День и ночь смешались в представлении Саши. Жизнь он воспринимал только через мучительную боль. В короткие часы, когда он приходил в сознание, ему страстно хотелось жить. В памяти возникали картины прошлого. То он видел себя семилетним мальчуганом и золотым зимним днем шел с мамой по селу, держась за ее руку. То жарким летом он купался в Куде с Мишей, Колей Ласкиным, Сережей и Ваней. Жар, нестерпимый жар жег тело. Он кидался в холодную воду, и тело переставало жечь, боль затихала…

То он стоял в темноте у Стешиных ворот, глядел в ее золотисто-коричневые глаза и спрашивал: «Почему так бывает в жизни: столько девчат вокруг, а любимая только одна?..» Стешины глаза превращались в яркие звезды и летели в темное небо. Он отрывался от земли и тоже летел вслед за ее глазами…

Саша Коновалов лежал в небольшой палате. Отправить его в городскую больницу, потревожить врачи считали невозможным. Слишком сильны были у него ожоги.

Палата, выбеленная белой известью, со светло-желтым, недавно выкрашенным полом, выходила окнами в березовую рощу, летом привлекательную и нарядную, а сейчас голую, заснеженную и такую же грустную, как эта комната, где царствовали боль, тоска и отчаяние.

Кроме Саши, в палате лежали еще трое тяжелобольных. И за всеми с материнской заботой и терпением ухаживала Сашина мать - Прасковья Семеновна. Страдая за сына, отчаиваясь за его судьбу, она не могла спать, не могла находиться без дела. Разумом она не могла поверить в то, что ее мальчик, которого она родила и вырастила, в котором заключалась вся ее жизнь, мог умереть. Но сердце ее замирало от страшных предчувствий.

…Днем, когда больные уснули, Саша затих, перестал стонать и бредить, Прасковья Семеновна задремала сидя, привалившись головой к тумбочке. Она очнулась через несколько минут и испуганно метнулась к сыну.

Он лежал с открытыми глазами, устремленными в одну точку.

- Тебе чего-нибудь надо, Сашенька? - шепотом спросила мать.

- Ничего, - одними губами ответил Саша, не отрывая взгляда от той точки на потолке, которая кружилась, растягивалась, исчезала и снова появлялась.

- Тебе лучше, Сашок? - Прасковья Семеновна пыталась уловить выражение его глаз.

- Скажи им, чтобы… с Александром Александровичем… довели до конца, - раздельно сказал он и закрыл глаза.

Острая боль кольнула сердце Прасковьи Семеновны. Она схватилась за грудь и села на стул.

- Мама, а Стеша приходила?

- Не уходит от больницы, Сашенька! - заливаясь слезами, говорила Прасковья Семеновна. - Вон тут в березках и ходит все время. Сама - как березонька молодая. Кожу просит у нее взять.

- Не надо у нее… А у кого взяли, мама?

- У Сережи да еще у Коли Ласкина.

- Зря это они… - Саша снова закрыл глаза.

Прасковью Семеновну душили рыдания. Она неслышно вышла в коридор. Дверь в комнату врачей была открыта, и она услышала разговор, который не должна была слышать.

- Вы считаете, что надежды нет? - спросил женский голос.

- Никакой, - ответил главный врач. - Все, что мы делаем, делаем для очищения совести. К сожалению, мальчик обречен.

В глазах Прасковьи Семеновны потемнело. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть.

В коридор вышел Илья Николаевич, высокий, полный, в кремовом халате, перехваченном на пояснице небольшим пояском.

Он увидел Прасковью Семеновну и понял, что она слышала его слова. Досадуя на свою неосторожность, он сердито сказал:

- Взяли моду допускать в больницу посторонних!

Прасковья Семеновна, маленькая, в серой косыночке на голове, в синем халате, с лицом иссиня-белым, умоляюще посмотрела на него. В ее больших серых глазах было столько страдания, что врачу стало не по себе.

- Пошли бы домой, отдохнули, мамаша, - мягко сказал он.

Прасковья Семеновна не ответила. Врач ушел. Она долго еще стояла в коридоре, потом, цепляясь за стену, медленно пошла в палату.

Илью Николаевича остановила Софья Васильевна:

- Вас в прихожей ребята дожидаются. Верно, всем классом пришли!

- Какие ребята?

- Из школы. Товарищи Коновалова.

- Опять товарищи! Только и делаю, что школьников принимаю! - ворчал Илья Николаевич.

В прохладной пустой прихожей, с желтыми бревенчатыми стенами и такими же желтыми скамьями с решетчатыми спинками, у большой холодной печи, занимающей треть стены, стояли мальчики и девочки. Их было не меньше тридцати, учащихся седьмых - десятых классов.

Илья Николаевич открыл дверь и удивился, что ребят было так много и что в прихожей, где они собрались, стояла необыкновенная тишина.

От толпы отделился Миша.

Как и все другие мальчики, он держал в руках шапку и безжалостно теребил ее белую меховую оторочку.

- Здравствуйте, Илья Николаевич! - сказал Миша и сделал какой-то странный полупоклон. - Вот все мы согласны дать кожу Саше Коновалову.

У Ильи Николаевича от изумления подскочили брови.

- Список вот, пожалуйста! - Миша расстегнул темно-коричневый меховой тулупчик с длинным ворсом, из бокового кармана черной вельветовой куртки достал бумажку и протянул ее врачу.

Илья Николаевич взял список, повертел его в руках.

- Это ведь очень больно, ребята! - сказал он.

- Мы знаем! - вздохнул самый маленький школьник в пальто с отцовского плеча.

- У Сережки взяли кожу, у Пипина Короткого - тоже. Они же вытерпели. Вот с меня и начните, я первый в списке, - сказал Миша и начал снимать тулуп. Руки у него заметно дрожали.

Доктор остановил его:

- Что ж, ребята, когда нужно будет, я вас по этому списку позову… Комсомольцы вы?

- Комсомольцы! - хором ответили ребята.

- Саша-то нашим секретарем был… Надолго, доктор, мы без вожака-то? - спросил Миша.

Он смотрел на доктора вопросительно и требовательно.

- Скрывать не стану, состояние Коновалова тяжелое…

- Он может умереть? - широко открывая большие, голубые глаза, спросил Никита.

Доктор вскинул брови, склонил голову, развел руками.

Несколько мгновений прошли в полной тишине.

- Возьмите кожу прямо сейчас!.. - умоляюще сказал Миша.

- Понадобится - обязательно возьмем, - пообещал Илья Николаевич. - Ну, а теперь до свидания!