Быль это или сказка – трудно понять, потому что вроде все не так уж и необычно, а если правду говорить, то и совсем житейская история.

В селе жила девочка, и звали ее Антошка. На самом-то деле – Тоня, Антонина (но кто ж в селах с именами считается?), и было Тоне-Антошке тринадцать лет от роду. А потому жизнь кипела и в ней, и вокруг нее, как вода в котле. То на речку, то по грибы и ягоды, то на поле взрослым помогать, то по дому что-то сделать да за скотиной присмотреть, но самое забирающее за душу – с лошадьми да с ребятами в ночное ходить.

Вот у костра насидишься, историй наслушаешься, на ночное небо надивишься, а от уханья филина и вовсе сердце в пятки. Хотя все внутри и замирает (мурашки да озноб, когда хруст и шорох вокруг непонятный), но все равно весело и страшно понарошку. Друзья-то рядом. Целая ватага ребячья и уж совсем болыненькие есть – лет по шестнадцать, так чего уж тут бояться, небось не дадут пропасть.

Хорошо на селе летом, но и зимой неплохо, тоже свои радости имеются. Снежные бабы лепить да в снежки играть, с горки на санках что есть духу лететь, а то на замерзшей речке по льду скользить – ну не красота ли! А еще в трескучие морозы у раскаленной печки сидеть в кружок с сельской ребятней и сказки слушать или истории разные – кто на что горазд.

А на улице пурга метет и снежные комья в окна бросает, где-то то ли волки воют, то ли собаки лают, а в избе тепло, уютно, так в дремоту и кидает, глядишь, уж рассказчики все стихли, приткнулись друг к дружке, носами посапывают, спят сладко. Жизнь на селе тихая, неспешная, ровная да незаметная, происшествий, событий – ничего такого почти что и нет, одни толки и пересуды бестолковые бабьи, а уж если что случится – это в память навсегда впечатается, а у ребенка тем более. Детишки куда как памятливые. Правда, Антошка ничем таким особенно памятным похвастаться не могла, скучновато, конечно, но какие ее годы – весь интерес еще впереди, надо только терпения набраться и ждать. Вот Антошка и ждала и, поди же ты, дождалась.

Приехал на село к ним новый агроном, молодая и красивая девушка, и такая толковая, сразу дело вперед двинула. Всколыхнулось село, загудело, заработали языки сидящих на завалинках да щелкающих семечки сельчан, замелькали босыми пятками стайки ребятишек, хвостом бегающих за новой землячкой. Но время прошло, новость новостью быть перестала, агроном поводов к пересудам и сплетням не давала. Скромная, работящая, все свободное время в избе-читальне. Чтоб на вечеринку да в круг – того ни-ни, спать рано ложилась и вставала в самую рань. Скукота одна, да и только. Село уж пригорюнилось, что ж это такое – никакого интереса в девке нет!

Но оказалось, ошиблось село, интерес у агронома был и немаленький. Он и явился через полгода вслед за ней и оказался самым что ни на есть настоящим женихом, тоже агрономом из соседней области. Ну уж если жених есть, тут и свадьбе быть. Так скоро это и случилось. В мае загуляла, запела, заплясала веселая свадьба, и это событие всполошило не только детвору. Даже самые старые с печей слезли да из изб повылазили. И то сказать, не так часто свадьбы на селе играют, молодежь вся по городам разбежалась, там и жениться норовят. А чтоб дома да по-старинному – того уже и не дождешься вовсе.

А тут на тебе – настоящая русская свадьба. Это жив клуб ходить на артистов смотреть не надо, тут ты сам себе и зритель, и актер. Детвора мельтешила среди взрослых, но никто из тех всерьез не сердился, так, шикнут беззлобно: «А ну, вон отседова». Только и всего.

Антошке по малолетству и по росточку мелкому почти что ничего не было видно из-за спин взрослых, ну да ничего, девчушка была смекалистая, первая рванулась под окна избы, для свадебного стола предназначенной и еще совершенно безлюдной, залезла на завалинку, а с нее на подоконник – и замерла. Только б никто не согнал, тут ей в первых рядах все как на ладони было видно, лучшего места и придумать нельзя.

Сидит Антошка на подоконнике, скорчилась, чтобы незаметнее быть, а сама востренько на все вокруг поглядывает. И так ей все это в душу западает – и воздух майский духмяный, сиренью наполненный, и солнышко теплое да ласковое, и небо синеющее и по-весеннему бездонное, и нежная робкая еще зелень стеной стоящих вокруг села лесов, и щебет птичий немолчный. А самое главное – звуки гармошек, баянов, трехрядок, звонкие, задорные, игривые женские голоса, отбивающие частушки, и ухающие, крепкие ответы сельских парней.

Вот где диво, вот где театр так театр! А свадьба все ближе, ближе, Антошка чуть не в стенку вжалась, за занавеску спряталась, сердце того и гляди из маленького тела выскочит, так боится, что ее увидят и прогонят. Но ей повезло: никому до нее никакого дела не было, пока жених с невестой и гостями в избу не вошли, а уж там не только детвора, но и взрослые на открытых окнах гроздьями повисли.

Антошка, правда, крепко держалась, хоть и пихали ее нещадно. Кошкой вцепилась в подоконник и занавеску и ни на воробьиный скок не сдвинулась, как будто ее тут-то и пригвоздили. Зато уж и видно ей было так, что позавидуешь.

Все-все разглядела. И родителей молодых (степенные, солидные все люди), и главу колхоза (хоть и знала его с малолетства, но сейчас он был совсем другой – помолодевший, в темном костюме, при галстуке, артист, да и только), и даже среди гостей своих мать с отцом.

Но самое значительное лицо для Антошки была невеста. Глаз с нее не сводила, впервые видела такое чудо – белое воздушное платье, веночек из белых роз, надетый поверх тонкого, белого, воздушного то ли платка, то ли куска ткани и чуть закрывающий до слез красивое, светящееся счастьем лицо девушки. Такого счастливого лица Антошка отродясь не видела, а потому в восторге замерла и не могла оторваться от этого сказочного чуда. Ее даже зло разобрало, когда жених широченной спиной заслонил от нее невесту.

Антошка вытянула шею, пытаясь все же рассмотреть молодую, но тут жених повернулся и встал перед окном, на которое взобралась Антошка, и у девчушки сердце подскочило, замерло, а потом забилось так, что ей пришлось даже руки прижать к груди, чтобы оно ненароком не выскочило на этот самый подоконник. И взглянул-то он на нее весело всего мельком своими ничего, кроме невесты, невидящими, горячими и влажными синими глазами, провел рукой по блестящим, черным, как смоль, кудрям, повел черной соболиной бровью и отвернулся.

А у нее не только перед глазами, в сердце отпечаталось это румянцем залитое, улыбающееся лицо со сверкнувшими в улыбке белоснежными зубами, эти бездонные глаза, ограненные черными пушистыми ресницами. И не только Антошка, но и всё вокруг нее загудело на разные голоса: «Невеста хороша, но и жених красавец, каких поискать, дай им Бог счастья».

Тут вдруг ребятня завозилась, заверещала, гвалт подняла. Антошка понять не успела, что к чему, а жених снова к окну повернулся, сверкнул опять белозубой улыбкой, свел в притворной строгости соболиные брови и как крикнет на малолеток (а у самого глаза веселые-развеселые, не злые вовсе, добрые, искристые – чудо, а не глаза):

– А ну, кыш отсюда, команда босоногая, а то я сейчас ухват возьму да вас этим ухватом.

И вроде вправду озорников наказать хочет, вроде к окну шаг делает. Ребятня с визгом горохом на землю посыпалась и дала стрекача. Пришлось и Антошке вместе со всеми деру давать, только всего и был у нее миг, когда она жениха как следует рассмотрела.

Много лет спустя вспоминала Антошка в очередной раз этот миг, а что за ним было – хоть убей не помнила. Как срезало из памяти дальнейшее. Молодожены вскорости уехали, к ним нового агронома прислали, тот был женатый, с семьей приехал и остался навсегда. Село повспоминало красивую свадьбу и красивую пару, да и забыло, а вот Антошка не забывала никогда. И школу кончила, и институт, и тоже агрономом в другое село поехала работать, а помнила этот миг так, как будто это было вчера.

И не Антошка она теперь была уже вовсе, а Антонина Ивановна, и девушка из себя стала видная, красивая и ладная, и женихов стаи вокруг увивались, а из памяти не уходило молодое, синеглазое, чернобровое лицо Степана Андреевича (жениха-то так именно и звали). И никто и ничто воспоминания те перебить не смогло, ожгло сердце тринадцатилетней девчонки недетским огнем и на всю жизнь спалило. Ни один из женихов ей был не мил, все куда-то рвалась, чего-то ждала, что-то искала. И казалось ей, вот сейчас выйдет на улицу, завернет за угол – и встретит его.

Вот и гнало ее все годы с места на место, вроде перелетной птицы, вот и хотелось ей новых людей вокруг, новых знакомств и встреч. И специалист была отменный, никакой работы не боялась и не стыдилась, не одно заброшенное хозяйство подняла. А вот с личным не заладилось. Семьи не завела и детей не имела, хотя душа так и тянулась к малышам. Первая была их подруга, заступница и баловница.

Что тут скажешь, а того более, что поделаешь? На нет и суда нет. Так вековухой и на пятый десяток перевалила. Жизнь-то как перевернутая страница, перекинул одну, другую, третью, глядь, а уж и книга-то почти что прочитана. И все так незамысловато и незаметно получилось, вроде как и не начинал жить еще, а уж другим место уступай. Так что вечерами по-над рекой наша Антонина Ивановна шальными веснами домой бежала и только. Это другим в кустах соловьи пели, луна с небес ярче яркого светила да разнотравье духмяное свиданья ароматом наполняло.

И не для нее весла лодки в вечернем тумане по воде хлопали, то другую парочку качала и баюкала благожелательная к влюбленным ночная река. И не потому, что желающих свиданий кавалеров у нее не было, а потому, что улыбка одна озорная сердце ее на всю жизнь в плен забрала. Так вот и получилось, что погрустит она, погрустит, опечалится, покручинится, а потом опять за работу – глядь, оно все и забылось – грусть и тоска. И опять жизнь вроде даже ничего, успевай только поворачиваться. Времени на дела никак не хватает, до грусти ли тут?

Вот поехала она как-то в город по делам своим производственным и на рынок зашла. Дело было летом, фруктов разных южных полным-полно, захотелось ей черешни, абрикосов, чего на русском селе отродясь не росло. Ходит Антонина Ивановна по рынку, к фруктам присматривается да приценивается, и вдруг ее как током шибануло, ноги к земле приросли и ни с места. У прилавка с черешней, чуть ее напротив, Степан Андреевич в очереди.

Стоит она столбом, на него во все глаза смотрит, а сдвинуться и сказать хоть что-то не может. Только так и жжет его глазами. А он ничего из себя, все еще красивый, только черные смоляные кудри поседели, все в инее, глаза не такие синеющие – поблекли малость, а про зубы сказать ничего нельзя, усы отпустил. Ну и поправился заметно, кряжистым стал.

Глянул на нее раз, другой, о чем-то задумался, потом опять на нее обернулся. Узнать, конечно, не узнал, где там, он и тогда ее, тринадцатилетнюю девчонку, не примечал, а теперь, когда ей все сорок – где уж там, но, видно, что-то знакомое ему в ее лице было, потому что он тоже вроде на нее стал в упор глядеть. Пришлось ей чугунные ноги от земли отрывать, прокашляться (голос куда-то, видишь, подевался) и к нему подойти. Неудобно так-то среди толпы глазеть друг на друга.

– Здравствуйте, Степан Андреевич, наверное, не помните вы меня, а я вас сразу узнала. Все работаете агрономом или другое что наладили для себя?

Он заулыбался, закивал головой, руку протягивает:

– Здравствуйте, здравствуйте, Анастасия Ивановна. Почему не помню, я вас тоже сразу узнал, хоть мы давненько не виделись. Может, отойдем в сторону, поговорим немного, сколько всего есть вспомнить!

Тоня улыбнулась, а в голове мелькнуло: «С чего это он меня Анастасией-то обозвал? Не помнит, конечно, не помнит, где уж там». А сама руку свою, за которую он ее с рынка тащит, не отнимает, и так-то ей хорошо, покойно и радостно, как никогда в жизни.

Вышли из толпы, вот так держась за руки, пошли по улице, на какой-то лавочке в незнакомом скверике присели.

– Ну, кто первый начнет? – весело заговорил Степан Андреевич. – Помните, вы всегда так в классе говорили, когда вопрос нам задавали, а мы ведь учились плохо, если честно сказать, и не учились вовсе. Как мыши сидели, боялись, каждый думал, только бы не я. Это я потом за химию взялся на совесть и химиком стал, а не агрономом, как вы почему-то подумали.

Антошка сидела и ничегошеньки не понимала, голова у нее шла кругом, и понимать ей ничего не хотелось, а хотелось вот так сидеть бесконечно – плечом к плечу и ее рука в его руке. Да еще хотелось безотрывно смотреть в дорогое, конечно же, постаревшее, но все еще очень молодое лицо.

«Сколько же ему сейчас лет? Ведь он меня лет на пятнадцать старше, а выглядит почти ровесником?»

– Вы замечательно выглядите, – услышала она вдруг голос Степана Андреевича, – почти совсем не изменились, хоть столько лет прошло.

– Так уж и не изменилась? – нашла Антошка силы разлепить в усмешке склеившиеся губы.

– Конечно, изменения кое-какие есть, – заторопился оправдаться Степан Андреевич, – но совсем-совсем небольшие, честное слово, поверьте.

Антошка выдернула руку, замахала на него:

– Да что вы такое говорите, быть этого не может, я же ребенок тогда была, а сейчас почти старуха.

Степан Андреевич вскочил со скамейки, схватил обе ее руки, прижал к груди.

– Ну зачем вы так – «старуха», я насчет ребенка не знаю, не назвал бы вас в те времена так, но вы были тогда и сейчас остались очень и очень красивой. Мы ведь в вас всем классом влюблены были, и девчонки и мальчишки, жаль только, вы мало с нами побыли, уехали быстро. Но я вас всю жизнь свою помнил и химиком из-за вас стал.

«О чем это он?» – мелькнула и исчезла мысль у Антошки, потому что сама она просто растворилась в незнакомых ощущениях.

– Ну расскажите же что-нибудь о себе, вы ведь замуж тогда вышли. Как живете, есть ли дети?

Антонина провела рукой по лбу, пытаясь собрать и привести в порядок мысли.

– Замуж я не вышла, детей у меня нет, живу одна, работаю в соседнем с городом селе агрономом.

Теперь уже Степан Андреевич смотрел на нее с недоумением.

– А химия? Совсем забросили, надоели вам ученики, наверное?

Тут Антошку осенило. Он же ее за кого-то другого принимает, а она-то, дура, обрадовалась, ну да ладно, надо узнать, почему он из агрономов в химию подался и где семья его, та сказочная чудо-невеста в белой пене.

– Вы-то как поживаете, как семья, детки? Поди, уж совсем большие, сколько их у вас?

Степан Андреевич чуть отвернулся:

– Да нет у меня семьи. Ни жены не завел, ни детей. Химия не дала, всю жизнь ей отдал, теперь бобыль бобылем.

И такой грустью повеяло на Антошку от этих его слов, что ей захотелось вот тут же на лавочке разреветься, но нет, погоди-ка, свадьба ведь была настоящая, и невеста была, а значит, была настоящая жена. Куда же она подевалась?

– Не пойму я что-то, – Антошка потянула его за рукав, – где жена ваша, агрономша из нашего села, вы ведь с ней тогда вместе уехали? Я и на свадьбе вашей была, маленькая, конечно, лет тринадцати, но помню все очень ясно. Вы тогда самым счастливым были, как же это, а?..

Антошка теребила и теребила его рукав, а он смотрел на нее во все глаза, и в этих глазах было великое смятение, а потом вдруг появилась такая же неизбывная грусть, как и в тех его словах о химии.

Степан Андреевич сел на лавку, обхватил голову руками и глухо сказал:

– Ах, Анастасия Ивановна, Анастасия Ивановна, забыли вы и этот наш город, в который приехали – а я-то всю жизнь здесь прожил, и свой первый десятый «Б» класс, где преподавали нам химию, а были всего-то и старше нас на каких-то четыре года, только кончили тогда свой педвуз и первый раз в десятый «Б» класс… – Он грустно усмехнулся. – Конечно, всего лишь полгода проработали и уехали. Тогда все говорили, что к жениху, замуж вышли, а я не верил, все ждал вас. Всегда знал, что вы в наш город еще вернетесь, потому и не уезжал из него и сам педвуз закончил. Химию все годы преподаю, чтоб к вам быть поближе, чтоб сразу узнать, что вы вернулись. И не женился опять же потому, что вас ждал. Весь класс тогда в вас влюбился, а я полюбил на всю жизнь – вас одну. Я и сейчас вас люблю.

Тут Антошка не выдержала, вскочила, хоть ничегошеньки не понимала, мысли все как назло перепутались, знала только, что она не Анастасия Ивановна, а значит, не должна сидеть с ним рядом да еще о любви слушать, но он с мольбой протянул руки к ней:

– Если уж так случилось, что мы все же встретились, выслушайте меня хоть один раз.

И Антошка почему-то снова села.

– Да, я любил, люблю и буду вас любить всегда. Сейчас я смотрю на вас и вижу, что вот она передо мной – моя мечта, мечта всей моей жизни. А ведь с тех пор прошло почти тридцать лет, я постарел, а вы только чуть-чуть, все такая же. Ну, конечно, уже не двадцать четыре, а пятьдесят пять, но больше сорока вам ни за что не дать. Красавица. А самое главное, лицо то же, те же глаза, и эта прядь на лбу, и цвет волос, и голос тот же. И ни одной морщинки, ну если приглядеться, то вот одна маленькая-маленькая, в уголках губ. – Тут рука его слегка коснулась лица Антошки и его пальцы бережно побежали по щекам к уголкам губ.

Это было уже выше ее сил, она опять вскочила, откинув с силой его руку, и, захлебываясь, давясь словами, заговорила сбивчиво, горячо и даже со слезами, внезапно прорвавшимися невесть откуда.

– Не знаю я никакой Анастасии Ивановны, а о ее жизни и подавно. Но зачем вы семью бросили, а теперь притворяетесь неженатым, в кого-то тридцать лет влюбленным? Меня вы, конечно, помнить не можете, но зачем же, Степан Андреевич, комедию здесь ломать? Я ведь так в вас верила, вы мне, как звезда, всю мою жизнь светили. Я, может, поэтому и замуж не вышла, о вас все мечтала, встретить хотела, посмотреть, как вы живете. Тогда на вашей свадьбе я впервые счастливых людей увидела, красиво любящих, надежных. А вы? Степан Андреевич, Степан Андреевич, стыдно вам. Ну, не хотите мне говорить о семье, не надо, но врать-то так зачем? А если бы на моем месте эта самая Анастасия Ивановна была, она, может, даже вам поверила бы и не знала бы бедная, что много лет назад вы на своей самой законной свадьбе нас, детей, с окна согнали. Обманули бы вы ее, Степан Андреевич, как пить дать обманули бы. Ну да Бог с вами! Хотела о вашей жизни узнать и узнала, сподобил Господь.

Выпалив все это единым духом, Антошка шагнула в сторону, но была остановлена ухватившейся за край ее платья мужской рукой.

– Постойте, постойте, разве вы не Анастасия Ивановна?

Антошка впервые за время своей отповеди взглянула в лицо сидевшего перед ней мужчины всей ее жизни. Чуть поблекшие, но все еще очень синие глаза глядели на нее с недоумением, обидой и каким-то странным интересом.

– Нет, не она, увы, – ехидно сказала Антошка и представилась: – Ложкова Антонина Ивановна, агроном колхоза «Маяк», тут рядом с вами есть такой.

– Знаю, слышал, – нараспев, задумчиво проговорил Степан Андреевич, помолчал немного, пристально глядя ей в глаза и не выпуская подола платья, а потом вдруг тряхнул головой и весело сказал: – Да ведь и я не Степан Андреевич. Коржаков Андрей Михайлович, директор семнадцатой школы, позвольте представиться.

Антошка ахнула и прикрыла рот рукой:

– Как не Степан Андреевич? Неужели обозналась?

– Обозналась, обозналась, – расхохотался мужчина, – да и я хорош тоже, на вас набросился, простите уж великодушно.

Антошка несколько минут таращила на него вылезающие из орбит глаза, а потом вдруг тоже начала хохотать, Андрей Михайлович вторил ей, и на этот хохот стали оборачиваться редкие прохожие в сквере.

– Так вы не Анастасия Ивановна? – давясь от смеха, спрашивал и спрашивал Андрей Михайлович.

– Нет, не она, – едва могла выговорить Антошка.

Оба смеялись так, как, наверное, ни один из них никогда не смеялся в своей жизни. Слезы лились у них из глаз, но остановиться не было сил. Тут-то можно и кончить эту сказку, потому что она и в самом деле на этом месте кончается и начинается другая. Очень хочется надеяться, более радостная, счастливая и прекрасная, потому что, без спору, все самое чудесное происходит весною, не уступает весне и лето, в колдовской силе держащее людей всю жизнь, но кто сказал, что осень менее волшебна и дивна?

А вдруг самые удивительные сказки могут приключиться с людьми в их осеннюю пору, и, что уж совершенно точно, продлятся они во все оставшиеся годы, если только двое сами захотят этого.