взяли мы по наводке шайку, они в доме литераторов собирались, типа поэты-мистики, бледные руки, луна, фонари, Анна Ахматова. У них, поэтов, подвальчик был, а в том подвальчике гробы, ага. Они гробы на кладбище выкапывали, с покойников одежду снимали, наряжались в нее. Я им: что да как? А они, мол, дьяволу служим. И что, спас их дьявол от каторги, как думаешь? Не спас. И Юдина не спасет. А ты бы вот лучше прокламацию прочитал, чем лясы точить.

К вечеру того же дня увидали красноармейцы дом. Он стоит в стороне от дороги, посреди поля, одинешенек. А по пути к нему загнанный черный конь обнаружился.

Берет Остенберг ординарца Третьяка и еще двоих – и к дому. Пальцы на шашке пляшут. Чует, чует зверя.

Странный дом вырос посреди поля, кособокий, недобрый. А старуха встречает их самая обычная.

– Добрый день, мать. Мы – представители единственной легитимной власти, власти большевиков, Красная конница имени товарища Буденного. Про Ленина чулы?

– Не чула.

Старуха-то не совсем старуха, ей лет пятьдесят, но лицом суха и морщиниста, волосами седа, глазами холодна.

– Так мы вам газеты дадим, почитаете. – Остенберг кивает подчиненным, чтобы дом обошли.

– Я, мил-человек, неученая, читать не могу.

– Что ж, вы здесь одна живете, или как?

– Одна.

– А что же, мать, там за лошадка дохлая валяется?

– А это сына моего, – не смущается женщина. – Ко мне в гости сын прискакал.

– И кто же ваш сын, позвольте спросить?

– Так вы его знаете. Васька Юдин. Вы же небось, мил-человек, его и подстрелили.

Выхватывает комбриг наган, сердце стучит сильно, и сила по рукам разливается.

– Где он?

Не боится нагана женщина:

– В сарае.

– Сколько с ним?

– Один он. Друзья его принесли, а сами дальше поскакали. Часа два назад, вы их еще догоните.

«Так вот оно что, – думает Остенберг, рысцой двигаясь к сараю. – Была-таки логика в маршруте Упыря. Он домой от нас шел, матушку повидать».

Комбриг замирает у сарая, дает немые команды Третьяку. Ординарец вышибает двери ногой и отскакивает от прохода. Ждут красноармейцы, слушают тишину над полем, тишину под большим темнеющим небом.

– Ты здесь, Юдин? Отвечай!

– Не ответит он вам, – смиренно говорит хозяйка странного дома. – Его уже мертвым принесли.

Остенберг недоверчиво хмурится. Заглядывает в сарай. На полу, среди сухих пучков травы, лежит тело его врага.

Комбриг входит, не опуская пистолет.

Атаман лежит на спине, одетый в красные шаровары с лампасами и ботфорты. Рубаха расстегнута, глаза открыты. В груди три пулевых ранения. Чуток не хватило пулям, чтобы в сердце попасть.

Комбриг прячет наган.

«Вот ты, значит, какой, Упырь», – думает он. Облегчение и радость смешиваются с досадой. Слишком спокойный конец для человека, столько жизней сгубившего. В родительском доме, рядом с матерью…

Юдин не стар – лет тридцать от силы. Черная борода клином торчит в потолок. Щеки впавшие, волосы, как у монаха, длинные, и само лицо, как у монаха, как на черных, засиженных мухами иконах.

– Здоровый, гад, – подает голос Третьяк. – С такими дырками три дня от нас ходил!

Но Остенберга больше интересует другое.

Он опускается на одно колено, смотрит в глаза мертвеца. Там тьма, там нет и никогда не было души. Разные глаза видел комбриг Остенберг, но чтоб голова у него закружилась от бездны в глазах – такого не случалось.

– Не будет у тебя спокойной смерти, атаман, – сквозь зубы клянется Остенберг.

Он вытаскивает из ножен саблю.

– Постойте! – кидается в ноги женщина.

– Да знаешь ли ты, старая, кого родила? Знаешь ли, что творил твой сын? Как он людей мучил: женщин, детей? Какая кличка у него была: Упырь? Ты, сука, знаешь?

– Знаю, пан, – восклицает женщина, потеряв, наконец, контроль. – Все знаю, но и вы знайте, что я мать. Пусть Упыриная, но мать! Дайте мне попрощаться с ним. Он шел ко мне, я его много лет не бачила, дайте попрощаться! А потом делайте что надо, он заслужил.

Остенберг отталкивает женщину, плюет, но саблю прячет и выходит на улицу. Красноармейцы – за ним.

– Что задумали, командир?

– Задумал власть советскую укреплять и авторитет Красной армии поднимать. Голову Упыря по селам повезем. Пусть видят люди, кто их спас. Чтоб другим кровососам неповадно было.

– А дальше что? Станем догонять оставшихся юдинцев?

– Пущай бегают. Мне бегать надоело. На днепровскую линию пойдем, там бои, там австрияки.

Красноармейцам нравится его решение.

– Сегодня и выпить можно, – разрешает Остенберг вдогонку и поворачивается к сараю: – Попрощалась?

Лицо старого комбрига вытягивается от удивления. Он сломя голову врывается в сарай, к телу атамана, к нагнувшейся над ним женщине.

Мозг его не в силах осмыслить то, что он видит.

Мать Юдина абсолютно голая, она запрокинула голову к потолку, губы ее бормочут что-то на незнамом языке, а зрачки закатились под веки, и страшна она, как черт. А мертвый сын лежит головой на ее коленях, и она придерживает руками свою длинную отвисшую грудь. Она сует морщинистый сосок в мертвый рот сына, будто кормит его, и, вот дела, белое молоко течет из соска по синим губам, по бороде.

Картина эта настолько дикая, что Остенберг прерывает ее, не раздумывая. Он выхватывает наган, приставляет его к виску сумасшедшей ведьмы и стреляет в упор. Женщина падает, молоко продолжает течь по старому телу.

– Ну и ну, – шепчет Третьяк.

Остенберг же молча отсекает Юдину голову, как и планировал.

***

Так устроены человеческие глаза, что одну и ту же вещь можно увидеть страшной ночью и смешной днем. Вот и случай с мамой Упыря, заставивший похолодеть опытного бойца Остенберга, на следующий день выглядел забавным эксцессом, казусом, почти анекдотом. Его и пересказывали как анекдот: мол, до чего жуток был атаман, а помер с мамкиной титькой во рту. К анекдоту прилагалось доказательство.

– Советская власть не пощадит бандитов, пьющих кровь из простого народа! – вещал комбриг с тачанки. Он специально повел конницу через села, где зверствовал Юдин. Около командира стоял Третьяк, он держал за смоляные волосы зловещий трофей. Отсеченная голова Упыря пялилась на крестьян незакрытыми стеклянными глазами, как горгона Медуза.

И людям было радостно и малодушно страшно.

– Голодные глаза, – гутарили некоторые. – Крови еще хочет!

– Выбросил бы ее командир, – вполголоса говорил бывший семинарист Степка. – Не по-русски это. Варварство.

– Да что ж за люди вы такие! – серчал Остенберг. – Собаке – собачья смерть, не знаете, что ли? Я б ее, башку эту, командарму Буденному послал бы, если б можно было.

– На кой гусь Буденному такое счастье? – за глаза спрашивали бойцы, но спорить с суровым комбригом не смели.

А ночью случилось странное: кони вести себя беспокойно стали, голосили, ушами пряли. Все проснулись, шашки обнажили. Все, кроме молодого красноармейца Чичканова. Его у обоза обнаружили: глотка порвана, лицо – аки дьявола встретил.

– Волк? Бешеная собака?

– Как допустили, ироды! Кто дежурил, сукины дети?

– Выбросили бы вы башку, начальник.

– Отставить! Кто дежурил, я спрашиваю?

Шла война, реяли флаги над страной, и что-то рождалось, что-то большое и ослепительное. Что-то такое, о чем не ведали ни Буденный, ни Махно, ни Петлюра, ни Скоропадский, ни адмирал Колчак – куда уж комбригу Остенбергу, бывшему следователю одесского угрозыска.

Была при бригаде сестра милосердия – Варя, красивая девчонка, в нее все влюблены были, а она неприступная, ишь ты. Казачка, сунешься – она взглядом, как хлыстом. Сильная девчонка. А умерла страшно. Голова почти отделена от шеи – так ее нашли.

– Не серчайте, командир, но наших уже трое слегло. Глотки рванные – это что, волк за нами увязался? Волк по Руси идет за нашей бригадой или что? Каждую ночь – жуть, а если не у нас, то в ближайшем селе. Вчера мы где стояли? В Александровке? Так там бабу загрызли, пока мы стояли…

– Ты за что говоришь, Степка?

– За мертвяка…

– А я говорю за мировую революцию. И если она из тебя эту дурь не выбьет, я сам выбью!

Остенберг злился на недалекого Степку, но задумывался. Задумываться надо было. Кто-то губит бойцов, кто-то ночами в лагерь заходит, как в галантерею, и цель у него одна: запугать, разбудить в солдатах нового мира их темное вчера, их неразумное прошлое.

Приказал Остенберг усилить дозоры и сам в караул встал. Сам встал, сам нашел Степку. Голова вывернута у паренька, в глазах ужас. А горлянки, считай, нет, и столько юшки, столько юшки…

Комбриг всех поднял, каждый аршин обыскал вокруг лагеря. На предмет крови всех проверил: не испачкаться убийца не мог. Чисто, туды его в дышло!

– Степка-Степка, что же ты, дурачок…

И так, чтоб никто не знал, выбросил комбриг голову Упыря, пинком в канаву послал. Потом стыдно было: что ж он, большевик, до такого опускается.

А на следующий день увидел он голову в руках Третьяка.

– Ты где ее взял? – оторопел Остенберг.

– Как «где»? Из мешка достал, как обычно.

Голова глядела на комбрига и будто ухмылялась. Грязная она стала, липкая. Да тьмы в мертвых глазах не поубавилось.

– Что за…

Люди из бригады дезертировать начали. Комбриг ловил – расстреливал. Вскоре пришло Остенбергу письмо от командования: «За Юдина, конечно, спасибо, но хватит вам шпану гонять, идите на Киевщину, там атаман Струк бесчинствует, еврейские погромы там, и ваш брат на каждом суку».

Путь к Киеву привел красноармейцев в уездный городок, где красный флаг реял на вокзале и отражали весеннее солнце купола красивой церкви.

Ставка располагалась в бывшем панском фольварке, неприступном и грозном на вид. Начштаба радушно встретил Остенберга, расположил гостей по совести. Посидели допоздна. Штабист пил водку, комбриг тоже, пополам со сладким чаем. Говорили за продразверстку, за крестьянские восстания и нелепые рокировки украинских националистов. Зашел разговор и за Юдина.

– Вы бы, Аркадий Моисеевич, головой не бравировали. Оно не столько уважение вызывает, сколько суеверный страх. Люди-то что? Им интернационал, Маркса, электрификацию всей страны. Они кушают – не могут не кушать. Но лишь молния бьет – я не образно говорю, я буквально сейчас выражаюсь, – молния вот бьет в дом, а они на колени – и молиться. И у них в этот миг нет Маркса. И одно дело, кабы это христианство их, царского образца, знаете, вензельки, яйца Фаберже. Нет, Аркадий Моисеевич. Это мрак, это чудовищный языческий мрак. У нас здесь Колчак, а у них там ведьмы, лешие, заговоры на смерть. Страшная тупость, чудовищная. Кто нам Юдин? Классовый враг? Бандит? Помеха на пути к социализму? А им он сын ведьмы, что мертвецов оживлять умела, исчадия их ада. Мол, Юдин церкви уничтожал, потому как договор у него такой был с Люцифером, а сам он, понимаете, в церковь войти не мог. Физически. Вы слышите меня, то есть их, эту мразь крепостную, вы слышите, Аркадий Моисеевич? Вот с таким материалом нам предстоит работать, вот из такого говна лепить. Ну, выпьем же.

Не спится ночью комбригу на мягкой панской кровати, все думает он, как воедино увязать смерти сослуживцев и возвращение головы. Увязать-то можно, а как дальше жить с узлом этим, как в завтра выходить?

Пока думает он, двери спальни отворяются бесшумно, и входит кто-то высокий, до потолка.

И так захотелось Остенбергу оказаться сейчас на передовой, мчаться с кавалерией на верном коне, плевать свинцом в австрийцев, рубить, рубить их в честном сабельном бою – все что угодно, только не эта тень на пороге, беззвучно приближающаяся.

Комбриг дергается, и тень набрасывается на него, будто кто-то накинул одеяло. Руки, сильные как сталь, сжимают его плечи. Железные колени припечатывают к кровати. Он пробует высвободиться, тычет в противника, но противника нет. Он есть, и его нет, и старый комбриг не знает, как это все объяснить. Только пальцы комбрига проходят сквозь врага, как сквозь воздух, в то время как пальцы врага давят его, терзают плоть…

Остенберг отупевше смотрит на свои руки, по локоть погруженные в тело убийцы, в темное тело без плоти. Он смотрит в лицо врагу и видит лицо Юдина, его мертвую голову со следами тлена. Черное лицо с туннелями глаз, борода колет голую грудь комбрига. А там, в бороде, вырастают кривые острые зубы, потому что Степка был прав, бедный, бедный Степка.

И в последний момент, когда зубы Юдина готовы разорвать глотку красноармейца, Остенберг поднимает вверх руки, через нематериальную плоть Упыря к его голове. И он натыкается на голову – единственный настоящий элемент в структуре этого чудовища. Он впивается в щеки мертвеца, тянется к глазам.

Юдин не издает ни единого звука, только зубы его скрипят алчно.

Остенбергу таки удается добраться до левого глаза Упыря. Он вжимает большой палец в мякоть глазного яблока и слышит тошнотворный чмокающий звук. Липкая сукровица течет по руке комбрига. Тяжелое стальное тело врага исчезает, растворяется, резко отпустив Остенберга. Остается голова, которая падает на пол, катится к стене адским колобком.

Остенберг встает и начинает одеваться. Часом позже, когда луна ярко светит над вокзалом уездного городка, стучит он в церковные ворота. Открывают не сразу, но открывают.

Маленького роста дьякон пятится от визитера, испуганно моргает глазами. Спотыкается и падает на мозаичный пол.

На негнущихся ногах входит в храм Остенберг. Его лицо перекошено злобой, глаза беспощадно сверкают. Страшен комбриг Остенберг, страшен.

– Не надо, родненький, – шепчет дьякон. – Я плохого ничего не сделал. Вас Бог выбрал, все под Богом ходим, не убивайте. Я разделяю, я…

Он запинается и вдруг начинает петь Интернационал.

– Не убью, – чеканит Остенберг, вытаскивая из-за пояса мешок. – Я по другому поводу.

С этими словами он вытряхивает холстину, дьякон не поет, а кричит, видя, что принес в храм красноармеец.

– За что купил, за то и продаю, – говорит Остенберг, и голова вспыхивает, как серная головка, пламя ползет из ушей и глаз, длинные волосы и борода занимаются огнем. И во всем этом огненном полыхании рот мертвого атамана щелкает зубами, пытаясь укусить кого-нибудь напоследок, но замирает, обугленный.

Дьякон долго смотрит на сгоревшую голову, а когда поднимает осоловевший взор, обнаруживает, что красноармеец ушел из церкви.

***

Рано на рассвете покинула конница уездный городок с переливающимися на солнце куполами церкви.

Мимо сел, мимо весны шли они, шли, оставляя позади само прошлое, устремленные, одухотворенные. Ими писали историю новые боги, но, значит, и они писали, и они были богами!

А впереди их ждал изумительный, переливающийся гранями мир, такой невероятный, что дышать было сложно, а петь легко. Там шли грандиозные стройки, росли огромные цветы, там люди становились святыми, падая в чернозем, и взлетали ввысь серебряные точки, и дети смеялись. Там ординарца Третьяка зарубит белоказак в двадцать первом, а комбрига Остенберга расстреляют как врага народа в двадцать девятом. Ну и что? Ведь шли, становились, взлетали…

Ведь смеялись же дети, смеялись?

Смотрит вдаль молчаливый комбриг, и Третьяк хочет спросит его, о чем он думает. Но, вместо того чтобы спросить, ординарец начинает представлять будущее советских людей и полагает, что теперь они с командиром думают об одном.

 

Дмитрий Гужвенко

Человек из храма Белой Цапли

Старый монастырь оставался последним обжитым местом перед горой Цзинь. Основная дорога, уложенная белым камнем, лежала ниже, в половине дня пути от него. И была она очень шумна по сравнению с узкой тропой, ведущей в горы.

Торговые повозки, груженные шелком, ценным деревом и склянками с пахучей водой без остановки шли по дороге на перевал, а дальше – в царство Линь. Отряды закованных в железо воинов каждый месяц сменяли друг друга в крепости-заставе – только полные сил мужчины могли защищать границу. А заодно и проверять, не везет ли торговец что-нибудь находящееся под особым запретом – например, птичку-соловушку. Ибо на знамени князя вышит образ сладкоголосой птахи, и никто не имеет права торговать ими.

Высокий сутулый южанин поднимался медленно, устало переставляя ноги и опираясь на палку, словно на костыль. Становившийся все круче подъем и высоко стоящее солнце не облегчали идущему путь. Но что ж, он сам выбрал дорогу. И если готов на такие мучения, чтобы обойти охраняемые посты, значит, тому есть причина.

Человек в одежде монаха прекратил спуск и остановился в тени дикой вишни. Каждый день ему приходилось ходить этой тропой, иначе желтая трава накидывалась на нее, словно голодный тигр на беззащитную лань. Закрыл рукой глаза, зашипел от боли. Откатал рукава, прикрывая руки до кистей.

Монах окинул путника внимательным взглядом, успел подумать, хватит ли припасов, чтобы с ним поделиться. До ближайшего селения четыре дня ходьбы. Этот дорогу выдержит, все же решил монах. Жилистый южанин с копной черных длинных волос за плечами нес завернутые в ткань вещи. Висевший на боку меч, согласно учению воинов Чу, совершенно не мешал ему двигаться: не путался в ногах, не бил по голени – сказывался опыт, приобретенный за многие годы.

Путник заметил одинокую фигуру на расстоянии десяти шагов. Остановился, вытащил флягу из тыквы и вылил воду себе на лицо.

– Старик, у меня нет воды, – южанин показал пустой сосуд, оставляя капли воды на лице. Да и зачем их вытирать, если солнце слижет мгновенно, – по закону Идущего ты должен мне помочь!

– В моем доме есть вода и пища для всех путников. – Голос монаха был сух, как будто ветка засохшего дерева скрипит под порывом молодого ветра. – Меня называют Лонг Хи, и я, единственный живущий в храме Белой Цапли, приглашаю тебя передохнуть и переночевать, путник.

Южанин подошел ближе. Лицо узкое, как лезвие топора. Красные, воспаленные глаза, вонь немытого тела – долог был путь южанина.

– А меня зови Занг Рен, – с улыбкой представился он.

– Прошу, поднимемся к храму, – показывая рукой на единственную тропу, пригласил Лонг Хи. И не подал виду, что понял хитрость Занг Рена, имя которого переводилось с наречия народа, живущего возле моря, как «Грязный Человек».

Борясь с жарой, оставшийся путь прошли медленно. Монах усердно старался тяжело дышать, показывая, как ему трудно. Зато не зря столько дней он приминал траву. Первый путник в новом году!

От храма в этом каменном двухъярусном сооружении остались только название и молельный столб. В другое время года ветер весело играл костяными фигурками; ударяясь друг о друга, они гнали злых духов прочь. Хотя, если говорить правду, те и без того сюда не совались.

Храм окружал невысокий, но плотный частокол. Видимо, за ним ухаживали с терпением и неспешностью, присущими людям, у которых времени больше, чем дел.

Открыв деревянную дверь, сладко пахнущую сосной, монах и южанин зашли в храм. Маленький ручеек бил прямо из-под земли, бежал в обложенную камнями нишу и тек дальше, по проложенному пути, под стену.

Справа, огороженный стеной из бамбука, находился стол, старый и тяжелый на вид. Лампадки стояли незажженными, кухонная утварь висела на стене.

– Ого! Старик, у тебя что, золото вместо железа? – удивился путник. Бросив тюк на пол, прошел, оставляя черные от грязи следы на чистом полу, и взял кубок. Повертел, пуская блики солнца по всему помещению, ударил ногтем по краю. «Дзинь!» – весело пропел кубок.

– Это подарок князя здешних земель.

– Я слышал о его богатстве, но даже не мог подумать, что в такой дыре можно найти золото!

Забыв о приличиях, южанин прошел к ручейку, черпнул кубком воду и жадно выпил. Второй кубок воды вылил на голову, оставляя лужи на полу.

– Ха! Когда я расскажу об этом, меня назовут лжецом!

Аккуратно прислонив меч к лавке, начал снимать одежду.

– Хм, обычно омовение я совершаю за стеной…

– Мне и тут хорошо!

– Там и кадка есть – с водой, нагретой на солнце.

– Э, старый стручок, да ты полон неожиданностей! – Южанин, бросив кубок и одежду на пол, плавным движением взял меч и пошел к выходу.

Донесшийся со двора радостный крик Занг Рена вспугнул птиц. Монах спокойно поднял вещи гостя. Выйдя во двор, примостился возле деревянной лохани и принялся стирать превратившуюся в лохмотья одежду.

Путник с улыбкой смотрел на старика, плескаясь в бадье, и давал указания:

– Там сзади дырка размером с лист клена. Заштопать бы ее, а?

– Хорошо. Когда высохнет, я все сделаю. А пока приготовлю еду.

– Тебя послали мне боги, старик!

– В этом нет сомнения.

– А ты разговорчив. Хочешь, попей водички, – южанин плеснул в его сторону водой из бадьи.

– Я редко общаюсь с людьми. Путники не ходят этой дорогой. Перевал открыт только летом. Так что разговаривать мне не с кем.

– Заведи собаку!

– Пробовал. Убегают, – с неподдельной грустью ответил старик.

Путник пристально посмотрел на стирающего: тот выглядел так, будто взяли небольшую головешку, обтянули загорелой до черноты кожей, правда, кожи-то не пожалели, столько дали, что глаз не видно из-под век.

Весь страх, скопившийся за неделю пути, смывался с грязью. Долгая погоня, что шла за ним от столицы, пьяная драка в деревне, в которой мечтал пробыть до зимы. Мысли закопать меч и стать простым крестьянином – сложно, но, подкупив старосту, возможно.

Или уйти за горы в соседнее княжество и еще пожить лихой жизнью?

– Убегают? Так заведи черепаху – ее поймать всегда успеешь. Ха!

Старик закивал и впервые улыбнулся.

– Да ты не обижайся на меня. Я весельчак еще с детства. И из армии тоже погнали за шутку, – миролюбиво сообщил Занг Рен. Но за какую, уточнять не стал.

Солнце, решив, что с этих двоих взять больше нечего – даже капли пота, – медленно поползло к линии, соединяющей небо и землю.

Старик готовил еду. А путник тем временем осторожно вышел на тропу, полуголый, с мечом в руках, обошел каменное строение, заглянул в лес, постоял возле могил. Ухоженные, обнесенные колючим кустарником, они вызывали приступ печали. О людях, что упокоены здесь, позаботились – похоронили, как подобает; и после их смерти выказывают уважение. А что ждет его?..

Чистый Занг Рен, теперь вовсе не оправдывая этого имени, сидел за столом и смотрел на фарфоровую пиалу. Нахмуренные брови, поджатые губы. Белый рис, насыпанный с горкой, жареный лук в дорогой посуде – в другое время они были бы украшением стола. Но не сегодня.

На золотом подносе лежала запеченная в глине куропатка. Расколотый ком с бесстыдством показывал сочное мясо, словно девушка, раздвинувшая бедра в ожидании юноши.

– Сам словил?

– Да. Тебя ждет долгий путь – нужны силы.

– Аххаа! Ты странный монах. Может, еще не в курсе, но вам нельзя прерывать любую жизнь, даже птичью!

Старик покачал головой, потянулся за рисом. Занг Рен вытер со лба внезапно выступивший пот. Руки! Покрытые сыпью, словно рыбьей чешуей, – от кистей и выше, до края ткани. Вот в чем причина! Занг Рен не был тупым солдафоном, любил играть в го и слушать загадки от сокамерников. И теперь все понял.

Прокаженный!

Проклятый сильным магом. Вот почему он живет в храме сам – пытается замолить грехи. И золото его никому не нужно – зачем мертвецам золото? Стоп! Сколько могил на кладбище? Больше, чем медных монет меняют на десятинный серебряник? Многовато для такого отдаленного храма.

– Старик, да ты проклят! – вскочил на ноги путник. Мысли о птице на золотом подносе стали казаться недостойными внимания. Пиала с рисом перевернулась, крупа высыпалась на стол, будто снег лег на землю. Рука упала на рукоять меча.

– Нет, путник по имени Занг. Я болен, но клянусь всеми богами, это только моя болезнь, и дальше моего тела она не идет, – торопливо заговорил старик.

– Хм, клянись полным именем Будды!

Старик заговорил медленно, растягивая слова. Как показалось Занг Рену, это было похоже на шипение змеи. Удостоверившись в верности молитвы и даже вспомнив многие слова из нее, путник успокоился. Поднял опрокинутую лавку, сел за стол, сгреб рис назад в легкую пиалу и начал есть. Старик, не поднимая головы, отошел к ручью, по пути подобрал измочаленную бамбуковую палочку. Вцепившись в нее зубами, опустил руки в воду и так замер.

– Никогда не слышал о такой болезни. Ты чего там застыл? Поболит и перестанет!

– Меня нельзя… пугать. Болезнь… просыпается. И мне больно.

– Ха! А я думаю, чего ты один живешь? Наверное, тебя все пугают, даже собаки, – громкий смех перемежался с чавканьем. Жир тек по подбородку, блестела на столе дорожка из жареного лука. – Хотя ведь это ненормально, когда вместе со страхом приходит боль?

– По-разному, путник, по-разному.

Грязный Человек поднялся из-за стола, подошел к своему тюку и достал глиняный горшок.

– Вот! И пахнет медом. Втирай в кожу – и болезнь пройдет!

– Не забуду твоей доброты.

– Хе! Историю поведай интересную!

– Расскажу. И сошью перевязь походную, чтобы легче по горам идти.

– Да, и с запасом сшей, вдруг еще что-то положить придется, – доедая обед, удовлетворенно ответил путник.

Время истории пришло под вечер. Тусклый свет от костра, казалось, только помогал старику ловко орудовать иголкой. Путник, обойдя еще раз вокруг храма, хмурил брови и задумчиво ковырял в носу.

– В те времена дед нынешнего князя решил изменить русло реки. И не было бы печали, но жил там речной дракон. И пообещал он, что найдет сердце князя и съест его. Опечалился князь, и войско его опечалилось. Все знали – в груди его живет любовь к прекрасной Белой Цапле. Но только двое хранили тайну – не один он любит ее.

– Любовник? – проявил интерес к рассказу путник.

– Убить дракона вызвался молодой телохранитель. Попросил он десять смелых воинов стать между рекой и Белой Цаплей, а ее посадить на холме. Против был князь, но кареокая дева была так уверена в юноше, что упросила своего будущего мужа согласиться. Да и выбор был скудный, словно на рынке во время ливня.

– Это значит, не было его? Ты попроще говори, мудрый монах, – устраиваясь поудобнее, приказал путник.

Старик кивнул, продолжая споро орудовать иглой:

– Отобрали десять воинов с копьями, выстроили их, как просил телохранитель. А сам он разделся полностью, обмазался глиной. Лег перед холмом с девой так, что в землю словно врос. Дракон выполз к вечеру. Железные наконечники копий охранников жгли его, но ломались о твердый панцирь. Мечи отскакивали, выбивая искры! Не любят драконы железо, как люди – крапиву.

– Хе! Это ты похлебку не варил с голоду, старик. Вкусная вещь!

– Растоптал дракон храбрых воинов, как гора, падая с неба, сломала бы деревья. И приблизился он к деве, открыл пасть…

– Э, а телохранителя убить?

– …не просто это оказалось. Чтобы убить, увидеть надо сначала. А молодой воин знал, что не поймет речной дракон, если глиной обмазаться, где он спрятался… И в тот же миг поднялся он с земли и откусил дракону кончик языка.

– Языка?

– Да. Долго речной дракон бился о землю, пытаясь скинуть воина. Безуспешно. Ручей из крови хлестал из пасти! Упал обессиленный дракон и умер.

– А воин?

– И он тоже умер. Переломал ему речной зверь все кости.

– Старик, это печальная история. Где же странствующий монах, который исцелил все раны? Или, на худой конец, оживляющий поцелуй?

– В жизни смерть приходит к герою чаще, чем в сказаниях.

– Так в чем смысл?

– Всегда есть выбор. Но история еще не закончилась. Тело воина захоронили высоко в горах, а дракона – утопили в реке. Рядом с могилой построили маленькую церковь и название дали в честь будущей княгини – Белая Цапля.

– Завернул же ты рассказ!

– Я закончил.

– Конечно. Что тут еще приврать можно? А еще монах!

– Я шить закончил. И рассказ тоже, – устало отозвался старик.

Ночь чернильной гусеницей накрыла храм и окрестные земли. Старик лежал на циновке возле стола, слушая, как дышит путник на втором этаже. Тот спал урывками, просыпаясь и снова погружаясь в сон, как тонущий человек – в мутную воду быстрой реки. Долгая дорога давала о себе знать.

Старик, который никогда не был монахом, вспомнил толстого путника. Имя его он уже позабыл, но тот так же ворочался и проспал до обеда. А потом честно признался: хотел украсть золотые вещи и уйти еще ночью, но, побывав в храме, осознал – его путь в другом. А через пару лет вернулся – помолиться и рассказать, как стал успевающим торговцем.

У каждого есть выбор.

…Наученный красться и убивать, путник двигался почти бесшумно, и даже скрипучий пол не издал ни звука.

…Долгожданная туча закрыла щитом золотую луну, дав отсчет последним изменениям в сущности старика. Бамбуковая палочка заняла свое привычное место, на циновку легло одеяло.

Занг Рен шел медленно и уверенно. Последняя ступенька – и он повернулся на носках, резким движением пересек зал, приближаясь к циновке. Одеяло могло обмануть только слепца. Путник опустил меч, схватил золотой поднос.

– Я думаю, тебе пора идти, – зашипел отвратительный голос.

– Ха! Монах, я думал, ты умен и убежал!

– Мне незачем бежать. Тут многие годы мой дом.

– Наверное, умереть дома – это хорошо?

Путник схватил лавку одной рукой, кинул ее в стоящего возле ручейка старика и следом нанес удар «падающий лист», намереваясь сверху вниз разрубить тело хозяина храма.

Старик изменился еще до того, как путник спустился со второго этажа. Боль каждый раз охватывала его при трансформации тела. Искрошенная палочка валялась рядом, запечатлев след острых зубов.

С легкостью уклонился он от лавки, плавными движениями увернулся от меча и просто толкнул когтистой ладонью Грязного Человека.

Занг Рену показалось, что ударили бревном. Тяжелым сосновым бревном, которому не меньше ста лет. Острая боль разлилась в руке, и, уже падая, он понял – сломана.

Быстрая тень приблизилась к нему. Луна, соучастница казни, выглянула из-за туч, осветив старика. «Монахи не бывают покрыты драконьей чешуей. И когтей у них нет», – с обреченной веселостью думал путник, которого многие знали как Весельчака Ю, убийцу и разбойника.

И все же он был смелым человеком.

– Мазь верни, тебе она не поможет!

Вопреки всему душа старика оставалась душой человека. Отбив рукой удар меча, он резко приблизился, взял шею Рена в захват и, не мучая его, сломал, как ломают тростник. Быстро и безболезненно.

Землю рыть тяжелее, чем убивать. Солнце, словно коря старика, пекло нещадно.

Он украсил могилу цветами, вымыл руки, набрал воды в тыкву и посмотрел на светило.

– Каждый делает выбор сам.

С последним словом во рту появился гадкий привкус – как в тот день, когда он наглотался крови речного дракона.

Выйдя на тропу, старик пошел быстрым шагом, мучаясь одним вопросом.

До ближайшего болота дорога долгая, но хватит ли ему времени, чтобы придумать имя черепахе?

 

Владислав Женевский

Мед

У нее были прозрачные крылышки и большие желтые глаза – наверное, фасетчатые, хотя с его близорукостью об этом можно было судить только в теории. Она ползла по его руке, неспешно перебирая лапками, петляя среди редких волосков, золотисто поблескивающих даже в тени. Муха и сама отливала золотом, густым металлическим посверком. Если бы все ее сородичи были такими, к ним бы, пожалуй, относились с большим сочувствием. Примерно как к майским жукам, их ведь любят даже инсектофобы.

Интересней было другое – укусит или нет? Он осторожно, не меняя позы, повернул голову вправо. Туфель мирно сопел между корней дуба, безразличный ко всем мухам мира, хотя в его рыжей шерсти копошились сонмы всяческой мелюзги – кажется, на огонек заглянули букашки со всех концов луга, не говоря уже о навеки прописавшихся блохах. Так или иначе, прогноза от него было не дождаться.

А муха все щекотала и щекотала. От этого призрачного зуда Андрей и проснулся; на жаре его сморило если и не раньше Туфеля, то никак не позже. Хорошо, что рядом не оказалось муравейника – с этими ребятами найти общий язык куда сложнее. Они имели привычку злоупотреблять гостеприимством и воспринимали человеческое тело как бесплатное общежитие. Можно стряхивать их с себя хоть целый день, но с приходом темноты, когда ты уже улегся на скрипучей старой кровати и под стрекот сверчков пытаешься заснуть, кто-то маленький, но очень осязаемый начинает блуждать по твоей коже, как пьяница по пустырю, и блаженной дремоты как не бывало. Хуже только комары.

И мухи. Но эта была такая красивая, что хотелось дать ей шанс. В конце концов, это он заявился к ней на порог, а не наоборот. Никиткина Поляна считалась хорошим местом для покоса, временами сюда наведывались туристы с шашлыками, гитарами и водкой, но по-настоящему здешние травы принадлежали таким как она – бесчисленным, почти невидимым, не отделяющим человека от собаки. И никакое это не золото – мед.

Одно из первых воспоминаний: бабушка разливает по банкам тягучее, вязкое, липкое. За окном моросит дождь, или роятся тучи, или нет вообще ничего, но в комнате тепло и солнечно. Это все от меда, он светится сам по себе. Рядом сидит пасечник и прихлебывает чай из блюдца. У него косматая седая грива, толстые пальцы и зеленая рубаха в клетку. Он молчит, только покряхтывает тихонько от удовольствия. Иногда запускает лапу в миску с набухшими сотами, бросает одну-другую в рот и чавкает, удивленно шевеля бровями, как будто прежде ничего подобного и не пробовал. С усов и бороды свисают янтарные сосульки, на стол капает. Бабка бранится, а он только мычит в ответ, немой и почти глухой. Но тогда Андрейке казалось, что это он нарочно прикидывается, чтобы его, Андрейку, повеселить. Хотя ему и так было радостно, а от медовой сладости, от запаха темнело в глазах. И еще эти кляксы на клеенке – почему-то слизывать их было вкусней, чем лакомиться как положено, ложечкой из банки. Только он старался не чавкать, чтобы не быть как внук деда Егора – противный толстый мальчишка, и имя у него тоже было противное – Тарас. Его лицо изгладилось у Андрея из памяти, сохранились одни детали – большая родинка на лбу, оттопыренные уши, и еще то, как он по-дедовски похрюкивал, впиваясь зубами в соты.

Ни бабушки, ни пасечника, ни даже Тараса уже нет. Теперь такого меда не сыщешь ни днем с огнем, ни ночью с айфоном – куда ни сунься, везде одна и та же разбавленная, пересыпанная сахаром кислятина. Даже и Туфель из другого времени – в те годы бабушка держала кудлатого большого пса, которого без затей называла Рексом. Остался один лишь дом, да и тот при смерти. Иногда одинокими январскими ночами Андрею представлялось, как изба глядит пустыми темными окнами на заснеженные хребты, и его пробирала дрожь.

Но летом здесь вполне можно было жить. Смахнуть пыль, разогнать пауков, навесить шторки – и, если смириться с сыростью, сквозняками и, конечно, комарами, условия получались терпимые. Человек с растущими откуда надо руками достиг бы и большего, но Светка любила в свое время говорить, что от хозяина в Андрее разве что буква «х», да и та в фамилии, тоже ничем не примечательной – Тихонов. Она вообще была с ним откровенна, с самого начала и вплоть до того апрельского утра, когда зажгла в спальне свет, уже одетая, и сообщила, что за вещами заедет ее брат. Если находился повод, она кусала, а поводов его трудами поступало в избытке.

Теперь и ее тоже не стало – точнее, следы затерялись где-то в городской гари, среди серых многоэтажек и всего того, о чем сейчас думать не хотелось, потому что небо растеклось ровной масляной синевой, вокруг благоухали тысячи тысяч цветов, а по его руке ползла медовая муха, почти что пчела, и рядом дремал Туфель, и все было хорошо.

Не укусила. Только что подбиралась к запястью, дразнила нервы – и вдруг пропала, растворилась в июльском зное. Упорхнула в свою таинственную страну, где даже мухи прекрасны.

Андрей от души потянулся, зевнул и сел. Вообще-то с погодой им сегодня повезло – предыдущую неделю лило не переставая, пространство между горами затягивало толстой пленкой туч, и все двуногое, голокожее, теплолюбивое не показывалось из жилищ. С двускатных козырьков над воротами низвергались настоящие водопады, хоть снимай для Голливуда. Призрак сотовой связи, изредка навещавший долину, исчезал окончательно, а говорящие головы на единственном телеканале начинали запинаться и зыбко подергиваться. Зато появлялись кровопийцы: стоило дождю хоть немного приутихнуть, и пространство электрическими ниточками пронизывал их писк. Он доносился отовсюду сразу, как будто гудели сами бревна. И даже если с головой забраться под одеяло и подоткнуть все углы, какая-нибудь пронырливая тварь все равно находила дорогу к кормушке. Дым от курящихся спиралек их не брал, зато вызывал у Андрея приступы затяжного кашля, от которых еще приходилось отвлекаться, чтобы хлопнуть себя тут или там и, само собой, промахнуться. Странное дело, при бабушке таких нашествий как будто не было – то ли щелей в полу стало больше, то ли климат испортился, то ли дети таких пустяков просто не замечают. Он пробовал гулять под дождем, но через двадцать-тридцать шагов от порога все предприятие сводилось к выбору, на чем поскользнуться в следующую секунду – на траве, грязи или камне, да и ноги мерзли нещадно. В итоге оставалось лишь сидеть в четырех стенах и ворчать вместе с Туфелем, у которого особенно страдали уши и нос. Выходили только по особым делам, большим и малым.

Поэтому тем утром, обнаружив за окном едва припорошенную облачками лазурь, он не терял времени даром – наскоро перекусил и оделся, закинул в рюкзак ножницы, бутылку воды, сухие хлебцы и пару пакетов, отключил счетчик, запер дверь и бросился в лето, как в стог сена. Сырые дни оставили по себе духоту и сизое марево, но понемногу вступало в права и сорвавшее все графики пекло. Огибая лужи всех возможных форм и размеров, Андрей пробрался за восточную околицу, обогнул длинную плантацию крапивы и дальше зашагал через сосняк. Земля сохла на глазах. Где-то справа невидимой лентой бежала Медянка, глухо шурша на перекатах. Еще несколько поворотов едва намеченной грунтовки, длинная просека, березовая роща – и перед ним раскинулась Никиткина Поляна, широкое пестрое полотно, протянутое между бастионами леса. Пока хозяин состригал обильно разросшуюся душицу (бабка уважительно называла ее «матрешкой») и складывал пахучие стебли в розовый пакет, Туфель с радостным лаем гонялся за зверюшками, которых в мире людей даже, наверное, не существовало. Когда небесные лучи перестали ласкать кожу и переключились на режим выпечки, оба отступили под сень ближайшего дуба. В тени было покойно, прохладно – и, хвала всем уральским богам и божатам, никаких комаров. Под шелест листьев, монотонное дыхание трав и шум недалеких порогов человек и собака заснули.

Пошарив перед собой, он нащупал очки, надел их и взглянул на небо. Синева все же оказалась с изъянцем: тут и там облака уже вырождались в клочки серой ваты, а за дальним хребтом что-то подозрительно посверкивало. Дождливая хмарь набралась на дальних равнинах сил и волоклась теперь обратно, чтобы завершить начатое – досыта напоить реку, затопить помидоры на деревенских грядках и погубить Андрею отпуск. Золотая муха обманула – они всегда обманывают, даже если не кусают. Все-таки кровососы честней: им по крайней мере не свойственно притворяться и выдавать себя за гостей из сказочных миров.

Он поскорей сгреб покрывало в рюкзак, подхватил пакет с душицей и напрямую, через гудящее разнотравье, зашагал к высокому стогу, на который всегда ориентировался в таких вылазках. Потом вдруг встал, оглянулся. Туфель, семенящий впереди, озадаченно повернул голову.

– А не пройти ли нам по той стороне, дружок? Там вроде бы тропинка до самой плотины. Мы по ней с бабой Катей за черникой ходили. Так быстрее будет.

Туфель неуверенно заскулил и быстро-быстро завилял хвостом.

– Ну да, тебе-то легко говорить – у тебя вон какая шкура. А я в одной футболке. И так уже шмыгаю третий день. Да, знаю, сам дурак. Но человеку свойственно надеяться. И ошибаться. И вообще, не тебе меня жизни учить, морда блохастая. Идем через брод. Потом еще благодарить будешь.

И торопливо, чтобы по малодушию не передумать, он двинулся в сторону Медянки, под уклон. Слева тянулась скальная гряда, постепенно забирая к небу, поверх нее сплошным частоколом шли сосны. Под ними всегда господствовал полумрак, но сейчас видно было на два-три ствола в глубину, не дальше. С каждой минутой холодало, притаившаяся было влага возвращалась в воздух. Вся луговая мелочь, наоборот, пряталась по укрытиям, и по поляне растекалась напряженная тишина, как будто кто-то плавно убавлял громкость на приемнике. Но через некоторое время донеслось сердитое шипение никогда не устающей, безразличной ко всему реки, и дорога уперлась в почерневший клин земли, усеянный кострищами. Темные верхушки сосен все чаще вспыхивали изнутри бледным светом, и Андрей ускорил шаг. По правую руку, за грядой камышей, коротенький каменистый склон спускался к воде. Плоские валуны, из которых кто-то когда-то соорудил брод, едва выступали из потока: после сегодняшнего дождя их не станет вовсе. Рев порогов заглушал все прочие звуки, комья желтоватой пены бесконечно перетекали друг в друга. Андрей с сомнением посмотрел на пакет, на Туфеля и на свои не старые еще кроссовки, потом со вздохом взял пса на руки и, опасливо поглядывая себе под ноги, начал переправу.

Он почти дошел. До берега оставалось метра два. Но тут у него за спиной полыхнуло на полнеба, Туфель с воем дернулся и упал в реку. Какое-то мгновение Андрей балансировал на пятке, затем плюхнулся следом и тотчас вспомнил, что холод тоже может обжигать. Глубина была плевая, но он несколько секунд пробарахтался в панике, словно забыв, где у него ноги и для чего они нужны. Вынырнув наконец, вслепую рванулся к берегу, спотыкаясь и снова падая, набивая синяки, лишь бы не было так холодно, холодно, холодно. А ноги у него все-таки остались – откуда иначе дубасило такой болью? В глазах взрывались звезды, дыхание отсекло как ножом.

Когда сознание прилило обратно, он обнаружил, что валяется на гальке и бешено растирает голые ступни, точно пытаясь высечь огонь. Заледенелая плоть понемногу начала отходить, и в голове заворочались вопросы, которые требовали немедленных ответов. Сначала очки. Рукам тоже не поздоровилось, пальцы стали совершенно деревянные, ими кто-то неумело управлял по спутниковой связи. Галька, галька, сучок, ракушка, галька. Вот. Дужка.

Действительность тошнотворно раздвоилась: слева – равнодушная серая вода, пена, камни. Справа – мелкая сетка, через которую проникал только тусклый свет. И молнии, уже близко. Разбил. Замечательно.

Что еще? У кромки воды – носки, две безобразные черные тряпки. За кромкой, наполовину в реке, – кроссовка. Одна. Тоже левая. Чуть ниже по течению, у какой-то коряги – розовый пакет, из которого с укором выглядывает попусту загубленная матрешка. Один лишь рюкзак там же, где и был, на спине. Кажется, прямо под лопаткой – ножницы.

И Туфель хнычет под боком – не собака, а скелет: мокрый, дрожащий и такой несчастный на вид, что даже не смешно.

Спасибо, сходил за хлебушком.

С того берега размашисто сверкнуло, напомнив, что назад дороги нет. Как будто он сунулся бы еще раз на этот чертов брод. Надо идти и хоть как-то компенсировать собственную глупость. Например, не вымокнув еще раз.

Он завернулся в шерстяное покрывало, но тепла отчего-то не ощутил, зубы выбивали чечетку. Трудно было поверить, что совсем недавно они с Туфелем изнывали от жары. По-стариковски вздыхая, Андрей рассовал носки по боковым кармашкам рюкзака, натянул на босую ногу кроссовку и распрямился. Поясница ныла, никакого желания нагибаться, ходить, хоть как-то задействовать мышцы, не было. Но он накинул лямки на плечи и, морщась, отправился в путь, от которого не ожидал ничего хорошего. И не зря. Через дюжину шагов правая подошва, которую из-за катастрофы с очками приходилось ставить наугад, уже саднила, а левая ей подпевала. Камешки, колючки, ветки – какой только дряни, оказывается, не лежало на земле! Радовало одно: бабушкина тропка не подвела, четкой линией обозначилась среди буйной приречной поросли и побежала назад к цивилизации, змеясь между деревьями. Самому Андрею было не до бега. На этой стороне правили лиственные, почва исходила густыми испарениями, и озноб мучил его рука об руку с духотой. Он запоздало вспомнил, что весь правый берег Медянки – сплошной извилистый хребет. Такие роскошно смотрятся на фотографиях, но для вымотавшегося тридцатилетнего интеллигента («Псевдо, – добавила несуществующая Света, – псевдо».) без всякой физической подготовки, вымокшего насквозь, измотанного, наполовину ослепшего и необутого, короткая прогулка от черничника до плотины могла превратиться в игру на выживание. Ну что за бред, в самом деле. Тоже Мересьев нашелся. Вон, Туфель уже обсох и почти что счастлив. Чей туфля? Мой туфля. Жалко, что не правый. Ну а чего ему переживать – в пузе еще что-то есть, жив-здоров, шерстка подсыхает, а гроза – ее за подлеском и не видать.

Тропинка мало-помалу уходила от берега, огибала трухлявые скальные выросты и упрямо лезла вверх, как будто тем, кто ее протаптывал когда-то, тяжко дышалось у земли, и они карабкались в гору, не жалея ног. Справа сквозь листву все настойчивей пробивались сполохи небесного стробоскопа. Сучья, стволы и папоротники высвечивались на миг точеными силуэтами, рисовались гравюрой, потом снова выцветали в обычный смешанный лес. Все кругом пухло от зелени, но какой-то усталой, замученной собственной ненужностью: Андрея грызло чувство, что все это притворное изобилие разбросано по склонам специально для него, что обычно здесь ничего нет, и природе лень прорабатывать задник, но сейчас, чтобы помучить забредшего человека, она старательно рассеяла на его пути кочки, гнилые бревна и угловатые камни, как неумелый игровой дизайнер. В игре по всему этому топаешь, не глядя. В реальной жизни каждое препятствие надо переступать, надо беречь голую пятку и еще помнить о змеях. Бабушка и отец не выпускали его из дому без сапог до колен. Укусит – никто тебя не откачает. До ближайшего приличного села тридцать километров по глуши, до нормальной больницы – восемьдесят. Да, права Светка, в слово «турист» тоже можно вставить букву «х», если постараться. Сидел бы на своем четвертом этаже и не выкобенивался, готовил лоботрясов к единому государственному. Скорбел бы по увядшей любви. Так нет же, поперся на родину предков, чтобы доказать себе что-то. И вот доказал. Отрицательный результат – тоже результат.

На очередном булыжнике подошва осиротевшего «адидаса» взбунтовалась и весело поехала вниз. Андрей, не успев среагировать, нелепо замахал руками и рухнул на тропу. Туфель с визгом отскочил.

И только сейчас, когда его грубо выдернули из сладкой пропасти самобичевания, стало ясно, что никакой тропы уже и нет. Спереди – бледные лесные цветы, гнилой валежник и поросшие лишайником камни, позади то же самое. С обоих боков – молодые тонкие березы и лиственницы, перемежающиеся корявыми кустами и редкими деревьями-патриархами. Видимость сошла на нет. Он где-то читал, что бинокулярное зрение появилось у мохнатых пращуров человека, чтобы дать им возможность видеть сквозь пышную растительность – рентген без рентгена. Но сейчас его могли бы окружать глухие стены – непонятно, как ему удавалось продираться через этот бурелом раньше. И с какой стороны он пришел, непонятно тоже. Стволы, перекореженные и прямые как флагштоки, выпирали из земли где попало, на разных уровнях. Местность во всех направлениях и повышалась, и понижалась сразу. Его могла спасти гроза, но стоило мелькнуть этой спасительной мысли, как на лоб ему упала первая капля дождя, потом вторая, и через миг-другой зеленые покровы уже кропили его фильтрованной моросью. Где-то там, над кронами, били неоновые разряды, но под древесный балдахин они просачивались лишь отголосками, отовсюду и ниоткуда.

Андрей присел на ближайший валун, стылый и шершавый. Теперь торопиться было некуда. Заблудился – ну и что с того, не тайга же. Выбрал курс и пилишь, пилишь, пилишь. В конце концов куда-нибудь выпилишь. А может, и нет. Как дед Егор с этим своим Тарасом. Ушли в августе девяносто девятого по ягоды, да так и не вернулись. Бабушка говорила, волки. Хотя на кой им летом люди? Темная история, в общем. Двое человек – и как в воду канули. Только в лес. Может, конечно, никто особо и не искал. И это еще местные. А тут какой-то городской задохлик без определенных занятий. Его хоть видел кто-нибудь в деревне? Туфель и то завел больше знакомств, но и его вряд ли хватятся.

Он не мог сказать даже, что за растения обступили его в дождливом полусвете, хотя любил выставлять себя ботаником в изначальном, благородном, смысле слова. Стопка справочников, распечатки из Интернета – и вот теперь он худо-бедно опознавал душицу, зверобой, кровохлебку и пустырник, но не смог бы подобрать имени ни стройному серому деревцу с зубчатыми листьями, ни прозрачно-желтому большому цветку, от которого даже в дождь тошнотворно-сладко пахло, ни горбатому гиганту, давшему приют двум ничтожным фигуркам, человечьей и звериной.

В ровном шуме дождя ему чудились всевозможные посторонние звуки. Урчание моторов, которых здесь быть не могло – ближайшая дорога на противоположном краю долины, железка еще дальше. Свист авиационных турбин. Рев плотины. Это уже реальней, но ненамного: хотя ощущение времени ему тоже отказало, столько пройти он просто не мог. Еще, разумеется, шаги со всех сторон – сначала осторожные, потом все более наглые, ведь он здесь один и не сможет отбиться. От кого?

И комариный писк. Почувствовав гаденькую боль у основания ладони, он понял, что это уже не галлюцинация. В воздухе скопилось ровно столько влаги, чтобы они выползли из своих тайных убежищ и могли при этом летать где пожелают. Если сидеть здесь, его просто загрызут. При этой мысли отозвался сосущей пустотой желудок, и Андрей вспомнил о хлебцах. Не сходя с места, он нашарил в утробе рюкзака полиэтиленовый мешочек и уплел все сразу, только поделился парочкой с Туфелем – тот и не думал отказываться, а сосредоточенно шамкал челюстями, не вполне пригодными для такой пищи. Их самих в это время тоже ели, с тем же уверенным аппетитом. Какому-нибудь индийскому божеству с полудюжиной рук это не доставило бы хлопот, но силами обычного смертного справиться было невозможно. Ничего личного, банальное выживание: просто самкам требовалось немного крови, чтобы продолжить свой род (так и Светка настаивала на широкой и не слишком мягкой кровати, требовала заботы и денег на такси). И все-таки он не мог отделаться от чувства, что его пытаются добить, что это агенты самой эволюции, которая пользуется любой возможностью, чтобы выполоть неприспособленных и бесполезных.

Хрустнула ветка – отчетливо, оглушительно. Вообще, вокруг постоянно что-то трещало и скрежетало, под дождем горный лес оживал и беспокойно ворочался, но такой звук могло произвести только сознательное, расчетливое существо, замершее в хищном ожидании, ненароком шевельнувшееся и выдавшее себя. Туфель встопорщил уши и храбро гавкнул, но от этого почему-то стало еще неуютнее. Андрей завертел головой, не отличая уже озноб от страха. Сквозь дырчатую пелену дождя видно было немногое, и подлесок выглядел совершенно однородным, равно враждебным и непроницаемым, куда ни посмотри. Все это безостановочно шелестело и шуршало, как бывает в горячечных снах, только вклинивалось неуместной басовой партией рычание пса. Волки? Или и вовсе – медведь?

Хруст повторился, и поодаль, впереди, в просвете между деревьями замаячило что-то неясное, болотно-бурое, массивное. Или и вовсе. Андрей не успел и вздрогнуть, как Туфель сорвался с места и пропал. И многозвучная тишина леса мгновенно поглотила его, как будто и не сидел только что рядом, не сопел в обе ноздри. Ни лая, ни рева, ни даже шороха. Хотя нет, с неопределенного расстояния вроде бы послышался визг, но тут шею Андрея под самым подбородком прошила крохотная иголка, он запоздало шлепнул рукой, и визг перешел в писк.

– Туфель! Мальчик, сюда! Ты где?

Слова вязли в дожде и оседали на жестких мокрых стеблях: это место не было создано для слов. Только комары отзывались на его крики, стаями выходили из спячки и летели на аромат теплой человеческой плоти. Нескончаемый концерт для тысячи и одной скрипки, подавать с кровью.

– Туфель! – орал он, надсаживая глотку, хотя надо было вставать и идти, спасать его, потому что верные старые дворняги не исчезают просто так, когда хозяину одиноко и страшно, а им самим и того больше. – Иди сюда! Фьюить, фьюить, мальчик!

От испарины, выступившей на лбу, запотела единственная выжившая линза. Андрей протер ее низом футболки, подпустив к телу еще нескольких насекомых, и заковылял в сторону, где кусты как будто покачивались сильней, чем имели право от природы. Голая ступня утопала в размокшей земле. Он всегда ненавидел ил и купался исключительно на песчаных пляжах. Только теперь жаловаться было некому. А вокруг темнело. И случайные зарницы уже радовали, потому что он был еще и немножко дальтоник, и всю эту мешанину стволов, пней, прутьев, листьев, грибов воспринимал в целом, не разделяя на элементы, а в контурном мире еще можно было как-то существовать и передвигаться. Он довольно быстро понял, что Туфеля не отыщет, а сам заплутает еще больше, и все равно продирался через кустарник, обдирал локти, царапал бока в каком-то пьяном одурении, потому что иначе пришлось бы задуматься о том, что с ним произошло, и что еще ждет. Смешно: в каких-то двух километрах, максимум в трех, пожилые Панкеевы, с которыми он так и не нашел общего языка, вот прямо сейчас смотрели «Россию» и, наверное, пили чай с душицей, а у него впереди было что-то совсем иное, о чем они и помыслить не могли. Сам Урал разинет древнюю пасть и проглотит его вместе со всеми мелкими и крупными бедами, высосет досуха в неведомых подземных кавернах и выплюнет птицам на потеху.

Спустя какое-то время ему стало так больно и тоскливо, что он остановился на полушаге и лег на землю. Заметив, что губы все еще бессмысленно шепчут собачью кличку, заставил себя умолкнуть. Это было легко. Покрывало сочилось, как губка, но он так устал, страшно устал, что холод, сырость и комары уже не тревожили его, просто хотелось спать, спать, спать. Пространство между ушами забила тяжелая вата, она утягивала голову к земле и мешала думать, ну и что с того, его все устраивало, лишь бы забыть про эти дурные сумерки и ненасытную мелкоту, ползающую по рукам и плечам.

Напротив сидела в облаке теней Светка – в их любимом баре, за столиком у окна. Ее бокал был пуст, улыбка – фальшива, как и всегда, такого мог не заметить только влюбленный идиот, но во сне его переполняла великая мудрость, и он с улыбкой покачал головой. Она нахмурилась, отвернула лицо, затем извлекла из воздуха тонкий сверкающий скальпель. Встала, подошла и задрала ему подбородок. Он все еще улыбался, когда она полоснула лезвием ему по горлу и подставила под струю бокал, но быстро потеряла терпение и приникла к разрезу губами. Жидкое медовое золото стекало по рубашке на пол, шипело, прощалось с ним.

Вздрогнув, Андрей проснулся и тут же пожалел об этом. Каждый уголок тела болел по-разному – от царапин, ушибов, бессчетной прорвы укусов. Левая нога затекла, правая вообще не напоминала о себе. В ушах звенело, нос был наглухо заложен. Кажется, светило солнце – во всяком случае, левым глазом он различал больше, чем перед сном, вместо серо-черного хаоса – зелено-серый. Дождь перестал, или Андрей так привык к нему, что уже не замечал.

Есть хотелось страшно, но в рюкзаке у него ничего не осталось, кроме бутылки воды и ножниц. Он схватился за ствол молоденькой осинки (а может, и ольхи), потому что сам подняться не мог, но деревце, хоть и здоровое на вид, сочно треснуло посредине и переломилось, осыпав его желтой трухой и припечатав точно по лбу. Очки опасно перекосились, но выстояли. «Вот ведь интересно, – отстраненно думал он, пытаясь встать по новой, – люди выкидывают деньги на наркотики и алкоголь, хотя достаточно плохого зрения, усталости и голода, чтобы обычный лес превратился в отделение ада на земле». Там нет никаких костров и котлов, там так же сыро, холодно и, главное, полным-полно комаров. Андрей охотнее лежал бы и дальше, однако в его мозгу запустились программы самосохранения, о которых он раньше и не подозревал, и они сами передвигали его ноги, гнали вперед в поисках тепла, пищи и общества ему подобных. Или же еще дальше в чащу, потому что навык ориентирования в базовый комплект мог и не входить. Перья папоротников, шершавая кора, палевые и белесые цветы, пружинистый мох на древних камнях. Одно и то же, везде одно и то же. За ночь корка грязи на правой ступне засохла, и чтобы надеть носки – оба сразу, – пришлось ее соскоблить. Жирной лесной почве нравились обе его ноги, но обутая все-таки больше: каждый десятый шаг кроссовка увязала, словно в бетоне, и спасать ее от разу к разу было все труднее.

Он старался поменьше двигать головой, опасаясь за очки, и потому заметил мешок лишь краем глаза, как нечто нарочито однотонное на фоне общей пестроты, и даже наступил на него. Ступня с неприятной легкостью продавила материю. Картошка? Андрей пал на колени в бурую жижу, непослушными руками отыскал горловину и пошарил внутри мешка. Нащупав что-то мелкое, шершавое, совсем не похожее на клубни, вытащил одну штучку и поднес к левому глазу.

Темно-рыжая шерстка, усы пучком, хвост длиной в ладонь. Тельце вялое, обмякшее, но теплое. Вместо глаз – капельки черной смолы. Если только смола умеет моргать.

Андрей с отвращением отбросил мышь в кусты. Страх перед грызунами его никогда не беспокоил (а вот Светка сейчас уже лежала бы в обмороке… хотя она бы в такую историю вообще не влипла), но этот явно чем-то болел, впал в паралич. Конечно, за прошедшие сутки Андрей имел возможность нахвататься всей заразы, какая только есть в окрестностях, однако лезть на рожон не стоило. Может, остальные уже дохлые, а эта просто из живучих. Пусть проверяет кто-нибудь другой.

А ведь мешок, похоже, полон на треть. То есть кто-то ходил и собирал их, как грибы. А они лежали и ждали. Химикатами их, что ли, глушили? Ультразвуком? Зачем?

Вдруг с новой силой ударил озноб, и Андрей плотнее закутался в мокрое покрывало, хотя от этого становилось только хуже. Зеленое месиво закружилось, как картинка в калейдоскопе, окончательно утрачивая сходство со знакомой реальностью. Слух тоже начал сбоить, уши наполнились фантомными шорохами, треском, шепотом, которого не было. И только кожа исправно подавала рапорты о нескончаемых атаках, впрыскивало в мозг игольчатые сигналы боли, за которыми не поспевали ослабевшие руки. За ухом… между лопаток… на боку… у лодыжки… Он не знал, могут ли комары сожрать человека заживо, но всеми остатками сознания верил в это. И малярия… они переносят малярию.

Когда изображение в левой линзе вернулось в фокус, он сквозь паутину лихорадки различил в полуметре от себя отчетливый след сапога. Масштабы в новом мире Андрея странно исказились, потому что рука как будто бы укладывалась в этот отпечаток по самый локоть. А мыши, наверное, так и вовсе раздались до бобров. Груда бобровых тушек в мешке величиной с палатку. Или он сам съежился, и скоро комары примутся отхватывать от него целые куски, по шматку парного мяса за раз, чтобы спокойно уплести в сторонке от конкурентов. Но чуть дальше первого следа виднелся еще один, зеркально отраженный, и еще, и еще, а значит, здесь прошел человек. И не просто прошел – проложил дорогу для других. Для несчастных идиотов, которым вообще нечего делать за пределами своих квартирок и антикафе. После него осталась узкая просека, ВИП-коридор на одну персону, обозначенный цепочкой сбитых набок кустов и свернутых древесных шей. Такие люди в лесу не теряются. Может, и Туфель убежал с ним, признав истинного альфу. Светка бы тоже… да ну ее к черту.

А мыши – ну мало ли, для змеи домашней. Ужи-ка двухметрового.

Он послушным бараном побрел по колее. Думать о выживании уже не надо было, шевели копытцами, и все. Не то чтобы предыдущие потуги к чему-то привели. Время от времени под ноги попадались растоптанные мыши, определенно уже не живые. Значит, мор. Санитар леса – это никакой не волк, а лесник. В огромных кирзовых сапогах, в штормовке, с обязательной «Примой» в кармане. И весь обрызганный какой-нибудь хитрой штукой – чтобы не кусали.

Наконец измученные, каждая по-разному, стопы, сообщили ему, что началась настоящая тропа, относительно пригодная для ходьбы даже после дождя. Теперь волдыри на подошвах уже не заходились визгом, а чуть слышно поскуливали. Он почти слышал их жалобные голоски. Плато устало от самого себя и превратилось в пологий скат между отрогами гряды. Деревья редели, множились кустарники и рослые травы, здесь через них не пробился бы и бульдозер. Возвратилось на сцену и небо – ясное, но совершенно пустое, ровного отсутствующего цвета. Следы, местами смазавшиеся в росчерки на глине, уверенно стремились вперед. Воздух гудел тягучей насекомой симфонией.

Вскоре тропинка, плавно клонившаяся к одной из скальных стен, достигла угла и юркнула влево. Андрей затормозил, цепляясь за выступ, дал стекляшкам в калейдоскопе улечься, прищурился на миг и вздохнул. Вопреки ожиданиям, сапоги вывели его не к Медянке, не к плотине и даже не к броду, а в аккуратную лощину, со всех сторон окаймленную густо-фиолетовыми в неярком свете соснами. Однако на самом дне рыжела крыша дряхленького, но все же обитаемого с виду домишки, обнесенного дощатым забором. Позади угадывались грядки вроде бы с капустой, еще чуть дальше – то ли озерцо, то ли болотце. Так или иначе, а здесь жили люди. По крайней мере один человек в очень больших сапогах.

Прихрамывая на обе ноги сразу, оступаясь на подсыхающей грязи, он поплелся к дому. Пейзаж понемногу прояснялся, обрастал деталями – точнее, пробелами на их месте. Ни машины, ни мотоцикла перед калиткой, ни даже лошади с телегой. Собственно, и дорог никаких, кроме единственной тропы, по которой он ковылял. Не было и спутниковой тарелки, хотя на уральских крышах они обязательны, талисманы вместо аистиных гнезд. Ну да с чего ей быть – без электричества. Сколько Андрей ни мучил зрение, столбов и проводов окрест не обнаруживалось. Собаки с петухами или затаились, или тоже отсутствовали. Он сам не заметил, как сбавил и без того нескорый шаг до улиточного. Нормально в таком месте существовать нельзя. В лучшем случае в глухомани селятся какие-нибудь полоумные старушки. В худшем… либо замаскированный военный объект – ага, хижина в лесу, держи карман шире, – либо беглые зэки. Ну и плевать. Как минимум, у них есть что-нибудь от комаров, иначе давно бы сдохли тут. Он уже не сопротивлялся: с его притупленными рефлексами каждая маленькая тварь успевала напиться досыта и с миром отбыть, избежав шлепка. Поначалу в нем жила смутная надежда, что один вид боли отвлечет его от других, но спина, кровавые мозоли и искусанная кожа поделили хозяйское внимание по-братски.

Ближе к дому тропинка сбегала с косогора. Андрей заметил его с опозданием, не сумел затормозить, налетел на калитку и вместе с ней рухнул наземь. Верхняя петля болталась на одном гвозде, от нижней сохранились только щербинки в досках. С минуту поразмышляв над этим поразительным фактом, он кое-как встал на ноги и попробовал вернуть калитку на место, но та как будто ужалась в размерах, и проем стал ей велик. Пришлось прислонить ее к забору, который и сам держался разве что по привычке.

Андрей огляделся, прижимая целую линзу к глазу, чтобы лучше видеть. Если избу и красили, то очень давно: белые хлопья на наличниках могли быть и плесенью. Все остальное – стены, крохотные сени, дровяной сарай – имело тот цвет, который приобретают без ухода все деревянные дома: цвет одинокой смерти. Однако сами дрова, разбросанные тут и там по двору, еще не утратили природной желтизны, так что вряд ли лежали здесь годами. Возле сарая торчала из земли кривая скамейка, перед ней зияла яма – похоже, мусорная, потому что вокруг валялся какой-то пух. Пахло близкой водой и еще чем-то животным, тухловатым. Слева от дома шел сплошной забор, сравнительно крепкий и с такой же добротной калиткой. Там огород. Ни намека на баню, хлев, собачью будку. Все молчало, только лягушки перекликались поодаль. Следы вели к крыльцу.

Он подошел ближе, игнорируя перепуганный верезг где-то глубоко внутри себя. О входной двери явно заботились. Массивные дубовые доски ровно и непроницаемо сидели на петлях, деревянная ручка казалась самым новым предметом во всем хозяйстве. На том месте, где в городском доме был бы номер квартиры, чья-то сильная рука прорезала непонятный знак – указующую вверх стрелку с короткими отростками на крыльях. В желобки въелась багровая краска. Такой же символ, осозналось вдруг, краснел и на огородной калитке.

Сектанты.

Но руки уже тянули дверь на себя, а ноги из последних сил несли его во тьму сеней.

Влажные внутренности избы кишели комарами – все от пола до потолка звенело и пищало, они заползали под очки и устраивались на веках, исследовали уши и нос. Из приоткрытой двери впереди сочился бледный свет, от которого делалось только темнее. Воздух отдавал зверем и металлом.

– Йэ-э-э… – раздался сухой хрип, в котором Андрей не сразу узнал собственный голос. – Есть кто-нибудь дома? Хозяева, вы здесь? Помогите, я заблудился, я… ранен…

Никто не откликался, но тишины тоже не было. Из комнаты слышалось низкое хрюканье, как будто за стол усадили громадного борова и налили ему таз помоев. Андрею плеснуло в желудок зябкой тошнотой. Теперь замолчали даже недоумки-инстинкты, но сознание опоздало на три шага, и тело уже перевалилось через порог.

В бревенчатой стене мерцало бельмом единственное окошко, комары на его фоне казались призраками пылинок. Под ним, вполоборота к узкому столу, сгорбилась фигура в лохмотьях. На плечи ей падали длинные жидкие пряди, сквозь дыры в рубахе проглядывали бугры позвонков и пятнистая кожа. В одной руке подрагивала железная миска, в другой был зажат кусок чего-то бесформенного, мягкого, неясно бурого. Вложив ком себе в рот, существо неторопливо зачмокало и в такт движению чуть выдающихся челюстей задергалось всем телом, словно потягиваясь. Широкие ноздри работали с шумом, как меха. С заросшего подбородка, по-собачьи обрывавшегося к шее, сбегали струйки, капая на голые шишковатые колени. Из-под кожистых век бессмысленно таращился темный глаз.

У Андрея из глотки вырвался всхлип, но старик не повел и ухом и с волчьей сосредоточенностью продолжал жевать. Хотя от него шла едкая вонь, комары им как будто не интересовались. По его лицу – морде – и плечам блуждали десятки и десятки, но гораздо больше их привлекала миска, содержимое которой они накрыли копошащимся прозрачным ковром.

Андрея вырвало – натужно, больно, чистой желчью. Скорчившись гусеницей на полу, он заходился судорогами и никак не мог остановиться, не чувствуя даже укусов.

Когда управление вернулось к мозгу и мгла перед глазами немного прояснилась, в комнате все было как прежде, только его щека вымазалась в грязи. С трудом оторвав ее от пола, он сквозь поволоку слез разглядел, что пол весь истоптан, как в свинарнике. Цепочка особо жирных следов вела к облупившейся печи, перед которой распахнул черную пасть люк в подпол. Андрей едва начал, в тысячный уже раз, подниматься на четвереньки, как снизу донесся шум, потом половицы завибрировали. Старик с оживлением повернул рыло и привстал, так и не заметив чужака. Штанов на нем не оказалось, сморщенный уд качался маятником.

Под тяжелой невидимой поступью тренькали какие-то склянки, сыпалась оставшаяся побелка с печи. «Сапоги, у него такие большие сапоги», – бестолково мельтешило в голове. Не сапоги, а сапожищи. Комары закружились в дикой пляске, неотличимые от зрительного мусора, плавающего перед готовыми лопнуть глазами. Вот так и кошка цепенеет в свете фар. Бум, бум, бум. Сапоги, ох, сапоги.

Из люка показалась огромная белая пятерня, сжимавшая трехлитровую банку с чем-то коричневатым. Оставив груз у печки, она дождалась напарницу, чуть напряглась, и из подвального зева вынырнула лысая голова со вздутым рылом и кляксой на лбу.

…Когда живые тиски сдавили его череп, Андрей в луже у крыльца пытался нашарить ножницы в рюкзаке. Мир стал серым и размытым. Прощально хрустнули очки, и его поволокли куда-то, словно деревянную куклу. Бросили на землю, в пару рывков сдернули одежду и белье, прижали подошвой. Зашуршала сталь, скользнув по выделанной коже, затем коснулась его собственного скальпа и в десяток точных движений соскоблила волосы, чтобы через миг развеять их бесполезным пухом. Ему отвели несколько секунд на то, чтобы осознать боль, а когда время вышло, потащили голого через двор. Лицо его закрыла зловонная жесткая ладонь, и о маршруте, прямом и немудреном, он мог судить лишь по камешкам, царапавшим ягодицы. Скрипнула калитка, почва сразу стала глаже и холодней. Тревожно запели лягушки. Его свалили в неглубокую канавку и отпустили, но не дали даже набрать воздуха в грудь – раздвинули челюсти, протолкнули сквозь зубы щепоть горьких зерен, брызнули затхлой воды и зажимали рот с носом, пока он все не проглотил. Только тогда рука оставила его и почти с нежностью погладила по щеке. Или нет, она не ласкала – рисовала стрелки и черточки, готовила к чему-то.

– Тр… тар… – булькал он, но язык уже заплетался, онемение расползалось по телу и затопляло отсек за отсеком. Голова сама собой крутанулась влево и застыла – тумблер на человечьей шее. В бесцветной мути несколько мгновений маячил широкий силуэт, потом растворился без остатка.

Сбоку тихонько заскулили. Ворочая глазами, как камнями в трясине, он разобрал неподалеку от себя что-то небольшое, белесое, точно так же окоченевшее. А вот и капуста. Всякая плоть – капуста.

– Тфл… И тбя. Прсть.

Ему показалось, что фигурка вильнула хвостом, но этого, конечно, быть не могло.

Осязание наконец-то покинуло его, но слух все еще ловил громовой писк тысяч, миллионов крылатых иголок. Укусят или нет? Ясное дело – укусят. И возьмут свое. Интересно, как у них все устроено? Соты, ульи, воск, как у пчелок? Матки, воины, работяги? Ячейки в болотной жиже? Да нет, совсем не интересно.

Рядом с ним ждали жатвы и сонные мыши, ангелочки на заклание. Природа с несвойственным ей остроумием собрала в одном месте почти всю пищевую пирамиду, только перевернув ее вверх ногами. А может, и не перевернув, – кто тут едок, а кто кормилец? Человек с большой буквы «х». Светка оценила бы.

Но, когда разум начал меркнуть, он думал не о ней, а о бабушке. О жилистых смуглых руках, о пестрой косынке, о банке из толстого стекла. И о струе меда, медленно падающей в вазочку, – не золотой, черт бы побрал всех мух, а тягуче-красной. Как вишня, как магический рубин, как самый сладкий сок на темной земле.

 

Дмитрий Костюкевич, Алексей Жарков

Дюнан

Нищий

1887 год

У одинокого путника нет багажа, но язык не поворачивается сказать, что он пересекает швейцарскую границу налегке. Утомлен, мрачен, беден. Пораженная экземой правая рука утирает со лба пот – на большее она едва ли годится. Путь человека лежит к поселку Хайден, приютившемуся за оброненным зеркальцем великана – Боденским озером. Порой седобородый путешественник останавливается и смотрит через плечо на дорогу. Он определенно кого-то видит, хотя за благосклонность его взгляда могут побороться лишь пыль и камни – и в набухших болью глазах всплывает… жалость?

Двери гостиницы «Парадиз» распахнуты в духоту улицы. Тяжелая походка сгорбленного незнакомца привлекает внимание играющих на площади детей. Ребятня отвлекается от забавы и провожает путника цепкими взглядами – до самых дверей, словно пытаясь помочь или не дать сбежать.

На пороге путник замирает, оборачивается, устало кивает в нагретую июньским солнцем пустоту, а затем шагает вперед. В очередное прибежище, в грошовую конуру.

***

Незнакомец похож на глубокого старика. В седой бороде нашли приют вековая усталость и печаль, как он нашел пристанище в отдаленном местечке Хайден. Он остается в постели, когда отдает белье в стирку, – смены нет. Он старается хоть как-то прикрыть свою вопиющую нищету: подкрашивает чернилами ветхий сюртук, отбеливает мелом рубашку. Долгие лишения и беспросветная нужда разрушили его здоровье, горечь и обида исцарапали душу. Но человек не так стар, как кажется.

Три франка в день – от потрясенных его положением родственников. Сочувствие и помощь издалека. Достаточно, чтобы прервать пятнадцатилетние скитания, превратившие его в подозрительного и замкнутого отшельника. В местной богадельне пожилой человек заново учится писать – спасибо участливому доктору Альтхерру. Большие тетради наполняются неразборчивыми словами и идеями, которые он не в силах предать забвению, – невероятной историей человека с израненным сердцем. Это воспоминания уставшего путника, в них нет места черствости, и счастью отведен лишь уголок, а невзгоды и ужас заняли просторные залы.

Дрожащая рука. Скрип пера старенькой стальной ручки по бумаге. Чернильные капли – упавшие слезы. В тетрадях живут враги (кто-то из них, возможно, по-прежнему ищет его, чтобы заставить страдать еще больше); клеймятся позором и проклятиями лицемеры и фарисеи. Обряды утратили всякий смысл. «Хочу быть похороненным как собака», – царапает старик и смотрит на покрытый грязью пол комнатушки.

Седобородого нищего хайденской больницы, записывающего историю своей жизни в палате под номером двенадцать, зовут Жан Анри Дюнан. Он – основатель Красного Креста.

Журналист

1895 год

Георг Баумбергер выезжает впопыхах, сгорая от нетерпения. Если все подтвердится, его карьера уверенно расправит плечи. Да что там – ей помогут, поддержат, подопрут, распрямят, смахнут пылинки, с обожанием расступятся, давая дорогу.

Главное – не опоздать. Удача приоткрыла фрамугу? Не теряйся! Просовывай пальцы, протискивай руку, забирайся внутрь. Молодой журналист делает ставку на решительность и срывает банк. Немудрено. Карты в его руках прекрасны: Анри Дюнан до сих пор жив! Какая находка! Основатель Красного Креста, о котором давным-давно забыли, живет отшельником в швейцарской деревушке. С такими картами не проигрывают. Главное – первым сделать «рейз».

И вот Баумбергер в Хайдене.

По узкому коридору богадельни его ведут вдоль череды потемневших дверей. Сестра останавливается у одной из них, смотрит на выведенное мелом число двенадцать, затем на журналиста. Во взгляде молодой женщины нет интереса – ни к голубым глазам Георга, ни к его облику – лишь налет осуждения. Журналист словно видит себя со стороны: остроконечные туфли, клетчатые брюки, красная рубашка, пальто на шнурках, плотно облегающее силуэт по линии плеча, фетровая шляпа – и поражается неуместности этого шика в стенах приюта. Он в смущении стаскивает с головы гарибальди, и сестра видит короткие, завитые в локоны волосы, высоко взбитую надо лбом челку.

– Будьте готовы, что он не станет говорить с вами.

– Я понимаю… – кивает Баумбергер.

– Жаль, сегодня нет доктора Альтхерра.

– Он его врач?

– Он врач для всех обездоленных. А для господина Дюнана – ангел-хранитель.

Журналист вскользь думает о названии статьи: «Воскресший Дюнан»… «Забытый гуманизм»… «Приют для благодетеля»…

– Вы ведь знаете, какой это великий человек… – Георг кивает на дверь. Если Дюнан слышит его – тем лучше.

В усталом взгляде сестры появляется что-то еще: предостережение.

– Я знаю, конечно, но сейчас он прежде всего человек, которому нужна помощь.

Женщина поднимает руку и стучит. А затем осторожно толкает дверь.

И Георг Баумбергер, прижимая фетровую шляпу к груди, входит следом за ней. В комнатушку со столом и койкой, на которой сидит седой старик. В историю, где ему отведена крохотная роль проводника чужих слов.

***

Любопытство журналиста сковывает Анри Дюна-на. Баумбергер видит, как дрожат пятнистые руки, как прячутся за опущенными веками недоверчивые глаза. Седой старик колеблется, бросает боязливые взгляды в дальний от кровати угол палаты, словно ищет совета у затянутого паутиной закутка – мрачного убежища теней, куда может дотянуться только свет керосиновой лампы. Сейчас день, солнечные лучи проникают в окно призрачной вавилонской башней, и незажженная лампа стоит на столе рядом с неровной стопкой тетрадей. В колонне света кружат пылинки-светлячки. Журналист следует за рассеянным взглядом старика, и один раз в затененном углу ему чудится невозможное – два красных уголька… два горящих глаза.

Георг вздрагивает, ищет точку опоры в лице Дюнана и встречается со странной улыбкой.

– Тени, – говорит нищий благодетель. – Их игры приносят жуткие плоды.

Журналист глупо улыбается в ответ, укоряет себя за богатое воображение, но на сердце остается иней испуга.

– А порой это вовсе не игры, – говорит Дюнан. Его веки опущены. – Мой спутник слишком стар… как и я… намного старше. Но он рядом, очень давно, несмотря на разность целей и природу естества… Он устал от смерти, как беззубый старик устает от твердой пищи… но почему от нее не могут устать люди?

Георг вспоминает о предупреждении в глазах сестры, о психическом недуге человека на кровати.

– Мир хочет услышать вашу историю. Он просто обязан ее услышать.

Нищий в отбеленной мелом, истертой до дыр рубахе открывает глаза. Взгляд по-прежнему устремлен мимо журналиста. Баумбергер не оборачивается. Не может.

– Мир ничем мне не обязан. – Старик кашляет. Капельки слюны блестят в седой бороде. – Никому не обязан. Вся ответственность лежит на людях, а они – безответственны в своем большинстве… Мне все это не нужно… нет…

– Вашу историю хочу услышать я, – полушепотом произносит Георг. Сила этой фразы неоспорима – она зажигает огонь в окаймленных морщинами глазах.

Журналист подается вперед, выжидающе и доверчиво. Стул под ним жалобно всхлипывает, гарибальди лежит на коленях – Баумбергер мнет шляпу тонкими белыми пальцами. Он еще не достал блокнот и дорогую шариковую ручку – модель за патентом Джона Лауда от 1888 года, которой очень гордится, – чувствует, что это может спугнуть красноречие Анри Дюнана. Что перевернуло жизнь этого человека вверх тормашками, превратило подающего надежды буржуа в нищего альтруиста? Ответы есть (Георг хорошо поработал с материалом в дороге), но их трудно принять…

Африка, Тунис. Эта страна очаровала когда-то молодого Жана Анри. Баумбергер восхищен живым пером Дюнана – «Заметки о Тунисском регентстве» в свое время произвели на него неизгладимое впечатление. Дюнан влюбляется в людей Туниса, берет уроки арабского. Хочет организовать на этой земле большое сельскохозяйственное предприятие – акционерное общество мельниц Мон-Джемиля, где местные могли бы получать достойное жалованье за свой труд. Прискорбно, но благая инициатива сталкивается с глухим сопротивлением властей. Выбрано подходящее место, собран достаточный капитал, мельница оборудована по последнему слову техники… но получить земли для выращивания хлеба не выходит. Обивание порогов различных ведомств не дает результата. Тогда Дюнан едет в Париж, где терпит еще одно поражение от министерских бюрократов.

Дюнан упорствует. И если его мечту может возродить только император – значит, в путь, в Ломбардию. Наполеон III оказывается далеко от дворца Тюильри – возглавляет французские войска в войне с армией молодого австрийского императора Франца-Иосифа. Дюнан терпит фиаско – встреча с императором не состоялась. Далее – два года в министерских приемных, борьба с ленивой администрацией, с самим собой. Кастильоне – гниющий шрам на сердце Дюнана, ужасы сражения 1859 года стали его спутниками. Жан Анри бросает все дела и возвращается в Женеву.

Здесь происходит решительный поворот в жизни богатого швейцарца… хотя нет, настоящая развилка случилась двумя годами раньше, в Сольферино, в Кастильоне, однако именно в Женеве Дюнан окончательно отказывается от размеренного хода жизни. Начав восхождение длиною в тридцать пять лет, Дюнан оказывается на самой вершине – в приюте для бездомных.

– Вы? – спрашивает старик.

Георг стряхивает мысли, как капли дождя с макинтоша. Что он сказал Дюнану до этого? Ах да… «Вашу историю хочу услышать я». Он хочет ее поведать, думает журналист, он готов. Ставки подняты. Время вскрывать карты. Баумбергер почтительно кивает:

– Да. Я. И к черту остальной мир.

Дюнан какое-то время молчит.

– Что ж, хорошо…

И седой старик начинает рассказывать. Груз воспоминаний шумно катится вниз, как непослушный камень Сизифа. Журналист не в силах противиться внутреннему волнению рассказчика, течение прошлого уволакивает за собой. Георг почти счастлив в этом бестелесном путешествии, вот только холод… Волны холода лижут его ноги, это похоже на дыхание ледяной глыбы… дыхание слепленного из арктического снега создания.

Из палаты исчезают все звуки. Их изгоняет надтреснутый голос Дюнана. Кажется, что приходская больница замирает на вдохе: престарелые, немощные, увечные и больные за стенами слушают рассказ нищего благодетеля.

Георг чувствует, как что-то шершавое и холодное обжигает его ладонь, но боится опустить взгляд.

Георг чувствует головокружение и тошнотворный восторг.

Георг чувствует жар, крики, пот и кровь сражения. Агонию погибшего эха. Вязкость ожидания первого выстрела.

Это похоже на видения, неподвластные хронологии и его воле.

Он заворожен. Он испуган. Он парализован.

Остается – только смотреть.

Сольферино

Вечер. Мягкий воздух бодрит. Огромные костры сыплют искрами в изнанку неба. Несколько дней назад французы подошли к Кастельяно, стали лагерем недалеко от городка Сольферино. Дозоры вернулись ни с чем, с воздушных шаров не видно врага – но ожидание скорой битвы полнит сердца. Двести тысяч человек разместились на итальянском поле: пехота, кавалерия, артиллерия, драгуны, гусары, уланы, кирасиры…

В огромных кострах горят целые деревья, жар – не подойти. Вдалеке от большого шума, у пустой палатки, двое разожгли крохотный, в сравнении с пылающим гренадерским колоссом, костер. Старик со шрамом через белый глаз и юноша. Оба из пехотного полка корпусов герцога Маджентского. Сидят на траве в потертых штанах. Белые и чистые припрятаны в ранцах – форма сложена и готова для битвы – для придирчивого командира, для подзорных труб генералов. Нарядная форма смертоносной армии французского императора.

Молодой копается, сопит, сует в огонь насаженного на шомпол голубя. Плохо выщипанные перья превращаются в тлеющие угольки, кровь шипит и капает в пламя. Старый косится единственным глазом и раскуривает трубку. Запах табака перебивает вонь паленых перьев. Табак умеет душить боль и смрад.

– Завтра, наверное, будет битва, – говорит молодой. Старый молчит, накрывает пальцем чашу трубки, втягивает щеки, пыхтит. На впалой груди отливает золотом медаль. – Вот бы в первую шеренгу! Встретить врага лицом к лицу!

– Впервой, что ль? – отзывается старый.

– А? – Парень поворачивает голубя и жадно смотрит на подрумянившийся бок. – Ну так, вчера… а то в резерве… перевели…

– Оно и видать, – кряхтит старик. – А первая шеренга, оно и верно, оно и хорошо…

– А то!

– …редкий шанс.

– Отличиться? – оборачивается молодой.

Старик затягивается, надувает щеки, становится похож на ярмарочное чучело, которое дети должны разбить, чтобы добраться до конфет. Молчит.

– А я думаю – австрийцы трусы! Нашей коннице нет равных. Месье колонель сказал, что они от одной трубы дадут деру. Нам бы только выступить в едином порыве, строй держать – и наша победа!

Старик выдыхает сизое облако и смотрит в небо.

– Да… говорят, это место приносит Франции удачу. Счастливое, говорят, место.

– Это почему?

Дед снова затягивается, не торопится, голубь шипит на шомполе. Молодой затихает, ворочает добычу, сглатывает слюну.

– Лет, поди, сто назад били мы тут австрийцев, – продолжает старый. – И осаждали долго.

– Здорово!

– И за сто лет до того… – старик снова наполняет легкие дымом. – Тоже били австрийцев.

– Поделом!

– Поделом, а как же? А в столетнюю – англичан. Аккурат здесь и добили.

– Ай да! Господь всегда на нашей стороне. Как сказал месье колонель, за нашу доблесть и милосердие к побежденным.

– Милосердие… это хорошо… Но в этих местах… – старик кашляет, – мертвых солдат больше, чем живых.

Зрачки молодого расширяются, он всматривается в бельмо, бледнеет.

– Расскажу тебе, что видел. Вчера ночью, когда ходил до ветру. – Старик переворачивается с одного бока на другой.

Молодой ждет. Напряжен, испуган.

– Выхожу, значит, из палатки, тихо… только сверчки, иду к овражку, и чудится мне, будто слышу я что-то. Будто повар тазами звенит, но странно, из земли словно бы. Решил посмотреть, что такое, подхожу ближе, присматриваюсь… и вижу солдат.

– Фу, дед, напугал, нешто здесь солдат мало? Оглянись, кругом они, видимо-невидимо солдат.

– Ага, кругом… да только это римляне были. В доспехах, с мечами короткими, щитами бряцают, хвосты на шлемах. Идут устало так, в землю смотрят…

– Дед, тебе почудилось, то ж, поди, кирасиры…

– Ага, поди… кирасиры, да… и я было так подумал, а потом пригляделся – не-е-ет, брат, не кирасиры – римляне… да и то… шли-то они… по колено в земле.

Молодой дергается, голубь скворчит на углях, солдат рвет из огня шомпол, швыряет на землю, достает откуда-то крестик, сжимает, крестится. Затем снова берется за шомпол – и сует его в костер.

– Вот и я… едва в штаны не опростался, прости господи, стою, едва держусь, всматриваюсь… и тут туман находит, плохой туман, белый, а по нему будто тень бродит… черная, как сажа… на собаку смахивает… а глаза… глаза красным горят. На меня прямо вперилась! Вот тогда я уж и не сдержался…

– И что?

Старик качает головой, отмахивается.

– Сгорит твой птах, не зевай.

– Ох ты!

Молодой выуживает из костра дымящийся уголек, морщится, дует. Затем неожиданно улыбается и спрашивает:

– Отец, а если я в первой шеренге в атаку пойду? Велик шанс?

Старик недоверчиво косится, кривится, заглядывает в трубку.

– Поди, такой же медалью отметят? А?

Старик хмурится:

– Нет. Такую не дадут, молокосос еще… Смотри, как бы такую не дали, – показывает на белый глаз.

– Ну так, а все ж? Какой шанс?

– Шанс… преставиться сразу. Вот какой шанс. – Руки старика начинают трястись. – Знаешь, я здесь почему? Нет? Выжил! Вот глаз только потерял. Лучше бы сдох. В первой шеренге – самое то! Бах – и нет тебя. – Старик печально смотрит на раскаленные угли. – Ад, сынок, не там, не в битве, ад – это потом. О, я знаю. Ад начинается, когда твоя армия уходит, а ты остаешься. Еще живой… живой еще остаешься… Все наоборот на войне, все наперекосяк да наизнанку, везет тем, кто целехонек, ни царапинки, – это конечно, и тем, кто погиб, – им небеса… тоже дело… А кто ранен? Что им?.. Они в аду…

***

Французская армия продирается сквозь перевитые виноградом ряды тутовых деревьев, преодолевает трехфутовые стены и высохшие канавы. Их встречает пушечный огонь австрийцев. С возвышенностей и пригорков низвергается смертоносный шквал.

Трубы и барабаны отыграли вступление. Теперь слышны бомбы, ядра и гранаты. Хрипят лошади, кричат солдаты. Взрывающиеся снаряды фонтанируют в небеса землей, пылью и кусками тел. Тропический зной липнет к сражающимся, воздух прокурен едким пороховым дымом.

Золотые знамена с черным императорским орлом. Австрийцы отбивают батальон за батальоном. Грохочет артиллерия. Склоны и овраги покрыты телами. Французские волны накатывают на высоты, ударяются об австрийские стены, рассыпаются пеной рукопашных боев.

И начинается настоящая бойня. Схватка безумцев. Резня опьяненных кровью созданий.

Приклады, башмаки и сапоги раскалывают черепа, штыки и сабли кроят плоть, зубы раненых ищут пульсирующие реки на горле врага. Австрийцы и союзники исполняют жуткий танец войны на настиле из окровавленных мертвецов.

Удача проста и остра, как отраженный в блестящих латах солнечный луч: нашел быструю кончину – повезло. Потому что следом несется эскадрон кавалерии. И если ты не можешь стоять на ногах – это смерть под копытами. Мучительная и страшная – на выбор: оторванные челюсти, сломанные руки и ноги, раздробленные ребра. Воздух вибрирует от лошадиного ржания, людских проклятий и стонов.

И это только начало…

За кавалерией мчится артиллерия. Вдавливает убитых и раненых в пропитанную кровью землю. Равнину покрывают куски человеческих тел. Дикая отвага и животный страх бросают союзников на скалистые склоны и обрывистые холмы. Пот застилает глаза, усталость копошится в костях. Австрийские пули и бомбы сыплют слабеющим градом. Сильные позиции на возвышенностях захватываются и уступаются, снова берутся и снова теряются, бегство закачивается кровью в канавах и оврагах.

Дома и церкви Медолы, Сольферино и Каврианы, каждый двор, каждый клочок земли – место бойни. Штыки и картечь дерутся за двери, окна, пространство, вздохи, трепет потрепанных знамен. Непрерывный штурм. Дом за домом, ферма за фермой. На стоны и вопли сражающихся накатывает бравый клич резерва. Просыпаются барабанная дробь и голоса труб – бросают в атаку, превращают арьергард в авангард, живых в мертвых.

Французская картечь усеивает холмы телами, жалит далеко – резерв германцев несет потери. Клубы пыли ослепляют солдат, заволакивают дороги, равнины, склоны. Они повсюду – словно вымаранные души, плененные ветром.

***

Ожесточенный натиск союзных войск. Живые заплаты австрийцев в тех местах, где урон особенно велик.

Зуавы кричат, точно дикие звери, яростно, страшно. Над фетровыми фесками, надетыми с заломом вправо, взлетают голубыми жалами кисти из крученой шерсти. Черноусый араб ловит на штык австрийца, налегает на ружье, игольчатое острие скрипит по позвоночнику, делит шею вертикальной раной и, срывая с нижней челюсти плоть, вырывается наружу. Теплая кровь бьет арабу в искаженное воплем лицо, пропитывает темно-синее сукно куртки, карминовые капли блестят на нашивке из тесьмы. Солдат перепрыгивает через поверженного врага, почти ослепленный липкой влагой, жарой, гневом, под сапогом хрустят чьи-то зубы, зуав спотыкается, летит на землю. Перед глазами – пуговицы изорванного мундира, рука с оторванным мизинцем. Мимо несутся гвардейцы, стрелки, пехота. Араб шарит в поисках оброненного ружья, натыкается на густое месиво – раздавленное лицо, режет руку о саблю, даже не замечает этого, сжимает рукоять, кричит, кричит, кричит.

Он уже почти на ногах, почти в бою, когда перед ним падает картечная граната – он успевает рассмотреть яркий клинок пороха, горящего в деревянной трубке-фитиле, – и мир становится ослепительно-красным. Зуав жив. Подобие жизни возвращается к нему слепотой и ужасной болью. Живот словно разрезали, выпотрошили и набили углями. Он пытается кричать, но не слышит своего голоса. Не чувствует ног и рук. Только разведенный в потрохах костер… и обжигающее холодом чужое дыхание.

Над ним склонился демон, монстр, голодная лунная тварь. Слезы текут из ослепленных глаз солдата. Легенды не врут – луна вот-вот рухнет на землю, она уже падает, она здесь – он слышит раскаты грядущего столкновения планет… Острые клыки впиваются в голову араба, срывают с черепа кожу, расщепляют кость. Зуав хрипит, шаровары вокруг «дыры Ламорисьера» темнеют.

Он проклят жизнью. По-прежнему жив, жив, жив…

А потом копыто уланской лошади приносит избавление.

Вечную ночь без звезд. И падающей луны.

***

Подразделения генералов Форэ и де Ладмиро ценой неимоверных усилий овладевают возвышенностями. На Кипарисовом холме пишется кровавая история, земля и небо становятся безмолвными свидетелями невиданной, ужасной резни. Полковник д’Овернь насаживает на саблю платок и размахивает им над головой. Он на самой вершине. В эту секунду – он победитель.

Немощный знак победы срывает ветер и швыряет вниз, прямо на окровавленное лицо австрийского солдата.

Цена победы – кровь. Много крови и боли.

Пуля раздробила плечо генерала де Ладмиро. Его долго уговаривают оставить своих солдат. На время. Кого-то – навсегда. В деревенской часовне, превращенной в лазарет, ему делают перевязку – и де Ладмиро тут же возвращается к своим людям. Пешком.

– Вперед, герои! – кричит генерал мертворожденным детям войны, и трупы отвечают ему надрывным ревом.

Живых героев не бывает. И это единственная правда, которую дарует битва.

Батареи экспериментальных митральез рявкают по правую руку де Ладмиро. Неповоротливые орудия бельгийского фабриканта Монтиньи покрывают чугунными плевками узкие секторы, извергают из многоствольных ртов огонь и дым.

– За императора!..

Свинцовый шарик простреливает генералу коленную чашечку, превращает ее в кашу из крови и костей. Маленькая пуля роняет сильного человека на колени, бросает лицом в пыль. Последнее, что видит удивленный, но не испуганный де Ладмиро, прежде чем потерять сознание, – несущегося в гущу сражения огромного пса, сотканного из порохового дыма Зверя…

***

Французские офицеры размахивают саблями, увлекают солдат своим напором, храбростью, примером, глупостью… Эполеты и ордена делают их легкой мишенью. Тирольские стрелки убивают командиров одного за другим.

Пуля ударяет в шею генерала Дье и сбрасывает его с лошади. Генерал хрипит кровью у подножия Кипарисового холма.

Полковник Дуэ убит. Его брат, генерал Дуэ, ранен.

Ядро дробит кисть бригадного генерала Оже. Ему суждено умереть на поле битвы, где его – храброго калеку – производят в дивизионные генералы.

Первый полк африканских стрелков теряет подполковника Лорана дез Онда. Двадцатидвухлетний сублейтенант де Салиньяк Фенелон погибает в австрийском каре.

– Кто любит свое знамя – за мной! – кричит полковник Мальвиль, размахивая полковым штандартом. У него кончились заряды, вокруг ревет страшный огонь неприятеля. Усталые и голодные солдаты бросаются за полковником в штыки. Мальвиль ловит ногой пулю, но, поддерживаемый в седле, продолжает командовать.

За честь штандарта бьется батальонный командир Эбер. И умирает – на земле, под ударами неразборчивых сапог, с криком: «Смелей, братцы!»

Батальон лейтенанта де Гизеля окружает превосходящий численностью враг. Раненый в ногу де Гизель прижимает к груди знамя линейного полка. Драгоценную ношу подхватывает сержант, и в этот момент ядро отрывает ему голову. К знамени тянется капитан, но вскрикивает, заливает полотнище кровью. Живые и мертвые офицеры падают на истерзанную реликвию, защищают ее своими телами…

***

Алжирские стрелки лишились полковников Лора и Эрмана. Склоны горы Фонтана, взятой длительным штурмом, покрыты телами. Потери ужасают. Как и ярость алжирцев. Африканские сердца требуют отмщения, еще большей крови и безумия. Руки мусульман жестоки, это руки мясников, они кроят кожу врагов, словно ткань, рубят мертвецов, точно набухшие красной влагой поленья, жаждут помимо смерти – чужого бесчестья.

Разноголосые проклятия поднимаются вверх – на всех языках, на языке боли, страха и ненависти. Война – вавилонский учитель. Двадцатилетние юноши становятся убийцами. Они унесут этот навык с собой – в посмертное ничто или судорожное завтра. Убийцы всех кровей. На любой вкус. Тысячи героев с кровью на руках, для которых скоро начнут копать общие ямы.

***

Земля исполосована свинцом и железом, воздух разорван огненными нитями и смертоносными вспышками. Между двумя истерзанными стихиями с трудом находится место благородству.

– Не стрелять! – кричит венгерский офицер, и солдат нехотя опускает ружье.

Сублейтенант линейного полка смотрит на приближающегося офицера – на приближающегося врага – с безразличием обессиленного человека. Он сидит, привалившись к дереву, его левая рука раздроблена ниже локтя, рукав куртки оторван, кровь льется из ран – маленьких красных ртов.

Венгр протягивает раненому французу руку, и тот отвечает слабым рукопожатием.

– Вы храбро сражались, – говорит офицер сублейтенанту и подзывает двух солдат. – Унесите его отсюда! В безопасное место!

Человечность, порой недоступную людям, проявляют лошади – храпят, пятятся, не желая наступать на стонущие тела, причащаться ужасной бойни. Другие мчатся, обезумевшие, с визгом, молотя копытами. Шест ракеты втыкается в смоляной круп, и конь дико ржет, поднимается на дыбы, выбрасывает улана из седла. Гусарский офицер истекает кровью под тяжестью убитой осколком лошади. Голова австрийского всадника бьется о камни, землю и трупы – ступня мертвеца застряла в стремени испуганного скакуна.

Брудастая борзая подползает к убитому хозяину, офицеру иностранного легиона. Из простреленного бока собаки толчками идет кровь – струится по клокастой псовине верблюжьего цвета. Тягучие слезы из пустой глазницы. Псица утыкается носом в серую щеку мертвеца и жалобно скулит.

Хвостатая любимица всего батальона умирает в единственном верном месте – рядом с человеком, рядом с другом, но прежде чем закрыть влажные глаза, поднимает острый щипец и из последних сил рычит на рослого зверя, подбирающегося к телу хозяина. И ужасное создание останавливается, закрывает дымящуюся пасть, страшно хрипит… и бросается прочь. От мертвого офицера. От вислоухой борзой.

Псина лижет холодную руку, подвывая, прижимается израненным телом к человеку, который привез ее из Алжира, был добр и ласков и который умер во имя чего-то, что ей не дано понять.

Но она рядом.

До конца.

Простое доказательство верности и преданности, достойное памяти и гербов.

***

Барабаны. Пушки. Трубы. Ружья.

Порох. Кровь. Испарина земли. Тяжесть зреющего дождя.

Звуки и запахи увлекают, одурманивают, тянут в черное сердце боя.

Изувеченных солдат терзает жажда. Она страшней раздавленных рук, раздробленных костей, застрявшего в кишках свинца.

Маркитантка в поношенной солдатской одежде склоняется над раненым зуавом. От женщины пахнет табаком, водкой и потом – от нее пахнет жизнью. Араб молит о глотке воды, и торговка выжимает смоченный в воде кусок корпии в бесформенный рот. Затем тянется к сумке и щедро запрокидывает над сухими, покрытыми землей губами плоскую бутыль вина. Женщина храбра, ее сердце переполнено сочувствием. Но слишком много голосов, перекошенных болью ртов, просящих рук…

Маркитантка закидывает руку раненого себе на плечо – она крупная, сильная женщина, – но тут что-то остро жалит в грудь, и мир меркнет на вздохе. Сумка с водкой, вином и хлебом падает на землю… тихо, бесшумно, далеко.

Небо наливается болезненной синевой, брякнет густыми тучами. Серая дымка превращает солнце в засохшую рану. А потом поднимается ветер, как будто голодным, обессиленным людям и животным не хватает только бьющих в лицо ветвей. Стихия ослепляет, разбрасывает людей в стороны. С треском ломаются стволы, страшный ветер заполняет воздух листьями, выстраивает стены из пыли. Опухоль облаков рвется, трещит и проливается холодным дождем. Яркие нити молний проскальзывают над ослабевшей резней, словно юркие, почти безразличные надзиратели. Ледяная картечь града осыпает поле битвы.

Барабаны. Пушки. Трубы. Ружья…

***

Хорваты стреляют в упор, поплавками выныривая из канав и укрытий. В Сан-Мартино «штаны в обтяжку», как называют хорватов французы, штурмуют старенькую часовню, на полу которой бредит раненый капитан Паллавичини. Удар цилиндрической пули превратил бедро офицера берсальеров в набитый костяными осколками мешок, порванный, сочащийся кровью. Рассудок капитана дал течь, как треснувший глиняный кувшин. Итальянские стрелки – те, кто рядом с командиром, на залитом кровью полу, потому что другие сдерживают атаку австрийцев, – пребывают во власти безумных слов капитана. Кровотечение не останавливается, Паллавичини пялится на пропитанный светом витраж, каким-то чудом уцелевший в хаосе сражений. Глаза забиты пылью и безумием, во взъерошенных усах засохла кровь. Когда он говорит, растрескавшиеся губы ломает судорога. Берсальер с пузырящейся от ожогов щекой пытается перетянуть бедро капитана ремнем.

– Жнец… жнец… – хрипит Паллавичини. – Я видел его… там… везде…

Свинцовая искра проносится рядом с головой обожженного стрелка, едва не отрывает тому ухо.

– Чудовище из дыма… многоликий зверь из земли и обломков костей… он оставляет после себя смерть… он и есть… – Капитан кашляет, опрокидывается на раненое бедро и сворачивается клубком. Солдаты не могут удержать его – они поражены слезами офицера, испуганы его помешательством. – Куски мяса, куски мяса… там, где промчался Сатана… это не наш бой… это его пир… у него голодные глаза… мертвые глаза дьявола… его глаза…

– Отходим! – кричит кто-то, и слов Паллавичини становится не разобрать. Грохот, стрельба, вопли. Как они слышали капитана до этого?

– Оставь его!

Берсальер с обожженной щекой медленно отпускает руку капитана, пытается встать, и в этот момент австрийская сабля срезает ему лицо. Вокруг мундиры хорватов, но он не видит их. Не видит ничего. Лишь слышит…

– Он голоден… он ненасытен…

Итальянский стрелок падает на всхлипывающего командира, заливает кровью из красной дыры, в которую превратилось его лицо, но кто-то из австрийцев хватает его за волосы – уже мертвого, освобожденного – и оттаскивает в сторону.

Паллавичини жив. Хорваты разбирают большие камни, сваленные у входа в часовню, окружают итальянского офицера. Тот скалится изломанным ртом. Пытается закрыть лицо руками. Не от камней, нет…

– Он здесь… зверь…

Первый камень опускается на голову. Второй. Третий. Череп лопается, словно перезрелая слива, и безумный мозг капитана разбрызгивается на мундиры хорватов.

Утро приходит, как тяжелое похмелье. Израненные поля дышат, стонут, копошатся. Повозки скрипят, трясутся на пыльных ухабах, болтаются перебитые ноги, оставляют на песке бурый след. Серые лица с потрескавшимися губами, пустыми глазами. Оглохший Кастильоне принимает раненых. По заваленной телами улице идет человек с бакенбардами – Дюнан, сжимает в руках шляпу, наклоняется, прислушивается…

– Ах, как больно… нас бросили, оставили умирать без всякой помощи… а ведь мы так смело сражались, – стонет солдат.

Дюнан бредет дальше, его окружает гул стенаний. Кровь течет вдоль дорог небольшого города, как вода после обильного дождя… и будет течь еще долгих три дня. Он заходит в церковь, зажимает нос, опирается о стену. Кругом – уроды, отбросы войны. Одному срезало часть лица: нос, губы и подбородок. Полуослепший солдат делает знаки руками, шипит кровавой пеной, жутко ревет. У другого голова облеплена мухами, он сидит, прислонившись к стене, дышит через раз. Мундир и рубашка превратились в кровавое месиво, в котором копошатся белые черви. Дюнан выдавливает в рот раненого смоченную в воде корпию, тот поворачивается и шевелит губами:

– Черви… не дайте им сожрать меня… Только не так…

Рядом умирает человек с раскроенным черепом, голова опрокидывается, и на плиту вываливается мозг. Труп загораживает проход, его пихают ногами, отталкивают подальше. Дюнан склоняется и прикрывает проломленный череп платком. Отмахиваясь от мух, идет дальше – руки сжаты в кулаки, ногти до крови впились в ладони, он не чувствует этой боли, его сердце разрывает чужая.

Дюнан ходит между ранеными, пытается помочь, но… вокруг десятки тысяч искалеченных, изуродованных людей. Многие вскоре умрут от столбняка, другие от жажды, третьи от потери крови… раны замотаны еще на поле, после тряски в повозке они распухли, слишком тугие бинты причиняют страшную боль. Город завален живыми мертвецами. Жуткий запах сбивает с ног, каждую минуту кто-то умирает, их забирают, на их место кладут других – с полей приходят новые повозки, поток раненых кажется бесконечным.

Врачей всего трое, в их красных глазах уже почти не осталось сострадания, они кромсают людей, не думая о боли. Между ранеными ходят женщины, поят их драгоценной влагой.

– Не хочу умирать, не хочу, – кричит огромный гвардейский гренадер. Вчера он был полон сил и энергии, несся в атаку, размахивая здоровенной саблей, свирепея от запаха крови, наносил врагам глубокие раны… Картечь раздробила ногу. Его несут на операцию.

– Боже, что вы собираетесь делать? Боже… так невыносимо больно… Что?

Фельдшер случайно касается его фиолетовой ноги, и солдат издает дикий вопль – осколки кости режут мышцы. Его кладут на стол, на тонкий матрац; рядом, под салфеткой, – инструменты. Фельдшер хватает здоровую ногу и тянет на край.

– Вы меня уроните!

Хирург надевает длинный, широкий окровавленный фартук.

– Что… что вы собираетесь делать? – вопит гренадер, глядя на жуткий нож. Теперь его держат трое – силы еще не покинули могучее тело, его можно спасти. Тело справится, но сможет ли разум?

От крика, кажется, трясутся стены, одним ловким движением хирург разрезает кожу по всей окружности, шепчет «потерпите», отделяет кожу от мышц, закатывает, как штанину, сильным взмахом рубит мясо до кости. Молчаливые помощники едва удерживают ревущего гренадера. На пол льется кровь.

– Болван! Вы не умеете прижать артерии! – Хирург бросает злой взгляд на бледного фельдшера, тот суетится, исправляет.

– Довольно, просто дайте мне умереть, – шепчет раненый, обессилив от боли, холодные капли покрывают лицо.

– Потерпите только минуту, – просит хирург.

Эта минута – целая жизнь, еще одна, возможно последняя… Врач ведет пилой по живой кости, отделяя гнилую часть от здоровой. Ужасный скрип… Гренадер теряет сознание, хирург приглядывается – стоит ли продолжать? Жив… пока жив… на пол падает человеческая нога.

Следующий.

***

Дюнан призраком бродит по городу. Каждая церковь, каждая больница, каждый дом – все забито ранеными. Мешанина запахов, стонов, криков, боли, скрипа повозок превращает Кастильоне в чистилище. Выгребную яму человеческого безумия. Он пытается помочь всем, обращается к жителям; слова «все братья!» – звучит, как заклинание. Их, словно мантру, повторяют губы женщин, подносящих влажную корпию к губам. Нужна вода, нужны бинты, нужен табак… голова идет кругом, сильные руки хирурга слабеют после бесконечного числа операций – их поддерживают помощники.

Дюнан старается изо всех сил: добывает еду, организует перевязочные, превращает в госпиталь чуть ли не каждый дом. Он добивается от французского штаба освобождения пленных австрийских врачей, и те с головой погружаются в работу. Смысл понятий «свои», «чужие» остался на поле боя, увязнув в изрытой сражением земле.

Наступает вечер, эхо вчерашних смертельных боев по-прежнему скрипит в колесах повозок, нагруженных ранеными. Умерших сбрасывают в огромные ямы, их нарядная разноцветная форма разорвана и запачкана кровью. Тела сваливают, как тряпки, и, кажется, не все в ямах мертвы, но проверять некому – мертвецов тысячи…

Подполковник де Нешеза убит пулей в сердце.

Лейтенант алжирских стрелков Ларби бен Лагдара – труп мусульманского офицера в ярком восточном мундире лежит в куче из убитых улан, зуавов, алжирских и австрийских стрелков.

Сердце полковника де Мальвиля, раненного в схватке при Каза-Нова, останавливается.

Забрасывают землей майора де Понжибо.

Хоронят молодого графа де Сен-Пэра, произведенного в батальонные командиры всего неделю назад.

Мертв сублейтенант гвардейских стрелков Фурнье. Военная карьера, оборванная в двадцать лет хорватской саблей.

Подполковник Жюно, герцог д’Абрантеса, начальник штаба генерал де Файи… Мертвы. Убиты. Здесь. В Сольферино.

Зловоние поднимается тяжелыми невидимыми тучами. Мухи пируют на почерневших телах. Лица неопознанных мертвецов покрыты копошащимися черными вуалями. Хищные птицы клюют плоть.

Все – все прокляты смертью и войной.

Любимый сын, единственная кровинка, над каждой болячкой которого плакала нежная мать. Прекрасный офицер, оставивший семью с обещанием вернуться. Покинувший невесту молодой солдат.

Все. В пыли. В грязи. На дне огромной ямы.

Когда-то окрепшее благодаря заботе родителей тело – теперь обезображено, вздуто, истерзано картечью, огнем, изрубленное саблей. Несколько лопат земли и извести – на некогда красивое лицо. И деревянный крест. Потом. Если повезет.

Дюнан обессилен и утомлен, под вечер он уезжает в поле. Перед внутренним взором стоят тени ужаса, изуродованные лица и тела, жаждущие избавления. Смерть обрела новую форму, потеряла прежнюю удаль, решительность и бесстрашие, переполнявшие ее вчера. Смерть преобразилась, стала мучительной и бесславной. Пехоту невозможно отличить от кавалерии, улана от артиллериста – война уравняла всех. Лишь командирам достается немного больше внимания – родным сообщат об их смерти.

Остальные – обойдутся.

***

Сумерки пожирают остатки солнечного света, призывая безразличную ночь. Французские офицеры и солдаты ищут своих однополчан, земляков, друзей, товарищей. И если улыбается удача (страшно, но зачастую удача оборачивается зияющими ранами, предсмертной судорогой, плотно стиснутыми зубами – это удача последнего прощания с умирающим в мучениях другом), опускаются на колени, жмут руку, перевязывают раны грязными платками, стараются помочь хоть чем-то. Только не каплей воды. Желанная влага – безумная роскошь, оскал брошенного в пустыню Тантала. Юноши и мужчины плачут над ранеными, безмолвно, почти без слез.

Старик со шрамом на лице находит в канаве молодого товарища, того, с кем еще вчера сидел у костра. Правая нога юноши раздроблена, живот вспорот осколком гранаты, глубокая рана забита землей и клочками одежды – оскал, пылающий жаром заражения. Глаза открыты, и, кажется, он видит старика с белым глазом. Далекий отблеск улыбки кривит сухие губы.

– Не вышло… отец… не повезло… умереть… быстро…

– Не повезло, – качает головой одноглазый, сжимая горячую кисть. Судорога выгибает юношу, и тот кричит. – Потерпи. Уже скоро.

Старик выбирается из канавы и какое-то время смотрит в другую сторону – на распухшие языки костров. А когда крик обрывается, закрывает глаза. Ждет. Удара, впившихся в спину когтей.

Но смерть уходит… он слышит ее голодный ненасытный рык…

Старик поворачивается к черному лесу и провожает взглядом бегущего на четырех лапах демона.

Итальянские вечера скоротечны, ночь опускается, чтобы скрыть залитую кровью землю. Чтобы обезличить крики несчастных. Людей на поле становится меньше, хромая, с тяжелой душой возвращаются они в лагерь. От водоемов поднимается дымка, легкая, полупрозрачная.

Стоя на обочине, Дюнан закрывает глаза рукой, он устал, он выбит из колеи… он забыл, зачем приехал, забыл, зачем шел, зачем жил…

Дюнан отнимает руку и видит черного пса. Животное рыщет среди тел, вынюхивает, скулит. Оно приближается, поднимает морду и смотрит в упор. В черных, будто выжженных глазах горят красные искры. Пес подвывает, опускается на брюхо, подползает к протянутой руке, дает погладить, потрепать за ухом, поднимает морду и… в глубоких глазницах разгораются алые костры.

И Дюнан видит горящих в них людей.

***

Целая вереница фур и повозок ушла к Валеджо. Паромные переправы, ругань, спешка, опрокинутая поклажа, перевернутые фургоны, стоны изувеченных солдат… Но сколько раненых осталось лежать под холодным оком разгорающейся луны!

В домах, монастырях, церквях, на фермах и под открытым небом развернуты лазареты, в предобморочном состоянии работают без сна и отдыха французские хирурги. В пункты помощи тянутся раненые – кто своим ходом, кто на носилках. Тысячи костров пылают на холмах, солдаты сушат промокшую одежду, ищут крупицу тепла среди горящих обломках австрийских снарядных ящиков, отгоняют призраков. Те, кого не свалил сон, уходят на поиски воды для кофе и супа. Ранцы с припасами остались на поле боя, брошены по команде, и теперь фантомная тяжесть на плечах терзает надеждами на еду и питье (но больше всего гложет тоска по мелким вещицам, напоминающим о матерях, сестрах или невестах). Офицеры и солдаты падают у грязных луж, рвут пальцами корку из подсохшей крови и жадно пьют…

Французские аванпосты стреляют по своим солдатам, приняв их за австрийцев. Гусары раздают принесенную издалека воду, милосердно поят умирающих. Им самим остается совсем немного, но когда кофе сварен – стрельба и суета ночи-обманщицы переворачивает горячие кружки с драгоценным напитком. Кавалеристы падают на камни и землю – в черный сон. Голодные и смертельно уставшие.

Утро собирает урожай ночных смертей. Зелено-черные лица, наполненные землей рты, пена на посиневших губах, содранные ногти, изломанные судорогой тела. Пережившие рассвет стонут от ран и жажды. Солнце встает над трупами людей и животных – ими заполнены канавы, овраги, дороги, луга. Окрестности Сольферино превратились в зловонное кладбище. Поля вспаханы снарядами, пшеница и кукуруза уничтожена.

Дома разрушены, перекошены, искусаны пулями и осколками. Из подвалов выходят местные жители. Словно поднимаются из своих могил, склепов после бесконечной темноты и ужаса… и понимают, что настоящий ад и истинный кошмар развернулся здесь, между холмами, во дворах и домах.

Живые выбираются из-под земли, чтобы оказаться среди мертвых…

Тысячи трупов. Чудовищный черно-красный гобелен, слепок войны из крови и плоти, покрытый грязью, присыпанный пеплом, усеянный пустыми ранцами (выпотрошенными алжирскими стрелками и ломбардскими крестьянами), ружьями, кепи, касками, металлическими мисками, поясными ремнями, клочьями одежды и обломками оружия. Деревенское кладбище похоже на свалку обмундирования.

Ломбардские крестьяне сдирают обувь с распухших ног – не только с трупов, но и с раненых. Алчность и бесчеловечность соседствуют с благородством и состраданием.

У покосившейся, изломанной осколками изгороди голосит седая старуха. Ее надрывный плач – единственное, в чем еще осталась сила. Лицо – словно потемневшая доска, расщепленная пулей на месте рта. Старуха сидит в луже крови, скопившейся в воронке. Фруктовый сад уничтожен. Как и рассудок женщины. Ядра проделали в стене огромные дыры. В одном из проломов белеет детское личико.

Раненые повсюду, их собирают, словно нежданный урожай, гниющий, переспелый. Глаза некоторых точно мутное стекло, бессмысленные отупелые взгляды, в глубине которых плещется нестерпимая боль. Других несчастных колотит дрожь.

Загнившее болото у Каврианы превращается в водопой. Раненых лошадей умерщвляют пулями. Некоторые люди молят о той же участи. Солдаты корчатся, просят сорванными голосами о смерти: «Убейте меня, пожалуйста… это невыносимо…» Кто-то кричит, уставившись в пустоту: о жутком звере с горящими глазами, о поедающей мертвецов твари, о спасении.

***

Лошадь бежит галопом, легкий экипаж бесшумно катится по Страда Кавальара. Кучер то и дело дергается, рыщет пугливым взглядом по кустам, всматривается в тени. Мантуец – пару дней назад он дал деру из родного города, чтобы не угодить в австрийскую армию, и теперь в любом лице, в любом движении склонен увидеть скорых на расправу австрийцев. На обочине, в каждой лачуге, за покосившейся изгородью, за брошенным домом…

– Кто идет? Стой, или стреляю! – От окрика кучер сжимается, втягивает голову в плечи.

– Франция… Капрал первого инженерного корпуса, седьмой роты, со мной месье Дюнан.

– Проезжайте.

Руки кучера трясутся, он недоверчиво озирается, вертится юлой – вперед, назад, снова вперед. У него едва остается время править лошадью. Экипаж проезжает мимо станции. На путях в тусклом свете факелов стоит забитый людьми поезд. Раненых перевозят ночью, прячась от смертельного зноя. Из вагонов слышны вздохи и сдавленные стоны. Мимо проходят люди, заглядывают в экипаж, в глаза пассажирам…

Кавриан – штаб французов. Кучер останавливается на маленькой площади возле аккуратного домика. На соломенных стульях и деревянных табуретах сидят генералы, они встречают Дюнана, улыбаются. У ног Жана Анри тенью замер черный пес. Приняв возницу за денщика, офицеры пристают с расспросами об их миссии. Капрал объясняет, генералы удивляются.

Еще недавно они обсуждали условия перемирия. Пили и ели за одним столом с австрийскими генералами, весело шутили. Свысока, беглым взглядом оценивали шансы друг друга в новом сражении: сколько осталось конницы, сколько пехоты. Чья карта нынче бита.

Дюнана приглашают разделить богатую трапезу, он отказывается, ему нужен маршал Мак-Магон. Маршала здесь нет, и Дюнан возвращается в экипаж.

– Странный этот месье Дюнан, – говорит герцог Мадженский. – Говорят, он швейцарец… помогает раненым. Что ему нужно от маршала?

– По мне, так это выглядит весьма подозрительно… разве у нас нет санитаров и врачей, чтобы с этим разобраться?

– А вы заметили этого странного пса, жуткая тварь…

– Какого еще пса?

– Того, что вился у его ног, настоящая бестия, скорее всего, бездомная мерзость…

– Нет, мой дорогой герцог, не заметил… вы уверены?

Женева

За высоким окном шумит город. Весна приносит свежие новости: рушат могучие укрепления, десятки лет охранявшие город. Высоченные стены бастионов, треугольных равелинов, пронизанные оборонительными рвами и каналами, тремя слоями, тремя линиями неприступности окружавшие Женеву, – сносят.

Город вырос из своих стен, время меняет темп, пересматривает приоритеты, тактику, стратегию и значение войн. Кантон Женева входит в Швейцарскую конфедерацию, объявившую вечный нейтралитет. Бастионы, равелины, куртины больше не нужны, редюиты превращаются в доходные дома и фактории.

Люди охвачены волнением – мир меняется на глазах, становится лучше, чище…

Дюнан запирается в своем доме – на фоне всеобщей радости кошмары посещают его снова и снова, ночи превращаются в бесконечную пытку… и этот черный пес, он всегда рядом. Преследует, заглядывает в глаза, снова и снова обжигает душу огнем воспоминаний. Это невыносимо!

«Что мне с тобой делать?» – думает Дюнан, глядя на собаку.

«Освободи меня», – просят горящие глаза.

«Но как? Ты же сам увязался за мной! Таскаешься следом уже два года… измучил… эти кошмары… я больше не могу так. Зачем ты пришел? Почему я?»

«Не я пришел за тобой. Ты сам». – Пес опускает острый нос и смотрит из-под сморщенных собачьих век.

«Что тебе нужно? Отпусти меня…»

«Ты изменился… я вижу. – Пес проводит шершавым языком по руке. – Теперь избавь меня от страданий. Измени мир».

«Но как? – Дюнан умоляюще смотрит в пылающие глаза. – Как?!»

«Ты знаешь, как… скоро будет новая война… и я буду на ней… страшным чудовищем, пожирающим плоть… о котором бредят умирающие… смертоносной тенью… но не я несу погибель».

«Кто же?»

Пес поджимает хвост, плетется в дальний угол и ложится под зеркалом, бросает печальный взгляд: «Не я».

Дюнан поднимает глаза и пятится. От зеркала. Будто вместо привычного знакомого лица там отразилось нечто ужасное, невозможное. В его глазах замирает ужас. Он смотрит на свернувшегося пса и медленно, одно за другим, осознает услышанные слова.

Садится за стол, берет бумагу и ручку, начинает писать. На листе появляются первые слова:

«Воспоминание о битве при Сольферино».

***

Осень в Женеве. Дожди поливают острые крыши, пустые скамейки, почерневшие сады, безлюдные площади.

Вокруг одного из зданий царит необычайное оживление. Десятки дорогих экипажей доставляют к подъезду самых разных людей. Они прибыли из четырнадцати разных стран. Откликнулись на призывы того самого туриста, который четыре года назад увидел войну и рассказал о ней. Вещи, ставшие для суровых мужей обыденными, шокировали остальных – в первую очередь женщин – матерей, влиятельных жен.

В небольшой комнате размещаются тридцать девять представителей большинства европейских держав: военачальники, военные врачи, интенданты – представители северных и южных монархов, любителей азартных маневров и военных игр. Люстры свисают с разукрашенных потолков, в красных креслах устраиваются бородатые старики, взаимное уважение пропитывает воздух. Дюнан преисполнен надеждой – после публикации книги о Сольферино людей не приходится уговаривать, печатное слово оказалось сильнее, чем ультиматумы истеричных революций.

В тетради, исписанной рукой Дюнана, под простыми, понятными и уже ставшими очевидными утверждениями одна за другой появляются подписи. Гербы самодержавных печатей вдавливают в бумагу красные, точно кровь, капли сургуча.

Великое дело сделано.

– Вы довольны завершением вашей деятельности во имя уменьшения страданий солдат, раненных на полях сражений? – спрашивает Дюнана уличный журналист.

– Завершением? – удивляется тот. – Это только начало.

Дюнан забирается в экипаж, цокает языком, будто зовет кого-то, треплет рукой воздух и закрывает карету.

– Что это с ним? – спрашивает один журналист другого. – Уж не сумасшедший ли?

– Конечно, сумасшедший, – отвечает тот. – Оглянись вокруг.

За ними гудит толпа. Воодушевленно кипит голосами на двенадцати языках. Мужчина в штанах с лампасами демонстрирует всем «изнанку» флага Швейцарской конфедерации – красный крест на белом фоне…

Крест пульсирует.

Крест увеличивается.

Вытесняя крики, лица… видения.

Воскрешение

«Неужели у истоков Красного Креста стоял именно этот человек?» – думает молодой журналист, покидая палату номер двенадцать. Его левая кисть горит от странного ожога – след призрачного прикосновения. Голова полнится видениями, словами старика, набросками статьи. Он чувствует тошноту, головокружение и вдохновение.

До самого вокзала Георг не расстается с блокнотом, в поезде появляются первые строки:

«Поглощенный гуманитарной деятельностью и идеей создания Красного Креста, Дюнан бросает свой тунисский проект. И в 1867 году становится банкротом – вкладчики его компании кричат о мошенничестве, требуют денег. В женевском обществе предприниматель становится персоной нон-грата. Никого не волнуют благие намерения Жана Анри, направленные на облегчение страданий раненых и пленных. Дюнан переступает порог бедности, но продолжает фонтанировать идеями помощи нуждающимся. Ищет средства на создание европейской колонии в Палестине, но русско-турецкая война 1876 года рушит проект. Некоторое время Жан Анри живет у друзей в Южной Англии, читает лекции, а заработанные средства тратит на гуманитарные программы. Затем какое-то время служит секретарем Французского общества друзей мира Фредерика Пасси в Париже. Дюнан лечится от депрессии и физических недугов, пишет напряженные письма родственникам. У него нет дома, нет денег, нет сил, нет веры. Пятнадцать лет скитаний и нищенства. Расплата – за большое сердце».

***

«Скажи мне, где я ошибся? Что сделал не так? Почему люди предали меня?»

«Ты ранен. Это больно. Но помощь придет… она уже в пути. Корпия, бинты, вода, табак, кофе… отгони злых мух, это всегда тяжело. Быть раненым… и оставаться… когда твоя армия уходит».

***

Статья взрывает общественность. Это настоящая сенсация! Основатель Красного Креста влачит нищенское существование в сельской богадельне! Европейские издания перепечатывают «бомбу» Баумбергера, ставят на первые полосы, украшают картинками из наклонных линий переменной толщины.

Мир вспоминает о Дюнане. Лечит амнезию громкими словами, фейерверками и вином.

«Мертвый» благодетель воскресает.

***

На момент появления статьи, в 1895 году, национальные общества Красного Креста уже действуют в тридцати семи странах. «Inter Arma Caritas» оказано в ходе тридцати восьми вооруженных сражений. Сорок два государства подписали Женевскую конвенцию об обращении с ранеными.

8 мая 1896 года нищему патриарху исполняется шестьдесят восемь лет. Мир с размахом празднует день рождения Дюнана. Вздутые восхищением письма летят в поселок Хайден. В палату номер двенадцать. Пропитанные благодарностью строки. Запоздалое признание.

Многие государства организуют подписку в пользу Дюнана. Съезд российских врачей награждает его Московской премией за служение страждущему человечеству. Распахиваются двери обществ Красного Креста и благотворительных учреждений. Жана Анри выбирают почетным председателем. Но нахлынувшая известность и слава остаются в пыли под маленьким окном. Вся энергия седого благодетеля направлена на создание международного суда, он возобновляет борьбу за разоружение и мир.

Его призывы будоражат Европу, и в 1901 году норвежский парламент присуждает Жану Анри Дюнану первую Нобелевскую премию мира. Огромную сумму Дюнан завещает на благотворительную деятельность в Швейцарии и Норвегии, а приют Хайдена получает от него плату за бесплатную койку для бедных – на многие годы вперед.

Для следующего путника…

Жан Анри Дюнан

Снова октябрь, снова льют дожди, покрывая дороги бликами неба. Со времени визита Баумбергера в палату номер двенадцать прошло пятнадцать лет.

Дюнану восемьдесят два. Он целыми днями лежит, смотрит в темный угол и шевелит сухими губами. Сестры пожимают плечами и думают, что это старческое чудачество.

Дюнан говорит со своим единственным оставшимся другом, предчувствует что-то страшное. Пес молчит – речи человека трогательны, но скучны… недолго, осталось совсем недолго. Увы.

Однажды утром Дюнан умирает.

Комната наполняется светом нового дня. Пес в углу сворачивается калачиком…

Есть время. На сны в безмолвии.

Еще четыре года.

До августа тысяча девятьсот четырнадцатого.

 

Мария Шурыгина

Легкий пар

Камушек сухо щелкнул по перекошенной раме и отскочил в траву. Виктор прицелился еще раз, но промазал – галька ушла в темноту окна и пропала без звука. «Будто по глазам кидаю», – подумал он. Стало совсем неуютно. Казалось, покосившаяся баня недобро смотрит на обидчика слепыми глазницами маленьких окон. Остатки деревянной крыши, как насупленные брови, делали этот взгляд пристальным, сосредоточенным на непрошеном госте. «Да пошел ты…» – неизвестно кому прошептал Витя.

Дверь, сорванная с петель, валялась рядом и давно поросла травой. Виктору представился ее протяжный скрип. «Кычил-вычил, – вспомнилось удмуртское присловье, – туда-сюда». Этот скрип и приманил их с Ляпой тогда.

Порог врос в землю, и казалось, строение беззубым ртом пытается всосать в себя все, что мелькает перед его слепыми гляделками. Виктор полез в карман за очередной сигаретой, но остановился – окурков возле ног было уже на половину дневной нормы. «Не нервничай. Это всего лишь баня», – опять повторил он сам себе.

Маленькая баня. И хозяйка ее, бабка Галя, была маленькой бабкой. Ее так все здесь и звали – пичи-Галя. И все у нее было «пичи»: пичи-Машка поросенок, пичи-дом, пичи-огород. А в пичи-бане ее нашли угоревшей, хоть это и показалось странным: заслонка была не задвинута, и даже будто бы дверь приоткрыта. Пичи-домик родственники продали, и его по бревнам перевезли в другую деревню. Огород зарос, и только одна баня напоминала о топтавшей некогда эту землю маленькой бабке Гале. Впрочем, им с Ляпой брошенное это строение ни о чем не напоминало. Когда пичи-бабка угорела, Вите было три года, и жил он в далеком сибирском городе, приезжая в удмуртскую деревушку погостить к бабушке на лето. А Ляпы тогда еще и на свете не было. Так что никаких воспоминаний ни о бабке, ни о баньке у братца с сестрой не имелось.

Пригоршня домишек деревни Сычи пряталась в местных лесах кучно, гнездом, как опята по осени. Витя ехал сюда каждое лето через полстраны на поезде. Ему казалось, что он везет в маленькую деревню весь разноцветный широкий мир, мелькавший в окне вагона, – как гостинец. И точно, Ляпка ходила за двоюродным братом, открыв рот, готовая сутками слушать его привиральные истории о больших городах, мостах, реках и людях. Но проходило несколько дней – и все чудеса большого мира вдруг тускнели в сравнении с темными, чуть наивными историями деревенской жизни. Двуязычная речь, непривычный напевный говор наполняли даже самые простые бытовые истории новым для мальчика смыслом, а уж рассказы о суевериях этих краев и вовсе звучали как заклинания. Здесь местные божки и сущности уживались с бабушкиной ежевечерней «Отче наш», святые приятельствовали с воршудами, повелителями рода, христианство с язычеством жили бок о бок (вернее, бог о бог, рядом). Все было возможно на этой земле, в глуши, о которой в городах и не вспомнят.

Правда, Большой Бог потихоньку сдавал свои позиции. Деревенскую церковь после войны приспособили под склад, позже – под клуб, а потом она и вовсе сгорела. Однако каменные ее стены, выстроенные на яичных белках, все еще светлые снаружи и черные от копоти внутри, сохраняли свое величие. И было ясно, что Сычи когда-нибудь уйдут в землю, травой порастут дома, а церковь так и будет стоять среди леса.

Виктор тоскливо оглянулся: да, сейчас все к тому и шло. Деревне оставались считаные месяцы, а то и дни – последние старики доживали свой век. Дома стали как будто ниже и уже не светили яркими наличниками. Да и старожилы – дед Серень, чета Корепановых, Митрофановна – будто врастали в землю, приобретая странную, нечеловеческую какую-то кряжистость. Лес подступал ближе к домам, сорной травой заглядывая в низкие окна. И Витя чувствовал, что, когда деревня вымрет и брошенная церковь останется единственным о ней воспоминанием, ему так и придется до конца дней мучиться вопросами без ответов. Никакая сила уже не заставит его вернуться в безлюдные Сычи, а значит, сейчас нужно собраться и попытаться… понять.

Детская совесть сговорчива. За долгие годы ему почти удалось поверить в то, что он не виноват, но… Ему тогда было восемь, а Ляпке пять лет. Он убежал, спрятался за спиной у страха. Она осталась. За спиной страха – не страшно. А вот перед ним… Он тебя видит, слышит, чует. Не спрячешься. Ляпа и не спряталась.

Виктор поежился и втянул голову в воротник. Осень уже вымертвила траву, длинные, седые от инея вешки тмина торчали среди сорняков. Когда-то здесь росла картошка – бабушкин участок. В то лето была у них, как и у всей деревенской ребятни, ежедневная повинность – собирать «колорадов». Бабушкина делянка располагалась на окраине, неподалеку от общественной конюшни и пичи-Галиной бани. Виктору вспомнились жирные оранжевые личинки, пачкающие руки чем-то несмываемо-маслянистым, яйца «колорадов» под листьями, и сами жуки – красивые, полосатые, ничем не напоминавшие свое мерзковатое отродье. Ляпа боялась брать личинок в руки и аккуратно стряхивала их в баночку с соленой водой. Ляпка-тяпка…

Это Витя придумал ей домашнее имя, Ленка и знать не знала, что она какая-то «Елена Николаевна». Ляпа – это как рукой тронуть убегающего во время игры, как пальцы врастопырку прижать к запотевшему стеклу. И сама сестра была как ладошка – мягкая, пухловатая, в веснушках. Короткие пушистые волосенки… короткая линия жизни.

Виктор достал фляжку. «Прости», – шепнул, сделал несколько глотков. Коньяк обжег гортань, растекся теплом в груди, мягко погладил за висками. «Христос босичком по душе прошел» – вспомнилась ему деревенская присказка.

В бане вдруг что-то ухнуло, обвалилось с сухим треском. Виктор чуть не подпрыгнул: в сумеречной тишине звук, казалось, разнесся на километры. Что там может ворочаться, столько времени прошло?

Воспоминания о том лете в подогретом алкоголем мозгу стали вдруг раскручиваться цветной кинолентой. Зачем они вообще полезли в брошенную баню? Виктор не сводил с нее взгляда, пытаясь восстановить картинку до мелочей.

***

День тогда катился к обеду, солнце начинало придавливать к земле. Жара, густой запах близкой конюшни, тишина, нарушаемая приглушенным фырканьем лошадей да зудением мух. Ни ветерка. Обойдя с баночками соль-воды часть делянки, они с Ляпой решили передохнуть и заоглядывались в поисках тени. Тогда и услышали это «скрыыып». Дверь стоящей неподалеку ветшающей бани приоткрылась, словно ее подтолкнул дующий изнутри сквозняк.

Витя представил бабушкину баньку, ее темноту и такую приятную днем прохладу.

– Ляпа, а давай там «домик» устроим? Нежарко, а вон из того ящика можно стол сделать, а на полатях кровать будто бы…

Сестренка, всегда согласная на Витины затеи, вдруг насупилась.

– Мамка не велит в брошенные дома ходить. Вон старшие девочки пошли в Поликарпов дом, одна наступила на плохую доску – ногу сломала. И еще там домовые…

– А вот и нет! Домовых – бабушка говорила – с собой при переезде забирают. И это вовсе и не дом, а баня, так что можно. А под ноги смотреть будем.

Ляпе тоже хотелось в прохладу. Но что-то тревожило.

– Вить… там чужие тети… голые мылись, – выдала она последний аргумент.

– Да это когда было! Пошли!

Они зашли в предбанник – душно и пусто, в углу старая мочалка да ржавый ковш без ручки. Из парилки по полу тянуло прелой затхлостью и погребной прохладой. Дверь в предбанник опять ни с того ни с сего скрипнула. «Кычил-вычил», – шепотом подразнила ее Ляпа.

Но вторая дверь, в парилку, не желала открываться. Витя подергал ее за ручку – без толку. Может, заколочена? Он встал на карачки и попытался заглянуть в щелку. Запах здесь ощущался сильнее, и что-то в нем беспокоило мальчика. Он старался припомнить, где мог сталкиваться с подобным, и вдруг вздрогнул – так пахло на кладбище, когда хоронили деда. Родственники стояли у раскрытой могилы, и Витя боязливо заглядывал ей в черную пасть – как бы не свалиться. Да, так пахло оттуда – сырой, маслянистой жадной землей, перевитой змейками корней. До этого похороны казались какой-то придумкой взрослых, почти не имеющей к нему отношения, и только этот запах убедил его во всамделешности происходящего. В непоправимости.

Из-под двери тянуло настоящей беспросветной бедой. Страх упал резко, спазмом сжав все внизу живота. Инстинкт, темный, дошедший из прапра-времен и дремавший в обыденной жизни, вдруг завопил: «Беги!» Но рядом пыхтела Ляпа… и стыдно, если она догадается, что старший брат может бояться какой-то… бани.

Ему почудился за дверью топоток, он отпрянул, прислушался… нет, вроде показалось. Тут даже крыс нет, крысы живут там, где еда, а что здесь есть? Он опять вгляделся в щель под дверью. Глаза после солнца медленно привыкали к темноте. Доски пола покалывали щеку, он прижался лицом к щели и сложил руки заборчиком, чтобы свет не мешал смотреть. Но увидел лишь какие-то белесые пятна, они плавали перед глазами, перемещались… приближались? Ладони разом вспотели. Влажный воздух, словно вспугнутый резким движением, мазнул по лицу. Господи…

– Татысь! Кышкыт! Мунчо Марья, ох, кышкыт!

Витя подскочил, больно треснувшись головой о дверную ручку. Над ним безумно размахивал руками Петька-дурак, что жил на конюшне и ухаживал за лошадьми. Глаза его, казалось, вылезут из орбит, он кричал на Витю, слюна брызгала мальчику в лицо. Ляпа уже выскочила из бани и тоненько звала с улицы: «Вииитяяя…» Пацан попятился и рванул прочь, за ним топотала сестренка. «Татыыыысь!» – неслось следом.

Остановились только у дома.

– Чего это он? – просипел, тяжело дыша, Витя. – Чего ему надо?

– Кричал: «Убирайтесь! Страшно!» – пересказала Ляпа, размазывая слезы по грязному лицу. – Ой, Виитя…

– Не реви, хватит. Вот напугал, дурак.

Они умылись у колонки и зашли в дом.

***

К вечеру происшествие уже казалось смешным. Ляпка прискакала к брату в постель, попрощаться на ночь, и они хихикали, вспоминая выпученные Петькины глаза, и как нелепо тот размахивал ручищами. Сестренка вдруг оборвала смех и притихла. Витя продолжал передразнивать конюха, но она не смеялась.

– Ты чего?

– Вить, он еще про мунчо Марью говорил, я сейчас вспомнила.

– Это что такое?

– Ну… как домовой, только в бане. Бабушка рассказывала: маленькая, как младенчик. И злая.

– Как наша Жучка? – Видя, что сестренка напугана, Витя пытался пошутить.

– Не знаю… – Ляпа неуверенно улыбнулась.

– Это кто тут на ночь страшилки рассказывает! Ну-ка, по кроватям! – Бабушка подхватила теплую Ляпку и унесла в другую комнату. Все было уютным, нестрашным, и Витя стал засыпать, недоумевая, как можно пугаться такой ерунды.

Утром за завтраком он все же пристал к бабушке с расспросами:

– Баб, а чего конюх этот? Он, что ли, правда дурачок?

– Дурачок, не сомневайся. А тебе что за дело?

– Он нас вчера с картошки выгнал. Раскричался, Ляпу напугал.

Бабушка покачала головой:

– Странно. Он незлобивый, как ребенчишка малый, вреда от него никому еще не было. И лошади его любят.

– А он почему дурачок? Так родился?

– Да нет. Как родители его сгибли в лесу, так он умом и тронулся. Ему три годика было всего-то. Будто бы поехали они семьей за грибами, да и пропали. Через пять дней только нашли их мотоцикл с коляской, и Петька там. А родителей не нашли: вроде как они в болоте сгинули. Я им свечку на помин иногда ставлю – хорошие люди были. Старики-то говорили, что лесовица их гоняла, а дитенка пожалела. Только он с тех пор такой вот дурачок и есть: в школе учиться не смог, русского не знает, да и удмуртский не очень, говорит – не поймешь чего надо.

Ляпа сидела, раскрыв рот, даже про любимую малину с молоком забыла. Витя покосился на сестру, но решил выяснить все до конца – днем-то и страшилки не страшные.

– Баб, а он еще что-то про мунчо Марью болтал, она кто?

– Это вы, что ли, в пичи-Галину баню полезли? А как провалитесь? Доски-то гниют небось. Чтоб ноги вашей там не было! Витя, ты же старший, думать должен!

– Так жара была, мы в предбанник только зашли, в тенек. А тут Петька – руками замахал, про Марью эту кричит…

– Дурак, а поумнее некоторых городских будет, не лезет куда ни попадя! – Бабушка рассердилась взаправду, но, видя, что Витька надулся, все же рассказала: – Мунчо Марья – банная Марья значит. Го – ворят, она младенец, матерью-злыдней утопленный. И Марья злая, людей душит, кто мыться не по правилам ходит. В бане себя осторожно вести надо, а не скакать козлом по полкам! – От замечания в воспитательных целях бабушка не удержалась. – Иногда одна живет, а бывает, что их по нескольку в бане поселяется – ну это тогда гиблое дело, бросать надо. Баня вообще нечистое место, без иконы стоит, а в брошенных-то банях и вовсе всяка нечесть водится. Так что нечего там шастать. И хватит мне тут зубы заговаривать, собирайтесь, за хлебом пойдем!

Но «колорадов» никто не отменял – в то лето их расплодилась тьма-тьмущая. Ребята поначалу косились на баню и сторонились конюха, хотя тот, как обычно, дружелюбно махал им в знак приветствия. «Ну его, – думал Витя, – мало ли чего удумает».

В тот день у Ляпы побаливал зуб, она вредничала и наотрез отказалась собирать жуков. Но дома оставаться тоже не захотела, так и тащилась за Витей по жаре ноющим хвостиком. На участке Витя углубился в заросли картошки, а она уселась на бревнах играть с куклой. Солнце висело в небе, как приколоченное, жара не давала расслабиться. Витя раздраженно пробирался среди высоких, душно пахнущих кустов картошки, кидая жирных личинок в банку и завистливо поглядывая на сестру. Пот тек по лицу, в калоши забрались мелкие камни. «Расселась, – с неожиданной злобой подумал он. – Да ничего у нее не болит, притворилась, чтобы в картошку не лезть». Ляпа, что-то приговаривая вполголоса, пыталась соорудить своей «кукле-мукле» платье из травы и обрывка ленты. Кукла лупоглазо таращилась в небо и разговор поддерживать не собиралась. Витя решил передохнуть и подошел к сестре. Вытащил флягу с водой, стал пить, но Ляпа тут же заканючила: «Дай, ну дааай!» Вот вредина… раньше попить не могла, сидела ведь рядом! Витя со злости плеснул на нее водой.

– Я маме расскажу! – заныла Ляпа.

– Да рассказывай сколько влезет, нытик-вы-тик! – подразнился Витя. Он выхватил куклу и начал подкидывать вверх. Травяной наряд слетел, голые пластиковые бока поблескивали на солнце.

– Отдааай! – ныла Ляпка.

– Сама и забери! – Витя закружился и швырнул куклу куда-то в сторону.

– Ай! – Сестренка в ужасе прижала ладошки к лицу и сразу, будто кнопку нажали, заплакала.

Витя остановился. Кукла влетела в узкое, давно лишившееся стекла окно бани и застряла на краю подоконника, растопырив руки и ноги, словно стараясь удержаться.

– Не реви, достану, – Витя понял, что переборщил. Ведь, правда, нажалуется!

Попрыгал – высоковато. Поплевав на ладони, начал карабкаться по старым бревнам, пихая носки калош поглубже в паклю между ними. Ухватился одной рукой за подоконник, но вдруг острая заноза вошла в ладонь, и он с воплем соскочил на землю. Кукла, блеснув напоследок синими глазищами, пропала в темноте, будто кто ее дернул. Ляпка заревела в голос.

– Да не вой, Петька услышит, прибежит! – пуганул Витя сестру.

Рыдания перешли в безутешные всхлипы…

Широкое дневное солнце уже сжалось в оранжевый режущий глаз мяч, застряв в низких кустах и разнотравье. Виктор сделал очередной глоток из фляжки. Дальше память начинала юлить, выдавая какие-то невнятные куски, обрывки других воспоминаний, не имеющих отношения к той истории. Она всегда так делала, будто не хотела брать в свой фотоальбом страшные или неприятные снимки, аккуратно сохраняя только парадные, светлые впечатления. Виктор прикрыл глаза: темнота под веками кружилась. Сознание до сих пор выталкивало тот день за пределы, но надо сосредоточиться, вспомнить. Ведь именно за этим он проехал полстраны. Следующего раза не будет, Сычи поглотит лес, баня сровняется с землей. Надо вспомнить и, наконец, понять.

Наверное, когда кукла нырнула с окна, у него внутри все сжалось, как бывает перед кабинетом зубного. Но Ляпа плакала, и он пошел. В предбаннике ничего не изменилось с тех пор, как Петька-дурак выгнал их оттуда. Только ощущение беды стало острее.

– Вить, – с улицы протянула Ляпа. – Не ходи!

– Сиди там, не мешайся, – охрипшим вдруг голосом ответил он.

Но Ляпе было страшно одной, и она боязливо ступила на порог.

– А как ты ее достанешь? – спросила шепотом.

Витя пожал плечами. Дверь в парилку, как и в прошлый раз, была плотно закрыта. Зачем-то приложил к ней ухо – тишина, вдруг показавшаяся Вите нехорошей. Словно притаился кто там, в задверной темноте, и ждет. Опять лег на пол, заглянул в щель. Глаза едва различали слабые силуэты каменки, у стены под окном что-то светлело – наверное, кукла. Не дожидаясь, пока неживой запах снова накроет его страхом, Витя поднялся. За дверью что-то глухо, как мягкими рукавицами, хлопнуло. «Пойдем-пойдем, не надо куклу…» – Ляпа прижалась к брату. Но Витя вдруг разозлился на себя, на девчачью глупость и, не соображая, что делает, рванул дверь. Она открылась легко.

Из темноты проема влажно выдохнуло и будто вдохом затянуло их внутрь. Нет, они шагнули сами, двумя чурбанчиками, словно не шагнуть было нельзя (Ляпа так и не разомкнула рук, вцепившись в локоть брата).

Обычная баня. Старый таз, собирающий дождь с прохудившейся крыши. Небесная некогда вода теперь пахла прелью, старым деревом, червями и землей. Запах этот был густ до осязаемости: он проникал в одежду, плотно льнул к коже, туманил голову, хозяйствуя, подчиняя. Витя содрогнулся, попав под его власть, словно забыл все прочие запахи и как выглядит солнечный свет. Мальчик мотнул головой, отгоняя туман в голове и вдруг навалившуюся слабость.

Что-то давило на уши, и ему чудились шорохи, складывающиеся в призрачные, зыбкие слова, но он не мог их разобрать, боялся расслышать. Шагнул к окну, чтобы схватить куклу и бежать скорее из этого странного места, но взгляд его задержался на глади воды в тазу и вдруг словно нырнул. И поплыло все, и забылось, кто он, что, на каком свете, и есть ли он – свет. Со дна навстречу росло что-то блеклое, нездоровое, остекленелоглазое, зло взирающее на внешний, за эмалированными краями, мир. Словно кипели, наплывали текучие отражения – человечики, младенчики, белые, вымытые, нечистые, разбухшие от воды, ноздреватые от земли. Мелькнуло перекошенное мертвое лицо пичи-Гали, поросячье рыло, но дальше Марьи, Марьи клубились и поднимались. Лезли, взвизгивали недетскими голосами, шептали онемевшими от многолетнего молчания губами ставшие внятными, наконец, слова: «Мунчо вуиз ини… мунчо вуууиз ииини…» Мирная эта фраза – «баня уже истопилась», много раз слышанная от бабушки в дни помывки, звучала здесь, во влажной темени, диким, противным роду человеческому, запретным заклинанием – а может, и была им? Витя дернулся, остатками некрепкой детской воли пытаясь развернуться, убежать, но тело стало ватным и двигалось медленно, как в толще воды. Дверь в парную захлопнулась с глухим войлочным стуком, словно последний выдох отлетел.

Ляпа взвизгнула и закрыла лицо руками. А то, что жило в дождевой воде, пахнущей червями, поднималось, росло, легким паром растекаясь по тесной темноте. Закрытая дверь вдруг содрогнулась под ударом. Кто-то из внешнего, солнечного мира колотил в нее, дергал всем телом, будто умоляя впустить. И она отворилась. На пороге ошарашенно замер конюх, словно не ожидал, что откроют, не верил глазам своим. Различив в густом пару две детские фигурки и закрыв лицо широким рукавом, ринулся в парную, как пожарный бросается в огонь за погорельцами. Из всех щелей на них таращились мертвые, без выражения, глаза, тянулись тонкие пальцы, бледные, бескровные. Безобразные лица – лица без образа и подобия Божьего, взирали на них, разевая рты в жадном хотении вгрызаться, пить, гася тянущую, неутихающую жажду чужой жизни. Бледные тельца, личики сердечком, фигурки нескладные, с головами набок, жадно приглядываясь, принюхиваясь, протягивали руки к теплому, еще живому. Петька широкой своей ладонью одним взмахом вымел Витю из парной, потянулся за Ляпой, но та споткнулась, упала. Дверь захлопнулась.

Витя, не помня себя, выскочил из предбанника и рванул в сторону. В середине картофельного поля остановился, его вырвало от ужаса. Из бани слышались глухие удары, шорох, шепот, плеск. Гортанно ревел Петька, тоненько ночной птичкой кричала Ляпа, как она кричала… Дверь хлопала, Витя различал какие-то силуэты, ему казалось, что легкий пар, клубившийся в бане, стал выбираться наружу, расползаться по полю, подбираясь к нему. Он вскрикнул и помчался прочь, не разбирая дороги, без мысли, без чувства, в ушах визжало страшное: «Мунчо вуууиз иииниии…»

Витя влетел в дом, бросился на кровать и затрясся – сведенные ужасом мышцы ходили ходуном. Он не мог сбросить это Страшное, навалившееся вдруг, взять себя в руки. Подушка топила тяжелое сухое рыдание. Слез не было, и не было никого, кто бы помог, обнял, сказал, что все будет хорошо, и пошел бы туда, к страшному месту, исправил бы все, привел бы Ляпу. Взрослые занимались обычными дневными делами, а сам Витя не мог вернуться, не мог. Убежал, спрятался. За спиной страха – не страшно. Но как же страшно Ляпе…

На смену рыданиям пришло какое-то отупение. Он лежал, отвернувшись к стене, бездумно ковыряя пальцем обои. И неожиданно сам для себя заснул.

– Витя, Витюш, просыпайся! – Бабушка мягко трясла его. – Ты чего днем спать вздумал, заболел, что ли? А Ляпа где?

Витя осовело поднялся. Ляпа… как скажешь? Бросил, оставил…

– Я «колорадов» собирал, напекло, голову кружило. Ляпа… у нее зуб болел, она здесь осталась. Я пришел, ее нет. Наверное, домой, к маме пошла.

Сказал и сам поверил: а вдруг? Ведь вот бабушка – привычная, теплая, из кухни пахнет жареной картошкой, и все как всегда – не могло этого ужаса быть, привиделось! Но дома Ляпы не оказалось. Взрослые бегали по деревне, от дома к дому, длинным шестом шарили в колодце, искали в лесу и у пруда. Наконец, уже совсем в темноте, заглянули в брошенную баню. Дверь в парилку была сорвана. Лучи фонарей ткнулись в тесноту парной, и сразу несколько криков резанули уши. Ляпа, как брошенная – руки-ноги в стороны, – лежала на полке, платье разорвано. Глаза ее были открыты и кукольно-мертво поблескивали в фонарном свете. Нашедшим показалось, что на шее у нее что-то привязано – как темная полоска ткани. Но то были багровые глубокие синяки от чьих-то цепких пальцев. Пятна эти сидели на коже так плотно, словно из детского горла, как из тюбика с пастой, кто-то выжимал последние капли воздуха.

Утром в милицию мужики притащили избитого до полусмерти Петьку. Его нашли спящим у магазина, пьяным в хлам, хотя за свою жизнь он и рюмки не пригубил. «Наверное, шабашники заезжие подпоили, вот он и… Дурак, одно слово», – рассуждали потом местные. Лицо его, руки были сплошь покрыты мелкими царапинами, одежда порвана, из кармана торчала голая кукла. Ляпина. В милицию его доставили чуть живого: мужики от такого кошмара сами не свои были, не сдержались. Непонятно, как совсем не прибили, – ведь на малого ребенка руку поднял.

Дурака практически без суда и следствия закрыли в психушку – он совсем помешался, средь бела дня гонял кого-то, шмыгающего перед его безумным мысленным взором. А через сорок дней, как раз на Ляпины поминки, Петьку нашли в душевой психбольницы, со шлангом на горле – медбрат отлучился на минутку в коридор, не усмотрел. Шея – сплошной синяк. Бабушка, узнав, заплакала, перекрестилась на образа и сказала: «Ну вот, Бог все видит».

После этих событий Витя заболел – лихорадило, подкатывала дурнота, темнота, он кричал во сне. Мама испугалась и увезла его домой, а потом на юг, где море сгладило кошмар тех дней, как прибой сглаживает следы на песке. Но глубина песка долго хранит их очертания и выталкивает на поверхность снова и снова.

Память, понукаемая сознанием, выдавала неясные страшные картины, и на каждый всплывающий образ Виктор твердил: «Нет, не могло быть такого!» Дневное, рациональное, взрослое в нем непреклонно повторяло: бред, мало ли что могло привидеться ребенку в темной бане, да еще после дневного пекла. Ведь милиция подтвердила: Петька убил, и лицо у того все было в царапинах от ноготков вырывающейся девочки. Но Витя, маленький мальчик, прячущийся где-то в потемках души, тихо постанывал по ночам и будто смотрел на взрослого Виктора тоскливыми укоряющими глазами. Но теперь Виктор здесь, и скоро маленький и большой помирятся навсегда, и все будет хорошо. Сейчас он допьет коньяк и просто еще раз войдет в баню – посмотрит, вспомнит и до конца убедится, что не было никаких демонических сил, были злая человеческая воля, безумие и дурной случай. А на них ответ – свершившееся много лет назад человеческое правосудие.

«Ну давай, солнце почти село, – поторопил себя Виктор, – зайди и выйди, и не будет больше никаких сомнений». И встал, и пошел – как по приговору.

В предбаннике царили тишина, пыль, заброшенность. Словно баня эта выпала из течения времен и существовала сама по себе, в собственном пространстве, где ничего не случалось уже много лет. Виктор пытался уловить – как это называется? – эманации смерти? Говорят, что-то остается на месте гибели живого существа, витает, тревожит. Но ничего-то он не уловил, ничегошеньки.

Напряжение стало покидать мышцы, он почувствовал облегчение и почему-то легкое разочарование. Чего столько лет мучился? Попинал сухие листья на полу, набросанные непогодой, – прыснули по щелям двухвостки. Где-то лениво застрекотал сверчок. Странно, осень на дворе, давно пора бы перебраться в теплый дом. Заглянул в открытый проем парилки – то же запустение, скелет полков, утратившая осанку каменка. Принюхался: поразивший его тогда могильный запах едва улавливался, дверей в бане давно не было, и вольно гуляющий ветер выдувал затхлость.

Шагнул в парилку – и вдруг ухнул вниз! Доски пола сгнили, и возле порога образовалась глубокая мокрая яма. Сердце заметалось бешено, словно пробивая ход в грудной клетке. Отшатнулся в глубь парной, замер, прислушиваясь.

Стрекот усилился, сверчок фальшивил, одинокий звук вдруг показался неприятно-болезненным. Навязчивая взвизгивающая нота повторялась, но в примитивный этот мотив теперь вплетались новые, несвойственные звуки, не обозначенные в нотной грамоте ни одного сверчка. Резкий визг насекомого сменялся неясным бормотанием: «Вззз-взззз… Возьмазы… вззз… Возззьмазззыыы», – почудилось ему. Внутри все сжалось. Ждали, его тут ждали! Взгляд, гонимый паникой, заметался, но не смог различить дверей – словно легкий пар окутал все вокруг. Виктор суетливым движением нашел стену, пытаясь нащупать выход, задвигался в тесном пространстве, поскальзываясь на мокром, осклизлом. Вскрикнул: по телу словно пробежали маленькие пальчики, в лицо гнилостно дохнуло что-то. Бескровные силуэты у ног – много-много, наползают, неестественно вывернув головы. Виктор, не помня себя, заметался от стены к стене. Визг усилился, обрел недовольство, сверчка уже было не различить. «Мунчо вуиззз инииии!» – новой, но такой знакомой нотой вступило в общий визг. Что-то хватало его за одежду, царапало лицо.

«Что это, что это, что? – истерично стучало в голове. – Ужас ждали ждали столько лет не может быть такогонеможетбытьбытьнемооожееет…» Спасительной искрой вспыхнуло в мозгу светлое, детское, забытое давно – и забормотал, срываясь на крик: «Отче наш… иже еси… имя Твое…» Неведомые твари словно отшатнулись на мгновение, но вновь стали надвигаться. Тут рука Виктора будто провалилась в стену – дверь? Он бросил тело в этом неясном направлении, тяжело вывалился в предбанник и, не разбирая дороги, помчался к домам, к людям, подальше от этого ужаса. Баня плюнула вслед мертвенным туманом, словно сгустком гноя из больной груди.

Жилье светило сквозь голые деревья яркими в сгустившихся сумерках окошками. Так близко – рукой подать! Но Виктор уже выбился из сил, в груди нехорошо сипело, а домишки будто не приближались. Туман догонял, наплывал, звуки под пасмурным небом звучали глуше, но не смолкали, не смолкали… Ему чудился легкий топоток многих ног, маленьких, настигавших, обходивших справа и слева. Страшное дышало в затылок, репьями хватало за полы плаща. «Не-ус-петь…» – мысль прыгала в ритме сбитого дыхания. Слева светлым пятном замаячила брошенная церковь.

Туда! До людей не добежать, да и не помогут люди – туман всех заберет. А церковь хоть и давно сгоревшая, забытая, но ведь с молитвой строилась! Превозмогая резь в боку, последним усилием, последней надеждой взлетел по ступеням и рухнул в зияющую темноту храма. Вжался в пол, закрыл голову руками, ожидая, казалось, неминуемого ужаса…

Позади досадливо и словно от боли взвизгнуло, забормотало. Виктор со всхлипом обернулся: бледное, многорукое клубилось на пороге, не смея ступить в церковь, будто кто обозначил предел, за которым зло теряло силу. Виктор изнеможенно откинулся на спину. Из глубин купола, с исковерканной огнем росписи скорбно взирали суровые лики. Святые, почти уже забытые. Свод кружился перед глазами, наплывал. Среди неузнанных ликов почудился будто знакомый – Петька? «Что ж ты не шел?» – читалась в его молчаливом укоре.

Благодарные слезы хлынули из глаз. Далекий Бог, семнадцать лет назад дозволивший чудовищную несправедливость, захотел исправить все сейчас, спасти его, Витю. На рассвете все закончится, ведь Бог есть, он не допустит повторения. Виктор обессиленно закрыл глаза, в памяти вновь всплывали забытые слова бабушкиной молитвы:

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет…

– Мунчо вуиз ииииниииии!

Последний выдох легким паром – в темный купол брошенного храма.

 

Ринат Газизов

Куш

Прежде чем дело пойдет, я расскажу о двух вещах.

Я знаю, как готовить птицу с нуля. Этот опыт связан с деревней и моей бабушкой. Вначале птицу следует умертвить. Несколько раз опускаем ее в кипяток, чтобы легче ощипывалась. Пух опаливаем на газовой плите или на спиртовке. Режем брюшко – от огузка до начала ребер. Запускаем внутрь руку и тащим кишку. Не раздавить! То же с желчным. Вынимаем желудок, сердце, печень, пищевод с зобом и гортанью. Освобождаем нутро от пленки и крови. Техника разделки костей у всех разная.

Но она нам не пригодится.

Второе: я студент. Мало сплю, много работаю, недоедаю. Иногда у меня не в порядке с головой. Моя Катя знает об этом и работает надо мной. Она все говорит правильно. Уверенность в себе, позитивный настрой. Мотивация, труд, результат. Цельная личность. Эти слова и выеденного яйца не стоят, но они правильные. Все начинают с малого…

Я уже два месяца работаю мультяшным уродом.

Хожу от площади Восстания до Гороховой или по Лиговке от Некрасовского сада до Обводного канала. Мне не нужны листовки, рекламные щиты, громкоговоритель. Главное, быть среди людей. Я – реклама услуг одного оператора. Сотовая связь, телевидение, Интернет. На мне костюм колоссальной птицы – не то голубя, не то ласточки с пышным хвостом жар-птицы (читай, с ворохом цифровых благ) – в диснеевской раскраске. Мое стилизованное изображение наклеено во всех салонах связи.

Птица поет, сама себя продает.

Образ узнаваемый, ведь я – логотип.

Одушевленный золотой телец, аватара бренда, земное воплощение этой жар-птицы, которое обеспечивает людей связью.

Ассоциации просты и доступны.

Голубиная почта. Ручной сокол. Зоркая, стремительная воздушная тварь. Все видит, обо всем ведает. Птица – не яйцо: на порядок выше. Парит на высоте крылатым спутником. Передает сигналы с околоземной орбиты. Клетка-офис на грешной земле: терминал обработки данных, которые птичка напела. Подключитесь ко мне до осени – подарю бонусные перья: льготы, золотой статус, рассрочка, безлимит. Перо жар-птицы горницу освещает. Иванушек с василисами сводит. Один край света – с другим.

Это все правильные слова, хотя и они выеденного яйца не стоят.

***

Около восьми вечера я возвращаюсь в офис. В парадную старинного дома втиснута клетушка лифта. Как водится, сломанного. Широкая лестница, в пролетах лепнина: четверка античных голов под ионическим ордером бесстрастно взирают на меня молочными бельмами – под каким бы углом от них я ни был.

Я весь взмок после долгой работы в летний день. Вентилятор, зашитый в птичий клюв, не спасает. Тугое термобелье, впитавшее весь пот, противно елозит о подкладочную ткань. Вынужденный перерыв: офис-то на седьмом этаже. На облупленный подоконник уселся пернатый с красным поролоновым брюхом и синими обрубками крыльев. Стилизованную птицу на эмблеме, конечно, можно трактовать как угодно. Но дизайнеры костюма дошли до самого цветастого и нелепого решения. И задачу выполнили с честью: я всегда в центре внимания.

Поначалу это вызывало едва ли не панику. Потом раздражение, болезненную нервозность. У меня страх сцены, я толпу не люблю, а эта работа как шоковая терапия. Только Катя успокаивала: все-таки я в костюме, невидим для людей. Чирикай себе, шныряй туда-сюда, пританцовывай, обнимай теток для фото – получай пять баксов в час. Мне полегчало; скоро я увижу ее. Катя открытая и доверчивая, еще год назад она была просто симпатичной девчонкой с потока, а сейчас она – моя.

Привычное дело: дверь в офис заперта. Сторож, дедушка за девяносто, глуховат и не с первого раза слышит звонки. Особенно когда смотрит телевизор. Стучусь еще минут десять. Может быть, он обходит все отделы, выключая свет и запирая двери? Снова давлю кнопку звонка, машу ручкой в камеру – давай же, заметь меня! Монитор на рецепции направлен в твою, дедуля, сторону, как бы ты ни лежал на диване.

Я готов был выйти из себя.

Ладно, пока сторож объявится, я хотя бы разденусь в подъезде. Невозможно больше мокнуть в плюшевом туловище. К слову, мои руки запрятаны в зачаточные крылья, сшитые из лоскутов искусственного меха. Ворс длиннее, чем на брюхе и голове, и уложен перьями. Нащупать четыре пуговицы на горловине, крепящие птичью башку к телу, так же легко, как орудовать иголкой в варежках.

Черт с ней, с головой.

У меня есть потайная молния – от щиколоток к паху. Она вот здесь, в розовом мехе цыплячьих ножек… Так… внутренняя сторона бедра, колена, голени… Вы видели, как птицы делают зарядку? Наклон – правая рука к левой стопе; разогнуться, вдохнуть, успокоиться; наклон – левая рука к правой стопе… Вскоре я проклял костюмеров. Достоинства моего облика налицо – это не ширпотребный прикид для рекламы закусочных. Я чучело по всем правилам, надежно скрыт от глаз воистину потайными – мать их! – молниями.

Снова давлю на звонок – до онемения пальцев.

Когда сторож откроет, я выдавлю ему глаза.

Потом я спускаюсь на пролет, в курилку, растягиваюсь на ступенях, не заботясь о том, что помну пышный хвост (корсет из проволоки), и опять принимаюсь искать молнии. Каково толстякам завязывать шнурки? Я знаю. Каждый раз, когда я с остервенением щупаю ноги, в брюхо упирается кусок подкладочного материала, который на променаде по Невскому добавляет мне очаровательной мультяшной пузатости. Ворот при наклоне давит на горло, я чувствую эту красную полосу под кадыком, как след удавки. Глаза наливаются дурной кровью, и кажется, что голова моя пухнет, увеличивается, как раз под размер птичьего шлема.

Мое сипение эхом гуляет по подъезду. Меня вдруг пронзает острое одиночество.

Что могло статься с пожилым сторожем?..

Я безуспешно ломлюсь в офис, а потом спешу выбежать на проспект. Мне нужно к людям. Из-за заклинившего костюма мой рассудок грозит помутиться. К перилам в курилке приделана консервная банка. Крышка закатана на поручень: у нее острая рваная грань. Я мог бы располосовать свой наряд, но мне тут же привиделась вытекающая из-под искусственного меха кровь. Она забила тугой струей, как из прохудившегося мешка, и я отказался от консервы.

…Я убегаю, а четверка античных голов пялится мне вслед.

***

На воздухе полегчало.

Надо остановить кого-нибудь – например, вон тех галдящих подростков, покинувших кинотеатр, – и попросить расстегнуть пуговицы. Представить это как забавное происшествие. Да пускай меня засмеют, пускай тычут пальцами в мое багровое потное лицо на глазах у всех – лишь бы выбраться. Я иду к ребятам, но, видимо, окликаю их слишком тихо – я же осип, – и они меня просто обходят. Может, вон та красотка? Нет, она слишком деловита, чтобы обращать внимание на чудо в перьях…

Я потерянно иду в толпе, устремившейся к метро. Им нет до меня дела. Решившись, я кладу крыло на плечо хмурого мужика, который неторопливо шагает рядом. Он разворачивается и резко толкает меня в грудь, так что я едва не спотыкаюсь о цепи, ограждающие тротуар. Кто-то шикает на меня, кто-то осуждающе качает головой. В сумерках кудахчут невидимые паяцы.

Вентилятор перестает жужжать: батареек всегда хватало на одну смену. В горле пересохло. Вечерняя улица размывается, мутными пузырями набухают фонари и вывески, фары машин. Знакомый город со своими кариатидами, балюстрадами и мостами, с новой отделкой старинных домов постепенно теряет резкость.

Наверно, это слезы. Из-за обиды и внезапной нерешительности, от изоляции, стыда при мысли о том, чтобы клянчить помощь, и от самой нелепости своего положения.

Я вспоминаю сторожа, у которого, быть может, случился сердечный приступ, и решаю: надо искать в толпе пожилых людей. Они милосердны и отзывчивы. Они прощают глупости и готовы помочь. Сразу же вспоминается моя бабушка, уютный домик и сарай с курами, утки и гуси и запах навоза. Да-да, мне нужны старики, и я несусь прочь от метро, подальше от молодых, которые к ночи становятся громче и разнузданнее.

Тупая ноющая боль от жужжания машин, от цоканья каблуков и разноголосицы вечерней толпы проникла под плюш и засела в голове. Я никак не могу протереть глаза, порой спотыкаюсь или толкаю людей. Я извиняюсь так часто, что это превращается в бормотание, тихое, сбивчивое под стать походке. Я так и иду по Невскому, потом сворачиваю на Садовую, добираюсь до Сенной площади и начинаю бродить по ней кругами, шарахаясь от злых мужчин и деловитых женщин. Но стариков нет – ни одного. Их всегда много утром, они любят бежать в поликлиники, стоять в очередях, торговать у метро…

Наконец, я просто ударился клювом о столб, и кулер, отделенный от рта сеткой, стукнул меня по зубам. Наверно, я здорово приложился, потому что окружающие предметы искажаются: они вытягиваются и сужаются, с жуткой плавностью меняют пропорции, словно отражаясь в кривом зеркале. Я сажусь под фонарем, так как это делают голуби, пыжась и клоня голову набок. Содрогаясь от частых, истерических ударов сердца, я смотрю перед собой.

Я закрываю левый глаз и вижу площадь со станцией, торговым центром и улицей Ефимова, которая начинается аж за моей спиной.

Я закрываю правый глаз и вижу Садовую улицу от трамвайных остановок и закусочных до цветочного магазина.

Я начинаю привыкать к тому, что и как вижу.

Диковинная птица из искусственного меха: безобразно растрепанный логотип оператора сотовой связи. Я дрожу и думаю, что же сказать Кате, и как я ей теперь покажусь, как ей будет больно, как она меня забудет, и я все ищу добрых стариков то левым глазом, то правым, то левым, то правым, и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю, как это называется.

…После полуночи, когда за мной гонятся какие-то ублюдки и все никак не могут подобраться, потому что я их вижу, вижу остро, под каким бы углом они не находились, после полуночи я вспоминаю, как это называется.

Монокулярное зрение.

***

Когда я перестаю различать, где кожа лица, а где балаклава, я почти сдаюсь.

К людям липнут маски лицемерия и брезгливости. Ко мне – личина птицы, благодаря которой вы дозваниваетесь до близких.

Вся влага, пропитавшая термобелье, после пережитых событий вышла. Как выделения железы, которая смазывает перья птиц, так и пот просочился и освежил запыленный мех. Я плохо чувствую запахи, зато превосходно вижу. Неспроста к моей голове пришили черные, до предела разведенные по сторонам глаза. С того момента, как весь мой прежний опыт треснул и рассыпался, сердце все молотит, будто я тяну стометровку. Может, это и есть птичий ускоренный обмен веществ?

В ту ночь до меня не сразу дошло, отчего я не испытываю голод. Почему я не хочу спать. Я могу исходить ревом, но он будет звучать только в моем плюшевом аду. У меня нет нужды в испражнении, мой облик этого просто не подразумевает. Достаточно идти, петлять, держаться подальше от ночных прохожих, и вот я оказываюсь у офисов оператора. Конечно, они закрыты, но для меня их двери, осененные неведомой благодатью, светятся желтым пламенем свечей, а из окон исходит осязаемое тепло. На крыльце салонов связи я восстанавливаюсь.

Это места силы. Они заменяют еду и сон. Меня к ним тянет.

Теперь я ориентируюсь в пространстве лучше человека.

…Окончательно картина мира складывается после стычки с котами той памятной ночью.

Два прямоходящих, нескладных зверя с какой-то грабительской аурой – мрак, угроза, насилие. Один внезапно вырастает на моем пути, другой, кравшийся в темноте, заходит сбоку. Чернильные кляксы, небрежно собранные из подручных материалов, – они подобны мне, и это отпугивает.

– С-собирай пас-с-ству, – шипит кот, – в другом мес-сте!..

Меня сбивают с ног и царапают, норовя впиться в горло, катают по тротуару, как клубок ниток. Звери кидаются на меня и все шипят, пока я не разбираюсь, во имя кого меня топчут. И тогда я проклинаю людей, рисующих зооморфные образы для бизнеса. Конечно, я помню этих котов. Они обеспечивают широкополосный доступ в Интернет и цифровое телевидение высокого качества. За ними стоит абонентская база, сопоставимая с паствой моей жар-птицы.

Это конкуренты. Это их территория.

Я вскакиваю и мчусь к ближайшему «алтарю». Еле заметное мерцание силы на перекрестке – рекламный щит моей компании! – я ухватываю его и отбиваю новые атаки. Коты прыгают и, щерясь, отскакивают, до тех пор пока спасительный свет неоновой вывески моего оператора не заставляет их убраться прочь.

Позже я узнаю все о битве брендов за единобожие. Иные звери, бродящие по городу и несущие весть о благах своей компании. Иные эмблемы, что слепят и отвращают конкурентов. Смутные видения рекламных слуг из других сфер – одежды, пищи, перелетов – как привидения из параллельной реальности…

…Птицы воспринимают магнитное поле земли. Офисы поддержки, салоны продаж и параболические антенны, покрывающие город, – вот мое поле. Я запомнил их все – эти храмы и алтари – они выдолблены в памяти клювом моего работодателя. Теперь на фоне звездного неба я отчетливо различаю вихри силы, встающие заревом над городом или разрезающие воздух, как луч прожектора.

После превращения я продолжаю работать в рекламе. На рассвете я начну службу и стану сновать среди прохожих в самых людных местах. Я не смогу отказаться и повернуть домой, я не увижу Катю; вырваться из клетки не выйдет – вокруг зоны врагов. Мой обход будет проходить согласно маршруту, с забегами в нейтральные кварталы и пикировкой с конкурентами в горячих точках.

Я должен бросаться в глаза, чтобы на меня пялились, тыкали в меня пальцем, замечали вскользь, неосознанно, – я должен запоминаться.

А значит – будет спрос на нашем рынке. Больше потребителей. Шире сфера влияния. Мое божество – жар-птица на эмблеме компании – будет довольно.

Когда исчезла грань между телом и костюмом, я сдался.

***

Неизвестно, как долго я служу.

Кажется, меня не затрагивают процессы старения. Иногда я топлюсь в каналах или вешаюсь в подворотне. В грозу я забираюсь на крышу, обнимаю антенну своего бога и запоминаю только ослепительную вспышку и удар, который сминает все корсеты в теле и выжигает дыру в затылке. Я, окутанный дымкой тлеющего плюша, игнорирую пожарную лестницу, бросаюсь с высоты, но полет недоступен чудовищной птице.

Потом я поневоле восстанавливаюсь на крыльце своего святилища.

Мне не свойственна естественная смерть.

Дважды на улице я вижу девушку, от которой сводит судорогой мое плюшевое нутро. Ее лик что-то значит. Этот утраченный, архаичный символ пронзает меня, я рвусь сквозь толпу и никогда не успеваю его настичь. Это все равно, что бежать наперегонки с тенью. Дивные черты вязнут во мне и путают. После этих встреч я сбиваюсь с маршрута и бесцельно брожу в одиночестве. На меня не действуют знаки компаний-конкурентов. Зооморфные прислужники не пытаются разорвать на части зазевавшегося пастыря от птицы-связиста. Не горит на мне ее клеймо.

Сломанный жрец – не угроза.

И тогда в небе над головой пробуждается солнце.

Оно режет короной тучи, расправляет лучи крыльев. Огненной грудью заслоняет собой заветные черты, от которых щемит даже комок искусственного меха. Глаза жар-птицы, покрывающей землю, ослепляют, а клюв разбухает и наливается белым светом. Он хлещет меня карающей плетью, выжигая еретические воспоминания, сомнения, подспудную боль…

И я готов служить дальше.

И служу вечность, одну-другую.

…Пока мое солнце не разваливается на куски. Жар-птица разбивается в пух и прах, и остается только размазанный ворох перьев, и мир для меня переворачивается еще раз. То, что является вместо нее, не имеет названия и смысла. Места силы перестраиваются под грядущий порядок: потребитель меняет мышление. А меня, устаревшего, следует уничтожить и заменить.

Кажется, это называется «ребрендинг».

Агенты из моего бывшего офиса.

Они колесят в фургонах по городу и стирают жар-птицу из истории. Снимают рекламу нашей компании с билбордов. Вынимают плакаты из пил-ларов. Перекрашивают призматроны и утилизируют рекламные щиты. Вместе с ними меняют вывески и салоны связи, перепечатывают буклеты, удаляют следы старого бренда из Сети.

Я вижу мертвых плюшевых уродцев.

У них красные поролоновые брюшки, синие обрубки крыльев и сломанные, свалявшиеся хвосты, раззявленные клювы. Их вывороченные тела свозят со всех концов города. Травля продолжается до сих пор. Я знаю: меня ищут и обязательно найдут. Я мешаю компании двигать товары под новым именем. Мой образ создает путаницу на улицах: я – ненужное напоминание о ненужной вещи. Торговые точки, мимо которых я прохожу, недополучают прибыль, потому что я искажаю поле и снижаю потребительский зуд на новинку.

Я наблюдаю за офисом с чердака соседнего здания.

Рядом мои друзья – десяток сизых голубей, ленивых и обтрепанных, парочка юрких воробьев; в вентиляционной шахте живет веселая семейка галок. Я рассказываю им свою историю, а они учат меня забиваться в дыры и вить гнезда, чтобы я мог затеряться. Они учат меня летать, чтобы я убрался отсюда, и отчаянно щебечут, когда я падаю и встаю, падаю и встаю, и даже младшие из птенцов косятся на меня иногда с испугом, иногда насмешливо, но они за меня, да-да, они за меня горой.

Они кружат надо мной, когда я убегаю от фургонов с агентами, когда я не успеваю укрыться, когда скитаюсь по городу, поджимаемый адскими псами; распушенные воробьи и голубоглазые галки все вьются, танцуют вокруг меня, тревожно пищат; голуби неуклюже семенят, подпрыгивая и курлыча; я бегу вслед за ними, а они за мной; тротуары, мостовые, парки, переулки, мимо серых столбов, которые когда-то были для меня людьми; я несусь, пока не собирается угрожающий вихрь птиц: синицы с желтыми животиками, серые вороны, бурые стрижи, поползни и ласточки, – и вся моя славная рать, кажется, упрямо ведет меня туда, где сходятся их магнитное поле и моя петлистая судьба; под нарастающий птичий грай я – колоссальная мягкая игрушка, запутавшаяся в абстрактных декорациях, – собираю куш.

Я нахожу Катю.

Я узнаю ее, несмотря на прошедшие годы, карапуза-сына и коляску и тучного солидного мужа, к которому сразу же проникаюсь ненавистью, – ведь на его месте должен быть я. Узнаю ее, невзирая на морщины, располневшую фигуру и чужие взрослые глаза. Окутанный своим крылатым духом, я вращаюсь во времени и понимаю всю ее жизнь насквозь.

Катя, муж, сыновья.

«Куш! Куш!» – щебечут мои друзья и подмигивают, склонив головы. Теперь они не переживают, что я не могу вить гнезда, и не сожалеют, что я не могу парить.

Я отражаюсь в тысяче птичьих глаз. Я прошу друзей оставить меня.

Я прощаюсь и машу им рукой.

Мне будет вас не хватать.

***

Прежде чем дело пойдет, я расскажу о двух вещах.

Я знаю, как готовить птицу с нуля. Надо выследить мужа моей Кати и умертвить. Этот город с бесчисленным множеством колодцев, закутков, переулков словно создан для тихого забоя. Раздеть тучное тело, уложить на картон. Пиджак и брюки повесить на выступ водостока, рубашку сложить на мусорный ящик, туфли – к стене. Это огромный солидный мужчина – он замечательно мне подходит. Режем брюхо и грудь: от волосатого пупка до бычьей шеи. Вынимаем змеиный клубок, пузыри с едой и желчью, розовые поршни, остывающий мотор, коричневый раздутый фильтр… Техника разделки костей нас не интересует.

Второе: я помню правильные слова Кати: «Уверенность в себе, позитивный настрой». У нее очень уверенный мужик. Наверняка успешный, многого добился. Он, хоть и раскинувшись на земле, все равно излучает силу. Я осматриваю края раны, взрезанной осколком стекла. Я долго ищу в теле эти качества, признаки «цельной личности», они укрыты не хуже моих потайных молний. Их трудно нащупывать до тех пор, пока не догадаешься взглянуть на лицо. О, теперь, когда я не во власти жар-птицы, я воспринимаю людей не как участников рынка, а как высокоорганизованных животных. Я различаю детали. Все потайные молнии с потрохами выдает лицо: грубость, самодурство, эгоизм. Я ликую: такие черты скрепляют надежнее стальной обшивки.

Я раздвигаю края раны и усаживаюсь внутри поудобнее.

Широкие кости таза – мое гнездо. Белеющие ребра – мой панцирь. Я мягок и без усилий укладываюсь в освободившиеся полости. Я тяну свою шею – выше, выше! – как пловец, на последнем издыхании поднимающийся с глубины; я ползу в тугом темном своде, невзначай теребя струны связок; я будто вскидываюсь и возвещаю о рассвете всему миру.

Голова мне впору.

Я открываю его глаза. Я открываю свои глаза.

С непривычки долго щупаю грудь и живот, но я нахожу их – в новом костюме это проще простого – все потайные молнии я нахожу не глядя. И застегиваюсь наглухо. Я поднимаюсь с земли, гол и бледен. Меня пробирает лютый озноб: ноет застуженная спина. В ноздри бьет запах сырости и помойки. Я слышу шуршание крыс и эхо автомобильных сигналов. Меня подташнивает, нутро сводят судороги, впрочем недолго.

Это все – лучшее, о чем я мог мечтать.

Я облачаюсь в светло-голубую сорочку, вдеваю в манжеты овальные золотые запонки. У меня брюки классического кроя и пиджак цвета индиго на двух пуговицах. Язык пламени в нагрудном кармане – это шелковый платок. И рыжие кожаные туфли.

Костюм сидит безупречно, и сердце ровно бьется, и ни тени сомнений.

Я взмахиваю руками и возношусь над землей.

Я лечу к тебе, Катя.