Весной 1836 года Пушкин получил «Записки» девицы-кавалериста Надежды Андреевны Дуровой об Отечественной войне 1812 года- Дурова и сама беспредельно интересовала поэта, а «Записки» ее, написанные живо, хорошим слогом, понравились ему. Он решил поместить отрывки из «Записок» во втором номере «Современника», который вскоре должен был выйти в свет. Дуровой Пушкин предложил стать издателем ее «Записок».

Однажды вечером посыльный принес Пушкину на дачу письмо от н адежды Андреевны Дуровой, в котором она писала, что приехала в Петербург и остановилась в трактире Демута. Она просила Пушкина назначить время и место встречи.

Пушкин с посыльным ответил, что будет у нее завтра же, в половине первого пополудни.

Он приехал даже немного раньше — так хотелось ему поскорее увидеть «девицу-кавалериста», слух о которой в свое время прокатился по всей русской земле.

Надежда Андреевна встретила Пушкина в дверях. Она была в мужском костюме, со стрижеными волосами. Была она уже немолода. Густые черные брови, строго сведенные к переносью, придавали лицу не женскую серьезность. Кожу лица, очевидно, от рождения нежную, белую, испортила оспа; черты лица не привлекали миловидностью. Но блестящие умные глаза, глубоко перехватившие взгляд Пушкина, скрасили все ее недостатки. Что-то сохранилось в ней от «девицы-кавалериста»: то ли угловатость плеч, то ли нарочитая резкость движений, под которой когда-то, видимо, пыталась скрыть она врожденную женственность. А потом эти жесты и нарочито приподнятые плечи вошли в плоть и кровь.

«Да и неудивительно, — думал Пушкин. — Она с детства привыкла к походной жизни. Отец ее — гусарский ротмистр, воспитатель — гусар Астахов».

Пушкин и Надежда Андреевна сидели друг против друга. Он, незаметно разглядывая «девицу-кавалериста», от души похвалил ее «Записки». А сам все время думал об ее смелости, столь не свойственной женщинам, о безграничной любви к Отечеству, о том, как же она отличалась от всех женщин, не только русских, но и всех женщин мира. Перед ним сидела удивительная, ни с кем не сравнимая женщина. И он смотрел, смотрел на нее. И в душе преклонялся перед нею.

Но она привыкла выдерживать любые взгляды. Она горячо поблагодарила Пушкина за то, что он приехал. Встала, взяла с окна рукопись, при этом по-мужски, даже по-мальчишески ногой отодвинула стул.

Она снова села напротив поэта, подала ему рукопись и сказала:

— Я так счастлив, что вы согласились стать моим издателем...

После этой фразы Пушкин пришел в замешательство, но присущее ему чувство юмора внутренне успокоило его,

— Я немедленно отдам переписать ваши «Записки», сказал он, вставая. — Вы делаете мне честь, избирая меня своим издателем.

— Я вам так благодарен, —- ответила Надежда Андреевна, тоже вставая и протягивая руку Пушкину.

Пушкин поклонился и поцеловал ее руку.

Она вспыхнула, отвела руку за спину и воскликнула:

— Ах, боже мой, я так давно отвык от этого!

В своем дневнике Надежда Андреевна писала:

На лице Александра Сергеевича не показалось и тени усмешки, но полагаю, что дома он не принуждал себя и, рассказывая домашним обстоятельства первого свидания со мною, верно, смеялся от души над этим последним восклицанием.

В следующее свое посещение Дуровой Пушкин приветливо, по-мужски пожимая ее руку, сказал:

— Здравствуйте, Александр Андреевич, прочел с удовольствием вашу рукопись. Есть, правда, у меня кое-какие замечания. Вот и поговорим о них.

Пушкин высказывал свои соображения — дельные соображения многоопытного редактора и гениального писателя.

— Мне кажется, что озаглавлена она неудачно: «Своеручные записи русской амазонки, известной под именем Александрова». «Записки амазонки» — как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. «Записки Н. А. Дуровой» — просто, искренне, благородно.

А Надежда Андреевна слушала поэта и становилась все мрачнее и мрачнее. Видно было, что ни в чем ее не убедил Пушкин.

Он заметил это и перевел разговор на другую тему:

— Думаю, что в этой комнате у Демута оставаться вам не следует. Неуютно здесь у вас.

Пушкин оглядел комнату, более чем скромную, с низким потолком, изношенной мебелью.

— Но что же делать? — вдруг заносчиво сказала Надежда Андреевна. — Я надеялся сразу же по приезде получить от «Современника» тысячу рублей.

— Александр Андреевич, — спокойно ответил Пушкин, — у нас свои порядки. Платежи производятся после появления журнала в свет. Но если уж так нужны вам деньги — пятьсот рублей я вам выплачу в следующую встречу.

— И когда же будет эта встреча?

— Пусть будет завтра, — сказал Пушкин. — Приглашаю вас к себе на дачу отобедать. Я приеду за вами.

Обед подали ровно в пять часов. Из хозяев были: Пушкин, тетушка Гончаровых — Наталья Ивановна Загряжская, сестры Натальи Николаевны — Александра и

Екатерина. Наталья Николаевна после родов еще не выходила к гостям.

Из гостей, кроме Дуровой, был друг Пушкина Плетнев.

В семье Пушкиных Дурову дожидались с нетерпением. С огромным интересом, но осторожно приглядывались к ней. Пушкин рассказывал дома о своих встречах с «девицей-кавалеристом», и женщины не знали, как обращаться к гостье. Предпочитали избегать имени и рода.

А Плетнев сразу же, как давнего знакомого, назвал ее Александром Андреевичем, перевел разговор на времена Отечественной войны, и Дурова, вначале молчаливая и даже чуть угрюмая, оживилась, тогда и женщины забросали ее вопросами.

— Слухи о вас жили в нашей Калуге и в нашем родовом Полотняном заводе, — сказала Александра Николаевна, — и когда я была еще девочкой-подростком, то мечтала, как вы, убежать на войну. Но Отечественной войны уже не было. Да и не было во мне той силы воли и храбрости, которая нужна для такого подвига. Сколько же времени вы прослужили в кавалерии?

— Немало, — ответила Надежда Андреевна, — сначала рядовым, позднее ротмистром. И теперь штаб-ротмистр в отставке.

— Как же вы ушли из дома? — с жаром продолжала расспрашивать Александра Николаевна. — Как решились сделать такой необычный для женщины шаг?

— Как пришла вам в голову эта мысль? — добавил Плетнев.

— Страшная ошибка, что я родился женщиной, — задумчиво сказала Надежда Андреевна и, тряхнув головой с коротко остриженными волосами, словно сбросив это раздумье, продолжила: — Я с детства любил по-мужски скакать на коне и носить одежду воина. Почти ребенком усмирил горячего коня Алкида, на котором другие ездить боялись. Он и был со мной в боях, мой верный конь. Мой дорогой друг. Как плакал я, когда он погиб, этой печалью своей чуть не выдал себя. Уйти в русскую армию было моею мечтой с детства.

В семье Пушкиных знали то, о чем никогда не рассказывала Дурова: ее в восемнадцать лет родители выдали замуж. У нее был сын. Она бросила мужа и сына. Видимо, не наградила природа эту женщину чувством материнства и не отпустила ей никаких женских способностей и привязанностей. Она ушла от мужа снова к родителям для того, чтобы покинуть и их.

— Ушел на рассвете, когда все спали. В день своего рождения. Обрезал локоны. Переоделся в казачий униформ. Взял саблю отца, которой играл в детстве. На берегу реки оставил свою женскую одежду для того, чтобы родители могли сказать знакомым, что я утонул. А то что отец поймет, куда я исчез, — не сомневался. Ушел без сожаления. Без колебаний. Ушел безвозвратно, — сказала Надежда Андреевна. Но голос ей чуть-чуть изменил в это мгновение и предательски увлажнились глаза, может быть, не от воспоминаний о том как трудно было расстаться с родными, может быть, больно было вспомнить неповторимую юность и то отважное свершение.

Она на секунду опустила голову, смяла в руке салфетку, затем отбросила ее и, распрямив плечи, подняла голову, сказала:

— А! Что вспоминать тот день! Он слишком далек. И уже давно потерял свое значение.

Она перевела разговор на другую тему.

— Очень жаль, что я не увидел Наталью Николаевну, говорят, что она необыкновенно прекрасна.

— И все же кто первый разгадал, что вы женщина? — не мог угомониться Плетнев.

— Выдал меня дядя моего отца. Умерла мать. Отец остался с двумя детьми. Дядя обратился к императору Александру Первому. Тот вызвал меня к себе. И я упросил его не лишать меня единственной радости жизни — служить в русской армии. Мне было разрешено. Меня наградили солдатским Георгиевским крестом, и под именем корнета Александрова я был определен в Мариупольский гусарский полк. — Она помолчала немного и обратилась к Екатерине: — Вы приехали в гости к сестре из Полотняного завода в честь рождения племянницы?

Дурова приглядывалась к роскошным волосам Екатерины, уложенным крупными завитками, к ее огромным, может, этим даже чуть портившим ее внешность, но все же красивым, блестящим глазам, к ее открытой шее, украшенной золотым католическим крестом на нитке жемчуга.

— Нет, мы с Александриной, — кивнула она на сестру, — с тридцать четвертого года живем в Петербурге.

— Нас приютили Пушкины, — засмеялась Александра Николаевна.

А Наталье Ив ановне, тетушке, не понравилась реплика Александрины. Она неодобрительно взглянула на племянницу и отвела глаза. Ее пышные светлые букли, оттеняющие нарумяненные широкие щеки, не очень шли к ее волевому лицу. Была она, как всегда, нарядна, в светлом платье в оборочках, полнившем ее далеко не стройную фигуру.

— Скучаю иногда, — вдруг сердечно и грустно сказала Александра Николаевна, и Пушкин внимательно поглядел на нее. — Порой так хочется пройтись по красным пескам нашего Полотняного заводского парка. Стать той, какой была там...

— Верю, — сказала Дурова. — Но что прошло, того не вернуть.

— Не вернуть... — вздохнула Александра Николаевна.

«Девица-кавалерист» про себя отметила, что Александра Николаевна, быть может, менее миловидна, чем ее сестра, но лицо ее волевое, серьезное, неулыбчивое, глаза умные. Было в ней что-то необычное. Она как бы критически вглядывалась во все окружающее. На нее хотелось смотреть.

Пушкин сообщил Хитрово о приезде Дуровой в Петербург. И ей немедленно захотелось встретиться с прославленной героиней Отечественной войны, о которой так много слышала она от отца. Елизавета Михайловна попросила Александра Сергеевича привезти ее на дачу к Фикельмонам.

И вот они вчетвером сидят в беседке: Пушкин, Надежда Андреевна, Елизавета Михайловна и Долли.

День жаркий и ясный, но в беседке прохладно от тенистых лип, окруживших легкое строение.

Елизавета Михайловна, увидев Дурову, растрогалась до слез, расцеловала ее. Ведь прошлое этой удивительной женщины в какой-то мере было связано с ее незабвенным отцом.

Они вспоминали, вспоминали... Перебивали друг друга.

— Я помню первую встречу с вашим батюшкой, — увлеченно рассказывала Дурова. — Он встретил меня ласково. А я в страшном волнении высказал ему свою заветную мечту — быть его ординарцем. И он оставил меня у себя, но вскоре отослал ненадолго домой, чтобы подлечиться от контузии от ядра, которую я получил в сражении под Бородином. Я мечтал, возвращаясь обратно, увезти с собой брата. Но отец не хотел отпускать сына раньше лета. Тогда я написал письмо Кутузову и получил ответ, написанный рукою вашего мужа Хитрово. Батюшка мой хорошо знал руку Хитрово, поскольку одно время переписывался с ним. Михаил Илларионович разрешил мне дождаться лета и приехать вместе с братом.

— И это письмо сохранилось у вас? — с волнением спросила Елизавета Михайловна.

— Я сжег письмо. Батюшка слишком часто показывал его знакомым. Мне это не нравилось.

Пушкин и Долли молча слушали этот разговор.

Пушкин думал о том, что ему посчастливилось быть знакомым со всеми этими женщинами, такими отличными друг от друга и такими необыкновенными.

Надежда Андреевна с ее поразительным прошлым, неуравновешенным характером, пожалуй, даже с некоторым самодурством; Елизавета Михайловна, беззаветно отдавшая свое сердце Пушкину, женщина передовых взглядов, горячо интересующаяся всем, что происходит вокруг, делающая добро всем, кто нуждается в этом; Дарья Федоровна — красавица, женщина с мужским умом, «Сивилла Флорентийская», владеющая еще не понятным даром предвидеть будущее. Ее мнение, так же как мнение Елизаветы Михайловны о своих стихах, он ценит больше, чем чье бы то ни было.

И он вспомнил еще одну не присутствующую здесь женщину — свою мадонну. Она частица его. Его счастье. В ней все то, что ему надо иметь возле себя: скромная, немногословная мудрость, покой, горячая привязанность к нему, к его детям, женственность, жертвенность во всем. Уверенность, глубокая убежденность, что он — Пушкин — гордость Русской земли.

Он представил ее с малюткой Ташенькой на руках, умиротворенную, счастливую и прекрасную. И тут же в его воображении представилась она и в костюме амазонки: гнедой конь мчал отчаянную всадницу куда-то на край света. А вот она склонилась над шахматной доской, и морщинка раздумья легла меж сведенных бровей, а улыбка, мимолетно брошенная партнеру, говорила с торжеством и упрямством: «Все равно, как и обычно, обыграю я». И снова в воображении — его Наташа, в строгом платье, с рукописью в руках, садится в карету. Серьезная, озабоченная, едет она по делам «Современника», его дорогая помощница во всем.

— Как же прекрасны наши русские женщины! — вдруг говорит Пушкин, горящими от счастья глазами оглядывая присутствующих.

Все смотрят на него с недоумением. А Долли смеется:

— Надеюсь, что вы не только сейчас поняли это, Александр Сергеевич!

— Я всегда так думал.

В беседку приносят легкий завтрак. Все придвигаются к круглому столу.

Долли, улыбаясь, говорит Надежде Андреевне о том, что вот-вот выйдет «Современник» и с каким удовольствием все будут читать отрывки из «Записок» Дуровой.

Надежда Андреевна, выслушав ее, вдруг обратилась к Пушкину:

— Я хочу предложить вам, Александр Сергеевич, изъять из журнала мои «Записки».

Пушкин был изумлен.

— Как — изъять, Александр Андреевич? Ведь они уже отпечатаны.

— Но мне не нравится, что вы в предисловии назвали меня настоящим именем,-— я предпочитаю называться корнетом Александровым,

Долли и Елизавета Михайловна принялись уговаривать Дурову, но она и слушать ничего не хотела.

Тогда Пушкин нахмурился и, сердито хлопнув по столу рукой, так что задребезжала посуда, обратился к Дуровой:

— Я уже сказал вам, Александр Андреевич, что журнал отпечатан. Изымать из него что-либо поздно.

Она так же, как Пушкин, сердито сдвинула брови, по-мужски хлопнула рукой по столу и сказала с сердцем:

— Черт возьми! Прозевал, значит!

И, несмотря на то неприятное положение, в которое Дурова ставила Пушкина, он не мог не улыбнуться. Дамы тоже с трудом прятали улыбки.

— А потом, — продолжала Дурова, — я не могу терпеть такой медлительности в издании «Записок» отдельной книгой. Или действуйте безотлагательно, или верните их мне обратно.

Пушкин попробовал было объяснить Дуровой условия издательского дела, где спешить невозможно. Но она и слушать не хотела.

— Впрочем, — сказал Пушкин, — здесь не место обсуждать эти дела. Мы с вами пришли в гости. Дарье Федоровне и Елизавете Михайловне вряд ли это интересно. Я на днях приеду к вам, и мы поговорим обо всем.

Через несколько дней Пушкин получил письмо от Дуровой:

...Пришлите мне мои листочки, Александр Сергеевич, их надобно сжечь, так я желал бы иметь это удовольствие поскорее.

И Пушкин с сожалением возвратил ей рукопись.

В своем дневнике позднее Дурова писала:

Так-то я имела глупость лишить свои записки блистательнейшего их украшения... их высшей славы — имени бессмертного поэта! Последняя ли уже это глупость? Должно быть, последняя, потому что она уже самая крупная.