В давние, даже очень и очень давние времена, когда все было не так, как теперь (и даже наука не знает с точностью об этих временах), появился в одном лесу странный зверек. Был он обличием и повадкой похож на волка, даже выл волком на луну, да только шерсть его была пушистой и чуть с рыжеватинкой – совсем как у лисы. И в мордочке его было что-то лисье – остренькое и мелковатое. Никто не знал, откуда он пришел, где его род и стая, как он жил до сих пор. Да и он по большей части помалкивал, держался особняком, присматривался, принюхивался, а потом вдруг взял да и явился туда, где по неписаным лесным законам проживали лисы, и запросился прибиться к их местам.

Собрались лисы на совет и долго судили-рядили, брать или не брать пришельца, но как-то в едином мнении не сошлись и сказали ему, что хоть он и напоминает чем-то их племя, но все же только напоминает, полной схожести нет, так что совсем уж лисой его считать нельзя, а потому пусть живет рядом, гнать его не будут, но и к себе не пустят.

Выслушал он все это, промолчал, а потом вдруг подался к волкам, в волчью стаю. Так, мол, и так, хочу быть волком, возьмите меня к себе. Волки тоже собрались на совет, позвали зверька, стали расспрашивать, откуда он, такое чудо, и что ему за охота волком считаться и волчью жизнь вести, хотя все знают, что она не из легких. Зверек и тут хотел отбояриться да увильнуть в сторону, но не вышло. Волки народ прямой, хитростей да шуток не понимают, им либо правду говорить надо, либо вон пошел, и это еще не худший вариант. Вот и пришлось зверьку раскрыться.

– Я, – говорит, – родился далеко отсюда, не сразу и найдешь, мать моя – лисица, а отец – волк. Как это вышло и почему так получилось, этого я, братцы, вам не скажу, потому что и сам того не знаю.

Видать, с любовью не поспоришь. Но и родители мои были не из тех мест, где я родился, а пришли туда опять же не знаю откуда. Знаю только, что их из родных стай выгнали и они еле ноги унесли от лютости родственников. Жили мы трудно, бедовали, в лесу одним прожить нелегко без поддержки соплеменников, да и звери разные обижают таких вот одиночек; так что я, как только подрос, так и подался лучшей доли искать, вот к вам и забрел. А уж коль забрел, то надо, как всем порядочным волкам, жить в стае, один-то я уже нажился. Сыт по горло.

Волки все это выслушали и начали совещаться. Вроде отец – волк, и сам очень на волка смахивает, опять же на луну воет совсем по-волчьи, но вот беда: окрас не тот, и уж очень пушист – видно, в мать свою, в лисицу, да и мордочка лисью породу выдает, куда уж тут денешься. Так что как с ним быть, ума не приложишь. И волк вроде, а в то же время и не волк. Но тут поднялся самый старый из стаи, и был он немногословен.

– Вреда нам от него никакого, а лишний клык в битве с врагом пригодится, тем более что врагов у нас много. Пусть живет, но пищу сам себе добывает, на нас не надеется.

Так непонятного зверька пустили жить в волчью стаю, но волком его не считали, а считал ли он себя волком, этого толком не знал никто.

Долго ли, коротко ли так продолжалось, но все же немало весен сменило зиму, и задумал наш зверек жениться. То ли время приспело, то ли жить одному трудновато, но только возьми он да и посватайся к какой-то молоденькой волчице, и бац – отказ. Вот тебе и на! Он к другой, и там отказ. Он к самой захудалой да облезлой, но и тут ничего не вышло. Скандал был, почитай, в каждом логове, а уж в семействе той самой облезлой и вовсе бедлам. Невеста рыдает, (известное дело, девкам всегда, во всякие времена лишь бы замуж выскочить, а там будь что будет, все лучше, чем вековухой жизнь коротать).

Родители туда-сюда бегают, лаются:

– С ума сошла, дуреха непутевая. Разве мы эту породу знаем? Да и что хорошего может получиться, если он и не волк, и не лисица? Здесь хоть все повадки и нравы знакомы, знаешь, чего ожидать. А от этой помеси одна непредсказуемость. Будет свои хитрости за твоей спиной плести, как паутину, а мухой-то ты окажешься. Глазища свои-то раскрой, может, увидишь, куда лезешь. У самой ума нет, хоть родителей слушайся.

Вот так и не получилось у зверька обжиться в волчьей стае. А потому через какое-то время посватался он к молоденькой лисичке, уж не к самой раскрасавице, а сразу к вековухе. Но и тут облом приключился. В лисьей норе все точь-в-точь как в волчьем логове получилось. Невеста ревмя ревет, а родители места себе не находят, суетятся, тявкают в злобе:

– Что, жить тебе надоело, дуре старой? Замуж захотелось – в волчью пасть? Пусть он сто раз твердит, что у него мать – лисица, отец-то – волк, волком и он сам остался. Сожрет он тебя однажды, как пить дать сожрет.

И дальше все в том же духе, в том же роде. Зверек уж не осмеливался больше сунуться со своим сватовством ни в одну лисью нору. Покрутился, покрутился возле мест обитания лис да и исчез. А заодно и из волчьей стаи. Поговорило об этом зверье, пошумело, поспорило и забыло. Потекла жизнь по-прежнему, у всех забот – полон рот. Как каждый день брюхо набить – вот что самое важное, а остальное так, мелочи, ерунда, ничего не стоящая.

Зверек же ушел, прямо сказать, в никуда, ушел, потому что никем и ничем в тех местах не дорожил, никто и ничто его не привязывало, что тут сказать? Вольный ветер, куда хочу – иду, где хочу – живу. Ну и еще надежда у него все-таки была, что где-нибудь он да и прибьется, не будет до старости одиночкой по лесу рыскать, кто-то родной и ему на склоне лет кусок принесет да от врагов защитит. Ради этого стоило и постараться. И зверек старался, шел и шел, и, казалось, конца этому не будет. Но на то и сказка, чтобы в ней чудеса приключались. Вот и с нашим зверьком чудо приключилось.

Забрел он в совсем дикие и очень холодные места, мы бы сейчас сказали, совсем на севере оказался. И лес был непривычный, хмурый и тяжелый, и зверье какое-то диковинное. Спрятался он в кустах и глядит во все глаза. Что это за порода такая, не поймешь? Пушистые, остромордые, как лиса, а цветом шкуры на волка смахивают и из себя вроде покрупнее, чем лисы, будут. Долго лежать в кустах он не стал, решил счастья попытать еще раз и выскочил навстречу одному из них. А тот ничего, не испугался, не рассердился, доброжелательно на него посматривал своими бусинками-глазами и хвостом пушистым приветливо помахивал. Пригляделся наш бедолага к этому хвосту, мать честная, да ведь этот хвост точь-в-точь как у него. Ну да, конечно, и мордочка остренькая, мелкая, и рост, и пушистость, и окрас – все это почти такое же, как у него. Вот чудеса-то!

Новый знакомец притащил его к своим, и снова зверек стал рассказывать свою историю, но теперь, уже горьким опытом наученный, а может, просто по лисьей своей хитрости, не сказал про мать-лисицу и отца-волка, а скромно отметил, что родителей своих не помнит, а потому не знает, какого он роду-племени. Ищет по всему свету родню, но как найдешь, если не знаешь, кто ты? Окружающие молчали, но это не было недоброжелательным молчанием, скорее настроение витало в воздухе сочувственное, а потом вдруг наш герой услышал шепот:

– А может, он нашей породы, смотрите, как он похож на нас, есть, конечно, и большие отличия, но чего в жизни не бывает? Пусть живет с нами, если он песец, то и повадки его будут наши, воспитания-то поди у него никакого и не было, вот мы его и поднатаскаем, обучим всему, что сами умеем и что для песца надобно, чтобы не пропасть. Да и нам прибавление в самый раз, к месту. Ишь, сколько недругов-то развелось! Должны же мы укрепиться против них. Тут и этот бедолага подойдет.

Так зверек обрел свою стаю и стал песцом. Худо ли то, что он соврал, нет ли, не нам судить, надо быть в его шкуре, чтобы понять, каково это быть нечистых кровей. Живи он среди людей, его называли бы метисом, полукровкой, суржиком, наконец. Хотя у людей это дело обычное, никто и внимания не обращает на такие казусы природы, вот только как сами суржики себя чувствуют? Им-то каково? Но об этом и среди людей не думают окружающие, что уж о зверях-то говорить?

Новоявленный песец старательно перенимал все, чему его учили. И повадки, и манеры, и образ жизни – все было по образцу и подобию тех, кто его приютил. И надо же такому случиться, как-то очень быстро и легко зверек прижился в ареале песцов и вскоре настолько приспособился к этой жизни, что сам не понимал, как это он мог прежде жить иначе!

Прошло время, и когда он женился, никто не сказал и слова против. День за днем, год за годом шла его жизнь, суровая, на выживание, в тяжелых условиях севера, но была семья, росли детишки, помогали и поддерживали соседи, и зверек с годами уже говорил, поучая свое потомство: «Мы, песцы…» или «У нас, песцов…», ничуть не лукавя и не притворяясь.

Со временем и сам он все больше и больше стал походить на песца. Вот уж точно загадка природы! Детишки же его, а уж тем более внучата, и вовсе были вылитые песцы, вот только в окрасе их искорка, что ли, какая-то рыжеватенькая проскальзывала, да к этому никто и не приглядывался. Чего попусту глаза по сторонам пялить? Того и гляди либо добычу упустишь, либо врага проглядишь. Самозваный песец мог себя по праву считать счастливчиком. Жизнь все же удалась. И семьей обзавелся, и до старости дожил, и в сообществе своем даже почетом пользовался. О том, кто он, откуда и как все раньше было, он начисто забыл, убивай его, он бы не вспомнил, но вот одна загадочная странность у него была.

Как только луна в полном объеме явится, так он уйдет от родной норы да от соседских подальше, сядет где-нибудь и давай выть. И долго воет, противно и заунывно. А спроси его, чего ради, и сам не знает. Навоется досыта и домой идет. И опять все хорошо до следующей полной луны. А там снова тоска гложет и рвет внутренности на части. Борется бедолага с собой, борется, а потом и подастся в глубь леса – выть. Странное дело, но волки как этот вой услышат, так давай подвывать, и так дружно это у них выходит. Он начнет, они подхватят, они начнут – подхватит он. Навоется вволю и домой, прежнюю жизнь вести.

И еще удивительно: волки не переступали границы мест, где песцы те жили, и в этом немалая польза была от нашего героя для соплеменников. Те подсознательно это как-то понимали и с почтением относились даже к странности бывшего пришельца. Но, пожалуй, еще более удивительно, что и дети, и внуки его, прожив жизнь почтенную и достойную, как и их предок, тоже маялись одной бедой. Как только луна в полную силу войдет, так тоска их грызть и начинает. И так грызет-одолевает, что хоть волком вой. Вот они, каждый по отдельности, и выли. Уходили подальше от родных мест, садились и, подняв морды, начинали выть, противно и заунывно. Вот ведь какие дивности бывают.