Глеб Жаров (Клякса)

От разговора с Алисой я сбежал, трусливо и подло.

После того как все же совершил титаническое усилие и заставил себя прервать поцелуй, не заходя дальше, мы еще некоторое время, обнявшись, сидели молча. Девушка прятала пылающее от смущения лицо у меня на груди, и было хорошо просто сидеть и ни о чем не думать, чувствовать себя… гораздо, гораздо моложе своих лет — горячим юношей, который может влюбиться, может мечтать о долгой и счастливой жизни и строить грандиозные планы.

А потом Алиса начала задавать неудобные вопросы, и я сбежал, сославшись на то, что нужно сделать кое-что важное, и пообещав «поговорить потом». Врал. Знал, что этого «потом» уже не будет, но сил и желания объясняться с девушкой не осталось. Ей и в глаза было тяжело смотреть, не то что…

Впрочем, дело у меня действительно было, так что хотя бы в этом я не солгал. Зато имелся один важный и нужный разговор.

Присутствие экипажа «Ветреницы» и еще нескольких человек, обитавших здесь, я ощущал явственно, при желании мог взглянуть на любого из них и даже повлиять — в пределах возможностей станции. Последнего делать пока не собирался, а вот глянуть, чем занят Югер, и оценить возможность беседы — другое дело.

— Здравствуй. Прости, что без предупреждения. Мы можем поговорить? — обратился к верийцу, открыв дверь в его каюту.

Станция позволяла мне возникнуть в любой момент в любой точке, но пользоваться этой возможностью я не стал. В конце концов, я хотел поговорить мирно, по душам, а не нарываться на ссору или драку. А внезапное появление на собственной территории постороннего ксенос, скорее всего, воспринял бы агрессивно. Не терпят верийцы таких вторжений.

— Рад видеть тебя живым, — искренне ответил Югер. — Почему ты хочешь говорить со мной одним?

— Я хочу предложить тебе шлюпку, — начал с главного, усаживаясь напротив ксеноса. — Она доставит туда, куда скажешь, — на планету, любую космическую станцию, да хоть в открытый космос.

— Занятно. — Хелицеры медленно шевельнулись, выражая замешательство, вериец умолк. Молчал долго, но я не торопил — у нас было несколько часов. — Значит, ты теперь не просто капитан «Ветреницы»?

— Я теперь хозяин «Тортуги», — хмыкнул в ответ.

Опять помолчали.

— Мне ты предлагаешь шлюпку. А остальным?..

— По совокупной тяжести совершенного, — ответил честно.

— А тебе… выходит, новое звание? — Он насмешливо щелкнул жвалами.

— По совокупной тяжести совершенного, — качнул я головой. А потом с нервным смешком добавил: — Так что… если только посмертно.

— Занятно, — повторил Югер. Еще немного помолчал. — Тебе настолько нечего терять?

— Теперь, кажется, есть что. — Я вновь хмыкнул. — Только лучше я все-таки честно сдохну, чем продолжу жить в бегах. До сих пор была какая-то цель, оправдывающая средства, а спасение собственной задницы — весьма сомнительный смысл жизни.

— Все же мы очень похожи, — задумчиво заметил вериец через несколько секунд. — Это странно при таких внешних различиях, но все же… все же интересно. И вдвойне странно, потому что… вы то обретаете разум, то лишаетесь его, причем каждый из представителей вида проделывает это по многу раз в зависимости от обстоятельств и без оглядки на остальную популяцию.

— Я его, по твоей логике, только что лишился? — поинтересовался насмешливо.

— Напротив, — возразил ксенос. — Сознавать причиненное зло и нести за него ответственность — это одно из основных качеств разума. Поэтому позволь мне также последовать его велению и остаться. Это был ответ на твой вопрос: нет, мне не нужна шлюпка.

— Твое право, — со вздохом согласился я.

Мог бы, конечно, запихнуть Югера в шлюпку и катапультировать принудительно, но… Вин! Я начал перенимать его разумный подход к жизни.

Мы еще некоторое время помолчали. Я уже сказал, зачем пришел, но спешить было некуда, да и уходить не хотелось. Стоило бы перед этим попрощаться, только я понятия не имел, что сказать. Не боялся взглянуть в глаза, как с Алисой, просто любые слова казались глупыми и незначительными.

— Ты вернешь эту забавную маленькую самочку домой? — заговорил вериец о том, чего я не мог ожидать. Словно мысли подслушал.

— Подброшу до Солнечной системы, — отмахнулся в ответ. — А там уже без меня разберутся и отвезут. Ей придется, конечно, вытерпеть несколько серьезных разговоров с особистами, но она-то ничего дурного не сделала.

— Жалко, — неожиданно ответил Югер.

— Что, надо было и ее прибить за компанию? — растерялся я от такого заявления.

— Глупости. — Он недовольно встопорщил хелицеры. — Эта самочка… как у вас называется? Взяла тебя за сердце, так?

— В нашем языке берут обычно за что-то другое и в несколько иных ситуациях. За задницу, например, — рассмеялся я. — Но я тебя понял. Да какая теперь разница? Мы с ней больше не увидимся.

— Поэтому я и говорю — жалко, — терпеливо повторил вериец. — Я хорошо научился понимать ваш язык тел и тех химических элементов, которые вы выделяете для привлечения друг друга. Интересная система, особенно потому, что вы сами очень редко о ней задумываетесь… Если верить этому языку, вы тянетесь друг к другу, и будет печально, если из этого ничего не выйдет. Однако я все же пожелаю вам большой кладки. На всякий случай, — продолжил невозмутимый ксенос, несмотря на то что от его пожелания я поперхнулся воздухом. — У нас говорят, что искренние слова слышит Космос. У вас, насколько знаю, тоже есть подобное поверье?

— Ну да, вроде того, — прокашлялся я.

— Прекрасно. Вдруг что-то выйдет? — философски заметил он.

— Югер, а можно один вопрос? Раз уж у нас с тобой вечер прощальных откровений. Зачем тебя понесло в пираты? Ну ладно я со своим желанием отомстить и разобраться с ними их же методами. Но ты? Вы же разумные, убиваете только в порядке самозащиты, и вдруг вот такое.

— Я ученый, — спокойно ответил вериец. — Я изучаю ваш вид, а вот такие преступные сообщества тоже его часть, требующая внимания. Лучший способ изучить среду — оказаться в ней.

— И после этого ты отказываешься улететь к себе домой?! — растерялся я. — Мы же все заочно приговоренные!

— Но ведь и ты сам не стремишься спастись бегством, — парировал Югер. — Почему тебе так трудно дается мысль, что кем-то еще могут двигать подобные мотивы? Я сделал осознанный шаг и сознательный выбор. Трудный шаг и верный выбор.

— А как же результаты твоих исследований?

— О, об этом не волнуйся, — насмешливо отозвался ксенос. — Я регулярно отправлял отчеты, да и последний нетрудно передать: по законам Солнечной империи я имею право встретиться с сородичем, представляющим наш народ на ваших территориях. Кажется, это называется «консул».

В комнате опять повисла тишина, а потом я с усталой насмешкой заметил:

— Да уж, мы с вами действительно как-то… пугающе похожи.

— Но ведь это прекрасно, — проговорил вериец, задумчиво шевельнув хелицерами. — Прекрасно понимать кого-то, сознавать собственное неодиночество во Вселенной. Знать, что внешние различия не лишают возможности найти общий язык. А теперь, с твоего позволения, я бы хотел побыть один, нужно привести мысли в порядок.

— Да, конечно. Хорошая идея. Прощай, друг. Я рад, что мы были знакомы.

— Прощай… друг, — эхом откликнулся ксенос.

Остаток пути к Солнечной системе я проделал, сидя под дверью. Все пытался собраться с духом, зайти и объясниться с Алисой, попрощаться с ней хоть как-нибудь, но так и не решился. Не столько из-за нехватки слов, сколько из-за понимания, что все может обернуться еще хуже. Например, пытаясь заполнить паузу, я опять ее поцелую и в этот раз уже не сумею остановиться, найду себе какое-нибудь оправдание, что «она взрослая девочка и способна отвечать за свои поступки». Зачем осложнять? Лучше посидеть, подумать обо всем.

Например, о том, когда и как все это случилось и насколько глубокой оказалась эта случайная привязанность. Или лучше отвлечься и придумать, как передать станцию для опытов ее новым владельцам, минуя вот эти безумные «экзамены». Или прикинуть, как лучше объяснить имперцам, что нас не нужно изучать издалека, а лучше поскорее захватить, и как обеспечить спецназ легкой работой и новыми звездочками на погонах без потерь со стороны личного состава.

В общем, я нашел множество занятий, лишь бы не делать этот решительный шаг. Да, трусил. Оказывается, объясниться с девушкой для меня гораздо страшнее, чем умереть.

Алиса Лесина

Глеб удрал самым бессовестным образом, да еще и запер меня. То есть как — запер? Просто у этой каюты не было двери, совсем никакой.

Сначала я терпеливо ждала, все еще надеясь, что он действительно скоро вернется, потом ругалась в потолок и вымещала злость на подушке. Потом рыдала в эту же самую подушку, а йотом уснула на ней же.

Я совершенно не понимала, что происходит, почему Глеб вдруг перестал отвечать на вопросы и вообще, уходя, смотрел так, что хотелось выть — вот только кому больше, мне или ему самому? Ведь все хорошо, самое страшное позади, пора облегченно выдохнуть и праздновать победу. Ведь мы же победили, разве нет? Клякса добился того, что хотел, и должен этому радоваться…

Но он, похоже, не радовался. Даже неожиданный нежный поцелуй имел привкус тоски и горечи — словно долгое общение с измененным и меня наделило возможностью ощущать эмоции. А потом Кас пропал, и надеяться на лучшее стало совсем уж сложно.

Однако из некрепких объятий тревожного, прерывистого сна меня все же вырвал голос пирата, негромкий и насмешливый, звучавший почти над самым ухом.

— Вставай, лисеныш, мы приехали, — проговорил он, медленно стягивая одеяло, в которое я успела замотаться за время сна.

— Глеб, ты сволочь, — проворчала я сквозь сон, с трудом продирая припухшие после слез и сна глаза. — Куда ты пропал? Я волновалась.

— Ну прости, надо было решить кое-какие вопросы, — отмахнулся он, глядя на меня и улыбаясь при этом шало и слегка безумно. — Ты главного не спрашиваешь, куда мы приехали.

— Ну и куда мы приехали? — проворчала я, выпутываясь из одеяла.

— Планета Земля. Добро пожаловать домой! Я же обещал тебя отвезти? — Продолжая скалиться, он поднялся с кровати.

Ухмылка эта совсем не успокаивала, даже наоборот, пугала и совсем не походила на привычную. Словно он был не в себе, находился под какими-то наркотиками или чем-то вроде этого.

— Глеб, что с тобой? — нахмурилась я.

— А что со мной? — Он удивленно вскинул брови.

— Ты… Глеб, что происходит? — напряженно спросила я, поскольку наконец сообразила, что не так с его лицом: дело не в наркотиках, просто гримаса была неумело-фальшивой. Глаза оставались холодными и… больными, что ли? — Меня отвез. А ты… не останешься? — похолодела я от догадки.

— Ну нет, отчего же? Останусь, конечно, — отмахнулся он. — Готова? Хорошо, что ты одета, а то я подзадержался с побудкой, надо было все проконтролировать.

— Проконтролировать что?! — буквально взвыла я, всплеснув руками, и подошла вплотную к нему. — Клякса, что за дерьмо происходит? Ты можешь мне нормально ответить?!

— Я все же дурно на тебя повлиял, — пробормотал он. Улыбка поблекла, но я испытала облегчение — эта перекошенная гримаса была более естественной. — Прости. Я хотел как лучше.

Повторить свой вопрос в очередной раз я не смогла: возникшая вдруг дверь проломилась внутрь, словно была сделана из самого простого и дешевого пластика, а следом вбежали трое в броне с оружием на изготовку.

— Не двигаться! Руки держать на виду! — рявкнул один.

— Легче, легче! — проговорил Глеб, поднимая ладони над головой. — Я безоружен, не сопротивляюсь. Девчонку не трогайте, она заложница. Летела на транспортнике с Роолито, совсем недавно.

— Да что происходит, Тьма побери?! — жалобно пробормотала я.

Мужчина, кто скомандовал Кляксе «не двигаться», кивнул своим спутникам. Не выпуская оружия, они заломили пирату руки за спину, надели силовые наручники, и — тот не сопротивлялся! Он безо всякого оружия мог легко раскидать их, но не попытался спорить. Даже когда один из этих двоих, рявкнув: «Не дергайся!» — приложил измененного коленом в живот.

— Прекратите немедленно, что вы делаете?! — Я кинулась вперед, но тот, который командовал, легко, мягко перехватил меня одной рукой поперек туловища.

— Спокойно, сударыня, все в порядке, имперская полиция.

— Глеб! — Не слушая его, я опять дернулась, вцепилась в руку, пытаясь оттолкнуть.

Клякса, обернувшись через плечо, подмигнул и что-то шепнул одними губами — кажется: «Прощай!» Но в этот момент один из конвоиров рявкнул свое: «Пош-шел, тварь!» — сопроводив это тычком под ребра, и мужчину выволокли из комнаты.

— Сволочь, — прошептала я, обмякнув в руках полицейского. — Ты же знал, ты же с самого начала знал, ты…

— Пойдем, пойдем, девочка, все будет хорошо. Сейчас доктор тебя осмотрит, поможет, — обнимая меня за плечи, заговорил командир и повел к выходу. Он снял шлем. Оказалось, что мужчина уже не молод, наверное, ровесник отца. — Не плачь, все закончилось. Скоро будешь дома, с родными, и забудешь все как страшный сон. Пойдем, пойдем.

Я шла молча, словно сомнамбула, и не спорила. Хотя точно знала, что ничего не забуду. Ни первый страх и отчаянное желание жить, ни «Зею-17» и обаятельного крыса Морецкого, ни перелет, ни совместные танцы и сон в крепких объятиях Кляксы, ни недавние безумные испытания.

И уж тем более не смогу забыть синюю бездну «Тортуги», взглянувшую на меня из глаз измененного. Сейчас — и до этого. Когда он висел за стеклом, распятый, выгибался и кричал от боли и я до хрипа звала его и сбивала ладони о стекло, не в силах приблизиться и хоть как-то помочь. И как у меня почти остановилось сердце от страха, что Глеб умер, когда он вдруг затих, а он поднял голову и посмотрел точно так же. Словно уже тогда прощался.

Впрочем, почему словно? Псих, трус несчастный! Не свел счеты с жизнью по-простому — решил вот так, да? С пользой?!

Реальность была скрыта пеленой тумана и слез. Меня куда-то вели, потом что-то спрашивали, уговаривали, успокаивали, давали лекарства. Только легче и веселее от них не сделалось, навалилась апатия, и стало совсем уж плевать, что происходит вокруг. Наверное, мне бы дали снотворное и увезли в больницу — это был самый разумный выход, но тут поглотившее меня болото тоскливого равнодушия всколыхнул знакомый голос.

— Ах вы, ежики кудрявые, выдру вам в тундру! — Зычный командирский голос заставил меня сначала вздрогнуть, а потом испуганно втянуть голову в плечи. — Чего ты в меня ручонки тычешь, как будто они у тебя лишние? Блохуй отсюда электроном в туннель, пока я тебя не ускорил! Алиса! Белка! — и меня сгребли в могучие медвежьи объятия, прижали к широченной груди, привычно пахнущей хлебом и укропом.

В этот момент я наконец-то разревелась — отчаянно, навзрыд, клещом вцепившись в плотную ткань формы.

— Эх ты, солеварня слезоразливная, — проворчал отец, прижимая меня к себе и гладя по волосам. — Белка Сергеевна… Уйди, добром прошу! — Это уже кому-то в сторону. — Я же тебе этот приборчик, да вместе со всеми остальными, да без наркоза!.. Вот. Вот именно туда. Пойдем-ка домой, лягушка-путешественница.

И он легко, как маленькую, подхватил меня на руки.

— Сергей Иванович, ты куда свидетельницу поволок? — окликнул приятный мужской голос. — Если она вообще свидетельница…

— Слушай, Эрнесто Антуанович, сгинь в туман, не доводи до дурного. Дай ребенку в себя прийти, какой она тебе сейчас свидетель? Приходи лучше завтра в гости как человек, там и поговорите.

— Ладно. Под твою ответственность, Лесин, — после короткой паузы разрешил тот, и мы продолжили путь.

— Да Лесин и так со всех сторон ответственный, куда глубже-то, — проворчал отец себе под нос, продолжая путь.

К этому моменту рыдания пошли на убыль, поэтому сквозь слезы я разглядела и низкое серо-белое небо с глубокими синими дырами, и по-мартовски влажные черные деревья, торчащие из тяжелого, слежавшегося вязкого снега, образовавшего вокруг стволов воронки. Похоже, приземлились мы где-то совсем недалеко от родных мест. Как огромная станция умудрилась без проблем сесть и зачем это было сделано, думать не хотелось. Потому что мысли о ней влекли за собой другие, куда более тяжелые.

Отцовский темный служебный авион со скучающим рядом летуном — кажется, те же, что и перед моим отлетом, — я тоже сумела различить; они обнаружились совсем близко, на прогалине между деревьями.

— Все в порядке, Сергей Иванович?

— Ну, раз тут море Лаптевых разлилось — думаю, порядок близко, — философски отозвался отец, забираясь вместе со мной в просторное темное нутро аппарата. — Девичьи слезы в таких количествах и при таких вводных — знак хороший.

Домой летели в тишине и молчании, только у Дениса, летуна, в кабине негромко мурлыкала какая-то музыка, да я порой шмыгала носом, неприлично утирая его рукавом. И смотрела сквозь слегка затемненное окно на холодную раннюю весну, от которой успела отвыкнуть на Роолито и которой уже не надеялась увидеть.

Только сейчас она не радовала и не будила обыкновенных радостно-тревожных предчувствий. Голые ветви царапали не небо — душу, и отчаянно хотелось вырвать этот исполосованный кровоточащий комок из груди.

Впрочем, наука ведь отрицает существование души, а по существу химических процессов все это мало отличается от «ломки» наркомана. Не чувства — психическая зависимость. Мания в дополнение к фобии. Или как это называется — «стокгольмский синдром»? Когда жертва симпатизирует и испытывает чувство привязанности к своему палачу.

Вот так и никак иначе. Психическое отклонение. Болезнь, с которой просто нужно справиться, а на любое выздоровление необходимо время. Которого у меня, кажется, теперь полно…

Мне очень хотелось разозлиться, расшевелить себя, заставить ненавидеть или хотя бы презирать пирата, но как не получалось это на борту «Ветреницы», так не выходило и теперь. Мысли эти вызывали тупую ноющую боль в висках и в горле, доставляя при этом странное извращенное удовольствие. Как в детстве сдирание засохшей корочки с болячки на разбитой и не обработанной вовремя коленке.

Из авиона я выбралась самостоятельно, хотя отец поглядывал настороженно. Двинулась через посадочную площадку к лифту, не оглядываясь на летучую машинку, которая с солидным шмелиным гудением поднялась в воздух.

В просторную квартиру на шестнадцатом этаже я входила со смешанным чувством нежности, щемящей тоски и омерзения. Здесь все было по-прежнему, словно я отсутствовала не год, а всего несколько часов. Замок помнил меня и открылся, свет в прихожей — загорелся сам. Все было как всегда, и это казалось отвратительно неправильным: я-то изменилась…

— Ну что, Белка? Есть, спать, купаться или сразу разговоры разговаривать? — спросил отец, входя следом. В просторной прихожей сразу стало тесновато — высокий, широкий, громогласный майор Сергей Иванович Лесин, попадая в помещение, сразу как будто заполнял его целиком, подобно идеальному газу.

— Говорить, — вздохнула я и, скинув ботинки, поплелась на кухню. Там с ногами забилась в угол диванного уголка, обхватила руками колени, благо размеры сиденья позволяли. В доме майора Лесина вся мебель заставляла меня чувствовать себя героиней сказки про «Машу и медведей»: что поделать, братья унаследовали отцовские габариты, и мне приходилось подстраиваться.

Глянув на меня, отец опустился на табурет напротив. Один локоть положил на стол, второй рукой уперся в колено. Густые усы ожидающе встопорщились, словно у кота, взгляд — прямой, внимательный. Он не давил и не сердился, просто приготовился слушать и воспринимать важную информацию. Вот так вот, через стол, по-деловому. Это он в первый момент растерялся и даже, наверное, испугался, когда увидел меня, вот и позволил немного выпустить пар и залить слезами его серо-зеленую форму. А теперь — все, истерика кончилась, и разговор будет идти строгий, как с подчиненными. Он никогда не понимал моего стремления все время цепляться за него, маму, братьев — за руки, за одежду, лишь бы поближе, а еще лучше в обнимку.

В этом он весь. Они все. Готовы поддержать, дать опереться — но только тогда, когда действительно нет сил. А потом — будь добра собраться и доложить по форме.

— Ты получил мое сообщение? — тихо спросила я, просто потому что надо было что-то сказать и не рухнуть в пучину тоски.

— А то, — отозвался он, забавно шевельнув усами в негодовании. — Еще и ответил! Не сразу, правда, как-то негоже было все, что с первого раза записалось, отправлять. Мне вот интересно, как же ты у пиратов оказалась?

— Я у них и была, — вздохнула и отвела взгляд. — Клякса — тот, кто взял меня… под свое крыло, — разрешил связаться с родными. Мне не хотелось беспокоить вас новостью о похищении, тем более мне ничего серьезного не грозило. Ну не хмыкай так скептично, он мне правда ничего плохого не сделал. И пальцем не тронул, от всех остальных защищал, кормил и вот — даже одевал. — Я выразительно оттянула воротник комбинезона.

— И чего это он такой добренький? Прямо-таки Робинзон! Или как там этого разбойника звали, выдру ему в тундру? — проворчал отец.

— Просто я врач и оказалась полезной. — Я слегка пожала плечами. — Регулировала протезы, лечила ожоги и всякие раны… собственно, вот и все. Можно считать все это небольшим приключением.

— А что ж ты ревела белугой, приключение? — хмыкнул отец.

— От неожиданности, от облегчения. — Я неопределенно махнула рукой. — А как ты там оказался? Ну, там, откуда меня забрал.

— Так сообщили же, как только тебя опознали. Я ж поначалу даже не поверил, вот и парням говорить не стал. Нет, все, Белка Сергеевна. Будет с тебя космоса, хорош, отлеталась.

— Там посмотрим, — угрюмо отозвалась я. Не могу сказать, что действительно горела желанием вернуться на прежнюю работу, но боль и горечь прорвались глухим раздражением и несвойственным мне обычно желанием спорить. Раньше я бы промолчала, а потом сделала так, как считала нужным, а теперь… то ли что-то сломалось, то ли, наоборот, появилось, но молчать больше не хотелось.

Хватит, намолчалась. Я не в пиратском плену, и лишнее слово не будет стоить мне жизни.

Кажется, отца такая реакция тоже озадачила, он удивленно поднял густые кустистые брови, а потом разговор прервала негромкая трель, кто-то желал с ним поговорить. Отец относился с настороженностью ко всяким электронным игрушкам и предпочитал всем прочим связным устройствам простой и надежный, как дубина, браслет-голограф, связанный с прилепленной к уху гарнитурой.

Разговор затянулся. Судя по тем обрывкам, что я слышала, отца вызывали обратно на службу. В конце концов, ограничившись ворчливым и угрожающим: «Вечером поговорим!» — он ушел.

А я сползла с дивана и побрела в ванную. Ни объяснения, ни допросы, ни угрозы меня не трогали. Хотелось лечь и умереть или забыть все как предутренний кошмар и проснуться. Но еще больше хотелось прижаться к сильному, жилистому телу, обтянутому эластиком тренировочного комбинезона, и спрятаться под мышкой от всех дурных мыслей и внешнего мира. Даже несмотря на то, что вот именно сейчас я Кляксу почти ненавидела — за то, что бросил, не сказав ни слова.

День до вечера тянулся долго. Я долго отмокала в ванне, потом смотрела какой-то бесконечный детективный сериал — наивно-сказочный и потому когда-то любимый, с плохими преступниками и хорошими полицейскими, в котором добро неизменно побеждало, — и механически перебирала одежду. Доставала, надевала, снимала и убирала обратно все подряд.

Потом, обняв клетчатую юбку, сидела на полу у шкафа и опять рыдала или скорее выла — громко, в голос. Радуясь тому, что этого никто не слышит и можно хоть биться головой об стену — все равно никто не увидит, не удивится, не сдаст в конечном итоге врачам.

К вечеру я сумела как-то успокоиться, поэтому к возвращению мужчин вполне напоминала живого человека.

К счастью, первым вернулся Макс, самый любимый из моих домашних мужчин — легкая и жизнерадостная язва, всего на пять лет старше меня. Он не грозился, не читал нотаций, а просто болтал, вспоминая какие-то забавные истории, о которых я не знала, произошедшие за этот год.

Он же сообщил, что у партизана Димки за это время завелась девушка, и вроде бы даже завелась всерьез, и вроде бы даже с мыслями об устройстве отдельного семейного гнезда и самостоятельной ячейки общества. Правда, предупредил, что пока это страшная тайна и травмировать зазнобу знакомством с отцом семейства старший не спешил. Видимо, опасался, что зазноба испугается и сбежит. Нет, к пассиям сыновей майор был куда лояльней, чем к тем молодым людям, что пытались ухаживать за мной, но… все же он весьма специфический человек.

Если бы не Макс, с отцом я непременно поругалась бы, а так вечер прошел вполне мирно, уютно и даже душевно. Лесин-старший то ли забыл об отложенном на вечер продолжении разговора, то ли сознательно не стал возвращаться к этой теме.

Сложнее оказалось пережить ночь, но и она все же закончилась, позволив мне под утро задремать и проспать до полудня и даже дольше. Так что следующий вечер, принесший гостей с форменным допросом, наступил достаточно скоро.

Эрнесто Санчез, смуглый и черноглазый, жилистый и крепкий, словно отлитый из металла мужчина средних лет, мне неожиданно понравился. Неожиданно — потому что от разговора с безопасником (а сомнений в принадлежности его именно к этому ведомству у меня не было) я не ожидала ничего хорошего. Но он был вежлив, последователен, тверд и точен — просто расспрашивал, как и что произошло, как я оказалась у пиратов и что было потом. Без фальшивого сочувствия, без попыток покопаться в моих чувствах и эмоциях, а самое главное — без каких-либо оценок моего поведения и поведения окружающих. В общем, не лишенный обаяния Эрнесто умел расположить к себе собеседника и точно знал, как именно стоит делать это в любой конкретной ситуации.

Беседа надолго не затянулась. Под конец у меня сложилось впечатление, что этот Санчез и так прекрасно знал все, о чем спрашивал, но желал выполнить все формальности. Да я, собственно, почти ничего и не рассказала: о нападении на транспортник, о визите на «Зею-17» — и только. И то заверила следователя, что понятия не имею, кто из пиратов в кого стрелял на транспортнике. Не то чтобы пыталась выгородить измененного, но… строго говоря, лица ведь я не видела, верно?

И — да, пыталась. Хотя и понимала, что мои слова ровным счетом ничего не решат.

Про приключения на «Тортуге» я также не упоминала, заверила Санчеза, что просто сидела в каюте: точно знала, хоть мы и не сговаривались заранее, что и сам Клякса станет придерживаться той же версии.

Потом меня пару раз вызывали для повторных бесед, необременительных и еще более формальных, и примерно через неделю эта история официально закончилась. Словно и не попадала я никогда к пиратам, а эти две недели мне просто приснились. И все вокруг, кажется, старательно придерживались той же версии, ни взглядом, ни словом не напоминая о приключениях. Как будто я спокойно закончила свой перелет на мирном транспортнике в хорошей компании, и все.

Во всей этой ситуации была только одна проблема: я помнила. Все, до последней детали, с каждым днем и часом отчетливее. Продолжала ощущать на губах вкус единственного поцелуя, чувствовать тяжесть руки поверх одеяла и, кажется, незаметно для себя самой начала ненавидеть звезды.

Наверное, когда-нибудь я научусь с этим жить. Или вернее сказать — без этого?