Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке

Кузнецова Елена Федоровна

 

1. УТРО В ТАМШИЯКУ, ПЕРУ

Раннее утро, небольшой, но вполне репрезентативный местный базар. Молодая крепкая женщина берет один за другим три аккуратно почищенных и разрезанных пополам апельсина и выдавливает из них сок, старательно налегая на блестящий металлический рычаг ручного пресса, потом сок процеживает, наполняет до краев стакан из толстого стекла и протягивает его мне — пространство вокруг него в радиусе полуметра заполняется бодрящим цитрусовым запахом. Медленными глотками я пью кисло-сладкий сок — он мягкий и прохладный, как само ранее утро, и во мне снова укрепляется решимость, что сегодня тоже — это уже третий день — кушать не буду ничего. Ну, или почти ничего, потому что бананы я все-таки ела и сок по утрам пила.

Да… что только ради аяуаски ни сделаешь. Оказалось, что ради нее я была готова на многое. Именно ради нее в этот раз я приехала в Перу, и ради нее я соблюдала этот пост. Впрочем, на таких диетических строгостях никто не настаивал. Ни сама традиция в целом, ни ее дискретные носители — шаманы и целители-курандерос — в частности. Перед приемом аяуаски за сорок восемь часов всего-то и предлагалось, что сократить прием сахара и соли, да перестать есть чеснок, мясо и свинину. Что интересно: свинина, прямо как у арабов, и здесь имела свой особый статус и в списке запретов попадала в особую категорию. Получалось, что мясо есть просто нельзя, а свинину — как гласили инструкции — так нельзя ни в коем случае. А кроме того, нельзя было пить, естественно, вино, ну и, понятно, никакого секса. Но я для себя решила: если уж готовиться к церемонии, то мелочиться не будет. Исключим все до основания. В основании, правда, оказались бананы и апельсины.

Сегодня вечером вместе с целителем-курандеро я отправляюсь из городка Тамшияку в сельву. В самую настоящую. И на всю ночь. Там состоится моя вторая церемония аяуаски — а всего я планировала провести в этот заезд в Перу три сессии. Почему именно три? Тут есть три возможных ответа. Первый можно найти на страницах русских народных сказок. Второй содержится в рекомендациях самих аяусковых шаманов. Третий ответ: ну как же… повторение — мать учения. То есть, третья церемония — для закрепления успеха и опыта предыдущих двух. И для подведения первых итогов.

Так вот, сегодняшняя церемония — вторая, а первая состоялась десять дней тому назад. Она породила больше вопросов, чем принесла ответов. Потому на церемонию сегодняшнюю возлагались особые надежды. Сегодня мне откроется — на это я, по крайней мере, очень рассчитывала — доступ к неведомым мне ранее пластам существования. Этот непознанный иной мир представлялся мне невероятно интересным. Его отзвуки и отблески долетали до меня время от времени, и каждый раз ставили в тупик тем, что я не понимала их источник, и более всего тем, что заложенный в них смысл редко поддавался однозначной дешифровке. Если таковой вообще имелся — не забывал прокомментировать мой внутренний голос-котролер каждый раз, когда я задумывалась об этих непонятных в глубинной своей сути феноменах. Однако, с другой стороны, меня поддерживало на плаву то, что этот непонятный мне мир описывался как в трудах антропологов, работающих в различных частях мира, так и в священных преданиях различных духовных традиций. Но не только. Что особенно значимо для современного человека, на наличие этого мира указывали и научные труды современных психологов и, что мне казалось почему-то особенно ценным, изыскания физиков-теоретиков.

В то же время руководила мной и более конкретная идея. А именно: мне хотелось разведать, какие тропы пролегают к моему главному форпосту. Под ним я понимала некий источник живительной силы, но не просто силы, а источник непреходящего блаженства, то, что на санскрите определяется как состояние «ананда». Прошу обратить внимание, что речь идет не просто о достижении состояния счастья. Речь идет именно об «ананде». Счастье может быть составляющей ананды, но проблема со счастьем заключается в том, что оно кратковременно и преходяще. В ананду же — как хотелось верить — можно попасть надолго, а даже если снизить планку ожиданий: тогда пусть ненадолго, но хотя бы предсказуемо и часто.

Впервые я открыла ее для себя в Индии, а потом, когда она меня покинула, сильно по ней затосковала — настолько сильно, что желание вернуться в это состояние перекрывало все остальные жизненные устремления.

Говорят, что достичь его можно через бхакти, то есть через поклонение своему божеству и что этот путь, по сравнению с другими путями, вроде бы самый продвинутый. Кто говорит, наверное, знает. При этом задействуются три чакры — свадхистхана, анахата и аджня, то есть сексуальная чакра, чакра сердца и чакра третьего глаза — в результате чего достигается состояние блаженства. Это состояние, кстати, хорошо описывает некий свами Панча в своей автобиографии.

Он был офицером индийской армии и постоянно находился в завидном состоянии блаженства. Его бдительные сослуживцы стали подозревать, что невидимо для всех он просто прикладывается круглые сутки к бутылке. Но все было не так прозаично. Дело в том, что он обладал замечательной способностью напрямую подключаться к энергии Кришны — и благополучно пребывал день за днем в своей ананде.

Понятно, что описываемые Панчей ощущения не даются каждому автоматически. Но это не страшно, потому что путь бхакти йоги не единственный. Еще есть путь джнана йоги, то есть путь знания, а кроме него, путь карма йоги, то есть путь служения другим. Все они ведут к одной цели: достижению высокой частоты вибраций и к измененному состоянию сознания, в котором — на высоком уровне развития — мы можем создавать свою собственную реальность.

До недавнего времени я была большим сторонником второго пути, то есть приобретения знаний: всю свою жизнь я чему-нибудь да училась, но в последнее время, особенно после моей годовой поездки в Индию, этот безудержный порыв к знаниям как-то заметно приувял. Учиться — я поняла — можно до бесконечности, и, как правило, совсем не тому, что надо. Поэтому на первый план вышел эмпирический опыт, причем не чужой, а собственный.

Виделся он мне не в формате литературной сентенции «Бог есть любовь» — о чем любят писать на ветровом стекле автобусов и такси продвинутые водители Латинской Америки — хотя, в принципе, кто бы спорил. Меня только ставила в тупик ее смысловая наполненность, а главное, было неясно, как именно эту формулу следует применять в конкретной жизненной ситуации. Мой же форпост-источник, куда я надеялась проникнуть, описывался учеными в терминах биохимических, электрических и прочих реакций, которые обеспечивают функционирование физического тела и которые можно отследить на уровне эмпирического опыта и ощущений. А в разведку я устремилась потому, что задумала к источнику передислоцироваться и закрепиться у него на все обозримое будущее. Оставалось только выяснить, какие туда ведут ранее нехоженные мной тропы.

Но все события, ведущие к заветному форпосту, еще впереди, а сегодняшний день пока только начинается — даже стакан апельсинового сока на базаре — и тот еще впереди. А пока я сижу на речном обрыве под высокими деревьями, а внизу степенно несет свои воды река Укаяли, приток Амазонки. Вдруг звук воды неожиданно почему-то возникает не внизу, где ему положено быть, а в воздухе, прямо надо мной. Я сначала подивилась таким чудесам, но потом вспомнила, что этот странный звук издает птица с каким-то совершенно невыговариваемым именем — как мне его сказали, так я его в ту же секунду и забыла. А звук у нее такой, словно с большой высоты в воду падает тяжелый предмет: резко, глубоко — и безвозвратно.

— Ну прямо, как и я, тоже вот как ухну в эту церемонию с аяуаской… — неожиданное думаю я с тревогой. — Одни только круги над головой и пойдут. Пойди потом выберись… — тут же опасливо добавил осторожный внутренний голос. — Ну ладно, посмотрим, что из этого выйдет… ждать осталось недолго.

Опять наступает тишина, и я оглядываюсь по сторонам. Раннее утро, земля вокруг меня темно-красная и еще влажная от предрассветной росы, но через пару часов наступит тропическая жара и скует физические тела и мыслительные способности людей. Оно и понятно: я нахожусь в джунглях Перу — или, по-другому говоря, в перуанской сельве.

 

2. ПЛЫВЕМ… КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ? (С)

Пока тут выбралась свободная минута, и я обозреваю утренние окрестности, наверное, мне следовало бы представиться. Кем я являюсь или кем представляюсь. Себе и окружающему миру.

Так вот, консервативного вида женщина. В очках. Средних лет. Зеленоватые глаза и волосы с красноватым отливом — спасибо тебе, «Велла»! Смуглая кожа — из кубанских казаков, если это как-то объясняет смуглую кожу. Греки принимают меня за свою. А евреи спрашивают: Вы в Канаду через Израиль приехали? А англичане говорят: Вы в какой части Бразилии живете? Ну, и так далее.

Самое интересное, что имя свое в последнее время я тоже потеряла. Родители нарекли меня Еленой, но грянула независимость Украины, и меня по паспорту переделали в Олену. В Канаде для простоты в общении коллеги стали звать Хелен. Потом по мере продвижения по служебной лестнице паспортное имя вернулось ко мне, но правила английской фонетики модифицировали его в Олину. Потом Олина упростилась до Лины. Вслед за этим откуда-то выплыло ранее мной неведанное и неслыханное имя Олеана, и оно тоже пошло в ход. В Латинской Америке по тем же причинам простоты и удобства ко мне обращаются как к Элене. От этого круговорота имен я временами теряю ориентацию.

Но затруднения, оказывается, не только у меня одной. Точно также как я теряюсь в своих именах, на западе — и востоке тоже — никто не может свести концы с концами и понять, почему это я твердо и незыблемо считаю себя русской.

— Но ведь родились и выросли Вы в Украине?

— Да.

— И гражданка Канады?

— Да.

— И какая же Вы русская после всего этого?

— Да. Русская. Потому что из Ялты.

А такой простой вопрос, как: where are you from? откуда Вы? — так он меня вообще ставит в тупик. Из Украины я уехала двенадцать лет тому назад, но Канада не стала моей долгосрочной средой обитания. Из Канады я тоже уехала, и после этого несколько лет перемещалась по Индии, юго-восточной Азии, Латинской Америке. Жила в Перу и Бразилии. Работала в Монголии и во Вьетнаме. Как такое сказать, чтобы было незатейливо и коротко, а главное — правдиво? А правда заключается в том, что от таких перемещений в пространстве постепенно соскальзываешь в экстерриториальность. И ответа на немудрящий вопрос: откуда Вы? — у меня просто нет. И ничего тут уже не поделаешь.

Еще заодно хочу на всякий случай извиниться: иногда кому — нибудь может показаться, что я избыточно употребляю слова из других языков. Это потому что я годами не говорю по-русски, и в голове у меня, как в беспрерывно работающем миксере, происходит смешение пестрых стран и разноязычных народов. А главное — говорю это как филолог — некоторые реалии лучше передаются именно английскими и испанскими словами или же на санскрите. Так что не обессудьте.

На этом я и остановлюсь. Больше мне про себя сказать нечего, ведь в этой истории я на второй роли наблюдателя и на третьей роли рассказчика. Так что нам пора вернуться в Тамшияку.

Так вот, когда пару дней тому назад я познакомилась с проводником, взявшимся сопровождать меня в сферы неизведанного, он тут же себя позиционировал, сказав, что никакой он не шаман. Что он, наоборот, курандеро, целитель.

— А шаманы что… — он махнул рукой куда-то вправо и в ту же сторону почему-то посмотрел, словно именно там, сплотившись в компактной группе, и расположились все дисквалифицированные им шаманы.

И его тон, и его жест ясно говорили о том, что на профессиональное уважение моего курандеро проштрафившимся шаманам рассчитывать не приходилось.

— Asi? Вот так? — вежливо спросила я.

— Si. Они только и умеют, что готовить аяуаску да поить ей иностранных туристов. И при этом еще целительство имитируют, — сказал он с легким возмущением в голосе. — А оно доступно на самом деле только курандерос.

— Asi? — еще раз для поддержания беседы вежливо спросила я.

— Si, — твердо ответил он и для пущей эмфазы остановил на мне свой немигающий взгляд и затем, словно чтобы внести окончательную ясность, веско сказал: — Спектр работы у курандеро гораздо шире, и дом настоящего курандеро всегда полон не заморских туристов, а местных пациентов.?Asi es — вот так!

Звали моего курандеро Вилсон, и когда я впервые попала к нему в дом, то действительно застала там местную пациентку. Она полусидела-полулежала в раскладном деревянном кресле, а он окуривал ее дымом мапачо. Мапачо — это такие сигареты-самокрутки из дикого табака, произрастающего в сельве. Пока я у него находилась, он курил их безостановочно, а между затяжками тихо пел заклинания и похлопывал терпеливую пациентку по голове веером из сухих плетеных листьев. С этим веером, кстати, мне тоже потом пришлось познакомиться поближе, правда, уже не в такой идиллической обстановке, которую я застала у него дома.

Почему я попала к нему — именно к нему? Наверное, случайно, хотя на самом деле кто решится ответить на такой вопрос со всей определенностью? Случайности, закономерности и предопределенности — все они в нашем восприятии сплетаются самым причудливым образом. Поэтому следует на всякий случай все-таки отметить, что возникла эта случайность совершенно однозначно в результате моих целенаправленных действий. Какая часть в ней отводилась закономерности и предопределенности — ничего определенного сказать не берусь. Непростой это вопрос — почему и оставляю выводы на Ваше субъективное усмотрение.

Вместо этого лучше расскажу, что предшествовало стакану бодрящего апельсинного сока, который был выпит прохладным утром на базаре в Тамшияку.

Так вот, ему предшествовал панамский период. Он начался год тому назад высоко на гребне событий, потом постепенно стал утрачивать свой кинетический заряд, после чего с гребня волны заскользил вниз, к ее основанию. Становилось совершенно ясно, что нужно отчаянно работать руками и если получится, головой тоже, и выбираться из-под накатившего вала — и что после этого следует плыть дальше.

Дальше… но куда? Вот это был вопрос. Если раньше русская демократия мучительно задумывалась, в основном, над вопросами «что делать?» и «кто виноват?», то сейчас к ним добавился еще один, не менее напряженный по накалу вопрос: «если ехать, то куда?»

Этим же вопросом, если Вы припоминаете, еще провидчески задавался Пушкин, Александр Сергеевич, почти двести лет тому назад. Наверное, задумывался потому, что его как визионера угораздило заглянуть в мятущуюся душу нашего современника. Потому и написал он из своего далекого далека берущие нас за душу строки: «плывем… куда ж нам плыть???».

Дополнительные два вопросительных знака — это, кстати, уже мой личный авторский вклад в развитие этой бередящей душу мысли.

Так вот, как тогда, так и сегодня, вопрос: куда же нам плыть? — оказался на редкость актуальным. Даже если сказать не возвышенным стилем, а простым слогом: если податься, то куда?

— Куда… да куда угодно… — с готовностью семерых из ларца ответствовал мой внутренний голос.

Ответ хоть и был по сути своей правильным — кто бы спорил — но все-таки это был не тот ответ, на который я рассчитывала. Потому что такой ответ на самом деле ничего не прояснял. Значит, следовало поискать другой. Вот тогда я и подумала: а если взять и пропустить большой мир через решето моих интересов? Тогда на дне решета останется один-единственный путеводный золотник, и ответ тогда придет сам по себе.

Сказано — сделано. Берем решето, старательно трясем, тщательно просееваем, и потом с надеждой смотрим на дно: какой он, мой золотник? И где он? Где мой заветный travel destination?

Однако проделанное мероприятие оказался совершенно непродуктивным и искомое решение не принесло. При виде полученных результатов оставалось разве что удрученно вздохнуть: стран в решете осталось немало — они даже размещались на разных континентах. Там были и Индия, и Бразилия, и Перу, и Эквадор, и Колумбия. Не говоря уже про Боливию. Да… однако… немалая-таки добыча получается… если мой золотник там и находился, то, затерявшись под изобилием пустой породы, никоим образом о своем присутствии не заявлял.

Хорошо… тогда что сделаем? Тогда можно провести инвентаризацию актуальных целей. Ведь совершенно очевидно, что, в конечном счете, ответ на вопрос «куда?» всегда лежит в той же плоскости, что и ответ на вопрос «зачем?».

 

3. УТРО В ТАМШИЯКУ, ПЕРУ

Вот я и задала себе по очереди эти вопросы. Короткий ответ на вопрос «зачем?» заключался в словах: «чтобы было быстро, просто и доступно». На вопрос: «куда?» — поступил незамедлительный ответ: в измененное состояние сознания. А еще лучше — в ананду. То есть в океан безграничного блаженства.

Лично для меня на этом все мои вопросы, к счастью, и закончились. Но благополучно остановиться на достигнутом — не тут-то было, потому что у некоторых моих знакомых снова возник цикличный вопрос «зачем?» — знаете, совсем как в бесконечных периодических десятичных дробях. Зачем так сложно? Зачем идти туда — не знаю куда? Через полмира лететь? Зачем терпеть бытовые невзгоды путника, отлученного от пятизвездочного отеля? Вот, — говорят, — например, взял да выпил — и безо всяких хлопот уже загрузился в нужное состояние. Чем плохо?

И в этом есть некоторая сторона истины. В измененное состояние можно попасть разными путями — если основываться на знаниях, сохраненных в Ведах. Через секс — есть определенные техники, которые ведут к духовному пробуждению. Майтхуна, например. В буддизме, кстати сказать, тоже есть подобные практики. Или же — через древний напиток сому. Но рецепт сомы, как говорят, утрачен или тщательно скрыт от современных людей. А еще — через практику йоги. Но не помню, чтобы в канонических индийских текстах что-то про наш алкоголь говорилось. Он, конечно, тоже вызывает ИСС, но качественно совершенно другое. Не знаю как кому, а мне туда как раз не надо.

Из вышесказанного ясно, что пути воздействия на биокомпьютер под названием человеческий мозг могут быть разными. Я, например, много лет практиковала йогу — и результаты были. В разумных пределах, конечно. Но ведь это многочасовые практики, к которым еще требуется добавить постоянную дисциплину мыслей, слов и поступков. Пока это все постепенно не утрамбуется в устоявшийся образ жизни. Постепенно… эта временная протяженность процесса меня огорчала невероятно. То, что все происходит очень постепенно… и крайне неспешно… ну прямо как путешествие в древней Индии в размеренно поскрипывающей повозке, запряженной величественными буйволами: возница как взглянет на тебя, так и прочитаешь в его взгляде: а спешить-то куда? Все успеется. Если не в этой жизни, то точно в следующей.

Но кто сказал, что йога — это наш эксклюзивный метод? Тем более, что в наш век космических скоростей этому процессу так и хотелось сообщить дополнительное ускорение. Ведь главное в нашем деле что? Полученный результат. Кто не помнит со страниц учебника латинского языка, что finis coronat opus? Именно.

Однако, прежде чем обратиться к альтернативному методу и исследовать его, сначала следовало проделать некоторую работу по расчищению дорожных завалов в собственном сознании. Ведь почему они образовались? Тогда у нас дома, в Советском Союзе, всякие личные эксперименты с галлюциногенами и психоделиками оценивались строго негативно. А какой тогда был доступ к информации — сами знаете… Но время шло, и наступили другие времена, когда под сомнение была поставлена вся ньютоново-картезианская парадигма. Потому в конце семидесятых растения, вызывающие трансперсональные состояния, стали описываться другим термином. Его сконструировали ученые, которые видели в священных растениях ключ, который, говоря словами Хаксли, открывает для нас двери восприятия. Ключ, кстати сказать, далеко не единственный.

«Энтеоген» — таким было новое слово. Оно отражало потерянное индустриальным человеком и вновь им найденное видение реальности. А поспособствовать в этом может растение, рождающее бога внутри самого человека. Так появилась дихотомия: галлюциноген vs энтеоген. На выбор. И то, какое слово Вы выберете — зависит от Вашего мировоззрения. Потому что для кого подобное растение — галлюциноген, вызывающий крайне подозрительное состояние психики. А для кого оно — энтеоген, дающий возможность раздвинуть границы нашей человеческой реальности.

Раньше, в подростковом возрасте, я была точно уверена во вредоносном характере всех поголовно галлюциогенных растений. В более продвинутом возрасте в этом мнении окопалась вообще полностью, потому что к этому времени в подростковый возраст вступил мой сын.

Однако в последние годы много всяких событий произошло — и я стала достаточно открытой мысли, что кактус Сан Педро, аяуаска и подобные растения являются не зловредными наркотиками, разрушающими личность, а, наоборот, служат мостиком к измененному состоянию сознания.

Под воздействием священных растений мы переступаем привычный порог восприятия и обращаемся к опыту великих мистических традиций мира. Однако тут не все так просто.

Стоит бросить жребий и перейти порог-Рубикон, как возникает по некотором размышлении критическая для ортодоксального ума ситуация. Ситуация типа короткого замыкания. Потому что в свете обрушившихся инсайтов, видений и знаний внезапно совсем другие жизненные приоритеты прорисовываются! Совсем не те, на которые нас нацеливает наше индустриальное общество консьюмеризма. Спрос-предложение, производство-потребление. Все подсчитано, отмерено, взвешено. общество, где двигаться предлагается в этом строго обозначенном и законсервированом цикле.

Правительства и истэблишмент всякое отклонение от проложенного ими курса не одобряют. Что коммунистические, что капиталистические — в этом они проявляют завидную солидарность.

Есть, правда, и исключения. В Перу на энтеогены запрета нет. Здесь ритуалы аяуаски рассматриваются как национальное культурное наследие. Как фундамент, на котором строится самоидентификация некоторых индейских племен, проживающих в бассейне Амазонки. И в Эквадоре они разрешены. И в Бразилии с 1987 года тоже.

Я как-то прочитала историю. Рассказываю ее на правах легенды.

Давно это было. Еще до прихода туда ариев, жил некий народ на территории современного Пакистана. И вот каким-то непостижимым образом они узнали и, главное, применили — причем массово — то, что раньше было доступно лишь эзотерическим единицам, тем, что хранили опыт и методики. А открылась всему народу мистическая техника погружения в состояние измененного сознания.

Вот как ведь бывает… если в него сможешь погрузиться прочно и надолго, то что еще в этой жизни остается желать? Может показаться, это и есть вершина твоего личного земного существования — и как тут не подумать, что именно оно, это состояние, а не твои материальные накопления — обладает истинной ценностью.

Но при чем тут тогда государство? Как ему функционировать в таких условиях? Ему даже бороться с таким состоянием сложно. Какая досада… Потому как — бороться с кем? Тело правонарушителя — здесь, а сознание его уже совсем в другом месте.

Бороться и искать, найти и не сдаваться — процитировал Теннисона в своем дневнике один полярный исследователь незадолго перед своей незапланированной гибелью. Но тем людям из доарийского племени больше уже ничего искать и не надо было. И что примечательно: стоило им один раз найти это «нечто» — на том их личная история, так же как и история их государства на земном плане существования и закончилась. Легенду разве что и оставили после себя. В память потомкам и в назидание правительствам.

Вот государства и принимают превентивные меры, чтобы такое больше не повторялось. СМИ задействуют. Законы утверждают. Не поверите: в некоторых странах измененное состояние сознания оказалось вне закона. США тому пример. Честно. Правда, некоторые люди задумались, а потом задались логичным вопросом: тогда и оргазм тоже вне закона? Ведь тоже измененное состояние сознания как-никак. Или же он имеет право на существование в качестве поправки к закону? Или все-таки нет? Как теперь поступать законопослушному гражданину?

 

4. Flashback: МЕСЯЦ В ЭЛЬ ВАЛЬЕ, ПАНАМА

Как показал многолетний опыт практической работы, описанный чешско-американским психиатром Станиславом Грофом, под воздействием больших доз ЛСД его пациенты погружались в три разных информационных пласта.

Первый пласт включал события личной жизни — теперешней личной жизни. Второй отражал перинатальный опыт. А вот третий был, с моей точки зрения, самым интересным. Потому что он обращался к надперсональному опыту, другими словами, позволял пациенту связаться со своими архетипами.

С архетипами я уже столкнулась раньше — при этом ссылаюсь не на прочитанные работы Юнга, а исключительно на свой личный опыт. Его я приобрела, когда жила в Бразилии и присутствовала на ночных церемониях Кандомбле.

Если про Кандомбле рассказать вкратце, то эту религию четыреста лет назад завезли в Новый мир рабы с северо-восточного побережья Африки. Она не только успешно прижилась на новой земле и не только дожила до сегодняшнего дня, но, кроме этого, сохранила свой колоссальный энергетический заряд. Все эти столетия ее практиковали в Бразилии, прежде всего в штате Баия. Когда открыто, когда подпольно. Португальцы, владельцы фазенд, ее боялись, потому что через свою религию рабы могли запросто поквитаться с насолившими им хозяевами. И по сегодняшний день многие из жителей Баии относятся к ней с большим опасением. Однако католическая церковь ее уже больше не запрещает. Хочешь участвовать в ней — пожалуйста. На свой страх и риск. И таких желающих немало. Участники — точнее, участницы, потому что по большей части в этой религии участвуют женщины — погружаются в транс, и в них вселяется их личный или личная ориша.

Кто такие ориша? Это африканские боги или духи. А некоторые адепты, с которыми я беседовали, говорили, что ориша — это ни что иное, как энергия природы. А один итальянский психолог, с которым я тоже как-то разговорилась на эту тему, образно выразил свое понимание ориша таким образом: он подогнул три пальца, а средний и указательный пальцы оставил вытянутыми и растопыренными — так, что они в его исполнении немедленно напомнили мне электрический штепсель, и потом он резко ткнул этими двумя пальцами в невидимую розетку.

— Весь окружающий нас мир существует благодаря энергии — и участники церемонии, танцующие в круге, вот таким образом и подключаются к ней, — объяснил он свой жест. Потом задумчиво добавил: — Для этого, конечно, в транс нужно сначала войти.

Глядя на него, было каким-то образом видно, что сам он в транс не входил — что и неудивительно. Академическим исследователям, прибывшим со стороны, это действительно удается нечасто.

Может быть, он и был прав. Но по мнению некоторых других исследователей Кандомбле, антропологов, с которыми я тоже успела побPседовать, все не так прямолинейно протекает. Сначала, в трансе, участники церемонии сливаются со своим архетипом, и уже дальше, через свой архетип получают доступ к его специфической энергии. Потому как все ориша р0зные — а их в Африке изначально было что-то около 400, и каждый обладает особым характером и особой энергией, которая этому характеру соответствует. Это словно как протоэнергия, сформированная в дискретные архетипы и в данной религии оформленная в образах ориша.

Цепочка прослеживается примерно такая: протоэнергия — ориша — человек. Три звена. Однако число звеньев зависит от направления движения. Если двигаться в обратную сторону, то мое подключением к протоэнергии, скорее всего, блокируется на уровне ориша, и тогда звена всего два: человек — энергетическое поле ориша. Дальше хода к протоэнергии нет, потому что на трассе масса дорожных завалов и ведутся строительные работы.

Однако вступить на тропу Кандомбле и напрямую связаться с ориша-архетипами я по ряду причин не решилась. Но это отдельная история. Такая отдельная, что про нее я написала книгу — точнее, половину книги. Может быть, когда-нибудь придет время и для второй половины.

Так что из Бразилии я уехала, так и не пережив опыт слияния с моей главной ориша. Следующий год прошел как сон пустой, в ожидании неизвестно чего. Я занималась разными мирскими делами и заодно преподавала в институте в одной из азиатских стран. Но потом мне повезло. На смену утраченной (или отсроченной) возможности, которую предоставляет своим участникам религия Кандомбле, на поверхность моего сознания всплыла другая. Называлась эта возможность непривычным для русского слуха словом «аяуаска».

Еще несколько лет тому назад, когда я жила в ашраме в Ришикеше, Томас, мой бельгийский приятель по ашраму, настойчиво призывал меня обратить самое серьезное внимание на религию Санто Дайме — именно потому, что сам-то он обратил на нее внимание уже давно. Санто Дайме — по-другому она еще называется религией лесов — официально разрешена в Бразилии. В отличие от США, где она официально запрещена. Не могу не отметить попутно: каких только религиозных изысков в Бразилии ни найдешь — и Санто Дайме в этом отношении далеко не предел.

Для своих церемоний Санто Дайме тоже использует энтеогенный напиток под названием «аяуаска». Напиток содержит ДМТ и ингибитор МАО. Если Вы, к слову сказать, случайно не знаете, что такое ДМТ и МАО — то и я тоже об этом узнала не далее, как буквально на днях, и речь о них еще впереди.

Хотя в Северной Америке, как я уже сказала, и в Европе этот напиток запрещен, зато в зонах традиционного обитания индейцев — особенно на севере Перу и на юге Эквадора, в районе джунглей, аяуаска применялась шаманами в духовных целях испокон веков. Духовных — в смысле для общения с духами. Разными духами. Например, с духами растений. С духами предков. С духами животных. Спектр общения широкий. При ее содействии попадаешь прямиком в мир запредельный — а с этого плацдарма можно и лечить, и предсказывать будущее. Но, кроме того (конечно, сразу в такое поверить и не решишься), можно воздействовать на ход событий этого материального мира.

Но духи — духами, слепо верить в них никому не предлагаю. Но вот что аяуаска повышает уровень серотонина в головном мозгу — это установленный медицинский факт.

Изначально священные растения использовались по своему прямому назначению, а вовсе не для развлечения. Что отражается даже в словах trabajo или trabalho — так говорят шаманы и курандеро про церемонию аяуаски. Оба эти слова означают «работа», и используются как синоним слова «церемония». Из этого, надеюсь, понятно, что определение «рекреативные наркотики» у шаманов и целителей никогда не было в ходу.

Возвращаясь к измененному состоянию сознания… Оно еще чем интересно? Я еще Вам не сказала? Нет? Тем, что позволяет попасть в информационное поле. Его иногда называют Akashic Records. В Индии, кстати сказать, есть несколько библиотек, в которых некоторые из этих записей хранятся в материализованной форме: на длинных и узких пальмовых листьях расписано прошлое и будущее индивидуального человека. Но если попадаешь в ИСС, то ни в какую библиотеку и обращаться не надо. Сам все увидишь, услышишь, а если повезет, то, может быть, и поймешь, что увиденное и услышенное значит.

Иногда я могла попасть в это поле, но так, чтобы запланировано и чтобы замысел соответствовал результату — это нет. Даже при регулярных практиках в ашраме в Ришикеше это не очень получалось. (Ришикеш — это город с множеством ашрамов на берегах Ганги в Индии, если кто еще такое не знает. Что такое ашрам — полагаю, знают уже все). Так вот, занести меня могло не обязательно туда, куда я стремилась попасть. Занести могло куда угодно: в прошлые события настоящей жизни или же вообще в какую-нибудь параллельную реальность. А здесь, в свете планируемого аяуаскового проекта, все выглядит так заманчиво просто. И быстро. А главное — особо и напрягаться не надо! Забудьте про долгосрочные усилия, которые требует, скажем, трудоемкая Кундалини-Тантра. Правда, Кундалини-Тантра и ведет к результатам долгосрочным и стабильным, поскольку от нее постепенно и образ жизни меняется, и направление мышления. Но так долго же!

И стоимость транспортировки, выраженная в местной перуанской валюте, тоже доступная. Не говоря о том, что предполагается транспортировка типа point-to-point… прямо из одного пункта в другой… безо всяких ненужных осложнений, когда стоишь перед выбором: пойдешь направо… пойдешь налево… пойдешь прямо… Там одно найдешь, тут другое потеряешь… причем не обязательно бывает, что находить — это исключительная удача, а терять — непременно плохо. А тут просто двигайся себе по магристрали, проторенной вековой традицией, и ни о чем не задумывайся. Прямой линией она решительно рассечет темный лес желаний и заблуждений и приведет к заветной цели.

Так почему бы нет?

Соблазн. Трудно устоять. А когда выясняется, что на этом магистральном пути заодно и уровень серотонинчика в головном мозгу можно приподнять — соблазн вообще такой, что не устоять. Никогда же заранее не знаешь, когда его дефицит случится…

И я перед аяуаской не устояла. Оставалось только решить — в самый-пресамый окончательный раз: куда же конкретно за этим соблазном ехать.

 

5. Flashback: МЕСЯЦ В ЭЛЬ ВАЛЬЕ, ПАНАМА

Я знала, что аяуаска лучше всего представлена в Эквадоре и Перу. Предполагала, что может быть, представлена и в Боливии. И знала со слов очевидца Томаса, что точно есть в Бразилии — там она представлена религией Санто Дайме и парой других религий — главное место в их церемониях отводится приему аяуаски.

А что… Бразилия… это мысль. Тем более, что Бразилия — это всегда очень хорошая мысль! На организованные религиозные собрания я, правда, не особо стремилась попасть, но должны же быть в Бразилии местные индейские племена, которые и для своих собственных нужд аяуаску готовят. Там же есть бассейн Амазонки.

Если только добраться до Бразилии… но добираться до нее придется огородами через Боливию. Почему так сложно? Не потому что нормальные путешественники всегда идут в обход. Нет, исключительно потому, что нормальный путешественник-номад всегда поставляет лицо солнцу — это чтобы тень падала только назад — и покупает себе для этого билет только в одну сторону. Но авиакомпании, доставляющие тебя в Бразилию, таких солярно-номадических правил не признают. Чихать они на них хотели. Вместо этого они бдительно проверяют при посадке: а есть ли у тебя обратный билет? А то вдруг ты захочешь там навсегда остаться, кто тебя знает.

И они в своих подозрениях правы: кто же такого не захочет? Чтобы вокруг тебя и в тебе — всегда были тепло солнца и плеск моря, ритм танца и радость жизни. В Бразилии — по крайней мере, это наблюдение вполне применимо к Баие — ты постоянно включен в солнечный ритм самбы — даже если ее временно никто рядом с тобой и не танцует. Да… потому вот и получается: если перемещаться в Бразилию, то пересекать границу надо по земле — и никто удручающих вопросов про обратный билет задавать не будет.

Ситуация снова грозила выйти из-под контроля.

Но, наконец, наступил решающий момент: из вновь просеянных стран осталось только две. Я колебалась между Эквадором и Перу — и вот почему.

Уже упоминавшийся бельгийский Томас нагнал на меня страху, рассказав про войны шаманов в Эквадоре.

— От принятого напитка, — говорил он, — ты погружаешься в транс и не особо даешь себе отчет в происходящем. Этим шаман зачастую и пользуется. В это время он как раз и вставляет в тебя матрицу. А потом, когда ты приходишь в себя и, естественно, ничего не помнишь, он использует ее как доступ к твоей энергии, чтобы успешнее вести войны за власть и за силу с другими шаманами. Будь бдительна! — в заключение отчеканил он.

Может, все это и неправда… пустые выдумки… и просто местные байки… из серии urban legends. Но проверять на себе все же особо не хотелось.

Его речь звучала несколько фантастически — я знаю. И очень… как бы это сказать… по-детски. В таком случае следует пояснить, почему над сказанным им я все же призадумалась.

Дело в том, что все сказанное им звучало бы для меня еще более невероятно, если бы раньше, когда жила в Кашоэре — Баие — Бразилии, я не выслушала ряд еще даже более фантастических историй. Настораживало при этом то, что они исходили от серьезных ученых-антропологов, писавших свои обстоятельные научно-выверенные магистерские и докторские диссертации на базе исследования Кандомбле и поэтому тем или иным образом включенных в эту религию. Причем эти истории западали в душу тем, что ученые рассказывали их, основываясь, как правило, на собственном опыте. И их как раз в дешевой мелодраме заподозрить было бы сложно. А опыт у них был более чем печальным. Вот именно поэтому я и не могла так легко и беззаботно отмахнуться от сказанного Томасом.

— Но ты же взрослая и умная женщина, голову терять не будешь, — напутственно сказал мне Томас бодрым дикторским тоном.

Не иначе как для поддержания во мне боевого духа. Как говорится: спасибо за доверие. Хотелось бы заодно получить у него и пошаговые инструкции, как не терять голову и быть бдительной, если, как он сказал, находишься в трансе и ничего не соображаешь. Но он уже успел предусмотрительно отключиться и выйти из эфира.

Франсиско, мой панамский приятель, сам никакое Вуду не практиковал, но подобными вещами интересовался и поэтому наблюдал с живейшим интересом за эволюцией моей мысли. Временами он приносил на флешке информацию про разные индейские племена и при употребляемые ими церемониальные напитки, которую накопал для меня в интернете. Это чтобы мысль моя двигалась быстрее и желательно, в правильном — с его точки зрения — направлении.

Несмотря на все предостережения Томаса, я, тем не менее, склонялась к Эквадору. Страхи страхами, но лететь туда было ближе. С чем Франсиско не соглашался и указывал мне — причем совершенно правомерно — на то, что если уж я решилась на аяуасковый experience, опыт, то и ехать надо в ее hotspot, горячую точку. Я каждый раз внимательно его слушала и качала головой в знак согласия, но ехать в сельву по-прежнему не решалась.

Я вообще-то полгода жила в Перу раньше, но тогда все больше перемещалась по ее горной и прибрежной части, а вот от сельвы держалась подальше. И это намерение было вполне сознательное и обдуманное.

— Ага… ну да… конечно… сельва! Тоже мне сказал!.. — пыхтела я про себя, пока лицемерно качала головой в знак согласия. — Это же тропическое пекло! Это же всех форм, цветов и размеров жалящие, кусающие, ранящие и вгрызающиеся тебя насекомые! И на закате, и на рассвете! А про ночь я вообще молчу… так если бы только насекомые просто кусали и на этом все заканчивалось… так нет же… сначала они кусают, потом будешь изводиться от того, что все тело безостановочно чешется, а потом, того гляди, и всякие хвори накинутся. Какие? Да какие угодно… Малярия! Желтая лихорадка! Не говоря уже про лихорадку Денге. Ее я почему-то все последние годы боялась просто панически. Поэтому я хоть с Франсиско как бы и соглашалась, но дело с мертвой точки так и не двигалось.

Еще я думала: самый интересный во всем этом вопрос: как мы принимаем решения? Что нами руководит? Логика? Эмоции, которые генерируются нашими желаниями, иллюзиями и детскими мечтами? Или же некая предопределенность и фатум? А может быть, провидение? Что?

Из вышеприведенного списка личную ставку я решила сделать на проведение. Однако в какой форме оно со мной свяжется — было непонятно. И в каких временных рамках этот контакт произойдет — тоже. Поэтому мне оставалось просто ждать. Вот я и ждала… ждала… но все было безрезультатно. Мое провидение безмолвствовало. Правда, — рассуждала я про себя, — его тоже можно понять. — Если бы оно меня само направило в нужное место, для него это было бы скучно и неинтересно, а для меня, может быть, даже и непродуктивно. А перипетии, через которые странник должен пройти? А испытания, которые он должен выдержать? А принц в награду? Ну и прилагаемое к принцу королевство тоже… Хотя как по мне, так и без испытаний было бы в самый раз. И без принца тоже.

Тем не менее, я поняла, что хотя провидение, может быть, и находилось где-то совсем рядом, но самим своим молчанием оно сигнализировало, что временно решило самоустраниться. Не иначе как под прикрытием того, что ведь есть же у меня свобода воли. Ну вот… — телепатически посылало оно мне свой мессидж, — значит, вперед. К искомому решению. Исходя из ближайших целей и основываясь на всей доступной информации.

Тут я очень кстати вспомнила про свою давнюю перуанскую подругу. В свое время ее муж учился в Киеве, она и дети находились при нем в стольном граде. Все пять лет. Когда стало подходить время возвращаться домой, в Лиму, она почему-то от этого не просто загрустали — она впала в депрессию. Хотя понять ее можно было. В Перу в это время правил Фухимори, и, как она читала в перуанских газетах, людей в столице запросто могли убить прямо на улице, прямо среди бела дня. Просто так. Ни за что. Вот у нее и началась депрессия, которая так в ней укоренилась, что продолжалась уже и по возвращении домой, в Перу.

— Эх, — думала я сейчас, окрыленная своими новыми изысканиями, — не знала она тогда — или знала, но верила — (правда, и я тогда тоже не ведала ни сном, ни духом), что помощь находилась совсем рядом, к северо-востоку от Лимы, в районе Икитоса, там, где простираются джунгли Амазонки. Потому что именно там растут аяуаска и чакруна, из которых готовят магический напиток. Причем для него требуется сразу оба растения. Одно — как объясняют шаманы — дает силу, а второе — видения. Но даже если вопрос о видениях не стоит — как в случае с моей подругой, то все равно, их отвар повышает уровень серотонина в мозгу — и здесь ты находишься всего в одном шаге, чтобы окончательно выбраться из депрессии.

Кстати сказать, аллопатическая медицина для лечения депрессии использует химические препараты, которые тоже направлены на повышение уровня серотонина в мозгу. Но растения и традиционные методы, проверенные на многих поколениях, надежнее, чем наша современная медицина, ведь правда? — думала я. — Знала бы моя подруга раньше, где дорога к спасению пролегает — не мучилась бы так все это время.

А пролегала она — во всяком случае для перуанского жителя — по рекам Укаяли и Амазонке, и вела прямиком на север, в окруженный джунглями город Икитос.

Время шло — и только убедившись окончательно и бесповоротно, что при всем богатстве выбора, альтернатив поездке в хотспот у меня тоже не было — я смирилась. А что было делать… совершенно очевиден был факт, что в сьерре — то есть, высоко в горах — а туда бы я поехала не задумываясь, аяуаска-дитя джунглей, не произрастает, и, следовательно, ее прием там мне не светит.

Значит, значит… маршрут вырисовывался такой. Я полечу из Панамы в Лиму (часа три лета), а оттуда автобусом доеду до Пукальпы (13 часов езды), из Пукальпы уже по реке дойду до Икитоса (3 или 4 дня хода).

Так оно и получилось. Я вылетела из Панама-Сити авиалинией «Копа», и уже через десять дней прибыла в хотспот аяуаски, на место активных действий.

 

6. ВЕЧЕР В ЛИМЕ, ПЕРУ

Я нашла, наверное, единственную авиакомпанию, «Копу», которая летела из Панама-Сити в Лиму не кружным путем, а напрямую — и разница во времени перелета была существенная. Вместо тринадцати часов перелета, которые сулили другие авиакомпании на этом же маршруте — она обещала доставить пассажиров в пункт назначения прямиком и всего за три часа. Рюкзак побольше, рюкзак поменьше, а вслед за ними и я сама загрузились в самолет. Мы взлетели — и Панама осталась внизу. И не только внизу, но еще и позади, в прошлом… значит, всегда теперь можно вспомнить и тропический лес, который начинался в пяти минутах ходьбы от дома, и ярких панамских птиц, занимавших на рассвете все доступные им в ветки в саду вокруг дома, чтобы райской симфонией разбудить тех, кто мог бы без них восход солнца проспать.

И вот что стало происходить дальше. Вскоре самолет благополучно приземлился в Лиме. Уже в пять часов вечера я гуляла по Пласе де Армас и по площади Сан Мартин — обе в самом сердце столицы — и в очередной раз не могла не восхищаться — что и призывали сделать рекламные проспекты — «замечательными образцами латиноамериканской колониальной архитектуры». А вернувшсь в гостиницу, не преминула заодно повосхищаться и ей.

Гостиница «Гран Боливар» располагается прямо на площади Сан Мартин, и в свое время была самой роскошной гостиницей во всей Латинской Америке. Те времена, правда, давно миновали, но прошедшее столетие все-таки не стерло окончательно последние следы былой роскоши. Высоченный купол из витражного стекла, венчающий вестибюль; роскошные хрустальные люстры, столетие тому назад завезенные из Европы; паркетные полы с инкрустацией из разноцветных пород местных деревьев; развешенные по стенам громадные, слегка потускневшие зеркала, оправленные в широченные позолоченные рамы с барочными завитушками — такой представала сегодня гостиница «Гран Боливар» взору посетителя.

Сидя в большом полупустом зале на первом этаже, где уютно пахло воском, которым по-прежнему натирали полы, я воочию представляла себе балы и дипломатические приемы, бархатные туфельки, скользящие по сверкающему паркету, и чопорных официантов, разносящих шампанское на серебряных подносах — и все это под звуки волшебной и чарующей музыки, несущейся с высокого балкона: там располагался оркестр музыкантов, завезенный из Европы вслед за сияющими хрустальными люстрами.

Мои перуанские друзья говорили, что в последние годы этот отель пал жертвой классического перуанского мисменеджмента и в результате пришел в упадок. Но что они понимали… тем более, что для меня сегодняшний упадок было совершенно неактуален: стоило закрыть глаза, как его славное прошлое возвращалось ко мне в вихре воспоминаний. Нет, совсем не потому, что я якобы находилась там раньше, в прежней жизни. Все было не так замысловато. Просто когда я училась в университете на факультете романо-германской филологии, то специализировалась по литературе Латинской Америки. Из прочитанных романов, из книг по истории и культуре и возникали сейчас кружащие голову видения прошлого.

Наверное, потому, что в настоящем гостиница стояла только одной ногой, а другая застряла все-таки в прошлом, wifi был доступен только на первом этаже, в холле. Бережно прижимая к груди друга сердечного — то есть мой нежно любимый лэптоп, я медленно и торжественно спустилась в вестибюль по широкой каменной лестнице, устеленной толстым пружинящим ковром, и устроилась в кресле, стоящем почти под боком у новенького, блестящего и черного, как обещал производитель, Форда, выпуска 1929 года.

В Панаме, в эль Валье, я испытывала сильный интернетовский голод, можно сказать, просто извелась от разлуки с интернетом, поэтому вернувшись с вечерней прогулки по двум центральным площадям, тут же, не откладывая, припала к живительному источнику мировой сети.

Это, однако, не помешало мне заметить, что кресло напротив уже было занято. Мой взгляд скользнул по сидящему в этом кресле мужчине и задержался на нем на несколько секунд дольше обычного. Лишние секунды пришлись на его лэптоп — точно той же модели, что и у меня, и на поблескивающее на руке серебряное кольцо — точно с таким же календарем инков, что носила и я.

Кроме того, он был явно не перуанцем, но в то же время не походил ни на туриста, ни на заезжего бизнесмена… что он тут тогда делает, интересно? Однако зов интернета оказался неодолимым, в свое время и моряки против пения сирен устоять не могли, и как только мой лэптоп подключился к гостиничному вайфаю, то я и заметить не успела, как провалилась в виртуальный реальность — со своими виртуальными людьми и виртуальными радостями — и полностью позабыла обо всем, что находилось за его пределами.

По прошествии часа я как-то автоматически потерла уставшие глаза — и это простое действие чудесным образом сняло чары виртуального мира. Я снова оказалась в мире реальном, снова увидела сидящего напротив мужчину — он сидел на там же месте, где я его видела в последний раз час тому назад: похоже, что жертвой вайфая пала не я одна. Зато пока он пребывал в вайфаевском трансе, я могла разглядеть его детальней.

Вообще на фоне традиционно одетого местного населения не заметить его было просто нельзя — даже посреди уличной толпы, не то что в пустынном фойе гостиницы. Выглядел он примечательно, если не сказать колоритно. На голове у него красовалась цветная тюбетейка какого-то замысловатого фасона, а одет он был в темную рубашку — даже не в рубашку, а скорее, в короткую тунику. Под ней были видны светлые хэбэшные брюки, которые заканчивались коричневыми кожаными туфлями. Запястья были полностью скрыты рукава туники, оставляя в поле видимости только кисти рук. Каждому, кто бы удосужился на них взглянуть, они готовы были поведать, что принадлежат человеку городскому — уже во втором поколении — и с высшим — скорее всего, техническим — образованием.

Когда мы познакомились и разговорились, вышеописанную статическую композицию оживили элементы динамические, привнесенные галльской живостью его речи и глаз. И таки-да, он действительно оказался французом, хотя и натурализованным.

— Я аяуаскеро. Аяуаской занимаюсь, и много лет уже живу в Перу, — сказал он. Это вполне объясняло его совсем нетуристический и неофисный вид.

Не может быть! Как тут не обрадоваться такому интересному повороту событий… Я приехала в Перу как раз из-за аяуаски — и первый же человек, с которым тут познакомилась и разговорилась, именно ей и занимается. Невероятно! И как удачно.

Но все оказалось не так просто.

Жил сеньор-аяуаскеро в Тарапото. Город этот находится в провинции Сан Мартин и по расстоянию гораздо ближе к Лиме, чем Икитос, вообще затерявшийся в сельве Амазонки. В Икитос, куда согласно первоначальному плану я планировала попасть, нужно было или долго ехать плюс долго плыть или же быстро лететь: если Вы посмотрите на карту Перу, то увидите, что наземных путей туда нет. В отличие же от Икитоса, в Тарапото можно попасть самым традиционным образом — по асфальтированной дороге. Специально уточняю: по дороге асфальтированной, потому что в Перу такая дорога — еще далеко не повсеместно свершившийся факт.

Правда, хотя асфальтированная дорога и имеет свои неоспоримые преимущества, но в прошлый свой заезд в Перу я в большей мере оценила своеобразный шарм дорог неасфальтированных — они пролагали в перуанской сьерре, вдали от цивилизации и были лихим росчерком прочерчены по крутым бокам вековечных гор.

На этих дорогах пейзажи были такие, что глаза и рот просто сами по себе раскрывались от восторга — и так все десять часов, пока автобус, пусть невзрачный на вид, но прошедший огонь, воду и медные трубы и оставивший под колесами многие километры пути — пробирался по плотно утрамбованной грунтовой дороге.

Посмотришь в одну сторону — глаза упираются в бежевую отвесную скалу, к которой каким-то невообразимым образом приклеились большие, похожие на чаши цветы — пылающие, ярко-красные; над ними висит радужная пыль хрустального водопада. Посмотришь в другую сторону — глаза устремляются в головокружительный обрыв и, так и не нащупав его дно, утопают в море зелени. И такое продолжается час за часом. Фантастика, конечно, однако вполне земная.

Я хоть раньше для отвода глаз и соглашалась с Франсиско, что ехать надо в хотспот аяуаски, в Икитос, однако на самом деле четко оформленных планов, где же принимать аяуаску, а главное — с кем, у меня пока не было, поэтому как тут было со всем вниманием ни обратиться к рассказу оперуаневшегося француза.

В интересной беседе незаметно прошло около часа, однако в конкретный план действий — куда двигаться дальше? — она не вылилась. Загвоздка была в его методе. И даже, скорее не в ней самой, а в том, что лично я ею как-то не вполне прониклась.

Из его рассказа я узнала следующее. Основанный им центр целительства располагался прямо в сельве, неподалеку от Тарапото, и уже много лет он проводил в нем трехнедельные программы, которые строились вокруг приема аяуаски. Бизнес был поставлен на широкую ногу, и работал он исключительно с группами иностранцев, по 15–20 человек в каждой. Стоимость пребывания в его центре составляла 1200 евро за 21 день. В его трехнедельную программу целительства входили: общее очищение печени травами, массаж, обсуждение снов, дыхательные упражнения и йога. Аяуаску же, согласно его методике, принимают три раза, и происходит это в последнюю неделю пребывания в центре.

Все это звучало замечательно, я даже потом ознакомилась с его сайтом. Смущало только несколько моментов. Первый: каким образом к аяуаске приплелись хатха йога и пранаяма. Понятно, что они никогда и никому не помешают, но чтобы от йоги был эффект, то двух недель совершенно недостаточно. А про пранаяму и говорить нечего, серьезная это практика. Однако для их освоения и эффективного применения требуется время, и продолжительное.

— А где вы учились йоге? — нетактично спросила я.

— В Индии!

— Понятно, что в Индии. Индия большая. Где именно в Индии? — не унималась я.

— На юге я был, у индийского гуру. Две недели провел с ним, больше времени не было. Нужно было в Перу возвращаться.

Настаивать на дальнейших деталях при такой уклончивости его ответа было бы и вовсе бестактно. Так что название ашрама, где проходило его постижение йоги, или имя его гуру узнать не удалось, но это уже было неважно. Какой бы замечательный ни был этот ашрам, зная завидную неторопливость индийских учителей-гуру, трудно предположить, что за две недели — или даже за два месяца или два года — у них можно получить действительно системные знания, так, чтобы начать делиться ими со своими учениками. Не говоря уже о том, что асанам за две недели не научишься никак. Это даже начинающий practitioner Вам скажет. И после двух недель обучения он проводит занятия по йоге? Это меня несколько смутило.

А второе, что смутило — это стоимость. Стоимость трехнедельного пребывания в его центре примерно равнялась валовому национальному продукту Перу в расчете на душу населения. Другими словами, сколько среднестатистический перуанец потребляет за год, столько же стоит трехнедельная программа пребывания в центре француза. А третье — это касалось толкования снов — если бы я действительно решила проникнуть в тайну сновидений, то в первую очередь обратилась бы к учителям Тибетского Тантрического Буддизма традиции Нигма-па. А четвертое, если бы меня интересовал массаж, то обратилась бы к профессиональному массажисту. Ну и так далее. Но его идея про предварительное очищение печени показалась весьма здравой и стоящей того, чтобы ее взять на вооружение.

Таким было мое первое знакомство по прибытии в Перу. И что бы Вы думали? Что этой встречей странные и статистически маловероятные аяуасковые совпадения и ограничились? Если бы. Наоборот. Они только начались — и в последующие дни запланированные провидением встречи с аяуаской продолжились.

Слушайте, что было дальше.

 

7. ДЕНЬ В ЛИМЕ, ПЕРУ

На следующий день после утренней чашки крепкого и ароматного перуанского кофе, к которому в «Гран Боливаре» традиционно подают сладкие крендельки замысловатой конфигурации — их выпекают тут же, прямо в гостинице — я отправилась прогуляться по центру Лимы при свете дня.

Когда я вот так прогуливалась, то по ходу дела попался какой-то музей. Я забрела в него — а что остается делать, если уж по дороге попался — значит, придется посетить. Пока я рассматривала экспонаты сменной экспозиции, посвященной перуанскому писателю Варгасу Льосе, со мной разговорился другой посетитель музея. Работал он в расположенном неподалеку государственном департаменте по сбору налогов, и был у него как раз обеденный перерыв. Он от сбора налогов на время отвлекся и посвятил свободный час осмотру близлежащего музея. Когда мы с осмотром закончили, он говорит:

— А давайте я Вас отведу в университетский садик — он тут совсем неподалеку. Сам садик красивый, и архитектура университета тоже интересная — колониальная. Этот университет Сан Марко — самый первый в Латинской Америке. В середине шестнадцатого века основан. Пойдемте. Вам точно будет интересно.

Сказано — сделано. Минут через десять мы уже подошли к садику, осмотрели его и дальше пошли осматривать сам университет: он открыт для всех посетителей, нужно только на входе оставить документ, подтверждающий твою личность. Прошли под сводами арок и вдоль колонн; они обрамляли по периметру квадратный внутренний дворик, выложенный гладкими каменными плитами. В его центре находился непременный круглый фонтан, тоже каменный — и предсказуемо в наши дни неработающий; вокруг него росли сочные зеленые растения — с распушившимися и яркими бантами тропических цветов: красными, желтыми и оранжевыми.

Но, кроме этого, там еще находились и скульптуры. Прямо скажем, своим видом эти фигуры могли запросто потрясти неподготовленное воображение невзначай забредшего сюда посетителя: они были металлические, темные, поблескивающие, угловатые, явно замыслившие что-то недоброе.

Может быть, они вырвались на свободу из чьего-то сна — в этом случае сон был, судя по всему, крайне беспокойным. А может быть, на территорию университета, которая досталась дню сегодняшнему как привет из дружественного ему прошлого, прорвался авангард из легиона темных сил, которые притаились в засаде в нашем будущем.

Но самим своим присутствием передовой отряд, по-хозяйски расположившийся в университетском садике, ясно говорил посетителю: не так, видно, прочен этот ваш ностальгический мир прошлого — мир гармонии и баланса — если в него можем прорваться мы. А как только вслед за нами и главные наши силы подтянутся, уж не сомневайтесь: будет тогда ваш мир таким же, как и наш. Безрадостным, гнетущим, серым и пустынным.

Словом, в выверенные и гармоничные пропорции арок, колонн и этажей эти скульптуры вносили бередящий ум и душу диссонанс. Казалось, стоило только посетителю на мгновение зазеваться, как монстры выйдут из притворного оцепенения и тут же цапнут незадачливого посетителя исподтишка — кто чем сможет до него дотянуться: кто острыми когтями, а кто острыми зубами. А кто не дотянется, тот просто завоет — чтобы накрыть посетителя звуковой волной и полностью его дезориентировать во времени и пространстве. Да еще и правильные ТТХ для этого знают: тут и тридцать градусов, и частота в два с половиной килогерца.

Так что мы не стали надолго задерживаться перед картинами того будущего, что заполнено всей этой серой смутой, а вместо этого пошли по арочному проходу вперед — и неожиданно для себя оказались перед радушно раскрытыми высокими дверями: старыми, но тщательно и любовно отремонтированными. Они так и говорили: а мы вас тут как раз и поджидаем… на вид мы — просто двери, но на самом деле здесь раскрываются врата, ведущие в альтернативную реальность… не ошибитесь с выбором… вам сюда!

И действительно, нога так и тянулась переступить через невысокий деревянный порог, чтобы оставить все эти пугающие тени механического мира позади. Отчего-то было ясно, что стоит только войти внутрь, как сразу над тобой натянется купол волшебного пространства и от этого ты непременно попадешь в другое состояния ума, совершенно отличное от того, что останется за дверями, снаружи.

Мы так и поступили — и с облегчением зашли в высокий и сумеречный зал. Он был освещен несколькими лампами, висящими высоко под темным потолком, а еще — небольшими светильниками, приделанными к стене: круглое и мягкое пятно света аккуратно падало на размещенные под ними экспонаты. В зале было как-то по-особенному тихо и тепло, и от этого на душе сразу становилось по-домашнему спокойно и уютно.

Огляделись… ну да… похоже, снова попали на сменную экспозицию. Судя по чистоте зала, по его недавно натертому паркету и по неуловимой свежести самих экспонатов и фотографий — открылась она буквально на днях.

Следующие несколько секунд мой мозг отфильтровывал поступающую из внешнего мира информацию как навязчивую галлюцинацию. Потому что, как вы думаете, чему была посвящена экспозиция? Да? Уже догадались? Каким-то странным, и в то же время, наверное, вполне закономерным образом мы пришли на выставку, посвященную аяуаске.

Полутемный зал казался совсем пустым; только мы вдвоем с моим спутником тихо переговаривались между собой, рассматривали висевшие на стенах фотографии и рисунки растений, используемых шаманами для проведения церемоний, читали сопроводительные тексты, останавливались возле необычных и завораживающих своей цветовой гаммой картин, созданных индейцами-художниками: что они увидели во время церемонии, то на холст и перенесли.

Так прошло минут пять, как вдруг рядом с нами как бы из ниоткуда материализовался третий посетитель выставки, о присутствии которого мы, естественно, до этого момента и не догадывались. Но на самом деле он вышел из физического пространства, расположенного в центре зала. Оно было огорожено с трех сторон стендами таким образом, что походило на закрученную в спираль ракушку — и кто там находился внутри, нам снаружи было не видно. Закончив с осмотром всех расположенные внутри экспонатов, третий посетитель из этой ракушки выбрался и тут же присоединился к нам и к нашей беседе.

Вскоре мы уже знали, что он — коренной житель Лимы, и с сельвой его вроде бы ничего по жизни и не связывало, за исключением того, что в прошлом году он поехал туда специально на церемонию аяуаски. Чем, собственно, и объясняется его сегодняшний интерес к этой выставке.

Услышав, что я собираюсь на аяуаску в Икитос, он тут же поделился своими соображениями по этому поводу:

— Если принимать аяуаску, то лучше не в самом Икитосе. Лучше хотя бы немного от Икитоса отъехать. Там в деревнях еще можно найти нормального шамана.

— Нормального — это какого? — не преминула уточнить я.

— Нормального — это значит некоммерческого, — пояснил он недогадливым. — А то в самом Икитосе аяуаска уже превратилась в настоящий бизнес. Сплошная коммерция, да и только.

Quod erat demonstrandum — как говорила наша школьная учительница математики. Что и требовалось доказать. Угу… вот вам и обратная сторона хотспота.

— Я в прошлом году ездил в одну такую деревню. В сорока пяти минутах хода на моторной лодке от Икитоса, вниз по Амазонке, — продолжил присоединившийся к нам товарищ. — Деревня совсем маленькая. В ней всего-то несколько семей и живет, но все равно свой шаман у них есть. Вот, например, к нему можно обратиться.

Правда, как поселение это называется, он сказать не смог. Забыл. Тогда он напрягся, слегка закатил глаза вверх и это, видно, ему здорово помогло, потому что в результате он вспомнил — у него даже вздох облегчения вырвался — что неподалеку от этой деревни есть гостиница: там можно будет узнать название деревни.

Только вот незадача: название гостиницы он тоже сказать не мог. Запамятовал. В этот раз, как он ни старался, как ни двигал глазами по сторонам, как он их ни щурил, название гостиницы на поверхность память не всплывало никак. От этого он даже немного сник. Я уже собиралась поблагодарить его и с ним распрощаться, как его вдруг снова осенило.

— Да ведь у меня есть фотография этой гостиницы! — воскликнул он. — Я там сфотографировался на память. На фотографии как раз можно будет прочитать название гостиницы.

Все это выглядело как в настоящей русской сказке: пойди туда, не знаю куда, но зато именно там ты найдешь именно то, что ищешь. Само собой, при условии, что в отличие от народного героя, искавшему «то, не знаю, что» — предмет поисков нашему соискателю уже известен a priori.

И действительно, в тот же вечер он прислал мне эту фотографию. «Санчикуй лодж», прочла я на ней диковинное название. Чудесно. Значит, можно считать, что и до деревни с тем некоммерческим и аутентичным шаманов было уже рукой подать.

Да, вот так все оно и было. Тут нужно только в заключение одну вещь отметить — для полноты картины и ее ясности. А то Вы невзначай можете подумать, что эти все три встречи произошли потому, что я страшно общительная. Но нет, это совсем не так.

Коммуникативность в число моих достоинств — или недостатков — совсем не входит. А особенно когда путешествую, это стремление уклониться от общения обостряется сверх меры; бывает, целыми неделями не разговариваю вообще ни с кем, за исключением «добрый день» и «добрый вечер» в рисепшн гостиницы, или «как пройти туда?» или «доехать сюда?» на улице. И еще, конечно, за исключением скайпа — но его виртуальную реальность в расчет в данном случае мы принимать не будем. Так что приписывать эти знакомства каким-то моим сознательным усилиям или моему характеру, распахнутому навстречу большому и широкому миру, оснований не было никаких.

Значит, просто совпадения… такие себе синхронистичности… — решила я. — А что ж тут такого… Меня в Перу привела аяуаска, вот про нее информацию провидение и передает — самым простым и доступным способом. В смысле, ему — просто, а мне — доступно. Да еще как оно оперативно заработало: не откладывая дело в долгий ящик, в первые же двадцать четыре часа, проведенных в Перу, сообщило мне нужные адреса и явки.

Это мне напомнило одну давнюю передачу. Ее участники должны были прибыть в окончательный пункт назначения, но куда именно — они заранее не знали: их маршрут был поделен на сегменты, и пункт назначения последующего сегмента можно было узнать, только прибыв в предыдущий пункт назначения.

Я, понятное дело, тут же догадалась: не иначе как провидение, наконец, выбралось из окопов и принялось действовать, выстраивая для меня настоящую эстафету. А то до этого, вооружившись биноклем и притворившись сторонним наблюдателем, оно там прочно засело и безучастно следило за мной со стороны. Так теперь мало того, что выбралось, теперь оно еще вдобавок решило блеснуть своей лучшей демократической стороной, предоставляя мне — типа — право выбора насчет дальнейших перемещений. Хочешь — отправляйся к инновационному французу, — говорило оно. — Не хочешь инноваций — тогда двигай к традиционному сельскому шаману. Выбор за тобой, не сомневайся.

Поэтому случившимся трем встречам я решила совсем не удивляться. Ну… просто вот человек оказывается там и тогда, где и когда его ждут другие люди с определенной информацией. Что же тут такого необычного… ну так вот сложилось… само собой… почему бы и нет? Хотя, как теперь принято говорить, сам по себе складывается только ножик. У всего остального есть механизм.

Правда, из-за некоторых технических сложностей, а главное, из-за богатства выбора, который захлестнул меня в Икитосе — от которого глаза так и разбежались по сторонам — инструкции, полученные из центра управления полетами, были по большей части проигнорированы. Хотя, может быть, и напрасно. Как теперь знать…

 

8. Flashback: МЕСЯЦ В ЭЛЬ ВАЛЬЕ, ПАНАМА

Но начались эти совпадения-синхронистичности не в Перу. В Перу они только продолжились. Начались они еще раньше, в Панаме, и, как только чаша весов окончательно склонилась к перуанской сельве, — вот тут совпадения и посыпались на меня, как капли грозы в начале мая.

В Панаме я тогда жила в славном городке Эль Валье — прибежище местных миллионеров и переселенцев на пенсии из Штатов. Затесалась я туда случайно, потому что ни к первым, ни ко вторым никакого отношения не имела. Однако это не мешало мне снимать чудный домик с двумя спальнями, двумя открытыми верандами и двумя висящими на них гамаками, которые — особенно в дождливый день — не переставали радовать своими сверкающими тропическими расцветками.

Когда дождь не шел, зависнув в одном, можно было созерцать невысокие горы: они были красиво окрашены в сине-зеленый цвет, который варьировался в интенсивности и в оттенках. Загрузившись в другой, можно было внимать извивающимся и скручивающимся струям воды, которые неудержимо неслись к океану поверх выбеленных веками горных булыжников, устилавших дно реки.

Из этого Вы уже представили себе, что дом стоял прямо на берегу небольшой речки — веселой, дружелюбной и неутомимой: вот уже сколько веков, ни на секунду не останавливаясь, она, лениво изгибаясь и скручиваясь, сбегала с гор в долину и протекала, можно сказать, прямо у меня во дворе. Но когда через пару месяцев после моего заселения в дом начался сезон дождей, то ее просто стало не узнать: во время каждого ливня она являла скрытую сторону своей природы, которая до этого мирно дремала в непроявленном состоянии. Стоило пойти дождю, как уровень воды в ней поднимался метра на два, она принималась яростно бурлить и деловито перетаскивать с места на место лежащие на дне совсем немаленькие камни.

К шуму реки еще добавлялся грохот дождя. Река и дождь действовали в тандеме, и разговаривать при создаваемой ими звуковой заставке было бесполезно: из-под их шума не удавалось расслышать не то что голос собеседника — нельзя было услышать даже свой собственный крик. Но засыпать по ночам под грохот бурлящей реки и гремучий рев ливня было совсем даже неплохо — особенно когда в уме лениво проплывала греющая душу мысль, что там, за стенами — бушует ненастье, а здесь, внутри — тепло и сухо. И что я здесь, а не там.

Безмятежно проспав бушующий за стенами тропический ураган, я просыпалась по утрам от многоголосной и оглушающей переклички пестрых и ярких птиц — они были невероятно шумные, и их было так много, словно вокруг раскинулся пиратский птичий толчок.

Но несмотря на явную близость к природе, жизненный настрой в Эль Валье был вполне американизированный. Это проявлялось во многом, но для меня почему-то самым наглядным свидетельством были газоны — один в один переводные картинки из американских глянцевых журналов. Тут и там виднелись аккуратно подстриженные и наманикюренные газоны со свежайшей травой — такие идеальные и такие свежие, что из травы, казалось, так и готов был брызнуть экстракт зеленого цвета, в чистейшем виде. Вообще-то они были красивые, но больше всего — искусственные, как целлофан.

Наверное, в такой среде было бы странно рассчитывать на встречу с живыми носителями древних шаманских традиций — во всяком случае, мне их в Эль Валье отследить не удалось. Так же как и людей, которые бы просто интересовались такими традициями или хотя бы понаслышке знали о тех, кто интересовался. За исключением упоминавшегося ранее одного знакомого, Франческо, но и то, он был сугубо теоретиком.

Верно говорят, что всему свое время. Только к этому следует добавить: и место тоже. В моем случае, похоже, и время было не то, и страна не та.

Понятно, что в таких стесненных условиях шансов у совпадений-синхронистичностей попасть ко мне посредством живого носителя идеи не было, и быть не могло. Однако для самих синхронистичностей это не оказалось помехой: воспользовавшись современными технологиями, они не заставили себя долго ждать. То, что не могло напрямую войти в дверь или, на худой случай, пробраться через окно, вполне смогло просочиться ко мне через печатное слово — вернее, через его электронную разновидность.

Встав на позицию читателя, я бы лично на его месте незамедлительно подумала, что с панамскими совпадениями, о которых дальше пойдет речь, все прозрачно-ясно и тривиально: автор призвал на помощь гугл, а теперь ради красного словца выдает найденные им книги и ссылки за случайные совпадения. Но вот с моей теперешней позиции, позиции автора… что тут можно сказать…

Вам остается только поверить мне на слово, что догадка насчет гугла неверная. Хоть в Эль Валье и было многое из того, что душа может пожелать по части природных красот, но вот по части уровня технического обеспечения мой чудный домик даже до среднемировых стандартов не дотягивал — и по той простой причине, что интернета в нем не было — недосмотр домовладельца просто колоссальнейший. Все книги и статьи, на которые я дальше ссылаюсь, были засейвины в течение предыдущих двух лет.

За этот срок их набралось немало и по тематике самой эклектичной: от статей о Шредингере и книг по макроэкономике до учебников по хинди и трактатов по ведийской философии. Не говоря уже про всякие мелкие статьи о микроэлементах и рекомендаций по питанию, плюс много всего другого прочего.

Весь этот книжный конгломерат, осевший в недрах лэптопа, казался мне настоящим сокровищем — загадочным, пленительным и манящим. Я твердо верила, что наступит день, когда файлы обязательно будут открыты и прочитаны. Все до одного.

Но пока… пока к ним я обращалась нечасто и очень выборочно. А если честно, то при всем этом богатстве выбора узконаправленный фонарик моего интереса высвечивал только один учебник по хинди. Все остальные книжные сокровища закуклились как вещи в себе; мои глаза иногда хоть и скользили по названиям файлов, но ум увиденное никак не регистрировал, а потом и вовсе наступило пограничное состояние: он о существовании печатных сокровищ вроде бы и не забывал, но в то же время как бы о них совсем и не помнил.

Это как дома в кладовке. Разве упомнишь, что туда впопыхах когда-то запихнул? А навести там порядок… так и других дел поважнее хватает… так и мои книги в лэптопе. Я в то время преподавала в институте инвестиционный менеджмент и международные финансовые рынки, и подготовка к лекциям забирало все время, включая утреннее, вечернее и воскресное. Но я не роптала, потому что преподавание и мои студенты мне нравились. Однако мне было совсем не до чтения книг на отвлеченные темы. И засейвенные файлы ждали, когда придет и их черед. Ждали наступления лучших, а главное, более свободных времен.

А тут в последний месяц, проведенный в Эль Валье, и время свободное появилось, и соответствующий настрой как-то сам собой сложился. Делу время, потехе час — значит вот и настал час покопаться в лэптопе. И что получилось? Хоть книги я вытаскивала из недр лэптопа наугад, но в каждой — каждой! — обязательно находилось что-нибудь, что снова и снова обращало меня к аяуаске.

Хотите пример? Пожалуйста. И даже не один.

Зайдя в окаменевшие залежи файлов в ноутбуке, я, например, вытащила оттуда на свет следующую аннотацию — хотя ума не приложу, как и вообще зачем она у меня могла там оказаться. Тогда проекта аяуаски у меня еще и в мыслях не было, а все мои знания о ней ограничивались тем, что я, пожалуй — если бы уж очень сильно постаралась — то сумела бы разве что правильно написать это слово по-испански.

Так вот, первый же открытый файл начинался словами: «Книга Лэмба «Волшебник с верховьев Амазонки». А дальше шло краткое изложение сюжета.

«В этой истории, происходящей в джунглях Амазонки в начале века, полуграмотный шаман перуанских индейцев амахуака в своих видениях, вызванных приемом аяуаски — психоделического снадобья из джунглевой лианы Banisteriopsis caapi, видит появление белых людей, ищущих каучук… Обучение охотников племени амахуака предполагает групповое принятие аяуаски. Под влиянием этого психоделика у участников возникают видения животных. Они могут отождествиться с ними и переходить от сознания охотника к сознанию животного.»

Дальше я попала на книги Грофа. Первой стала читать его книгу «В поисках себя» — аяуаска и перуанские шаманы оказались и здесь, тут как тут. Потом прочла у него же про три информационных пласта — о них я уже писала в предыдущей главе, Вы помните, да? — и про его матрицы. Дальше последовали книги Талбота с той же предсказуемой эпифанией аяуаски.

Еще дальше печатное слово дополнилось визуальным рядом. Как-то вечером я решила разнообразить чтение книг просмотром каких-нибудь немудрящих фильмов, тоже хранящихся в ноутбуке. Непротивленческим образом выбор пал на X-файлы. Выделила — нажала — открыла. Первый попавшийся фильм. Первый же просмотренный эпизод рассказывал о чем? А все о том же. В нем шла речь о яхе — так аяуаску называют в Колумбии и Эквадоре.

Короче, чтобы повествование не топталось на одном месте, на других совпадениях останавливаться даже не буду, тем более, что в Панаме все они были однотипны, то есть все приходили через лэптоп — что при моем затворническом образе жизни было не только не удивительно, но даже естественно.

И вот если они, то есть совпадения, были вначале как редкие капли дождя, то постепенно тучи сгущались, пока не хлынул настоящий ливень: весточки от аяуаски стали приходить буквально каждый божий день. Не иначе как провидение стало подавать признаки жизни, пусть даже пока еще не выбираясь из окопов. Ратифицируя мое решение обратиться к аяуаске, его перст совершенно однозначно указывал на юг. На тот юг, который является севером Перу. Если непонятно, как это — то проще на карту глянуть.

Что, с другой стороны, и смущало. Речь постоянно шла — уже который раз за последние три недели — об индейских племенах, проживающих в джунглях Амазонки. На страницах книг это, понятно, звучало красиво и заманчиво, но только вот в жизни к такому живому и непосредственному контакту — если честно — я не была готова. Мне хотелось что-нибудь попроще и поцивилизованнее: я же все-таки не Миклухо-Маклай.

С переездом в Перу моя среда обитания изменилась самым радикальным образом, а вместе с ней — и характер самих совпадений. Книг я больше не читала, зато перемещалась в пространстве и смотрела по сторонам — и носителями синхронистичностей, может быть, сами того не зная, стали окружающие меня люди.

Надо сказать, что большинство людей, которые знакомились со мной в тот период, оказывались так или иначе связанными с аяуаской. В итоге — с учетом всех предыдущих и последующих встреч и событий — мне стало временами казаться, что вокруг нас постоянно плетется кружево непрерывных чудес и знамений — только надо научиться расшифровывать закодированный смысл вывязанных на нем узелков.

Впрочем, это зачарованное состояние длилось недолго, и как только дверь за очередной синхроничностью закрывалась, о явленном совпадении я вскоре забывала — но только до следующего раза.

Про первые три встречи я уже рассказала. Чтобы закруглиться с этой темой, к ним хочу добавить еще две истории из этой же серии, хотя они произошли гораздо позже.

Краткая история про девушку из города Тарапото.

К этому времени я уже проделала неблизкий путь из Икитоса в Юримагвас и теперь сидела за столом в пустом ресторане на самом верхнем этаже гостиницы. Там было прохладнее всего, а главное, именно там успешно действовал вай фай. Сижу, никого не трогаю, время от времени задумчиво постукиваю по клавиатуре ноутбука. Рядом со мной прошла девушка, я подняла глаза — она что-то сказала, я что-то ответила — знакомство состоялось. Потом она угостила меня бананами, и вслед за этим поведала свою историю. Передаю ее дальше, по эстафете.

Несколько лет тому назад ее зацепила депрессия. Переживая за внучку, бабушка велела ей пойти на базар и купить аяуаску. Но девушка была настроена прогрессивно и несколько месяцев отсталым и дремучим поверьям своей бабушки стойко сопротивлялась. Та, однако, не сдавалась и от намерения вылечить любимую внучку не отказывалась. В итоге победил сильнейший, и девушка настойку все-таки купила. А раз купила, то пришлось ее принять — а то зачем было ее покупать?

— И что? Подействовало? Как… даже без шамана? Без его песен-икарос?

— Да, — просто и спокойно ответила она. — В течение двух недель все прошло.

Я традиционно хотела позадавать ей свои контрольно-уточняюще-проверочные вопросы, но в ее ответе прозвучала такая внутренняя достоверность, что она делала все мои дальнейшие изыскания какими-то плоскими и совершенно избыточными.

Или вот еще другая история. Дело опять происходило в Тарапото, все в том же ресторане с панорамным обзором города. Я пила свежий апельсиновый сок со льдом — занятие на редкость захватывающее, особенно если его проделывать в изнурительно-знойный летний день. За соседний столик сел мужчина, заказал кофе, а потом, испросив разрешения, пересел за мой.

Этот американец перуанского происхождения интересен оказался не своей трудовой биографией — работал он многие годы директором какой-то горнодобывающей компании в какой-то арабской стране, а тем, что выйдя на пенсию, решил заниматься чем? Yes. Si. Да. Аяуаской. Именно. Потому что другие люди со мной в тот период и не знакомились. Он планировал экспортировать ее в Штаты, а сюда приехал налаживать контакты с местными производителями.

— А как же регистрация в FDA? — не удержалась я от практического беспокойства. — Вы думаете, они аяуаску пропустят? А то там столько хороших начинаний загнулось на корню…

Но он меня успокоил, заверив, что для аяуаски регистрация в американской фуд энд драг администрейшн не требуется, так что все будет окей.

На следующий день перуано-американец решил познакомить меня с одним из своих местных контактов. И если Вы готовы к следующему повороту синхронистичности в моем совершенно правдивом рассказе, то продолжаю. Его местным контактом оказался именно тот француз, с которым я и так уже была знакома с самого первого вечера в Лиме, проведенного в холле гостиницы «Гран Боливар».

На этом, пожалуй, вполне можно и остановиться, потому что в общем и целом клиническая картина ясна.

На это можно сказать, что все это, Ватсон, объясняется элементарно. Поскольку мой ум в это время был сконцентрирован на одной теме — на аяуаске, то он и отмечал в окружающим мире только то, что к ней относилось. И в этом есть некоторая сторона истины — правда, наличие одной стороны всегда предполагает наличие другой, да? А другой стороной истины, Холмс, было вот что: чтобы из окружающего мира что-то выделить, оно там сначала должно появиться. И ключевым являтеся вопрос: появиться как? Или: откуда? Не мой же ум — пусть даже сконцентрированный — все это создал.

Хотя… если это мой ум… какая, однако, это заманчивая вероятность… столько тут скрытых возможностей просматривается… но это уже совсем другая история, не сегодняшнего дня.

А сегодня меня подхватила бурная река, закружила в своем водовороте — так, чтобы исчезли привычные жизненные ориентиры — а потом вынесла на берег, чтобы уже там вписать меня в новое жизненное пространство.

 

9. ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

Но не подумайте, что я только праздно сидела на пороге своего дома и ждала, когда течением реки к берегу прибьется нужная мне информация. Я и сама к ее поиску прилагала некоторые усилия. Не так чтобы очень серьезные, но все-таки…

Например, в первый же вечер, проведенный у вайфаевского источника в Лиме, я отправила вопрос на сайт «Одинокой планеты»: знает ли кто из собственного опыта шаманов, которые на аяуаске специализируются. Акцент делался на слове «собственный». И уже утром читала ответ. Автор имейла словно вторил вчерашему посетителю университетской выставки: он писал, что «нормальные» шаманы — так и написал, кстати, «нормальные» — еще остались в племени Шипибо. Что они еще пока не так сильно подпали под ажиотаж аяуаскового бизнеса, который разросся в Икитосе и всем там заправляет.

Тут я вспомнила, как в Панаме мой знакомый как-то принес мне на флэшке статью про какое-то индейское племя, использующее в своих церемониях аяуаску. Только тогда я сразу поняла, что добраться до них будет сложно, а может быть, даже невозможно, так далеко и глубоко в джунглях они жили. Читая этот имейл, я тут же подумала: может быть, это племя шипибо тоже затерялось где-то в джунглях Амазонки?

Но все оказалось гораздо проще. Как выяснилось из имейла дальше, некоторая часть племени Шипибо жила неподалеку от вполне обустроенного и цивилизованного города Пукальпы.

Оно и хорошо. Заедем тогда заодно по дороге и к ним. Мой путь в Икитос все равно через эту Пукальпу пролегал.

Я купила билет на дневной автобус — чтобы пейзажи за окном наблюдать при свете дня, оставила лишние вещи в гостинице — чтобы путешествовать налегке, и снова отправилась в путь.

Из Лимы в Пукальпу ехала долго: 9 + 4 + 9 часов, то есть тремя автобусами и с двумя ночевками, но мне как любителю обозревания пейзажей все было в радость, особенно если учесть, что чувствовала я себя как курсистка, вырвавшаяся на свободу из затворнической жизни в Панаме.

9 + 4 + 9 — это получается 22 часа. Но 22 часа — это что. Раньше, до того как проложили асфальтированную дорогу, которая вполне могла ознаменовать наступление — или хотя бы приближение — эры автомобилизма в Перу, путешествие из Лимы в Пукальпу длилось целый месяц!

Пукальпа оказалась городом молодым, и многие поэтому отзываются о нем весьма неодобрительно. В «Lonely Planet» кто-то даже написал: Pucallpa sucks! Но мне Пукальпа понравилась. И вот почему.

Во-первых, там было много свежей и разнообразной еды. Например, всякие диковинные фрукты, да еще в такой невероятной близости к потребителю: прямиком из сельвы — и на его стол. Потом, всякие булки, к которым я неравнодушна, тоже оказались славными.

А еще на улицах по утрам и вечерам продавали готовую к употреблению киноа и маку. Выпил их — и вопрос с завтраком или ужином решен — просто и быстро.

Мака, правда, понижает давление, если с ней переусердствовать, но зато киноа — продукт питания вообще сказочный: не зря он пользовался такой популярностью у легендарных инков, а в наше время прославился еще и как завтрак космонавта — в смысле, пока они еще летали… если вообще летали.

Во-вторых, в Пукальпе я нашла хорошего зубного врача — его пломба до сих пор держится.

А в-третьих, в моей гостинице, прямо у меня в номере был вай-фай! Ура.

И, кроме того, как я отметила для себя, общая атмосфера здесь, в сельве, существенно отличалась от общей атмосферы в сьерре. В положительном и приятном смысле отличалась.

Главная разница была не в пейзажах, а в людях. Несмотря на изнуряющую жару и вопреки всем моим нагнетенным страхам, в сельве я неожиданно почувствовала себя очень даже комфортно — как будто попала домой и в детство.

Кроме того, с поисками и племени, и шамана все оказалось гораздо проще, чем мне это виделось из далекой Панамы.

Если перст судьбы еще в Панаме и указывал на север от Лимы, то когда я скорректировалась здесь на местности, оказалось, что никакие глубокие и нехоженые джунгли он, слава богу, совершенно не имел ввиду. Почему так? Да потому, что к началу двадцать первого века аяуаска сама вышла из джунглей навстречу потребителю.

И что бы Вы думали? Сделав это открытие, вместо того, чтобы несказанно обрадоваться такому повороту событий и поехать туда, куда едут все, я вдруг совершенно отчетливо поняла, что идти проторенным путем мне ну совсем не хочется. Тут как раз и захотелось нехоженых троп и аутентичности expiriencе?а, пусть даже вкупе с комарами и мухами.

Однако выбор в Пукальпе был небольшой. Как магнитная стрелка компаса всегда указывает на север, так и все мои местные респонденты указывали на племя Шипибо-Конибо. Индейцы этого племени жили в резервации Сан Франциско, что в часе езды от центра Пукальпы.

В воскресенье я поехала к ним осмотреться на местности — и если она покажется подходящей, то можно будет договориться о церемонии прямо на следующий же день, на понедельник.

На одном такси я доехала от Пласа де Армас — центральные площади в Перу предсказуемо именно так и называются: Пласа де Армас — до озера Яринакоча; на другом такси по разбитой глиняной дороге, в клубящемся облаке рыжей пыли прибыла в поселение Шипибо-Конибо. Местная гвардия, охраняющая вход в общину и выход из нее, опустила цепь, перекрывающую проезд, приняла плату за въезд от нашего водителя, и вот мы уже на месте. Сразу же за вторым или третьим поворотом водитель остановил машину, показал на большой дом справа и сказал:

— Как раз то, что Вам надо. Тут живет дон Луис. Он шаман.

Я вышла из такси и, повернув к дому шамана Луиса, сделала очередной шаг навстречу неизведанному.

Однако встречу с неизведанным так вот сразу не состоялась, и пришлось ее на время отложить по той простой причине, что дона Луиса дома не оказалось. Дома были только его взрослые дети и внуки. Цель моего визита никого не удивила, они, скорее, приняли ее как нечто должное.

В других условиях мне бы, наверное, предложили сесть, но стульев у них не было, а был только гамак: в него меня и посадили. У гамака есть такая интересная особенность, что как только в него присядешь, так непременно хочется дальше и прилечь.

Пока я боролась с этим искушением, на террасу зашла настоящая индейская женщина, очень пожилая и сухонькая, хрупкая и легкая, как ребенок. Волосы черные, никакой седины, несмотря на ее преклонный возраст — в Канаде его бы эвфемистически назвали третьим — коротко и ровно подстриженная густая челка. Но самым удивительным в ее внешности были глаза — они были цвета голубого неба, выбеленного тропической жарой.

Одета она была в классическую для советских школьных времен юбку и блузку. Юбка была узкая и прямая, расшитая традиционным черным узором по белому полю, где белое поле преобладало над черными зигзагами и закруглениями узоров — и ее строгую двутонность оживляли вкрапления вышивки из красных и зеленых нитей. Черная блузка была аскетично застегнута впереди на все пуговицы, вплоть до самого подбородка, а воротник и манжеты украшали пронзительные желтые оборки.

Примерно также были одеты и все другие женщины этого племени, которых непременно встретишь на улицах и в магазинчиках Пукальпы, где они продавали свои вышивки и разные этнографические поделки. Их одежда напоминала некую утвержденную традицией униформу, где варьироваться могли только детали, сам же шаблон никаким модификациям не подлежал.

К счастью, эта традиция предусматривала для блузок не только трагически-напряженный черный цвет. В ходу также были также хлопковые и шелковые блузки и из других цветов, хотя из однотонного материала. Цвета у них были сказочные. Например, бодряще-желтый — представьте себе цвет майского одуванчика. Или успокаивающий бутылочно-зеленый — как те стеклянные бутылки, когда лимонад в них продавался за 12 копеек. Или интенсивно-малиновый, как у тропического неба, когда солнце вечером удаляется на заслуженный отдых.

Дополнительную живость в оформление блузок вносили оборки неожиданных и совершенно некомплиментарных цветов. С непривычки от таких сочетаний глаза непроизвольно моргали, но перестройка сознания происходила на удивление быстро. Стоило только принять мысль, что просто являешься свидетелем другой эстетики, так все тут же становилось на свои места.

Появившаяся на террасе старушка мгновенно располагала к себе и вызывала доверие — полное и безоговорочное. Она была какая-то мягкая и плавная и отстраненная от окружающего мира, словно много лет тому назад попала в состоянии непрекращающейся эйфории, прочно в нем укрепилась и видела весь мир, в том числе и заезжих посетителей типа меня, сквозь призму этого состояния.

А может быть, просто она была уже старенькая, принимала мир таким, каким он был, и ее в этом мире уже устраивало абсолютно все. Ее как раз легче было представить не в современном мире, а в мире настоящих девственных джунглей — в отличие от взрослых правнуков и праправнуков, а может быть, даже и прапраправнуков, которые тоже находились на террасе.

Она легко провела рукой по моей голове и плечам, словно что-то стряхивая с меня, а может быть, наоборот, что-то выясняя для себя, а потом говорит:

— Церемония? Да… можно… но только дон Луис сейчас в Пукальпе. Он поехал в аэропорт, девушку из Японии встречает… она к нему прилетела, чтобы аяуаску принимать… — и вдруг совершенно неожиданно говорит:

— А поехали сейчас вместе в Пукальпу! Мы его там найдем и договоримся насчет тебя.

Вот это да… вот это у нее совсем юношеский задор!

Но сразу возвращаться в Пукальпу мне не хотелось, и его поисками в аэропорту я тоже не соблазнилась — а вместо этого решила пройтись по поселению и посмотреть на жизнь общины. Я распрощалась с многочисленной семьей шамана Луиса, и пошла в глубь поселка.

Однако смотреть особо оказалось не на что. Я шла по дороге, и красноватая пыль долго висела в воздухе после каждой проехавшей машины. Многие дома были ограждены заборами, а те, что не были и поддавались осмотру, являли собой типичное поселение сельвы — длинное прямоугольное деревянное здание, стоящее на деревянных столбах: чтобы войти в дом, поднимаешься по деревянным ступенькам. Иногда попадался богатый дом, тогда его наружные стены были красиво расписаны черно-белый узором с разноцветными вкраплениями, как и на вышивках Шипибо. Но таких домов было или немного, или же они просто прятались за высокими заборами.

Солнце палило нещадно; причем обратите внимание, это было не то солнце, когда хочется сказать: ах… я прямо вся пахну солнцем и счастьем! Вместо этого очень хотелось пить, а еще больше хотелось забраться в тенистое и прохладное место и лежать там… лежать… и не думать вообще ни о чем… просто лежать себе, но при этом твердо знать, что когда-нибудь непременно наступит вечер, несущий с собой восхитительную… сказочную… неземную прохладу.

Я шла и размышляла: можно к шаману обратиться, а можно и к курандеро. Дело ведь не в титулах, а в самом аяуасковом напитке. Это же алкалоиды гармала аяуаски — Banesteriopsis Caapi — и ДМТ чакруны — Psychotria viridis — действуют на головной мозг, вот нужные биохимические реакции и происходят — медицина про это доходчиво в своих статьях объясняет.

К этому времени я уже знала, что в аяуаске есть ингибиторы MAO, моноамин оксидазы, но поскольку их содержание в ней низкое, то аяуаска сама по себе триггером видений быть не может. Для этого требуется присутствия в напитке других растений. К ней добавляют, например, чакруну, в которой есть ДМТ, диметилтриптамин. Но без ингибиторов моноамин оксидазы, содержащейся в аяуаске, ДМТ чакруны тоже не придет в действие. Поэтому индейцы и говорят, что одно растение дает силу, а другое — видения. Так я поняла из прочитанных статей. А если все дело в алкалоидах, то какая разница, кто со мной рядом будет сидеть в качестве руководителя церемонии? Алкалоиды — они и в сельве алкалоиды.

Рассуждала я в таком ключе, скорее всего потому, что начиталась медицинских статей сверх меры. Правда, некоторая ригидность моих рассуждений была очевидна и мне самой: места ни духам растений, ни магическому миру джунглей в в моих рассуждениях не находилось — а ведь именно к ним, а не к алкалоидам обращались традиции племени Шипибо во время своих церемоний.

Вскоре показался другой большой дом, он был разукрашен традиционным черно-белым орнаментом Шипибо в том же духе, что и первый дом, где я повстречалась с удобным гамаком и неземной старушкой. Калитка во двор была широко открыта, и я сначала осторожно заглянула на предмет лающих или кусающих собак, а потом сделала несколько шагов внутрь и остановилась.

Передо мной немного в отдалении стояло два здания — большой дом и немаленькая веранда — оба деревянные с крышей из травы. Дом был закрыт на большой висячий замок, отчего было понятно, что хозяев дома не было. Воскресенье… А из-за веранды навстречу мне выбежали дети, за ними показалась и девушка постарше.

Мы поздоровались, и я сказала, что интересуюсь аяуаской. Девушка оказалось женой сына владельцев дома — сориентировались, да? — и тут же пригласила к себе в гости, в свой дом.

— Пойдемте, он совсем близко, — сказала она.

Я согласно кивнула, мы вышли за калитку, и дорога повела меня дальше.

 

10. ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

Мы шли сквозь обширные посадки с бананами — желтеющие и надорванные по краям листья, твердые, компактные и еще зеленые банановые гроздья.

По дороге выяснилось, что девушке было 22 года. И что оказалась она не совсем девушкой. К 22 годам у нее был муж, а в придачу к мужу — пятеро их совместных детей. Старшему сыну шел девятый год. Математика тут нехитрая. От 22 отнимаем восемь, а потом еще один… ну надо же… и при этом совершенно юное на вид создание… и уже с пятью детьми. Такие вот обычаи в сельве у индейских племен и по сей день.

Минут через семь мы уже подошли к ее дому. Он, в отличие от богатого и длинного дома свекрови, оказался миниатюрным и состоял всего из одной комнаты. Хоть комната была всего одна, обитателей в ней было аж семеро — и там все они и ели, и спали, и работали; родители занимались по ночам любовью, а дети по вечерам готовили домашние задания и играли в свои немудреные детские игры.

Комната была обустроена столом и несколькими матрасами, лежащими на полу; около стола стоял одинокий стул. На столе лежали школьные тетради, кучки бисера разных цветов, схемы узоров для браслетов и сами браслеты на разных стадиях завершенности.

И бусы. Бусы носили явно выраженный экстремальный характер — и по части зрительского внимания были просто вне конкуренции.

Выполнены они были из красно-черных семян — уайруро, так их здесь называют и традиционно используют против сглаза и для привлечения добрых сил. Но если бы бусы только этими семенами уайруро и ограничивались. Нет. Очевидно, для усиления антисглазового эффекта между семенами были вплетены маленькие выбеленные черепа пираний.

Девушка хотела мне непременно хоть что-нибудь да продать.

— Ну, вот например… бусы, — она бережно взяла в руки это экстремальное колье и поднесла его поближе ко мне, дабы я могла оценить его скрытое очарование в полной мере.

Что и говорить, впечатление оно производило сильное. Даже в состоянии post mortem рты у пираний были так хищно разинуты, что, неровен час, острые зубы так и вцепятся тебе в палец. На всякий случай я решила держаться от этих бус подальше.

Девушку я вежливо поблагодарила, но от того, чтобы стать счастливым обладателем семянно-пираньевого колье, на тот момент воздержалась.

Оторвавшись наконец от созерцания заворожившего меня колье, я снова посмотрела на стол. Из других достойных внимания предметов там находились черепа крошечных обезьянок — не зря лежат, видно, ждут своего часа и тоже, наверное, пойдут кому-нибудь на следующее экзотическое колье.

Ладно… нет, так нет… — было написано на ее лице, и она отложила бусы в сторону и стала показывать широкие ручные браслеты с узором Шипибо, которые плела из разноцветного бисера. Браслеты были действительно красивые, но, как на мой взгляд, лучше всего они бы смотрелись в витрине какого-нибудь этнографического музея, чем на мне как на ходячем экспонате индейского народного творчества.

Следующим предметом купли-продажи явилась юбка. Юбка была сказочно красивая. Каждый сантиметр ткани был вышит черным узором — ромбами, квадратами, крестами. На манер азиатского саронга женщины Шипибо оборачивают ее вокруг бедер. При виде этой юбки сердце мое дрогнуло, но тоже устояло. В этот раз, надо сказать, очень даже напрасно.

Такими узорами женщины Шипибо вышивают свои юбки и мужские туники, расписывают керамику и украшают снаружи дома. Они говорят, что их узоры повторяют узоры, украшающие кожу змеи Анаконды. Круги могут толковаться как изображение самой Анаконды, а точка внутри круга в этой трактовке отмечает центр мироздания. Шипибо верят, что вышитые или нарисованные узоры выходят далеко за пределы своей материальной плоскости — так далеко, что на самом деле пронизывают весь мир.

 

11. Fllashback: ДАВНИЕ-ДАВНИЕ И НЕЗАПАМЯТНЫЕ ВРЕМЕНА

Позже мне рассказали легенду Шипибо о происхождении мира. Эта легенда удивительным образом связывает воедино и узоры, которые я видела, и песни икарос, которые я позже услышала во время церемонии.

Миф в кратком изложении и в моей трактовке звучит следующим образом.

Как и положено в случае мифического онтогенеза, вначале повсюду было темно. Однако даже если и было темно, то это совершенно не означало, что там было еще и пусто. В этой темноте на самом деле пребывала громадная змея Анаконда — а кроме нее, там еще находилось дерево жизни — на нем она и нашла свое пристанище. А потом то ли она научилась видеть в темноте, то ли вдруг появился свет — в этом вопросе у меня пока нет ясности, но для нашей истории это совершенно неважно — и когда это случилось, она внимательнейшим образом осмотрела себя и собой залюбовалась, отметив, какие красивые узоры украшает ее кожу. Они были так красивы, что дальше молчать она не стала, а принялась петь — но не просто петь: ее пение было совершенно особенного свойства. Как оказалось, своим пением она переводила узор своей змеиной кожи в звуки. Потому что для Анаконды водораздела между видимым и слышимым не существовало. И именно из ее пения, из этих звуков появилось — или точнее будет сказать «проявилось»? — все сущее.

Исходя из этого мифа, можно принять в качестве рабочей гипотезу, что узор на ее змеиной коже и явился генеральным планом мира, созданного ей или проявленного благодаря ее пению.

Что меня радует во всей этой истории, так это то, что изначальный план, похоже, все-таки существовал! И что этот изначальный узор творения и бытия был запечатлен — голографическим образом — в каждом живом существе. А запечатлен он был именно потому, что как раз из этого узора и были созданы все живые существа. Как? Созданы пением, созданы из звуков.

Если отнестись к этому мифу со всем должным вниманием, то возникают, правда, некоторые вопросы технического характера: этот узор и план — он один на всех? И форма его неизменна и не подлежит модификации? И в этом как раз и заключается гарантия существования проявленного мира?

Или же изначальный план прошел через некий процесс трансформации, раздробился на многие части и то, что появилось/проявилось — это его не что иное, как индивидуализированные варианты того, что было изначально единым?

Это, как Вы понимаете, в свою очередь, порождает множественные ответвления для последующих фрактальных вопросов.

Но возвращаясь к змее Анаконде. Как раз от нее племени Шипибо достался дар изображать песни-икарос в качестве узора и, наоборот, дар переложить этот узор в пение. Говорят, что границы между визуальным и акустическим восприятием для индейцев этого племени не существует, словно песня-икаро и рисунок-узор — это две стороны одного явления.

Я слышала, что и сейчас некоторые шаманы видят изначальный узор бытия и обладают даром преобразовать его в звуки. Именно так рождаются песни-икарос. И именно поэтому в них такая сила — они могут защищать и исцелять.

Как следует из изложенного мифа — если его при желании экстраполировать в нужную сторону — в основе существования каждого индивидуального человека лежит его энергетический паттерн. Когда шаман поет икарос, они накладываются на этот индивидуальный узор и синхронизируют его с протоузором. Поправляют отклонения, латают энергетические бреши. Выступают в роли камертона, поднастраивая индивидуальную частоту на изначальную, космическую.

Таким вот образом икарос и исцеляют, и защищают.

Можно отнестись к этой истории как к красивой легенде, давно утратившей свои корни, а можно и увидеть в ней мифологизированное знание племени Шипибо, которое восходит к более глубокому и недоступному человеческому разуму источнику. Верят ведь индуисты, что вибрация звука Ом породила весь проявленный мир. А если оторваться от красочного мира мифов и легенд, то подоплеку этой истории сегодня можно поискать и в строгом мире квантовой физике — с появлением теоремы Белла это стало популярным ходом.

Так что и впрямь, девушка знала, что делала, когда настойчиво предлагала моему вниманию юбку — не простую, а волшебную: настоящую юбку-трансформер, далеко превосходящую по техническим характеристикам всякие там ковры-самолеты и шапки-невидимки. Стоило одеть такую юбку— это было бы равнозначно тому, чтобы завернуться в протообраз всемирного бытия и приблизиться к изначальной сути всего сущего. Не больше и не меньше.

 

12. ВЕЧЕР В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

Ее муж и был сыном владельцев того большого и красивого дома. И муж, и его родители отсутствовали — было воскресенье, и они тоже уехали в Пукальпу. В их отсутствие девушка выступила их правомочным представителем, и с ней я договорилась насчет завтрашней церемонии. Потом она повела меня показать, как выглядит аяуаска и чакруна.

Аяуаска росла неподалеку от дома, а чакруна — так прямо во дворе. Пока проходила ознакомительная экскурсия по ее дому и его окрестностям, вернулся муж, и мы еще раз договорились с ним обо всем. Все было именно так, как решила его жена. Так что Yellow Pages, к которым мне позже, уже в Икитосе предлагал обратиться аяуаска-провайдер, совсем и не понадобились. Но история про этого провайдера еще впереди.

Церемония, как правило, начинается, когда совсем стемнеет, часов в девять, но я на следующий день приехала в Сан Франциско засветло. Ехать надо было на colectivo, то есть на коллективном такси. Отличается коллективное такси от обычного, неколлективного, тем, что в обычную по размеру автомашину водитель умудряется усадить до десяти человек — последние четыре проделывают путь в багажнике — но никто по этому поводу не грустит. Последнее коллективное такси уезжает из Пукальпы часов в шесть вечера, а потом уже до рассвета ни въедешь в Сан Франциско, ни выедешь из него.

Я лежала на матрасе, положенном прямо на деревянный пол в их длинном прямоугольном доме, и ждала, пока стемнеет. Сеньора Изабелла, пожилая мать семейства, рассказывала, что она была всю свою жизнь целительницей, и к ней приезжали пациенты из разных стран. Она их лечила, высасывали из них хвори, пока сама не заболела. Раком. Теперь уже больше никого не лечит. Слово «высасывать» индейские целители используют не в переносном, а в прямом смысле.

Даже вечером было душно. Она разделась и тоже легла на пол неподалеку от меня.

Я как-то читала отчеты португальских покорителей Бразилии, написанные лет четыреста тому назад. Они рассказывали, как были поражены, когда им навстречу из джунглей вышли полностью обнаженные девушки и юноши. Узенькая полоска из соломы, болтающаяся на талии, по мнению португальцев, в качестве одежды не засчитывалась. Я, конечно, не португальский конкистадор, да и времена не те, но на меня тоже произвело впечатление такое раскованное отношение к своему телу. Судя по этой хронике, португальцы оценили красоту тел. Я же оценила свободу и непринужденность сеньоры Изабеллы.

В это время подошла молодая пара — оба антропологи из Лимы. Девушка еще работает над докторской диссертацией, а муж ее уже защитился и получил свой PhD. Тема ее тезисов звучит примерно так: исследование художественных образов, возникающих под воздействием аяуаски, и выразительные средства, используемые для передачи художественных образов. Звучит витиевато, но на практике все проще: она изучает рисунки старшеклассников Сан Франциско и интерпретирует их в нужном ей направлении.

Девушка, как и я, собиралась в эту ночь приобщиться к аяуаске — впервые в жизни, а муж ее уже был закаленным бойцом. Церемония у них была назначена в другом доме, а сюда они просто зашли просто по старой дружбе. Девушка, как и я, слегка нервничала, а ее муж нас обеих успокаивал, говоря, что главное во время церемонии — следовать указаниям шамана, следить за икарос, то есть держаться за него — и тогда все будет в порядке. И что если дон Хуан будет меня вести, то мне вообще переживать нечего: я в надежных руках. Поэтому нигде не потеряюсь и вернусь в этот мир невредимой.

Однако от этих напутствий спокойнее не становилось. Наоборот, проделав обычную математику человеческого общения: один пишем, два в уме — я как раз впервые конкретно поняла, что, оказывается, оттуда можно и не вернуться… а даже если и вернешься, то из его слов — с учетом моей творческой экстраполяцией — выходило, что вернуться можно серьезно покоцанной.

Но вот наконец стемнело…

 

13. НОЧЬ В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

 

14. НОЧЬ В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

Наконец стемнело. Отец и мать моего курандеро-сына, сеньор Хуан и его жена, их сын-курандеро и я отправились из их дома в глубь деревни, где у них был построен громаднейший круглый дом — малока — и предназначался он именно для аяуасковых церемоний. В нем было чисто и приятно пахло свежим деревом. Занимал он примерно сто пятьдесят квадратных метров, пол был деревянный, а крыша — из травы, окна были предусмотрительно заделаны от ночных залетных насекомых мелкой металлической сеткой.

Над окнами висело несколько картин. На них жили своей яркой и правдивой жизнью змеи и деревья, ягуары и пумы, росли лианы и текли реки. Сын проследил за моим взглядом и застенчиво сказал:

— Я их вижу, когда принимаю аяуаску, а потом вот на холстах рисую то, что увидел.

Днем, чтобы содержать семью, он работал водителем мотокара, и непохоже, чтобы у него была возможность профессионально поучиться рисовать свои дивные картины.

В свете этого они производили особенно сильное впечатление. Их краски и образы, их общий настрой — а выходил он далеко за пределы материального холста — так врезались в память, что забыть их потом уже было невозможно.

С собой в малоку мы привезли на мотокаре три матраса. На одном расположились отец и сын, напротив них, на расстоянии полутора метров, легла мама, а под прямым углом к двум матрасам — в перекладине буквы П — расположилась я. Руководство мероприятием плавно перешло в руки дона Хуана. Сыну он отвел вспомогательную роль статиста: скорее всего, тот еще находился в стадии ученичества, хотя ему уже было далеко за тридцать. Мама же, как выяснилось дальше, находилась здесь на лечении.

Основные участники были уже в сборе — ими, с моей точки зрения, являлись: папа, одетый в тунику, расшитую традиционным узором, и я, застывшая в почтительном ожидании справа от него на матрасе — но церемонию он, тем не менее, не начинал. Оказалось, что мы ждали возвращения сына: тот пошел домой переодеться в такую же тунику-трансформер, в которую был одет его папа: похоже, что в повседневной одежде приступить к церемонии им казалось немыслимым — может быть, и впрямь, в ней заключалась особая магическая сила. Сын вскоре вернулся, и теперь оба мужчины были приодеты подобающим для церемонии образом.

Ими нельзя было не восхититься— это я про туники, не про мужчин. Длинные, доходящие до колен, расшитые спереди и сзади черным узором, проложенным по белой хэбэшной ткани — некрашеной и плотной. Это им заботливые и внимательные жены одежду расшили такими сказочными узорами. А сколько чувств туда женщины вложили с каждым сделанным ими стежком вышивки: ведь процесс украшения одной такой туники может растянуться на целый год.

Мы расселись по своим матрасам, папа открыл бутылку с аяуаской и засвистел — такой звук тут называют silbar, хотя это, скорее, это не просто свит, а свист в сочетании с шипением. Он принялся в бутылку этим особым образом дуть-свистеть, а потом стал с аяуаской разговаривать напрямую.

Дальше он закурил две сигареты мапачо и одну протянул мне, чтобы я тоже ее покурила.

— Только дым глотать не надо, — предупредил он.

— Сигареты мапачо — это обязательно? — на всякий случай уточнила я.

Курить мне никак не хотелось, хотя я уже знала, что мапачо — совсем не те сигареты, которые поступают на прилавки наших магазинов. Сигареты, свернутые из мапачо — то есть, если грамотно его называть — из nicotiana rustica — в отличие от коммерческих сигарет, не содержат химических добавок, и как я позже узнала от Вилсона (моего последующего курандеро), даже не вызывают привыкания и зависимости. И это несмотря на то, что содержание никотина в них в 15–20 раз выше по сравнению с обычными сигаретами.

В ответ на мой вопрос дон Хуан покивал головой, что да, таки покурить их придется: дым мапачо — часть церемонии, и применяется в очистительных целях. Тогда я сделала пару затяжек. На вкус дым оказался неожиданно приятным, совсем не такой, как у промышленных сигарет, но все равно курить я не была настроена, пусть даже с магическими и очистительными целями, так что я быстро вернула тлеющую сигарету мапачо дону Хуану.

Но при этом подумала: какая замечательная находка для моих курящих друзей! Надо будет не забыть с ними этим наблюдением поделиться: сколько всего в них удачно соединилось. И привыкания нет, и на вкус подходящие, не говоря о том, что и магическую защиту обеспечивают. И все это — в одной удобной упаковке под названием «мапачо».

Дальше дон Хуан тихонько запел икаро, налил в стеклянный стаканчик немного аяуаски и поднес его поближе к глазам. Заглянул внутрь, подумал немного, но ничего больше доливать не стал, а только сказал:

— Я немного налил. Вы принимаете аяуаску в первый раз, и мы не знаем, какая у Вас может быть реакция, — и c этими напутственными словами вручил мне стаканчик.

Я согласно покивала. Это верно, что не знаем, — подумала я и тут же с решимостью неофита, который пока еще слабо представляет, какими последствиями чреваты его действия, залпом выпила находящийся в стакане напиток.

По части его вкуса готова я была к самому худшему: он обычно вызывает такие серьезные нарекания, что ни один из прочитанных мной авторов, взявшихся его описать, не нашел ни одного доброго слова в его защиту.

Может быть, именно потому что я была готова к худшему, худшее не наступило. Вкус как вкус, — выпив содержимое стаканчика, решила я. — Отвар растения все-таки, не вишневая же наливка. Бывало, я пила отвары и настойки с еще худшим вкусом. В Панаме, например, варила листья balsamino — через 15 минут цвет отвара становился изумрудно-зеленым, а вкус — ну просто непередаваемо противным. А тут вкус как вкус. Совершенно обычный, растительный. Какие к растению могут быть претензии — особенно если знать, с чем для сравнения провести правильную параллель. С balsamino, например.

Выпила. Сижу. Жду. Чувствую, что выпила мало, но кто его знает, может быть, раз уж один раз выпила, то больше добавлять нельзя, так что больше и не прошу. Молчу. Тогда он говорит:

— Минут через пять аяуаска начнет действовать.

И продолжает петь икарос, одна песня перетекает в другую. Я их не понимаю, он поет на своем родном языке. Темно — ничего не видно, ни внутри малоки, ни снаружи… тихо и даже холодно. Только красные огоньки мапачо вспыхивают, когда он и сын затягиваются сигаретами. Набрав в легкие дым, дон Хуан сначала складывает мои ладони вместе и дует внутрь дымом, потом складывает мне вместе ступни ног — подошва к подошве — и тоже дует внутрь. Потом выпрямляется и прикасается губами к макушке моей головы — получается это у него как-то очень бережно и нежно — и тоже выпускает туда дым.

И вдруг… вдруг все началось. Неожиданно перед закрытыми глазами прямо из темноты, из пустоты, из небытия возникли и вспыхнули сказочные видения; нет, даже не вспыхнули — они взорвались многогранными цветами, и были эти цвета завораживающими и неземными по своей красоте.

Надо сказать, что к увиденному я оказалась совершенно неготовой, в смысле, тематика моих видений застала меня врасплох.

Есть определенный спектр видений (пусть даже и с некоторыми вариациями), возникающих перед реципиентом аяуаски; эти видения достаточно типичны и вполне предсказуемы. Местные жители рассказали, что видят змей, зверей из семейства кошачьих, птиц, реки — вот, в основном, и все.

Меня же забросило в мир архитектурных форм, и этот мир состоял из дворцов, и ничего другого в нем не было.

Но почему дворцы, а не что другое? Ну надо же… все не как у людей… дворцы почему-то какие-то… при чем тут дворцы? Откуда они вообще взялись?

Но долго над этим в тот момент я не задумывалась, потому что возникающие внутри меня видения (внутри меня, то есть, в чидакаше) были фантастически красивы. Перед моим внутренним взором проносились модели дворцов — причем их самые замечательные образы, которые гений человеческого прозрения пронес в наш проявленный мир, а потом упорным трудом воплотил в материальные формы, чтобы они стали доступны нашим органам чувств — ведь их осталось у нас всего пять.

Глядя на эти видения, я совершенно отчетливо узнавала отдельные элементы архитектуры Венеции и дворцов Альгамбры, индийских мавзолеев и крепостей Раджпутов, но когда я немного в этом новом для меня мире видений освоилась, то стало совершенно ясно, что ни одно из них не являлось отражением нашей материальной реальности — ни одно из увиденных мной величественных строений в нашем реальном и объективном мире не существовал.

Я тогда даже на секунду отвлеклась от видений и подумала: а может быть, они явились прямо из мира возможных вариантов? Например: у всех воплощенных в нашем мире дворцов были прототипы, и вот их отвергнутые варианты никуда не исчезли, а, наоборот, хранятся в информационном поле. И когда мы погружаемся в измененное состояния сознания, становятся нам доступны в качестве видений.

Но с такой же вероятностью можно было предположить, что эти дворцы выплывали не из запасников вариантов, а были просто чьей-то фантазией на свободную тему. Но если это была фантазия — то чья? Точно что не моя. Я от архитектуры весьма далека, глубокими знаниями в этой области не обладаю, над проблемами и судьбами архитектуры особо не задумываюсь. Так, по мелочам… читаю книги, путешествую, вижу многие шедевры воочию — но и только. А тут, несмотря на определенную свободу, фантазия воплощалась, тем не менее, в рамках устоявшихся архитектурных традиций: дворцы были точно и четко привязаны к конкретным историческим эпохам и архитектурным стилям.

Поэтому сама бы я никогда и ни за что не смогла бы сложить за доли секунды бесчисленные и разрозненные детали в законченные, целостные и идеально-совершенные архитектурные комплексы — наподобие тех, что проносились передо мной в чидакаше.

И все это сопровождалось совершенно отчетливым, но нелогичным и нерациональным ощущением, что парадоксальным образом аяуаска принесла в мой мир нечто несуществующее, и в то же время несомненно реальное.

Впрочем, разглядеть поближе и поподробнее открывшиеся мне шедевры мирового зодчества я — к своему громадному сожалению — не могла: один дворец мгновенно сменялся другим, как если бы они появлялись из быстро тасуемой колоды изображений — и как бы я ни хотела остановить каждое из этих прекрасных мгновений и насладиться им — оно мне было неподвластно.

Действие аяуаски между тем продолжалось, и мне стало интересно: а что еще происходило со мной, пока я наблюдала свои дворцы. Но вроде бы ничего в моем восприятии внешнего мира не изменилось, и я полностью отдавала себе отчет в том, что по-прежнему нахожусь в залитой темнотой малоке; что мой ум, руки и ноги — все это было при мне, и что все действовало как обычно.

Так что, похоже, аяуаска у меня ничего не забрала, а только расширила границы моего присутствия в этом мире. Она добавила в него видения запредельной красоты, вызвала ощущение безграничного восторга: он рождался от понимания личной сопричастности всему сущему, от понимания, что непостижимая гармония этих архитектурных шедевров — это и есть я сама. Понимание этой истины было совершенно естественным потому, что, кроме меня, ничего и никого другого в мире видений, созданном аяуаской, просто не существовало.

Формы явившихся в видениях зданий были совершенны сами по себе, но что их делало совершенно завораживающими — это их цвета: они были яркие и светящиеся, а главное — живые; они переливались и едва заметно дрожали. Казалось даже, что именно их вибрации и создавали струящиеся формы изысканных в свой завершенности дворцов.

Эти цвета были такие… такие… в общем, описать их не берусь; в материальном мире наши глаза их не воспринимают, и адекватных слов для таких описаний в нашем вокабуляре вообще нет. Можно только сказать, что по сравнению с ними все краски нашего мира — это краски угрюмого и безразличного к человеку полумрака, царящего в забытой богом пещере.

Но если описать их сложно, то отметить, как они воздействовали на мой ум и тело, вполне возможно. Все, что я видела: и здания, и текущий свет, из которых они состояли и который их, наверное, изначально создавал — все это приводило меня в такой восторг, что тело вытягивалось вверх, словно кто-то мягко, но настойчиво тянул его за макушку, пока позвоночник не растянулся на максимальную длину, и я замерла в таком положении. Почему-то казалось, что так разглядеть сверкающие дворцы можно еще лучше— упустить хоть один миг из подаренных мне видений казалось потерей трагической и невосполнимой.

Хоть я и была аяуасковым неофитом, но все-таки неполным. Я, например, знала, что если принимаешь аяуаску, то она вызывает тошноту, а потом и рвота наступает — однако что ж такое? Ничего подобного со мной не происходило. Было только ощущение легкости, изумления и протянувшегося во времени блаженства от открывшейся мне, наконец, неземной красоты. Пусть даже с таким запозданием, но все-таки в этой жизни.

Эстетическое воздействие видений было сильнейшим, и казалось, это состояние эйфории не закончится никогда. Как бы объяснить это чувство на примере… только сразу говорю, что пример этот будет отдаленный и весьма условный.

Слабый отголосок такого переживания возникает, когда, например, услышишь музыкальную фразу, и она ложится тебе на сердце. Или когда находишь элегантное решение математической задачи. Или я как-то нечто подобное испытала в детстве, глядя на египетские рельефы — и почувствовала, как их ритм каким-то образом проник внутрь моего тела — и вызвал состояние божественного полета. Или когда получила отметку с отличием на экзамене по деривативам — а на всякий случай думала, что провалилась…

Однако мои примеры также тщетны передать состояние во время церемонии аяуаски, как, скажем, попытка оценить великолепие скульптуры Венеры Милосской, глядя при этом не на нее саму, а на падающую сбоку от нее туманно-расплывчатую тень.

Поэтому и аяуасковое семейство, и я — все мы просто сидели в благодатной ночной тишине, в которую вплеталось негромкое пение икарос, и каждый был погружен в мир своих частных видений.

В полдвенадцатого, после двух с половиной часов видений действие аяуаски стало ослабевать. Еще немного… еще последние всполохи света и прощальные краски светящихся дворцов — но вот и все… видения погасли.

А потом — совсем как в кинотеатре: сеанс закончился, экран опустел, зрители потягиваются, поднимаются со своих мест, обмениваются впечатлениями. За исключением того, что здесь, к моему сожалению, никто увиденным не делился.

Разве что дон Хуан прокомментировал:

— Ты все время сидела так тихо… так спокойно… в тебе духи трав живут… сколько в тебе силы… потому аяуаска с тобой и подружилась.

В лучших советских традициях я тут же хотела ему сказать: да ну что Вы… вот насчет этого Вы как раз ошибаетесь, я совершенно простой и далекий от мистических сил человек — но сказанное им прозвучало совершенно безапелляционно и не предполагало никаких комментариев с моей стороны, так что я сочла за лучшее промолчать.

Напоследок он снова окурил мое тело дымом мапачо, потом сложил мне руки — ладонь к ладони, затем ноги — подошва к подошве, подул в них, и совсем напоследок подул мне опять в макушку. Очень нежно и бережно. Как у него только так получается? Меня это поразило невероятно: я как-то даже не рассчитывала на такой индивидуальный подход. Понятно же, что при его востребованности я для него была как безымянная бабочка, прилетевшая на яркий свет, щедро расточаемый волшебной аяуаской.

— Завтра утром ты почувствуешь прилив сил, в тебя войдет радость, у тебя появятся новые друзья, — так он подвел итог нашей церемонии.

Было немногим больше за полночь, действие аяуаски прошло совсем, сын, не задерживаясь, ушел к жене, а мы — родители сына и я — растянулись каждый на своем матрасе и заснули глубоким сном до самого утра.

 

15. 3 ДНЯ И 4 НОЧИ НА УКАЯЛИ И АМАЗОНКЕ

Прием аяуаски — но не просто так, а в ходе ритуала — помогает наладить здоровье и отношения — как социальные, так и внутриличностные. Под «внутриличностными» я подразумеваю отношения с самим собой. В списке происходящих апгрейдов отдельно числятся отношения любовные. Кроме того, по логике, если наладились гармоничные отношения с окружающим миром, то это непротивленческим образом должно открыть дорогу к личному счастью и материальному благополучию. Разве плохо? Кому такое не понравится?

Эти же апгрейды можно описать проще и короче, что и сделал курандеро из племени Шипибо, сказав:

— Добавятся силы. Войдет радость. Появятся новые друзья.

И что интересно — он оказался прав на все сто. Но так как первые два положения можно, скорее всего, отнести к категории ощущений субъективных, то по этой причине на них я останавливаться не буду, зато третий компонент ветра перемен принадлежал миру большому и объективному — поэтому про него расскажу.

Сначала писать эту главу я не хотела, а когда написала, хотела удалить. Но, как видите, оставила — потому что вся эта история, от первой главы до последней, на самом деле не: я в ней не более, чем эпизодический персонаж, а дебютанткой в ней выступает волшебная лиана джунглей, аяуаска. В этом свете и предлагаю читать следующую дальше главу.

Позволю себе повториться и сказать, что когда путешествую, то практически ни с кем не знакомлюсь. Я и в этот раз ни с кем не знакомилась, но эти два знакомства, оказалось, были просто неизбежны. Но самым необычным было то, что один из этих мужчин затронул меня своими эмоциями. Последние годы я точно была уверена в том, что вероятность такого события была не больше, чем, скажем, вероятность моего благополучного примарсианивания на этой отдаленной и неблагоприятной для жизни планете в одном пляжном платье и без головного убора.

У этого мужчины и имя было подходящее: звали его Анхель, что значит «Ангел» — прямо как ангел аяуаски подлетел ко мне и нежно коснулся своим крылом. Тем не менее, сам Анхель никакого отношения к аяуаске не имел. А был он штурманом трехпалубного судна, на котором я переправлялась из Пукальпы в Икитос.

Вторым персонажем был капитан. Он и его корабль были под стать друг другу: оба были с шиком, хотя, понятно, каждый со своим. Теплоход «Эдуардо VII» был новый и ухоженный. Что касается капитана — он был холеный, стремительный, sleek. Как посмотришь на него — сразу видно даже нетренированным взглядом, что баловень женщин, да и он сам, похоже, женщин вниманием не обходил, наверное, именно поэтому часто приходил поговорить, когда я отсиживалась в каюте.

Мы еще раз с ним встретились в порту Икитоса — через десять дней после того, как мое плавание на его теплоходе закончилось: его «Эдуард VII» должен был возвращаться в Пукальпу, а мой «Эдуард II» — идти в Юримагвас. В ожидании отплытия я вышла из каюты. Он заметил меня со своего теплохода, и так как корабли стояли впритык, просто переступил с одного на другой и взбежал на мою палубу — мы поздоровались, и тут на глазах у него выступили слезы.

Пока мы с ним разговаривали, мой теплоход стал отшвартовываться от причала: незнакомый мне штурман «Эдуарда II» выводил его в открытые воды. Вода забурлила под кормой, и пространство между двумя теплоходами — моим и его — стало стремительно расширяться. Договорив последнюю фразу, капитан стремительно сбежал на нижнюю палубу, и, не задумываясь — каждый миг был дорог — решительно прыгнул на палубу своего теплохода. Не промахнулся… вот это прыжок… так можно и в Олимпийскую сборную Перу попасть.

Как-то раз, когда мы еще шли в Икитос, капитан сказал Анхелю негромко, но при большом стечении народа, что просто убьет его, из-за того, что тот проводил столько времени со мной — на что Анхель сделал вид, что забеспокоился. Но на самом деле капитан проявил широту души и не запретил своему штурману приглашать меня в штурманскую рубку во время вахты.

Что же касается меня, то я в эти разыгрываемые миниатюры не вникала, но неожиданно полученному приглашению обрадовалась. Моя каюта на второй палубе была небольшая; металл снизу, металл сверху, и соответственно, по бокам тоже. Часам к одиннадцати она раскалялась, как консервная банка, которую кто-то из озорства бросил в горящий костер.

Остальные пассажиры днем висели длинными рядами в гамаках на первой палубе — если бы не пестрое разнообразие гамаков и неумолчный галдеж детей, можно было бы подумать, что их какой-то неведомой электромагнитной волной закинуло сюда прямо из «Матрицы 1».

Правда, на первой палубе пассажиров было много, больше ста, а пространства мало. За исключением перерывов на трехразовое питание, висеть в гамаке приходилось все время: все три дня и все четыре ночи, потому что разгуливать особо было негде. Теплоход перевозил не только пассажиров, но и грузы, и все незанятые пассажирами палубы были заставлены ящиками и коробками, с пола до потолка — не говоря уже про находящиеся на носу судна машины, мотоциклы, разного вида механизмы и цистерны. Тем не менее, пассажиры первой палубы имели сравнительное преимущество перед нами, десятью обитателями эксклюзивных кают, расположенных на второй палубе, потому что их палуба, в отличие от наших кают, была открыта свежему речному бризу круглые сутки — он и обвевал всех пассажиров, висящих там в гамаках.

Перед отбытием из Пукальпы я тоже купила себе гамак — первый в моей жизни. Да… некоторые прозрения в жизни приходят с большим запозданием, но как только я все поняла про гамак, то стало трудно представить себе жизнь, в которой ему не было бы места.

Тем не менее, повесить новое приобретение, символизирующее свершившееся прозрение, было негде. Каюта была узкая и короткая, и как я сказала, днем это была не каюта, а адское пекло. Так и получилось, что все знойные и застойные послеобеденные часы я проводила в штурманской рубке на верхней палубе теплохода.

В сельве более принято лежать в гамаке, чем сидеть на стуле, а сидеть в лотосе еще менее принято, чем на стуле сидеть, поэтому я поднялась в рубку со своим гамаком. Анхель глянул на него со снисходительностью взрослого, отложил в сторону и повесил свой.

Мой гамак и его отличались друг от друга разительно. Мой представлял собой базовую портативную версию для начинающих. Я ей отдала предпочтение, потому что в нем было больше дыр, чем нитей, из которых его сплели — для кого это недостаток, а для кого и преимущество: меня привлекло, что он был легкий по весу и небольшой по объему. А вот его гамак был продвинутый и командирский по своей сути: прочный, плотно вывязанный крючком в одно длинное и толстое полотно. С первого же взгляда было понятно, что такому гамаку не доверять было просто немыслимо.

Изначально он был ярко-желтым, но за много лет верной службы несколько поутратил былую свежесть и бойкость красок. Когда наступала вахта Анхеля, он вывешивал посреди рубки этот надежный гамак, сулящий прохладное пристанище, я забиралась в него и висела там часами. В таком состоянии лично себе я напоминала муху, навсегда успокоившуюся в золотистом меде.

Рубка и вся верхняя палуба — также как и весь теплоход — были покрашены в два цвета: белый и синий. Палуба была с уклоном в эстетический минимализм, всегда чистая и пустынная, из-за чего создавалось ощущение легкости и простора. Но каждый раз пронесшаяся над теплоходом гроза и выглянувшее вслед за ней солнце раскрывали таящиеся в минимализме резервы — и палуба приукрашивалась невероятно.

Замершие после дождя на неровном полу прозрачные стекляшки воды вбирали видный им окружающий мир: глубокое синее небо и скрученные в тугие клубы белые облака — и было понятно, что эти упавшие с неба капли воды и были частичками вечности, застрявшими в плену у стекляшек-временщиков. Как только солнце наполняло их свечением до краев, они, на манер чистейших бриллиантов, взрывались фейерверком искр, и, наконец-то освобожденные от уз материи, взмывали вверх, возвращаясь к своему небесному источнику.

На эту просторную верхнюю палубу пассажиры хода не имели, поэтому корабельный шум и общая суета обходили нас стороной. Мы были далеки от шума моторов, гула пассажиров, воплей играющих детей, плача младенцев. В рубке всегда было тихо и благостно, как под церковными сводами. Иногда нас навещали два других штурмана: один официальный, а второй его друг, тоже штурман, но неофициальный, с другого корабля; по дружбе первый, официальный, переплавлял второго из Пукальпы в Икитос. Иногда неофициальный штурман тоже приходил порулить: может быть, скучно ему было, или же капитан предложил внести посильную лепту.

Мерно покачиваясь в гамаке, я смотрела на воду, которая блестела по обеим бортам корабля — далеко внизу, а Анхель в это время правил теплоходом, ведя его вперед и вперед. Он и я в основном молчали, и это молчание было умиротворенным и уютным, а наступившая тишина — совершенной.

В нашем молчании были белые клубы облаков, опрокинувшиеся в реку; и небо, упавшее в проем облаков; и остановившееся время. Разрезая небо и воду, подминая их под себя, теплоход неспешно продвигался вперед. Мимо нас проплывали берега, минута за минутой, час за часом, день за днем. И когда нас уже тут не будет — они так же будут плыть век за веком. Пейзаж казался однообразным и успокаивающим в своей монотонности; он погружал нас в призрачный мир забытья.

Иногда мимо нас проплывали необычной формы деревья, воздевшие свои ветви к небу, в попытке притянуть его к себе и слиться с ним в объятии — и тогда, придерживая штурвал одной рукой, Анхель поворачивался ко мне, чтобы обратить на них мое внимание. Иногда из воды выпрыгивала стайка цветных рыб — и тогда он негромко говорил: mira! Mira! Смотри! — и указывал в их сторону рукой. Иногда рядом с нами дугой взлетали в воздух улыбающиеся розовые дельфины — и он тоже хотел, чтобы я на них непременно посмотрела.

Какой-то непонятной силой меня занесло в сказочный мир — мир, который существовал задолго до того, как мы успели разобраться в происходящем и узнать, что на свете есть не только добро, но и зло. Я попала в мир, где еще не было оскалившихся и сверкающих клыками хищников и где — чтобы выжить — не обязательно быть ни ядовитым, ни сильнейшим. В мир, где просто можно было быть. Я там и была. В утраченной сказке, которая вдруг обернулась явью.

Совершенно объективно могу сказать, что самому в этом мир просто так не попасть, и что это все были проделки аяуаски. И чтобы не быть голословной, хочу в подтверждение добавить, что когда, возвращаясь из Икитоса, плыла в Юримагвас на теплоходе «Эдуардо II», то там как раз все было, как и положено по традиционному сценарию: и корабль неухоженный, и шумно на нем, и душно, и еда — невозможная, и соседка — назойливая, и сигаретный дым — коромыслом.

Но вот показался порт Икитоса, и судно стало приближаться к причалу. Справа и слева от нас уже были пришвартованы два других «Эдуарда» — наш «Эдуард», который Анхель заводил к пристани, должен был решительно раздвинуть их носом в стороны и освободить себе место для швартовки. Матросы просунули доски между нашим «Эдуардом VII» и теми двумя, что были у нас по бокам, и когда наш корабль столкнулся с ними бортами, он вздрогнул, толстые доски громко и резко хрустнули, разломившись, как хрупкие спички — но место для швартовки нам было обеспечено. Вскоре теплоход мягко ткнулся носом в глинистую землю причала, моторы остановились и заглохли.

Я вернулась в каюту и стала складывать последние вещи в рюкзак. Не успел воздух вокруг корабля вобрать в себя тишину от умолкших моторов, как Анхель уже спустился из рубки ко мне в каюту — попрощаться.

Объятья и поцелуи при встрече и прощании в Латинской Америке — традиция общеизвестная, общедоступная и общепринятая. Или что еще тут делают, я заметила: например, обнявшись, встречающиеся или прощающиеся друг друга начинают секунд тридцать методично похлопывать по спине. Но сейчас все было не так. Анхель осторожно, словно не был уверен, не исчезну ли и я, как исчезает туман над утренней Амазонкой, слегка коснулся губами моей щеки. Все. Рейс закончился. Я прибыла в Икитос.

Спуститься с зыбкого палубы на твердую почву было трудно. На три дня я попала в изначальный мир, которого не касались ни человеческие руки, ни человеческий ум. Я не могла быть более благодарна двум мужчинам, которых здесь встретила. Один принес дыхание жизни в этот первобытный рай, другой не запрещал ему это делать. Зеленые деревья, скользящие молчаливыми призраками вдоль пустынных берегов Амазонки; оранжевое закатное небо; белые звезды, прокалывающие темную реку серебряными гвоздиками — а потом тишина. А вслед за ней — раскаты грома и розово-фиолетовые молнии, похожие на изогнутые корни деревьев, которые растут из земли прямо в небо. Все это вместилось в те короткие три дня.

Капитан в это время уже находился на берегу и активно отдавал своей команде какие-то уверенные и нужные распоряжения. Я сошла с корабля на земляной причал, попрощалась с капитаном, закинула свой рюкзак в мотокар и поехала в гостиницу «Касона», что значит «Большущий Дом». И снова оказалась одна на один с галдящим, требовательным, суматошным и безразличным ко всем нам миром.

 

16. ВЕЧЕР В ИКИТОСЕ, ПЕРУ

Вечером я спросила у администраторши — администраторши и владелицы гостиницы в одном лице — знает ли она лично целителя или шамана, которого могла бы мне порекомендовать для приема аяуаски. Упор был на слово «лично». Она сказала, что подумает.

Я вышла из гостиницы в жаркий сумрак, прошла по центральным улицам и по центральной площади города: там было много красивых старинных домов. По своей архитектуре Икитос походил на небольшой бразильский городок Кашоэйру в штате Баия — я прожила там год, поэтому глаз сразу отметил как их сходство, так и различие. Главное различие заключалось в том, что в свое время из-за большего потока торговли сахаром и каучуком финансовые возможности в Кашоэйре были несравненно большие, чем в Икитосе — так что с осмотром центра Икитоса быстро стало все ясно, даже несмотря на нестандартное двухэтажное здание из железа, спроектированное Эйфелем.

Но все равно осмотр занял часа полтора. Когда я к ночи вернулась с ознакомительной прогулки в гостиницу, в холле на диване уже сидел поджарый молодой американский юноша в больших очках-велосипедах. Увидев меня, он поднялся с дивана, сделал несколько шагов навстречу и решительно протянул руку, совсем как на бизнес встрече с клиентом — и пока мы обменивались крепким рукопожатием, сообщил, что зовут его Карлос. Мы присели на диван, и он деловито приступил к интервью. Первым делом Карлос спросил:

— Можно поинтересоваться, чем вызван Ваш интерес к аяуаске?

Вопрос был правильный, но в самом Карлосе было что-то такое, что сводило всю правильность вопроса на нет, и к беседе с ним никак не располагало. Когда я работала в инвестиционном бизнесе, надо сказать, что правильно нас учили во время тренингов: клиент — не всегда, правда, ясно, по какому алгоритму — но складывает свое впечатление о продавце секунд за тридцать, и продавцу нужно быть предельно внимательным, чтобы своего клиента в эти начальные и критические тридцать секунд не упустить.

Но раз уж он специально пришел, чтобы встретиться со мной, — подумала я с подавленным вздохом, — то нужно собраться и отвечать. Еще раз обреченно вздохнув и не вдаваясь в подробности, я сказала телеграфной строкой:

— Измененное состояние сознания.

Не знаю, насколько его удовлетворил мой ответ, но не успела моя строка отзвучать, как он бодро подхватил эстафету и сказал отработанным американским и компетентным голосом:

— В таком случае рекомендую Вам встретиться с доном Хосуе.

Стоило ему это сказать, как тут же во мне пробудился к жизни североамериканский потребитель самого худшего толка — я даже как следует удивиться не успела, откуда что берется — и он мрачно забубнил про себя:

— Это хорошо, что Вы мне его рекомендуете… но Вас-то мне кто рекомендовал?.. ну ладно… положим, администраторша… а администраторшу кто мне рекомендовал?.. а… вот то-то же! И вообще, на чем весь твой рекомендательный авторитет строится?

Пока я так с собой переговаривалась, он воспользовался моим молчанием и продолжил:

— Дон Хосуе не только шаман, он еще возглавляет NGO, то есть, неправительственную организацию, — пояснил он на всякий случай и так всем известную аббревиатуру.

У меня было такое впечатление, что при этом, на манер протестантского пастора, еще и мысленно воздел палец к небу, чтобы аудитория не упустила значимость сказанного. А потом, развивая свою тему дальше, Карлос назидательно добавил:

— Он хочет передать знания о целебных растениях грядущим поколениям.

Собеседование начало принимать форму спектакля, потому что заявления такого типа слушать обычным образом невозможно: им можно только внимать — и, включившись в сценическое действие, в ответ следовало благоговейно промолвить: аллилуйя!

— Церемонии обычно проводятся для 15–20 человек, — продолжал неутомимый Карлос, — и Вы будете жить у дона Хосуе целую неделю. Там есть домики на двух человек и на четырех. А купаться можно в речке, — добавил он. — Если Вам потребуется privacy (ну да, он же американец, — подумала я, — как же без прайвэси, каждый имеет на нее законное право, хоть даже и в сельве), то там есть циновка, и купаться Вы сможете за ней. А готовить Вам будет его жена, донья Лусия.

На следующем предложении он завел вверх глаза и изрек:

— Вам посчастливится с ней познакомиться.

Картина коллективных купаний за циновкой в речке особо меня не затронула: в смысле, ничем не испугала и ничем не поразила: за циновкой, так за циновкой, ну и бог с ней, с циновкой-то. Однако мой североамериканский консьюмер не унимался, и из всего услышанного его больше всего заинтересовало: а в чем же именно будет заключаться мое счастье от знакомства с доньей Лусией?

— Она замечательная женщина, — с воодушевлением ответил Карлос. — Она и ее муж занимаются этой работой потому, что хотят принести людям добро.

Он опять сделал паузу и многозначительно посмотрел на меня.

На такое тоже никогда не знаешь, как реагировать, поэтому наступило глубокое, ничем непотревоженное молчание. Затянувшееся отсутствие ожидаемой восторженной реакции почему-то его задело, и он спросил с некоторым вызовом в голосе:

— А Вы что, не верите, что они стремятся делать добро?

Ну что тут скажешь… откуда же я знаю, к чему они стремятся, я их в жизни не видела. Может, и стремятся, а может, и нет — я же не рентген. Но я точно знала, что затеянное Карлосом интервью вело к нарастающему внутреннему дискомфорту: наверное, он был такой активный, напористый и деловитый потому, что тоже хотел делать добро.

По возможности я постаралась ответить ему мягко и доходчиво, хотя, с другой стороны, какой вопрос, такой и ответ.

— Вообще-то, то, что я думаю, для Вас должно быть совершенно несущественно. Почему? Потому что каждый оценивает происходящее сквозь призму своей системы ценностей.

Тут бы мне и остановиться, но оратора уже занесло, как на крутом повороте:

— И потому что каждый существует в своем субъективном мире и… и дальше уже от движения юзом заскрипели тормоза.

— … и эти индивидуальные субъективные миры, — продолжала я, — это еще большой вопрос, как они связываются и взаимодействуют между собой. И связываются ли вообще.

Уфф… на этом, слава богу, наконец, АБС сработала и удалось затормозить. Я умолкла и вслушалась в то, что сказала.

Такое заявление было для меня самой тем более странным, что я предпочитала обходить вышеобозначенный вопрос стороной, в смысле — держаться от него подальше, потому что с ним на пару можно и в настоящий, изготовленный по спецзаказу каменный мешок загреметь. В смысле, если угодить в когтистые лапы солипсизма, то вырваться из них непросто, если вообще возможно, потому что вопрос соллипсизма, насколько мне известно, пока никому не удалось успешно решить.

К моему большому удивлению, вырвавшаяся непонятно откуда дикая тирада его никак не смутила.

— Поверьте, что я очень хорошо понимаю, о чем Вы говорите, — немедленно заверил он меня низким и доверительным голосом. — У меня самого магистратура по философии.

Но несмотря на такую обнаружившуюся концептуальную философскую близость, наша беседа явно не клеилась. Он сделал еще пару тщетных попыток наладить контакт — я, со своей стороны, тоже пыталась cooperate, насколько это было в моих силах, но все было напрасно. Тогда он поднялся, неприязливо глянул на меня и напоследок сказал:

— А почему бы Вам не заглянуть в Yellow Pages? Там Вы наверняка найдете именно того шамана, которого ищете.

На этой высокой ноте мы и расстались.

Один этот прощальный жест стоил больше, чем все, ранее сказанное им, и я по достоинству оценила элегантную функциональность прощального совета.

Однако было поздно. И я пошла спать.

 

17. УТРО В ВИФЛЕЕМЕ, ИКИТОС

А наутро отправилась на базар Икитоса — и ни на минуту об этом не пожалела: более внушительного, масштабного и широкопрофильного базара мне не приходилось видеть нигде — и никогда. Назывался он Белен — как Вы, наверное, знаете или как догадались по названию этой главы, по-нашему, по-русски это значит Вифлеем. Он состоял из двух частей — Белен Верхний и Белен Нижний. Нижний Белен затопляется, когда уровень воды в Амазонке поднимается, но сейчас был октябрь, и вода, наоборот, опустилась до самого низкого уровня, и на обоих базарах шло кипучее взаимодействие продавцов и покупателей.

Кроме ожидаемых и предсказуемых базарных товаров, я увидела там много товаров нестандартных, и прямо скажем, просто дух захватывающих. На ближайших ко мне столах-прилавках стояли, сидели, лежали или скакали незнакомые мне даже по картинкам или фотографиям обитатели джунглей: обезьянки крошечные и обезьянки совсем малютки — ростом с мою ладонь; рядом с ними на смежных столах расположились цветастые птицы — перья у них были такие яркие, что светились даже в свете солнца; еще дальше заинтересованному покупателю предлагались змеи — уютно свернувшиеся в бухточку и переливающейся геометрическими узорами чешуей.

По другую сторону от меня на прилавке лежал отрубленный хвост крокодила — по нему можно было при желании реконструировать размер самого крокодила в его первоначальный виде, то есть до состоявшейся насильственной резекции — получалось, что изначально крокодил был ну о-о-очень большой. Я его автоматически реконструировала на предмет почему-то будоражившей меня мысли: а что, если лодка, на которой плывешь, пойдет ко дну…

Еще дальше, на следующих прилавках поражало разнообразие разложенной и предлагаемое к продаже рыбы. Я имею в виду, поражала не с чисто гастрономической и утилитарной точки зрения, а с точки зрения тех эстетических чудес, на которые способна природа по части внешнего дизайна.

Такой был Белен Нижний.

Лечебными травами и растениями торговали в Белене Верхнем — там им был полностью посвящен большой торговый ряд. Я с детства испытывала как глубокий интерес, так и глубокое уважением к травам, наверное, мне это передалось по наследству от бабушки и от родителей. Поэтому хоть торговые ряды с животными джунглей и с рыбой Амазонки мне и показались самыми экзотическими, но все же раздел базара с растениями был самым интересным, хотя почти все растения были незнакомы. Но чего только стоили одни их названия: коготь кота, нони, якон, сабила, ахо сача, сача инти…

Справа и слева от прохода на торговых прилавках стояли и лежали мешки и мешочки, баночки и пузырьки, бутылки и свертки; их доверху наполняли семена и цветы, кора и листья, настойки и отвары. Помогали они, если верить приставленным к ним и написанным от руки плакатикам, от всех проблем, которые только существуют на свете — как физических, так и метафизических. Вот здесь, например, продавались ароматные кусочки древесины — для наглядности они дымились, испуская белый ароматный дым и обещая защиту от ночных жалящих насекомых; чуть дальше вниманию жаждущих предлагались приворотные зелья и настойка из 21 травы — первое обещало сделать человека волшебно-притягательным, неотразимым и любимым, а второе — непобедимо-здоровым, крепким и стройным на всю оставшуюся жизнь. Да уж… чего там только не было.

Я подошла наугад к одному из ближайших столиков и спросила, знают ли они шамана, занимающегося аяуаской. Продавцы энергично закивали головой в знак согласия — мол, что за вопрос. Девушка вышла из-за прилавка, быстро куда-то сходила и привела юношу. Тот, не задумываясь, тут же написал адрес на обратной стороне желтой этикетки от бутылки с 21 травами и внятно разъяснил, как до указанного адреса добраться — и сказал, что, не откладывая дело в долгий ящик, церемонию можно провести прямо сегодня вечером — в нем сразу чувствовался серьезный опыт общения с интересующимися аяуаской клиентами. Я поблагодарила юношу, взяла бумажку с выданным адресом, засунула его в самый дальний карман рюкзака, сказала adios рекламному агенту аяуаскового бизнеса и пошла бродить по базару дальше.

За мной тут же увязалось двое местных юношей, которые все это время сидели на ящиках возле продавщицы и бдительно прислушивались к нашей беседе с юношей, разъяснявшего мне, как добраться до практикующего шамана. Когда я отошла на достаточное расстояние от прилавка, а главное, от юноши, вручившего мне адрес, эти двое незамедлительно взяли меня в кольцо и приступили к детальному анализу поступившего мне делового предложения.

— Вы обратили внимание на то, что он Вам сказал? Обратили? Да? — вопрошали они меня по очереди, один справа от меня, другой — слева, словно помогая моим мыслям обрести стереофоническую выпуклость. Я только успевала поворачивать голову из стороны в сторону, чтобы отследить поступавшие реплики.

— Он сразу же предложил Вам церемонию. Прямо сегодня вечером! — Глаза их горели священным огнем подвижников.

— А диета как же? Как? Он же ничего про диету Вам не сказал! Так неправильно! Так нельзя! Сначала диета — потом церемония. Диету надо соблюдать! Диету!

Они еще долго сокрушались по поводу непрофессионализма юноши с адресом. Когда немного успокоились, то решили для разрядки показать мне базар. Обычно я такие предложения отметаю мгновенно и начисто, а тут как-то… В общем, повели они меня на нижний базар, по ходу дела один из них познакомил со своей мамой и сестрой — они там торговали рыбой. Заодно пригласил к себе в гости — дом находился неподалеку от базара, прямо в Нижнем Белене. А все делается для того, чтобы развить между нами отношения дружбы и доверия, — объясняли они по ходу наших перемещений по базару. — Ведь нельзя же доверять каждому встречному, — в его словах прозвучал скрытый укор и намек на мою давешнюю беседу с юношей, который вручил мне адрес на желтой этикетке.

Лет им было по двадцать. Что и говорить, их замечание насчет доверия было вполне здравым. Выводы, правда, из этого замечания следовали разнообразные и несколько шаткие. Из сказанного ими следовало, что каждому встречному доверять нельзя, а вот зато им, наоборот, доверять как раз можно. Поэтому — гнули свою линию два моих новоявленных спутника — они меня отведут к самому что ни на есть взаправдашнему шаману, потому как они тут всех знают, а как приведут — там уж дальше я буду сама решать.

Я была от них в полном восторге. Опять-таки возвращаясь в мое славное инвестиционное прошлое, фраза про доверие — это первое, что положено говорить новым клиентам. Что мы стремимся построить с ними долгосрочные отношения, основанные на взаимном доверии. Такое у нас было рабочее клише в финансовом бизнесе. Понятно, что в Канаде оно наполнено — как предполагается — другим юридическим, материальным и фидуциарным содержанием, чем на базаре в Икитосе, но это уже частности. Ведь говорят-то по сути — что в финансовой индустрии, что на местном базаре об одном и том же. Что без доверия — никуда, что доверие — непременный атрибут. Как без него бизнес построишь? На чем? И продвинутые пользователи Белена взяли ее на вооружение. А может быть, как раз все наоборот? Все пришло в большой бизнес с локального базара? Да-с… кто разберется теперь в этих изгибах глобализации…

Пока они так гудели и создавали вокруг меня стереофонический колпак, я вдруг вспомнила…

… когда я висела в гамаке в штурманской рубке, Анхель мне говорит:

— Я никогда не принимал аяуаску. Но ты так про нее рассказала, что я тоже пойду к шаману. Обязательно.

Он отрывает правую руку от штурвала и показывает на берег:

— Как раз вот Пангвана тут… проплываем ее… там живут шаманы.

… и в духе укрепления доверия и дружбы я спросила своих базарных проводников:

— Что вы знаете про шаманов в Пангване?

— Что там они там есть, — с радостной готовностью двух из ларца ответили они. — Мы можем туда вместе с Вами поехать. А там Вы сами будете решать.

Когда тур по базару верхнему и базару нижнему завершился, я с этими двумя — приняв напоследок их заверения в вечной дружбе и нерушимом братстве — тоже распрощалась и вернулась в гостиницу. И подвела первые итоги.

Все было, как мне и говорил еще тот товарищ в университетском музее в Лиме: шаманов, курандерос, хилеров и прочих, продвигающих свои аяуасковые услуги — в Икитосе их было хоть пруд пруди. Остановить свой выбор на ком-то определенном было сложно, а утонуть в этом пруду — так запросто. Участников бизнеса было много — но было много и нас, иностранцев, приехавших на этот бизнес — и каждый из нас был потенциальным клиентом. И каждый из нас, словно включившись в местные гонки, куда-то целенаправленно спешил, озабоченно заглядывал в свои travel plans… чтобы куда-то успеть и чтобы к чему-то не опоздать.

Второй очевидный итог указал на то, что я в эту парадигму вписывалась плохо. И что хотелось мне чего-то попроще… и заодно подальше от шума городского — и от пыли городской тоже.

Я опять вспомнила, что сказал Анхель, когда я висела в гамаке в его рубке. Если прислушаться к сказанному им, в таком случае все решается быстро и просто. Ну что ж… в таком случае завтра на старт — и вперед! Или нет, наоборот, назад!

В Пангвану!

 

18. ПОСЛЕ ОБЕДА В ПУТИ, АМАЗОНКА

Рюкзак, который я брала с собой в Пангвану, был бодряще-легкий — эх, вот так бы и путешествовать всегда! Я оставила в нем только самый необходимый минимум и даже решилась на кратковременную разлуку с ноутбуком.

Когда я оставляла все избыточное имущество юноше в риспешене гостиницы, он запоздало остановил на мне свой взгляд и сказал:

— А зачем Вам, собственно, ехать в Пангвану? У нас и в Икитосе тоже шаманы есть… Вот… «Анаконда», например.

Он был, пожалуй, единственный, кто до этого еще никак не обозначил свое присутствие на аяуасковом рынке посреднических услуг, но его заявление пришло с запозданием, и про Анаконду» я уже слышала. А слышала, что стоит она освежающе дорого и что ее целевая аудитория — исключительно иностранцы; одно вполне увязывалось с другим в крепкий логический узел.

Но мне такой узел не подходил концептуально: я же хотела найти шамана: а) крепко стоящего на своей родной земле, б) работающего в русле национальных традиций да и еще — если восторженно выразиться на манер Карлоса — в) на благо своего народа. Нужно было торопиться найти этот редкий экземпляр — пока его еще не скосили окончательно недремлющие силы свободнорыночного спроса и предложения.

Так что с легким рюкзаком и легким сердцем я вышла из гостиницы и пошла в Нижний Белен — как раз оттуда отходил кораблик в Пангвану.

Да… вот так я и попала на свой «Титаник».

* * *

На посадку на лодку я пришла за 15 минут до отплытия и к увиденному оказалась не вполне готова. «Лодка» — это слово я употребляю исключительно в дань условностям, хотя правильного слова для определения представшего передо мной плавучего средства у меня просто нет. То условное судно, что было пришвартовано к условному причалу, скорее всего, походило на потрепанный непростой жизнью дровяной сарай, который шаловливые волны игриво завалили набок, а у него уже не было никаких сил ни запротестовать против таких вольностей, ни восстановить былое и ныне утраченное равновесие.

Тут они его называют bote, но я бы не решилась в данном случае перевести его ни как «судно», ни как «лодка», ни как что другое. Лично мне это плавучее средство напоминала, как я уже сказала, деревянный сарай, который наспех сколотили из старых досок, сзади приделали тарахтящий и чадящий на всю округу мотор, а спереди прикрепили руль, за который поставили решительного и боевого штурмана. Сбоку к bote привесили национальный красно-белый флаг, окрестили плавучий сарай «Титаником» (клянусь! автору такое придумать просто бы не хватило фантазии) и спустили новорожденное плавсредство на воду.

Каждый день, как гласит расписание, в полдень «Титаник» отравляется в четырехчасовое плавание из Икитоса — столицы перуанского департамента Лорето — в небольшой городок-поселок Тамшияку, а в полночь проделывает обратный путь из Тамшияку в Икитос, чтобы к рассвету поспеть домой, в порт приписки.

По прогибающемуся деревянному настилу я зашла на кораблик и обнаружила, что все пассажиры уже были в сборе. Они возвращались домой в прибрежные городки и поселения с нужными покупками, сделанными на базаре в Белене.

На полу предсказуемо лежали метровые гроздья зеленых бананов — здесь они входят в обязательный ежедневный рацион питания. А чтобы внести некоторую видимость разнообразия в этот рацион, бананы-платанос здесь варят, жарят на растительном масле или пекут на древесных углях. Между бананами были аккуратно пристроены хвостиками вверх источающие дразнящий аромат ананасы, а также объемные и аморфные мешки с сахаром и рисом. И, конечно, популярные трехлитровые бутылки с коричневой пузырящейся и теплой пепси-колой.

Внутри кораблика по всей его длине вдоль бортов шли скамейки; над ними пассажиры, предусмотрительно прибывшие заранее, уже успели натянуть разноцветные гамаки. Я удрученно оглядела ближайшее воздушное пространство между полом и крышей: мне оставалось только констатировать, что оно уже было поделено. Незанятые перекладины нашлись только на корме, как раз рядом с коптящей и оглушительно стреляющей выхлопной трубой. Применительно к данной картине римляне, те, что древние и мудрые, имели все право наставительно сказать: sero venientibus ossa. Пришел на пиршество поздно — вот и только застанешь обглоданные кости: заранее надо приходить. И римляне были правы.

Я повесила гамак на свободные перекладины и затянула на них скользящие узлы, потом, прежде чем загрузиться, опробовала их: вроде бы надежно, не упаду.

Кстати, о гамаке. Своим гамаком я гордилась. К тому времени, как я приплыла из Пукальпы в Икитос — вояж длился четыре ночи и три дня — я в полной мере прочувствовала, что в истории человечества — во всяком случае в той, что развивалась на южных и жарких территориях — изобретение гамака по своей значимости должно быть приравнено, по крайней мере, к изобретению колеса. В тот же список гениальных прозрений человека южного можно было бы внести еще и москитную сетку, но на тот момент у меня ее не было — пока не было. А вот гамак — пока я перемещалась по сельве, гамак стал моим вторым верным другом. Вторым — потому что в списке лидировал все-таки — и с большим отрывом — лэптоп, вступивший в симбиотические отношения с интернетом.

Мы все плыли и плыли, уютно и синхронно покачиваясь в гамаках, полуденный речной ветерок приносил свежесть; рассредоточенным от жары взглядом я смотрела на проплывающие мимо берега, на растущие вдоль реки деревья, на синее, но уже выцветшее к обеду небо; под ним застыли взбитые в белоснежную пену облака.

Плыть было долго, но лучшего занятия, чем бездумно качаться в гамаке в такую изнуряющую полуденную жару, и вообразить было невозможно. Похоже, что так думала не только одна я — у всех пассажиров, которые как личинки в коконах, зависли в гамаках, были одинаково остекленевшие в блаженной истоме глаза.

А кораблик все плыл себе и плыл; иногда он приставал к крутым берегам, где прямо в земле были вырублены ступеньки. Тогда некоторые пассажиры высаживались, а кондуктор выгружал из недр плавсредства на берег их пузатые мешки и неподъемные клетчатые пластиковые сумки. На верху берега обычно стояла вся немалочисленная семья, пришедшая встретить подплывающий кораблик: взрослые, дети, а кроме них, любопытные собаки и копошащиеся в поисках пропитания куры — все были в сборе.

Потом дети сбегали вниз — и что меня несказанно поражало раз за разом, просто до глубины души, так это то, что делали они это безо всяких на то дружеских указаний со стороны взрослых. Сами! Нет… ну бывает же такое… Детишки взваливали себе на плечи тяжеленные сумки и несли их вверх по высоким и крутым ступенькам, а потом сумки, дети и все семейство, включая живность, исчезали, скрываясь в густых зарослях — и высокий берег снова оказывался пустынным. Что там находилось, за этими зарослями, какая жизнь там шла — из нашего транспортного средства было невидно и непонятно.

Через пару часов хода освободились, наконец, перекладины на носу суденышка. Безо всякого сожаления я покинула выхлопную трубу, и, испросив согласие у гамака справа и у гамака слева, втиснула свой сине-зеленый сетчатый гамак в образовавшееся пространство.

Прошел еще час — и я для разнообразия впечатлений выгрузилась из гамака на лавку, и там у нас незаметно завязалась непринужденная беседа с соседями. Они были дружелюбные, но не только. Еще, как оказалось, они были бдительные. Ближайшая соседка спросила, куда же это я еду, да еще к тому же и одна.

К этому времени я уже обратила внимание: перуанцам почему-то казалось аномалией путешествие женщины в одиночку. Мне же, в свою очередь, оставалось только удивлялась, что в современном мире кого-то это еще может удивлять. Может быть, потому что это страна не до конца преодоленного мачизма?

Мозги мои давно от жары превратились в колыхавшееся желе, так что я весьма обрадовалась, что все-таки могу ответить на их вопрос: «куда?» сразу же, без запинок и колебаний, и что могу правильно произнести название географического места, к которому направлялась.

Я бодро отрапортовала, что еду в Пангвану. Услышав такой ответ, мои собеседники почему-то переглянулись между собой и тут же озабоченно спросили:

— В Пангвану? В Пангвану… А… а в какую именно?

— Ну как… в Пангвану, — повторила я, хотя по вопросам местных жителей тут же почувствовала, что в моем ответе было что-то неладное.

— А что? — на всякий случай уточнила я.

— Так их же у нас пять!

Батюшки… номерные Пангваны! им-то откуда здесь взяться? да их еще и целых пять… вот это да… какой, однако, сюрприз… и полная неожиданность. А так до этого все хорошо шло — и ни Анхель, ни двое из ларца на базаре про множественные Пангваны и не упоминали.

Дальше мои попутчики поведали, что к этому времени мы уже благополучно проплыли и Пангвану первую, и вторую, и третью. И, как оказалось, только что миновали даже Пангвану четвертую.

Соседи снова переглянулись и решили, что пусть даже эта одиноко путешествующая иностранка слегка и подзабыла, куда едет, но это не страшно, это можно поправить. С помощью их наводящих вопросов она наверняка вспомнит, куда же ей надо попасть. Ведь должен же человек знать, куда едет, правда?

Поэтому они стали по очереди задавать мне вопросы в обнадеживающем ключе:

— Шаман Вас ведь ждет?

— Имя шамана — Вы его ведь помните?

Я молчала. Тогда с угасающей надеждой они спросили:

— Но ведь вообще-то Вы знаете, к кому вы едете? Да?

— Вообще-то нет, — честно ответила я на все три вопроса после несколько затянувшейся паузы.

— Ааа… — теперь озадаченными выглядели мои собеседники.

— Вот так просто и едете? — на всякий случай уточнила ближайшая ко мне женщина.

Кто его знает, может быть, я плохо поняла ее вопрос — сомнение было написано на ее лице. Гринга все-таки, испанский неродной… да и вообще, кто их поймет, этих приезжих.

Но я как раз все поняла хорошо, именно потому и молчала.

— А знаете, у нас в поселении вообще-то есть курандеро… зовут его Виктор Гарсия, — пришла на помощь моя соседка справа.

Гарсия… а что… это вариант… я тут же подумала, что фамилия у него подходящая. К этому времени я знала уже трех Гарсий.

Во-первых, такую фамилию носил мой приятель в Панаме. Кроме того, Гарсией был президент Перу, которого я хоть лично и не знала, но зато имела возможность наблюдать что называется на расстоянии вытянутой руки во время приватного визита в президентский дворец в Лиме. Не говоря уже о третьем Гарсии — вице-президенте Боливии, с которым знакомый боливийский посол вот уже как год планировала лично переговорить на предмет моего трудоустройства в Боливии.

А кроме того — и это было главным — если мы к этому времени проплыли все предыдущие Пангваны — от первой до четвертой включительно, то выбор мой был, прямо скажем, неширок. Выбрать я могла разве что только пятую, еще непройденную нами Пангвану. Тем более что мы как раз к ней и подплывали — так что действовать надо было быстро. Если придерживаться первоначального плана, то вот он, мой последний шанс. За ним уже никаких Пангван не предвиделось, а оставалось всего 40 минут хода до Тамшияку, конечного пункта на пути следования нашего непотопляемого «Титаника».

 

19. ВЕЧЕР В ПУТИ, АМАЗОНКА

Рассудив таким образом, я сняла с длинного гвоздя, вбитого в перекладину надо мной, рюкзак, быстренько отвязала от перекладин свой замечательный гамак, уложила его в рюкзак, и изготовилась к десанту. Десантировалась не я одна — со мной вместе высаживалась моя соседка по имени Линда — что значит «красивая» — из всех моих соседей с ней я как раз успела особенно сдружиться за последние полчаса пути.

А перед нами слева между тем уже вырисовывался причал: крутой берег Амазонки, коричневый, метров пять высотой, с вырубленными в земле широкими и крутыми ступеньками. Теперь и я по ним поднимусь и, миновав зеленую завесу деревьев, увижу, что за ними скрывается и какая там жизнь идет.

В октябре берег такой высокий потому, что уровень воды в реке обычно сильно падает. Что, с одной стороны, сильно затрудняет навигацию больших трехпалубных теплоходов: плавание в таких условиях может растянуться на все семь дней вместо стандартных трех; но, с другой стороны, местным жителям это резко снижает трудозатраты по рыбной ловле: ведь до рыбы на дне в это время — если поближе к берегу держаться — просто рукой подать.

Мы c Линдой выгрузились из bote, поднялись на берег, прошли сквозь густые деревья, росшие вдоль реки, и перед нами появилось два дома. В одном моя спутница жила вместе со своей семьей, а во втором держала магазинчик. Мы занесли в него продукты, привезенные из Икитоса, и она незамедлительно познакомила меня со всей своей семьей, тут же показала комнату, где я смогу сегодня заночевать («в случае чего», — загадочно сказала она. В свете сказанного я немедленно задумалась: а в случае чего? Что, предполагаются какие-то особые препятствия на моем пути?). После этого Линда повела меня к курандеро-лекарю: он жил неподалеку.

Вдоль реки по берегу за деревьями вилась неширокая бетонная дорожка; вдоль нее, на большом расстоянии друг от друга стояли деревянные дома, крытые пальмовыми листьями. Отмахиваясь от жалящих насекомых (противомоскитный спрей помогал, хотя с ограниченным успехом), мы минут пятнадцать шли к дому Виктора Гарсии.

— А как тут с москитами и комарами… ну и с прочими-разными насекомыми? — спросила я Линду, отогнав от себя очередного кровососа — ну настойчивый какой… Хотелось получить достоверную информацию из первых рук.

— Насекомые? — переспросили она. — ну как же… вечером маленькие, ночью большие. Москитная сетка нужна — без нее загрызут.

Да уж, куда еще нагляднее и яснее.

Курандеро на вид казался обычным кампесино, крестьянином: глубокие прямые морщины на лбу, темное лицо, выдубленное жарким солнцем сельвы. Одет он был в затертые штаны, выцветшую и ветхую рубашку и полустоптанные черные шлепки — должно быть, только что вернулся с работы на поле.

— Аяуаска? — протянул он. — Нет, я не аяуаскеро… аяуаской не занимаюсь. Я табакеро. Свой напиток из табака готовлю… — пояснил он к моему глубокому разочарованию. — Ну не только из табака, конечно… к нему еще два других растения добавляю. Знаете, тоже вызывает видения, — воодушевился он — еще даже посильнее аяуаски будет… смесь табака, камалонги и… — добавил он с энтузиазмом, но тут же умолк, словно и так выдал слишком много избыточной для посторонних ушей информации. Еще бы. Каждый целитель ревниво хранит секреты своих смесей. Тогда он перешел к рекламной паузе.

— Приезжала ко мне как-то одна женщина из Куско, — продолжил он, — говорит, что ничего ее не берет, но как только я дал ей выпить эту настойку…

Тут он снова замолчал и замахал руками, словно предлагая нам с Линдой самим визуализировать все недостающие детали его рассказа.

Быть гибкой и соотносить первоначальный план с возникающими обстоятельствами — или же держать магистральную линию на аяуаску? Я на мгновение заколебалась. Что меня интересует: сама аяуаска или доступ к видениям? Если доступ к видениям, то неважно, что принимать, аяуаску или табак — главное, чтобы работало. Но про табак я решительно ничего не знала, и преодолев рассеянное сопротивление, верх одержала рассудительная осторожность.

Однако сразу мы не ушли, а поговорили с ним еще минут десять. В ходе нашей беседы как-то неожиданно выяснился удивительный факт, что аяуаской тоже занимается, но сегодняшняя заминка объясняется тем, что ее запасы у него временно закончились. Он сообщил, что будет ее варить только в следующую пятницу, ровно через неделю. Так что через неделю — на аяуаску — добро пожаловать.

А как он готовит аяуаску? А для этого я беру вот этот котел, — он показал на немаленький закопченный котел, лежавший под домом, — наливаю туда литров пятьдесят воды, бросаю лианы аяуаски… килограммов десять будет… а потом целый день варю лианы на костре. Листья чакруны к ней, конечно, добавляю… варю, пока не останется немного раствора только на самом дне котла. Потом это все заливаю в двухлитровую бутылку. Но главное, — тут он доверительно понизил голос, — готовить напиток надо так, чтобы никто вокруг не ходил да на аяуаску не глазел.

На этом мы с ним и распрощались. Других шаманов и курандерос в Пангване пятой не наблюдалось. Вместе с Линдой мы проделали обратный путь по бетонной дорожке. Она не преминула ввернуть слово благодарности Фухимори, по чьему распоряжению эту дорожку тут и проложили. А другие президенты и носа к нам не кажут… только вот один Фухимори и помог нам…

Кстати сказать, это был тот же самый президент, из-за которого моя перуанская подруга, о которой я говорила раньше, впала в депрессию. Президент-то один, а надо же — какое ему удалось на людей принципиально разное впечатление произвести.

Вскоре мы вернулись с Линдой на исходное место, куда с большими надеждами я высадилась не более часа тому назад — место осталось, надежды — нет. Как бабочки-однодневки они сложили свои трепетные крылышки и канули в небытие. Вот так всегда с ними и бывает — что с бабочками, что с мечтами… куда они только ни заведут, а потом возьмут и сгинут.

Села я на скамейку, кем-то любовно установленную на высоком берегу и обратила лицо и тело к заходящему над рекой солнцу, в расчете на то, что под защитой солнечных лучей меня никто не будет ни кусать, ни обижать. Пригорюнилась и стала ждать дальнейшего развития событий. Какая лодка первой появится — туда и поплыву, — думала я. — Или в Икитос, или вниз по реке в Тамшияку… потому как заночевать тут не решусь, несмотря на сердечное приглашение Линды и ее семейства: запасной москитной сетки у них не было. Со своей, значит, надо ездить… — прокомментировала я свое упущение. — Как раз и пригодилась бы на такой вот форс мажора… Как это она сказала? «на закате прилетают комары маленькие. А ночью им на смену — комары бо-ольшие»…

Хотя не факт, — продолжала я развивать свою мысль, — что сегодня хоть какая-то лодка появится вообще… «Титанику»-то хорошо — он уже доплыл до своего пункта назначения… до Тамшияку, то есть… но на обратный курс ляжет лишь после полуночи. А к этому времени как раз и обещанные большие комары подтянутся…

В общем, картина ожидания полуночного «Титаника» начинала прорисовываться во всех драматических деталях.

Сижу жду, смотрю на закат солнца, отгоняю насекомых, вдыхаю запахи влажной земли и речной воды. Но кроме того, я еще и на посту: меня проинструктировали: как только увижу проходящую мимо лодку (а вдруг!), мне следует тут же начать махать им рукой, а лучше даже тряпочкой, тем самым дать им понять, что мне с ними по пути. И тряпочку для этих целей семейство предусмотрительно мне выдало.

Сижу на высоком берегу, жду. Солнце все дальше клонится к закату, прямо передо мной расстилает серебристую дорожку — она тянется аж до далекого противоположного берега.

Сижу, жду, размышляю дальше. Но свежих идей больше не появляется, и размышления уже пошли по кругу. Можно, конечно, у сеньоры Линды заночевать. Она меня пригласила — это раз, и дом у нее громадный — это два. Только без москитной сетки ночь будет бесконечно долгой… тут и думать нечего… это три… так что пункт три автоматически аннулирует пункт один и два… Хотя возвращаться в Икитос на ночь глядя — это уже совсем нехорошо. Даже хуже, чем белому человеку в сельве без москитной сетки ночевать. Если сейчас, скажем, вдруг какая лодка появится, то приплыву в Икитос в 9 вечера — это еще в лучшем случае. Ночь, темно. А Нижний Белен даже в светлое время суток пользуется на редкость плохой репутацией. Под покровом же ночи туда сунется разве что безумец.

Сижу дальше, наблюдаю закат. Время идет, солнце все глубже и глубже западает за деревья на противоположном берегу. Как я начинаю понимать, на сегодня уже никакого передвижения лодок не предвидится. Ни в одну сторону, ни в другую.

Тут ко мне подходят сеньора Линда и ее сын. Он говорит:

— Знаете, в Тамшияку… у них там шаман есть. Вернее, есть даже два шамана. И обоих зовут Вилсон Баскес.

— Это как? — я не могла не поразиться такому дивному совпадению.

— Да просто семейная традиция. Отец и сын. И оба занимаются аяуаской. Да вы не беспокойтесь, я их знаю, — горячо заверил он меня.

И дальше говорит, что может провести меня в Тамшияку народными тропами — теми, что пролегают по верху берега.

— Или даже, — добавляет он, — можно на мотобайке туда прокатиться, как раз по дорожке, проложенной Фухимори.

Но пока он это все говорил, свершилось чудо. На реке показалась лодка, идущая вверх, в Тамшияку — грузовая, но на данный момент грузы не перевозящая и пустая. Ею правили двое юношей. Сеньора Линда говорит, что я могу спокойно садиться в их лодку и плыть с ними дальше, потому что она их лично знает.

Она машет им рукой, они машут нам в ответ и сразу пристают к берегу. «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят…». Ну чем вам не Пушкин, Александр Сергеевич? Пусть масштаб другой, зато как непосредственный участник событий, могу заверить, что по значимости пушкам и пристани не уступает никак. Все члены гостеприимной семьи по очереди целуют меня на прощание, я резво закидываю за спину Северное Лицо (в смысле, мой рюкзак), сбегаю вниз по широким земляным ступенькам и с радостью запрыгиваю в длинную и узкую лодку. Вот это повезло!

Лодка сильно качается под ногами, а вместе с ней и я. Она низко сидит в воде, так что если сесть на борт или — еще лучше — на нос, то запросто можно опустить руку в воду, трогать ее и чертить в ней разбегающиеся лучами линии. Это же совсем другой experience, чем плыть на металлическом трехпалубном теплоходе, на котором я добиралась из Пукальпы до Икитоса — и когда наблюдала могучие реки Укаяли, Мараньон и Амазонку издали и сверху, с капитанского мостика.

Тут же мы сидели в лодке как в скорлупе грецкого ореха, а со всех сторон нас мягко обтекала вода. В этой шаткой и на первый (но только на первый) взгляд не очень надежной лодке все рядом — все можно потрогать и понюхать. И к воде можно прикоснуться, и на берег можно смотреть, как и положено, с почтением, снизу вверх.

Я вижу, что река месяц за месяцем, год за годом вымывает в нем землю, и обнаженные витиеватые корни деревьев проплывают сейчас в воздухе, прямо надо мной.

В вечернем воздухе обострились запахи деревьев и трав, и густой запах свежей земли опустился к нам в лодку.

А сама река, такая близкая и такая далекая, кажется наделенной разумом — только очень отличным от человеческого.

Мы сидим так низко в воде, что к нам по ошибке в лодку стремительно запрыгивают рыбки. Юноша поднимает со дна и показывает мне плоскую серебристую рыбку с неровными и острыми зубами: кончики ее зубов походят на стальные иголки. Предусмотрительно сжав ей по бокам рот, он засовывает мозолистый указательный палец ей в пасть. Продемонстрировав свое бесстрашие, выпускает ее за борт.

Весь путь от Пангваны пятой до Тамшияку занял всего минут сорок — но каких…

Зачарованная река, околдованные джунгли, вода, с мягким плеском ударяющаяся о борта лодки. В эти недолгие минуты заката река предстает в разительном контрасте с тем, как она являет себя днем. Днем она Золушка, а вечером — принцесса. Обычно из-за мельчайших частичек почвы, взвешенных в воде, Укаяли, Амазонка и Мараньон окрашены в коричневатый цвет. Сейчас от заходящего солнца остался небольшой светящийся оранжевый сегмент, и от него вся река засветилась чистым серебром, словно прощальные лучи солнца заковали ее в блеск расплавленной и сияющей амальгамы. В эти короткие минуты мне явилась сказочная принцесса: для этого только и требовалось, чтобы одинокий странник смиренно припал к ее стопам и затерялся у подножья ее берегов.

Потом сегмент заходящего солнца неумолимо сжимается в сияющую розовую точку, а вслед за этим и она, и оставшийся от нее свет окончательно растворяются в висящих над ними облаках.

Наступают тропические сумерки. Мы идем по центру реки, а у самого берега в воде плещутся дети и чуть подальше от берега, ближе к нашей лодке, расставлены сети — стоя по пояс в воде, мужчины выбирают оттуда заблудившуюся в неводе рыбу.

Я вначале особо не задумывалась о том, что река — место не вполне безопасное, хотя, вроде бы это и так понятно. Но деталями прониклась, когда на «Эдуардо VII» штурман мне сказал, что в этой коричневой толще воды много чего активно обитает. В том числе и пираньи, и крокодилы.

Сейчас, глядя на детей и мужчин, я невольно вспомнила и про хвост крокодила на базаре в Белене, и про пираньас. Их я видела в колоритных лавочках местных индейских сувениров в Пукальпе. Засушенные рыбки были водружены на лакированные деревянные подставочки и предлагались для продажи. Даже засушенные, они агрессивно ощеривали неприятно-зубастый рот. Подбрюшье у них было красное, словно им так и не удалось утаить кровь невинно загубленных жертв, и она предательски проступала наружу.

— Да, — печально подумала я, — ну и что из того, что плаваю хорошо? Если вдруг пойдем на дно (хотя с чего бы вдруг?), то непоседливые подводные обитатели уравняют шансы спастись для плавать умеющих и не умеющих.

Но от мысли о хищных обитателях речных пространств, затаившихся в непроницаемой толще коричневатой воды, меня отвлекли появившиеся в паре метров от лодки два дельфина. Я снова с изумлением увидела, что они действительно были розовые!

Мы явно привлекли их внимание, и они устроили для нас настоящее представление: блестя мокрыми боками, они синхронно выпрыгивали из воды и, взлетев в воздух, изгибались плавной дугой, прежде чем снова упасть и мягко врезаться в темную воду. А потом один из них вдруг завис в полете — в ореоле сверкающих и разлетающихся брызг, и тогда он — честное слово! — на мгновение посмотрел на меня, и мы встретилась с ним глазами, и тогда… тогда неумолимый бег времени замер.

В это мгновение я отчетливо увидела пограничную зону, в которой успела к этому времени успешно завязнуть и затеряться — она была заполнена сутолокой и мельтешением дней, но еще я увидела, что за пограничной зоной и за демаркационной линией был другой, отличный мир, и что он по своей сути — счастье и свобода, и что сейчас можно было сделать один последний шаг, чтобы войти в новый мир, в незримый рай.

И пока я проверяла свою готовность пересечь демаркационную линию, неведомый и безбрежный мир посылал мне в качества аванса это неземное состояние — беспредельной гармонии и безграничного покоя.

 

20. ВЕЧЕР, ГОРИЗОНТ И КРЕСЛО

Автор взял себе тайм-аут в своем рассказе и решил тут пока присеcть и посмотреть вдаль… на горизонт, на небо, а потом вообще на все, что разворачивается вокруг.

 

21. ВЕЧЕР В ТАМШИЯКУ

Переступив через низкий заборчик, установленный поверх порога — он удерживал внутри дома суперактивную двухлетнюю дочь курандеро, я зашла в дом Вилсона Баскеса. Малышка в этот момент как раз очень удачно, прямо как канцелярская скрепка, вертикально зацепилась за гамак локтями и, аккуратно поджав ноги, ритмично раскачивалась на нем в режиме заведенной механической игрушки. Очевидно, этот живой маятник был такой неотъемлемой частью окружающей его обстановки, что никак не отвлекал Вилсона от процесса лечения растянувшейся в кресле пациентки.

Я представилась, объяснила цель своего визита. Мы немного с ним поговорили, а потом Вилсон попросил подождать и вернулся к процессу целительства. Курандеро был крепкого телосложения и невысокого роста, даже немного ниже меня, хотя и я высоким ростом в родной стране никогда не отличалась. Его темно-коричневая кожа указывала как на яркое тропическое солнце, так и на генетическую близость к индейцам бассейна Амазонки. Несмотря на властные ноздри и резко очерченный подбородок, весь его вид вызывал какое-то подспудное ощущение, что он находился в каком-то отдалении от окружающего его мира, и лишь иногда приближался к нам, балансируя на грани двух миров.

Посреди комнаты неприкаянно стоял одинокий деревянный стул — его и предложили моему вниманию. Спинка у него была высокая и прямая, поэтому я чопорно угнездилась в него с чувством английской дамы, прибывшей на дружеский 5 o?clock tea, но готовой и подождать запаздывающий чай.

В это время к нему в дом заглянуло еще пару пациентов — все они были местные. В этом я лично для себя углядела несомненно положительный знак. Раз местные люди к нему тянутся — значит, доверяют.

Он вернулся к пациентке и лечение продолжилось. Затянувшись мапачо, он выдохнул дым сигареты ей в центр головы, туда, где находится чакра сахасрара, а потом запел икарос — песню, которой его научила аяуаска и без которой лечение (как говорят знающие люди, приобщенные к традиции) — не может быть эффективным. Под ритмичную песню он принялся методично постукивать ее по макушке веером. Веер был занятный. Почти круглый, из сухих листьев фисташкового цвета, с недлинной ручкой, как раз достаточной по длине, чтобы ее крепко обхватила небольшая рука Вилсона. Необычным веер казался из-за того, что был объемным. На нем были такие большие букли из сплетенных листьев, и все вместе это походило на симметрично приплюснутый шар. Позже оказалось, что не зря он с первой же минуты привлек к себе внимание: с ним мне довелось потом познакомиться — очень близко и в драматических обстоятельствах.

Церемония лечения женщины продолжалась долго, за дверями сгущались сумерки, а я сидела и ждала, когда он освободится. Временами казалось, что он так увлекся целительством и настолько глубоко погрузился в свое личное пространство, что напрочь забыл о моем присутствии. Даже когда он отходил от женщины и садился передохнуть на низкий табурет неподалеку, он по-прежнему молчал. Молчание у него получалось какое-то сосредоточенное и, я бы даже сказала, осмысленное. Может быть, это такой местный обычай, — думала я, — когда гость и хозяин просто сидят вместе и молчат? Я где-то про такое читала. Я попыталась вспомнить, где именно, но был уже конец долгого дня, и ничего не получилось. Но это было неважно. Важно было то, что комаров было немного, и что кусались они несильно; но главное же успокоение приносила мысль, что временно никуда не надо было идти, плыть или лететь, а вместо этого, прибившись к тихому берегу, можно было сидеть и слушать песни-икарос и просто умиротворенно молчать. Как это было замечательно! Поэтому я тоже, под стать ему, сидела и хранила задумчивое молчание. И наблюдала за ним.

А сеанс лечения между тем продолжался. Вилсон периодически вдумчиво курил сигареты-мапачо, а однажды даже две мапачо одновременно. Постепенно я стала обращать внимание на некую странность происходящего. Я смотрела на него, не отрываясь, не пропуская ни одно из его движений, а он все затягивался и затягивался сигаретой, раз за разом, но дым при этом почему-то не выпускал, поэтому было непонятно, куда этот дым девался. Но потом он, видно, достиг все-таки некоего внутреннего предела, когда дальше вбирать в себя дым уже не представлялось возможным, и ему пришлось резко выдохнуть. Перед ним появилось небольшое белое облачко — оно было негустым, в нем виднелись прорехи утончившегося дыма, словно в коме ваты, который попал в руки к прядильщице, и она стала раздергивать его по сторонам. Но опять-таки, что интересно: выдохнуть-то он выдохнул, но только гораздо меньше, чем, по моим наблюдениям, в себя закачал. Все это как-то странно… я продолжала наблюдать дальше: появившимся дымом он принялся обмахивать себя: голову, грудь, плечи. Даже до спины дотянулся — помахал руками сзади, разгоняя в стороны этот странный беловатый дым.

Закончив свои манипуляции, он, наконец, нарушил молчание и обратился ко мне — и сразу с пояснением происходящего:

— Вот здесь, — он показал на пространство между горлом и сердцем — здесь у курандеро собирается белая жидкость. Именно с ее помощью он лечит своих пациентов.

С этими словами он подошел сзади к своей пациентке — в расслабленной полудреме она полулежала в кресле — и, словно для того, чтобы продемонстрировать сказанное, запрокинул голову вверх и издал звук, напоминающий полоскание горла. Похоже, в это время в горло как раз и поднялась белая жидкость, про которую он говорил. Только вот что непонятно: подняться-то она поднялась, но вот когда он опустил голову, жидкость куда-то исчезла, хотя он ее, вроде бы, и не глотал. А дальше случилось и вовсе непонятное: выдохнул он ей в макушку один воздух. Не поверила бы никому, что такое возможно. Но кому же и верить, как не непосредственному очевидцу событий — особенно если именно им и являешься?

 

22. ВЕЧЕР В ДЖУНГЛЯХ

Из гостиницы навстречу своей второй церемонии с аяуаской я вышла опять с легким сердцем, что было неудивительно: первая встреча с ней прошла просто замечательно.

В этот раз, так же как и в первый, нас было четверо — сам Вилсон и трое его местных пациентов. Мы все собрались в назначенное время в назначенном месте, а потом загрузились в мотокар, и он повез нас за город: нам нужно было доехать до пятого километра строящейся трассы — дальше пока дороги не было, но со временем она свяжет спокойный Тамшияку с неспокойной, но динамично развивающейся Бразилией и, очевидно, положит конец сельской идиллии, царящей сегодня в этом мирном и неспешном речном городке.

Водитель мотокара довез нас до пятого километра, и мы высадились как раз посреди порубленных деревьев и развороченной земли; прошли немного в сторону от трассы и вошли в сельву — вернее сказать, даже не в сельву, а в то, что от нее осталось— потому что сначала наша дорога шла через чьи-то чакры — так здесь называют наделы земли для возделывания сельхозпродуктов. Владельцы чакр полностью вырубили деревья и выкорчевали кустарники, а выбритую и оголившуюся землю засадили разными растениями, из которых моей идентификации поддавались только резные листья юкки да шипастые кусты ананасов.

Ананасовых кустов было как раз особенно много, и я отметила, что большая их часть находилась в стадии плодоношения. Я не знаю, видели Вы в жизни, как вызревает заветный плод ананаса — я раньше такого не видела и никогда даже не поинтересовалась. Оказывается, он вызревает на плотной древесной ножке: она торчала из самого центра куста твердой и негнущейся палкой. Чтобы ананас родился, опылился — как правило, с этой задачей успешно справляются колибри — вырос и попал к потребителю на стол, требуется когда год, а когда и все два. Вообще в Тамшияку местные ананасы на вкус мне показались слаще и сочнее, чем те, что завозили на продажу в Торонто; может быть, дело было в том, что здесь расстояние между ананасной грядкой и конечным потребителем было минимальным.

В одной из попавшихся на нашем пути чакр (я говорю про ту чакру, которая является земельным наделом), еще виднелись невысокие остовы деревьев — черные, обугленные, страшные: их сжигали, чтобы получить древесный уголь на продажу. На нем уличные торговцы пекут рыбу и бананы. Если у нас дома к жареной рыбе раньше (наверное, и сейчас тоже) традиционно подавали картошку или картофельное пюре, то здесь таким же неотделимым компонентом рыбного блюда являются «платанос» — бананы: они могут быть печеными или жареными, хотя проще всего их сварить — так местные жители чаще всего и поступают.

Минут через десять Вилсон еще раз свернул налево, мы оставили поруганные, черные и выжженные чакры позади и, наконец, вошли в настоящую, никем пока еще не потревоженную сельву. Явно выраженной дороги там не было, была только слабо различимая и условная тропинка со слегка примятой растительностью. Хотя нет, тут же беру свои слова обратно. Конечно же, сельву и здесь тоже потревожили. В некоторой мере. Ведь даже чтобы эта условная тропинка появилась и сохранилась, кто-то — предположительно Вилсон — должен периодически проходить по ней с мачете в руках.

Войдя в сельву, мы сразу попали в сумеречное пространство. Высокие деревья, казалось, подпирали небо и были оплетены лианами; те, что отслужили свой срок и упали на землю, были укрыты ковром влажного зеленого мха, дарующего им не только забвение и покой, но также и новую жизнь. Мы молча шли по тропинке, переступая иногда через преграждающие нам путь упавшие деревья; по каким-то еле слышным звукам и шорохам, по еле заметным шевелениям кустарника и травы было понятно, что по обеим сторонам от тропинки шла активная жизнь. Вдруг — словно для того, чтобы подтвердить это наблюдение, справа от тропы что-то громко зашумело и задвигалось — явно что-то большое и непонятное. От неожиданности я дернулась.

— И что это было? — спрашиваю идущего передо мной Вильсона. Он небрежно махнул рукой и говорит:

— Ааа… птица.

Ничего себе птица… с таким объемным звуком… какого она, должна быть размера, чтобы такой звук производить. Я шла и с интересом смотрела по сторонам — в такой сельве мне бывать еще никогда не приходилось, но шли мы быстро, и все детально рассмотреть, как бы мне того хотелось, не получалось, а потом меня в ногу укусила оса, и это губительнейшим образом сказалось на моей природной любознательности.

Должна сказать из полученного очень личного и очень яркого опыта, что осы джунглей — это совсем не то, что сонные осы сьерры или какие-то там совсем полудохлые осы нашей средней полосы. Боль была резкой и мгновенной волной прокатывалась от ног до макушки головы, а потом вниз, а потом снова вверх… Поэтому я взвыла с модуляциями голоса, как у пожарной сирены.

Что это за оса такая… вместо того, чтобы летать, она почему-то решила посидеть на земле — как же ее там увидишь? Пост фактум я, как водится, принялась тщательно смотреть уже не по сторонам, а прямо себе под ноги: джунгли учат так быстро и так доходчиво, что схватываешь все прямо на лету.

Накануне Вилсон сказал мне, что дом для церемонии аяуаски находится в сельве и что когда мы сойдем с трассы, идти по сельве надо будет около часа. Я слегка забеспокоилась и спросила, указывая на свои открытые всем ветрам шлепки:

— А в этих шлепках как? нормально будет? Ну, муравьи там всякие… насекомые… — на всякий случай пояснила ему свою озабоченность.

Он сказал, что нормально. Ну, нормально так нормально. Знает же человек, о чем говорит. Как никак всю жизнь в сельве провел. Все тридцать восемь лет. Ну да… а вот оса теперь расширила параметры этой нормальности; собираясь в путь, неплохо было бы знать заранее, где ее границы проходят.

Вилсон обернулся на вой сирены, наклонился к моей ступне и подул на место укуса дымом — он как раз в это время курил очередное мапачо. Словно это был не просто дым, а прямо волшебное средство от семи недуг.

Мужчины, шедшие сзади по тропе, стоически заверили меня, что такой укус — совсем нестрашный, что это пустяки и вообще, укусившая меня оса была маленькая. Интересно, откуда они ее видели, если мы шли по тропе гуськом…

Чувствуя мой повышенный интерес к теме, они развили ее дальше и сказали, что осы тут есть и посерьезней: во-от такого размера бывают. Потом с ос перешли на муравьев.

— А муравьи — так те и ос побольше будут, — сказали они. — Здесь они аж воо-оот такие. — Вилсон при этом развел для наглядной демонстрации большой и указательный палец сантиметров на десять.

— Вот если такой укусит, — сказал он, — тогда да, от боли кричишь и плачешь. Меня однажды шесть таких муравьев и укусило сразу. В ноги — поделился он со мной воспоминанием. Похоже, оно тоже было ярким и памятным. — От боли тело на несколько часов просто парализовало. От укуса шести муравьев и умереть можно, — добавил он для ясности.

— А как же такое может случиться? — механически спросила я, глядя в спину Вилсону. Он бодро топал вперед, не снижая темпа, — никто же его не укусил — в своих замечательных, со всех сторон закрытых кроссовках. Нить беседы я подхватила, в основном, чтобы отвлечься от боли в ноге.

— Я увидел интересное дерево, ну и остановился посмотреть на него. И не обратил внимания, что как раз остановился на муравейнике.

Следующим утром, пока мы возвращались из сельвы, он тоже несколько раз пытался остановиться, чтобы поведать мне как благодарному слушателю о необычных лечебных свойствах деревьев, которые встречались на нашем пути. Но учитывая его яркий опыт с предыдущим муравьиным гнездом, останавливаться и внимать его разъяснениям я как-то не решалась, и все его действительно познавательные рассказы — в нем пропадал учитель и наставник — проходили мимо меня. А что поделаешь? Как говорил Маслоу: сначала — безопасность, жажда знаний — потом. Ну, пусть не совсем этими словами говорил, но основополагающая мысль у него была примерно такой.

Переход по сельве закончился как-то внезапно — потому что мы шли-шли, а тут раз — сделали еще один шаг — и он неожиданно оказался последним: сельва взяла да и оборвалась. Мы вышли на большую просеку рядом с двухэтажным деревянным домом.

Казалось, с этим последним шагом из сумерек джунглей мы сразу попали внутрь широченного столба света — и от этого на какое-то мгновение растерялись. Свет то ли исходил из глубин земли, то ли, наоборот, падал на просеку из бесконечного неба. А может быть, просто через эту световую шахту вертикально соединялись какие-нибудь разнозаряженные полюса, вот этот столб и образовался между ними. Но вообще-то не знаю, а квалифицированного физика-оптика для консультации, чтобы правильно разобраться в природе возникшего перед нами явления, рядом не было.

А если присмотреться внимательнее, то этот столб был совершенно необычным.

С неба в него вливался, даже нет, не вливался, а скорее, просачивался сгущающийся вечерний свет. Воздух в образовавшемся столбе был прозрачным — мне вспомнилось тончайшее сапфировое стекло в часах Картье, но что было и вовсе удивительно — несмотря на свою прозрачность, он был заполнен цветом.

Чтобы описать этот цвет… представьте себе, что взяли по щепотке сепии и золотистого шафрана и размешали их с легким перламутром растертых в порошок морских жемчужниц, а потом выплеснули эту смесь в воздух и нежнейшей кистью равномерным и тонким слоем растушевали ее по всему внутреннему пространству широкого воздушного столба. Из-за этого изначально прозрачный свет превратился в цвет — и был он призрачным, как морок.

Как зачарованная, я стояла внутри этого светящегося столба, смотрела на это невозможное чудо, исчезая в нем и одновременное вбирая в себя все ощущения своего небытия, стараясь сохранить их в себе навсегда, потому что все это было настолько головокружительно красиво и пронизывало восторгом, что казалось то ли сном, то ли вернувшейся из детства сказкой.

Но тут голос Вилсона вернул меня в реальность.

— Рядом с домом есть quebrada, там можно искупаться, — сказал он и ткнул рукой куда-то вправо от дома.

И действительно, после липкой влажной жары нашего перехода облиться прохладной водой из ручья показалось мне самым милым делом. Я пошла вправо, в указанном направлении.

Действительно, там, метрах в пятнадцати от дома пролегал небольшой ручей. Из-за желтовато-коричневого дна вода в нем тоже приобретала легкий сепиевый оттенок, под стать оставшемуся на поляне световому столбу. Ручей этот тоже казался странным: он вроде бы никуда и не тек, но, тем не менее, вода в нем была прозрачная и чистая.

Между двумя берегами речушки было перекинуто аккуратно обтесанное бревно. Балансируя как «Девочка на шаре», я перешла по нему на низкий песчаный берег и там снова замерла.

Здесь было тихо: в городе так тихо никогда не бывает. К тишине примолкшей сельвы добавлялась тишина опускающихся сумерек. Вы, наверное, обращали внимание, что сумерки — это совершенно особая часть суток? Под ногами раскачивается тонкий плетеный мостик, переброшенный над узкой, но бесконечно глубокой пропастью, по которому мы безостановочно устремляемся из момента настоящего на другую сторону провала, где, как надеемся, нас ожидает неизмеримо лучшее будущее.

То есть, конечно, и провал, и мостик через него присутствуют в нашей жизни всегда, в каждую отсчитываемую минуту и каждую уходящую секунду, вплоть до самой последней; и пребываем мы на этом подвесном мостике постоянно, однако именно в сумерках видишь, насколько он шаток, а также невольно задумаешься, насколько обоснованы ожидания относительно лучшего будущего, простирающегося на другом берегу.

Но эти мысли как бы фоновые, потому что на первый план выходит что-то другое. В это время суток я, например, всегда отчетливо чувствую, что нечто меня куда-то зовет — и этот зов невероятно томит душу. Но кто зовет? И куда? Чтобы не усложнять картину, я обычно даже не задаюсь вопросом: зачем?

Стоя на другом берегу, я внимательно осмотрелась по сторонам. В этот раз, на удивление, я беспрепятственно миновала зону сумеречного смятения чувств и была также безмятежна, как и этот умиротворенный сепиевый ручей. Нет, точно, место было каким-то зачарованным и странным. Сначала этот сепиевый столб, взявшийся из ниоткуда, и туда же возвращающийся, теперь этот иллюзорно никуда не текущий ручей с чистой водой. И еще этот пронизывающий все окружающее меня пространство безграничный покой, в котором тонули без следа и житейские проблемы и даже остаточные мысли о них.

Я наконец оторвала взгляд от ручейка и маленькой миской, которую мне вручил Вилсон, стала зачерпывать воду и лить ее себе на голову, на плечи, на грудь. Было тихо и призрачно, наступили те короткие минуты или просто мгновения, когда сумерки застыли перед тем, как стремительно и неотвратимо обрушиться в ночь — а я, как обнаженная наяда, зачарованно все обливала и обливала себя хрустальной водой из замершего ручья.

Состояние тихого блаженства, однако, продолжалось недолго. От пресной воды активизировался осиный яд и немного утихшая боль взвилась с новой силой. Я оделась и проделала путь в обратном порядке, доплелась до полянки возле дома и примостилась там на пенек.

В глубине души я, понятное дело, надеялась, что Вилсон непременно обратит внимание на мои страдания и как заслуженный народный знахарь и целитель тут же приложит к ноге какую-нибудь волшебную траву, растущую где-нибудь поблизости: не зря же говорят, что джунгли — все равно что наша домашняя аптечка — и вуаля! про осу можно будет забыть.

И действительно, словно в ответ на роящиеся в моей голове надежды, он внимательно посмотрел на меня, однако вопреки моим ожиданиям, действий не последовало. Вместо этого он сказал, что в данном случае требуется кокона, а ее тут — увы! — как раз и нет.

— Кокона — для ожогов и укусов, — пояснил он. А заодно добавил для моего общего развития:

— А сок плода кэшью — для лечения язв. Утром надо принимать, натощак. Так что…

Так что мне стало понятно, что хоть знаний у меня прибавилось, но акт целительства не состоится. Зато, разъясняя ситуацию, в которую я попала, Вилсон обнадеживающе добавил:

— Так ведь это всегда так, от пресной-то воды, яд-то и активизируется.

Вот елки, если знал, что активизируется, так зачем было предлагать искупаться? Но я, понятно, вслух ничего не сказала, а вместо этого приступила к программе Остапа Бендера по спасению утопающих.

Если спасение находится в моих собственных руках… а то в чьих же еще… то надо попробовать расширяющее дыхание. Это методика не противления боли, а наоборот, ее приятия, и тогда она вроде бы отступает, побежденная. Так говорят, во всяком случае. Я сидела на пенечке рядом с домом и дышала. Вдох… еще раз вдох… да… правду говорят: методика непротивления боли работала хорошо. Но, как оказалось, только наполовину.

Пока я медленно — три раза в минуту вдыхала — все шло просто отлично, но наступал момент, когда вдыхать уже было некуда и надо было переходить к выдоху. На этой стадии от боли ногу подбрасывало.

— Ну ничего, — опять-таки стоически утешали меня мужчины, которых никто не кусал. — Ничего. Как только примем аяуаску, боль сразу и утихнет.

Было шесть вечера. К аяуаске мы приступили, когда уже основательно стемнело, часов в восемь. Как и было обещано, уже через несколько минут после принятия аяуаски о боли в ноге я и думать забыла. Потому что, приняв аяуаску, думать мне пришлось совсем о другом.

 

23. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 1

Дом, где проходила наша церемония аяуаски, был свежий, замечательный и чистый, даже несмотря на присутствие прочно и навечно обосновавшихся там летучих постояльцев — это я про летучих мышей говорю. Спешу заверить защитников окружающей среды, что эти мыши были — как читатель увидит — на редкость самодостаточными, и наша церемония не потревожила их никак.

Дом этот был немаленький — что по площади, что по высоте. Стволы-опоры первого этажа были метра два в высоту, второй этаж — высотой метра три, и это все не считая остроконечной пальмовой крыши, которая буквой А накрывала здание сверху. Он находился в завершающей стадии строительства, которая, как мы все знаем, может быть стадией переходной, а зачастую может быть и стадией окончательной. В смысле, что таким недостроем он и останется навсегда. Некоторым домам это состояние не очень идет, но в данном случае дом, может быть, и казался замечательным именно из-за этой незавершенности, в нем была некая интригующая недосказанность и каждый мог запросто восполнить недостающие элементы на свой вкус и лад.

Структура дома являла собой лучшие строительные находки сельвы. Стены были возведены только вокруг второго этажа — он занимал метров шестьдесят, а первый этаж под ним состоял из четырех столбов и полностью открытого пространства. Там можно было сушить белье и готовить еду во время тропических ливней. Еще можно было нужные вещи складировать в особо больших объемах — кто из живущих в городских квартирах не мечтал о таком гиперпространстве? А еще при желании можно даже животных разводить. Но это все в принципе, потому как виды у Вилсона на этот дом и на прилегающую территорию были совсем другие.

— Рядом я хочу еще одно здание построить, — сказал он, — и открыть здесь центр целительства. А вокруг центра чтобы было двадцать пять гектаров сельвы… нетронутой, первозданной… Я так и сделаю, потому что они лично мне принадлежат… — добавил он для ясности.

Про эти двадцать пять гектаров он сказал как бы между делом, из чего было легко предположить, что, здесь, в сельве, владеть не то что двадцатью пятью, а даже сотней-другой гектаров — дело совсем пустяковое. И что для него лично главное достоинство владения землей в сельве заключалось в том, что это давало ему возможность сберечь ее экосистему.

— Сельва вокруг нас — первичная. Тысячи лет ушло на ее создание — тысячи лет. Другой такой в мире нет — и уже не будет. Столько растений, и бабочек, и птиц, и животных… все уникальные… все. Многие владельцы сельвы сейчас вырубают ее — а все для чего? — он неодобрительно хмыкнул. — Чтобы расчистить себе участки под ананасы да под юкку… все на продажу идет. Так первичная сельва постепенно и исчезает с лица земли — день за днем. Мои же соседи ее и уничтожают — а я этого делать не стану: все оставлю, как есть — чтобы животным было где жить, а растениям — расти.

Говорил он неторопливо, с паузами, но чувствовалось, что мысли свои он уже обкатал в голове не раз.

Однако пока центр целительства был в проекте, а строительство — в процессе. В практическом плане это выражалось в том, что на второй этаж дома можно было попасть только по узкой приставной лестнице — весьма ненадежной на вид: она была сколочена из тонких стволов молоденьких деревьев. Увидев ее, я тут же стала прикидывать, какие у меня будут шансы к отступлению: как же я буду спускаться по ней, когда выпью аяуаску? координация движений ведь будет затруднена… Но тут, как показали дальнейшие события, я сильно погорячилась. Затруднена… как оказалось, о координации не пришлось заботиться вообще, потому что координировать оказалось нечего ввиду невозможности совершать сами движения.

Второй этаж здания подпирали очищенные от коры крепкие, крупные и уходящие глубоко в землю стволы специально подобранных для этого деревьев из особых сверхпрочных пород. Они должны выдержать не только вес второго этажа и всего, что в нем находится, но еще и противостоять контакту с землей и не поддаваться гниению, даже во время сильных и частых дождей.

Но думай — не думай, а других альтернатив вхождения в дом, так же как и выхода из него, не было. Я забралась по хлипкой приставной лестнице на второй этаж, выпрямилась и прошла по неогороженному деревянному настилу. Если его со временем оградить перилами — что и предполагалось сделать, то по периметру второго этажа образуется романтический балкон.

— После того, как выпьешь аяуаску, звезды начинают ярко светиться разными цветами, — сказал Вилсон. — Красиво… Отсюда на них хорошо будет смотреть.

Я осторожно подошла к краю неогороженной платформы и на всякий случай посмотрела на небо, но на нем пока для меня ничего не загоралось и не светилось. Оно и понятно, он же сказал: после того, как… Потом подошла к открытой двери и заглянула внутрь.

Комната была громадной; высоко вверх уходила острая пальмовая крыша; из-за полумрака комната казалась изнутри еще выше, чем снаружи. Она сразу приятно поразила тем, что была живой и ухоженной, а удивляло это потому, что в ней никто, за исключением летучих мышей, не жил. Более того, надо отметить, что в свете их присутствия комната поражала своей чистотой и ухоженностью еще даже больше. Где-то высоко под крышей попискивали вышеозначенные и невидимые в темноте мыши, приятно пахло свежераспиленным и некрашеным деревом.

Комната была пустой, за исключением нескольких разноцветных пластиковых ведерок и тазиков, стоящих вдоль стены — они активно шли в дело во время церемонии — и лежащего на полу у дальней стены большого матраса. Он был аккуратно заправлен голубым одеялом — даже издалека было видно, какое оно было мягкое и чистое. Над ним Вилсон позже вечером повесил роскошную москитную сетку — это мне напомнило королевский полог из замков Луары, только гораздо лучше, потому что в джунглях он гораздо нужнее и намного функциональнее, чем в замке, стоящем посреди Европы.

Как единственную женщину в экспедиции, да еще и грингу, что рассматривалось не просто как бытовой дефект, а как недостаток, возведенный во вторую степень, меня, то есть наислабейшего члена экспедиции под эту сетку-полог на ночевку и определили. Ну кто бы с этим решением спорил — есть все-таки свои радости и для женщин в стране победившего мачизма. Достающиеся ей в ходе раздела зон влияния москитная сетка и мягкий матрас, например.

Вскоре после того, как мы поднялись в дом, Вилсон принялся активно мести платформу, окружающую второй этаж, но потом его внимание переключилось на установку москитной сетки, и процесс подметания прервался, так что я взялась завершить начатое. Хотя зачем он подметал — сказать трудно. Все, как по мне, и так было предельно чисто. Оставалось только предположить, что его подметание носило не иначе как ритуальный характер.

Начали мы церемонию в восемь вечера. За деревянными стенами дома, покрытого пальмовыми листьями, несмотря на ранний вечерний час, стояла уже непроглядная ночь; в ней гулко верещали невидимые обезьяны и хрипло кричали загадочные птицы. Внутри дома, конечно, было тише, но под пальмовой крышей тоже кипела своя жизнь — там активно и требовательно попискивали летучие мыши. Судя по их напряженному и многоголосому писку, мышей было много. Вследствие чего я периодически поглядывала наверх с некоторой опаской.

— Они питаются фруктами и насекомыми, чего их бояться, — с видимым удовольствием от осознания своего героизма подбадривали меня мои спутники-мужчины.

Именно что питаются. Почему и хотелось на всякий случай уберечься от продуктов их жизнедеятельности. Иногда мыши молчали, но чаще всего обменивались репликами, общий тон которых очень походил на выяснение отношений в ходе слабо тлеющего, но неумолимо разгорающегося конфликта. Особой изобретательностью в менеджменте конфликта они, похоже, не отличались и потому выясняли отношения все время примерно по одному и тому же сценарию, что сильно напоминало сцены из жизни людей. Пара прошедших на моих глазах циклов взаимодействия участников мышиного социума дали достаточное представление о динамике их общения, после чего несложно было отслеживать его различные стадии и даже прогнозировать исход.

Выглядело это так. По мере того, как выяснение отношений набирало обороты, частоты реплик, которыми мыши обменивались, постепенно становились все выше и выше, и общая обстановка угрожающе накалялась, словно это была склока в пресловутой коммунальной кухне времен Ильфа и Петрова. Когда ее участники выходили на финишную прямую и рукопашная — условная, конечно — казалось неизбежной, я заметила, что в разборки непременно вмешивалась Главная мышь. Что интересно: непререкаемый голос авторитета раздавался, только когда взаимный обиженный писк мышей достигал одной определенный частоты, всегда одной и той же. Наверное, на этой частоте срабатывал какой-то пусковой механизм, который приводил в действие аппарат местной власти. Его полномочного представителя я про себя тут же прозвала «авторитетом».

То, что это была мышь-авторитет, всякому было ясно, не только мышам — стоило только услышать, какой звук она умела издавать для подчинения и обуздания. Звук был короткий и цепеняще-властный. На человеческий язык его можно было бы перевести как «цыц!», но этот перевод, как Вы понимаете, будет страдать определенной недосказанностью. Да и потом, дело ведь не в том, что сказать, а в том, как это сделать. И что удивительно — или, наоборот, неудивительно: после этого окрика бурлящие страсти склочных разборок враждующих сторон затихали — мгновенно и безропотно, летучие мыши тут же успокаивались, как будто их обесточили — и воцарялась тишина. До наступления следующего цикла.

 

24. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 2

К аяуаске индийские племена здесь любовно обращаются не иначе, как к «Растению-Учительнице». Или еще называют ее «medicina», лекарством. Некоторые западные исследователи от них не отстают и уважительного называют аяуаску энтеогеном. Под этим они имеют в виду растение — я говорила, да? — которое раскрывает в человеке божественное начало.

Но мой второй опыт общения с аяуаской сложился непросто. Значимость произошедшего прояснилась только некоторое время спустя, и как только это произошло, меня невероятно удивило, как можно было не увидеть такую очевидную вещь с самого начала.

Стемнело. Вилсон принялся свистеть-шипеть — я уже знала, что это был знак к началу церемонии. Я выползла из-под москитной сетки и заковыляла к противоположной стене комнаты: там вплотную к деревянной стене были придвинуты три распиленные доски — длинные и толстые; одна была положена на другую, так что получилась импровизированная лавка. На ней по центру уже сидел Вилсон. По бокам, справа от него и слева, на таких же досках, только покороче, расположились два моих партнера по церемонии. Все вместе они образовывали букву П, как и во время моей первой церемонии. Поскольку больше свободных сидячих мест не оставалось, я села там, где смогла умоститься — слева, в полуметре от Вилсона. В этом, согласно последующему разбору полетов — по Вилсону — и заключалась моя роковая ошибка.

Раздачу аяуаски он начал в традиционной последовательности: справа налево… хотя чем она, собственно, традиционная? Вот, скажем, читаем и пишем мы в славянских и романо-германских языках слева направо, а арабы — справа налево… но хорошо, не отвлекаемся… возвращаемся к раздаче напитка.

Шипя и посвистывая, Вилсон отмерил полторы мензурки аяуаски, вылил ее в белую эмалированную кружку и протянул напиток плотному мужчине средних лет, сидящему справа. Тот, перед тем как ее выпить, торжественно встал со своих досок, слегка наклонился над кружкой, замер, потом принялся ей что-то доверительно шептать, после чего далеко отвел правый локоть от тела и с парадным видом боевого офицера, приносящего присягу на верность родине, опрокинул в рот содержимое кружки — все, до последней капельки.

Затем наступил мой черед. Сначала Вилсон налил в кружку целую мензурку, а потом стал задумчиво наполнять до половины еще и вторую. При виде второй наполнявшейся мензурки я опасливо отшатнулась и спрашиваю:

— А не много ли это…? Я ведь только второй раз в жизни…

Я уже знала, что двое других участников церемонии принимали ее давно и были проверенными бойцами. Один из бойцов был братом Вилсона, а второй — его многолетним пациентом. Один принимал аяуаску потому, что страдал от сильных головных болей, второй — потому что страдал от сильных болей мышечных.

Тут Вилсон немного задумался над моими словами и, видимо, признав их справедливость, стал отливать обратно аяуаску из мензурки в небольшую пластиковую бутылку. Но тут и я тоже задумалась над моим собственным предложением уменьшить дозу и быстро вспомнила, что в последний раз, он же и первый, тот шаман дал мне выпить совсем немного аяуаски, ну и что из этого вышло? Хотя церемония и подарила мне многообразную гамму ощущений — я бы не побоялась сказать, ощущений эйфорически-экстатических — тем не менее, ничего внятного я для себя из первого моего сеанса все же не вынесла. Увидела дворцы — красивые, сказочные — но я же не за дворцами сюда приехала. Да и вообще, какое они отношение имели к миру джунглей? Аяуаска-то родом из джунглей, а не из Альгамбры. Кроме того, ведь у меня были другие задачи и повестка дня была другая… но ничего же из намеченного и близко не произошло. Окинув мысленным взором неоправдавшиеся надежды, я быстро добавила:

— Ну, все-таки Вы, наверное, лучше знаете, сколько мне надо…

В этом, согласно последующему разбору полетов — как по мне — и проявилась моя большая ошибка.

При этих словах его рука замерла, и он тут же перестал отливать аяуаску обратно в бутылку. Отставил ее в сторону, поднял мензурку вверх, сквозь нее посмотрел на свет свечи, определяя количество оставшегося напитка. Мензурка была заполнена на одну четверть. Решив, что будет нормально, он вылил эту порцию в белую кружку, дохнул в нее дымом мапачо, протянул ее мне и тихим голосом запел икаро. Под его пение, не дрогнув, я крепко взяла кружку в обе руки, поднесла близко к лицу и, следуя примеру моего боевого товарища, тоже, как положено, тихонько поговорила с аяуаской. В ходе беседы — правда, односторонней — я кратко, но по возможности доходчиво изложила ей программу сегодняшнего мероприятия. Все, что не случилось в первый раз, — просила я ее, — пусть произойдет сейчас.

Я догадывалась, что в ананду так просто не попадешь, и что тут есть тоже, вероятно, свои этапы большого пути. Поэтому главная сверхзадача и непритязательные практические устремления непротиворечивым образом сложились в некую эклектическую программу сегодняшнего мероприятия.

А хотела я, во-первых, повидаться с папой и мамой — они умерли больше десяти лет назад.

Во-вторых, встретиться с бабушкой — она была то ли колдуньей, то ли ведуньей и прожила всю жизнь в кубанской станице. С ее помощью, как предполагалось, можно было точнее сформулировать мои главнейшие жизненные задачи, соотнести их с достижением ананды, и, самое главное, наметить практические пути их осуществления.

В-третьих, хотелось хоть ненадолго, пусть даже только на время церемонии, слиться с одним из моих архетипов и познать его через себя, изнутри.

Каждый(-ая) из моих ориша — а их было три — воплощали разные энергии. Одна была энергией знаний, другая была энергия любви, а третий нес в себе энергию воина. Из всех ориша я больше всего хотела встретиться со второй, с золотой Ошум. Понятно, что она принадлежала миру Кандомбле, а встреча планировалась в рамках индейской церемонии аяуаски, но должна сказать, что такой синкретизм религий меня совсем не смущал. Аяуаска же раскрывает божественное начало в человеке, да? И это начало ведь может иметь разную внешнюю форму, в зависимости от уровня личного сознания, так ведь? Ну вот… а сама аяуаска в данном случае будет действовать как камертон, который даст возможность архетипу — в данном случае, Ошум — проявиться на тонкоматериальном уровне. Или наоборот, тонкому телу настроиться на высокие вибрации сознания. Так что все укладывалось в единую и целостную картину совершенно непротивленческим образом. Так мне казалось, во всяком случае.

Пункты первый и второй проходили как программа-минимум, и на этот раз я решила ей ограничиться — она и проще, и доступнее. А более углубленную программу-максимум — то есть, пункт три, подключение к моему архетипу — я решила отложить на более продвинутое будущее. Всему свое время, правильно? Правда, тогда я не задумывалась о том, что у восприятия дверей очень много, и что для каждой двери требуется свой особый ключ. Может ли аяуаска послужить ключом, который откроет дверь в мир архетипов? Вопрос…

При этом я с удовлетворением вспомнила, что вообще-то я не одна такая, кто обращается за советом и помощью в мир сопредельный. Это соображение странным образом успокаивало: из него следовало, что мой подход особой экстравагантной новизной не блещет, и что я просто следую проторенным путем. Взять хотя бы пункт один и два. Все строго в рамках традиции. Если, например, бросить беглый взгляд на азиатский континент, то всем известно, что культ предков там существовал и существует по сей день повсеместно. И динамично развивающимся азиатским странам-тиграм это совсем не помешало сделать мощный экономический рывок; скорее всего, такое подспорье им даже помогло.

Совершив краткий экскурс на Восток, моя мысль незамедлительно вернулась в родное Перу, и я подумала о юной американке-студентке, которая в гостинице в Пукальпе вручила мне имейл «своей» целительницы-француженки: она рекомендовала ее от всей души — проживала целительница, кстати, тоже в хотспоте аяуаски, в Икитосе. А подумала я про нее потому, что американская девушка шла на встречу с аяуаской именно с целью уточнить свои жизненные задачи.

— Ну и как? — я не преминула спросить о результатах. Интересно все-таки.

Блестя восторженно глазами, свой опыт она описала телеграфной строкой как «чудесный тчк фантастический воскл знак», а то, как она сказала про итоги — просто бесценный шедевр лапидарности, поэтому я лучше приведу его в оригинале. Она сказала: «I saw my vision, my life mission and I was downloaded with information.» (Я увидела свою цель, свою миссию, и в меня загрузили информацию).

Не говоря про ободряющий итог церемонии, уже сам стиль изложения производил сильное впечатление. Вот что значит молодежь, получающая высшее образование со специализацией по менеджменту, — думала я. — Не зря все-таки учится. Потому и умеет даже духовные инсайты сразу перевести в практические термины, перелив их в изначально заданный, хорошо узнаваемый и востребованный в мире консьюмеризма формат. Прямо как читает с корпоративного веб-сайта.

Но пора было действовать и мне. Обхватив обеими ладонями гладкую белую кружку, я ощутила ее прохладу и заглянула в нее еще раз, но в ней было совсем темно — в ней не было даже отблеска высоко стоящей надо мной свечи. Вздохнув, как и мой коллега по церемонии, я выпила все до дна. И стала ждать.

Аяуаска Вилсона на вкус оказалась совсем не такой, как в Сан Франциско. Хотя это как раз и неудивительно: каждый шаман и курандеро готовит ее по своему собственному рецепту, и свой рецепт на кулинарный конкурс он не посылает. В этот раз напиток был густой и насыщенный, а вкус у него был пряный и экзотически-пенный.

Потом аяуаску выпил и мой сосед слева. Пока я устраивалась поудобнее на скамье в предвкушении надмирной красоты и вселенского блаженства, которые на меня сейчас должны будут снизойти, я еще раз перебирала в памяти основные вопросы, которые во время церемонии хотелось обсудить с родителями и с бабушкой. И все беспокоилась: как бы что важное не упустить.

Между тем Вилсон задул свечку, и каждый из нас остался наедине с самим собой и с ночью. Ну и с аяуаской, конечно.

 

25. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 3

И вот… вот… результат не заставил себя ждать. Не прошло и пару минут, как со мной стали происходить изменения — однако совсем не те, которых я ожидала. Мне быстро стало плохо, а потом — еще хуже… а вскоре и вовсе стало ясно, что во всем моем обозримом прошлом так плохо мне не было вообще никогда, и тем не менее, с каждой прошедшей минутой становилось все хуже. Сентенция Мэрфи, что ситуация обычно имеет тенденцию развиваться от плохой к худшей, видно, не на пустом месте возникла.

Многие иностранцы, принимавшие аяуаску в Перу с шаманом или курандеро, описывали свой опыт в целом как предельно — или беспредельно? — тяжелый. Поэтому, пусть хоть чисто теоретически, но про разные побочные эффекты аяуаски я знала. Исходя из прочитанных мной отчетов, я вполне допускала, что в худшем варианте развития событий меня будут осаждать, скажем, всякие злобные демоны или враждебные змеи, но то, что происходило со мной, застало меня врасплох. К чему я оказалась совершенно неготовой, так это к космическому вибрированию всех по отдельности и всех вместе взятых клеточек моего тела.

Между тем Вилсон динамично пел икарос, отбивая при этом себе ритм давешним веером, который я раньше заприметила у него дома, когда он лечил женщину. Ритм исполняемой им песни был невероятно быстрый. Он сначала оплел мое тело снаружи своими тонюсенькими ветвистыми корнями; потом на корнях проклюнулись точки роста; они, в свою очередь, с скоростью горящего бикфордова шнура превратились в придаточные корни; потом те тоже с невероятной быстротой удлинились, уплотнились, и стали прорастать вглубь тела, пока не закрепились в каждой его клетке.

Меня охватила та дрожь, которую описывал Пелевин, когда его герой Татарский погрузился в мухоморный опыт — как я их теперь понимала! И Пелевина, и Татарского тоже… Только у описанного Пелевиным его романного персонажа, — у него дрожь мгновенно дошла до кончиков пальцев рук и ног и там закрепилась — у меня же, в отличие от Татарского, она вообще проникла во все тело и пронизала каждую его клеточку, каждую по отдельности. Никогда до этого не знала, что их так много. Тело запротестовало, и стало мне неподвластным. Я могла только наблюдать со стороны, как его принялось трясти, но не такой мелкой дрожью, как при ознобе, а какой-то неописуемой, самой мельчайшей дрожью, которую можно только себе вообразить.

Как бесправный вассал, тело попало в полную и безраздельную зависимость от веера, от его ритма. Вскоре с этим неистовым ритмом синхронизировалось и сердце, словно было привязано к нему короткой и невидимой бечевкой. 120, 130, 140 ударов в минуту, точнее сказать не берусь: ориентироваться во времени стало сложно, как, впрочем и в пространстве тоже. Они смешались в единую массу — густую, темную и аморфную — а все тело при этом гудело, как высоковольтный столб, и временами ухало в гулкую невесомость.

Сколько времени все это длилось — тоже сказать не возьмусь, потому что временные границы оказались снесены мощным потоком лавы; да и сам высоковольтный столб, казалось, что вот-вот — и сольется с бесконечностью. Стараясь не двигать ни телом, ни пальцем, ни даже носом, я окаменела на моей импровизированной лавке в самой удобной для меня позе, в Падмасане, позе полного лотоса. Она предохраняет, конечно, от болей в крестцово-позвоночном отделе, но что касается ног — я думала, их не расплету уже никогда.

Именно в такие моменты предельного внутреннего напряжения часто бывает, что наступает озарение. Какие части мироздания этот всполох осветил для меня в этот раз? Только один сегмент, зато основательно. В свете увиденного, а главное, прочувствованного, я тогда однозначно поняла, что весь громадный и безбрежный мир — не больше и не меньше, и ничто иное, чем я сама. И кто бы что ни говорил — за пределами меня самой нет в нем никого и ничего, даже если его и населяет семь миллиардов людей. Или сейчас уже больше? Но это неважно. Сколько бы людей ни было на планете, в двух самых критических порталах индивидуального существования — то есть на входе и на выходе, при рождении и во время смерти — каждый человек оказывается в экзистенциальном одиночестве, полном, окончательном и обжалованию не подлежащем обжаловать? Кому? Жаловаться? На что? Сам же и возвел стены своей темницы — кто тебе был виноват.

Но оказываемся мы в одиночестве не только в самих порталах. Даже приближаясь к ним, мы автоматически попадаем в зону отчуждения. Тут как раз и потребуется вся доступная сила — как тела, так и духа, чтобы попасть на твердую землю и чтобы удержаться на ней. Вот для таких форс-мажорных и пограничных ситуаций нужно не полениться накопить ресурсы, и речь идет, конечно, не о ресурсах внешних. Внешние ресурсы хоть хороши и обширны, но второстепенны, кроме того, и не всегда успеешь к ним дотянуться. Я тогда очень этой истиной прониклась.

Вообще, кто принимал аяуаску, тот знает, что мир, куда она заводит, совершенно непризрачный и отнюдь нефантазийный, а наоборот, очень даже конкретный. Видения могут быть настолько реальными, что люди начинают от них защищаться и могут попутно нанести себе серьезные физические увечья. Это, кстати, одна из причин, почему безопаснее принимать аяуаску с шаманом. Предполагается, что икарос, которые он поет, будут нашими проводниками в мире аяуаски, что они не дадут заблудиться и сгинуть от нападений обитателей того мира и что, держась за мелодию песни, всегда можно найти дорогу обратно в привычный для нас мир имен и форм.

Однако, тут, похоже, тоже существовали варианты. Икарос, которые безостановочно пел Вилсон, как мне тогда казалось, не были никакой не путеводной нитью, а наоборот, ощущались как непосильное бремя, тяжкое и давящее и от которого мне было никак не избавиться — никакими силами, и от них становилось только хуже. Если честно, мне хотелось только одного: чтобы он замолчал. Умолк. Растворился в своей песне. Исчез. Мне казалось, что если наступит блаженная тишина, то именно она принесет желанное освобождение от огнедышащих вулканов, пробудившихся в моем теле. Но избавиться от этого непосильного бремени икарос я уже не могла, потому что к этому времени они зазвучали внутри меня, войдя в резонанс с каждой клеточкой тела, заставляя ее в ответ вибрировать и звенеть.

Мне захотелось получить инструкции от продвинутого Вилсона: ну и что же теперь делать? как отсюда теперь выбираться? — Вот уж Сусанин, завел к краю пропасти… — беспомощно думала я. — Дорогу-то хоть обратно знает?

Я сложила воедино три хриплых слова — estoy muy mal — мне очень плохо — и они проскрипели в сухом, как африканская пустыня, горле. Он чуть повернулся на звук моего голоса, и, отчетливо артикулируя слова голосом чистым и ясным, ответил совершенно невозмутимо, чтобы я села поудобнее и сконцентрировалась. Поудобнее… и так в падмасане сижу, куда еще удобнее… сконцентрировалась… как?… и потом, что значит, сконцентрировалась? сконцентрировалась на чем? На вибрациях и вулканах? Потому что ничто другое не имело ни малейших шансов проникнуть в мой внутренний мир.

Тут по аналогии с моим текущим состоянием на память мне пришел рассказ одного интересующегося энтеогенами американского журналиста. Он проделал немалый путь из Нью-Йорка в чудную африканскую страну под названием Габон — ни много ни мало, а семь тысяч миль! — чтобы приобщиться к ибоге, энтеогену местного африканского племени и написать про это статью для своего музыкального журнала.

По установившейся в племени традиции его церемония инициации должна была продолжаться несколько ночей подряд. Уже в первую же ночь у моего соратника по эксперименту зародились некоторые сомнения насчет разумности затеянного мероприятия. Зато ко второй ночи он быстренько во всем уже успел разобраться и ни за какие коврижки не соглашался съесть еще хотя бы немного этой ибоги — даже несмотря на воинственные увещевания вождя племени, одетого в соломенную юбочку — вождь при этом время от времени недружественно потрясал зажатым в руке копьем, где поблескивал острый наконечник. Но все увещевания вождя были напрасны, даже несмотря на копье и наконечник. И дело было даже не в вкусе ибоги — объяснял журналист-экспериментатор, — хотя вкус у нее был тоже характерный, и забыть его было бы непросто: она напоминала ему опилки, смешанные с серной кислотой. Дело было в общем состоянии, которое эти опилки провоцировали. Его я тоже теперь хорошо понимала. Как никто другой.

 

26. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 4

И вдруг, оторвав меня от мыслей о журналисте-искателе на свою голову приключений, произошло что-то неожиданное. Прямо передо мной неожиданно материализовались молодые мужские лица: темная и гладкая индейская кожа, большие блестящие глаза. Мужчин было двое. Я вгляделась в них повнимательней, пытаясь вспомнить этих людей, но нет, они мне были явно незнакомы. Потом также внезапно как появились, они исчезли. Их сменила серебристая и светящаяся речная гладь, уходящая в бесконечную даль. Чем дальше вперед я в эту даль смотрела, тем больше — по законам перспективы — водная гладь сужалась, пока не превратилась в узенькую сверкающую горизонтальную полоску, а потом и сама полоска схлопнулась в мерцающую точку.

Хотя эта точка-бинду казалась закрепленной стационарно, сама водная гладь подо мной находилась в движении, источник и точка отсчета которого мне, как наблюдателю, затерявшемуся внутри наблюдения, были неясны: то ли сама даль стремительно надвигалась на меня, то ли это я сама неудержимо неслась в ускользающую даль, к этой сверкающей и загадочной точке. Неслась… однако тут и речи не было о моем материальном теле, вместо этого какая-то другая, нематериальная составляющая меня каким-то образом стремительно летела к горизонту, и само ощущение полета казалось радостным, счастливым и очень-очень знакомым.

Это разделение на «меня» и на «мое тело» принималось тогда на уровне констатации факта, оно было настолько естественным, что никаких вопросов не вызывало. Тело недвижно сидело на лавке, а я летела к точке на горизонте — или она ко мне. И это казалось естественным и нормальным.

Но что меня тогда поразило больше всего, так это точка-бинду. Откатываясь вдаль, она тем самым создавала пространство и время — я видела, как они раскатывались передо мной безграничным ковром, созданным из самого света. Она создавала его не сама по себе, а именно благодаря моему полету, потому что именно он выводил ее из состояния покоя-нидры и заставлял двигаться: до того, как начался мой полет, нового пространства и времени просто не существовало, потому что они удобно лежали в ней двудольным семенем: неразделенно и непроявленно.

Потом речной горизонт исчез, и на его месте появился пологий берег, похожий на берег озера Онтарио. На нем были разбросаны какие-то некрупные круглые камешки. На ощупь они были гладко-ноздреватые, а на вид — темно-коричневые.

Оба видения были очень отчетливые, как короткометражные HD фильмы, сделанные на высококачественной японской аппаратуре. Видимо, для спецэффекта о вневременном характере происходящего, они были выдержаны в легких сепиевых тонах, как это бывает на старых, слегка выцветших фотографиях. От лиц, и почему-то от водной глади тоже веяло отстраненностью и покоем.

Эти лица — знаете, чем они особенно притягивали к себе? Казалось, что за спокойствием темных индейских лиц скрывалась какое-то сбереженное знание, которое для нас, обитателей нашего продвинутого и цивилизованного мира — в отличие от их, который наша цивилизация называет примитивным — уже стало загадкой, тайной за семью замками.

Казалось, это знание переносит их в качественно иное состояние бытия — бытия, о котором мы, люди, образованные и обкатанные в системе других ценностей, могли только смутно догадываться — и мечтать. Обладатели этих лиц словно совершили квантовый скачок из мира феноменального в мир мифологизированный, там обосновались и жили в нем параллельной нам жизнью. Точнее было бы, конечно, сказать, не параллельной, а вообще жизнью перпендикулярной.

Из всего этого я поняла, что меня, как и давешнюю американскую студентку, не иначе как тоже загрузили новыми впечатлениями и информацией. Не знаю как ей, но мне на их осознание потребовалось время. Много времени. Дешифровка происходила постепенно, в свете новых знаний, и которые, в свою очередь, являлись продуктом измененного уровня сознания. А во время самой церемонии и в непосредственной временной близости от нее я только отметила, что возникшие видения, нет слов, были в целом интересными, но было две загвоздки: видения показались слабо-значимыми, а кроме того, обидно-короткими. Такими же короткими, как и сама легенда о сотворении мира из пения анаконды. Запела она — слушатель только-только начал в ее пением и в рассказ про нее вникать — а тут раз-два, мир уже успел появиться, а история — закончиться.

И со мной в качестве зрителя реки, индейцев и каменьев точно тоже получилось. Ведь если в кои веки видение появилось, то понятно, что хочется сериала, или на крайний случай, широкоформатного фильма хотя бы на пару полноценных серий. И чтобы субтитры были. И голос за кадром. И чтобы зрителя не держали в темноте и невежестве, а пусть доходчиво поясняли бы происходящее прямо по ходу дела.

Кроме того, я огорчилась из-за того, что все опять шло не по плану: это были не те видения, на которые я рассчитывала. Так что из-за их краткости, но более всего, из-за их внепланового характера, я решила не обращать на них внимание. И опять-таки, напрасно.

Между тем телесные ощущения вернули меня к непосредственной реальности: был тот случай, когда, хочешь или не хочешь, а ее приходилось воспринимать именно сквозь призму «здесь и сейчас». К этому времени в клетках, казалось, пришли в движение самые древние тектонические пласты; конца землетрясениям, которые они вызывали, похоже, не предвиделось. Каждая клетка сотрясалась как бы по отдельности, но в то же время была включена в некий общий ритм вибраций.

Наблюдатель, невовлеченный в «здесь и сейчас», наверняка бы не преминул явить любознательность и задуматься: а что это за ритм? А не его ли создает своим пением змея-анаконда? А не из него ли возникло все сущее? А совсем продвинутый — а главное, дистанцированный от землятресений наблюдатель мог бы даже выдвинуть рабочую гипотезу, что интенсивность извержений внутриклеточных вулканов прямо пропорциональна степени отклонения клеточных вибраций от изначального космического ритма…

Однако мне было совсем не до вопросов и не до гипотез. К этому времени я начала опасаться, как бы интерференция вибраций не стала абсолютной — потому как подозревала, что это грозило взорвать меня изнутри. Хотя, может быть, и напрасно боялась… Может быть, только так эти загадочные индейцы могли переправить меня через качающийся над провалом мостик, перенести на другую сторону бездны, вглубь зачарованной страны, к жемчужно-сепиевому берегу хрустальной реки. Но я же туда и хотела… так почему испугалась?

 

27. НОЧЬ В ДЖУНГЛЯХ — 5

В ретроспективе лично для меня было очевидно, что дело было не в самой аяуаске, а в ее дозировке. В ее лошадиной дозе. Те же самые полторы мензурки он налил своему давнему пациенту, ну пусть по моей просьбе и скорректировал количество моей аяуаски на пару капель — так ведь давний пациент весил килограммов девяносто. Это против моих-то пятидесяти двух!

Какой человек в малом, таков он и в большом. Голографический принцип пока никто не отменял, и работает он для всех без исключения. Это я про Вилсона в данном случае говорю. И про муравейник, на который он встал, кстати, тоже. Однако я тоже оказалась не на высоте и со своей задачей прогностического видения справилась не очень-то успешно. Совсем, можно сказать, не справилась. Я бы и хотела утешиться мыслью, которую кто-то высказал насчет того, что непредсказуемость последствий есть фундаментальный принцип всякого движения и развития: то есть, что результаты наших действий непредсказуемы by default — ну разве что на основе вероятностного распределения, и не больше.

Однако повода для утешения вышеозвученной сентенцией не было, потому что в моем конкретном случае эмпирически она не подтверждалась никак. Напротив, кроме голографического принципа, прослеживалась еще и действие причинно-следственной связи в ее чистейшей классической форме, типа: выпьешь из этого озерца — козленочком станешь, или: выпьешь много аяуаски — станешь внутриклеточным вулканом. Тут я как раз твердо стояла на позициях материализма.

В отличие от меня, в толковании данного вопроса Вилсон занял позиции метафизические, вследствие чего у нас обнаружились разночтения насчет источника моих ночных приключений. Через несколько дней после церемонии я зашла к нему домой попрощаться перед отъездом и среди прочих вещей спросила:

— А ты тоже принимал аяуаску вместе с нами?

Он ответил:

— А то как же! конечно! Без аяуаски я бы долго петь икарос не смог бы. Голос быстро садится. А если с аяуаской, то можно петь с девяти вечера хоть до трех утра.

— И видения у тебя тоже были?

На это он как-то уклончиво сказал:

— Я сосредотачиваюсь на том, что пою…

— А эта мелкая дрожь, это… как бы это точнее сказать… многочисленные внутренние землетрясения, — я все не могла успокоиться в надежде выяснить, что же это такое было, — это вообще нормальное явление?

— Когда я перестаю петь, на меня тоже дрожь накатывает, потом начинаю петь снова, сосредотачиваюсь, и она отступает.

— А как же сосредотачиваться, если и не поешь, и тело уже неподвластно?

Вилсон вместо ответа стал молча разглядывать меня, но потом все-таки, видно, решил поделиться соображением насчет себя:

— У меня очень сильная энергия… вот у тебя и начались внутренние землетрясения. да… а все потому, что ты так близко ко мне сидела! На расстоянии полутора метров друг от друга надо сидеть, не меньше, — укоризненно заметил он.

— А сказать??? — внутри себя завопила я. — Нет, ну что — разве сказать было нельзя? Сразу, как церемония началась? Что следовало отодвинуться? А сейчас что об этом сообщать? Дорога ложка к обеду, знаете ли.

Он, видимо, прочувствовал внутренние всплески моего внутреннего монолога потому что дальше примирительно добавил:

— Люди, как правило, не являются сенситивными, а ты вот оказалась сенситивом. Ну кто бы такое заранее знал… что такое обостренное восприятие у тебя… потому моя энергия на тебя таким образом и подействовала.

К этому времени сил на комментарии, пусть даже внутренние, у меня уже не осталось.

Лицом к лицу — лица не увидать: что происходило в ту ночь на самом деле, догадка забрезжила только год спустя.

Вот она, эта догадка, слушайте.

Все поступки, внешние обстоятельства, мысли, эмоции и даже намерения оставляют в нас отпечатки-самскары. Много всего набирается за одну жизнь, а если предположить, что мы проживаем не одну, а много жизней? Положите, например, золотой сосуд в заводь реки; что останется от его блеска через год? Понятно, что. Может быть, и наш золотой блеск тоже скрывается со временем под напластованием всяких самскар. Сосуд можно, конечно, очистить от налипшей грязи, потереть его руками, поставить его под звонкий поток чистой льющейся воды. А как быть с нами, с людьми?

Тут я как раз и предположила, что аяуасковый напиток вкупе с песней-икаро и был таким потоком чистейшей воды, возвращающим золотому кувшину его изначальный блеск и славу. От него, в смысле, от напитка, начиналась перенастройка всего тела — или, точнее, не тела, а тел: физического и тонкого — на другую частоту. Но дорога домой, к источнику и к изначальному узору, была неблизкой, а кроме того, отнюдь не напоминала необременительную прогулку на пленэре. Если оставаться в рамках анакондовского мифа, то можно сказать, что в ходе церемонии тонкое тело, а за ним уже и физическое тело синхронизировались с изначальным ритмом, заложенным змеей-творцом в основу всего нашего существования, и что песня-икаро вплетала меня в созданный ей космический узор.

Этот процесс сам по себе был непростым, а тут на него повлияли еще и дополнительные факторы: и концентрированный напиток, и его чрезмерная доза, и сильное поле Вилсона. Наверное, всего этого можно было избежать, обрати я вовремя внимание и на его муравейник, и на мою осу, и на другие вещи — вроде бы и незначительные, хотя именно из них и складывается синхронистическое описание нашей реальности.

А если бы даже вовремя и обратила бы внимание на явившиеся синхронистичности, то кто знает, какие другие варианты реальности всплыли бы тогда на ее поверхность… поэтому произошло то, что и произошло.

Шел шестой час церемонии. Уже и Вилсон, несмотря на принятую аяуаску, утомился петь, уже и двое остальных участников пробега спали завидно здоровым и крепким сном, а во мне по-прежнему бурлила аяуаска и продолжались вызванные ей землетрясения… мелкую дрожь сменила дрожь крупная, но желанные улучшения не наступали никак.

К этому времени нас охватила первозданная тишина ночи. За стенами дома в нее иногда врывались крики обезьян, а внутри дома в нее время от времени вплеталась очередная склока летучих мышей. Пот перестал лить с меня ручьями, и я стала мерзнуть: ну кто бы мог подумал, что летом в тропических джунглях будет так холодно?

Надо бы переодеться в сухую одежду, — подумала я, но путь до рюкзака с запасной одеждой казался таким же бесконечным, как до другой галактики… матрас у противоположной стены, на который можно было прилечь, был так же недостижим, как Ойкумена. Пару раз я посветила фонариком, чтобы прикинуть расстояние, но от света фонарика становилось еще хуже, и я его немедленно выключала. Жалко, конечно, потому что боковым зрением я успевала заметить, как луч света разделялся на изумительно красивые, ярко светящиеся и вращающиеся шары. Хоть их и порождал свет фонарика, но они тут же обретали независимое от фонарика существование и начинали стремительно перемещаться по комнате, вызывая в памяти анимационную версию броуновского движения.

Вот я и сидела в темноте да в экзистенциальном одиночестве. А через какое-то время уже и переодеваться не надо было: брюки и футболка чудным образом высохли росто сами по себе, но запах аяуаски в ту ночь въелся в них прочно и надолго — они потом прошли через много стирок, но но этот запах так и не выветрился и не выстирался. Вообще-то я против него совсем не возражала, потому что, в отличие от всяких там синтезированных ароматов духов и дезодорантов, он был простым, искренним и природно-чистым.

Тут Вилсон озаботился ситуацией, которая никак не менялась к лучшему, встрепенулся и решил принять очередные решительные меры. Он сел передо мной на корточки и долго из последних сил пел икаро, хлопал давешним веером по затылку и по макушке, и обдувал со всех сторон дымом мапачо — их горький дым застывал в ночном воздухе густым и недвижным облаком. Но все было бесполезно — похоже, внутренний процесс шел своим чередом: ни Вилсон, ни я повлиять на него извне не могли, и нам оставалось только ждать, когда он завершится сам по себе, и я выйду из состояния каменного истукана. Через некоторое время Вилсон утомился уже окончательно и оставил меня в покое — вот я и сидела и слушала звуки ночной сельвы.

Прошло какое-то время, он снова проснулся, подошел ко мне и сказал, что сейчас польет мне на голову холодную воду. Я не стала возражать. Если выбирать между поливанием водой и окуриванием дымом, как он делал раньше — то предпочтение однозначно отдавалось воде.

И впрямь — то ли потому, что процесс уже подходил к своему логическому завершению, то ли потому, что холодная вода обладала целительной силы, но от нее сразу стало легче, и тут же началось перемещение в привычный для меня мир.

Параллельно при этом я подумала, что, тут, может быть, не столько сама вода как Н2О, сколько две мои ориша из Кандомбле пришли мне на помощь: они обе воплощали энергию водных стихий; одна — морской, другая — речной и что это как раз они затушили огнедышащие вулканы, после чего жидкая лава под ногами стала постепенно преобразовываться в привычную твердую почву под ногами.

Позже мне довелось прочитать статью одного из адептов аяуаски, где описывался его опыт, похожий на мой собственный и тоже вулканического характера — правда, с одной существенной разницей: ощущения пережитого на уровне органов чувств оказалось у нас с ним прямо противоположными.

Во время церемонии, — говорилось в его статье, — я чувствовал, как каждая клеточка тела была завернута во всепроникающую целебную вибрацию, и что сам воздух вокруг меня вибрировал в акустическом резонансе с песней-икаро, которую пел шаман.

Здорово ему, видно, было при этом. Может быть, потому, что некоторым настройку на мировой узор приходится начинать издалека да изглубока, de profundis да через вулканы?… а вот некоторым — автору вышеупомянутой статьи, например, — песня-икаро уже изначально несет не грохочущую перестройку, а гармонию и мир.

Еще через какое-то время после поливания водой я уже смогла пошевелиться, и тогда поднесла руку с часами к глазам. Было около трех утра: это означало, в реальном мире с начала церемонии прошло уже около семи часов.

Дальше я поняла, до чего же мне хотелось спать, и тогда я с вожделением посмотрела на мягкий матрас, положенный под приветливую белую москитную сетку, на покрывающее его чистое голубое одеяло. Но подняться с лавки и постоять, не говоря о том, чтобы пройти несколько шагов к матрасу — до таких свершений все-таки еще было далеко. Так что, посмотрев на спящих — а действительно ли они спят? — я по возможности элегантно пересекла комнату от деревянной лавки к далекому матрасу на четвереньках и быстро нырнула под москитную сетку. Опять пробудившийся Вилсон принес свечку, зажег ее и поставил неподалеку от матраса.

Свет от нее уже был мягкий и ровный; он не распадался на фракции, не метался по комнате и не жил отдельной от своего источника жизнью. Со светом горящей рядом свечи стало хорошо и по-домашнему уютно, и вскоре я забылась легким сном и слышала, как вверху по-прежнему копошились летучие мыши, и время от времени, после резкой команды авторитетного руководителя, они дружно и синхронно сбрасывали что-то тяжелое вниз, и оно плюхалось к подножью моей москитной сетки, но вопрос: что же именно они могли сбрасывать? — меня уже не волновал никак.

Проваливаясь уже глубже в сон, я подумала, что все-таки смогла переплыть эту загадочную хрустально-сепиевую реку, и темная ночь осталась позади. И что теперь я стояла на другом берегу реки, с интересом оглядываясь по сторонам.

Здесь раскинулся громадный сад, сплошь заросший деревьями, травами да цветами. Корнями все они уходили в землю; она их держала и питала. Пчелы над ними гудели, оплодотворяди их и собирали мед. Птицы пели и радовали душу. Цветы пьянили своим ароматом. Вот он тут тебе, живой Абсолют, из которого все исходит, и тут же тебе и привязанная к нему относительность с ее причинно-следственными связями. Все упорядочено, все находится в симбиозе, во всепроникающем взаимодействии.

Как потом выяснилось, на этом новом берегу и цветы были ярче, и пение птиц слаще, и желания исполнялись быстрее. И я невольно задумалась: не отсюда ли именно все мои синхронистичности, пробившиеся в день сегодняший, и стартовали?

 

28. УТРО. ВОЗВРАЩАЯСЬ В ТАМШИЯКУ — 1

Еще не было и шести утра, а Вилсон уже принялся опять мести пол в комнате, готовясь к уходу. Я от его деятельности проснулась, но молча лежала, не двигаясь, и смотрела на него через полупрозрачную москитную сетку, сопровождая взглядом каждое его движение… что это за страсть у него такая к подметанию полов… потом выползла из-под сетки и осторожно выпрямилась. Ноги казались не особо связанными с самим телом, а пол подо мной слегка накренился вбок.

— Вода из ручья поможет, — посоветовал размахивающий веником Вилсон, который понял мое состояние, даже не глядя на меня. — Утром, после приема аяуаски первым делом нужно облиться холодной водой из ручья.

Я с сомнением посмотрела на высоченную приставную лестницу, потом слегка пошевелила ватной ногой, опробуя ее на деле. Дядечка благородно пришел на помощь: не зря, оказывается, я в нем вчера заприметила офицерские мотивы. Он прочно обхватил мою правую руку выше запястья, а левой рукой я как клешней зацепилась за перекладину на лестнице. На середине лестницы вера в свои силы вернулась, и дальше уже все было просто. Я пересекла поляну, добралась до знакомого бревна, перешла по нему ручей, разделась и стала обливаться свежей водой из хрустального ручья.

Утренние водные обливания действительно оказались живительными, и подорванные ночным бдением силы, как и обещано, возвращались незамедлительно. Я оглядела свое тело. Тут, в сельве, я провела почти всю ночь без москитной сетки. И где же были те комары, которых я так панически боялась еще с самой Панамы? Хоть бы один за ночь укусил!

Я бросила прощальный взгляд на дом, на речку, на лужайку, где во вчерашнем вечере остался хрустально-сепиевый столб, на непролазную чащу, которая резко начиналась в том месте, где просека заканчивалась… я знала, что сюда никогда больше не вернусь. И от этой мысли становилось грустно.

Ранним утром мы снова вошли в сельву. От одного воспоминания об осе начинало морозить. Вилсон выдал мне свои запасные носки — я их одела, и пусть защита была условной, но вот чувство защищенности — оно как раз было настоящим.

Когда мы зашли чуть глубже в сельву, я обратила внимание на странное освещение. Сегодня я видела, что там было вроде бы и не светло, но в то же время и не сумеречно. Несмотря на то, что уже рассвело, свет с неба к нам просачивался слабо, потому что деревья были высокие, стояли близко, и их вершины перекрывали друг друга. Так что было не совсем ясно, откуда появлялся свет. Но как только мои глаза немного привыкли к меньшей интенсивности света, чем на полянке с домом, я с удивлением заметила, что призрачный свет исходил от самих деревьев. Вокруг их стволов висело мягкое и нежное свечение — надо было только к нему приглядеться. Оно выходило за пределы ствола на сантиметров двадцать, не больше, и было прозрачное, салатно-перламутровое.

Сказать: увидела — будет не совсем точно. Потому что я и видела этот эфемерный свет, и чувствовала его одновременно. И без того, чтобы чувствовать, я бы его, наверное, и не видела. Все это было как-то странно. То ли мой угол зрения изменился, то ли диапазон восприятия расширился… неужели так вот сразу из-за аяуаски? А если не из-за аяуаски, то почему раньше такое не замечала?

Свечение вокруг каждого дерева было едва заметным, но совместное свечение, исходящее от многих деревьев, наполняло джунгли изнутри легким светом. Их коллективный свет был совсем не такой, как солнечный или лунный: в нем был объем и прозрачная глубина, он был призрачный и каким-то образом делал все вокруг себя эфемерно-волшебным. Он гипнотизировал, зачаровывал, околдовывал… а потом опутывал своими волшебными лианами… как будто сам Сача Руна, верховный дух растений-учителей, стоял за всем этим таинством, шелестел в листьях и ветвях и говорил: остановись… оглянись вокруг… теперь ты — моя дочь, а сельва — твой дом… и этот мир — он весь теперь твой… не уходи… ведь даже если сегодня уйдешь — ты все равно ко мне непременно вернешься…

Тропа была узкая, и мы опять шли по ней гуськом. Я следовала в фарватере сразу за Вилсоном. Он оглянулся назад, убедился, что я на предназначенном мне месте, и продолжил свою просветительскую миссию.

— Еще девять дней после приема аяуаски будет продолжаться ее действие. Поэтому в течение девяти дней надо соблюдать диету — не есть свинину, не есть жареного, не есть…

Список того, что нельзя, грозил быть длинным.

— Ты лучше скажи, что можно есть, — предложила я. — проще будет. И быстрее. — По логике, чем длиннее список «нельзя», тем короче должен быть список «можно». А то ведь мясо и жареные продукты я и так не ела.

— Фрукты, соки — это употреблять лучше всего. Но рыбу и курицу тоже можно. А вот секс — нельзя.

Дался ему этот секс, опять он про него, уже не в первый раз, кстати. Видимо, перестройка сознания ему непросто давалась. Но Вилсон эту тему развивать дальше не стал, а перешел к моим видениям. Он еще раньше пару раз спросил меня, были ли у меня накануне видения.

— Нет, не было, — неизменно отвечала я.

Вилсону в это было почему-то трудно поверить, и он решил переспросить меня, в последний, контрольный раз, очевидно, в надежде, что я показания изменю. Но я твердо стояла на своем. Нет, — говорила я, — нет как нет. Не было.

Хотя если бы я не упорствовала в своем отрицании, была вероятность, что он прямо тогда поведал бы мне что-то внятное о том немногом, что мне удалось-таки увидеть — а так пришлось до всего своим умом доходить, да еще столько времени на это ушло. А молчала я про них потому, что видения лиц и водной глади были такими для меня неожиданными, что требовалось какое-то время, чтобы сжиться с ними и внести их в категорию видений полноправных. Значит, на данный момент получалось, что видений-таки не было.

— Но все равно, — сказал он, — даже если видений не было — при этом он не удержался, и не замедляя шага, повернулся и снова посмотрел на меня пристально и с недоверием — все равно положительный эффект налицо. Произошло глубокое соматическое очищение. Очищение помогает лечению.

Соматическое… надо же, какие слова знает, — с уважением подумала я.

— Лечению чего? — глядя ему в спину, спросила я.

— Она излечивает головную боль, депрессию, мышечные боли, — эти все она может. Помогает в случае психологических травм. Однако аяуаска лечит далеко не все. СПИД, например, она не лечит. — Тут он тихо засмеялся. — Некоторые шаманы обещаютт, что смогут СПИД вылечить аяуаской. Не-е-е-т… неправда. Ее действие заключается в том, что она просто помогает организму сбалансироваться… собрать свои внутренние силы… настроиться…

И правда, ноги от затяжной семичасовой(!) и полной падмасаны не болели, и в последующих переездах, даже когда я ехала в автобусе по пятнадцать часов, мышечные боли — мой неизменный бич-мучитель — больше ни разу не проявили себя.

— А чтобы организм был постоянно сбалансированным, аяуаску нужно принимать каждые шесть месяцев. Три раза — и делать два дня перерыва между приемами, — добавил он.

Тут мы как раз выбрались на пятый километр трассы. Смахнули пот со лбов, присели на поваленный ствол дерева, и стали ждать мотокар. Но понятно, что на трассе, находящейся в стадии незавершенного строительства, в семь утра, да еще в воскресенье, шансы на магическую материализацию транспортного средства пусть даже в присутствии курандеро, находящегося в близкой дружбе с могущественными духами сельвы, все равно были невысоки.

А между тем, с каждой уходящей минутой солнце набирало силу, и к половине восьмого стало по-настоящему жарко. Было ясно, что в восемь будет еще жарче, чем в полвосьмого. А в девять — жарче, чем в восемь. Ну и так далее, вплоть до шести вечера. И также становилось ясно, окончательно и бесповоротно, что обратный путь предстоит проделать пешком: по красной глиняной дороге, которую, как механический исполин, регулярно трамбовала машина-каталка и которую после каждого ливневого дождя также регулярно разбивали многотонные грузовики. Когда мы вчера ехали в сельву, я разглядывала впечатанные в землю художественные композиции из глиняных слепков цвета охры, тщательно снятых с автомобильных шин разной степени истертости — их узоры были широчайшего спектра: от полуслепых до новейших, рельефно-выпуклых.

— Вот, — думала я. — грузовики уже давно проехали и уехали. А следы их прошлого присутствия до сих пор здесь. И так каждый раз… и так до нового дождя и последующего обновления… и мы точно также движемся по колее своей жизни.

Мы с Вилсоном, даже не сговариваясь, решили идти — а те двое остались на пятом километре ждать чуда.

 

29. УТРО. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ — 2

От пятого километра трассы до моей гостиницы было километров семь или восемь, и предполагалось, что мы их преодолеем часа за два. А жара между тем набирала силу. Свои силы можно было или беречь, или расходовать на беседу, тем самым визуально делая дорогу короче. Мы сделали ставку на последнее.

Наша дорожная беседа была сродни неприхотливым журнальным рубрикам из серии «Со всего света» или «Обо всем понемногу». Он делился со мной своим мнением о политике и политиках, об Алане Гарсии, который был тогда президентом Перу, не мог не вспомнить, как несколько месяцев назад правительство Гарсии (просвещенный, однако, человек: преподавал экономику в парижском университете) жестоко подавило восстание крестьян-кампесинос из сельвы. Он сказал:

— Сельва — это такая часть Перу, что… когда сельва возмущена, Перу сотрясается.

И рассказал, что совсем недавно жители сельвы поднялись в защиту принадлежащей им земли, которую правительство хотело ппод шумок прихватизировать — прихватить и национализировать. Что на стороне крестьян были и убитые. Не обошел он стороной и близкую ему экологическую тематику и защиту джунглей от разного рода «разработчиков». Но лучше всего я запомнила, понятное дело, две истории, где речь шла про аяуаску. Одна история была о банко, а вторая — о белой жидкости.

— Banco? — повторила я. Он уже второй раз произносил это слово. Ни одно из значений слова banco, которые я знала — банк, лавка, отмель — явно не подходило; и из контекста значение слова тоже не реконструировалось. Тогда он объяснил смысл слова на живом примере:

— Чтобы стать banco, нужно несколько лет провести в сельве, диетировать и учиться у духов растений.

Вилсону очень хотелось стать банко. Он считал, что для этого ему нужно было провести в сельве еще один год — вдобавок к тому времени, что он там уже провел. Или, как он сказал: не просто год, а год и еще один день. И уточнил:

— А если пробыть там только год, а один день при этом недопровести, то все насмарку пойдет.

Один год плюс один день… может быть, потому что один самый последний день, прожитый в джунглях вдобавок к длинному-предлинному году и кажется самым длинным, являясь напряженнейшей кульминацией внутреннего преодоления? В русских сказках тоже все про один год да один день толкуют.

В период ученичества жить полагается в одиночестве, в полумраке джунглей — это для того, чтобы солнце не уносило энергию находящегося на обучении. Нельзя и под дождь попадать — по той же причине. А следует соблюдать ограничения в еде и кроме этого, dietar con la planta — употреблять в еду растение, у которого хочешь пройти курс обучения. Диетировать — наверное, так это будет правильно на русский перевести. Я просто про такие реалии в жизни русских знахарей не слышала, потому и соответствующего слова в нашем языке нет.

— И когда ты там живешь, тебя всему учат сами растения — завершил он свой кратенький обзор пути становления банко.

— А как же растения могут обучать? — с пионерским энтузиазмом спросила я.

Он даже повернулся ко мне, видимо, чтобы убедиться, что действительно, есть же еще на свете люди, погрязшие в таком неуместном материалистическом невежестве. «А то кто же будет с тобой возиться и чему-то обучать?» — искреннее удивление было написано на его лице. Потом это мимолетное проявление чувств исчезло, он снова устремил свой взгляд вперед и сказал своим обычным монотонным голосом:

— Духи растений — они и обучают. Сача Руна, например. Когда удаляешься в сельву, диетируешь с растением и соблюдаешь целибат — к тебе приходит дух растения.

— Ааа… — протянула я вдумчиво. — Понятно… понятно. Ааа… а каким образом приходит?

— Появляется во сне, но чаще всего наяву… он или она. — Вилсон, видно, моим расспросам решил больше не удивляться, и вместо этого, как настоящий лектор, стал размеренно рассказывать дальше.

— Когда дух к тебе приходит наяву, то явиться он может как индеец. Даже одет будет так же, как индеец. Подойдет к тебе и спросит: почему находишься в сельве? С каким намерением? Тогда ты ему отвечаешь, что, мол, хочу выучиться всему, хочу стать banco. А то еще можно сразу попросить его насчет силы. Чтобы он свою силу и власть тебе передал. Ну вот… если ты ему понравишься, тогда он возьмется за твое обучение. Говорит, например: вначале возьми кору моего дерева и кури ее. И скажет, сколько времени ее надо курить, потому что для каждого растения оно разное. Например, может сказать: три месяца, и ни днем больше… а еще расскажет, какую диету надо все это время соблюдать, что можно есть, что нельзя. Диета — это очень важно… Пройдет три месяца, пока ты куришь его кору, а потом он будет приходить и учить всему, что знает и умеет. Когда ты всему у него выучишься, придет к тебе дух другого растения, и тоже начнет учить. И так за год многие духи передадут тебе свои знания и свою силу. Иногда даже могут научить летать, — добавил он задумчиво и мечтательно.

Ничего сложного или необычного в таком обучении непосредственно у духов растений джунглей, на взгляд Вилсона, не было. Требовались только личная решимость, ну и денежные средства для содержания семьи в его отсутствие. Хорошо было то, что, в отличие от ранее встретившегося мне в Икитоса Карлоса, который деловито занимался маркетинговым продвижением «своего» шамана, Вильсон не спрашивал меня, верю ли я тому, что слышу. Он сам в это верил, это было для него непреложным фактом и одновременно жизненной целью — и этого лично для него было вполне достаточно: моя вера или безверие для него никакого значения не имели.

Я попыталась представить себе год. Один год. Целый год. В одиночестве. В джунглях Амазонки. Но у меня это плохо получалось. Вместо этого я подумала: если побыть в первичной сельве в одиночестве хотя бы несколько дней, то даже за это непродолжительное время призрачный мир успеет усыпить и плотно спутать гладкими и нежными, и в то же время прочнейшими лианами а потом и вовсе затянет все глубже и глубже в свои непролазные зеленые чащи, и оставит там, чтобы в тебя перетек их мерцающий свет.

А если из чащи все-таки выберешься, потребуется немало времени на адаптацию к нашей нормальной, то есть, к обыденной жизни, где нет ни этого внеземного свечения и запредельной радости. Чтобы от лиан избавиться и про их свет позабыть — потому что как в таком состоянии может человек показаться, скажем, в своем кьюбикле на работе? Как он в этот кьюбикл в офисе вообще тогда может вписаться? Так это если всего несколько дней в лоне сельвы проведешь. А что будет, если там на целый год зависнешь, да еще ведешь при этом специфический образ жизни, который меняет биохимию мозга? А дух ведь является лишь после того, как проведешь много дней в одиночестве, в диете и в целибате: наверное, к тому времени, когда явится дух растения, ты уже сам по себе, независимо от вновь прибывшего, так загрузился в магическую реальность, что сон становится просто неотделим от яви.

— Не могу пока я это сделать — сокрушенно сказал он. — Нет финансовых возможностей… есть семейные обязательства… жена… дети… не могу сейчас уйти в сельву. Не могу оставить их одних на целый год.

В его словах чувствовалась такая тоска и одержимость, словно повседневная жизнь захлопнула его в ловушку, а он все равно всеми силами стремился выбраться из нее, чтобы попать на безграничные просторы существования. Видно было, что мечта о банко жила в нем давно. И что вся его настоящая жизнь — только прелюдия к ее осуществлению.

Позже я узнала, что banco — это типа как у нас PhD — самый высокий ранг в сфере его целительско-шаманской деятельности.

 

30. УТРО. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ — 3

Говорил он негромко, немного монотонно, без особых модуляций голоса, что отчасти напоминало мне григорианские песнопения. Его манера говорить находилось в большом контрасте с тем, как говорят здесь все остальные. Если слушать остальных, и закрыть при этом глаза, и абстрагироваться от самих слов, а обращать внимание только на саму интонацию, то лично меня постоянно охватывало странное наваждение:

— Ну точно москвич говорит! Не иначе, как он… и как только его сюда в сельву занесло? А если не его сюда занесло, то с чего бы вдруг я оказалась в Москве?

Особенно в говоре сельвы меня поражали дополнительные местные наработки. Меня потрясали их интонационная глубина, разнообразие и насыщенность модуляций голоса, которые, как оказывается, можно втиснуть в одно-единственное слово, состоящее всего из трех слогов. Жителям сельвы в этом не было равных. Вот, например, здесь часто любят говорить: manana — в смысле «завтра» — в Латинской Америке это вообще очень ходовое слово, особенно когда латиносу предлагается напрячься и что-либо сделать прямо сегодня. Причем сказать это слово «manana» они ухитряются таким вот образом. Первый слог звучит ровно, как безбрежная равнина Амазонки — видно, этот слог служит камертоном и устанавливает точку отсчета в системе жизненных координат. Но уже второй слог резко падает, как лыжник, несущийся вниз по головокружительно крутой горе. Не успел он съехать в долину и передать свою эстафету, как третий слог ракетой взмывает вверх — только в отличие от ракеты траектория у него на старте не прямая, а параболическая. Вот — одно коротенькое слово, а какое богатство жизненных впечатлений! Но Вилсон, в отличие от всех, всегда интонационно ограничился пребыванием на безграничной равнине тропических лесов.

Вторая его история была связана с мапачо.

Их он курил постоянно. Правда, сегодня утром не курил — а до этого так постоянно. Почему он курит? И так много? А ведь говорил, что мапачо не вызывает привыкания. Но выяснилось, что расхождения слов и дел здесь не было, а мое удивление являлось прямым продуктом моего неведения. Потому что курил он не ради собственного удовольствия. Курил он для поддержания флегмы. Что такое флегма?

— Это такая магическая субстанция, — сообщил он мне. — Именно флегма дает силу, именно в ней заключается все могущество шамана. Точнее сказать, не в простой флегме, а во флегме очищенной. А очищенная флегма — это марири. Она защищает шамана от магических атак, от магических дротиков. Но не только. Еще она защищает его от болезней, которые он высасывает из тел пациентов, и вообще, она делает шамана бесстрашным.

В ходе его рассказа выяснилось, что с этой флегмой не рождаются, ее по ходу жизни приобретают. Есть два варианта. В первом случае ее получаешь в дар от растения во время затворничества и ученичества в джунглях. Во втором — ее получаешь в дар от учителя самым традиционным и нехитрым способом: изо рта в рот. Вилсон говорит, что флегма, полученная напрямую у растения, гораздо сильнее, чем флегма, полученная от учителя.

Каким бы образом она новому шаману ни досталась, флегма поселяется у него в груди. Однако, оказывается, получить ее — этого еще не все. Дальше шаман должен о ней заботиться. Он должен ее растить. Он должен ее подкармливать — и дым мапачо как раз то, что ей требуется. Когда он курит мапачо, флегма поднимается из грудной клетки к горлу, и там превращается… во что бы Вы думали? Жидкость трансформируется в воздух. Ага… теперь понятно… когда Вилсон лечил ту женщину у себя дома, сначала у него что-то клокотало в горле, словно там было много жидкости, а потом она куда-то исчезала, и выдыхал он ей в макушку только воздух.

Но все равно было ничего непонятно. Понятно только то, что у меня тогда был не обман зрения и не игра воображения. Уже хорошо. Что клокочущая и выдыхаемая субстанция называется флегмой/марири. Что с ее помощью он извлекал из пациентки болезнь. Назвали явление — уже легче. Появляется впечатление, что если назвали — то значит, и поняли. А что поделаешь: такова магия слов.

Еще стало понятно, что наличие флегмы — это знак шамана продвинутого уровня. Что своему обладателю она дарит защиту и вселяет в него смелость. Смелость, как говорят, не простую, а ту, что превращает сердце в сталь. Смелость на грани бесстрашия. Так может быть, он был вовсе не безразличный, как мне казалось раньше, а беспредельно бесстрашный?

Все остальное, как и прежде, было непонятно.

 

31. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ — 4

Я и сейчас вижу, как мы с Вилсоном вдвоем бредем по охряно-красной и пыльной дороге. Как только завидим кусочек тени, падающей от дерева, пусть даже на противоположной стороне дороги, сразу туда переходим: пусть хоть на несколько секунд, но она нас защитит от палящего солнца. Я смотрю на него. Мне-то хорошо, у меня-то рюкзак нетяжелый, а вот он закинул себе за спину мешок объемный и тяжеленный — туда он упаковал всякие предметы вчерашнего мероприятия. Они включали, но не ограничивались москитной сеткой, голубым одеялом, agua de florecimento, бутылкой с аяуаской, трехлитровой бутылкой с питьевой водой. Несколько неожиданным предметом, каким-то образом затесавшимся в мешок, была бутылочка с одеколоном «Boss» — он им себя обильно полил перед началом церемонии. Ну и много еще чего-то другого.

Я вспомнила его дом в Тамишьяку. Дом у него большой; из всего дома я видела, правда, только одну гостиную, но думаю, что общая стилистическая направленность дизайна выдерживалась и в остальных частях тоже. Меблирована гостиная была гамаком неопределенного от времени и от многочисленных стирок цвета; стоявшей вдоль стены длинной лавкой в крапинку — крапинки получились, когда краска местами облупилась — и раскладным креслом для пациентов, тоже, как и лавка, деревянным. В центре комнаты стоял один стул и табурет. Тоже один. Под ногами — годами утоптанный земляной пол, над головой — голая лампочка под наклонной пальмовой крышей. Из предметов роскоши — телевизор, он транслировал передачи всего в трех цветах, но зато таких же интенсивных, как у анилиновых красителей. А еще там был гудящий, как небольшое скопление шмелей, холодильник.

Я вспоминаю его жену, которая вполне могла бы сойти за фотомодель, живи она другой жизнью и в другом мире, не будь так затерта до дыр бесконечной работой. Она и дом убирает, и еду готовит — на дровах, и белье стирает — а воду еще надо принести с реки, и годовалый ребенок не слезает с рук, и двухгодовалая заводная дочка-кнопка требует неотступного внимания. Не говоря уже про Вилсона, который и сам похож на большого ребенка. А когда все постирано, приготовлено, убрано — это при тропической-то жаре! — она приступает к изготовления прохладительных напитков и уходит в центр городка продавать их, чтобы заработать несколько монет-солей для семьи.

Я еще вспомнила, как, вчера, не подумав, попросила у него дома воды напиться. Вилсон принес мне стакан, доверху наполненный прозрачной водой. С опозданием я поняла, что просьба была крайне неосмотрительная. Лучше было бы сначала воссоздать всю технологическую цепочку. А цепочка выстраивалась такая: водопровода в доме нет. Воду надо откуда-то принести. Издалека и по жаре. Прокипятить ее надо на дровах. Дрова надо сходить куда-то собрать… тоже далеко и тоже по жаре. Да… стакан чистой кипяченой воды на столе — может быть предметом роскоши и свидетельством радушия.

Мы с Вилсоном между тем подошли к кладбищу, что предвещало близость к городу и к жизни, миновали сию обитель покоя, и вскоре вошли в город. А там уже и до центра было недалеко. На улице, на низеньком каменном бордюрчике, который разделял тротуар и проезжую часть дороги, уже сидела его жена с детьми и продавала холодные фруктовые напитки. Завидев Вилсона, к нему сразу метнулась, как выстреленная из катапульты, дочка, прилипла к его ногам — он ее обнял, погладил по голове, но на жену даже не глянул. Вот они, сложности подготовки к пути банко… Несмотря на мои протесты, Вилсон, прицепив к себе малышку-скрепку, пошел проводить меня до гостиницы — до нее, слава богу, было недалеко.

Потом он ушел — впереди у него был долгий день, заполненный ежедневными семейными заботами. Я же вошла в свой крохотный и жаркий номер и рухнула на постель.

 

32. ТРИ ДНЯ В ТАМШИЯКУ

А дальше я вроде бы забылась сном. Наверное, да, забылась, потому что потом, когда я попыталась открыть рот, он оказался чем-то накрепко склеенным снаружи — словно скотчем или клеем «Момент». Ладно, нестрашно, — решила я. — Рот откроем попозже. Кушать я не собиралась, а разговаривать все равно было не с кем. Дальше на очереди были глаза. Их я тоже попыталась открыть — вот незадача! И это оказалось мне не под силу. Тогда я решила еще немного полежать, набраться сил и со временем повторить попытку. Все равно сейчас в комнате смотреть было не на что. А кроме того, задачу можно было технически упростить: открывать глаза не параллельно, а последовательно: сначала один, а второй уже потом.

На подготовку к открытию первого глаза ушло минут двадцать. Думаю, я бы и дольше готовилась, но тут окончательно набрала силу физиологическая доминанта. Жажда. Благодаря ей я открыла заодно и второй глаз, потом поднялась с кровати, вышла на улицу и поплелась по узкой улочке к ближайшему магазину — он был расположен прямо на углу. Было два часа дня — самая жара; магазин, само собой, оказался закрыт на сиесту. Но по дороге в магазин я предусмотрительно заприметила, что у соседей в ближайшем к моей гостинице доме на цементном полу небольшим холмиком были сложены ананасы. На обратном пути я выбрала себе самый большой ананас, колючий и коричнево-желтый — как раз из тех, что мы сегодня видели, возвращаясь из сельвы. В гостинице я порезала его на треугольные ломтики и жадно вгрызалась в его желтую и сладкую мякоть — каким же он оказался вкусным! Сок тек по рукам, медленно капал на пол.

Насытившись, я опять легла под вентилятор, и вскоре дело пошло на поправку. К вечеру и магазин открылся — жизнь налаживалась. Так прошло воскресенье.

Понедельник прошел еще даже лучше, чем воскресенье: я уже твердо стояла на ногах. Вечером в центре городка мое внимание привлекли запеченные на древесных углях овощи. У меня просто голова закружилась, до чего они были вкусные — казалось, я заново открывала для себя вкус еды.

Весь понедельник я или лежала, распластавшись, под вентилятором в комнате, либо же в перерывах висела в коридоре, мерно раскачиваясь в гамаке под расплавленным белесым небом. Да… — лениво думала я. — похоже, что наконец-то я достигла состояния, когда у меня нет больше вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу. Все было предельно ясно и просто. Жизненная программа погружения в ананду и заключается именно в том, чтобы вот так просто висеть в гамаке — что я и делала — и это уже было равнозначно свершившемуся счастью. А если при этом на меня еще дул ветерок — то простое человеческое счастье естественным и непротивленческим образом перетекало в состояние блаженства неземного. И никаких тебе больше жизненных проблем или насущных забот. И никуда больше идти не надо, ни о чем больше не надо думать и беспокоиться ровным счетом больше не о чем. Меня забросило в состояние «здесь и сейчас», и оно было настолько полным, что даже опасение — как бы из него не выпасть? — просто не имело шансов прорваться ни внутрь, ни наружу.

Когда я таким умиротворенным червяком висела в гамаке, взгляд у меня был, наверное, все-таки отчасти осмысленным, потому что со мной заговорила женщина. Она тоже тут проживала в гостинице. Хотя гостиница — это громко сказано.

— Гостиниц у нас в Тамишьяку нет, есть просто hospedaje — но зато самое лучшее у нас в городке. Алькальду принадлежит, мэру, то есть, — так с гордостью сказал местный житель, который мне ее порекомендовал. — И отдельная комната у вас там будет, и собственная ванная тоже. Горячей воды, конечно, нет — продолжил он, — но кому она нужна в такую жару.

Местный житель во всем оказался прав на все сто. А особенно прав он был насчет жары.

Заговорившей со мной женщине было лет сорок. Вместе с тремя коллегами она выполняла здесь какую-то государственную работу по статистическому учету. Я видела, как они сидят по вечерам в коридоре, где чуть прохладнее, чем в комнате, и заполняют бесконечные бело-розовые формы. Она с любопытством спросила, что же я тут делаю, в таком маленьком и заброшенном городке. Да еще к тому же одна.

— Аяуаску пью, — флегматично и кратко ответила я. К развернутым ответам жара не располагала. Но на всякий случай задала ей встречный вопрос:

— А Вы когда-нибудь ее тоже принимали?

— Один раз в жизни и давно, — ответила она.

— Ну и как? — сразу заинтересовалась я. — Что-нибудь видели? Да? Что?

— Своих родителей… — неожиданно ответила она. — Я как раз и хотела с ними повидаться.

— И говорили с ними тоже? — я оживилась, несмотря на жару.

— Нет… поговорить у меня не получилось, хотя те, кто были со мной на этой церемонии, мои друзья, они разговаривали…

К вечеру, что в комнате под вентилятором, что в коридоре под открытым небом, становилось нестерпимо душно. Я выбралась посидеть снаружи гостиницы. Около входа в гостиницу уже сидел ночной гостиничный смотритель, я молча забралась в свободное колченогое кресло, стоявшее рядом с ним. Ему было скучно, и молчание продлилось недолго.

— А с кем ты аяуаску принимала? — полюбопытствовал он.

— С Вилсоном, — по-прежнему кратко ответила я, потому что было по-прежнему жарко.

— Ну и как?

— Да так… — уклончиво ответствовала я.

Смотритель на деталях моей истории не настаивал: ему явно хотелось поделиться своей.

— Аяуаску я принимал только один раз в жизни — начал он свой немудреный рассказ. — Как только выпил ее, вскоре змея появилась — громадная такая, пасть раскрыта, зубы острющие, а глаза ее в мои прямо так и уставились. Стало мне страшно, и я принялся от нее отбиваться. А как отбился — так на всю жизнь аяуаску и зарекся принимать.

Да, понятно. Кратко, образно и доходчиво: экспозиция, кульминация, итог. Все уместилось в четыре коротких строки. Но он не первый мне про змей говорил. Про них мне еще раньше жена Вилсона рассказывала: у нее в видениях тоже были змеи. Еще в пятницу, накануне моего похода в сельву, она пошла проводить меня из своего дома в гостиницу и по дороге говорит:

— Аяуаску у нас в основном мужчины принимают, женщины не хотят.

— Не хотят?

— Нет. Потому что боятся.

— А ты принимала?

— Однажды. Звери появились, змеи, — она легко повела изящной рукой от себя, словно отгоняя память о пугающих видениях, а заодно отгораживаясь и от самого растения. Чувствовалось, что никакого смысла в этих видениях она тогда не увидела, не видит его и сейчас. И что моя завтрашняя церемония — затея, мягко говоря, не совсем разумная, но раз уж мне так хочется, то отговаривать она меня не станет.

Когда смотритель закончил свой достоверный рассказ очевидца, разговор иссяк, и мы продолжали сидеть в черной тишине, в которую местами вкраплялся тусклый свет высоких уличных фонарей. Но опять просидели в тишине недолго. Вскоре около нас притормозил проходящий мимо мужчина средних лет — его интересовало, сколько в этой гостинице-оспедахе стоит комната, а то в другом оспедахе, где он остановился, ему не понравилось. Потому что мыло там не дают. Как же без мыла-то… непорядок. Смотритель сказал, сколько стоит. А потом, как водится в сельве, завязался разговор на бытовые темы.

— А что Вы тут делаете? — традиционно спросил меня вновь прибывший. — Да еще и одна?

— Аяуаску пью, — флегматично ответила я, окончательно сморенная жарой.

И тут случилось неожиданное. С мужчиной на моих глазах произошла такая метаморфоза, что и никакому бы Овидию и не приснилась. Он — мужчина, то есть — почему-то так обрадовался услышанному, что плечи его мгновенно расправились, и он стал даже вроде бы немного выше ростом. Глаза его вспыхнули, словно мои слова про аяуаску напомнили о чем-то близком его сердцу и родном. Мы со смотрителем были заинтригованы и собирались, в свою очередь, спросить: а в чем, собственно, дело? Но мужчина и так прочел изобразившийся на наших лицах вопрос, и не стал томить нас понапрасну.

— Когда мне было 17 лет, — сказал он, — мы вместе с дядей возили по реке в Колумбию на продажу шкурки ящериц (piel de lagartijas). — Но однажды у нас с продажами не сложилось — нас подвел покупатель, и мы надолго застряли в небольшой деревушке в сельве.

Этот рассказ за сегодняшний день был уже третий и, скорее всего, последний. Я изготовилась внимательно слушать.

В той деревне, где им пришлось остановиться, жил шаман, стал он рассказывать, и так получилось, что он зазвал юношу на прием аяуаски.

— Ну, я и пошел — сказал он как о чем-то неизбежном.

— И что было дальше? — во мне, несмотря на тормозящее действие жары, пробудился интерес.

— А дальше было здорово. Потому что, когда принимаешь аяуаску, можешь увидеть все, что ни попросишь. Попросишь, например, родителей своих увидеть — сразу их и видишь. Но я тогда был влюблен, и понятное дело, больше всего хотел видеть не родителей, а любимую девушку.

— И получалось?

— Еще как! Я же говорю: что ни попросишь, те видения и появляются. Можешь видеть все!

Слово «все» у него вышло как-то так решительно, что в воздухе ненадолго повисла драматическая пауза.

— И Вы это «все» так и успели за этот один-единственный визит к шаману увидеть? — после отзвеневшей паузы, не удержавшись, спросила я.

— Что Вы… нет, конечно… я с шаманом принимал аяуаску двенадцать раз. Все время, пока мы находились в деревушке — а были мы там больше месяца — я ходил по ночам к шаману. Место, где он жил, было пустынное, тихое… как раз подходящее для аяуаски… и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы, наверное, знаете, что без икарос настоящей церемонии в перуанской Амазонке не бывает.

Видно было, что он был рад этой неожиданной возможности вытащить воспоминания из дальних подвалов своей памяти и поделиться ими с заинтересованной аудиторией.

— Вскоре эти песни я тоже узнал.

— Узнали? Это как? — удивилась я.

Тут мужчина слегка вздрогнул и резко поднес палец к левому уху, словно неожиданно что-то в нем услышал, а потом стал молча прислушиваться к чему-то внутри себя. К чему бы? — подумала я. — неужели к песням-икарос? Но, кроме краткого всплеска мелодии, резко прозвучавшего у него в голове — отчего он и поднес палец к уху — ничего больше не последовало. После недолгой паузы он печально ответил:

— Аяуаска сама и научила. Когда она учит, ее песни внутри себя слышишь. Многим песням она меня научила… да вот сейчас даже и названий их не вспомню…

До этого он все время смотрел мне прямо в глаза, но теперь его взгляд рассредоточился, словно затерявшись в каких-то внутренних коридорах памяти. Может быть, там и затерялись его песни? Но, видно, то, что он искал, ему опять найти не удалось, и у него около губ вдруг обозначились легкие бороздки печали. Неужели из-за забытых песен? Или из-за закрывшихся и потерянных дорог?

Он снова замолчал, в этот раз надолго, видимо, вглядываясь в то далекое время, когда все ему было по плечу, и когда его мир был полон радости и надежд. Мы молча ждали продолжения. Он чуть заметно покивал самому себе головой, словно в ответ на какие-то свои мысли, вздохнул, потом слегка развел руками и сказал:

— Но она может научить не только этому. Как, например, завоевать девушку, или как лечить болезни — все это она тоже может рассказать. Но однажды… — тут он на мгновение остановился и с тихим торжеством посмотрел сначала на меня, потом на смотрителя — однажды я саму аяуаску увидел!

Поворот у его рассказа был настолько неожиданный, что мы со смотрителем просто опешили. Рассказчик снова посмотрел на нас и с удовлетворением отметил, что полученный эффект явно произошел все ожидания. Еще бы. Одно дело рассказ Вилсона, из которого я узнала, что, оказывается, можно встретиться с духом растения — так это как бы теория была, а тут опыт — личный и живой!

— Она была вот такая маленькая, — он огляделся вокруг и увидел девочку лет четырех-пяти. Показал на нее. — Да, вот такого росточка она и была. А дальше он совершенно неожиданно добавил: — И очень волосатая.

Вот тебе на… наверное, я ослышалась. Для верности я переспросила:

— Peluda? Como..? De verdad? Как волосатая? Действительно?

— Да, да, — он энергично закивал головой. — Волосатая… волосы повсюду — на руках, на ногах… такие густые, черные… Так вот, когда она меня увидела, стала руками махать, мол, давай, иди сюда, иди скорее ко мне! Я и пошел… да… а потом она и песням стала меня учить.

Было вот что удивительно: за столько лет его впечатления нисколько не потускнели, и он был так ими захвачен, что его воодушевление передавалось и нам. Казалось, давний аяуасковый опыт вновь оживал перед незамутнившимся зеркалом его памяти. Я даже приподнялась в кресле, чтобы лучше разглядеть лицо и глаза рассказчика, но он замолчал, видно, опять занырнув в свое далекое прошлое. Его рассказ поступал к нам порциями, видно, в полном соответствии с накатывающими на него волнами памяти.

— Этот шаман хотел научить меня всему, что сам знал… да только чтобы шаманом стать — этому не только учиться надо, еще и диету целый год надо соблюдать… все это, чтобы получить доступ в мир духов, — сказал он, словно оглядываясь на решение, принятое много лет тому назад. — Соль нельзя есть, и сахар тоже. — Чтобы было доходчивее, он пояснил на конкретном примере:

— Если рыбу кушаешь, то без соли, если вареный банан к этой рыбе — так тоже без соли. — Все без соли. Через год такой диеты и от толстых людей килограммов сорок остается. Да… учиться на шамана… непростое это дело, — вздохнул он.

Я подумала, что он и про секс тоже скажет — потому что на будущего шамана, проходящего курс обучения, не только гастрономические, но и сексуальные ограничения накладываются. Ученичество будущего шамана стоит на трех китах: первый — самоизоляция в джунглях. Второй — соблюдение диеты с растением, у которого ты собираешься учиться и получить силу. А третий — полный отказ от секса, в любых его проявлениях. Вилсон мне говорил, как трудно в латинской культуре, где по-прежнему господствует мачизм, придерживаться целибата, и именно из-за третьего ограничения многие отказываются от пути, на который им предлагает вступить сама аяуаска. Но дядечка этот вопрос обошел молчанием. Он только сказал:

— Эх… да тогда мне было всего-то семнадцать лет!

Мы предложили ему присесть. Что он все перед нами стоит — жарко все-таки. И ему стоять, и нам вверх на него смотреть.

— Может быть, у Вас так все удачно складывалось, потому что связь с аяуаской у вас в роду?

— Вполне вероятно. Мои тетя и дядя были целителями. Многому от аяуаски научились… ее в народе так и называют: planta-maestra, растение, которое учит.

— А как растения-учителя учат? — хотелось расширить спектр услышанного ранее ответа на тот же вопрос.

— Индейские шаманы говорят об этом в прямом смысле, потому что через аяуаску можно получить знания о других растениях. Хотя, знаете, связь бывает не только с аяуаской. В сельве много растений, которые обладают силой и могут стать учителями. Это и травы, и лианы, и деревья… Шаманы так и называются по растениям, с духами которых они работают: аяуаскеро, или табакеро, или тоэро… Но только аяуаска — самая главная. Через нее можно учиться у всех остальных. И самая лучшая. Другие растения учат тебя во сне — а она всему учит наяву. Только вот диету надо соблюдать, — снова завздыхал он. — А без диеты — занятие бесполезное и пустая трата времени.

И это правда. Все источники говорят про соблюдение диеты как важнейшего условия получения знаний от аяуаски. А еще они называют работу с духами растений вегетализмом. И говорят, что переход от одного курса обучения к другому, от растения к растению — процесс долгий и непростой, но тут на помощь аяуаска приходит. Как заботливый куратор, она помогает наладить конструктивную связь между обучающимся шаманом и обучающим растением. Для этого она наделяет своего подопечного бесценным даром: умением слушать другие растения. Даже когда он научится этим даром управлять, аяуаска все равно будет рядом, всегда готовая прийти на помощь.

 

33. Flashback: ЯЛТА

Прошло три дня. Всего три дня. Сегодня вторник, то есть третий день после церемонии — а болезненный аспект перипетий субботней ночи почему-то уже размылся в памяти, каким-то образом полустерся, полузабылся. Вернее, факты как раз были на месте, и никуда они не делись: я обо всем помнила, и еще как хорошо. Так что странная, однако, амнезия наблюдалась. Здесь помню, а здесь… да, тоже помню… хотя знаю, что происходило не так, как помню, а помню совсем не так, как знаю… тут не то что двойной, нет, прямо тройной стандарт налицо.

Думаю, объяснялся он тем, что самым решительным образом изменились эмоциональные составляющие этого фона. Фон был кем-то, не мной! — отредактирован, словно взмахом некоей магической кисти с объективных воспоминаний о достаточно тяжелой переправе смахнули за ненадобностью все перипетии пройденного пути. Тот, кто взмахивал кистью, заодно обернулся и мыслью: путь пройден — и слава богу. В пути всегда есть временные неудобства, а что же Вы хотели? Но то он и путь.

И верно: пришло состояние блаженства и покоя — по свежести и глубине сравнимыми разве что с безмятежностью и беззаботностью утраченного детства. Я очень хорошо помню, как такое же чувство безмысленной эйфории как-то накрыло меня в послеполуденный день счастливых летних каникул на берегу Черного моря.

В этот раз я не прячусь от солнца, как то подобает истинному ялтинскому жителю — а вместо этого лежу прямо под солнцем, в полосатом бело-синем шезлонге. Вокруг пустынно, потому что пляж санаторный, закрытый, а немногие отдыхающие, бывшие там днем, уже отбыли на обед. Вокруг меня тает послеполудененное марево; я смотрю в иссиня-чистое небо: в нем замерла белоснежная чайка. Того и гляди, дематериализуется и в этом мареве просто исчезнет. И реальность как-то сдвигается вбок, и я уже не уверена, то ли я тело, лежащее в шезлонге, то ли чайка, застывшая в полете и впечатавшаяся в голубое и глубокое небо и готовая раствориться в том небытии, которое изначально есть все.

Сегодня, как и в те далекие голубые дни, исчезли все страхи, как явные, так и подспудные, ушла внутренняя тревога, которая неустанно принимается цеплять сердце своим хищным и зазубренным когтем с того самого дня, как мы покидаем волшебный сад детства. Тело стало легким и гибким, морщины на челе — и те разошлись, уступив место безмятежной улыбке ребенка.

Однако был еще один неожиданный побочный эффект, который проявился чуть позже. Он не мог меня не радовать. И не только меня. Думаю, моих друзей тоже. Я постепенно стала обращать внимание на то, как изменился процесс принятия решений. Лично для меня это высвободило массу свободного времени, потому что когда путешествуешь, траекторию движения в незнакомом воздушном пространстве каждый день приходится прокладывать заново. Раньше ведь как было? До наступления эпохи Аяуаски, принятие любого мало-мальски значимого решения было для меня событием эпохальным, а, следовательно, делом ответственным и, вследствие этого, разумеется, затяжным. И вот почему.

Я предполагала, что какие-то из решений, принятых в ходе номадических перемещений по миру, могли в корне изменить ход событий и вынести меня на новую линию жизни. Но какие именно? И хочу ли я на эту новую линию попасть? И что это за линия? И вообще, зачем куда-то перемещаться, может быть, здесь тоже неплохо? Поэтому я долго разглядывала и взвешивала всю имеющуюся в наличности информацию — и не то, что бы ее было мало — просто она была на редкость обрывочной; изучала со всех доступных сторон все возможные варианты и ходы решений, экстраполируя как сами последствия каждого потенциального решения, так и последствия последствий.

Что и говорить, в свете такого глобального подхода процесс принятия решений становился делом непростым. Не говоря про то, что временами — просто мучительным из-за того, что я застревала между вариантами многомерной реальности. Мучительным не только для меня — для моих друзей тоже, ибо они, как говорится, всевышней волею Зевеса тоже оказывались втянутыми в этот процесс. Так что мы все вместе не могли не нарадоваться произошедшим переменам. Как это происходит теперь? Теперь стоило мне только задать себе вопрос — и ко мне сразу приходит ответ. Разумный, убедительный и окончательный в своей целостности. Это постепенно стало очевидно даже для меня самой. Поэтому я безо всякого сожаления оторвалась от разглядывания бесконечных туннелей вероятностей с их многократно отражающими зеркалами, которые так и норовили предательски заманить меня в непролазные дебри. Не зря все-таки говорят: Overanalysis leads to paralysis. По-русски в рифму не скажешь, но без рифмы, я думаю, это выразить как «паралич анализа». Есть такой парадокс выбора в теории принятия решений.

 

34. ШАМАНЫ И КУРАНДЕРОС

Еще в Панаме я читала рассказ одной аргентинки, принимавшей аяуаску. Она писала, что «её» шаман во время церемонии попадал в ее видения и видел то же самое, что видела и она. Я тогда еще подумала: с одной стороны, конечно, прискорбно: никакой тебе privacy, никакой тебе личной жизни. А с другой, обрадовалась: вот бы и мне так! Если он будет в курсе происходящего со мной, так потом сможет мне прояснить то, что из увиденного будет непонятно. Но, увы, ни один из моих курандерос способностями проникать в мои видения не обладал. Оглядываясь назад, я вижу, что, пожалуй, это было единственное, что их объединяло. Во всем остальном Хуан и Вилсон были разными.

Первый был индейцем из племени Шипибо. Заботливый, внимательный. И не побоюсь этого слова — нежный. А что, такое бывает? — скажете Вы… Ну, наверное, бывает. Если дистанцироваться и наблюдать со стороны. И ограничить наблюдение по времени. Но даже в свете этих всем понятных ограничений дон Хуан мне показался уникальным. Кроме того, были в нем спокойствие и уверенность — но не просто в себе, а в чем-то другом, более основополагающем, что выходило за пределы его индивидуальной личности. Думаю, дело в том, что он был частью большой пирамиды, в которой он как шаман занимал высокую ступеньку, хоть там ступенек, по правде сказать, раз, два и обчелся. Но важнее тут не количество ступенек, а наличие самой пирамиды. Ее существование обеспечивалась коллективной реальностью племени — реальностью общей для всех, потому что она базировалась на общей религии (то есть всем доступным, понятным и конкретным методикам связи с Высшим), общих культурных ориентирах и традициях. Так что в принципе шаманические способности были едины для всех, также как и аяуасковые знания; принципиальная разница между шаманами и не-шаманами заключалась, скорее, в уровне этих способностей и знаний. Но все участники пирамиды настраивались на звук одного и того же камертона: их камертоном была аяуаска.

Для Вилсона все складывалось по-другому. Он был целитель-местисо. Он был носителем знания, но знания индивидуализированного, потому что жил и работал вне поля мифологизированной реальности индейского племени. Если деятельность шамана была направлена — хоть бы отчасти — на благосостояние племени, то центром забот Вилсона была его частная практика. Целительство было его работой. Страстью, конечно, тоже, но работой в первую очередь. Я рискну выразить это так: что для дона Хуана было священнодействием, то для Вилсона было повседневным профессиональным трудом специалиста. А еще мне показалось, что Вилсон был из тех подвижников духа, кого больше интересовали не люди, а сами знания в чистом виде. Пациенты же были хороши тем, что на них приобретенные знания всегда можно было опробовать на деле.

Из рассказа Вилсона я узнала, что большую роль в том, что он стал целителем, сыграла его болезнь. В детстве он сильно болел. Чем именно — никто не мог понять, и врачи поставили на нем крест. Но ему хотелось, как и его сверстникам, бегать по улице, играть в футбол, прыгать с деревьев в Амазонку. Лет с двенадцати он стал уходить глубоко в сельву. Там он оставался один по несколько дней кряду, знакомясь с растениями, и там же он проходил свои университеты — рос такой себе Ломоносов джунглей. Потом в течение года он принимал аяуаску, три раза в неделю, и — благодарение аяуаске! — излечение свершилось. Силы к нему вернулись, а болезнь непонятной этиологии отступила.

— Но она навсегда оставила на мне свою печать. Силы, утраченные в детстве, уже было не вернуть, и высоким я так и не вырос, — от огорчения он развел руками в стороны — и в таком виде стал похож на коренастый равносторонний крест.

Вилсон говорил, что многие местные жители и сегодня видят в аяуаске прежде всего medicina, лекарство, возможность излечения от различных недугов, и к ней часто обращаются в тех случаях, когда традиционная медицина, обессилев, поднимает руки вверх и капитулирует. Это не могло не напомнить мне Кандомбле. Один из участников высшего звена как-то сказал в приватной беседе, что по доброй воле люди в Кандомбле не приходят. Их туда приводит нужда, иными словами, болезнь.

Но думаю, что нужда может выступать в разной форме. Не только в форме болезней, но и в форме drive?a, например. Когда чувствуешь насущную потребность в чем-то разобраться, и она тебе никак покоя не дает. А зачем — вначале и сам внятно сформулировать не можешь. Потом, когда сможешь, начинает смущать, что сформулированные цели и ориентиры несколько, мягко говоря, оторваны от той продуктивной жизни, которая измеряется прежде всего глубиной и широтой банковского счета. Значит, тогда самое время, отступив на шаг назад, сделать reality check и задать себе контрольный вопрос: а в чем заключается утилитарность драйва? И как он соотносится с продуктивной жизнью?

Видя разрыв, и немалый, страстно хочется верить, что расхождение это больше поверхностное. То есть одна часть меня знает что, да, действительно, поверхностное, а другая часть, как всегда, не преминет ее саботировать. Вот так они и движутся: одна часть подтягивает за собой другую, потом они меняются местами, переходя попеременно от утверждения к отрицанию, и обратно к утверждению. И я двигаюсь вместе с ними. Хочется верить, что не по кругу, а по спирали — вверх.

Вверх и вперед, к той точке на спирали, где меня поджидает некий древний и мудрый меднокожий индеец со спокойными глазами и глубокими морщинами, избороздившими его высокое чело. И тогда по-отечески мудро он мне скажет: дитя мое, весь этот мир, который ты воспринимаешь — как органами чувств, так и вне их — все это только части большого мира, на разных уровнях которого мы все одновременно сосуществуем. Пусть твое сердце станет широким, а знание зазвенит на частоте твоего сердца. Смотри вверх, смотри вглубь себя, и тогда в тусклой гальке, разбросанной по берегу озера, тебе откроется яркий блеск драгоценных каменьев. Их красота — это моя улыбка. Никогда не забывай, что их роскошь, блеск и свет — в самой тебе. Доверься реке жизни, которая безостановочно несет нас к далекому горизонту, к безмолвию тайны и мудрости пустоты.

Однако такой мудрый и достойный доверия индеец мне пока не встретился, а те, что встретились на моем аяуасковом пути, подобных сентенций не произносили, так же как они не занимались анализом, синтезом или теоретизированием. Этим профессионально занимаются антропологи, изучающие индейцев, правда, их знание хоть и ценно, но уже вторично.

Но все равно, я определенно знаю, что готова к новой встрече с аяуаской. Нужно только найти, кто будет моим третьим проводником. Как сказал этот прохожий-несостоявшийся шаман:

— Результат — то есть: видения во время приема аяуаски, твое самочувствие во время церемонии и после нее, — все это, главным образом, зависит от шамана, ведущего церемонию.

Я долгое время отказывалась признать, что один шаман может существенно отличаться от другого. Особенно если упростить ситуацию и свести аяуаску к алкалоидам, воздействующим на головной мозг. Алкалоид в рамках ньютоново-картезианской парадигмы — он и в перуанской сельве алкалоид. А шаман в этой парадигме — так вообще сбоку-припеку оказывается. Однако делать было нечего — пришлось произвести корректировку на местности. Во мне постепенно произошел, как это принято теперь называть, парадигматический сдвиг, и я поверила, наконец, не только в то, что слышала от других. Произошло и самое сложное. Я поверила в то, что подспудно знала и сама, и знала то ли давно, то ли всегда.

Однако признать это подспудное знание было непросто, ибо оно указывало на иной строй мироздания. Это было все равно что оставить позади предположительно прочный и — совершенно однозначно — привычный берег — в чем, собственно, его главное достоинство и заключается — и отправиться в утлом челне в плавание за три моря… без опытного штурмана, без навигационных приборов, и даже без руля. Поверила не только умом, но была готова применить уточненную парадигму на практике — и положиться на волю ветра и волн, солнца и луны, в надежде попасть в новые края. По их воле и благости.

 

35. ШПАЛЫ, РЕЛЬСЫ И ГОРИЗОНТ

Путешествие длиной в один год по Индии и юго-восточной Азии заканчивалось; как дамоклов меч надо мной висело возвращение в Канаду. Пограничные состояния — переход от одного образа жизни к принципиально другому — часто сопровождаются повышенной тревожностью. По приезде в Торонто многое нужно было сделать быстро и правильно, и при этом мало что находилось в моей власти. Найти работу, найти жилье… и еще много всего другого. Пару недель каждый вечер перед сном я просила, чтобы мне послали сон, который бы указал, что мне делать дальше: может быть, и вообще в Канаду не стоило возвращаться — нетрудно попросить же, чтобы сон послали… Однако все было безрезультатно. Но… но в последнюю ночь, как раз накануне моего утреннего рейса в Торонто — хотите верьте-хотите нет — я действительно увидела сон. Необычный: яркий, в красках, с мельчайшими деталями — а кроме этого, он весь светился радостью. Таким я помню его и сегодня, пять лет спустя.

Передо мной уходят вдаль отполированные до блеска рельсы — их стальной и гладкий блеск говорит о том, что железнодорожная колея на редкость востребованная, хотя в данный момент никаких поездов не видно, даже косвенных признаков их наличия — и тех нет. Никаких там мазутных пятен или выброшенных в окон пластиковых пакетов — рельсы и шпалы стерильно чистые и новые. Они легкого серого цвета, отчего все вокруг них и над ними тоже кажется легким, чистым и очень дружелюбным — а кроме этого, свободным. Вообще, вокруг много воздуха и света; никаких перистых или кучеватых облаков на небе, только вот само небо — неожиданно беловатого цвета, оно как бы укутано мягкой тканью. Но если сказать про ткань, то может возникнуть ощущение чего-то неживого, а небо, за исключением его цвета, совсем обычное. Хотя, если обратить внимание, в нем можно заметить и другую странность — в этом небе почему-то нет солнца, хотя время приближается к полудню. Но и облаков, за которым оно могло бы спрятаться, ведь их тоже нет… это, конечно, странно.

Я нахожусь внутри сна и сначала смотрю на горизонт, а потом что-то происходит, и я уже лечу над рельсами — невысоко и небыстро — туда, где сверкающие рельсы и беловатое небо сходятся. Материального тела, наверное, нет, по крайней мере, я его не вижу и не ощущаю, зато откуда-то точно знаю, что такой полет — это состояние, присущее мне изначально. Горизонт, кажется, находится совсем недалеко, а вместе с тем он оказывается недосягаем: словно кто-то в невидимом пространстве, расположившимся за чертой горизонта, безустанно разматывает и разматывает передо мной бесконечный рулон этой необычной ковровой дорожки, которая сложена из блестящих рельс. Так мы синхронно движемся вперед, в будущее: отсвечивающие в свете дня рельсы, а вслед за ними и я.

Скорость полета можно отследить, если посмотреть вправо: там, далеко внизу, простираются бесконечные джунгли — у них нет начала, у них нет конца. Глядя вниз, я вижу плотную зелень деревьев — это прямо-таки многотомный рекламный каталог с нескончаемыми вариантами зеленого цвета и их оттенков, все они к тому же разной плотности, гладкости и глубины. Разной высоты и деревья подо мной — из-за этого джунгли сверху кажутся толстым и пушистым ковром.

Чтобы увидеть джунгли именно в этом ракурсе, надо было оказаться над ними в воздухе, но сам рельсовый путь в воздухе не висел, а проходил по узкой полоске земли-насыпи, которая естественным (по крайней мере, казалось, что естественным) образом обрывалась по обеим сторонам рельс в ничто: там были только прозрачный воздух и пространство. Ни рельсы впереди меня, ни джунгли справа не кончались, и казалось, что полет будет длиться всегда. Вечно.

Проснувшись на следующий день утром, я подумала, что, похоже, меня услышали. Задумываться над вопросом «кто?» было бесполезно. Более перспективным был вопрос: как этот сон можно использовать в качестве практического руководства к действию? Если в просмотренном сне фигурировали джунгли, то что логично предположить? Что как раз надо в джунгли и двигать. Ну ничего себе… не помню даже, чтобы я джунгли вот так на картинке видела — так это все от меня было далеко и вообще никаким боком не заходило в сферу моих интересов. Может быть, я в Канаду особо и не хочу возвращаться, но что я джунглях-то забыла? Я была совершенно озадачена этим сном.

Можно было применить и расширенное толкование — правда, оно подспудно сложилось позже, только к сегодняшнему дню. Пять лет назад я вообще в нулевой фазе находилась: про аяуаску не слышала нигде и никогда.

В расширенном толковании было два варианта. Оба начинались с того, что двигать в джунгли все-таки придется, но в первом варианте «двигать» говорилось в том смысле, что от меня требуются целенаправленные действия — именно они и приведут меня в сельву. Второй вариант был с уклоном в laisse faire — в смысле, что делать вообще ничего не надо. Потому как сон с таким же успехом мог вещать, что все уже подсчитано, размерено, взвешено, и как бы я там ни трепыхалась, все равно попаду к аяуаске в гости. Типа как принудительное ориентирование на местности для тех, кто полагает, что безграничная свобода выбора и впрямь существует. Если существует, то ведь для нее нужна независимая система координат — а где она? Кто ее видел?

Раньше в книге примерно в этом же месте была глава про осу — ту, что меня укусила в джунглях во время нашего пешего перехода к лесному домика Вилсона — и в связи с этой осой — про синхронистичности, но мы ее при редактировании убрали, чтобы не задерживать ход повествования. Для интересующихся могу сделать ее кратенькое изложение.

Итак… Ни у кого не вызывает сомнений, что в нашем мире прочно прописалась причинно-следственная связь, так ведь? Но откуда она берется? Где ее источник? Из какой первопричины она вырастает? Вот ведь вопрос… получается, что ПСС (это я так для быстроты причинно-следственные связи называю) — это только часть картины, потому что, кроме нее, должна действовать еще какая-то другая могущественная сила. (Вы скажете, что, да, и, знаете ли, даже не она одна действует… Согласна. Но обратите внимание на то, что я предлагаю к рассмотрению модель, а модель по определению — позволю себе напомнить — предполагает упрощение сложной реальности с тем, чтобы было проще отследить основные черты этой реальности. Итак, продолжу…).

С ПСС эта сила, вроде бы, и не связана и живет своей как бы параллельной жизнью. А почему мы говорим об этой силе? Потому что замечаем ее. Не можем не замечать. Задумываемся даже — как вообще совпадения-синхронистичности возможны? Какая их статистическая вероятность? Даже и без расчетов видно: она близка к нулю. Но придумать вразумительное объяснение вне рамок метафизического контекста сложно. И потом, когда слишком много случайных совпадений, случайности сами становятся законом. Но каким?

Если мысль не поленится и совершит еще один рывок, то появится предположение о наличии некоего Генерального Плана. По-английски он называется очень конкретно и четко: Master Plan, если перевести буквально, то выходит: план мастера, план хозяина. Вот… вот… план — это что? Это ведь прежде всего организованная и структурированная информация. Кто же ее организовал? Кто план составил? И какая роль в нем отводится каждому индивидууму? Вам и мне, например?

А те, кто не задумывается — они пусть новую Люси и связующее звено в эволюционном процессе продолжают искать. Это я про то звено, которое научно докажет всем желающим, что человек прямоходящий эволюционировал от обезьяны, которая до этого передвигалась на четырех конечностях. На этих четырех обезьяне удобно передвигаться, а на двух — нет. Но она почему-то взяла и стала ходить так, чтобы ей было именно мучительно неудобно…

Но возвращаясь ко сну: наверняка были и другие возможные его толкование — кто бы спорил — только эти два мне были ближе всего. Хочу заметить, что за прошедшие пять лет я об этом сне вроде бы и забыла, потому что было не вполне понятно, какие из него сделать выводы в практическом плане.

Но вот… месяц тому назад я стала читать одну книгу. «Ананасная вода для прекрасной дамы» называется — если Вам интересно, что это за книга. В ней говорилось — в метафорическом плане, конечно — про поезд, про машиниста, про рельсы и шпалы. И тут ба-бах! Вздрогнув, я вспомнила про сон пятилетней давности. И снова: ба-бах! Дальше я вспомнила про видение во время второй церемонии аяуаски. Потом полыхнуло ярким светом короткое замыкание — сон и видение спаялись в двуединую картину. Такая себе картина-диптих получилась. Если обе ее части сложить вместе, лицевой стороной наружу, то через получившуюся рамку можно посмотреть на свет и увидеть общие черты.

Что их скрепляет? Движение. Полет — не просто полет — а физическое, совершенно явственное ощущение полета вслед за отступающим горизонтом и разворачивающимся пространством. А еще — невероятная легкость бытия, возникающая из легкости полета… Кроме этого, при желании в этом диптихе можно даже ведическую формулу усмотреть: сат-чит-ананда… в ней — бесконечное устремление человека к вечности-знанию-блаженству. Вот она, ананда, из-за которой и состоялась моя встреча с аяуаской.

Про свой сон я все эти годы не забывала, но в то же время и не помнила про него активно; он вроде бы постоянно и присутствовал, но был скрыт какой-то непрозрачной завесой. Как такое может быть? Однако хотя я его вроде бы особенно и не помнила, но в путешествиях по Латинской Америке, или когда смотрела фильмы про джунгли, меня что-то встряхивало изнутри, и тогда — а на всякий случай — я принималась тщательно вглядываться в пейзажи — не мелькнет ли где картина из моего сна? Туда, значит, и ехать надо…

Часто бывает, что post hoc, когда связь между событиями установлена, она кажется очевидной. Как сейчас, например. Похоже, что на самом деле я не туда смотрела. Надо было искать не пейзаж за окном автобуса или в кадрах кинофильмов — нет, если это путешествие внутреннее — о чем я и говорила в начале книги — то и сон, скорее всего, будет относиться не столько ко внешним ориентирам, сколько к тонкому измерению реальности.

Конечно, любое из истолкований держится на ощущении — какое вообще может быть объективное доказательство истинности ощущения и сна? Разве только в свете синхронистичностей… но все равно возникнет вопрос: ощущение-инсайт приходит извне или же его природа исключительно биохимическая? Если задуматься над вторым вопросом дальше, то непременно захочется спросить: а эту биохимическую реакцию генерирует что? У Вас на это есть готовый ответ?

 

36. STRAWBERRY FIELDS FOREVER

Олдос Хаксли — английский писатель, блестящий стилист и мистический мыслитель прошлого века — прогуливаясь как-то по просторным мескалиновым полям, задался вопросом: какая пейзажная живопись оказывает на нас самое сильное эмоциональное воздействие? И сам же ответил, исходя из многочисленных впечатлений, как личных, так и чужих: пейзажи, в которых объекты или максимально отдалены, или максимально приближены. На ранней стадии развития искусства иной мир, — говорит он, — когда его рассматривают с ближней перспективы, передается узорами. И дальше объясняет, что это неслучайно: такие узоры напоминают нам о живой геометрии мира запредельного.

Я тоже хочу вернуться к узорам. И к тому, что за ними стоит.

Если Вы не забыли, я говорила раньше, еще в одной из начальных глав книги, что, когда шаман-шипибо поет икаро — песня латает прорехи в энергетическом паттерне, на которое надето физическое тело человека. Что когда шаман поет — его икаро по гармоничному узору звуков восстанавливает нарушенный баланс в энергетической структуре физического тела.

Но это еще не все. Тогда я умолчала (правда, только временно) еще об одном уникальном свойстве икаро. Свойство, как его описывают антропологи, следующего характера. С песней шамана узор звуков перетекает в тело пациента не только на время церемонии — этот узор будет храниться в его информационном поле до конца жизни. Но и это не предел. Потому что, как говорят, даже когда физическое тело истлеет — узор все равно останется.

Что из этого следует со всей очевидностью? Следуют два вопроса: так шаман только латает прорехи или же он устанавливает новую для пациента программу? Потому что если речь идет об установке новой программы, то каков мой шаман — такую программу жизни, настоящей и будущей, он в меня и установит. По своему усмотрению и в меру раскрытости своего сознания. В связи с чем к выбору надо отнестись ответственно. (Ответственно? Да?… а это как? Механизм для этого какой есть? А то без него — сплошная популистская предвыборная демагогия выходит…)

Так вот — еще я хочу вернуться к юбке-трансформеру и к тунике курандеро-шипибо. Помните о геометрическом узоре, который вышит на них? Одеваются в такую одежду не просто так. Шипибо считают, что геометрический узор, вышитый или нарисованный на них, выходит за пределы материальной плоскости, на которой он изображен. Он пронизывает все близлежайшее пространство, преображая его в пространство, которое, за неимением лучших слов применительно к индейско-аяуасковому контексту, можно назвать магическим. Может быть, эти узоры и являются картой к синхронистичной картине мира? И карт таких, наверняка, в нашем мире разбросано немало…

Еще я вспоминаю сейчас об узоре икаро и узоре туники потому, что в мире Шипибо они — не более чем разные аспекты одного и того же явления. Говорят, что при прямом содействии аяуаски некоторым шаманам является этот геометрический узор и что они видят его своим внутренним взором. Именно этот светящийся узор они превращают в звуки — а из них рождается путеводная песня-икаро.

Этот узор интерпретируют — причем одновременно — по крайней мере, два наших органа восприятия. У этого явления есть даже научное название — синестезия. Вот и получается, что узор можно услышать и спеть, а можно увидеть и нарисовать —?? на сосуде, например, или вышить на тунике. Или, что еще интереснее: услышать и нарисовать. Правда, действие его, похоже, строго однонаправленное: оттуда — к нам, сюда, и никак не наоборот. Но происходят узоры, видимые и слышимые, так же как и сами явления, которые эти узоры описывают, из одного источника. И в этом источнике раздела между видимым и слышимым нет. Как нет там раздела между временем и пространством. Между частицей и волной. Из этого источника выходят и все сны, видения и синхронистичности, вплетающиеся в реальность наших будней.

 

37. ГЛАВА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ И КОРОТЕНЬКАЯ

Основную часть этой книги я написала за три дня — и даже не на компьютере. Его, как Вы помните, я оставила на хранение в гостинице, прежде чем пустилась в опрометчивое плавание, рассчитывая попасть в свою сюрреалистическую Пангвану — ту, которая совмещала сон и явь, желаемое и вероятное. Сюрреалистическую — потому что той Пангваны, куда я стремилась попасть, на самом деле не существовало. Вместо нее существовали Пангваны конкретные, реальные и номерные.

Нет, написала я ее самым традиционным способом: ручкой в дорожном блокноте, лежа под вяло вращающимся и пронзительно скрипящим вентилятором в гостиничной комнатухе в Тамшияку. По горячим следам второй сессии аяуаски. Как только смогла расклеить оба глаза, так сразу же взялась за перо.

В январе, заканчивая работу над этой книгой, я жила в Пуно — городке, что расположен на перуанском берегу озера Титикака, на высоте около четырех тысяч метров над уровнем моря. Днем здесь было тепло; в зеленой хэбэшной футболке с сувенирным запахом аяуаски, легких льняных черных брюках и черных шлепках, которые расшили разноцветным и блестящим бисером в далеком Таиланде, я любила сидеть в послеобеденное время на центральной площади городка, смотреть на коренастый католический собор, сложенный из резных каменных плит, и, лениво закрыв глаза, греться вместе с голубями на мягком и ласковом солнышке. Но наступала ночь, тогда для тепла приходилось натягивать на себя выданные мне четыре одеяла, изготовленные из шерсти ламы. Пригревшись под тяжелой горой наложенных на себя одеял, я перечитывала те части книги, где шла речь о жаре джунглей, и у тогда в меня закрадывались невольные сомнения: а не сгустила ли я тут краски? И только в феврале, переместившись в самый разгар бразильского лета, в штат Баию, что на северо-востоке страны, я воочию убедилась, что как раз по части жары в книге все стоит на своих местах. Поэтому если и у Вас возникают естественные для думающего ума сомнения в достоверности деталей, то могу посоветовать Вам перечитать книгу, когда Вы поедете отдыхать летом, скажем, в Таиланд. А для воссоздания атмосферы, приближенной к романной, лучше всего будет на все десять дней кондиционер в номере отключить. А как отключили, так можно приступать к отслеживанию эффекта достоверности.

В общем, написала ядро книги за три дня, но не давало мне покоя вот что. Все время я считала, что мой первый аяуасковый опыт, с точки зрения доступа к типическим видениям, не вполне удался. Нет, after effect от первой сессии по части включения в социум был скорым и очевидным. Это несомненно. Не говоря о том эстетическом восторге, который я испытала в ходе видений. Что меня смущало — так это сам предмет видений.

Вопрос реальности видений я предлагаю оставить в стороне. Когда испытаешь такое на себе, говорить о них как о чистой воды галлюцинациях становится сложно, потому как эмпирический опыт — вещь упрямая. А если на себе не испытаешь — тогда нет самого предмета для обсуждений. Потому лучше перейти непосредственно к самим видениям. Хочу только отметить, что на самом деле вопрос: галлюцинация или видение? — сводится к мировоззрению реципиента. Да, верно, это будет чистой воды галлюцинация, если мы ограничиваем понимание нашего существования рамками мира грубо-материального. А если мы верим, что наше существование простирается и за его пределами — то, очевидно, через распахнувшиеся перед нами двери восприятия приплывают к нам видения, отражающие внематериальные реалии мира, где горизонт совсем другой. К нему течет река жизни; это так, но какой он: достижимый или вечно удаляющийся? Тут на вопрос только вопросом можно ответить: а какое сознание стоит за ними?

Попадая в мир аяуаски, ее адепты просматривают видения, которые, даже при наличии некоторых отклонений-девиаций, поражают устойчивостью своей тематики и мало зависят от культурной, социальной и половой принадлежности просматривающего. Все, с кем я разговаривала, и многие из тех, о ком читала, или художники, чьими картинами восхищалась, видели змей, ягуаров. Ну птиц, в крайнем случае. Я же почему-то видела дворцы. Ну при чем тут дворцы? При чем тут стиль мудехар и дух Высокого Возрождения? А дворцы Раджпутов? Какое они имели отношение к сельве в целом? А к аяуаске в частности? Вот именно… и на мой взгляд, тоже никакого.

Но однажды ближе к вечеру я зашла в интернет уточнить одну деталь в моем рассказе и натолкнулась на одну статью про аяуаску. Случайно, конечно. Я быстро пробежала глазами первый абзац… второй… просто так, на всякий случай. И тогда… тогда…

Есть такая метафора: вернуться домой. О чем она — понятно. Когда я дошла до конца второго абзаца моя правая рука неконтролируемо сжалась в кулак, дернулась вниз, а я завопила на всю комнату: yes!!! чем вспугнула на соседней крыше стайку голубей, устроившихся там в уютной дреме. Меня охватила радость, как и любого человека, который после долгого отсутствия вернулся домой, открыл ключом знакомую входную дверь и оказался в родной гостиной, где он когда-то раньше провел немало лет, и где каждая вещица знакома и любима.

Потому что я теперь тоже вернулась домой, и в нем обнаружила нежданный дар. От аяуаски. Прощальный подарок, скорее всего. Мой перуанский период подходил к концу, и через неделю мой путь лежал дальше: в дружественную Бразилию через недружелюбную Боливию.

Статья, написанная неким израильским PhD, специализирующимся по когнитивной психологии, была посвящена исследованию видений, вызываемых действием аяуаски. И там говорилось, что, действительно, самыми типичными видениями являются змеи и всякие животные из семейства кошачьих: ягуары, тигры и пумы — но не львы. Но после змей и кошачьих — там ясно было написано, черным по белому: дворцы! Я вернулась к началу абзаца и перечитала его еще раз, на всякий случай, чтобы он не исчез. Так вот они, мои дворцы!

И я все увидела в новом свете. Во-первых, кто сказал, что это прощальный дар? Не прощальный сувенир на комод, а ценный дорожный указатель… можно даже сказать: стрелка на карте. Говорил он о том, что я вовсе нигде не заблудилась, а стою на самом что ни есть проторенном пути. Во-вторых, это значило, что аяуаска все время была рядом со мной. Это она привела меня в свой мир, это она по своей милости подарила мне красивые видения. Почему именно дворцы — это я пока не знаю, но зато знаю, что все они: и дворцы, и змеи, и реки, и сияющая точка на горизонте — все они происходят из мира, где правят законы, отличные от нашего, где все подчиняется воле могущественной и благосклонной девочки-аяуаски. А насчет моих программ… не то чтобы она мои личные пожелания не брала в расчет. Просто требуется время на их воплощение. Сначала посылаешь письмо, потом ждешь, когда придет ответ… все происходит вместе с потоком времени.

А параллельно с этим я себя почувствовала как абитуриент, прошедший по конкурсу в престижный университет, хотя сам он считал, что провалился. А все потому что его фамилию поместили не в основной список, а в дополнительный, и список этот вывесили не на центральной стене, а на боковой. Вот он и решил, что все пропало.

… но тогда получается, что и дон Хуан сказал мне правду. А то я сначала не очень-то ему поверила. Это когда он сказал, что во мне живут растения и травы и что аяуаска подружилась со мной. Я же, наоборот, тогда подумала, до чего он все-таки вежливый и любезный.

А как же насчет видений во время второй церемонии? — скажете Вы.

Тут, конечно, я сплоховала — в смысле, прошло почти пять лет со дня моего тайского сна и больше года со дня второй церемонии, пока я разобралась с ними. А как разобралась — все показалось совершенно очевидным.

Увиденные мной во время церемонии индейцы и являются теми самыми духами растений, о которых говорил Вилсон, рассказывая о банко. И знаете, в тот момент, когда я это поняла, во мне тут же тысячеваттной радугой вспыхнула радость. Это как если бы долго решать математическую проблему, сложную и затяжную; решал-решал, в итоге получил некий ответ, но не знаешь: правильно ли? Но как хорошо, что в конце учебника автор поместил все ответы. Посмотрел туда — ура! все сходится! Помните такое чувство? В моем случае, понятно, учебника нет, но все равно кто-то решил эту задачу уже давно, но получить решение можно только в форме инсайта: только так осознание телепортируется в наш мир форм и имен. Возникшее во мне чувство радости, да еще такого свекающегося накала — это, пожалуй, единственное, что может быть подтвердить истинность найденного ответа. Сертификатов с красными печатями о подлинности инсайтов на пути духовного поиска пока не выдает никто.

Да… с ответом, похоже, разобрались. Теперь, когда связь между событиями установлена и решение найдено, он кажется самоочевидным и простым. Остается только узнать, когда духи растений готовы взяться за мое обучение… заодно и спросить, почему они явились ко мне не в сельве, а на просторах летящей и скользящей водной глади. Что мне принесет в будущем перенастройка на изначальный узор — про это я спрашивать не собираюсь, потому что это как раз надеюсь увидеть сама.

А кроме того, все это значит, что день только начинается, и столько разных событий и историй еще впереди. Сейчас, прохладным рассветным утром я стою на пороге своего дома. Круглое солнце, поднимающееся из-за легкой дымки облаков, дробится в каплях росы на миллион вспыхивающих огней, пахнет ночной землей, а в моем саду, растущим вокруг дома, на деревьях на каждой ветке расселись разноцветные птицы. Так бывает, когда, развешивая новогодние украшения, кто-то расстарается без меры. В их неумолчном хоре можно просто заблудиться. Вот она, симфония жизни. В ней и звонкое пение птиц, и капли росы, бриллиантами осевшие на траве, и дорога, ведущая к заветной реке… синкопы, диссонансы, легато и, конечно, каденции — импровизированные, виртуозные… Все эти травы и цветы, свежесть деревьев и разноцветье птиц — все это я заберу с собой. А дом — его я снова закрою на ключ, и ключ повешу на загнутый гвоздик, вбитый в деревянную стену прямо над дверью — чтобы всегда можно было в него вернуться. Вот и все мои приготовления. Я снова готова в путь…

И правда, эта только начало истории о том, как обычные люди в обычной жизни встречаются с другими мирами.

Теперь я точно знаю, что сделаю в следующий раз, чтобы найти моего шамана и, зачарованной, надолго остаться в мире джунглей, в зеленых владениях учительницы и владычицы аяуаски. И тогда, если она будет ко мне по-прежнему благосклонна, то укажет мне путь к горизонту, где скрываются истоки серебристой реки. И я, наконец, узнаю, как попасть туда, где тело и ум становятся едиными с анандой.

Кстати, я уже все разведала, и у меня даже и маршрут намечен.

От Юримагвас, небольшого городка в сельве, стоящего на берегах рек Паранапура и Шануси, пару раз в неделю отходит лодка класса «Титаник» — типа «дровяной сарай». Идет она по реке четыре дня, пока не причалит у одного индейского поселения, название которого я пока Вам говорить не буду. В этом поселении я останусь на месяц. А еще лучше — сразу на несколько. И электричества там нет, и комаров там много. Все как положено для приобретения настоящего и аутентичного опыта. Но это не страшно. Москитную сетку я непременно купилю. А гамак — так он уже всегда при мне.

Но самое интересное для меня во всей этой истории: как мы приходим к тем событиям, которые с нами происходят? Из каких глубоких пластов самскар они к нам выплывают? Полагаю, что и это тоже покажет время, когда смоет налипшую в веках глину с крутых боков золотого сосуда.

Значит, Вы со мной? Тогда быстрей запрыгивайте в лодку!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Ссылки

[1] Айяуаска (аяуаска, айяваска, кечуа ayawaska МФА, исп. ayahuasca, порт. hoasca. В переводе с кечуа — «лиана духов», «лиана мёртвых»; aya на языке кечуа означает «дух, душа», а waska значит «лиана») — напиток, оказывающий психоактивный эффект, изготовляемый местными жителями бассейна Амазонки, а также лиана Banisteriopsis caapi, служащая основным компонентом этого напитка.

Содержание