(оранжерея)

Проснувшись с вопросами «где я?» и «кто я?» на пересохших губах, я обнаруживаю себя в в позе эмбриона на узкой половине неразобранного дивана, застеленного детской простыней (по ней бегут стилизованные звери средней полосы). Моя ладонь забинтована. В комнате, кроме меня, никого. За окном идет дождь, но здесь пасмурно не только поэтому. Эта комната – настоящая оранжерея, большую часть ее пространства занимает зелень, тактично борющаяся за свет.

У окна (подоконник полностью заставлен цветочными горшками) тянутся к потолку чугунные прутья стоек, увитые побегами, которые лихо стремятся из кашпо, плотно сидящих в специальных стоечных кольцах. На паркетном полу, в этих деревянных волнах, тут и там, под окном и под креслом плывут пиро́ги сухих листьев.

Это природное барокко Бруно Шульца, он бы меня понял, – но только в карманном, комнатном, формате. Я не понимаю, почему я здесь, но я не могу и не хочу встать. На вешалке, цепляющейся металлической птичьей головой за полку с сувенирными фигурками, подрагивает моя лиловая блузка. А за окном дождь – надежды на то, что он скоро прекратится, нет никакой.

Я не знаю, куда мне нужно идти. Куда ехать. Я лежу и слушаю прибой шоссе. И мне так необыкновенно, что я сразу понимаю: я внутри какого-то совершенного и ничего больше не требующего молчанья, и стараюсь навсегда запомнить это состояние. Потому что знаю, что – в такой чистоте – его, возможно, больше и не будет. Такого периода больше не будет. Я сворачиваюсь под одеялом, как кончик хамелеоньего хвоста или как ус вьющегося растенья.

Да, я становлюсь растеньем. Я снова сплю и впитываю дождь.

(реализм)

Сумерки, раннее утро или ранний вечер. Я заперта в однокомнатной квартире. В кухне на столе, застеленном клеенкой, – пакет с апельсиновым соком, чашка с облупленным краем, зеленое яблоко, банка растворимого кофе, торопливая записка: «Я уехал в участок. На работу не пойду. Мой телефон …, на всякий случай, если у тебя не сохранился. Запасные ключи в комоде, но я хотел бы, чтобы ты меня дождалась». Значит, вечер.

Я выпиваю немного сока.

На стуле махровый халат и полотенце. Они отельно-белые. Добавив к этим благам дежурную зубную щетку, валяющуюся в моей косметичке, я отправляюсь в ванную. Эмаль дна отливает синевой – граница с белым резка, она где-то на уровне моих щиколоток. Так бывает, когда мужчины живут одни и носят только олдскульные джинсы. И стирают их сами.

(слежка)

А потом я опять сплю – прямо в халате. Мокрые волосы охлаждают сны, это двунаправленная фраза. И прохладные сны прекрасны.

Мне снится, будто у меня десятилетний сын и мы выходим с ним на прогулку, в моей летней сумке – красный блокнот; косметичка с носовым платком и гелем для убийства микробов – на тот случай, если мы будем что-то есть на улице («мама, а куда деваются их трупы? остаются на руках?»); еще – комок разноцветного палантина, служащего скатертью или импровизированной столешницей для слишком щербатых скамеек, и непедагогичные настольные игры мелкого формата (карты и что-то еще).

В этом сне, я, как и в жизни, действую в двух лицах – как я-1 и я-2, как актриса-персонаж и как режиссер, которого «несет», и он уже не управляет общим процессом (его лица как раз не видно, зато все видится его глазами и даже в ритме его дыхания). Как персонаж я похожа на немного растерянную маму, гуляющую с сыном в парке (все так и есть), и конечно, не знаю, что за нами следят. Как режиссер я знаю о слежке, но лишена чувства реальности и тормозов, и мне одинаково кажутся подозрительными: бабулька с коляской; подросток, проносящийся мимо на велосипеде; ворона, чуть не заглядывающая за плечо меня-персонажа; голуби, снующие рядом; муравей, бегущий по загорелой худой руке, которая держит – с раздувающимися на ветру «рубашками» – карты-карточки с изображениями опрокинутой восьмерки, сердца, ножа, веревки, мыла, блистера таблеток. Я-режиссер подает мне-персонажу знаки: не доставай блокнот, ничего не записывай! Я-персонаж не реагирует: слишком увлекается карточной игрой и забывает, что это кино.

И вот тут-то должно начаться самое главное.