Алиса Лесина

— Лисеныш, кто из нас взрослая умная женщина, к тому же врач, с которым не нужно спорить?

— Не зна-аю, — жалобно протянула я.

— Надо же, а недавно зна-ала, — передразнил Клякса, закрывавший в этот момент мою сумку.

— Глеб, но я не хочу-у туда! Я дома хочу!

— Лисеныш, я тебя предупреждал? Предупреждал. Я тебе напоминал? Напоминал. Я тебе альтернативные варианты предлагал? Предлагал. Но кое-кто сказал, что все знает, все помнит и вообще куда лучше разбирается в вопросе, а я циник и бесчувственная зараза. Не напомнишь, кто бы это мог быть? — продолжил насмехаться мужчина, пока я сидела на диване, поджав ноги, и вдохновенно страдала.

— Не надо, я и так знаю, что дура… Глебушка, ну, пожалуйста, ну я там об стенку убьюсь с тоски!

— Предлагаешь попросить обить стены чем-то мягким? — язвительно предложил Глеб, плюхнулся на диван рядом со мной, крепко прижал к своему боку. — Алиса, ну ты же сама прекрасно понимаешь, что других вариантов нет.

— Понимаю, — вздохнула в ответ. — Я даже понимаю, что сама на этом настояла, что ничего от этого не изменится, и вообще, но… не хочу в тюрьму!

— Это лаборатория, — засмеялся он. — В которой ты работаешь.

— Работаешь — это когда приходишь, работаешь и уходишь обратно, домой, к семье. А когда ты живешь там безвылазно, да еще в одиночестве — это уже тюрьма, — проворчала я.

— А, то есть мне можно с тобой не ехать? — искренне озадачился он.

— А ты собирался? — в свою очередь удивилась я. — Но… как же мальчики?

— Лисеныш, мне казалось, этот вопрос мы сняли еще полгода назад. Они уже давно не мальчики, а два здоровых лба, на которых пахать можно. Как-нибудь не разнесут квартиру за это время. К тому же я буду наведываться сюда и проверять обстановку. Понятно? — Вопрос, конечно, адресовался уже не мне.

— Понятно, понятно. Вы лететь-то собираетесь? А то авион заново придется вызывать, — флегматично отозвался Андрей, наблюдавший за сборами со стратегически выгодной позиции в углу комнаты: и ситуация под контролем, и нет риска быть затоптанным.

— Можно подумать, есть варианты. Прихвати вещи, — велел сыну Глеб, поднимая меня на руки.

— Муж, ты… самый замечательный. Люблю тебя, — тихо проговорила ему в шею. От боли сводило живот, и шевелиться самостоятельно совсем не хотелось. Хорошо, что мой измененный такой сильный, такой заботливый, такой…

— Потерпи немного, лисеныш, — тихо попросил он, касаясь губами моего виска. — Сейчас доктор даст лекарство, станет легче. Ты же знаешь.

— Угу.

— Мам, мы со Славкой вечером завернем проведать, когда он с экзаменов вернется, — напутствовал Андрей, забрасывая сумку в авион. — Ты там не буянь особо.

— Надеюсь, мне будет куда возвращаться, — ворчливо парировала я, целуя подставленную сыном щеку.

— Мы сделаем все возможное, — усмехнулся он совершенно Глебовой улыбкой.

И авион поднялся в воздух, унося меня на ближайшие месяцы в лабораторию. Что поделать: о том, что я всегда хотела большую семью, я помнила постоянно, а вот о том, как процесс ее увеличения происходит в нашем случае, за прошедшие годы подзабыла.

Наш давнишний разговор с Глебом о перспективах появления у него детей оказался пророческим. То есть другого способа действительно не существовало, исключительно медицинский, который на практике оказался весьма трудным и мучительным. Уже хотя бы тем, что все полностью проходило под надзором врачей или, вернее, ученых-генетиков, которые на нашем семействе защитили не одну диссертацию.

Клякса с самого начала скептически относился к моему желанию родить ему ребенка, вот такого же белобрысого и голубоглазого. Он пытался меня отговорить, предлагал различные варианты, но я уперлась. Да еще за эту идею ухватились мои коллеги, и Жарова в итоге уговорили. Через семь месяцев мучений (наших общих, потому что Глеб, несмотря на мой изначальный протест, поддерживал меня все это время) на свет появились близнецы, Славка и Андрей, два чуда природы или, вернее, науки.

Дело в том, что мой измененный изначально получился чрезвычайно удачным экземпляром, то есть тем, кто его создал, удалось в полном смысле слова вывести новый, вполне жизнеспособный устойчивый вид. Уникальный и не совместимый с человеческим традиционными путями. А вот сыновья, собранные буквально по молекуле, последнего недостатка были лишены, то есть способны к естественному размножению. Думать об этом применительно к собственным детям странно, но сейчас уже не так, как раньше: все-таки действительно взрослые парни, по двадцать лет, того и гляди, покажут свои способности на практике.

А когда выяснилось, что оба охламона твердо настроены пойти по отцовским стопам, я отчетливо поняла, что хочу дочку, потому что от количества военных вокруг начало казаться, что я обитаю в казарме. Это желание умело и ловко культивировал профессор Циммерман, мой непосредственный начальник и ведущий ученый группы, курирующей мужа. И теперь мне предстояло несколько месяцев провести в лаборатории под его надзором, чтобы дать этой самой девочке жизнь.

Связавшись с Глебом, я в конечном итоге переквалифицировалась в генетика: можно подумать, у меня был хоть какой-то выбор! Сам же Жаров служил теперь в ИСБ — Имперской службе безопасности, и это, пожалуй, единственное, что я могла сказать о его работе, потому что в подробности меня не посвящали. Секретность же. Да я особо и не лезла, мне хватало того, что муж не мотается по опасным командировкам. Ну, или мотается, просто успевает уложиться в один-два дня, не покидая пределов Солнечной системы и не вызывая подозрений.

Впрочем, даже если бы я твердо знала, что он каждый день рискует жизнью, это ничего не изменило бы, разве что тревоги прибавило. Никогда не понимала женщин, которые, выходя за военных, полицейских или врачей, попрекают их постоянными отлучками и задержками на работе. Как будто не догадывались, что так будет…

Не знала я почти ничего и о судьбе «Тортуги», накрепко связавшей наши с Глебом жизни: опять же не хватало допуска. Судя по некоторым новинкам технического прогресса, наши ученые не зря ели свой хлеб и целиком свои тайны инопланетная станция сохранить не смогла. Но я надеялась, что на атомы ее все же не разобрали: «Тортуга» со временем стала казаться живым существом со своей волей, и я не желала ей смерти.

Обстоятельства нашего знакомства и те приключения, конечно, не забылись, хотя некоторые детали поблекли. Историю эту знали и мальчишки, хотя без лишних душераздирающих подробностей. Историю эту вспоминала и обдумывала я, порой не веря, что все произошло на самом деле.

Особенно часто, как ни странно, вспоминала печальный и поучительный закат древней цивилизации, которая боготворила случай, и думала, что, наверное, именно в этом обстоятельстве лежит причина их гибели.

Случайностей нет. Есть только закономерности, которых мы не понимаем. Как можно поверить, что вся цепочка событий — мой полет именно на этом грузовике, дрогнувшая рука Кляксы, наша с ним совместимость, симпатия, признание его «Ветреницей», сбой программы «Тортуги» и еще несметное множество деталей — была случайной?

Какой стороной упадет подброшенная монета — не результат случайности. Это последствия неоднородного распределения массы и сложного взаимодействия сил, на нее влияющих: силы броска, гравитации, сопротивления воздуха. Так неужели человеческая жизнь проще монеты? Не думаю. Наши поступки, слова и действия меняют реальность, просто мы пока не способны просчитать последствия. И я очень надеюсь, что так останется впредь. Чувство собственного всезнания и всемогущества, как показал опыт создателей «Тортуги», до добра не доводит. Может быть, когда-нибудь потом изменится человеческая природа и все это перестанет иметь значение, а пока — пусть мир остается непознаваемым до конца.