Путь от Ильинского до имения Строгановых в Екатеринбургском уезде, где расположены Билимбаевские заводы, недолгий. Это не дорога из Петербурга в Ильинское. Через неделю ильинская повозка с кучером, Петром и братом Иваном, посланным управляющим по каким-то делам, прибыла к месту назначения.
Билимбаевский чугуноплавильный завод был открыт Строгановым в 1730 году по указу государственной берг-коллегии. В хозяйстве Строгановых он занимал видное место. Не случайно в 1824 году сам император Александр посещал завод.
Железом и чугуном Билимбаевского завода торговали во всех городах России, в Средней Азии и даже в Америке.
Знал Петр и то, что в Нижнетагильской даче находились три Галашенских железных рудника, принадлежавших издавна Билимбаевскому заводу. Но присвоило их Нижнетагильское управление Демидовых. Из года в год шла тяжба по поводу этих рудников между Демидовыми и Строгановыми, и только в 1848 году дело окончилось в пользу Билимбаевского завода.
Петр тоскливым взглядом оглядел заводские корпуса, бедные домишки улиц. И подумал, что жизнь у него тут будет похуже петербургской. Там то на Каменный остров съездишь, то в Полотняный завод или в имение Голицыных за Москвой. Полюбуешься на зеленые просторы, вспомнишь Ильинское, и на душе полегчает. А здесь все покорено заводом. Корпуса заводские — тоскливые, мрачные. На заборах, на воротах, на крышах домов толстым слоем лежит заводская пыль. Она ощущается и в воздухе.
Встречные люди тоже казались Петру замкнутыми и мрачными. Знакомых не было. Но особенное одиночество ощутил он с отъездом Ивана. Однако Петр знал по опыту, что первое впечатление проходит. Верил, что обживется, привыкнет.
Он действительно довольно быстро обжился. Работал в заводском управлении помощником бухгалтера. Жалованье получал приличное: 140 рублей в год.
Понемногу стали появляться знакомые, завязывалась дружба. И вот на пути Петра встретился человек, сыгравший большую роль в его жизни.
Это был Кольцов Федор Никитич, тоже крепостной Строгановых, человек умный, грамотный и деятельный. Крупный золотопромышленник предложил ему пост управляющего одним из золотых приисков в Сибири и обратился к графине Строгановой с просьбой об этом. Видимо, сделка чем-то была выгодна графине, и она отпустила Кольцова на службу к золотопромышленнику. Петр познакомился с Кольцовым в те дни, когда тот уходил с завода и оформлял бумаги.
Добротный дом Кольцова, перешедший ему в наследство от отца, стоял рядом с тем домом, где Петр снимал маленькую полутемную комнатушку. Он часто встречал Федора Никитича по дороге домой, встречал и в канцеляриях завода, где тому оформляли бумаги. Петр сам подсчитывал задолженности Кольцова заводу, вычитал их из жалованья. Так и познакомились.
Как-то осенним вечером шли они вместе с завода домой. Кольцов — сорокапятилетний светло-русый красавец и совсем еще молодой, черноглазый, тоже красивый Петр. Оба одеты по-городскому, не подумаешь, что крепостные люди.
Рассказал Кольцов Петру, что решил пойти он на эту трудную работу не по велению сердца. Это единственный путь заработать деньги, откупиться и стать вольным, откупить жену и дочь.
— И тебе, Петр Яковлевич, надо эту цель в жизни перво-наперво поставить,— сказал Кольцов.— Человек ты молодой, способный, изыщи средства стать вольным. На примете-то у тебя ничего нет? — поинтересовался Коль-цов.
— Есть, Федор Никитич, и у меня небольшая надежда...
Кольцов только было начал расспрашивать Петра о его планах, как из переулка вышла красивая, еще молодая, но грузная женщина цыганского типа и с ней юная зеленоглазая девушка с розовыми щеками.
— Папаша! А мы тебя встренуть! — бойко сказала девушка, метнув смеющийся взгляд на Петра.
— Это моя дочь Липочка — Олимпиада,— ласково сказал Кольцов.— А это моя жена Марфа Даниловна.
Петр молча поклонился женщинам, попрощался с ними, с Кольцовым и, уже переходя на другую сторону, где стояло здание школы и почтового отделения, обернулся на окрик Кольцова:
— Петр Яковлевич! Заходи вечерком почаевничать!
Откуда мог знать тогда Петр, что умный Кольцов вэтот миг уже прикинул и способности Петра, и возможность освобождения его от крепостной зависимости, и то, что он, Кольцов, вот-вот уедет и когда-то еще удастся ему забрать жену и дочь единственную — свет в окне. А тут появился жених подходящий, и будет на кого оставить семью.
Вечером Петр пришел в гости к Кольцовым. Их дом был небольшим, уютным и опрятным.
При входе он со смущением ступил на белые половики, боясь оставить следы на них, на полу, выскобленном тоже добела.
В кухне Петр заметил, как сияли днищами начищенные кастрюли, вместе со сковородками развешанные на стене.
В горнице было так чисто, точно до этого вечера в нее никто не входил. Бревенчатые стены издавали свежий запах леса. Передний угол горницы блестел иконостасом, горели лампады.
На столе, покрытом льняной скатертью, на медном подносе шумел до блеска начищенный самовар. Четыре аккуратные скамейки как бы окружали стол.
Кроме Петра, гостей не было. Он сидел по правую руку хозяина. Липочка и ее мать — напротив. Липочка раздражала Петра своей манерностью. Видно было, что ей очень хотелось понравиться ему. Она то и дело тихонько хихикала, прикрывая маленький рот пышным рукавом пестрой кофточки. Широко открывала красивые зеленоватые глазаи быстро опускала густые стрельчатые ресницы. Видно было, что не один день обучалась Липочка этому искусству.
В памяти Петра возник образ той: золотисто-карие, чуть косящие глаза, трагический излом левой брови. Неземной по своему совершенству овал лица.
И ему стало страшно. Как смел он, крепостной, дворовый мальчишка, боготворить эту женщину! Нет, почему же не сметь? Да и разве хотел он этого чувства! Оно само пришло, захватило, наполнило страданием и осталось навечно. И что ему теперь Липочка и другие девушки ?! Все они смешны по сравнению с н е й.
— О чем-то задумались, Петр Яковлевич? — медовым голоском тянула Марфа Даниловна.— Уж не влюбим-шись ли вы? — стрельнула она цыганскими глазами на Липочку.
Дочь хихикнула в ответ, прикрывшись широким рукавом.
Но слишком хитер и умен был Федор Никитич, чтобы не окрутить Петра.
Молодой человек вскоре почувствовал в нем не просто друга, но и руководителя, его перестали раздражать хихиканье Липочки и елейный голосок ее красавицы матери.
Он с удовольствием проводил вечера в их доме. И однажды, оставшись один на один с Липочкой, с улыбкой спросил ее:
— А что ответили бы вы мне, Олимпиада Федоровна, если бы я к вам сватов заслал?
Он ждал, что Липочка, по обыкновению, хихикнет и закроется рукавом. Но она вдруг побледнела, опустила глаза и серьезно сказала:
— Это уж как маменька с папенькой решат.
— А вы ко мне питаете какое-нибудь чувство, Олимпиада Федоровна? — продолжал Петр, улыбаясь.
— Питаю,— сказала все так же серьезно Липочка и подняла глаза, полные слез.
Петру стало жалко ее. И в эти минуты ему показалось, что именно Липочка — его судьба, его доля. С ней будет жить легко и просто.
Он взял ее руки в свои, привлек к себе, обнял и поцеловал в щеку.
Она вырвалась, убежала из горницы в свою комнату и закрыла дверь.
И снова недоступный образ той, с золотисто-карими глазами, предстал в памяти, заслоняя собою все.
И он сказал ей: «Прощай!»
И он сказал ей: «Прости!»
«Прости за то, что в жизни так не бывает, как хотел я. Жизнь есть жизнь. Но тебя я буду помнить вечно. Ты выше всех жизненных обстоятельств. Ты над ними. Ты для меня святая, я буду молиться тебе. Искать у тебя забвения от горестей жизни. Прощай и прости!» Он не помнил, подумал ли так или сказал это вслух, как молитву.
Свадьбу Петра и Олимпиады Федоровны Кольцов пытался устроить как можно быстрее в связи со своим отъездом в Сибирь и все же не успел: только дал жениху и невесте свое родительское благословение. А свадьба состоялась без него.
Каменная церковь Билимбая была гордостью прихожан. Построенная давно неизвестным умельцем, каких на Руси было немало, она украшала городок, придавала ему особое степенство.
Внутри церкви изгибы купола, крашенные в голубой цвет, изображали небо, отороченное кое-где пушистыми белыми облаками. На одном из них был нарисован золоченый трон, и на троне восседал бог — создатель мира. А вокруг как бы парили ангелы в облике наивно-приветливых младенцев с крылышками. Стены церкви, как водится, были разрисованы библейскими сюжетами. Тут и Голгофа с распятым Христом, и одинокий ковчег Ноя на грозном гребне волны всемирного потопа. Висели и иконы строгановских умельцев-крепостных, привезенные из Ильинского. На двери в алтарь мудреная резьба по дереву изображала картины Страшного суда.
Все это разглядывал Петр задолго до свадьбы. Он был, в отличие от большинства ильинцев, религиозен и каждое воскресенье посещал церковь. В то время, когда совершалось венчание с Олимпиадой, Петр ничего уже не замечал.
Отец Григорий благословил молодых тяжелым серебряным крестом, дрожащим в его слабых старческих руках.
Грянул хор.
Олимпиада откинула фату, отвела в сторону руку с горящей свечой и подняла лицо для поцелуя. И Петр почувствовал, что побледнел, испытывая болезненное изумление, увидел чужое лицо, чужую женщину, которая отныне всегда и всюду пойдет с ним по жизни.
Он встретил ее зеленоватые растерянные глаза, на секунду они потемнели, блеснули золотыми искрами, и какой-то иной взгляд, чуть косящий, загадочный, вдруг с болью проник ему в душу.
Он неловко поцеловал жену, и наваждение покинуло его. Снова, как тогда, когда первый раз он коснулся губами щеки Липочки, в нем поднялась уверенность: это его судьба, его доля. Жить с ней будет легко и просто.
Это была действительно его судьба, его доля. Но жить с Олимпиадой Федоровной оказалось не так-то легко.
Петр переехал в дом Кольцовых. И поначалу, после неустроенной холостяцкой жизни, после неуютного быта в родной семье ему был удивителен тот порядок и неторопливая размеренность быта, которые умели создать теща Марфа Даниловна и приученная с детских лет к тому же Олимпиада. Он отдыхал. Был, пожалуй, даже в какой-то мере и счастлив.
Федор Никитич с прииска аккуратно посылал письма и деньги. Олимпиада всегда бурно радовалась и деньгам и весточке от отца. Марфа Даниловна, как заметил Петр, радовалась главным образом деньгам и поспешно прибирала их в свой ларец, хотя в письме, написанном для всех, было обычно сказано, что деньги подлежат расходам семьи.
Как-то вечером Петр услышал разговор тещи с женой.
— Мамаша, вы бы на пропитание хоть какую-то часть отцовских денег давали. Он же пишет, что посылает всей семье, а к именинам мне пишет, чтоб я от него себе в подарок шаль купила,— сердито говорила Олимпиада.
Марфа Даниловна ответила елейным голоском:
— На шаль дам, доченька. А на пропитание не дам. Зачем ты взамуж выходила? На отцовской шее висеть? У тебя муж теперя имеется. А мне много ли надо? Да и тещу положено содержать. Деньги же хранить надо. Мало ли что приключится! Без денег никак нельзя. Учись жить, Липочка, учись, доченька, мужнины деньги себе забирай. Сама счет веди.
Олимпиада очень быстро воспринимала материнскую мудрость. И Петр, привыкший самостоятельно распоряжаться жалованьем, начисто лишился его. Это вначале Петра забавляло, потом стало обижать. Но Олимпиада оказалась хозяйкой радивой, экономной, и он сдался.
А время бежало быстро. Прошел год. Письма Федора Никитича становились тревожными. Он стал часто болеть. Звал жену к себе. Но она не спешила. Отговаривалась тем, что ждет внука. Кто его будет нянчить? Кто поведет хозяйство?
Однако вскоре Петр убедился, что не ожидание внука привязывало тещу к Билимбаю. Она за последнее время очень изменилась, к хозяйству стала нерадива, все заботы по дому переложила на Олимпиаду и нанятую в услужение хромоногую Агашку, тоже крепостную девку Строгановых.
Еще молодая, красивая теща увлеклась безмужней вольной жизнью. От молодых стала она держаться поодаль, словно жиличка. Из комнат на первом этаже переселилась в мезонин.
Она и прежде любила наряжаться, но была домоседкой, а теперь почти каждый вечер уходила к подруге-вдовушке, где собиралось небольшое общество картежников.
Когда возвращалась Марфа Даниловна, ни дочь, ни зять не знали. Верно, поздно, потому что оба они уже спали.
Однажды ночью Петра разбудил странный шум в прихожей. Он прислушался, узнал приглушенный смех тещи и, осторожно ступая босыми ногами по шершавым, скобленым половицам, вышел в горницу, приоткрыл дверь в прихожую. По лестнице в мезонин, прихватив одной рукой нарядную оборчатую юбку, другой поднимая над головой зажженную свечу, поднималась Марфа Даниловна, а за ней шел лавочник Гаврила Сальников, стараясь ступать на носки, чтобы не скрипели новые, смазанные дегтем сапоги. Он пьяно спотыкался, хватаясь за стену растопыренными красными пальцами.
Петр не стал рассказывать жене о ночном госте. Подумал, что это может подорвать уважение к матери и послужит плохим примером для жены. Петр всегда учитывал отношение друг к другу в семье, душевное состояние человека.
На рассвете кто-то настойчиво постучал сначала в дверь, потом в окно.
Первой проснулась Олимпиада, разбудила Петра. Он услышал стук, скрип снега возле окна и уловил слабое движение в мезонине.
« Женка лавочника,— мелькнуло в мыслях.— Быть скандалу на весь околоток». Он быстро оделся, вышел в сени, отбросил крючок, готовясь как-то сгладить предстоящую неприятность, но на крыльце стояла незнакомая женщина, занесенная снегом, закутанная в серую пуховую шаль, в добротном плюшевом черном пальто, в новеньких светлых с красными узорами валенках.
— Я, Петр Яковлевич, пораньше, чтобы захватить,— сказала она.— Винюсь, может, разбудила. Болею я. Полечи, ради бога. Доктор не помогает. А соседи уши прожужжали: брось доктора, иди лечиться к Петру Яковлевичу.
Петр открыл дверь. Пропустил незнакомку. В щель двери горницы заглядывала неодетая Олимпиада.
— Ко мне, на лечение,— сказал он жене и обернулся к пришедшей: — Раздевайтесь.
Женщина мгновенно сняла шаль, пальто, скинула валенки, в горницу прошла в чулках.
В прихожей послышались крадущиеся шаги с поскрипыванием. Хлопнула входная дверь, стукнул о петлю крючок, и Марфа Даниловна торопливо прошлепала по лестнице ночными туфлями.
Олимпиада ждала мужа в постели.
— Что же, теперь они и ночами будут шляться? — и, не дожидаясь ответа, спросила: — Сколь дала-то? Али опять не взял?
— Не взял.
Олимпиада села на край постели. Лицо ее стало злым и некрасивым. Она заговорила быстро, чуть пришепетывая:
— Нет уж, хватит! Засмеют и тебя и нас! Тоже доктор нашелся! Доктора деньги берут, да еще какие! А тут только полы топчут да спать не дают.
— Она у порога сняла валенки,— тихо сказал Петр. И подумал: «Та, узнав о моем влечении к медицине, послала мне книгу. Поняла все, даже тогда, в такие для нее трудные дни... Эта не хочет или не может понять...»
И Петр ожесточился.
— Нет, Липа, лечить я не перестану. Так и знай. Не перестану, что бы ты мне ни говорила.
Он резко повернулся и вышел из спальни.
Ссоры с женой повторялись все чаще.
Еще оба не остыли от вчерашнего недоразумения, вызванного безобразным обращением Олимпиады с Агашей. А сегодня вот опять.
Вчера девка уронила поднос и разбила красивые, недавно купленные чашки с блюдцами. Она ползала по полу, собирала осколки. Петр видел, как на кухню, услышав звук разбитой посуды, выбежала Олимпиада. Она сначала схватилась обеими руками за голову, будто произошло что-то ужасное, потом присела и принялась хлестать по щекам ползающую Агашку.
Петр вбежал в кухню, схватил за руку жену, оттащил от Агашки, но Олимпиада изловчилась и сумела еще пнуть девку ногой, а та, схватившись за живот, хрипло и громко закричала.
Петр втащил Олимпиаду в спальню, толкнул ее на кровать, закрыл дверь.
Его трясло от негодования. И он некоторое время не мог и слова вымолвить.
Олимпиада же разразилась притворным плачем.
— Мои чашки, мои любимые чашки! — восклицала она.
— Слушай, Липа,-— грозно сказал Петр, и жена замолчала, оторвала руки от сухого лица и с любопытством уставилась на него. Таким мужа она еще не видела.— Ты же сама крепостная баба. Как быстро забыла ты, что такое насилие... Ты сама еще можешь оказаться в положении Агашки.
— Как это? — встрепенулась Олимпиада.
— Да так. Ты пойми, что ты крепостная. И завтра тебя может потребовать к себе в услужение графиня Софья Владимировна или ее дочь Наталья Павловна. Только они, я знаю, не позволят себе пнуть тебя в живот и хлестать по щекам, когда ты разобьешь их любимые чашки!
Наконец суть слов мужа дошла до Олимпиады.
— Но ты же обещал отцу, что мы откупимся... но ты же...— Она замолчала и, вдруг поняв весь ужас своего положения, заплакала уже настоящими слезами.
А Петр в это время думал о том, как быстро человекзлбмпдет свои невзгоды и перестает понимать невзгоды других.
Он вспомнил жену Василия Александровича Волегова Лпн\ Максимовну — женщину властную, энергичную, о которой по всему Ильинскому ходили недобрые слухи.
Петр видел сам, что Волегов жил богато, не скрывая этого ни от кого. По распоряжению Софьи Строгановой он имел право тратить определенные суммы денег «на гостеприимство». Но он тратил немало и личных денег на приемы и балы.
16 июля, в его «день ангела», в белый дом с колоннами собиралась вся губерния, играл оркестр крепостных, пел хор. А за неделю до этого Анна Максимовна самолично отбирала лучших охотников на покосы в Слудке (на Каме) бить дичь к именинам. Когда охотники возвращались с хорошей добычей, их ждала похвала Анны Максимовны, и по ее повелению не одну чарку водки подносили им. Но горе, если охота была неудачной. Властная всемогущая жена управляющего награждала охотников пощечинами. И жаловаться на нее было некому.
В народе говорили по-разному: одни считали, что Волегов не знал о жестокости своей жены, другие утверждали, что управляющий все знал, но ничего не мог поделать с властной, сумасбродной женщиной и только старался, чтобы о поведении его жены не стало известно в главной Петербургской конторе и не дошло бы до Софьи Владимировны Строгановой.
Петр вспомнил об этом и думал, что подобные выходки Олимпиады надо пресечь немедленно и любыми средствами.
Петр вышел в кухню.
Разбитые чашки лежали на подносе; сидя на полу, закрыв руками лицо, плакала Агашка.
Петр постоял около нее, не зная, что сказать в утешение. Положил руку на ее голову, обвязанную нечистым белым платком, с выбившимися рыжими прядками волос.
— Ничего, Агашка, я в обиду тебя не дам.
Девка подняла курносое лицо, мокрое, пестрое от веснушек, как сорочье яйцо, и горько завыла на весь дом.
— Ушла бы от вас... Давно ушла бы,— с трудом выговаривала она.— Да уйти некуда... Кому я, хромоногая, нужна?!
Петр достал из шкафчика бутылку с отваром валерианы. налил в кружку и заставил Агашку выпить.
1 а выпила и сейчас же успокоилась.
На лестнице, ведущей в мезонин, молча наблюдая за происходящим, стояла Марфа Даниловна — в нарядной юбке, в цветастой шали. Ее черные блестящие волосы были умело уложены в красивую прическу. Круглые цыганские серьги блестели в ушах.
Она метнула взгляд в сторону проходящего мимо Петра и широко улыбнулась, открывая такие же, как у дочери, плотные и белые зубы. Петр не понял ее улыбки: не то она поощряла его поведение, не то смеялась над ним. Однако теща ничего не сказала, прошумела юбками и исчезла до ночи.
«Дорожит каждым мгновением жизни... Ох, чует, что недалек тот час...— подумал Петр и спросил себя: —А знает ли Федор Никитич, как без него проводит время жена? — И решил: — Нет, не знает, иначе настоял бы на ее приезде к нему». Рассказать ему обо всем? Но писать тестю, волновать его не хотелось. Да и не было права у него, а Олимпиада словно ничего не замечала. Или привыкла к этому? Может, и при муже мать умудрялась вести такую же развеселую жизнь?
После службы весь вечер Петр занимался приготовлением запаров и отваров из трав. Он пришел к выводу, что именно такого рода приготовления лекарства особенно полезны человеку. Конечно, готовить их было канительно Куда проще было делать растворы на спирту. Но Петр окончательно отказался от них. Даже для домашних нужд из такой травы, как валериановый корень, он готовил отвары.
В кухне Петру были предоставлены шкаф и стол для работы.
К вечеру, к неудовольствию Олимпиады, понаведались еще двое больных, и даже поздно вечером, когда молодые уже легли спать, в дверь постучала Марфа Даниловна:
— Петр Яковлевич. К тебе!
Под яростное ворчание жены Петр оделся и вышел в прихожую.
— Батюшка, Петр Яковлевич, век за тебя буду богу молиться,— запричитала на весь дом соседка.— Дочка моя родит в бане. Со вчерашнего дня разродиться не может. Совсем обессилела.
Петр молча стал надевать шубу, шапку, валенки. Прихватил баул с инструментами.
Марфа Даниловна, как и вчера, стояла на лестнице и улыбалась. Только теперь была она в капоте, и две длинные черные косы опускались на грудь, удивительно молодя ее.
Петр вернулся, когда в доме все спали. Он осторожно лег, стараясь не разбудить жену. И долго не мог уснуть. Старухе удалось все же всунуть ему в карман шубы деньги. И он, уставший в этот день от службы, от приготовлений лекарств, от недовольства жены, от тяжелых родов сосед-киной дочери, которые только что принял: родилась девочка,— еще там, у постели больной, подумал, что Олимпиада права. Такой труд вершить изо дня в день бесплатно — просто нелепо.
Грустно было ему от этого решения, но пришел он к нему твердо. И с тех пор стал брать деньги от пациентов. Видимо, пришла зрелость и покорила чудесную романтику юности. И с этих пор Петр стал подумывать о расплате с ним князя.
Прежде всего нужно было узнать о здоровье молодого князя. Это можно было сделать, только побывав в Ильинском. Сведения обо всем и обо всех стекались к управляющему Пермским неразделенным имением Строгановых. Нужно было поговорить с ним.
Но не успел Петр переслать с попутчиками просьбу Волегову вызвать его на несколько дней в Ильинское, как вдруг от управляющего пришел вызов. Неужто догадался он о просьбе Петра, почувствовал ее?
Тревожно было Петру уезжать. Олимпиада вот-вот должна была родить, но и не ехать было невозможно.
Он приехал в Ильинское морозным днем, часов в пять, но зимний день короток, сумрак уже окутывал землю, и на небе так знакомо, как это бывало в детстве, обозначилась еще неяркая круглая луна.
Он размышлял, куда ехать — в здание управления? Или к родителям?
Но дорога вела мимо управления, и Петр вначале зашел туда. Как всегда, в дверях он низко поклонился управляющему, сжимая в руках меховую ушанку.
Волсгов как-то поспешно вышел из-за стола навстречу Петру.
«Видно, помнит мое признание о том, как тяжко мне было стоять перед сидящим барином»,— подумал Петр.
Но не потому встал и вышел навстречу ему управляющим. Другое чувство руководило им.
Он только ответил на приветствие Петра и сразу же спросил:
— Дома был?
— Нет еще...
Рука управляющего легла на плечо Петра.
— Иди. Завтра поговорим. Дома у тебя большое несчастье...
Он не сказал какое, и Петр, почувствовав, как забилось сердце и слова не складывались в связную речь, повернулся и вышел. Он заметил, как около одной из дверей мелькнули знакомые, но отступили в глубину комнаты, чтобы не встретиться с ним.
«Наверное, умер дед»,— подумал Петр, и такая боль поднялась в его сердце, такое раскаяние, что он, внук, больному старику так мало уделял внимания.
Но случилось худшее: больному деду так и так пора было умирать, а он еще жил... Умерла же мать Петра Аграфена Спиридоновна. Умерла скоропостижно, от разрыва сердца, на сцене, в Перми, куда выезжал ильинский театр давать представления. Она играла роль слепой нищей, которая, от истощения свалившись под забором, умирает. На этом заканчивался спектакль.
Когда на горячие аплодисменты публики подняли занавес, артистка не встала. Занавес опустили. Подумали, что она еще не успела подняться, не вышла пока из роли. Е.Ще раз подняли занавес, и снова она не встала... Вызвали доктора, тогда-то и выяснилось...
За три дня до приезда Петра, когда он был уже в дороге, Аграфену Спиридоновну похоронили на Ильинском кладбище, рядом с могилой дочери Евлампии.
И снова Петр сидел в кабинете управляющего и, несмотря на согнувшее его горе, так внезапно свалившееся на их семью, говорил о своих делах.
После бессонной ночи, полной горестных дум, Петр еще больше ожесточился против своей подневольной жизни.
— Ну кем же, кем? Богом, что ли, определено так: одни безвольные, бессловесные рабы, другие хозяева, имеющие право купить, продать, подарить, избить и даже убить своего крепостного? И ни перед богом, ни перед людьми ответа не держат? Ну почему же, почему так?
Это был крик души.
И управляющий так же, как сделал это прежде, остановил Петра:
— У стен есть уши.— И, понизив голос, добавил: — Не тяни с расплатой за лечение молодого князя. Мальчик здоров, а сам князь плох. Садись вот туда,— он указал на небольшой стол в углу,— и пиши письмо его сиятельству. Я обещаю доставить письмо князю в его собственные руки, посланный мой — человек надежный.
Петр колебался.
— Не откладывай. Ведь и я не всегда буду сидеть за этим столом...
Волегов не знал тогда, что досидит за этим столом до самой смерти, не знал, что переживет графиню Софью Владимировну Строганову. И когда строгановское имение перейдет к старшей дочери Софьи Владимировны — Наталье Павловне, она даст доверенность на управление своему мужу Сергею Григорьевичу Строганову, но и тот в 1864 году, приехав в имение, снова назначит Волегова управляющим. Он не знал, что на его долю выпадет проведение великого акта раскрепощения крестьян в Пермском имении Строгановых. В Ильинском наделению подлежало тогда 30 389 душ крестьян. А дворовых наделом обошли...
Петр взял бумагу, обмакнул перо в чернила и стал писать:
Ваше сиятельство! Вас смеет беспокоить известный Вам лекарь, крепостной дворовой человек графини Софьи Вла-димировны Строгановой Петр Яковлевич Кузнецов. В первый же день моего посещения Вас, когда я дал согласие лечить молодого князя, Вы предлагали мне деньги, от которых я отказался, ссылаясь на народное поверье, чтотолько тот лекарь поможет больному, который будет лечить его безвозмездно.
Я знаю, что Ваш сын теперь здоров, и я согласен, Ваше сиятельство, принять за мой скромный труд то вознаграждение, которое Вы сочтете нужным определить.
Податель этого письма может и привезти мне деньги, за которые Вам, Ваше сиятельство, я буду благодарен всю жизнь.
— Ну что, Петруша, готово? — спросил Волегов.
— Готово. Но что-то так тошно на душе, что охота порвать письмо на мелкие клочья...
— Не глупи,— строго сказал Волегов.— Помни, речь идет о всей твоей жизни. Да не только твоей. Хочешь, чтобы и сын твой рабом остался?
Петр ничего не ответил.
Он думал о матери. Вспоминал ее на сцене... Бог дал ей великий дар, но осталась она в неизвестности. Крепостная актриса! Что могло быть страшнее этого?
Он тяжело переживал, что старого деда, умного, доброго, но больного, прикованного к постели, вчера увезли в богадельню. Петр обещал приехать за ним, забрать к себе... Хотя знал, вряд ли согласится Олимпиада взять старика в свой дом. Зачем он ей?
Волегов, не нарушая задумчивости Петра, взял его письмо, перечитал и остался доволен. На случай — а вдруг Петр раздумает — он положил его в стол.
— Теперь все будет зависеть от благородства его сиятельства,— сказал он и подумал: «Нет, не от благородства, а, скорей, от самодурства». Он хорошо знал князя.
В это время служащий принес управляющему пухлую папку с подшитыми в нее письмами. Волегов присел к столу, перелистал бумаги. И, отрываясь от них, сказал Петру:
— Жалобы на меня графине Софье Владимировне, точно это я придумал борьбу с раскольниками-староверами. Мне велено следить, чтобы крестили детей, иначе родителям грозит наказание до ста плетей, вот я и слежу.
— Значит, и на вас жалобы? — спросил Петр.— Хорошо, что они к вам попали.
— Пока что ко мне. Не все, конечно...
«Да, и Волегов не всемогущ»,— подумал Петр. И вдруг с неприязнью вспомнил, как в народе зло говорили об управляющем, будто тот за горячее участие в ликвидации раскоха, за наказание раскольников плетьми получил архипастырскую благодарность.
В то время когда Петр был в Ильинском и горевал о смерти матери, о беспросветной судьбе деда, Олимпиада родила сына.
Его нарекли Николаем.
(Это был мой дед, Николай Петрович Кузнецов, чьей рукой испещрена третья тетрадь нашего родового дневника.)
Младенец лежал в пестрой оборчатой люльке, подвешенной к потолку, и Олимпиада, продев ногу в петлю, спускавшуюся к полу, качала его. Ребенок был неспокойный и крикливый, но как радовался, как гордился им Петр: «Сын! Первенец!»
В доме с рождением сына все стало иначе, будто бы и светлее и теплее. И жена Петру сделалась дороже и ближе. В комнатах пахло сладковато-нежным запахом ребенка, запахом жизни, покоя и счастья. Петру хотелось быть дома. Он только теперь понял ощущение дома, своего дома, своей семьи...
Даже теща и та вроде бы присмирела. Помогала Олимпиаде купать, пеленать ребенка.
Покой семьи нарушило мрачное письмо Федора Никитича. Он писал, что болен серьезно, что предчувствует близкую смерть и мечта его выйти на волю вряд ли осуществится. Денег, заработанных для этой цели, еще немного, но он их так же, как и дом в Билимбае, завещает Петру с Олимпиадой и умоляет Петра любыми путями доставать деньги для выкупа себя, семьи, внука. В конце письма он просил приехать за ним и привезти его в Билимбай. Одному жить стало не под силу.
Петр прочитал письмо жене и хотел позвать тещу, чтобы посоветоваться, но Олимпиада отрицательно покачала головой.
— Не к чему,— сказала она.— Маменька тотчас же соберется и поедет за отцовскими деньгами. Скажем ей, что с завода посылают тебя на прииски с поручением.
«И откуда в ней эта рассудительность, эта трезвость?» — подумал Петр, приглядываясь к жене.
Она сильно переменилась. Кокетливая девочка, манерная хохотушка превратилась в степенную женщину. Располнела и, кажется, стала выше, появились повелительные жесты, властный голос. Тугой узел густых волос на затылке, сменивший кудряшки, придал серьезность ее удлиненному белому лицу. Она теперь редко смеялась, даже редко улыбалась. Петр отметил, что характерным для нее стало выражение озабоченности. Светлые, чуть заметные брови часто сдвигались к переносью, и между ними залегала легкая складка. Когда-нибудь потом она станет морщинкой. Подозрительность таилась в ее холодных зеленоватых глазах, в тонких, недобро поджатых губах.
Марфа Даниловна знала все секреты дочери и зятя. Как только Олимпиада закрывала дверь в горницу, она подкрадывалась к двери, прикладывала ухо к замочной скважине. И в этот раз она выслушала письмо мужа. Вечером никуда не пошла, за ужином сидела у самовара и разливала чай. Будто бы между прочим сказала своим молодым медовым голоском:
— Думаю к Феде поехать. Душа изболелась, сон плохой про него видела. Негоже одному жить. Вы теперича и без меня управитесь.
Светлые брови Олимпиады гневно сошлись к переносью, блеснули и померкли зеленые глаза.
Марфа Даниловна глядела на дочь с издевкой, весело продолжала:
— Кому же, как не жене, при муже быть, когда бог здоровье у него отбирает? Завтра же закажу возок. Сборы у меня какие? Послезавтра поутру и в путь.
Петр подавленно молчал. Что мог он возразить теще? Зато Олимпиада, как всегда несдержанная, разразилась криком:
— Что же вы, мамаша, раньше-то не ехали? Не знали, что ли, что папаша болеет? Не раз ведь он об этом в письмах сообчал. Некогда было? В карты играли? В гостях до рассвета веселились? Ночами мужиков в мезонин приводили?
— Липа! Перестань! — ужаснулся Петр, с малых лет воспитанный в почтении к родителям.
Но Олимпиаду удержать уже было невозможно. Она криком частила какие-то непонятные слова и не замечала, что в дверях, разинув рот, стоит Агашка, а из спальни доносится истошный крик сына.
Но то, как отнеслась Марфа Даниловна к словам дочери, еще больше изумило Петра.
Она вдруг встала, одернула платье, поправила шелковый платок на плечах и, улыбаясь, сказала:
— А ты и на коленях перед мужиком ползать будешь, звать к себе — не придет, ей-богу, не придет. Один вот,— она кивнула на Петра,— такой дурак нашелся. Так не ты, а отец его окрутил. Другого такого не будет! Попомни меня — никогда не будет! Кому такая злая белобрысая крыса нужна?!
И она, играя бедрами, пересекла горницу, прихожую и стала подниматься по лестнице.
Уехала на прииски Марфа Даниловна, и вскоре пришло от нее сообщение о смерти Федора Никитича...
Похоронила она его на приисковом кладбище. Сама осталась пока жить в поселке среди старателей и беглых каторжников.
Через несколько месяцев до Петра и Олимпиады дошли слухи, что Марфа Даниловна вышла замуж за нового управляющего прииском. Живет в довольстве и холе...
В архиве села Ильинское сохранился подлинник повеления графа Сергея Григорьевича Строганова от 22 октября 1848 года.
...За Никитою Кольцовым считается по ведомости 99 руб. 293/4 коп., которые должен платить Петр Кузнецов, наследовавший в имении Кольцова. Но в счет этого дома не взыскано ничего в 1849 заваре;1 между тем Кузнецов имеет хорошее состояние и предлагал мне через Билимбаевское же управление тысячу рублей серебром за отпускную! И так открывается, что должник имеет дом в заводе и капитал; об уплате мне долга и не думает, а местное начальство, оставляя его в покое, довольствуется
От автора. В данном случае имеется в виду свод доходов по имению за год.лишь отметкою на ведомости, не заслуживающей никакого уважения. IIоставляя на замечание таковые послабления богатому должнику, приписываю немедленно взыскать с него означенную сумму наличными, в случае же. дальнейшего уклонения его взять дом Кольцова под арест и занимать под квартиры служащих.
Граф С. Г. Строганов
Наверное, графу, в те времена уже ставшему — по жене Наталье Павловне — наследником Пермских владений Строгановых, было удивительно, откуда у его крепостного дворового человека Петра Кузнецова такие деньги.
Пожалуй, об этом судачили и в Билимбаевском управлении и во всем Билимбае. Ведь, кроме жалованья да незначительной платы за лечение, дохода у Петра не было.
Кто же мог знать ту давнюю историю в Петербурге, когда Петр Кузнецов вылечил сына князя? Кто мог знать, что, отказавшись в свое время от платы, Петр позже попросил у князя деньги, и просьба его осталась без ответа? Однако через несколько лет после смерти князя Петр все же деньги получил. Кто вспомнил о крепостном лекаре? Кто щедро расплатился за его великую услугу?
В дневнике есть только краткая, сухая запись:
Деньги на выкуп из крепости у меня теперь есть. Труд мой оплачен.
Перед этой страницей вырвано не менее десяти листов.
Но тайное, спрятанное под семью замками порой становится явным.
Перебирая материалы в одном из архивов, я обратила внимание на заметку в газете «Мануфактурные и горнозаводские известия», в которой поминается, что в 1848 году сын князя N. посетил Билимбаевский завод.
И мысленно я восстановила несколько страниц, уничтоженных в дневнике моего прадеда...
...Уже не хотелось и вспоминать о тех надеждах, которые по молодости лет когда-то связывал Петр с деньгами князя. Надежда окончательно рухнула, когда до него дошли слухи о смерти князя.
А время шло.
Однажды Петр сидел за столом в канцелярии завода и вдруг услышал произнесенное в комнате: «Его сиятельство». Петр подумал вначале, что это игра его воображения. Но имя князя отчетливо произнес второй помощник бухгалтера Антон Петрович.
— А ты и не знаешь,— сказал он,— какой именитый гость у нашего начальства? — и повторил имя молодого князя.
У Петра задрожали руки. Первая мысль была — не упустить случай, сейчас же пойти к князю и поговорить о деньгах. Но тут же пришло другое решение: князь, возможно, не знает о разговоре с его отцом, об обещании старого князя? И получится, что Петр вымогает... Нет, он никогда не унизится! В нем, как в каждом человеке, живет чувство человеческого достоинства. Природа отпускает этот дар каждому — будь он сиятельством или крепостным, ученым или безграмотным. В суете жизни, случается, человек теряет его, но Петр сберег этот дар как святыню. И горд этим.
И все же, когда кончился рабочий день, Петр медлил уходить. Он ждал чуда. Но чуда не произошло.
Петр вернулся домой и ни о чем не рассказал Олимпиаде. Но он был в таком состоянии, что она несколько раз с беспокойством спросила:
— Ты захворал? Ты кого-то ждешь? У тебя на службе плохо?
— Нет, не жду никого. Здоров. Плохого ничего нет.— И, помолчав немного, он все же сказал с тоской в голосе: — Знаешь, Олимпиада, я жду чуда!
Олимпиада Федоровна мелко-мелко закрестилась: боже мой, рехнулся мужик!
И в это время раздался тихий стук в дверь.
Петр посмотрел на жену странным взглядом, одернул рубашку, пригладил волосы и пошел открывать.
В темноте он разглядел высокого молодого человека в городской одежде. А когда тот вошел в прихожую, узнал его: то же милое, доброе лицо, те же серьезные, страдальческие черные глаза, до боли в сердце напомнившие ее глаза...
— Ну что, Петр, узнаешь?
— Узнаю, ваше сиятельство,— склонился Петр в низком поклоне.
Олимпиада изумленно глядела на пришельца.
— Удивлен?
— Удивлен,— признался Петр и, овладев собой, протянул руки, чтобы принять одежду князя.— Проходите. Я так счастлив видеть вас, ваше сиятельство...
Олимпиада бросилась наводить порядок в горнице.
— Это моя жена Олимпиада Федоровна,— остановил ее Петр.
Олимпиада низко поклонилась. А потом быстро собрала разбросанную детскую одежду, игрушки, утащила в спальню. И, как это умеет женщина, через несколько минут вышла преображенная: в новом платье, ботинках, тщательно причесанная.
— Может быть, чайком не побрезгуете? — несмело спросила Олимпиада. Но ответа не было, и она пошла в кухню ставить самовар.
А гость уже сидел на скамье у стола — красивый, спокойный, уверенный... Уверенность — вот что особенно отличало его от здешних людей. И как же она, эта уверенность, украшала человека!
Казалось, князь понял мысль Петра и сказал ему проникновенно:
— Все это дал мне ты, Петр! Не считай меня неблагодарным. Я просто был мал. И только недавно я узнал, что отец так и остался твоим должником... Я не специально сюда ехал, Петр. Я мог бы послать нарочного, но ехал я почти мимо. И мне захотелось увидеть тебя. Знаешь, мое воображение последние годы захватили жены декабристов. Просто в голове не укладывалось, как можно было бросить Петербург, роскошь, почет и поехать за мужьями в ссылку — в Сибирь. Мне захотелось повидать этих женщин. Убедиться, что они действительно есть на свете. Повидать их мужей. Сказать им, что они счастливы, когда подле них такие женщины. Свернуть в Билимбай было не так далеко. Я сделал вид, что заинтересовался заводом.
На скамье подле князя лежала туго набитая кожанаяпапка. Он не стал поднимать ее, только подвинул в сторону 11стра.
— Вот это твое. Я прикинул: на что потребовались бы тебе деньги больше всего? И решил — на волю! Я просил уточнить, сколько может стоить воля для троих членов семьи. Мне назвали цифру в три тысячи серебром. Здесь эти три тысячи. Твои три тысячи, Петр!
Олимпиада, слыша разговор в горнице, схватилась за сердце. Она вбежала, рухнула в ноги князю, принуждая и мужа стать на колени.
Но князь поднял плачущую Олимпиаду, усадил рядом Петра и сам, взволнованный не менее их, сказал:
— За что же? Мы всего-навсего квиты. Ни чего же не произошло. Просто в ваших глазах мы с отцом остались порядочными людьми. Это же естественно. Человек должен быть порядочным. Вот поехать за мужем в Сибирь, оставив все,— это подвиг. Этому можно поклониться в ноги. и я это сделаю, поклонюсь.
Сколько же радости, сколько света и надежд принес этот юноша в дом Петра в тот вечер!
— Знаете, ваше сиятельство, мы, мальчишки, в детстве одолжим, бывало, у взрослых медяшку и играем, подбрасываем кверху — как упадет? Что сверху будет: орел или решка? Удача или неудача? Я думал, что всегда будет у меня решка. А вот выпал орел!
В Ильинском архиве хранится подлинник повеления графа С. Г. Строганова.
Письмо от ноября месяца 1850 года за № 179 главному управляющему Пермским неразделенным имением.
Вследствии представления Вашего... (от 19 августа сего года за № 470) об отпуске на волю билимбаевского служащего Петра Яковлевича Кузнецова даю вам знать, что я согласен с отпуском его с тем, однако, чтобы он внес в экономию нашу: за увольнение 900 руб. серебром, за долг деда его (по жене) Никиты Кольцова 99 руб. 29 коп. серебр. и за платеж в казну податей за 18 лет по 1 р. 463/4 коп. серебром в год, ибо Кузнецов записан в новую ревизию, кроме того, чтобы он внес за себя банковский долг, сколько будет причитаться. За чем главное управлениеобязано наблюсти и о сумме, какая будет Кузнецовым заплачена при засвидетельствовании отпускной, донести главной конторе, на каковой случай, препровождая при сем к вам отпускную Кузнецову, я поручаю вам распорядиться о взыскании с него при выдаче оной всех вышеупомянутых денег, следующих в господскую экономию.
На обратной стороне этого документа записано:
Повеление сие и при нем отпускная Кузнецову передаются в главное управление с тем, чтобы оно дало знать через кого следует Кузнецову о присылке сюда отпускной и новых условиях его сиятельства и потребовало бы с него деньги, что причитаются согласно повеления сверх полученной уже от него 1 тысячи руб. сереб. Также объявить Кузнецову, что свидетельствование отпускной в Пермской палате уголовного гражданского суда должно быть с его стороны, а не со стороны управления, он должен хлопотать или самолично, или поручить кому хочет.
Главный управляющий В. Волегов 22 ноября 1850 г. Ильинское.
И дальше:
Правление гр. С. Г. Строганова с 1848 г. по 1851 г. Письмо от 25 ноября 1850 г. Москва.
Главноуправляющему П е рмским не разделеннымимением.
Предоставленные служителем Петром Кузнецовым 1000 руб. серебром за увольнение его из крепости предлагаю вам перевести в Билимбаевское управление в счет суммы, назначенной в сем заваре на окончательное устройство Билимбаевских переведенцев.
Граф С. Г. Строганов
В дневнике моего прадеда записано:
С неизъяснимою радостью, полный благодарностью к всевышнему и моему доброму святителю и чудотворцу Петру давно желаемую отпускную я, наконец, 22 числагенваря 1851 года получил вечером в 7 часов. Радость моя была неописуема.
Я представляю этот зимний день. Этот час, о котором несмело и тайно мечтал Петр Яковлевич, будучи еще мальчишкой, о котором мечтал юношей и мечтал, став уже семейным человеком. Какой же прекрасной, многообещающей показалась ему жизнь в это мгновение. Он стал вольным! Он мог делать все, что хотел! Он верил в свои силы! Он был счастлив!
1979