Дор-Баглир ап Аменго. Звучное имя — но что в нем толку для изгнанника? Тем более для ссыльного в совершенно чужой мир. Мир, из которого невозможно вернуться. Вообще-то его должны были умертвить. Как нежизнеспособного. Но отец уродца был ветераном битвы за Южный Лаин. Он сказал, что если его сына Баглира убьют, он повесит Орден сорока лучей в сортире. Смешная угроза для тирана, но не для выборных правителей республики. Они стали торговаться — и сторговались.

И вот Баглир летел над бескрайним лесом, размышляя о насущном. То есть о пропитании. Попробуйте прокормиться в лесу, если в вас четыре пуда веса, и вам надо каждый день полстолько мяса. И если при этом у вас размах крыльев — двадцать восемь локтей. То есть собственно в лес вы спуститься не можете. А спустившись, не сможете взлететь.

Поначалу он так и поступил. Приземлился. Потом ругал свой ум, за то, что оказался задним, а не передним. Оказаться голым и босым в чужом лесу — да еще и не мочь взлететь. Испугался, конечно. Но ведь и готовился к чему-то в этом роде всю свою жизнь. Осмотревшись, остался почти доволен — деревья в лесу были знакомыми — елями всех оттенков и размеров. Между иными пробивались сосны. Решил — раз деревья свои, значит, и животные будут такие же, и люди. Уровень развития — другой вопрос. Отношение к чужакам — тоже. Но все равно надо выйти к цивилизации.

Для начала нарвал колючих веток, обмотал ноги. И начал движение. Еловые лапы больно хлестали наотмашь. А иной раз и отбрасывали назад. Что с того, что ты сильный, если ты легкий. И поход по лесу превращался в битву против тяжелых еловых лап — только перья летели.

Выматывался он сильнее, чем при долгом полете. В полете все больше паришь, движений мало. А тут — ломись вперед, не жалея мышц, рискуя тонкими костями. Вскоре Баглир стал пригибаться, и час от часу все ниже. А потом, обмотав лапником и руки, перешел к четвероногому передвижению. Это оказалось даже удобнее.

Первые дни Баглир питался грибами, ягодами и прочей морошкой, ничуть не отличающейся от водившейся в его мире. И страстно мечтал о мясе. Мечты воплотились совершенно случайно — кабан и волк поспорили на узкой лесной тропинке и проиграли оба. Волк, растоптанный до состояния отбивной, был облеплен насекомыми и нестерпимо смердел. А кабан с порванными поджилками был еще жив, вот только бегать уже не мог. И с ним даже спешенный Баглир мог покончить безо всякого труда. Тем более что века цивилизации не лишили его расу когтей. Острей любой бритвы, они прятались в складках внутри пальцев, не мешая писать или пожать руку друга. Но ими можно было при пожатии пощекотать руку врага. Или кромсать плоть в рукопашной схватке, отбросив бесполезную в тесноте винтовку. Они были единственным оружием, которое Баглиру удалось взять в новый мир.

Сырое мясо он съел с отвращением — но без тошноты, сказались тренировки, которым он подверг себя заранее. Потом, завернув тушу в еловые ветки, чтобы не испачкать перья, пошел дальше. Ковылять на трех лапах было неудобно, но одной он придерживал заброшенную за спину добычу, а идти на двух получалось слишком медленно и неудобно, и ветви норовили отшвырнуть назад. Зато при себе пища. Все лучше, чем ягодки искать. Можно идти прямо на юг, ориентируясь по мху на стволах. Баглир знал, что степная зона расположена южнее зоны хвойных лесов. Туда он и стремился. Туда, где он сможет летать.

Мелкие животные ему не досаждали — даже со сложенными крыльями Баглир выглядел достаточно крупным существом, чтобы с ним не связывались, да и ломился он к своей цели, как таран — шумно и по прямой. Что поделать — искусство охоты в его родном мире выродилось, сведясь к красивому забою самых злобных самцов среди скота. Он этим немного занимался во время подготовки к изгнанию, но быстро понял, что забава — просто архаичное упражнение для солдат. А незнакомый зверь саженной длины, пусть и хромающий на трех лапах, пусть и невысокий в холке — это солидно.

Вот только в тайге есть звери и посолиднее. А если от хромающего зверя еще и кровью несет… Тушу у Баглира на второй день отобрал медведь. Не помог и леденящий даже собственную душу крик, которым обычно отпугивали нежелательных диких гостей его сородичи. Зато Баглир еще раз убедился, что четыре ноги быстрее двух. И что когти хороши не только в бою, но и для лазания по деревьям. А вот хвойные обмотки с лап свалились. Новые делать Баглир не стал, и страдал от заноз, пока лапы не загрубели.

Все попытки добыть огонь окончились неудачей — кремней он так и не нашел, а для трения места были сыроваты. И Баглир шел вперед — а что ему еще оставалось?

Он понемногу зверел, вливался в экосистему, повадкой все больше напоминая рысь. Даже перья на голове из высокого хохолка разделились надвое и сложились в подобие стоячих ушей с кисточками. На вторую неделю он уже освоил средний эшелон высот между небом и землей — ветви. Спал тоже на деревьях. А когда встретился с настоящей рысью, то получил возможность вспомнить трактаты по таксидермистике и ошкурить большую кошку. Потому как холодало. Но рысья шкура годилась ему разве на воротник, шить же шубу из нескольких шкур было нечем. Медведи уже собирались расходиться по берлогам, когда он решил превратить одного из них в помесь шубы и палатки.

Сородичи Баглира на медведя с рогатиной не ходили. У них просто не достало бы сил. Никакого толкового оружия изгнанник изготовить тоже не сумел. Поэтому план, который составил он для боя с хозяином тайги, был планом боя зверя со зверем.

Этот медведь еще недавно был в статусе медвежонка. Именно поэтому Баглир его очень опасался. Молодой, еще очень гибкий. До того, как впадет под ударами врага в безумную ярость, может и попасть лапой по юркому врагу. Баглир не забыл о кабане и волке. Но он уже начал покашливать, и в носу горячо свербело. И если он не собирался умереть зимой от холода и добыть медвежью шкуру, он должен был рискнуть в этом бою своей.

Медведь терся спиной о дерево, помечая территорию. Терся подло, накидав на корни сосны кучу лапника. Любой честный медведь наверняка решит, что земли принадлежат сущему мамонту. И не станет нарушать неписаных медвежьих конвенций. И знать не будет, что уступил не более сильному, а более хитрому. Медведь терся о дерево самозабвенно. Видимо, действительно чесалось. А сверху, по ветвям, к нему подкрадывалось некогда цивилизованное существо, собирающееся решить бой одним ударом. Свист падения. Удар острых когтей по морде, по чувствительному носу, мелькнувшая на долю секунды и скрывшаяся на соседнем дереве яркая, цветастая тень. Мишка взревел, и боль ушла. Пришла ярость, пришла сила, пришло то самое, что вселялось с медвежьим духом в тела скандинавов — берсерков. Снова мимо пролетела тень, рванула, ушла из-под тяжелых лап под тяжелую крону вековой сосны. А когда мачтовый ствол задрожал под гневными ударами, как осинка под топором, возникла вдруг прямо на медвежьем хребте, дернула — и ушла, распрямив длинный, спружиненный лук спины, подслушивать разговоры сосен с Солнцем.

Ярость так и не прошла, а боль не пришла до тех пор, пока медведь не обнаружил, что не может поднять лапу. А когда злая разноцветная тень остановилась и прокусила медведю горло своими крохотными клыками, боль уже ушла. А тень, напившись крови, стала вылизывать свои перья. Хотя ей и было противно. Но вымыться было негде, а цивилизованное существо должно соблюдать определенные правила. Где угодно. Баглир про это читал. Одним из правил, которые он установил тогда для себя, было — держать свои перья чистыми. Кроме того, кровь — не грязь. С такими утешительными мыслями победитель стал снимать шкуру с побежденного. Прорех в ней оказалось многовато. Задувало. Рысь Баглир одел на голову.

На медведе жили блохи. Когда их хозяин погиб, они преспокойно стали кусать Баглира. Жили они частью в медвежьей шкуре, частью же переселились под перья. Несколько дней Баглир терпел. Потом, измученный бессонницей, вспомнил, что он не лесной зверь, а разумное существо. И нашел способ с ними расправиться.

Возможность представилась в тот же день, явившись в виде шевелящейся полоски огромных рыжих муравьев. Пойдя вдоль этой оживленной магистрали, он пришел к тому, что искал — к громадному, в три Баглировых роста, муравейнику. Его обитатели отнюдь не обрадовались, когда выломанная ветка соседнего дерева смела верхние этажи их мегаполиса. И бросились в атаку — сначала на засунутые вглубь их позиции шкуры, потом на самого обидчика.

После этого Баглир чесался от муравьиных укусов — зудело несколько дней. Но блохи погибли все. Наконец, он снова смог отоспаться. Охотился, ел и спал — почти неделю. Потом снова снялся с места — на юг!

На третий месяц он вышел к большой реке. Купаться в ледяной воде он пробовал и до изгнания. Дело всегда закачивалось жаром, а жизнь сохранялась пилюлями. Зато вдоль берега тянулся замечательный обрыв. С него можно было прыгнуть — и расправить крылья. Баглир летел вдоль реки, над самой водой, так, чтобы при ненешироком взмахе воздух оказывался между крылом и возникшей от воздушного беспокойства волной, выхватывая из ледяной воды жирную неосторожную рыбу, чистя и съедая ее на западном, высоком, берегу. Чтобы можно было снова прыгнуть с обрыва. Рыбу он всегда предпочитал сырой.

Наконец, внизу и справа, на пологом восточном берегу показались бревенчатые домики — несоразмерные и чуждые, но безусловные творения разума, так же как и частокол с четырьмя башенками по углам. Баглир стал медленно спускаться вниз. Его насторожило, что в воздухе над селением не было видно ни одной живой души. Война? Болезнь? Просто вахтовый поселок, а сейчас не сезон? Внизу мельтешили какие-то довольно крупные звери. Неужели было не отбиться? И неужели никто не улетел? Или сидят в домах в осаде? Он спускался все ниже и ниже. Звери показывали на него лапами, на них была одежда. Они были крупнее и мощнее Баглира, но крыльев у них не было.

К извинению Баглира, его ввела в заблуждения природа, весьма похожая на южный Лаин. Большинство миров, доразвившихся до разума, очень сильно отличались климатом от его вымерзшей планеты. Здесь же он надеялся застать похожих на себя существ. Когда он понял, что цари этого мира относятся к другому виду — чего и следовало с самого начала ожидать, внизу развеялось дымное облачко и рядом свистнуло. Баглир был сыном солдата и знал, что надо делать. Он отогнул крылья назад, чтобы пике было более быстрым, и ринулся вниз. Воздух вокруг стал колючим и холодным. Рядом свистнуло еще раз. Значит — мимо, свою не услышишь. Баглир чиркнул по первому обидчику когтями и ушел вверх на инерции падения. Потом ринулся вниз, уже прочь от опасных строений, вниз, к спокойной неторопливой воде. Зажатый между крыльями и рекой воздух, свистя, уходил назад. В одно из крыльев ударило, другое чиркнуло по воде, открыв ее стальную поверхность, как консервную банку, и Баглир оказался под водой. Крылья сложились сами собой. Перья отталкивали воду, и холодно не было, только правое крыло понемногу немело. Оказывается, чтобы нырять зимой, перья надо вылизывать, и не будет никакой простуды. Кто же знал?

Так Баглир снова спешился. И рысью шкуру потерял, а медвежья намокла. Зализав рану и закусив полосатым диким поросенком (как отец-кабан бросался на неповинное дерево, на которое вдруг вознесся его визжащий отпрыск!), он переправился на восточный берег. Он решил, что даже такое несовершенное ружье, как то, из которого его ранили, ему пригодится. Еще ему нужен был хороший нож, кресало и трут, и много другое. За свою рану он собирался взять большую контрибуцию. Но не с боем. Он несколько раз обошел частокол, окружавший поселок, и стал терпеливо ждать ночи.

Ночь для большинства сородичей Баглира была просто менее светлым временем дня, для него самого была графитовой бездной. Но зато слух у него был великолепный. Сторонники его отбраковки говорили об атавизме — не все ли теперь равно? Главное, под топорщащимися на голове «ушами» из перьев есть настоящие, и очень чуткие.

Баглир крикнул. Он ожидал беспокойства со стороны сонных часовых, но все оставалось спокойным. Баглир одним взмахом крыльев послал себя в воздух и плавно спланировал по ту сторону частокола. Еще один крик. Теперь он знает, как стоят дома в этом треклятом селении. Вот один — не самый маленький, не самый большой, окна махонькие, значит, склад, а главное — не заливается из-за забора проклятое собачье племя. Человек же у забора — не препятствие. Маленькие оконца не преграда: когти режут дерево, потом мягкие пальцы выдавливают стекло. Никакого звона, зато можно взлететь на крышу и сложить стекляшки стопкой. Со сложенными крыльями Баглир пролезет еще и не в такую дыру! Вот из аборигенов не всякий ребенок сможет. Для того они, эти оконца, верно, и сделаны такими маленькими. Темно. Баглиру пришлось еще раз крикнуть — никто не слышит ультразвука. Зато стало понятно — склад. Мягкое, видимо, одежда, какие-то вещи… А вот это дверь. Что за ней? Баглир подошел, осторожно пощупал: запоров не было. Он мягко надавил на дверь, пытаясь тихо и бесшумно ее открыть.

За дверью загрохотало. Баглир замер, потом начал тихо отодвигаться от двери, из-за которой неслись недовольные возгласы на непонятном языке. Наконец, схватил, что попалось под руки, и полез в окно. Схватил, однако, больше, чем надо бы — застрял. Дверь распахнулась так резко, что звука не издала — только воздух хлопнул. А потом Баглира схватили за ноги и потянули назад. Когти его запутались в добыче, и Баглир уже подумал было, что настает его распоследний час, как схвативший его абориген недоуменно сказал:

— И что ты за зверушка такая, что по домам лазаешь и тулупы таскаешь? На моль как будто не похожа… Скорее помесь совы с выдрой. Чудны дела твои, господи! Я тут уже не первый десяток лет, а таких как ты, не видывал. Вчера только рассказывали о похожей птице. Это не ты Сновидову харю располосовал? Что же нам с тобой делать, а? Пожалуй, для начала свяжем.

Когда абориген начал вязать ему лапы, Баглир попытался освободиться. Тщетно! То, что расправившимся крылом он несколько раз сильно ударил местного жителя по лицу, того нисколько не смутило.

— Так, а ты у нас меченый. Вот рана от сновидовской фузеи. Значит, ты. Спасибо. Хоть и мелкая Сновидов гнида, а кусающая больно. И над опальным фельдмаршалом поставленная. Видно, потому и поставленная, что знает, как больней кусать. И почему хорошие люди не идут в тюремщики? Да не бейся ты так.

Голос был теплым, и Баглир действительно перестал сопротивляться. Другой голос спросил:

— Бурхард, это что, сновидовская птица? Не делай из нее чучела. Я сам мечтал с полицейской рожей сделать нечто в том же духе.

— Нет, чучело мы делать не будем, обойдется Петербуржская Академия. А вот крыло мы вылечим. И постараемся приручить. Соколов же приручают? И будем этим чудом Сновидова пугать.

И оба аборигена рассмеялись. Смех был добрым, хотя и с пригоречью. И Баглир совсем успокоился.

Сновидов пришел через два дня, в вечно несвежем зеленом мундире, бросив всегда немного помятый — но так, в самую меру, — триколор через плечо, вместо головы — кулек из бинтов и корпии, кое-где — красное, и уж никак не меркурохром. Кровушка. Самая натуральная. Явился наглый, и потребовал выдачи Баглира. Но крыло уже не кровянило, а радужные перья окрашены белилами. Баглир сначала думал, что лекарство. Оказалось, маскировка. И человек, назвавший себя фельдмаршалом, не выдал его на расправу. Сказал — совсем другая птица.

И началась спокойная жизнь. Баглир ел, спал, ходил по двору — до забора с часовым и обратно — неуклюже, вразвалочку, как подвыпивший гусь. Не все это было игрой: повязка на крыле очень мешала, а подживающая рана постоянно зудела. Баглир рассматривал примитивную жизнь поселка сквозь дырки в заборе. Людей он скоро начал различать — мужчин от женщин, тут было просто, как с большинством млекопитающих, молодых от старых, тут помогали непривычные босые лица и утрата цвета волосяным покровом.

Хозяин дома был уже немолод — но крепок, круглолиц, здорово румян. Голова была совсем седой — но без намеков на залысины. Зубы — желтые, но крепкие и все на месте. Большинство аборигенов этим похвастаться не могло.

Наконец, он решил установить контакт со своим пленителем. Дождавшись, пока старик выйдет во двор, Баглир принялся ходить за ним по пятам, ожидая, пока тот заговорит. И повторил первую же произнесенную им фразу. Конечно, коряво, но тот удивился, и сказал еще что-то. Баглир повторил. Старик хмыкнул, довольно потрепал его по голове и пошел за ворота. Баглир понял, что его принимают за попугая или пересмешника.

Этот статус его не устраивал, поэтому он вошел в дом. К Баглиру привыкли, и внимания обратили не больше, чем обратили бы на любимую борзую старика. Тогда Баглир тихо прокрался в его кабинет, и занялся приготовлениями.

Когда старик вернулся, то застал следующую картину: Баглир в его старом мундире без знаков различия, небрежно наброшенном на плечи, сидит за столом и заряжает пистолет. Как только отворилась дверь, он встал из-за стола, отложив оружие, на двух ногах подошел к оторопевшему фельдмаршалу, неуклюже — лапки коротки — отдал честь, копируя жесты бывавших в доме офицеров, и отрекомендовался:

— Дор-Баглир ап Аменго.

Старик молчал.

Баглир ткнул себя в грудь пальцем и повторил:

— Дор-Баглир ап Аменго.

Старик ткнул пальцем в грудь себя:

— Граф Бурхард фон Миних.

Через месяц Баглир уже сносно говорил по-русски и уговаривал фельдмаршала выучить его и немецкой речи. И начал было получать первые уроки, как ссылка графа Миниха завершилась, и начались события, в которых и старый полководец, и изгнанник из другого мира приняли наидеятельнейшее участие.

Баглир для чужих по-прежнему оставался зверем. Просто было объявлено, что он нечто навроде попугая — слова лопочет, временами даже и к месту. Подобное было хотя и в диковину, но видано и слышано. И то, что, раздарив небогатый свой скарб беднейшим пелымским жителям, граф оставил необычную животину себе, никого не удивило. Миних очень любил рыбалку, но удачлив был не слишком. Последнее время он повадился ходить на берег Тавды не только с удочкой, а и с Баглиром, и выбирал места не столько рыбные, сколь безлюдные. Возвращался же с таким уловом, как будто на него несколько артелей с сетями работало. У иных рыбин были разорваны челюсти — при вынимании крючка, но большинство несли на себе отметины острых, загнутых внутрь зубов.

А по ночам Баглир летал на охоту. Локационно-пугательный крик дичь и выявлял, и поднимал. Охотился он на хищников — ради меха. Белок, хорьков, соболей и куниц душил вручную, рысей и волков бил из подаренной Минихом фузеи. Разорял бобровые зимовья, подныривая прямо в хатки. Шкуры снимал на месте, охотничьим ножом, по остроте ничуть не уступающим его когтям. Не лететь же назад из-за каждого хоря! Добыча складывалась в сенях у фельдмаршала. В Пелыме продавать пушнину смысла не было — цена была невелика, но уже западнее Урала взлетала значительно. Огласки этому не делалось, но слух о том, что у графа с появлением странной то ли птицы, то ли зверушки стала очень удачной не только рыбалка, а и охота, распространился далеко.

Потому Баглиром интересовался сам сибирский губернатор Соймонов. Даже когда лично приехал из Тобольска — спустившись по Оби с небольшой эскадрой из десятка плашкоутов до устья Тавды, а оттуда поднявшись на веслах по Тавде и Пелыму. Судя по объяснениям, совместил испытания нового типа судов и давно планируемую гидрографическую экспедицию, а заодно и добрую весть привез. Новый император, слухи о восшествии которого на престол едва-едва достигли северной глуши милостиво дозволял опальному полководцу вернуться в столицу, суля достойное его назначение и уверяя в своем расположении.

И Миних был не первым. Соймонову вообще нравилось — освобождать. Причина была проста. Судя по рассказам фельдмаршала, Федор Иванович сам одиннадцать лет прожил в Сибири отнюдь не губернатором. И даже не в ссылке, а в каторге. И не в Пелыме — а вообще в Охотске. Полгода потом выбирался с тихоокеанского побережья — и не хватило ему на это двухсот рублей, выделенных от казны. Может быть, помня свои злоключения, он и выделил Миниху один плашкоут — до Тобольска.

Соймонов был оживлен, балагурил, в промежутках между благодарностями за добрые советы по управлению краем и просьбами простить, ежели чего дурного совершил, ухитрился вставить пару намеков: мол, подари птичку. Ей-де и климат нужен здешний (Несмотря на пух и перья, Баглир зимой без одежды все-таки мерз и днем из дому почти не выходил. Ночью же, на охоте, пользовался шубой и шапкой.). Но Миних сделал вид, что намеков не заметил.

Немного освоившись с языком, уже перед самым Тобольском, Баглир рассказал старому полководцу свою нехитрую историю. У его народа был в ходу спартанский обычай — отбраковка нежизнеспособных, по мнению специальной комиссии, потенциальных граждан. Но в отличие от древней Спарты, отбор проходил не в младенчестве, а при посвящении в граждане. Причем срезавшимся в гражданстве не отказывали. Напротив. Просто умереть считалось их гражданским долгом. Умереть героически, за отечество. Нужная для этого война тлела постоянно. Тут-то и была спрятана лазейка, позволившая Баглиру выжить. Он отказался от гражданства — и был изгнан. Без всякой надежды на возвращение.

— Ваш мир очень особенный, — пытался объяснить он, — в него можно войти, но нельзя выйти.

— Почему? — спросил Миних.

— Очень плотный, — объяснил Баглир, — обычно миры более разреженные. На небе без телескопа видна одна звезда, две. Редко — десять. Такие миры держат слабо. Из них легко уйти. Достаточно небольшого механического устройства с мощной пружиной. Когда звезд полсотни и больше, мир покинуть куда сложнее. Надо строить очень большую и дорогую машину.

— Какого рода машину? — подался вперед Миних. Был он любознателен, и был он по образованию инженер. И для своего времени инженер хороший.

— Не знаю. Устройство очень сложное, я же готовился к героической смерти или изгнанию — а не к обслуживанию такого рода машин. К тому же наш мир довольно неплотный, шестнадцать звезд. А у вас — я ночью считал звезды, досчитал до трехсот и сбился. Нужно что-то очень мощное. Может быть, большую реку перегородить. А может, и этого не хватит.

Миних начал возбужденно ходить по крохотной каюте.

— У меня есть проект привода рудничных насосов от водяной турбины. Это более эффективно, чем колеса. Если в Тобольске сочтут его интересным, я постараюсь привести от нее, заодно с насосами, и твою машину.

— А зачем? — спросил Баглир, — Устроить вторжение?

— Для начала — вернуть тебя домой. А там — по обстоятельствам. Может быть, получится не война, а торговля.

— Не получится.

— Чего не получится?

— Ничего. Ни войны, ни торговли. Перебрасывать из мира в мир можно только живое. И разумное. Микроорганизмы в брюхе — и те не переходят. А возвращать меня домой незачем. Там мне просто отрубят голову. Чучело из меня ты и тут сделать мог. Я же в ссылке.

— Я тоже. Но ссылки не вечны. Знаешь, когда МНЕ не отсекли голову, я сначала обрадовался — заговорило внутри что-то животное. Даже плакал там, на эшафоте. На казнь шел нормально, понимаешь? В парадном мундире, при наградах — забыли отобрать, сволочи. И был судьбой вполне доволен. Крепостями и каналами увековечился. Славой полководческой увенчался. Достиг высшей власти, некоронованной особе доступной. Всего добился в жизни, чего желал. Отчего бы и не помереть? С конвоем пошучивал. Табакерку в толпу запустил, смеху ради. Она, конечно, вся в каменьях была. Как за нее дрались! Хохотать хотелось, но боялся — вдруг не поймут, решат — сошел с ума. А мне было смешно. Как, думаю, те козявки, что МЕНЯ судили, будут управлять этой толпой тараканов, и что у них выйдет. Решил повторить. Содрал с пальца перстень, рублей, кстати, тысяч на двадцать только камушки тянули. С мясом содрал. Гвардейцы, когда арестовывали, помнится, стянуть не смогли. Снова — муравьиное действо. Ищу по карманам: нет ли еще чего? А тут объявляют милость. Возликовал. А тут уточненьице. Милость-то с конфискацией! Обидно стало до чеса в носу. Лучше б голову снесли. Все имение отобрали, как ворованное. А оно не ворованное, оно выслуженное. Вот и пустил слезу. Не поверишь — по барахлу плакал! А потом, сквозь сырость эту, смотрю на толпу под помостом, на тараканчиков. И чую — я уже не над ними, а с ними. Такой же прусачок. И понял — на тот свет мне рановато. Что я главного пока не добился.

Миних замолчал. Напрашивался. И, разумеется, Баглир спросил:

— Чего же?

— Того, чтобы мной был доволен единственный, чье мнение мне важно. Я сам. Поэтому на судьбу не ропщу. А тебе и вовсе нет причин горевать. Есть очень простой способ победить своих гонителей. Это — пережить их. Любые невзгоды, любого врага можно пережить. Хватило бы здоровья. А ты молод и здоров. На медведя ходишь с одними когтями!

— Мой гонитель — закон. И смерть правителя не спасет — у нас республика.

— А народ отходчив. Законы тем более не вечны. Я сам ввел и отменил с полсотни.

— Этот закон действует столетия!

— Значит, скоро загнется! — Миних хлопнул рукой по столу, — Верь и работай. Вот и весь рецепт. А то оставайся. Россия всех принимает. Но может наградить, как меня. Или как Соймонова…

Соймонова, по слухам, и кнутом били нещадно, и даже ноздри драли. Потом-де снова разорвали и приживили. Последнее, видимо, было сказкой — нос у сибирского губернатора был обыкновенный, картофелиной, безо всяких шрамов или других повреждений. Баглир промолчал. Он не хотел возвращаться. Он был очень обижен на изгнавшую его республику Тиммат. Но новый мир был чужим…

Колесо судьбы проворачивалось, скрипя на выбоинах. Уже позади Тобольск — а по водоразделу на корабле не поплывешь. Миних купил карету, нанял несколько подвод. Баглир лежал под волчьим пологом, высунув только голову, и ловил длинным языком снежинки. И думал: а чего же хочет он? Вернуться, получить нормальное гражданство? И служить стране, которую ненавидит? Вернуться и разрушить эту страну? И царствовать на развалинах великолепной и все-таки родной цивилизации во главе каких-нибудь варваров? Вернуться и устроить революцию? Заманчиво. Да это же просто смесь первого и второго! Итак…

Баглир вылез на свет божий, мощными взмахами крыльев взметнув поземку, подлетел к карете фельдмаршала, вцепился в дверь когтями и просунул голову в полуоткрытое окошко.

— Я решил. Я остаюсь здесь. Пусть Россия примет и меня. Но машину все равно надо построить.

— Зачем? Если остаешься?

— Что же мне, век холостяком мыкаться? Без жены, без потомства…

Миних захохотал и потрепал его по щеке.

— Ты напоминаешь моего бывшего адъютанта, Манштейна. В самый патетический момент отпускаешь сальности.

— Какие сальности, эччеленца! Я серьезно!

— Если серьезно, полезай внутрь. Не то простудишься, а наши доктора плохи, людей-то лечить не могут. Помрешь от горячки, и всей карьеры. Меня другое беспокоит.

— Что именно, эччеленца? — Баглир протиснулся в окошко и устроился рядом с Минихом.

— Что никого навстречу не везут. Помнится, всегда была СМЕНА. Оттуда, скажем — Татищев, туда — Долгорукие. Обратно — Долгорукие, туда — Бирон. Обратно Бирон — туда Я.

— Может быть, новый государь добрый.

— Любой государь на Руси добрый. Согласно титула. Всемилостивейший. А чем добрей, тем больше должно быть ссыльных. Потому что не слишком милостивый предпочитает оттяпывать головы. Вот Елизавета Петровна, например, двадцать лет никого не казнила. Так Сибирь и подзаселилась. Не только министрами, мелочью всякой тоже. А Петр Федорович, похоже, в деда пошел, в Великого. Представляю, как выкатывают колоды, и половина сановников — шеи подставляет, а другая — топориками по ним! Вот бы увидеть, как Шуваловы Разумовских укорачивают. Но, боюсь, опоздаем.

В Уфе, на мосту через реку Белую, гулял народ. Орали, пили, плясали. Все нации и сословия вперемешку. Подвода с зарывшимся в полог спящим Баглиром встала — проезда сквозь эту суету, несмотря на матерные конструкции, возводимые возницами, не было. Миних велел справиться, не немцев ли, часом, бьют? Оказалось, нет. Тогда он вылез, желая узнать, в чем дело. Ему немедля сунули штоф и предложили выпить за монумент милосердия.

— Какой еще такой монумент? — удивился фельдмаршал.

Ему отвечали, что это, согласно определению сената, государь Петр Федорович. За своего освободителя граф осушил без колебания. Весь штоф. Правда, початый. А хлебосольные уфимцы, хоть и поскучнели лицами от жадности, поднесли закусить. Граф от огурчика отмахнулся, а хлебушком только занюхал. Скука на физиономии народа сразу рассеялась.

— Эт по нашенски, — сказали из народа, — эт красно. Не в Сибири ли выучился? Не в ссылке ли?

— Выучился — в службе армейской, а еду, верно, из ссылки. Возвращен волей государя, — ответил Миних.

Тут его и порадовали. Сказали. Что давешним указом император повелел Тайную канцелярию распустить, пытки — запретить, а доносов — не принимать. Миних не поверил. Не поленился в градскую управу заехать. С собой взял, растолкав, Баглира. Чтобы тот убедился. Снаружи — благопристойно. Беломраморные колонны и часовые навытяжку. Баглир одну поцарапал когтем — оказалось, побеленное дерево. Миних осмотрел часового. Тот спал — стоя навытяжку, с открытыми глазами. Фельдмаршал даже восхитился. И будить умельца не стал.

Внутри обнаружилась звонкая тишина — как раз для топанья ботфортами. Привычные к цивильным туфлям полы страстно взвывали, как голуби по весне. Направо, налево — коридоры с дверями, прямо — широкая лестница под ковром. Лестница вычурно изогнутая, ковер — прямоугольный, потому — вкривь. Миних свернул направо, Баглир, опережая, ухватисто распахивал перед ним запертые двери. Открыл одну — никого нет. Открыл другую — все пьяные, головами на вверенных столах лежат. Баглир протянул одного по руке когтями — недовольное мычание было ему ответом. Баглир вытянул у столоначальника шпагу. Миних уже шел дальше, открывая дверь за дверью. Пусто, пьяные, пусто, пьяные, еще пьяные, а вот — некто бесшумный из шкафа несгораемого мешочки с золотыми вынимает и по карманам рассовывает. Росточком не мал, а спиной крючится. Взял его граф за отвороты серенького сюртучка, потряс. Зазвякало. Немало уже порассовал. Двинул по морде. Баглир добавил лапой по заднице. Без когтей.

— Это произвол, не смеешь! Тайная канцелярия упразднена! — закричал тот нагло, — Теперь воровать можно смело! Доносов-то не принимают!

— Точно?

— Точно! Я ж сам губернскую переписку веду. Хочешь — документ покажу? Все чин чином, входящий, исходящий…

Миних от расстройства даже сюртук казнокрада из рук выпустил. Тот обрадовался.

— Сам видишь — все дураки. Кто по улицам пляшет, кто пьет, кто байки травит крамольные. Один я все понял правильно! Так чего с ними делиться, думаю. Представляешь — эти-то, по комнатам, проспятся — тоже ведь сюда прибегут, все прибегут. Надворные советники, асессоры, секретари. Все злые, похмельные. В дверях драться будут! Ан нет, уважаемые коллеги! Кто не успел — тот опоздал. А кто успел? А то им неведомо, что успел-то коллежский регистратор Глеб Иванович Выринский.

— Ясно… Много успел взять?

— Кое что. Да ты в шкафу бери, там еще много…

— А где губернатор, крысосвинья? — Миних начал выражаться по-немецки. Выринский сложносоставного слова не понял. Или был привычен к грубости.

— Анатолий Васильевич? Были у себя, наверху. Тоже, наверное, пьют.

— Веди. А ты, Баглир, охраняй.

За высокой, стрельчатой двустворчатой дверью в готическом стиле губернатор отнюдь не пил. Он составил баррикаду из столов и стульев и пытался привязать к крюку для люстры веревку. Веревка была толстая, а крюк был маленький, и у него никак не получалось надежно ее привязать. На другом конце веревки красовалась петля.

Выринский полуприсел и издал неопределенный звук. Губернатор обернулся.

— Плохая петля, — сказал Миних, — если не сорвешься, намучаешься. Шею не сломает, душить будет медленно. И не намылил зря. А лучше давай повесим этого вот… как тебя? Коллежского регистратора. Он тут губернскую казну разворовывал.

— Так самоуправство же!

— А тайной канцелярии нет, кто донесет? Ежели вдуматься, Анатолий Васильевич, у тебя только жизнь пошла, а ты вешаться хотел. Из пустяка смертный грех совершить.

Губернатор, кряхтя, слез с верхотуры, сел на широкий стол, сдвинув задом письменный прибор.

— Все равно же разворуют! Все и везде. Тайно.

— А ты их тогда всех повесь.

— Пытки же запрещены! Никто не признается!

— А ты их без признания повесь. За то, что не уберегли. И так всех и везде. Со временем и управляться с губернией нормально сможешь. А пока давай повесим этого. Для острастки. Милосердие требует жертв.

— Анатолий Васильевич, Христом-Богом молю! — Выринский уже ползал на коленях, выбрасывая из карманов добычу. Ползал по мокрому. Мокрыми были и штаны, и даже сюртук.

Миних втянул воздух:

— Как будто не смердит. Не понимаю, как можно так обделаться, чтобы до самого парика испачкаться.

— Это я так взопрел. Нервное, с детства потлив… Пощадите, ваше превосходительство!

Миних посмотрел на губернатора.

— Мне его и трогать противно, — сказал тот, — Вон из присутствия! Завтра же уволю без пенсиона, с позором.

— Премного благодарю, ваше превосходительство… — Выринский бежал вон, оставляя мокрые следы и тихонько позвякивая.

Снизу раздались крики. Кто-то звонким тенором выкрикивал тяжелые многословные немецкие ругательства. Кто-то вопил от боли. Кто-то неизобретательно матерился, поминая чью-то мать.

— Я там около казны парнишку своего оставил, — объяснил Миних, внезапно оставив в обращении с губернатором панибратское «ты», — Уж больно старательно некоторые ваши подчиненные притворялись пьяными. Думаете, регистратор этот один такой? Просто первый.

Губернатор торопливо зашарил в столе.

— Где же пистолеты… Его ж убьют.

— Как бы он сам кого не убил. Он, между прочим, на медведя без рогатины хаживал, и даже без ножа. А при шпаге от полусотни здешних боровов узкую дверь удержит.

— Если бы только боровов… Тут есть и которые за дуэли переведены.

— Чернильные души — и за дуэли?

— Дураки не только в армии служат. Тем более, иные из гвардии, с повышением на два чина. Как раз чтобы всласть поворовать перед отставкой. Держатся шайкой разбойничьей. Хамствуют, убить обещали. Меньше бы пили, поди, убили б. А канцелярия тайная гвардию иначе как за политику не трогала. Потому и держу в столе заряженные пистоли. А… вот они. Два мне, два вам. Хорошо, что запас держу, а? А что такое — химмельхерготт?

— Богохульство.

— Ясно. Он немец? Почти все порядочные люди в России — немцы.

— Он вообще… Вот они! Пали! Тьфу, да они и так уже бегут.

Небольшая толпа — для узенького коридорчика в самый раз — спотыкаясь, путаясь в многоногости, покидала место событий. Панических звуков почти не было, а Миних их любил. Выстрелил в воздух. Кучка людей дернулась, метнулась, как анчоусы от акулы, стукнулась о стены. Какие-то человечки и отвалились. Остальные шумно протиснулись в двери.

— Толпа, — заметил Миних, — это простейшее, которое гораздо глупее составляющих ее людей. С каковыми мы теперь и побеседуем. Ну вот вы, например, — он пнул пытающегося подняться на ноги франта в неуставном камзоле. Манжеты кружевные, кольца — только не в носу. Явно не на вечно задерживаемое жалованье живет господин.

— Там тигра, — сказал галантерейный господин, — в нее и стреляйте. А мы ж не чужое — казенное. А вам бы, Анатолий Васильевич, потом отдали бы, сколько следует.

— Как зовут? — повторил Миних, злобно перекосясь и подтягивая к себе пышное жабо. Дошло.

— Бьют.

— Я тебя еще не так побью сейчас. Говори!

— Я ж говорю: Иван Яковлевич Бьют. Надворный советник. Вон князь Бегидзе валяется, исключен из гвардии и военной службы за буйство и рукоприкладство. А это — Беришников, вот — Давайко, тоже неплохой человечек, Петр… по батюшке не помню.

— Ну что, Анатолий Васильевич? Все ли немцы порядочные люди?

— Все, — убежденно встрял Бьют, — я, например. Я честно предупреждаю: там, в казначейской, тигра. Вот.

И показал левую руку. Та, хоть и замотанная плащом по-бретерски, прокушена была до крови. Но для тигра прикус был мелковат. Губернатор так и сказал:

— Какая это тигра… Скорее, хорек.

— Не нравится мне, — заметил Миних, — что там до зубов дошло…

И пошел в казначейскую. Заинтригованный губернатор поспешил следом. А там исполнил немую сцену из «Ревизора» за городничего. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Остромордое существо в черно-желтых перьях, с залихватским хохолком на голове, вытянувшись стрункой, обозначило отдание чести и четко доложило:

— Доверенная вами позиция удержана, эччеленца. Неприятель числом в полтора десятка статских особей рассеян.

— Почему кусался? Шпаги не было, что ли?

— Это той, что я здесь же подобрал? Эччеленца, это же парадная блесна, не сталь, а сосулька. Сломалась на первом выпаде. Пришлось подручными средствами. Ну и природными тоже. А кусаться мне самому противно. Потому я прошу меня на грядущее вооружить. А так же обмундировать. Долго я, эччеленца, буду рисковать простудиться? И босиком ходить мне тоже надоело.

Губернатор, подобно змее, даже глазами не хлопал. Но волевую челюсть на грудь не уронил.

— Кто это? — наконец, выдавил он из себя.

— Да вот обитают такие в княжестве Пелымском. Не страшнее арапов. Но цивилизованнее. По-русски выучился в недели, по-немецки пока только ругается. Сам знаешь, в нашей армии без германской брани никак. Слушайте, Анатолий Васильевич, зачислите его в русскую службу. А то мне нужен толковый адъютант.

— А вы сами-то кто?

— Я? Фельдмаршал граф Миних. Приходилось слыхивать?

— Скорее как сказку… Я пешком под стол ходил, когда вы Перекоп брали и Очаков. Оду Ломоносова на взятие Хотина наизусть: "Крепит отечества любовь сынов российских дух и руку; желает всяк пролить всю кровь, от грозного бодрится звуку. Как сильный лев стада волков, что кажут острых ряд зубов"… — дошедши до этого места, не выдержал, посмотрел на Баглира и сбился, — Счастлив служить.

— Ну, так оформите юноше хоть фендрика какого-нибудь. А лучше повыше.

— Да он хоть дворянин?

— Его отец в… Китае имел мандаринскую пуговицу на шапке и высший орден. Какой?

Баглир встрепенулся.

— "Сорока лучей", эччеленца. Вообще-то он не совсем высший, хотя…

— Родину он покинул в чрезвычайной спешке по соображениям целости шкуры, — Миних говорил нарочито громко, — так что обычный наш кадр. Шатался по Сибири, озверел. Потом набрел на мое узилище, отметелил охрану, вломился в дом. Обнаруживает разнообразные технические познания. Так как?

— Ради Бога, ваше высокопревосходительство. Но я могу его провести только по статской линии. — разговор зашел о привычном, и разум губернатора ухватился за возможность остаться в норме и уйти от невозможных предметов. В конце концов, если тайный сыск отменили, то и люди в перьях могут быть. И псоглавцы… Анатолий Васильевич отогнал было от себя размышления о необычном, но вот оно — стоит и смотрит большими зелеными глазищами. Зрачки у этих глазищ были вертикальными! А вокруг все уложено такими маленькими белыми перышками. Он прикрыл глаза рукой. Стало легче.

— Приходите, пожалуй, завтра, граф. Не обессудьте — видите же, какая кутерьма. Пока разгребусь…

— А то мы поможем, — предложил Миних.

— Я и сам. Прошла минутная слабость, я снова зол и нацелен на работу.

Губернатор поспешно вышел, даже выбежал из казначейской. Было слышно, как он орет на оклемавшуюся в коридоре четверку. Потом сбавил голос:

— Ладно. По здравому размышлению я решил доверить вам четверым охранение казенных сумм. Медяка недосчитаюсь — вздерну всех четверых. Ясно? Жалованье, правда, можете брать в срок, а прочее — никак. За главного — Бьют, как старший по чину.

Миних одобрительно кивнул.

— Справится. А мы пойдем к портному и оружейнику. Мой адъютант должен выглядеть соответственно. Кстати, что у вас носят? Немецкое, да и русское, на тебе будет сидеть как седло на корове. А ты же не варвар, чтобы ходить в ремнях и шпаге…

Миних оптом продал половину Баглировой добычи какому-то второгильдейскому купцу — как результат двадцати лет успешных охотничьих походов. И то купчик удивлялся и цокал языком — такая куча пушнины, на две подводы не вошла. Хотел купить и другую половину — но фельдмаршал рассудил, что в Москве или Петербурге цена будет не в пример лучше. Зато на появившиеся деньги можно было сделать Баглира человеком.

Баглир совершенно не умел рисовать. И никогда не думал, что будет об этом серьезно жалеть. Но как прикажете объяснить портному, причем провинциальному и в особых изысках доселе не замеченному, что надо сшить на существо другого разумного вида? Да так, чтобы это органично смотрелось среди дурацких нарядов высших классов.

Проще всего оказалось со всякой мелочью. Перчатки с прорезями для выпуска когтей, такие же мягкие сапоги по типу кавказских ичигов, банальные портянки, треуголка. С прочим пришлось помучиться. Портной поначалу принял Баглира за зверя. Потом, когда тот заговорил — за ангела. Но когда в его руки перекочевал задаток, остался только клиент. Облегающие штаны и сюртуки, одетые поверх перьев, превратили бы Баглира в точное подобие подушки. Наряды, принятые у него на родине, здесь многих бы удивили. Пришлось комбинировать. В результате получилось нечто, являющее низкорослое смешение казака-запорожца и польского пана середины семнадцатого века. Крылья пропали незнамо куда, только по бокам жупана шли непонятные разрезы. Баглир назвал эту деталь спинной муфтой. Портной ожидал, что из сложенных крыльев получится горбик. Ничего подобного — только плечи стали шире. Поверх пошел темно-серый плащ с пелериной.

По оружейным лавкам приодевшийся Баглир ходил один, в венецианской маске. Фельдмаршал после нескольких разговоров простодушно решил, что он достаточно разбирается в холодном оружии. Это было отчасти так, но познания Баглира были чисто теоретическими. Успехи метательного оружия в его мире были настолько велики, что из обихода вышел даже штык. Сохранялись только диверсионные ножи и парадные кортики. Именно это, а не только дрянное качество, определило печальную судьбу первой попавшей в его руки шпаги. Баглир пытался рубить наотмашь хрупким колющим клинком. Поэтому, вспомнив рассказы графа Миниха, он попытался найти испанскую абордажную саблю или не слишком тяжелый кавалерийский палаш.

Восток есть восток, и найти в Уфе какой-нибудь западноевропейский раритет оказалось невозможным. Баглир грустно перебирал более или менее стандартное русское оружие, тяжелое и умеренного качества, вертел в руках излишне длинные прусские шпаги. С надеждой изучал гнутые татарские сабли, но металл был еще гаже русского. Булатных клинков ему не попалось. Купив кинжальчик для метания и кривой русский засапожный нож, он собирался было этим и ограничиться, когда увидел нечто необычное.

Случилось это не в оружейной лавке, а в ломбарде. Ростовщик поначалу ожидал очередной вещицы под залог, причем фамильной или даже краденой. Иначе какой резон приходить в маске? Но когда невысокий человечек попросил показать не выкупленное холодное оружие, принес полдюжины малоинтересных вещиц, все больше шпаг. Некоторые были затейливо украшены, но только и всего. Но один широкий клинок был немного выгнут. Сначала Баглир принял его за обычную саблю с необычной рукоятью и потянул из ножен без особого интереса. Зато когда вынул…

Клинок был вывернут наоборот. То есть, заострен с вогнутой стороны. А на конце был абсолютно прямым и обоюдоострым. Клеймо было незнакомым: четырехкрылый леопард. Но главное — булатный узор не оставлял сомнений в достойном качестве. Оружие было легким и острым. Испытаний Баглир устраивать не стал. Основной расчет в бою он все равно делал на пистолеты, ножи и когти. По крайней мере, с ними он умел обращаться.

Портупею от прусской шпаги он купил у того же ростовщика. При этом методе ношения, охаянном впоследствии Александром Васильевичем Суворовым, оружие располагалось практически параллельно земле, а значит, способ хорошо подходил для малорослых людей с длинными клинками. Разумеется, с непривычки тяжелые ножны тянули назад и норовили биться по ногам. Но зато в таком виде можно было явиться к губернатору — и получить от него, старательно старающегося смотреть исключительно на Миниха, патент на чин коллежского асессора черт знает какой коллегии и увольнение в бессрочный отпуск без содержания.

Глянув в бумагу, Баглир остолбенел. И настолько явно выпучил глаза, что губернатор, улыбнувшись, спросил:

— А что, Аменго — действительно настоящая фамилия? Ну так все равно — привыкай. Инородцев без чинов и званий в службу принимают редко, особенно после достопамятного… — он намекал на переворот Елизаветы. Впрямую при Минихе ему говорить об этом не хотелось, — а за князя мне холку никто не начистит. Черт ли разберет, сколько этих князей у якутов, алтайцев, тувинцев и прочих.

— А что такое Тембенч?

— Тембенчи. Речка какая-то, на карте усмотрел. А ты думал, я тебе поместье выписал? А так — родом ты откуда-то оттуда, от Тавды недалеко, — Миних, за годы вынужденного советничества при сибирском губернаторе хорошо изучивший географию Сибири, заулыбался, — и сойдет. В Котуе, например, — что-то котиное, а прочие Кочечуи показались мне неблагозвучными. Так что будешь князем Тембенчинским.

Выяснилось, что по русской традиции производство надо обмыть. В лучшем съестном заведении города. В счет будущего адъютантского жалованья — но пока за добытое охотой.

Баглир неумело ковырял ножом отбивную, с трудом подавляя рефлекс. Организм хотел выпустить когти. Зато порция была большая — на себя Баглир заказал, как на троих. Вообще, вернуться в цивилизацию, пусть и чужую, после животного статуса было приятно и радостно. Понемногу Баглир от плотного обеда разомлел и потерял было нить разговора. Тут фельдмаршал его и спросил: а за что, собственно он был изгнан из своего мира?

— Экзамен не прошел, — хмуро повторил Баглир, — я ведь уже рассказывал, эччеленца.

— А что это был за экзамен? К языкам у тебя явные способности, драться умеешь. А чего не можешь?

— Все могу, — уверенно сказал Баглир, — а что не могу, приноровлюсь. Но у меня нет хвоста.

— Это как?

— У всех моих соотечественников он есть. Длинный, раскладной, как у павлина. Красивый. А у меня нет совсем. Те, у которых просто короткий, висят на нем неделями, и вытягивают. А на вершок — другой комиссия и вовсе обмеряется, если измеряет хвост отпрыска влиятельных родителей. Мне бы и три вершка простили. Но хвоста у меня нет совсем.

И снова потянулась дорога, но теперь на ней хотя были полосатые верстовые столбы. Баглир хорошо показал себя на секретарской должности, поскольку пользовался родным линейным письмом, близким к стенографии, а великолепная реакция позволяла ему писать при любой тряске. В довершение всего, его собственные перья оказались, хотя и хуже гусиных, тверже, но вполне пригодны для письма, а для черчения и вовсе великолепны. И отрастали с завидной скоростью. Так что к оружию добавились новые висюльки: чернильница и солонка с песком для быстрейшего высыхания чернил, а мемуары фельдмаршала прибавлялись едва не по странице на версту.

Вышло, что граф к своему новому порученцу привык легко и быстро, и только диву давался, когда от Баглира шарахались неподготовленные встречные и поперечные. Да и шарахались далеко не всегда. Модная венецианская маска очень помогала.

Уже перед самой Москвой, прервав рассказ о сожжении Бахчисарая хрипом валящегося наземь ямщика, по небольшому обозу хлестнул нестройный мушкетный залп. Миних еще только тянулся к карману для тяжелых дорожных пистолей, устроенному в каретной дверце, когда Баглир выметнулся наружу, вытаскивая кинжал и пистолет из-за широкого пояса. Бухнуло, свистнуло, раздался невыносимой тоскливости вопль. У Миниха от мгновенной печали едва сердце не прихватило. Но сразу и отпустило. Он даже не успел узнать эту эмоцию — животный страх за себя, смешанный с сознанием обреченности. Просто понял, что ему гадко. И поспешил на помощь адъютанту. Это что же надо увидеть, чтобы так орать? Выскочив наружу — обнаружил полную викторию. Разбойники бежали, бросая оружие. Все, кроме одного, вполне прилично одетого — тот выхватил шпагу, стал в позицию…

Подскочивший Баглир замер напротив часовым сурком. Потом — мигнул. Размылся, как мерцающая звезда, на долю секунды. И вот снова стоит сурком — только выставленная вперед нога противника набухает красным. Еще одно мерцание — и алая полоса на зеленом армейском сюртуке противника, на левом рукаве. Еще одно — такая же на правом. Еще одно — и Баглир пометил ему последнюю целую ногу, но и сам перебросил клинок в левую руку.

— Четыре к одному, — ухмыльнулся офицер-разбойник, — продолжим?

— Продолжим, — ответил вместо Баглира фельдмаршал.

Разбойник был моложе, но изранен, и все время косился на Баглира, готовно стоящего столбиком. А Миних был крепок, и шпага его была длиннее обычной армейской. В конце концов более длинное оружие стало побеждать, разбойник отступал — и тут фельдмаршал оступился. Осклабившийся враг отвел руку для последнего удара — и тут в его уши ворвался страшный тоскливый вопль, рука дрогнула — и была отсечена. Разбойник зажал обрубок другой рукой — и почувствовал у горла кривое, холодное и острое лезвие засапожного ножа.

— Ты кто? — спросил Баглир.

— Жить оставишь? — спросил побежденный.

— До суда, — сказал, отряхивая снег со штанов, Миних.

— Тогда — подпоручик астраханского полка Куницкий. И хватит с вас.

— А если отпущу? В отставку тихонько выйдешь по увечности.

— Тогда — долго не проживу. Ежели на каторгу попаду, может меня… — он замолчал, спохватившись.

— Помилует подославший убить меня негодяй? — продолжил за него фельдмаршал, — Хорошо. Иди на каторгу. Но кто — скажи. Иначе вон ему отдам.

— А он кто?

— Князь Тембенчинский. Снимите маску, князь. Не все ж вам Янусом двуликим ходить.

Вот тут Куницкого затрясло всерьез. Наемный убийца может быть готов к провалу, к пытке. Но не к шляхетного вида выдре в перьях, недурно фехтующей. И все-таки, несмотря на раны и фантастичность зрелища, Куницкий не сомлел. Только побледнел и согласился все сказать.

— Послал меня семеновский капитан, Петухов. Фамилия простецкая, значит, карьеру делал сам. А из чего в гвардии карьера делается, знаете. Обещал заплатить, и отпуск сделал. Главное — сулил, что переведет к себе чин в чин. В лейб-гвардию. Ну а не преуспеешь, говорит — не обессудь, убью. Вперед денег тоже дал. На расходы. Ну а дезертирскую шайку найти в лесу, чтобы на все готова была, по нашему времени немудрено. Офицерам жалованье не платят, солдат не кормят. А кто князь Тембенчинский?

— А кто таков твой Петухов, чтобы фельдмаршалов убивать?

— Я же говорю — капитан гвардии. А еще видели его вхожим к герцогу Курляндскому. Тот только-только из опалы вышел, вернулся ко двору.

Миних скрипнул зубами. Бирон. Не простил своего ареста. Не простил двух или трех месяцев в Пелыме тому, кто там двадцать лет отбыл — в доме, самолично для Бирона и спроектированном. А может быть, просто боится старого врага? Ну-ну. Сам граф относился к былому легче. И при встрече с Бироном приподнять треуголку бы не погнушался. А то и вспомнить прошедшие времена за доброй бутылочкой.

Миних ждал от нового времени новых врагов. Но если уж дела пошли именно так — пусть молодежь посмотрит на битву стариков. Глядишь, чему и научится.

Куницкого отпустили на четыре стороны. Хошь в Сибирь — сам иди и сдавайся суду. Не откажут. Раскрываемость во всех странах и во все времена показатель актуальный. Зато Баглир стал приставать к графу с просьбами научить его парировать.

Миних поначалу не понимал. Но вспомнил Баглирову манеру боя. Наскоки, отскоки, уходы, выпады. И ни одного скрещения клинков. И взялся за дело. Присмотрели попутную полянку, обнажили оружие. Тут-то фельдмаршал и опознал оружие адъютанта. Ятаган. Только не простой, какой у каждого турецкого пехотинца.

— Ятаганом, — объяснял Миних, — убить человека в бою довольно сложно, зато ранить удобно и себя защитить сподручно. Ввели его для янычар, то есть "нового войска". Старое было — «яя», копейщики. Янычар же вооружали мушкетами. Но штыков тогда еще не было. Потому для рукопашной схватки турецким солдатам выдали ятаганы. Им можно колоть. Им можно и рубить — но по конечностям. Лучше всего им перехватывать клинок противника. Твой, кажется, коротковат. Видимо, оружие какого-то паши, выслужившегося из янычар. Облегченный, но ценный не столько украшением, сколько качеством.

После чего показал, как ятаганом отбивают шпагу. Насмотрелся в турецкую войну. Баглир уяснил. Решили попробовать — не замедленно, а по-настоящему. Правая рука у него была замотана, и ятаган он держал в левой. Шпага Миниха отлетела вбок, но Баглир, вместо того, чтобы развить успех и обозначить удар в грудь фельдмаршала, сдавленно мяукнул и выронил ятаган.

— Плохо, — сказал Миних, — снова.

— Руку сломал, — сказал Баглир, — Ясно, почему мы не додумались до боя с контактом клинков. Кости слишком хрупкие.

Наложили шину. Баглир все время теребил повязку.

— Хочешь, чтобы криво срослось?

— Нет. Думаю — если наложить шину заранее, рука не сломается. А если сделать шину стальной, то будет сразу и защита. Но попробовать можно и с деревянной. Рискну правой рукой.

— Она у тебя и так ранена.

— Царапина!

На ближайшей станции Баглира перевязали как следует. А в ближайшем городке Баглир разыскал кузню и заказал себе наручи на обе руки. А потом отвел шпагу фельдмаршала и обозначил удар. Занятия фехтованием пошли всерьез. К тому времени, как они миновали московские заставы, Баглир уже мог кое-как сражаться во вполне человеческой манере — спускал удар к гарде, отводил в сторону, а вот просто отбить клинок клинком не мог. Потому как кончалось уже не хоть и не переломом, но вывихом в локте. Потому и свою, на уходах, не забывал. А в местах поглуше вылезал из кареты и летал. Рана на крыле уже совсем затянулась, и от полетов он получал только удовольствие.

В Москве Миних сразу отправился к губернатору. Пропустили его беспрепятственно.

— Ничего, — сказал ему Миних, — твоя опала полегче моей. И тебя еще позовут.

Тот только пожал плечами. Мол, посмотрим.

— Как Фридрих воюет? — спросил Миних.

— Крепко. А тебе зачем? — свежеиспеченный московский губернатор, фельдмаршал Салтыков, смотрел недружелюбно, — Государь с ним мирится. Да и генералов в армии полно: молодых да ранних. Румянцев, Чернышев. Меня, старика, сняли. Видно, из ума выжил: Фридриха разбил наголову. А теперь надобны которые с ним политесы разводить будут. Не для того ли и тебя вернули?

Миних повернулся и ушел. Но хоть посмотрел на человека, чья слава до того ярко просияла над воюющей Европой, что ее немедленно и дружно прикрыли занавесочками. Уж больно силен был свет от фельдмаршала Салтыкова. Уж больно иным героям глаза резал. Особенно тем, которых Фридрих громил походя. Потому газеты союзников и печатали реляции о выигранных им сражениях в редакции Фридриха. Мол, русские трупами завалили. А еще едок был Салтыков. Бывало, укусит кого словесно, а последствия что от твоей гадюки: пухнет несчастный от злости, а ответ достойный придумать не может. И вот месяц какой с той поры, как Салтыков снят с поста командующего — а уже забыт. Старательно забыт, особенно подчиненными, которых он весьма охотно покусывал. И которые теперь быстро пошли вверх.

Баглир тоже хотел посмотреть на Салтыкова, — но не получилось. Вместо этого он ходил по узеньким улочкам, пока не нашел описанный Минихом дом, и не взял тощий запечатанный пакет.

Миних, по возвращении от Салтыкова разодрав пакет, довольно сообщил, что Манштейн его пока не забыл. А главное, тогда, двадцать лет назад, сумел снять со счетов европейских банков некоторые суммы, отложенные фельдмаршалом на черный день, буквально на минуты опередив правительственных исполнителей, явившихся, чтобы эти суммы из банков изъять и передать истребовавшему их русскому правительству. Исполнители успели догнать Манштейна на голландской границе — и остались там валяться. А тот уже летел к границам Пруссии, минуя бессильные княжества, готовые выдать убийцу более сильному соседу. Из Пруссии же, принимающей на военную службу всех — и легко продающей офицерские патенты, как с Дону, выдачи не было.

В пакете были новые номера счетов, и имена, на которые эти счета были созданы. Миних снова стал человеком состоятельным.

— Такой же номер, — объяснил Миних, — в свое время проделал Меньшиков. Положил половину денег в голландские банки, половину — в английские. Англичане, те деньги выдали, а голландцы — нет. Так и дождались, пока его сын из Березова вернулся. Вот я и положил свои сбережения к голландцам. И едва их не потерял. Кристоф пишет, что из-за того, что я положил недостаточно. Из-за моих тысяч ссориться с русским правительством им было невыгодно. А из-за Алексашкиных миллионов — вполне. Но — окончилось все хорошо.

В первопрестольной дел у них больше не было. Можно было ехать в Петербург.

К своему удивлению, на заставе Миних был встречен зевающим офицером в непонятной форме, который оказался голштинским гвардейцем и кладезем полезнейших сведений. Наиинтереснейшим было известие о том, что Миниху возвращается некогда принадлежавший ему дом, из которого поспешно эвакуирована третьесортная коллегия, и что там уже обустраиваются его домашние, вернувшиеся из Вологды, где им пришлось отбывать ссылку. На некоторое время про Баглира просто забыли — правда, предоставив одну из гостевых комнат в его распоряжение.

Дорога. Первейшая и необходимейшая часть повествования про русских авантюристов. Это не Европа! Даже если действие происходит только в столице — так в русской столице расстояние между домами соответствует расстоянию между столицами государств в Германии. На широких дефиле прямых проспектов, еще не одетых в мрамор, найдется место любому маневру — а если нужно место для битвы, к вашим услугам любая площадь. Пешком ходить — ноги отвалятся, в карете ездить — отсохнут от недостатка упражнения. А кроме того — грязь. Нормальная грязь процветающего торгового или промышленного города. Нетрудно вылизать декорацию вроде Версаля — там не люди живут, а так, придворные попархивают. А когда по улицам возят грузы от порта к бирже и обратно, тащат сырье на пусть и не английского масштаба, а мануфактуры, строем ходят солдаты нескольких гвардейских и армейских полков, да и попросту жизнедеятельствуют свыше сотни тысяч человек — сохранить абсолютную чистоту трудно. Петербург в известной мере спасал именно заложенный основателем размах — пот города выступал равномерно на широких улицах, а не на узких. Река, море, дождливый климат и канализация тоже помогали по мере сил. Поэтому, по европейским меркам, город был чистым. Но не настолько, чтобы, ходя по нему пешком, получать удовольствие. Тем не менее, осваиваться в Петербурге Баглиру пришлось именно при помощи пеших прогулок.

Не получали удовольствия и встречные-поперечные. Дело в том, что лошади Баглира дружно невзлюбили. И ладно бы лягались, кусались и отказывались возить на спине — шарахались от него прочь. При необходимости Баглиром можно было остановить атаку кавалерийского эскадрона. Что он однажды, по случаю, и сделал. Правда, это была не атака, а просто проход конногвардейцев по улице для проведения учения (а заодно и пьянки) за городом. Баглир неосторожно попытался перебежать улицу перед длинной, как сороконожка, колонной. Кавалерийские кони, видимо, поняли его не так — и резко встали. Задние напирали на передних, всадники валились на сырые камни мостовой. Оттесненный колонной к самому тротуару встречный всадник тоже вылетел из седла. Баглир подошел не без опаски и помог ему подняться.

— Черт побери! — после нескольких действительно грязных выражений сказал тот, — Спасибо, сударь. Кони просто взбесились. Отчего это?

— Похоже, от меня, — объяснил Баглир, — я, собственно, просто хотел улицу перебежать.

— Так даже от пушек не бывает! Картинка — словно кто влупил по ним тройным зарядом картечи. Красотища! Позвольте представиться: поручик Кужелев, гвардейская конная артиллерия. В отличие от этих хлыщей действительно служим, Шувалов спуску не давал, привыкли. С кем имею честь?

— Князь Тембенчинский, — с некоторой запинкой воспроизвел Баглир свой титул.

— А где служить изволите, ваше сиятельство? — Кужелев заметно поскучнел, — И почему у вас физиономия закрыта?

— Служить, как вы выражаетесь, изволю при фельдмаршале Минихе. То ли секретарем, то ли адъютантом — не разберу. А физиономию закрываю, чтобы люди не пугались как те лошади.

— Ранен? — Кужелев снова был доволен, — а я было вас принял за конногвардейскую, или, хуже того, статскую крысу. Да еще и титул…

— Без титула инородцев на государеву службу не принимают. Так мне ясно объяснил губернатор в Уфе.

Неисповедимым путем оказались они в трактире — не самом дорогом, не самом паршивом. В самую меру. Пропустили — за знакомство, закусили, повторили. Зачесались языки.

— Адъютант — это не служба. Переходи к нам, — уговаривал Кужелев, — люди душевные, и, что по нашему времени редко — честные. А в прочей гвардии и просто с совестью встречаются нечасто. Опять же, фельдцейхмейстер благоволит. Вильбоа, — он перешел на шепот, — конечно, не Шувалов, но протекцию составляет. А после того, как ты Дурново со всем эскадроном вместе в грязи вывалял, тебя у нас примут радостными воплями.

— А вот это? — Баглир постучал пальцем по маске.

— А там что? Ожоги, шрамы — солдата только красят.

— Хочешь — смотри. — Баглир снял маску.

Кужелев сначала себя ущипнул. Пребольно. Потом еще раз.

— Не сплю, — сказал, — значит, пьян. У тебя там перья? И круглые зеленые глаза с вертикальными зрачками?

— Именно. И пьян скорее я, у меня масса тела меньше.

— Ну и ладно, — сказал Кужелев, — Будешь достопримечательностью роты. А ты действительно из Сибири?

— Несколько дальше, — почти честно ответил Баглир. Расстались они приятельски, без малого друзьями.

Вскоре Баглир перезнакомился со всеми товарищами Кужелева. И ни на одного сильного впечатления не произвел. Кроме прапорщика Комаровича, который обещал приучить к Баглиру не только лошадей роты — но и выучить под него персонально верховую.

— Зато потом, господа, можем ни черта не бояться. Чужая конница нам будет не страшна, а от пехтуры мы, конноартиллеристы, всегда успеем удрать.

И помог Баглиру выбрать для себя столь необходимое животное.

Представьте себе реакцию лошади, статной белой кобылы по кличке Искорка, которую Баглир по выбору прапорщика решил купить! Бедняжка рвала поводья от ужаса. И до конноартиллерийских конюшен шла у него в поводу — как на съедение. Даже плакала. Комарович всячески ее утешал и даже плакал вместе с ней, но жестко пресекал любые попытки сопротивления. О хрупкости костей Баглира, продемонстрировавшего конногвардейцам свои наручи для фехтования, он был уже наслышан от Кужелева.

Последующие четыре недели закончились тем, что Баглир стал таким же страстным лошадником, как Комарович, а Искорка вполне сдружилась с новым хозяином, который из лесного хищника превратился для нее в кормящего, чистящего, легкого катающегося на ней доброго знакомца, никогда не забывающего принести что-нибудь вкусненькое.

В седле Баглир сидел поначалу значительно хуже, чем кот на заборе. До тех пор, пока все тот же Комарович не разработал под него специальное. После этого дело пошло на лад, и Баглир начал показывать чудеса джигитовки. Проскочить на полном скаку, в галопе, под лошадиным брюхом для него оказалось простейшим упражнением на ловкость, которое он мог проделывать едва не часами. И Комарович стал выдумывать новые трюки, которые ни один человек сделать бы не смог. Искорка проявляла недюжинный цирковой талант, подстраиваясь под все эти безумства.

Кроме того, Баглир повадился изучать пушки. Начищенная гордость конноартиллеристов была невелика калибром, но зато легка, проста в обращении, надежна и скорострельна, являясь не классической для конной артиллерии пушкой — но гаубицей, или, на русский манер, единорогом. Баглиру она немедленно понравилась. Посидев несколько ночей над бумагами, он принес Кужелеву проект триплекса для этого орудия: как пушки, легкого единорога и мортиры. А заодно и схему лафета, позволяющую использовать любой вариант орудия во всех трех качествах. Сама идея триплекса была в восемнадцатом веке неизвестна. Но народ Баглира, не умея толком сражаться в контакте, издавна предпочитал дистанционные методы боя.

Кужелев же сразу ухватил чертежи лафета и повлек Баглира к Вильбоа. Фельдцейхмейстера, разумеется, застали в Арсенале, отчего-то злого и красного лицом.

— Не суйте мне всякую шуваловскую дрянь! — раздраженно прикрикнул он, и повернулся к офицерам задом.

— Ну и пошел в ж… — негромко добавил Кужелев. Но так, что Вильбоа услышал.

Опытный образец лафета было решено создавать из сэкономленных материалов. Одну гаубицу при испытании разорвало — на нее и списали.

Между тем Миних вспомнил про своего порученца.

— У меня есть интрига против Бирона, — заявил он, — но для нее ты мне нужен в лейб-кирасирском полку. У тебя с лошадьми по-прежнему?

Баглир похвастался своими успехами — и стал капитан-поручиком лейб-кирасир. Конноартиллеристы приняли его решение легко, поскольку с кирасирами дружили. Те тоже были шуваловским детищем. Поэтому, когда, сверкая новеньким доспехом, Баглир подъехал к воротам части на Искорке, недоумевающей, отчего хозяин так потяжелел, никакой катастрофы не произошло. Лошадей подготовил Комарович, каким способом — Бог весть.

Командир полка, подполковник фон Фермойлен, заметив, что все эскадроны разобраны, предложил Баглиру, как бывшему статскому чиновнику, единственную в полку штатную офицерскую вакансию — должность, хотя и соответствующую его чину, но настолько хлопотную и бумажную, что пустовала она от самого формирования полка, хотя в недавнее время все штабные посты были — нарасхват. Еще бы! При новом императоре, оказалось, нельзя было просто числиться в полку. Необходимо было исполнять соответствующую чину обязанность. Но эта должность была не менее трудна, чем командование эскадроном и, в отличие от хозяйственных постов, дохода не приносила. Так что Баглиру пришлось стать начальником отчетного отделения квартирмейстерской службы полка и принять под команду пару положенных по штату писарей. Первое время пришлось дневать и ночевать в расположении полка, осваивая непривычный бюрократический труд.

Кроме того, навалилась орда совершенно непредвиденных забот. Оказалось, нанимать квартиру в городе офицеру не принято. Необходимо иметь собственный дом в полковой слободе. Баглир поначалу вообще не понимал: да в регулярной ли он армии? Тем более после резкого ужесточения уставов. Но, покопавшись в шнурованных, обгрызенных мышами книгах — за таковую порчу его предшественники получали штраф в размере полугодового оклада, — и поговорив с полковым квартирмейстером, понял причины такого устройства.

Каменные казармы были слишком дороги. А среди солдат было немало женатых. Иных еще до рекрутирования, иные оженились уже служа в полку. Таким жить в казарме было неудобно. Вот и рубили сами же солдаты обычные избы, в которых и жили. При избах находились огороды, хаживали куры, утки, гуси, надутые индюки. Хозяйства были не личные — артельные, по десяткам. Отдельное хозяйство находилось при госпитале. Все это попросту помогало прокормиться, обеспечивая летом — свежатиной, зимой — солениями.

Нет, особых проблем с пищей земной у солдат не было. Просто в казенных порционах не имелось овощей. А вообще казна кормила кирасир досыта, и даже чуть поверх. Особенно это касалось офицерских порционов. Когда Баглир увидел, сколько провианта назначено для потребления исключительно ему, то огорошил всех заявлением, что столько не съест. Еще бы! Ему, как капитан-поручику, причиталось в день двадцать фунтов хлеба, два фунта гречневой крупы — такую прислали из городского провиантского арсенала — и десять фунтов мяса. А также четыре пинты пива и штоф водки. И при таких нормах сослуживцы впечатления обжор и алкоголиков отнюдь не производили!

Над Баглиром беззлобно посмеялись.

— Сразу видно, что ты не австриец, — сказали ему, — у них такая же система.

Еще бы, Петр Великий, устраивая регулярную армию, попросту переписал австрийские уставы. Отсюда и чудовищные нормы. Но никто из офицеров не роптал. Потому что, от излишков позволялось письменно отказаться, и получать деньгами их рыночную стоимость. Так же, как стоимость содержания лишних, но предусмотренных уставом лошадей и денщиков. Выходила неплохая прибавка к жалованью.

Особой статьей полкового дохода была полковая баня. В нее пускали — за копейку — горожан, и, хотя заведение и уступало по популярности баням семеновским или преображенским, доход давало постоянный.

Производимые полком отходы шли полковым же свиньям, которые, отхрюкав меж кирасирских избушек положенный срок, превращались в приварок для солдатского котла.

Мало-помалу Баглир втягивался в работу мудреного механизма полкового хозяйства, и постигал науку, как содержать полк сверх штатных сумм, в блеске и великолепии. А заодно, не воруя, пополнить свой карман. Фон Фермойлен, например, ежегодно извлекал из полка прибыль в двадцать тысяч рублей. Почти вся сумма уходила на полковые же нужды — но и себя командир не забывал.

С невской стороны слободы устроены были помещения официальные и вполне городские — каменная полковая церковь, штабное присутствие, плац. И каменные дома высшего начального состава. С появлением Баглира ему немедленно отвели участок для застройки, и присоветовали проект, по которому строился полковой квартирмейстер. От представления же нового проекта отговаривали, уверяя, что согласования отнимут полжизни. Баглир махнул рукой — и получил вполне приличные каменные хоромы.

Бирон между тем процветал. Император уже почти согласился вернуть ему Курляндию — но тут произошло странное событие при визите Петра в поместье герцога. После обильной трапезы, во время которой император, по своему обыкновению, поглотил немало пива, взбрело ему погулять в карете по окрестностям. Как после рассказывали, он просто боялся пережрать.

Петр грустно рассматривал свое набитое брюшко. Еще пару лет назад его не было. А вот появилось, и растет — как тыква на навозе. Кто же знал, что жизнь императора наполовину состоит из поглощения пищи.

— Это у тебя от пива, — говорила ему Елизавета Алексеевна Воронцова — лучший и единственный друг женского пола, ласково хлопая его по, казалось бы, недавно плоскому животу.

— Не от пива, а для пива! — отшучивался Петр. Фраза стала хоть и не исторической, но расхожей. Настроения это, однако, прибавляло ненамного.

Более всего его раздражало то, что обтягивающий немецкого кроя мундир, введенной им новой формы это брюшко подчеркивал. Теперь Петр отчасти понимал возмущение гвардейцев новой формой. Заплыли салом — вот и протестовали. Приятно ли ходить, когда обтянутое канареечное пузо мундиром не вжато, как корсетом, а оторочено и свисает поверх штанов в облипку?

То ли дело Елизавета — сколько ни ест, прибавляется только сверху и снизу, никак не посередине. И только хорошеет.

Перейдя понемногу от грустных мыслей к греховным, Петр ухватил свою пассию, и, дозволив двору продолжать веселье, уединился с ней в карете — а кучеру велел погонять.

Тут его карету и догнали трое кирасирских офицеров.

— Стой! Спасите государя! — орали они истошно.

Петру прихватил беспричинный страх, в животе вместе со смертной тоской зашевелилось съеденное и выпитое, словно пиво явилось для куропаток живой водой, и они, трепеща крылышками, полезли вверх к горлу. А тут и лошади понесли…

Передний кирасир поравнялся с дверцей кареты. На нем была черная венецианская маска. Двуликий Янус. Судьба. Заговорщик?!

— Прыгайте, государь! Поймаю!

— Лови сперва графиню Воронцову! — Петр не был храбр, но был он порядочным человеком. Даже когда был пьян до неприличия.

Елизавета даже не взвизгнула. И прыгнула изящно — как перешла из кареты на руки всаднику. Тот тихонько мяукнул и отвернул рыжую лошадь в сторону, его место занял другой. Петр прыгнул — неудачно попав брюхом на шею лошади. Тут пиво с куропатками и вырвались на свободу. У всадника тоже вырвалось — то, что и должно вырваться у русского человека, которому внезапно облевали единственные парадные лосины.

— Это вы все про меня? — спросил его Петр.

— Да какое там, Ваше величество. Просто — в пространство.

Кучер почему-то думал, что третий всадник возьмет его. Но тот отвернул вслед за первыми двумя. Поэтому кучер, не дожидаясь дерева или обрыва, спрыгнул сам. Не повезло — попал головой на камень. Нашли его только к вечеру.

Петр, пошатываясь, стоял на земле. Третий кирасир — в пышном полковничьем мундире — ловко соскочил с коня, отдал честь.

— Ты, — сказал Петр.

— Я, — ответил командир лейб-кирасирского полка фон Фермойлен, — всегда преданный вашему величеству.

Император коротко ему кивнул и помог кирасиру в маске сгрузить Елизавету Романовну наземь.

— Князь, как, вы опять сломали руку? — фон Фермойлен был возмущен, — Снова забыли наручи?

— Именно так, ваше превосходительство, забыл. Но не ехать же домой, когда жизнь государя в опасности. Тем более мне удалось оказать услугу и столь прекрасной даме, — и куртуазно поцеловал графине Воронцовой руку. Фон Фермойлен заскрипел зубами. Надо же, выучился. Как бы император не приревновал.

— Щекотно… У вас под маской усы?

— Нет, ваша светлость, перья.

Сам Баглир глазел на императора, дотоле известного по портретам, на которых царь выглядел весьма необычно — высокий лоб, густые, гнутые брови, широко расставленные умные глаза чуть на выкате, длинный аристократический нос никак не желали сочетаться с пухленькими щеками, крохотной нижней челюстью, идиотической улыбкой маленького рта. Лицо его словно делилось пополам между двумя совсем разными людьми. От сбивающегося на затылок парика до нервных закрылок носа оно принадлежало умному и циничному правителю. Ниже — то ли младенцу, то ли идиоту.

Вживе Петр был еще страннее. Тонкие, резвые, непоседливые конечности невесть каким образом крепились к узкой грудной клетке и тяжелому, налитому животу, полному инерции. И все это органично уживалось вместе. В глазах Петра было осознанное беспокойство — губы дрожали в детском страхе за дорогое ему существо. Таком пронизывающем, что места в душе на страх за себя не оставалось. Баглир почувствовал к нему симпатию, которая растворила в себе все слышанные им про царя дурные байки без остатка.

Петр между тем, убедившись, что с любимой все в порядке, принялся расспрашивать подполковника Фермойлена о происшествии. Услышанное им было придумано намедни самим Фермойленом в компании фельдмаршала графа Миниха, принца Голштинского Георга-Людвига, генерал-майоров Измайлова и Мельгунова и прочих недоброжелателей Бирона. Статс-секретарь Волков присутствовал заочно, в виде докладной записки о вреде утраты Россиею Курляндского герцогства, неизбежной в случае укрепления там собственной династии, столько от России претерпевшей.

Поэтому решено было устроить провокацию: испугав непривычных к Баглиру лошадей императорской кареты, представить дело так, будто попорчены они были в имении Бирона, обвинить герцога в заговоре против царя и добиться, на худой конец, новой опалы. Не последнюю роль сыграла и способность Баглира издавать неслышимые человеческим ухом звуки, создающие у окружающих ощущение страха и обреченности. Вот только долго так кричать он не мог — самому страшно становилось.

Убедить Петра в злонамерении Бирона труда не составило — и на веселую пирушку с танцами вернулся совсем не тот император, который уехал. А главное, поблизости, неизъяснимым случаем, оказалась команда солдат-семеновцев во главе с капитаном Измайловым, младшим братом императорского генерал-адъютанта. Тот быстро поставил Бирона перед выбором: отречение и высылка из России или подъем на штыки со всей семьей. Напрасно герцог пытался взывать к царю. Петр просто не стал слушать, обрушив на несчастного поток отборной немецкой брани вперемешку с горькими упреками на русском языке.

— Вот это да, — сказал Баглир себе под нос, — хоть записывай.

— Я могу продиктовать, — предложила графиня Воронцова, — От Пети иногда такое услышишь, профессором лингвистики стать можно. Это еще ничего, сейчас он всего на двух языках говорит. А вот когда по-немецки, по-русски, по-французски и по-шведски одновременно, тогда его действительно понять нелегко. Хорошо хоть шведский уже подзабыл. А вы действительно инородец?

— Да. С родины меня выслали — сюда.

Елизавета Романовна засмеялась — тихонько, но заливисто. Заслушаешься.

— Извините, князь. Я подумала — отсюда, — взмах веером, — ссылают в Сибирь. А из Сибири, — взмах в другую сторону, — к нам. Смешно.

— И правда смешно, — согласился с ней незаметно подошедший Петр, — я должен вас поблагодарить за то, что вы оказались рядом во время сегодняшней неприятности. Как ваша рука?

— Хорошо. После ручек графини она даже болеть стесняется — настолько мастерски выполнена перевязка.

— Князь, я слышал, что ваша маска не скрывает уродств. Зачем же вы ее носите?

— Ваше величество, мой вид настолько необычен для здешних людей, что я не желаю их смущать.

— Вздор. Черные люди — где солнце сожгло, желтые — где ветер высушил. Почему бы там, где холодно, не быть людям в перьях или шерсти? Арапы у нас тоже некогда были в диковинку. Ганнибала видел? Не карфагенского, а нашего, Абрама Петровича? Или хоть Ивана Абрамовича, этот уже полурусский, так посветлее. Фрегатом преотлично командует. А ты кирасирский ротмистр, а собственной рожи стесняешься.

Баглира такие слова задели. И он медленно стянул с головы тяжелую черную маску, ставшую привычной, как собственный череп. И предстал в своем истинном облике: белоснежное оперение широкого лица, большие круглые глаза, черный хохолок на затылке, длинные охряные перья на голове.

И ничего не произошло. Бирон не прервал роспись под отречением на половине, придворные дамы не попадали в обмороки. Только зашушукались быстрей и громче. Император Петр Федорович смотрел одобряюще, а графиня Воронцова потрепала его по щеке и заметила:

— А князь очень застенчив. Такой симпатичный, а прятался. Пойдемте танцевать!

— Я не умею, — заартачился было Баглир.

— Это просто, — хмыкнул Петр, — не то что маршировка, ногодрыжество. Лиза тебя быстро научит.

Танец был медленный — изящное хождение под музыку, и Баглир приноровился. При перемене партнеров все дамы украдкой выдергивали у него перо-другое — чтобы похвастаться знакомством. Баглиру было все равно — предстояла линька, перья едва держались. И только сестра Елизаветы Романовны Екатерина, недавно вышедшая за блестящего гвардейского офицера князя Дашкова, вместо того, чтобы добыть трофей самой, честно попросила перо у Баглира. Он подарил ей лучшее — золотистое, полуметровой длины.

После чего спасся и подпер собою стену.

Обращение Петра "кирасирский ротмистр" оказалось не принятой в русской армии вежливостью, когда уменьшительные приставки вроде секунд-, прим-, штабс- и под- отбрасывались, а производством в следующий чин. А заодно его украсили орденом. Баглир был возмущен, получив шейный крест с «цыпленком» — государственным двуглавым мутантом вместо святого Андрея. Ему объяснили, что такой крест положен всем иноверцам. Баглир иноверцем быть не захотел.

А назавтра, его, скачущего в эскорте царской кареты, подманил к окошечку обкусанный императорский палец. Петр осведомился, вправду ли Баглир собрался креститься. А если вправду, то почему не пригласит его и графиню Воронцову в качестве крестных отца и матери?

Когда его — уже не Баглира ап Аменго, а Михаила Петровича Тембенчинского крестили вторично — не святой водой, а пивом, его в сторонку оттащил Миних.

— Поехали, — сказал.

На застоявшихся конях пролетели заставы. И когда мимо прокатилась коляска с Бироном, Миних отвесил старому недругу ироничный поклон.

— Ты сейчас в случае, — сказал фельдмаршал, — а значит, в опасности. Если случай затянется, тебя постараются удалить. Возможно, так же подло, как мы — Бирона. Запомни, Михаил Петрович, главное — вдруг не будет старика посоветовать. Блюди Россию, свою честь и присягу — именно в этом порядке, — а на остальное плюй. Ясно?

Баглир пытался следовать этой рекомендации. Лучше всего получалось — плевать. На Россию никто особенно не покушался. С честью и присягой получалось хуже. Нет, воровать Баглир пока не научился. И "пускать на ум" казенные средства — тоже. Хотя полковые казначей и квартирмейстер не оставляли надежд, а пока использовали его открывшееся лицо для запугивания поставщиков. По словам Фермойлена, один зубастый офицер увеличил полковые доходы в полтора раза, а попытки подсунуть гнилое сукно и негодный фураж вовсе прекратились. И мыши не поели фолиантов с отчетами. Нет, с Баглиром произошло приключение иного рода.

Император и его жена жили раздельно — нимало не стесняясь — по разным пригородам: Петр в Ораниенбауме, Екатерина в Петергофе. Охрану несли все гвардейские части по очереди — но у Петра все больше преображенцы и кирасиры, у Екатерины — семеновцы и конногвардейцы. Образовались как бы два совершенно отдельных двора, время от времени наезжающие друг к другу в гости — попортить настроение. Баглир, как кирасир и просто симпатичный царю офицер, часто назначался командовать эскортом его кареты. Эту почетную обязанность он выполнял охотно, понимая ее как лишний случай отвлечься от нудных бумажных дел.

Зима отступала медленно, а в тот мартовский день произвела последнее контрнаступление. Нева, взбухшая было, успокоилась, и лед снова вытянулся в промороженную струнку. Огромные, вязкие хлопья снега, подкручиваемые ветром, лихо бросались на людей, вязли на треуголках, отчего их поля жалко обвисали, плюмажи царской свиты — дорогущие — напоминали хвосты бездомных собак.

Но что до того дела царю? Он-то в удобной карете, это конвой мокнет и дрогнет. Особый повод досадить жене! Ее любимые конногвардейцы и измайловцы будут выглядеть мокрыми курами, даже и Орловы. А шлемам кирасиров непогода нипочем — от доброй стали пули и сабли отскакивают.

И совершенно никакого желания любоваться бездействующими фонтанами! Голые деревья, прошлогодняя несвежая зелень газонов запятнана только наметенными и уже стаивающими полосками мокрого снега. И по левую руку — недовольно нахмуренное море, такое же свинцовое, как статуи и масконы фонтанов, только не позолоченное солнечным светом, а тусклое и оттого особенное сырое.

Зато когда Петр, прыгая через широкие ступени, влетел в обиталище своей жены, и за ним потянулась не то чтобы «петровская» — деловая часть двора, министры, полицмейстеры и тому подобные лица, вынужденные увиваться вокруг того, кто принимает решения, а не той, кто только веселится и строит козни, — тогда и конвой спрятался под крышу Монплезира.

Екатерина жила не в старом петровском дворчишке, стоявшем прямо на берегу моря, вплотную к волноломным сооружениям, а в новой постройке, примыкающей к Монплезиру с запада.

Пропустившие по «сугревной» чарке рядовые слишком еще косились на нового командира, и Баглир, чтобы их не стеснять, с сожалением отодвинулся от печки, не суть что растреллиевской — теплой! Прошел мимо гиганта конногвардейца, мирно дремавшего на часах, и проник во внутренние покои обиталища императрицы — в помещение без окон и без обстановки. Ни светских людей, ни прислуги видно не было. В видневшиеся двери заходить он не стал — мало ли что. Просто ходил, рассматривал обивку стен, да прислушивался — не кликнут ли царев конвой. Однако все было тихо.

Тут бухнула дверь, и Баглир, повернувшись, увидел сразу перед собой лицо императрицы. Она чуть в него не врезалась, едва успев затормозить. Вид у нее был донельзя сердитый. Екатерина — все равно красивая — раскраснелось, нос раздувается, губы едва держатся от оскала. Она что-то требовательно спросила, видимо на французском, щебечущем. Его Баглир все еще не понимал. Зато понимал, что смотрит царице прямо в глаза — поскольку одного с ней роста, а это ему не по чину.

Поэтому попытался поклониться, и — черт бы побрал эти моды — получилось, что вылупился непосредственно на практически неприкрытую грудь, причем вплотную. Даже пощекотал перьями. Если бы она его хотя бы интересовала! Баглир ждал реакции на свое хамство, готовя в голове самоуничижительные фразы. Но в тоне Екатерины появилось вдруг довольство и — дальнейшими событиями он не управлял. Не то чтобы совсем не мог. Просто растерялся.

А потом оказался вытолкнут подале — и из всей прощальной фразы запомнил только имя — Григорий. Тут и конвой государя призвали.

Обратную дорогу Баглир был даже ряд дурной погоде — помогала очухаться. В последней версте перед Ораниенбаумом — решился. И, постучав, в окошко кареты Петра, заявил, что должен сделать конфиденциальный доклад о событии, произошедшем во время ожидания конвоем обратной дороги. Петр, по прибытии в Ораниенбаум начав слушать доклад, потребовал подробностей. Особенно просил воспроизвести по памяти, что говорила его жена — до, во время и после «события». Требовал вдаваться в частности и вообще невозможно веселился. Несколько раз даже из кресла на пол сполз и валялся — в коликах смеха. Потом, продышавшись, требовал продолжать.

— Ну, — заметил он, — а почему она испугалась Гришки Орлова? Эка невидаль — Екатерина любовника поменяла. Прежде их было… — Он стал перечислять известные всему городу имена и загибать пальцы. Потом сбился, да и пальцы закончились, — Зачем-то он, ей, видимо, нужен. Ну а как тебе, ротмистр? Понравилось?

— Я предпочитаю девушек из своего народа, — сообщил Баглир.

Петр едва не взвыл от радости. До Баглира Екатерина нравилась всем — кроме него самого. И активно использовала женские чары для перевербовки его сторонников. Он, по его собственному заявлению, был вообще однолюбом. Вот, нашел себе графиню Воронцову, и от этого счастья уже ничего не ищет… А Екатерина…

— Она, пока еще спала со мной — делала это не со мной, а с короной Российской Империи, понимаешь? — объяснял он.

Баглир не понимал, но сочувственно кивал. Петру этого хватало.

С тех пор Баглир стал избегать конвойной службы, и случай князя Тембенчинского не то чтобы окончился, просто интерес к нему понемногу угас. Зато испытание пушки на новом лафете оказалось удачным, и конноартиллеристы стали старые лафеты понемногу ломать — а новые просили исполнить по высочайше утвержденным — в обход дурака-фельдцейхмейстера — чертежам. Такие же делали для голштинских частей. Миних опубликовал комментарии на записки Манштейна. Жизнь шла на лад. Михаил уже начал его тормошить насчет крупной дамбы, тем более что назначенный руководителем всех фортификационных работ на шведской границе фельдмаршал регулярно выколачивал из царя подписи под разными прожектами, когда равномерный, упругий ход времени вдруг взвился на дыбы и понес, как непривычная к человеку в перьях лошадь.

Миних, не нарушая своих принципов, потраченные в дороге пушнинные деньги Баглиру возместил примерно на треть — то, что извел на себя. Другую половину сибирской добычи Баглир продал сам — всю сразу, в среднем вышло около тридцати рублей за шкуру. Хотя иные сослуживцы советовали нанять приказчика и торговать розно. В гвардии многие имели свои дела — кто лавку, кто заводик, а кто и торговый корабль. Большинство же жили с жалованья и с поместий. Жалованье платили не в срок и не в размер, а поместья давали слишком уж простой продукт, чтобы их владельцы не нуждались в побочном золоте. Оставалось пускаться во всевозможные авантюры, при удачах соря рублями, а при неудачах — занимая у более удачливых товарищей. Отдавать же долги, кроме карточных, было не в чести.

Баглир понял, что ему, хочешь, не хочешь — придется заняться коммерцией. На вопрос — куда в городе можно вложить деньги, большинство знакомых советовало — отдать им в рост. Глаза их при этом делались умоляющими, и становилось ясно, что проще деньги проиграть в карты или пропить. Так нашептывали другие, надеясь выиграть или погулять за чужой счет. Миних советовал вложить средства в голландский банк. Малодоходно, но надежно. Баглир подсчитал свой возможный доход от операции — копейки! На такую сумму прожить гвардейскому офицеру было нельзя. Кужелев предлагал создать литейный или пороховой заводик — но на это денег было недостаточно. Комарович предлагал купить хорошего жеребца — и продавать его услуги по произведению жеребят.

Однажды, ужиная в ресторации, расположенной аккурат между кирасирскими и конноартиллерийскими казармами, Баглир познакомился с полковником голштинской гвардии. Тот подсел к нему за столик, извиняясь тем, что за прочими — семеновцы и преображенцы. А под их взглядами ему кусок в горло не полезет.

— А против кирасир, у вас предубеждения нет? — поинтересовался Баглир.

— Это у них против меня предубеждения, — заявил голштинец, махнув рукой в сторону старой гвардии, — не любят они нас. Ревнуют. БЛИЖНЯЯ гвардия теперь мы. Кстати, я — Сиверс, Давид Рейнгольдович. А вы — князь Тембенчинский?

— Меня трудно с кем-то перепутать, — улыбнулся Баглир, демонстрируя длинные, загнутые назад клыки, — Между прочим, полковник, вы который год живете в России — а разговор мы ведем по-немецки. Я тоже нездешний — однако дал себе труд избавиться даже от акцента. Хотя мне, с моими зубами, это и далось тяжело.

— Я голштинец, и служу не столько русскому императору, сколько своему герцогу, — заметил полковник, — Вы, кажется, тоже не любите немцев. За что?

— А вот за это самое. За заносчивость. И за непонимание русского характера. Вы, немцы, даже подыхая, будете делать вид, что все в порядке, все хорошо, все пристойно. А русский даже при редкостном успехе будет мочить слезами чужие жилетки. Время от времени. И будет прав. Чужое счастье порождает зависть. А судят не по нутру — по отделке. У кого харя глянцевитее — тому ее и бьют. Ваше здоровье!

Как быстро льется водка под подобный разговор. Хорошо хоть закуски вдосталь.

— Зависть — это дурно. Прозит!

— Кто же спорит? Но это универсальное человеческое чувство.

— Но мы, немцы, скромны. А посмотрите на здешних вельмож.

— Зато их беды известны всем. А их расточительность как раз и возвращает деньги беднякам. Если они не тратятся на заграничное. Но у большинства вполне простонародные вкусы. Да и всякий представляет себя на их месте. И думает — вел бы себя так же. А жалобы на жизнь убивают зависть. Почему императрица Екатерина так популярна среди них? Потому, что регулярно рыдает на широкой груди Гришки Орлова. Спорим — если вы сейчас, насосавшись, пойдете к вооон тем преображенцам, поставите им выпивку и будете им рассказывать, как вам, несчастному, плохо, они вас не просто перестанут сверлить взглядами, а утешат и сопли вытрут. И, по крайней мере, до конца пьянки станут вам приятелями. А то и дольше. Спорим?

— На что?

— По-русски — на щелбан или на годовую получку.

— Тогда — на щелбан.

— Сразу видно — немец. Гансик. Рейнгольдович.

— Разумеется. А на что мне жаловаться? На колики в животе?

— Нет, не пойдет. Боль телесная есть ничто в сравнении с болью душевной. Будешь жаловаться на то, что тебя никто не любит. В том числе, кстати, и они. Это очень по-русски. И на то, что я тебя обидел, обозвал немчурой бескопытной, жополизом голштинским, и всяко еще, сам придумаешь…

— А почему бескопытной?

— Потому что кавалерия пехоту не уважает.

— Так я же гусар!

— Так значит, тем более обидно. Ну — пошел, вперед, вперед…

Наутро Сиверс заявился к Баглиру домой. Под глазами синяки, вид болезненный — но счастливый.

— Князь, все подействовало! И когда у меня деньги кончились, они меня еще поили за свой счет! Я должен вам годовое жалованье.

— Мы же спорили на щелбан.

— Тогда я был немцем. А тут обрусел за ночь.

Баглир захохотал. Но денег не взял, объясняя это тем, что из спорщиков, ежели не на щелбан, как правило, один — дурак, а второй — подлец. А он слишком хорошего мнения о Сиверсе и о себе. Денег же у него и так полно. Девать некуда. Полковник скептически скалился, пока Баглир не сказал сколько. Тут всю смешливость Сиверса как оторвало.

— Купи землю, — посоветовал он, — и знаешь где? В Шлезвиге. Причем купи государственную. Она сейчас как бы датская, поэтому взять можно много и дешево. А скоро станет наша. И тогда за нее можно будет взять очень хороший барыш. Знаю я одного человека, который распоряжается временно оккупированными территориями. Он охотно продаст, только надо составить проект полезного использования — хотя бы для отвода глаз.

Баглир решил — да будет так. Авантюра, конечно, но хоть без человекоубийств. А проект — можно составить. В сельском хозяйстве он ничего не понимал. Какие там, в Шлезвиге, могут быть полезные ископаемые — тоже представления не имел. Для заводика вообще много земли не требовалось. Он сгрызал перья, дергал из себя новые, сгрызал и их — а дело не шло. Наконец, решил — проект нужен для проформы — пусть будет с юмором. Пусть это будет канал, за проход которым с морских судов будем брать плату. Канал, укорачивающий путь вокруг Дании. Вот смехота! Велик крюк — Данию обплыть. Но писал серьезными, увесистыми словами, разве излишне канцелярскими. Потом остановился. Задумался. А возможен ли этот канал в принципе? При здешнем уровне развития?

Что же, он знал, кто может ответить на этот вопрос. Миних, тогда еще не фельдмаршал, был выписан Петром Великим, дедом нынешнего государя, для строительства Ладожского канала. Подлиннее, чем Данию от материка отчеркнуть. И построил! Баглир собрал бумаги в стопку и едва не бегом отправился к дому фельдмаршала. Весенняя слякоть плюхала под сапогами. И плевать ей было на начало июня.

Миних был дома, изучал план какого-то укрепления и тихо возмущался устарелостью конструкции. Узнав, что Баглир принес проект, взглянул на записку по диагонали.

— Отчего же нельзя? — спросил он, — Очень даже можно. И весьма полезно. И экономически, и — стратегически. Имеем: изрытый скалами штормовой Штральзунд и тихий, уютный канал, в котором утонуть можно — только если очень хотеть. Куда пойдет торговый корабль, если плата за проход каналом не велика? А это весь морской грузопоток России, Швеции, Польши, Пруссии исходящий из Балтики в Северное море. Нет, ты еще умнее Манштейна. Везет же мне на порученцев, а? Завтра же подсуну императору. Или лучше прихвачу тебя с собой. А то тебя уже почти месяц при дворе не видали. На маскараде третьего дня почему не был? Как капитан гвардии имел право.

— Но эччеленца! Я ведь и так Янусом двуликим отходил месяца два, и без маски мне приятнее. Хотя на улицах, бывает, пугаются.

— Но при дворе надо бывать. Иначе забудут. Память у царей короткая.

А вечером все в той же ресторации он встретил Комаровича. Прапорщик пил водку, на закуску никакого внимания не обращая. При этом строил свирепые гримасы, будто водка была его смертельным врагом. Рядом с ним, лицами в салат, возлежали еще двое конноартиллеристов: прапорщик и подпоручик.

— Кого я вижу! — обрадовался Баглир, — Догоняете друзей?

Комарович недовольно зыркнул на него, дернул щекой. Выглядел он едва не хуже Миниха — лет на шестьдесят старше, чем был.

— Наши лафеты Вильбоа велел изрубить в щепу, — сообщил, дыша в лицо водкой и луком, — и заменить на старый образец. За счет нашего жалованья, заметь, — прервался и из последних сил выдохнул, — Сволочь.

— Подлец, — согласился Баглир, — но как он посмел? Проект же был утвержден высочайше!

Комарович не ответил, присоединившись к товарищам. Баглир же изловил лихача и велел гнать к конноартиллеристам. Часовые перед входом в расположение его не пустили.

— Пароль!

— Запал!

— Неверно, проваливай!

— С утра было верно, — опешил Баглир, — а теперь нет, морда?

— Не положено разговаривать, проваливай, стрелять буду! — часовой разозлился от обычного начальственного хамства. С чего бы?

— Разводящего позови! Я — ротмистр лейб-гвардии кирасирского полка князь Тембенчинский! По техническому вопросу к поручику Кужелеву.

— А хрен тебе разводящий!

Все-таки Баглир слишком много общался с немцами — с Минихом, с фон Фермойленом и другими кирасирами, с Сиверсом, наконец. Поэтому такой неуставной ответ его ошеломил, как дубиной по черепу. И разозлил.

— По уставу обязан позвать, — заявил Баглир, — вас двое, один может сходить.

Голос его стал ласковым. Нехорошо ласковым.

— Ступайте прочь!

Часовые тоже не были в себе уверены. Понимали, что нарушают. Ружья держали нетвердо. И Баглир решил прорываться.

Стрелять в него не стали — не успели. Баглир ударил с обоих рук — стальные наручи, столь гармонично смотревшиеся с кирасирским панцирем, пришлись им обоим несколько выше виска — и потому упали оба без чувств, но не без жизни. Баглир поднял их мушкеты, с трудом вскинул на плечо — для него они были тяжеловаты.

Дворик был замусорен деревянной щепой и какими-то железками. Пушки валялись здесь же — без лафетов вообще. Над одной из них сидел Кужелев. Баглир сначала решил что он пьян — поручик мерно раскачивался и шепотом разговаривал с холодной бронзой. Однако Кужелев был трезв, и глаза его были сухи.

— Что произошло? — спросил Баглир, вываливая перед Кужелевым ружья, — я снял часовых, они не принимали утренний пароль. Я понял, что Вильбоа уничтожил лафеты? Где вообще все?

— Не знаю, командир, кажется, пошел домой. Нет, не пить и не стреляться. Просто — полежать. Остальные — кто куда. Если никому не нужна честная служба, к чему служить вообще? А пароли поменял Вильбоа — из вредности, что ли? Он сказал, что лафет устарел — а проекту полугода нет! И велел заменить на едва не полувековую древность… Как подчиняться таким ослам? Как вообще служить после этого?

— Нет, Вильбоа не осел. Он царедворец. Ты понимаешь — ваша батарея теперь небоеспособна, и надолго. Зачем-то ему это надо. Иначе велел бы просто поменять лафеты — тихо да мирно. А то — изрубили в куски. А вы слишком привыкли служить под хорошим человеком, под Шуваловым под Петром Иванычем. И страдаете, а надо противодействовать. Мой отец, например, знал, что меня должны убить — ни за что, несправедливо, но выкрутился. Я завтра иду к царю — докладывать один прожект. Придумай — как утопить фельдцейхмейстера.

Но Кужелев придумывать был не в состоянии.

Баглир тоже ничего не мог измыслить.

— Значит, надо действовать методически, — заявил он, — ты кто? Ты боевой офицер, дворянин. Твой метод будет дать Вильбоа по морде и обвинить в уничтожении батареи. Назвать шпионом: шведским, прусским… Нет, Пруссия сейчас в фаворе. Вот оно — датским. Вызвать его на дуэль. Поднять шум. Такой, чтобы до императора уже завтра дошел, и не позднее двенадцати часов. Тогда у меня аудиенция. Я — офицер, князь, но штабная крыса, бюрократ. Я должен на фельдцейхмейстера что-то накопать. Ну — за дело.

И ушел.

Кужелев вышел к воротам, у которых под грибком лежали часовые и стал вхлест разделывать их физиономии, даже не удостоверившись — а живы ли. Те застенали — и получили полной мерой. За то, что пропустили Баглира. И за то, что не позвали, за отсутствием разводящего — куда-то ушел, скотина — хотя бы его, Кужелева. Когда поручик устал и пошел искать фельдцейхмейстера, один из часовых сказал другому:

— Вот так всегда. Енералы на офицерах, а офицеры — на солдатах зло срывают. Бьют всегда вниз по старшинству.

Он был не совсем прав. Кужелев исполнил свою часть задачи великолепно точно и искренно. Вошел в Арсенал с парадного хода, сквозь римскую колоннаду. Даже Брутом себя почувствовал. Выждал выхода графа Вильбоа, набрал в грудь побольше воздуха — и шагнул навстречу славе…

Когда его влекли на гауптвахту, поручик ни о чем не жалел. Только гадал: получится ли у Тембенчинского — накопать.

А Баглир явился в Арсенал с другого хода. Не скандалить — копать. И ведь накопал же. Далось это ему нелегко — и случайно. Просто — когда он, за полночь, заказал в арсенальной каморе чертежи старых лафетов, то, скользнув скучным взглядом, довольно хихикнул, приосанился — и пошел спать, унося с собой взятые под роспись бумаги. Архивариусу пришлось заплатить — но находка того стоила.

С утра Баглир услышал новую сплетню — про то, как некий артиллерийский поручик набросился на своего шефа, плевал ему в лицо и обвинял в измене государю и отечеству. Все шло по плану.

Проект канала привел Петра в наилучшее расположение духа. Он касался Голштинии и был полезен всей громадной державе, создавал пользу не только России, но и некоторым соседним государствам — а значит, создавал влияние. Один недостаток — проект был дорог. Даже если методом деда, дракона московского, загнать на стройку сотню тысяч подневольных, дармовых мужиков.

— Ничего, — сказал он, — средства изыщем. Мне вот сенат полгода тому статую из золота воздвигать собирался… Значит, деньги в стране есть!

Миниха он пообещал назначить руководителем работ. После чего начал прощаться, жалуясь на беспорядки в артиллерийском ведомстве, по поводу которых приходится опять давать указания генералу Вильбоа. Тут-то Баглир и выложил свои пожелтевшие от времени карты. Когда фельдцейхмейстер вошел в императорский кабинет, царь ему и слова вымолвить не дал.

— На этом эскизе — моя подпись. На этом — никакой! — орал Петр на фельдцейхмейстера, брызжа слюной в вытянутое в струнку существо, ничего общего с вальяжным барином, который вошел для доклада царю, не имеющее — за исключением одежды. Да и та стала как с чужого плеча — Вильбоа, такой кругленький, весь вдруг вжался и ужался, и дышать не смел, — Никакой вообще! И по не завизированным чертежам изготавливалось вооружение — вот такой бардак был при моей покойной тетушке Елизавете! Но как посмели вы предпочесть эту обтерханную бумажку, пригодную разве для использования в сортире другой — с моей собственной подписью?! Как?! Или верно кричал тот отправленный вами под арест поручик, что вы есть датский шпион, боеготовность нашей армии подрывающий?

Петр задохнулся, ухватил со стола графин с водой, забыв про стакан, жадными глотками пропустил под кадыком несколько комков жидкости. Не переведя дух, выплеснул остатки в лицо генералу, там как раз оставалось на хороший плевок, крупные капли воды, покатились по лицу Вильбоа, как крокодиловы слезы. На боевого генерала, совсем не труса, покинувшего поля сражений только из-за вскрывшихся старых и полученных новых ран, жалко было смотреть. В его глазах плескалась не обида — неверие, что с ним, заслуженным человеком, можно так поступить.

— Я напрасно пошел на поводу у жены, назначив вас, Александр Вильгельмович, на ответственный пост, — неожиданно тихо и спокойно продолжил Петр, — я понимаю — вы не шпион, вы просто недоумок — как и все ее окружение. Поэтому арестовывать вас я не буду. Просто вы перестанете быть фельдцейхмейстером, как только я отыщу подходящую замену. И пока вы еще в должности — не смейте делать ничего, особенно — тому поручику. Он был почти прав. Иначе — вздерну.

Генерал выскочил за дверь резво, напомнив Баглиру сибирских кабанчиков и сырое мясо. Его замутило, зато жалость к Александру Вильгельмовичу сразу прошла. Болен — не становись на ответственный пост. Своей честью дорожишь — не мажь чужую. А иначе — не генерал ты, а поросенок. Миних между тем взялся рассматривать на просвет пожелтевшие свитки.

— А подпись-то была, — заявил фельдмаршал, когда они с Баглиром качались в карете, возвращаясь восвояси, — только вытравлена. Анна Леопольдовна… И дата — 1740 год. Точно. Помню — тогда я принял на вооружение новое легкое орудие. А подпись потравили, выходит, в начале правления Елизаветы Петровны. О императоре Иване, что в Шлиссельбурге сидит, память изводили. Твой прокол, Михель. Император — человек доверчивый, он подробно рассматривать бумаги не стал. А вот Вильбоа мог бы. Но, интригуя в политике нынешней, плохо помнит былую. И не слишком увлекайся подковерной борьбой. Не достойно. И опасно. Стоил ли того какой-то лафет?

Баглир молчал. Он был полностью согласен со своим покровителем. Но был уверен — лафет был лишь ничтожной частью неведомого целого. Настоящего, крупного и опасного заговора. И пока пружинящие рессоры пересчитывали окатанные тысячами колес булыжники, он тоже пересчитывал вытрепавшиеся из плотной ткани заговора нити.

Имелось: Вильбоа, который, оказывается, креатура Екатерины — только что уничтожил самую боеспособную гвардейскую часть. В гвардии есть два вида частей — которые недавно сформированы из людей, привыкших служить и еще не развращенных — назовем их молодой гвардией. И те, что от Петра Великого и Анны Ивановны, что двадцать лет прожили весело, в чести и безделье. Их назовем старой. Первые спокойно тянут лямку. Вторые — раздражены, что их, вольных мустангов, позапрягли в уставный воз.

Предположим, по индукции — ниточка от Вильбоа идет на самый верх. Иначе, право, неинтересно. Сама Екатерина с гвардией заигрывает. Да что там заигрывает — любится. Раз. Император с ней постоянно собачится. Все, связанное с женой, вызывает у него раздражение. Два. Имеем — свара внутри императорской фамилии. Три.

Применим дедукцию — спустимся с престолов вниз. Итак. Гришка Орлов, царицын любовник — измайловец. То есть старая гвардия. Раз. И он ей очень зачем-то нужен. Настолько, что Екатерина боится перепихнуться с кем-нибудь другим. Судя по слухам, прежде за ней такого не водилось. Два. Разгромленные конноартиллеристы — молодая гвардия. Три. Уже можно производить синтез, но чего-то не хватает. Есть! Император хочет отправить гвардию на войну — а в столичный гарнизон понемногу вводит армейские полки. Получается — столичный гарнизон четко раздернут на половинки.

Поехали снова вверх. Конноартиллеристы долго небоеспособными не будут. Если это не простая мелкая пакость — что сомнительно, то — скоро грянет. И активной стороной будут именно екатерининцы. И они боятся серьезного сопротивления — значит, ожидается не просто цареубийство, а военный переворот. И как же это будет выглядеть?

Баглир представил себе карту Петербурга. Василеостровский ромб, налево — петроградская сторона, направо — выборгская. Армейские части — полки Ингерманландский и Астраханский — стоят на острове. Две жирные красные кляксы: они за Петра. У них шефами его генерал-адъютанты, и если не обработали как надо личный состав — то на что они вообще годны? Вот, вокруг дворцов — Летнего, старого, деревянного Зимнего — и нового, растреллиевского — три синие кляксы: преображенцы, семеновцы, измайловцы. Еще одна клякса, синяя — конногвардейцы. Эти самые изнеженные — а начальник у них теперь самый крутенький, дядя царя Георг-Людвиг. Так затянул гайки, что в случае чего будет растерзан. Конноартиллеристы — на ближайший месяц их можно не считать. Одна красная метка: друзья-кирасиры. До чего неприятно: кругом синё! Отношение сил: четыре полка к трем в пользу Екатерины. Но: армейцев на Васильевском можно блокировать, и очень легко. Например, взорвать мосты. Или поставить на каждом по батарее полевых пушек. У старой гвардии же есть полковая артиллерия. И тогда — четыре к одному.

Понятно, почему Петр все больше времени проводит за городом. В Петербурге он как в мышеловке!

Баглир мысленно изменил масштаб. Петербург превратился в синюю точку. А вот красная точка — голштинцы. Можно сказать, легион. Потому как на дивизию не тянут, и имеют все свое — конницу, артиллерию, пехоту. Их тысячи полторы, из них треть — новобранцы, совсем зеленые. Если принять, что кирасир в городе выбили, — Баглира пронял озноб, — но царь выбрался — эти его не спасут. Любой гвардейский полк численно больше, чем вся голштинская армия. Окружные гарнизоны — на чью сторону встанут, неясно. Вероятно, примкнут к тому, кто будет сильнее — то есть к Екатерине.

Неприятно.

Первым порывом было — бежать к царю. Или хоть к Миниху. Но Баглир быстро остыл. Доказательств не было. Царь или сам знает, или не убедишь. А за Минихом нет пока реальной силы. И он решил рассказать все своему полковому командиру.

Фон Фермойлен сперва назвал его измышления апокалипсическими вариациями. А потом созвал штаб. И поставил задачу — как спасти полк, не изменив присяге. Так возник своеобразный заговор против заговора.

Топографический отдел и колонновожатые получили задание разработать пути прорыва из города. Под предлогом будущего смотра оказалось возможным предельно занять солдат. При этом вводилась строжайшая экономия боезапаса — ожидалось, что истраченное на учение Вильбоа, пока еще сохраняющий свой пост, восполнить не поторопится.

Прошла неделя, другая. Все оставалось тихо. Только гвардейцы стали на непонятные деньги пить с армейскими офицерами, ругая новые порядки. Полк расслабился. Фон Фермойлен выразил Баглиру ерническую благодарность за своеобразное учение, которое по его инициативе было произведено.

Тут-то и началось.

Баглир сидел в полковой канцелярии, и слушал очередной анекдот из жизни военных чиновников, когда возле расположения стали появляться странные полуобмундированные субъекты, кричащие, что император-де упал на охоте с коня и расшибся насмерть. И что теперь — Екатерина. Солдаты слушали.

Баглир выскочил на крыльцо — и чуть не врезался в подполковника.

— Ты был прав, Михаил Петрович, — заметил тот невозмутимо, будто проиграл спор о завтрашней погоде, — надо послать к государю, он в Ораниенбауме. Ты легче всех, у тебя, извини, стать гусарская. Бери свою Искорку — и вперед!

Только сначала надо было выйти.

Полк был построен, и Фермойлен что-то говорил убедительное про присягу, про цесаревича Павла. Это придумал один из штабных. Мол, законный наследник-то — Павел. По закону о престолонаследии. Вот и неслось по рядам кирасир: "Верно говорит. Пехтура под водку про Павлика то и забыла! Того и гляди, вздыбачат на нас немку ангальтскую. Командир сам немец, а понимает… Ну, не робей! Грудью подайся, не хнычь, равняйся!"

Снаружи еще кричали: "Вяжи офицерей — немчуру", когда в раздавшиеся створки ворот, украшенных аляповато намалеванными орлами, украсившими собой вход во время подготовки к мнимому смотру, хлынула тяжелая кавалерия — выряженная, как на парад. Редкое петербургское солнце сияло на нагрудниках, вились конские хвосты на римских шлемах.

Беспорядочную пехоту попросту раздвинуло. Палаши разом поднялись, опустились — поднялись снова багряными. Внизу, под копытами чавкало зазевавшееся кровавое месиво, бывшее некогда людьми. Не всегда врагами — но всегда зазевавшимися. Шли бойко, квартал за кварталом, выворачивались проходными дворами, минуя организованные заслоны, а неорганизованные препятствия рубя — будь то люди или животные, солдаты или обыватели, без всякой разницы. Навстречу вылетела лава — конногвардейцы. Старые синие мундиры — длиной едва не до щиколоток — распахнуты, париков нет — зато в руках сабли. Впереди — знакомые лица. Хитрово, Потемкин, Ржевский — не тот ли самый? С разбега схлестнулись — и пошло. Кирасирам повезло, кони неприятелей шарахнулись от Баглира. Фермойлен развалил Дурново наискось, срубив с головой плечо и руку с саблей. Конногвардейцы быстро опомнились. Их клинки все чаще звякали о панцири кирасир, царапая двуглавые гербы. Но броня спасала не всех — и тонкая белая замша кирасирских мундиров покрывалась алым. Разгон был потерян. Всадники стояли и рубились.

— Ротмистр, пора!

Баглир рванулся вбок, по еще не перекрытому проулку, поторапливая Искорку пятками — шпор он не признавал принципиально. За ним устремилось несколько конногвардейцев — их перехватили.

На мосту через Неву команда солдат-семеновцев непривычно ворочала пушку. Орудие было дошуваловское, чрезмерно тяжелое. Поодаль маячил передок с впряженными в него восемью парами лошадей. Баглир выхватил ятаган, примериваясь, как бы ловчее проскочить мимо. Вдруг рядом оказалась тень. Он обернулся — всадник в зеленом мундире махнул рукой в сторону моста.

Преображенец… Но в компании десятка кирасир, многие — еле в седлах держатся. А, Измайлов. Этот — за Петра. И с ним — ротмистр Чуплегов, товарищ по полку. Он же был в увольнении…

— Как там наши? — спросил.

— После поговорите, — генерал-поручик Измайлов не был склонен ждать, — На прорыв!

Выскочили. Пушка нервно бухнула. Ядро просвистело где-то недалеко. Баглир отмахнул ятаганом чью-то голову — Искорка одним прыжком вынесла к упряжке с зарядами, только начавшей разгоняться. Оставленный при лошадях солдатик бросил поводья, схватил ружье и стал неуклюже тыкать в сторону преследователя. Тут лошади почувствовали Баглира, рванули — солдат свалился набок. Баглир перескочил с Искорки на одну из лошадей передней пары — на манер форейтора, успокоил животных. Рядом показался Измайлов.

— Пушку взяли, Михаил Львович? — спросил его Баглир.

— Там Чуплегов возится, помоги ему, — ты же у нас почти артиллерист.

Баглир запрыгнул на Искорку, вернулся на мост. Кирасиры как раз пытались прицепить лафет к передку, он быстро показал — что и как. Орудие тронулось с места. Вокруг скакали кирасиры. Мост остался позади. Впереди оставалась дорога, наверняка еще свободная! Баглир стал расстегивать нагрудник. Пусть в предстоящей гонке Искорке будет легче.