Глеб Жаров (Клякса)

Легко определить, что такое жизнь и из чего она складывается. Это просто набор действий и впечатлений от пробуждения до засыпания. У каждого свой, меняющийся в зависимости от обстановки, иногда — скучный и однообразный, иногда — захватывающий, как одно сплошное игровое вирткино. Такая длинная-длинная нитка с нанизанными на нее бусинами разных размеров, цветов и форм.

А вот что такое ощущение жизни, я осознал сейчас. Впервые испытал его на «Тортуге», когда стоял на коленях и обнимал Алису после заключительного испытания, а понимать стал только теперь. Это совсем даже не возможность совершать те самые действия, нанизывая бусины на нить, как кажется на первый взгляд. Можно ходить, действовать, даже что-то чувствовать, оставаясь при этом покойником. Самая простая и грубая иллюстрация — существование смирившегося и сломленного смертника от приговора до его исполнения, когда человек вроде бы есть, а вроде бы его уже нет. Иллюстрация чуть посложнее — последние годы моей жизни.

Ты словно робот, действующий по однажды заведенной программе. Есть цель, есть поступки, приближающие к этой цели, есть даже удовольствия и место для радости, только живым ты себя не ощущаешь. Порой удается обмануть тот неведомый науке орган, который должен это чувствовать, собирая информацию от всех остальных, но получается что-то вроде фантомных болей.

А вот сейчас, в этот конкретный момент, я остро ощущал себя живым, и это было потрясающее чувство сродни внезапному прозрению, обретению утраченного слуха и исцелению от паралича одновременно. Оно сопровождалось множеством мелких деталей, но не состояло из них, а было именно отдельным чувством, мягко растекающимся по телу откуда-то из солнечного сплетения. Почти из того самого места, где кожу щекотало дыхание Алисы — ее голова лежала у меня на груди.

Я перебирал медные пряди, пропускал их между пальцами, поглаживал кожу. Понимал, что должен спросить о самочувствии, проявить заботу, в конце концов, отнести в ванную. Не просто понимал — чувствовал, что надо это сделать, и даже хотел, вот только одновременно с этим хотел просто лежать и наслаждаться ощущением жизни, и пока последнее стремление пересиливало.

Потом Алиса завозилась сама, но ограничилась тем, что заползла чуть повыше и запрокинула голову, чтобы заглянуть мне в лицо. С трудом заставив себя поднять вторую руку, убрал с девичьего лба несколько влажных растрепанных прядей и все же спросил:

— Как ты?

— Ну, я же тебя не била, — улыбнулась она. — Значит, все замечательно.

— Мне кажется, в какой-то момент я все же перестарался, — хмыкнул я.

— Было дело. — Алиса выразительно потерла бедро, на котором темные пятна складывались в читаемый отпечаток ладони.

— Извини, — вздохнул покаянно. — В следующий раз точно получится аккуратнее. Я вспомнил принцип и, кажется, уже немного пришел в себя.

— И когда же он будет? — мурлыкнула рыжая, плавным, совершенно кошачьим движением переворачиваясь на живот и приподнимаясь на локте. Нога ее легла поверх моих бедер, а кончики пальцев прочертили полосы на груди, от ключицы вниз.

Я рассмеялся, перехватил тонкую ладонь и опрокинул девушку на кровать, благо ширина матраца позволяла.

— Лисеныш, да я-то в любой момент к твоим услугам, хоть сейчас, только ты хорошо подумала? Уверена, что прекрасно себя чувствуешь и готова на подвиги? — поинтересовался серьезно, целуя открытую ладонь.

— Ну… да, наверное, ты прав, — нехотя проворчала Алиса, наморщив нос. — Но обидно же, что из-за этих дурацких особенностей физиологии столько приятных моментов приходится откладывать! Надо было тебя еще на «Ветренице» подвигнуть на свершения.

— Кто бы мог подумать, что под такой невинной наружностью скрывается столь ненасытное чудовище! — весело фыркнул я и, перекатившись через девушку, поднялся с постели.

— Ты решил спастись бегством? — полюбопытствовала Алиса.

— Напротив, я желаю, чтобы мое чудовище было бодрым и деятельным, так что пойдем-ка мы купаться, — сообщил весело и, подхватив рыжую с постели, закинул на плечо.

Сопротивляться она не стала, только подперла голову ладонью — я почувствовал острый локоть чуть пониже лопатки — и задумчиво поинтересовалась:

— Ты меня всегда так носить собираешься? Не подумай, что я категорически против, вид отсюда открывается неплохой, но так, интересуюсь для общего развития.

— Нет, я явно создал чудовище! Она меня теперь еще и за задницу хватает. — Я опять засмеялся.

— Тебе можно, а мне почему нет? И ты не ответил.

— Ну, тогда напоминаю для особо забывчивых: ты — моя законная добыча, как хочу, так и таскаю. Могу вот даже за ногу вниз головой, надо? — спросил я и сжал ее голень, делая вид, что действительно собираюсь поднять.

— Ай! Нет! — Взвизгнув, она вцепилась в меня обеими руками.

— Не брыкайся, о стенку ударишься, больно будет, — предупредил я.

Алиса прониклась и притихла, позволила мне спокойно отнести ее в ванную и приняться за мытье. Я, конечно, понимал, что дразню себя и стоило бы оставить рыжую в одиночестве, но… любоваться, скользить ладонями по ее коже, ощущать тепло ее тела — это было слишком приятно, чтобы я мог отказать себе в таком удовольствии.

А еще приятно было поухаживать за ней — хоть такую малость, если с цветами и прочими традициями не вышло. Все же это совершенно особенное удовольствие, которого я также давно был лишен, — в, казалось бы, незначительных мелочах помогать дорогому человеку, проявлять нежность не чувственную, в постели, а… бытовую, что ли. Мне нравилось ощущать, что она — такая маленькая, хрупкая, изящная — вот тут, в моих руках, слепо доверяет, цепляется за плечи, улыбается. Нравилось нить ответные чувства — удовольствие, нежность, отголоски страсти… Кажется, смесь этих эмоций имела все шансы стать для меня наркотиком.

Намылить себя девушка позволила с большой охотой, а вот дальше все опять пошло не так, как планировалось. Потому что желание разгорелось в ней очень быстро, затмив все прочее. Алиса приникла ко мне всем телом, потерлась, оглаживая ладонями плечи, дотянулась губами до подбородка, провела языком вдоль кадыка…

Выдержки предсказуемо хватило ненадолго, и я, с удовольствием поддавшись на провокацию, стал жадно целовать приоткрытые губы и прижимать к себе податливое стройное тело. Потом притиснул ее к стене, завел руки над головой и прошипел:

— Лисеныш-ш, я же не сдержусь, и тебе будет больно! Ну зачем?

— И я не понимаю, зачем тебе сдерживаться, — насмешливо отозвалась она.

Мыльная скользкая ладошка проворно освободилась из некрепкого — боялся причинить боль — захвата, скользнула по моей груди вниз, на живот, очертила кончиками пальцев пупок и, спустившись ниже, вырвала из моего горла рваный вздох.

— Я, может, как практик и не очень, но теорию-то знаю хорошо. Физиологию там, анатомию, — проворковала она, легонько касаясь губами горла и ключиц попеременно. — Было любопытно выяснить детали, опять же я надеялась, что когда-нибудь найдется достаточно отважный рыцарь, который не убоится моих домашних драконов, вот и выпадет случай проверить теорию на практике. Ну и, кроме того, я же обещала изучать тебя! Можешь считать, что это тоже эксперимент. Сравнение реакций с теоретической моделью…

— Лучше молчи! — нервно усмехнулся я и, осторожно прихватив ее одной рукой за горло, закрыл рот поцелуем.

Как там было в пословице про чертей в тихой гавани?.. А, черт, да какая разница!

В итоге из ванной мы, завернутые в полотенца, вышли далеко не сразу. Причем Алиса была весела и игрива, а я — сильно ошарашен, но достаточно благодушен и, чего уж там, доволен, как вообще может быть доволен жизнью мужчина в нежных и шаловливых женских руках.

Я увлек свою добычу на кухню. События последних часов пробудили зверский голод, а пропитанием я озаботился в первую очередь, заранее. Не изменил привычным полуфабрикатам из разряда «просто разогрей», закупил здоровенную упаковку витаминного концентрата, который мой организм потреблял в качестве топлива, и прочее, по мелочи.

Пока обед готовил сам себя, я уселся на высокий стул, с показательно строгим видом привлек Алису в объятия, обхватив руками за талию, а коленями слегка сжал ее бедра. Ладони девушки медленно, словно в задумчивости, огладили мои плечи и грудь, но на этот раз на провокацию я не поддался и велел решительно, даже слегка нахмурившись:

— Ну давай, рассказывай.

— Я? — Она явно озадачилась. — По-моему, это ты обещал рассказать про «Тортугу» и все прочее!

— Это обязательно, но для начала все же объясни мне, лисеныш, кто тебя за это время подменил? Была дрожащая робкая девица, а тут вдруг — бац! — и развратная соблазнительница.

— Тебе не нравится? — смущенно и настороженно уточнила Алиса.

— Меня устроил бы любой вариант, в котором ты от меня не шарахаешься, — отмахнулся я легко. — Но внезапность перемены вызывает вопросы. Я ошеломлен, если честно.

— Да ладно, какие уж тут вопросы. — Девушка прислонилась к моей груди и склонила голову на плечо, удобно устраиваясь в объятиях. — Просто там, в космосе, все было страшно и непонятно. То есть ты вроде веселый и добрый, но все равно — непонятный пират, и Тьма знает, чего от тебя ждать в итоге. Сейчас добрый, а через час передумал и выбросил. Нет, я не подозревала этого всерьез, ты показал себя с лучшей стороны, но… подспудно опасалась. — Она вздохнула. — А здесь-то чего бояться? Ты вернулся ко мне с того света, настоящий, надежный, заботливый и нежный, и можно позволить себе не задумываться о мелочах и проявлять любопытство. Уже не пират, а вполне достойный мужчина и офицер. Я только на звание как-то не посмотрела…

— Полковник с недавних пор, — со смешком ответил ей. — Уходил майором, так что сходил удачно. Говорю же, звезды у нас раздают достаточно легко.

— Ну ничего себе, легко! — присвистнула она. — Папа вон в шестьдесят еще майор…

— Ну ты сравнила, конечно, нейтрино с дубиной. Твой отец где служит? На Земле, в тылу, снабженцем. Тут кормят хорошо, но желающих получить повышение — пруд пруди. А нашу братию по всем горячим точкам галактики мотает. Выжил, не запятнав честь мундира, — уже неплохо, задачу при этом выполнил — молодец, перевыполнил — герой. Мотало. «В поля» меня больше никто не пустит.

— Не могу сказать, что меня это расстраивает, — проворчала Алиса, а через пару секунд со вздохом добавила: — Как-то побаиваюсь я вас с папой знакомить. Если вы с Димкой чуть не подрались, с отцом точно сцепитесь. Он тяжелый человек.

— Я задействую все свои красноречие и выдержку, — почти серьезно заверил ее. — Если он, конечно, не вынырнет откуда-нибудь из-под стола прямо сейчас или в какой-то другой неудобный момент.

И отклонился чуть в сторону, вытягивая шею и заглядывая под стол.

— Брр-р! — Алиса вздрогнула, тряхнула головой и ткнула меня пальцем в грудь. — Даже в шутку такого не говори! Никогда!

— Ни слова о Драконе, да? — рассмеялся я. — Хорошо, не буду. Давай есть, а то остынет.

Поели мы без спешки, и к тому времени, когда закончили, стало понятно, что это был ужин. Сидеть в полотенцах к этому моменту стало уже странно, без — Алиса мерзла, да и нагота сейчас отвлекала, так что в конце концов мы приняли решение устроиться в постели. Во-первых, удобно, а во-вторых, навевало воспоминания о совместном перелете. Удивительно приятные, невзирая на все приключения.

Я улегся на спину, заложил одну руку за голову, а второй обнял прильнувшую к моему боку и удобно пристроившуюся на моем плече Алису и спросил, стараясь сосредоточиться на делах и не отвлекаться на приятные ощущения:

— И что именно ты хочешь услышать?

— Ну-у… Скажи, вот те видения на станции, где ты лишился руки и где едва не застрелился, это были фрагменты из жизни?

— В некотором приближении. То есть все было не именно так, но обстоятельства похожи. Например, бомбежки и гор с хибарой не было, но я действительно чуть не сдох. И, кстати, именно тогда окончательно возненавидел звезды. А второй эпизод… Ну, как-то так, только оружия у меня не было. Кто бы меня пустил в запой, да с табельной пушкой! По-моему, для этих испытаний они использовали ту самую систему, в которой жили сами, — позволяющую переживать воспоминания. С одной стороны, как будто соблюдается принцип о невмешательстве в разум, а с другой — можно эти воспоминания отчасти исказить. Причем, насколько я понял, искажает их твой собственный разум, следуя заданному эмоциональному настрою.

— Выходит, и девушка та была на самом деле? — осторожно, с опаской спросила Алиса, явно куда больше заинтересованная моей жизнью, чем деталями технологий ксеносов. — Кто она?

— Она… Лена. Вин! Это получится достаточно долгий экскурс в мою биографию.

— А мы вроде бы не торопимся, разве нет?

— Ну, не меня ждали дома к десяти часам вечера, — усмехнулся я. — Впрочем, как знаешь, я все равно не хотел тебя сегодня отпускать.

— Отец будет ругаться, — вздохнула девушка.

— Переживем. Кроме того, оставить тебя здесь на сегодня — в его интересах и в твоих тоже, — заверил я и пояснил, не дожидаясь вопроса: — Если я высплюсь, я буду гораздо добрее при встрече с ним и шансы разойтись с миром повысятся.

— Опять последствия изменения?

— Да, они самые. За время перелета в твоем обществе я привык нормально спать, и отвыкать оказалось… неприятно. Так что я предпочитаю провести эту ночь с тобой под боком.

— Ну, раз ты меня на сегодня похитил из родного дома, тем более рассказывай! Что там за экскурс? Твоя биография мне тоже очень интересна.

Биография у меня и правда… занятная, и в свое время я наслушался шуточек на эту тему. Отец, по чьим стопам я пошел в конечном итоге, был офицером, причем боевым, он успел только определить меня в кадетское училище, а потом погиб. В итоге воспитывала меня мать, женщина очень возвышенная и, по понятным причинам, после смерти мужа с неприязнью относившаяся к военным. Так что за плечами у меня занятия музыкой, этикетом и еще прорва совершенно бесполезных бойцу навыков настоящего дворянина: сама мать происходила из не особенно знатного, но весьма старого рода с традициями, вот и пыталась по мере сил перебороть влияние пусть и любимого, но имевшего другой взгляд на жизнь мужчины. Мама очень возражала против того, чтобы я связывал свою жизнь с армией, но я уже тогда был исключительно упертым типом, и она со мной банально не справлялась.

А с нами по соседству, дом-то офицерский, жила семья друга и сослуживца отца, погибшего вместе с ним: мать и дочка, Лена, на пять лет моложе меня. Поскольку дисциплинировать другими способами не получалось, меня постарались привлечь к воспитанию этой малявки, приучить к ответственности. Отчасти это даже получилось, потому что вскоре я привязался к девчонке, всерьез опекал ее и считал младшей сестрой. Ну и… перестарался.

В двадцать четыре года она предпочла удрать с планеты, лишь бы освободиться от моего присмотра. Кончилось все плохо. Собственно, к тому моменту уже умерли наши матери, так что я после Ленкиной смерти оказался полностью предоставлен самому себе.

— Ты не виноват, — тихо заверила Алиса, поцеловав меня куда-то в ребра.

— Виноват, — возразил твердо. — Не полностью, но отчасти — да.

— Ее точно так же могли и на Земле похитить! — горячо возразила девушка, приподнявшись, чтобы заглянуть мне в лицо. — Что, надо было посадить под колпак? Тогда бы она не смогла сбежать? Если человеку суждены неприятности, он их найдет где угодно!

— Не горячись, я же не собираюсь прощаться с жизнью. Это было много лет назад. Вспоминать, конечно, тяжело и грустно, но — отболело, да и выводы я сделал давно. Простые, но почему-то дойти до этого получилось только через потрясение.

— Какие? — уточнила Алиса, потому что я замешкался с продолжением.

— Если от гражданского человека требуется повиновение и послушание, ему нужно в первую очередь четко обрисовать всю картину и попытаться добиться понимания, — ответил со смешком. Девушка явно ожидала каких-то совсем иных откровений и теперь глядела очень удивленно. — У вас нет условного рефлекса подчиняться приказам.

— Ты поэтому сразу отнесся ко мне… вот так? — сообразила она.

— Мне нужно было, чтобы ты не доставляла неприятностей. Как видишь, тактика себя оправдала.

— И после смерти Лены ты согласился на все это? — вернулась Алиса к прежней теме. — Внедриться к пиратам?

— Нет, с пиратами все случилось гораздо позже. А тогда мне просто нечего было терять, и я… в общем, многократно отличился. Потом из-за ранения меня отстранили от боевых вылетов. Пить я, конечно, уже не нил, я вообще после Ленкиной смерти больше алкоголь не употребляю — понял, что в случае чего могу сорваться, и прощай, здоровая голова. И вот тогда на каком-то сборище заговорили о том, что хорошо бы прищучить «Тортугу». Из этой болтовни вырос примерный план операции, а Гарольд — тот подпол, о котором я упоминал, — за него неожиданно для всех уцепился. Он мужик уже немолодой, у него к пиратам свои счеты: лайнер, на котором летела его семья, захватили, и никто из близких не выжил. Во всяком случае, найти никого не вышло, как тогда с Ленкой. Жена и трое детей. Гарольд нашел еще троих таких же отморозков вроде меня, но их судьба мне неизвестна. На изменение никто из них не пошел, а я вот рискнул.

— Глеб, а каким ты был раньше? Ну, до изменения.

— Если интересно, можно поискать по друзьям голографии, — пожал я плечами. — Волосы вот были темные, глаза тоже, кожа, может, смуглее, а в остальном почти такой же. Во всяком случае, все старые знакомые узнают почти сразу.

— Интересно, поищи, — попросила Алиса и тут же продолжила расспросы: — А кто проводил операции? Если бы ты был полноценным шпионом, я бы решила, что какой-нибудь секретный правительственный центр втихаря занимается исследованиями. А на самом деле?

— А на самом деле так и есть, — со смешком ответил я. — Центр находится на периферии империи, на одной из тех планет, где подход к законам достаточно вольный, и официально занимается исключительно вопросами репродукции и генетических заболеваний. Я не знаю подробностей, как Гарольд умудрился меня туда устроить, кто разработал приборчик, живущий в моей голове, да и такие игрушки не в каждом инфосетевом магазине продаются. — Я поднял правую руку, сжал и разжал пальцы, поворачивая ее и разглядывая. — Подготовку Гарольд полностью взял на себя, я не лез, только деньгами вложился, как мог. Он же потом меня вел, отслеживая по этому чипу и подкидывая лакомые куски для обеспечения карьерного роста. Правда, первая пиратская команда попалась неудачная, их пришлось устранить. Но все повернулось к лучшему, после этого я попал на «невидимку».

— В каком смысле неудачная? — растерялась Алиса.

— В таком, что даже у моей морали есть предел гибкости. — Я скривился, вспоминая. — У Серого с «Ветреницы» было одно неоспоримое достоинство: он не получал удовольствия от мучений людей и другим этого не позволял, так что никогда не брал пленных.

— Просто всех убивал, на месте? — мрачно уточнила моя добыча.

— Поверь мне, быстрая и легкая смерть — это далеко не самая страшная участь, — возразил ей. — Милосердие — понятие относительное.

— Да, наверное…

Некоторое время мы лежали молча, почти без движения. Алиса о чем-то сосредоточенно думала, кончиками пальцев рисуя узоры на моей коже, а я наслаждался этими прикосновениями, ждал выводов и дальнейших вопросов.

— Не могу себе этого представить, — тихо заговорила она наконец. — Как можно вот так легко, без колебаний, убивать? Если в порядке самозащиты, когда от этого напрямую зависит жизнь своя или близких, — еще могу представить, но вот так… Как получается, что ты одновременно добрый и заботливый и — безжалостный, совсем не терзающийся муками совести? Говорят же, что привыкнуть убивать невозможно, что это все равно сказывается. Разве нет?

— Я… — запнулся, помолчал и со вздохом продолжил: — Я понятия не имею, что ответить на этот вопрос. Наверное, у меня что-то с головой не так, и это какое-нибудь психическое отклонение, не знаю. Да, не мучаюсь. Да, считаю, что делал именно то, что должен был делать. Да, не жалею, и если бы был шанс изменить прошлое, я бы им не воспользовался. Да, жалко убитых и их родных. Но «Тортугу» надо было остановить, и я это сделал, а что до цены… было бы нужно — заплатил бы и больше. Наверное, это ставит меня в один ряд с теми, с кем я боролся. Но меня это не смущает. Если смущает и беспокоит тебя… — проговорил я и вновь умолк, не зная, как закончить фразу.

Что, в этом случае отпущу ее на все четыре стороны? Да комету мне в задницу, только не в этой жизни!

— Беспокоит, — вздохнула Алиса. — А больше всего беспокоит, что это совсем ничего не меняет. Хотя, мне кажется, должно. Ведь получается, если бы ты не пошел в пираты, наш транспортник благополучно вернулся бы на Землю, и все остались бы живы. Ведь без тебя никто не узнал бы о контрабанде.

— Живы, но в тюрьме, причем в какой-нибудь не самой спокойной, — со смешком ответил я.

— В каком смысле? — растерялась девушка.

— В том, что канал поставки уже прикрыли, а транспортник здесь ждала теплая встреча, — пояснил спокойно. — Так империя и позволит кому-то у себя под носом безнаказанно добывать космолит! А контрабанда по нашим законам карается весьма жестко, и незнание от ответственности не освобождает: приняли же груз на борт почти без проверки. Да и не факт, что действительно не знали, капитан мог быть в доле, и не только он. Вот, может, только тебя как пассажира и пощадили бы…

— Вин! — выдохнула она со смесью тоски и негодования. — У меня голова пухнет. Почему все так сложно?! Почему люди не могут просто жить, никому не причиняя зла, почему негодяи не могут понести наказание просто так, сами по себе, чтобы хорошие люди при этом не страдали?!

Я под конец этой тирады не выдержал, засмеялся. Перевернулся на бок, прижал девушку к себе. Привкус от ее переживаний был навязчивый, горький, но… все равно это почему-то оказалось почти приятно. Или дело в том, что мне просто нравилось ее обнимать?

— Какой ты, в сущности, еще ребенок, — заметил я сквозь смех. — Вот черное, вот белое, и хорошо бы вообще-то выкрасить весь мир в белый цвет.

— Не смешно, — обиженно проворчала она. — Это все очень грустно!

— Ох, лисеныш… Я даже как-то забыл, что в природе встречаются люди вроде тебя.

— Это плохо?

— Это замечательно, — возразил серьезно. — Должен же кто-то компенсировать существование таких чудовищ, как я.

— Ты не чудовище, ты… Просто очень сложный. Чудовище на твоем месте сбежало бы: власть над той станцией — это практически неограниченное могущество. А ты вернулся, хотя был уверен, что здесь тебя ждет казнь.

— Плакса, — вздохнул я и прижался губами к ее макушке.

Некоторое время мы так и лежали: Алиса тихонько шмыгала носом, а я обнимал ее и гладил по волосам, ощущая вкус морской воды в горле и закономерно думая о том, что неплохо было бы вправду оказаться сейчас где-нибудь в теплых краях, желательно у воды.

Алиса Лесина

Везение — все же весьма относительная и непостоянная величина. Не только потому, что удача переменчива и так далее; просто то, что один называет фартом, другой может посчитать кошмаром.

На мой взгляд, именно последним была вся жизнь Глеба, состоявшая из одних сплошных потерь и потрясений. Сложно назвать везением то, как раз за разом выживал этот человек, лишенный в жизни абсолютно всего, что лично мне всегда казалось главными составляющими этой самой жизни. Ни семьи, ни дома, ни будущего и надежды все это обрести. Да, его воля и мужество достойны уважения, но мне даже представить было жутко, что несколько лет этот человек жил с единственной целью — умереть, исполнив долг.

А он даже не понимал, насколько это страшно. Не измененный — покалеченный, переломанный вдоль и поперек.

Я крепко зажмурилась, коснулась губами гладкой кожи мужчины чуть ниже впадинки между ключиц, а потом спросила тихо:

— Все будет хорошо, правда?

— Почему — будет? — насмешливо уточнил Глеб. — По-моему, и сейчас все отлично! — Отстранился, провел по моей щеке костяшками пальцев, стирая слезы, и с легкой улыбкой качнул головой: — Что-то ты совсем раскисла на ровном месте.

— Ничего себе, ровное! — проворчала я недовольно.

Но пояснять свои слова, конечно, не стала: если я расскажу Кляксе, что именно так меня расстроило, он опять засмеется и скажет, что я ребенок. Слишком по-разному мы смотрим на жизнь, да и судьбы у нас слишком разные, чтобы сходиться в подобных вещах.

Да, Глеб больше видел и знает, умом я понимала, что прав все же он: мир — тот большой, населенный триллионами живых существ мир, что простирается вокруг, — сложен, пестр и не имеет однозначных ответов на вопросы морали.

Но в моем мире — маленьком, уютном, ограниченном определенным кругом общения или даже, как сейчас, единственными объятиями — для всех этих больших и страшных вопросов не было места. Я не желала, чтобы оно там было. Гораздо проще и приятней думать не о том, что в любой момент этот мир может лопнуть как мыльный пузырь, а о том, что Глебу просто нужно помочь. Что он уставший, утомленный долгой и трудной дорогой путник, который пришел в мой маленький мир, и мой прямой долг — радушно принять этого гостя. А в идеале вообще уговорить остаться навсегда…

И вместо того чтобы высказывать все эти мысли, способные разве что развеселить измененного, я задала еще один важный вопрос:

— Глеб, а что теперь будет с «Тортугой»? И где она вообще? Ты отдал ее ученым?

— Ну, в некотором роде. — Он весело хмыкнул. — Понимаешь, передать кому-то мою должность «координатора схрона» пока еще не получилось. То есть станция согласна допускать к себе посторонних в других качествах, согласна слушаться и служить подопытным материалом, она даже трупы своих прежних хозяев выдала без возражений. Но ее словно заклинило на мне. У этой техники есть какие-то очень мутные ограничения, чуть ли не подобие собственной воли, и она не каждого согласна к себе допустить. Меня же, если ты помнишь, Серый выдвинул в капитаны только потому, что «Ветреница» признала. Вот и здесь что-то вроде этого, пока не удалось разобраться. Так что я, конечно, передал «Тортугу», ее активно начали изучать, надеясь перенять хоть какие-то технологии, но все равно мне велели круглосуточно быть на связи, чтобы при необходимости явиться на место и договориться с этой штуковиной, если она заартачится и перестанет слушаться.

— А остальные «невидимки»? Что стало с ними?

— То же, что и с «Ветреницей»: они все вернулись в «лоно родителя» вместе со своими командами. Хорошая техника. Уже одно то, что эта махина способна легко и незаметно приземлиться, не оставив следа в атмосфере, впечатляет, а сколько там еще секретов! Так что нам еще долго предстоит служить любимой игрушкой научной братии — той, которая имеет соответствующий допуск, разумеется.

— А почему «вам»?

— Ну, я тоже оказался любопытным экземпляром. Не настолько, конечно, так и изучают меня другие люди.

— Это из-за изменения? — озадачилась я и тут же встревожилась: — Что-то не так?

— Не дергайся, как раз наоборот. Я оказался на удивление удачным и интересным экземпляром. Из того института, который меня собирал, приехала целая делегация, — весело поделился он. — Они же меня поначалу пытались дистанционно сопровождать, ну вроде как для гарантии, да и самим было любопытно выяснить, почему я выжил. То есть понятно, их бы воля, они бы меня не выпустили из своих застенков в вольное плавание, Гарольд надавил в свое время. Им пришлось запастись анализами решительно всего, что может прийти в голову, и довольствоваться нерегулярными отчетами, которые я в первый год еще слал, а потом, на «Ветренице», уже не рисковал. А теперь я полностью доступен, можно изучать. Все же исключительно редкий случай — глубокое изменение, которое оказалось удачным, то есть объект не только в процессе не сдох, но и бегает живчиком, доказывая свою жизнеспособность. Я вообще не удивлюсь, узнав, что помиловали меня во многом под давлением ученых, которые категорически возражали против уничтожения столь ценного экземпляра. А император, ты же знаешь, весьма благоволит к науке. К генетике в том числе.

Я только согласно вздохнула.

Все же Глеб — удивительно непрошибаемое существо. Как можно столь спокойно относиться к собственной роли подопытного животного?

А с другой стороны… зато живой. И даже в клетку не заперли.

Причина симпатии императора к генетикам, к слову, объяснялась тривиально и по-человечески вполне понятно: все сыновья-наследники были здоровы, а вот единственная дочь, принцесса Анна, появилась на свет с врожденным дефектом. Подробности, конечно, не оглашались, но совсем скрывать факт то ли просто не стали, то ли не удалось это сделать. И когда специалисты справились с этой проблемой, отношение венценосной фамилии к опальной науке заметно улучшилось. То есть в империи генетику никогда не запрещали совсем, но правящая династия традиционно ее избегала. Во всяком случае, официально. Сомневаюсь, что центр, в котором изменили Глеба, работал без ведома императора.

Впрочем, не мне судить правителя и давать оценку его поступкам: легко быть кристально честным и благородным, когда от твоих решений не зависит ничего, кроме чистоты собственной совести.

— И что они наизучали? Можно будет ознакомиться? — заинтересовалась я.

— Любопытно? — Клякса понимающе усмехнулся. — Я могу спросить, но есть риск, что они заинтересуются и тобой.

— А я им зачем? — изумилась искренне. — Обычный же человек.

— Да как тебе объяснить, — протянул он чуть рассеянно. — Ты, конечно, человек, спору нет, проблема опять же во мне. Я… хм. Достаточно нервно реагирую на присутствие посторонних.

— Ничего не поняла, — призналась я и, отстранившись, уставилась на мужчину. — Ты же нормально с людьми общаешься, вроде бы без особых затруднений…

— Нет, не в этом дело, — отмахнулся он. — Общаться я могу с кем угодно, даже с очень неприятными мне личностями. Речь идет об относительно продолжительном пребывании на одной территории, тем более в личном пространстве. С этой стороны даже хорошо, что меня держали в одиночке, в общей камере я бы, наверное, умом тронулся или спать перестал. Только ты не воспринимаешься чужеродным элементом, даже наоборот, благотворно на меня влияешь.

— Ну да, эти твои проблемы со сном… — подтвердила я. — А еще, кстати, ты упоминал, что нервно реагируешь на громкие звуки, это отсюда же?

— Отсюда. Ты, конечно, орать у меня над ухом не пробовала, так что ручаться нельзя, но, по-моему, на тебя эта проблема не распространяется. Так вот, ученых головастиков мое особенное к тебе отношение жутко заинтересовало, но затащить тебя в свое логово они пока не смогли. Оформили, конечно, официальный запрос, но пока тот пройдет все инстанции, пока будут думать, пока проверят, пока попытаются заручиться согласием, да еще твой отец, скорее всего, воспрепятствует… В общем, это надолго. А если ты сама, по доброй воле, явишься, это избавит их от многодневной волокиты.

— Честно говоря, мне и самой жутко любопытно узнать, почему так получилось, — призналась я. — Как думаешь, а на работу меня возьмут? В смысле, не только лабораторным пособием, а именно на работу? Мне же все равно нужно куда-то устраиваться.

— Если безобразие невозможно прекратить, его следует возглавить? — засмеялся Глеб. — В космос больше не хочется?

— А что, ты собираешься? — спросила я.

На лице мужчины отразилось легкое замешательство, сменившееся задумчивостью.

— А что, со мной полетела бы?

— Куда угодно, — отозвалась я тихо.

Вышло удивительно емко и пронзительно, и вместил мой ответ куда больше, чем формально значили эти два слова.

Глеб несколько долгих мгновений разглядывал мое лицо, а я тонула в уже совсем не страшной лазурной бездне; потом мягко толкнул, опрокинул на спину, склонился и поцеловал — глубоко, нежно, медленно. В следующее мгновение мои ладони уже скользили по его плечам, а нога обнимала бедра.

— Лисеныш, ты опять? — выдохнул мужчина мне в губы. — Я ведь не железный…

— А у меня уже ничего не болит, — отмахнулась я, закрывая ему рот поцелуем и не давая возможности ответить.

Некоторое время Глеб все же упорствовал. Не отталкивал меня, не пытался завернуть в одеяло или сбежать, даже отвечал на поцелуи, но чувствовалось, что сдерживает себя, наверное, надеялся, что мне надоест.

Не надоело. Я оторвалась от его губ, спустилась к плечу, проложила дорожку из поцелуев вдоль ключицы, кончиком языка провела от впадинки вверх, по горлу — еще в душе обратила внимание, как на измененного действует это прикосновение. Сейчас реакция оказалась похожей: с тяжелым шумным вздохом мужчина запрокинул голову, поддаваясь этой простой и как будто не столь откровенной ласке. Я слегка прихватила тонкую кожу зубами, ответом на это стали новый вздох, больше похожий на стон, и крепко сжавшая мое бедро ладонь.

— Похоже, я нашла у тебя уязвимое место? — не удержалась от подначки и вновь медленно провела языком по шее.

— Похоже, ты нашла себе проблему, — хрипло ответил он, и от его голоса меня пробрала мелкая дрожь, стекшая от лопаток к пояснице.

Так что своего я все же добилась.

Только, несмотря на угрозу, Глеб снова был нежен, нетороплив и осторожен. Настолько, что это почти пугало и одновременно заставляло сердце сладко сжиматься и замирать от восторга. От удовольствия, что вот эти сильные руки, привыкшие к оружию, привыкшие нести смерть, касаются меня столь чутко и бережно. От понимания, что я — особенная для него настолько, что сдерживается до последнего, лишь бы не навредить.

Я видела, ощущала каким-то чисто женским внутренним чутьем и понимала разумом, что ему хочется совсем не этих неторопливо-томных ласк, а иного — жгучего, звериного, грубого. Но осторожничал, чувственно и нежно сводил с ума прикосновениями.

Сорвался только в самом конце, когда желание совершенно затуманило разум, и снова наставил мне синяков. Но в тот момент это уже не беспокоило. Во мне осталось только единственное инстинктивное стремление принадлежать — полностью, до последнего вздоха, до самой потаенной мысли — именно этому мужчине, которого принимало мое тело и которому принадлежало мое сердце.

Заснули мы почти сразу, не размыкая объятий, не имея сил и желания хоть как-то пошевелиться. Только, уплывая в сон, я почувствовала, как Глеб убрал руку за спину, нащупывая одеяло, а потом широким жестом накрыл нас обоих, словно отрезая от окружающего мира. В этот момент меня эгоистично не волновало беспокойство родных, Димкины угрозы и предстоящий разговор с отцом. Меня вообще ничего не волновало, кроме теплого и всеобъемлющего ощущения счастья, оттененного легким горьковатым привкусом недоверия: а вдруг это все-таки не на самом деле?

Утром же, несмотря на то что проснулась я одна, а совсем даже не в надежных объятиях измененного, у меня не возникло ни единой мысли о том, что вчерашнее может быть сном, видением или чем-то вроде этого. Потому что утро началось с расплаты за то, что, глупая и самонадеянная, я не послушала умного и опытного Глеба. Не то чтобы у меня все ужасно болело и хотелось от этого умереть, но ощущения были весьма неприятными. Ломило некоторые мышцы, о существовании которых я, достаточно спортивная девушка и вообще-то врач, раньше никогда не подозревала. Ныли синяки, горели припухшие от поцелуев губы и, конечно, неприятно саднило между ног. Не до такой степени, чтобы обещать себе «никогда больше», но достаточно, чтобы идея продолжения вчерашнего прямо сейчас вызывала устойчивое отвращение.

Некоторое время я лежала в кровати, ленясь и одновременно побаиваясь пошевелиться: а вдруг окажется, что чувствую я себя на самом деле еще хуже? Пролежала бы, наверное, дольше, но постель с одного края прогнулась, и я была вынуждена открыть глаза и проверить, что происходит. Происходил, конечно, Глеб; мужчина опустился рядом с кроватью на колени, оперся локтями о матрац.

— Как ты, страдалица? — Улыбка у него вышла одновременно ехидной и сочувственной. Мужчина протянул руку, убрал упавшие мне на лицо пряди, погладил по щеке. Я блаженно прищурилась от прикосновения прохладной ладони.

— Чувствую себя дурой, — вздохнула наконец в ответ. — И зачем я тебя не послушала?

— Когда чего-то настолько хочется, сложно слушаться разума, — усмехнулся он. — Пойдем, там уже ванна полная, и завтрак почти готов, — сообщил он, выпутывая меня из одеяла и легко подхватывая на руки.

— Все-таки ты идеальный мужчина, знаешь об этом? — умиротворенно вздохнула я, устраивая голову на его плече и наслаждаясь тем, что нет необходимости шевелиться.

— Я мужчина, снедаемый чувством вины, — засмеялся он. — Ты маленькая и наивная, а я-то знал, что будет плохо, но все равно пошел на поводу у собственных желаний. Так что просто подлизываюсь и пытаюсь искупить свою вину.

Теплая вода оказала живительное воздействие. Неприятные ощущения не пропали совсем, но определенно стало легче, а ощущение чистоты доставило удовольствие и подняло настроение, поэтому из ванной я вышла на своих ногах, вполне довольная жизнью. Следуя примеру Глеба, который был уже в форменных штанах, я отыскала свое платье и белье. В кухню шагнула, на ходу прилаживая на голове тонкий ободок вира, и — страдальчески застонала, проверив историю.

— Ты чего? — спросил в замешательстве измененный.

— Сорок восемь, — отозвалась я, подходя к стоящему у стола мужчине и подныривая под локоть, чтобы прижаться, ища защиты.

— Что? — совсем растерялся он.

— Меня сорок восемь раз вызывали домашние, — со вздохом пояснила я. — Там гвардии еще под окнами нет? Я боюсь возвращаться домой, даже Макс негодует… И не смешно!

— Напротив, очень даже забавная ситуация, — весело отозвался Глеб. — Коварно спер девушку из-под носа бдительной родни, практически надругался, а теперь грядет расплата. Да не трусь, не брошу я тебя в одиночку с родней разбираться.

— И когда мы этим займемся? — спросила я, чувствуя, что напряжение действительно потихоньку отпускает.

— Не раньше завтрака, — отмахнулся он и поцеловал меня в висок. — Садись, остынет все.

Мы устроились за столом. Квартира, хоть здесь и имелось все нужное, несла явный отпечаток нежилой. Пусто, безлико, словно в гостинице. Интересно, зачем она Глебову другу?

Но вслух я задала совсем другой вопрос:

— А какие планы на сегодня были у тебя? Ну и вообще, чем ты сейчас занимаешься?

— Да особо никаких. — Он пожал плечами. — Сказали только всегда быть на связи, чтобы явиться в случае необходимости. А в остальном… я пока пытаюсь привыкнуть к жизни и к небу над головой. После семи лет в космосе это трудно, поначалу вообще дергался, чуть ли не трясло от напряжения. Ну и с дальнейшей своей… деятельностью определиться, не подопытным же кроликом служить до конца дней. Но тут все вопросы уже заданы нужным людям, остается только ждать, тем более что сегодня, насколько я помню, выходной. Так что сейчас я полностью в твоем распоряжении и готов поучаствовать в семейных разборках. Новый, необычный опыт всегда ценен, — назидательно завершил он.

— Я бы предпочла обойтись без него, — проворчала негромко.

Понятно, что неприятного разговора не избежать, но… Никто ведь не запрещает мечтать, да?