Шла по дороге лошадь. Откуда она взялась и куда путь держала, не сказал бы никто, да и она сама. Где-то когда-то кто-то разбередил ей все нутро своими россказнями о городе мечты, где всем хорошо, вольготно, привольно и сытно – и людям, и животным. А ей так надоело без отдыха и устали работать и работать, не видя конца и края, что сказка о чудо-городе пришлась в самый раз и она, бросив всю свою прежнюю жизнь без сожаления и опаски, двинулась в дорогу. Вот и шла уже который день, а о городе не было ни слуху ни духу. Терпения, покорности обстоятельствам ей было не занимать, как было не занимать упорства, настойчивости и трудолюбия, а потому копыта бодро стучали и весь казавшийся бесконечным тракт принимался как данность.

В одном из селений ей повстречался оборванный нищий.

– Куда это ты тащишься? – нелюбезно спросил он.

– Иду в чудо-город, – спокойно ответила лошадь, не обращая внимания на тон вопроса.

– И что еще за чудо-город такой выискался? – грубо продолжил расспросы нищий.

Лошадь вздохнула:

– Есть такой на белом свете, говорят. Там всего вдоволь, всем всего хватает и не надо надрываться, голодать и быть битым хозяином. Да и хозяев там нет, каждый живет так, как хочется, и никто его этим не попрекает. И люди, и животные живут без забот и горя.

– Слушай, – взмолился нищий, враз сделавшийся ласковым, – возьми меня с собой, я так измаялся на этом свете, что и жизнь стала не мила. Хоть в петлю лезь, да Бога боюсь. Нельзя Божьим тварям самим себя жизни лишать, то Божье дело. Вот и тяну бесконечную лямку, когда-то еще Господь приберет? Возьми меня, очень тебя прошу.

– Ладно, – согласилась лошадь, – садись. Хоть и легче мне одной идти, но и тебя не бросишь в горе, и твоя нужда помощи просит. Пойдем вместе по этой нескончаемой дороге, может, и приведет она нас куда-нибудь.

Нищего и приглашать дважды было не надо. Перекинул он сумку через плечо и взобрался на лошадь. Теперь их стало двое. Лошадь траву пощиплет, нищий подаяние выпросит – и снова тащатся по дороге. А та хоть и петляет да по холмам и перелескам тянется, но конца и края у нее не видно ни лошади, ни человеку. Вот мерят они версту за верстой, как вдруг на дорогу драная и облезлая собака выбегает и – прямо под копыта лошади.

– Ты чего, сдурела? – заорали в один голос путники. – Жизни своей не жалко, на рожон лезешь?

Собака села, язык высунула, из собачьих глаз слезы катятся:

– От такой жизни сдуреешь. Хозяин смертным боем бьет, а есть один день даст корку хлеба, а два других и не подумает. Как я еще не сдохла, сама удивляюсь. А сегодня начал он меня колотить нещадно, да я вырвалась и дала деру, куда глаза глядят. Все едино пропадать, хоть у него – забьет ведь до смерти или просто сдохну от такой кормежки, хоть в бегах от голода. А вы сами-то куда путь держите?

– Расскажи ей о чудо-городе.

Нищий слез с лошади и стал обирать колючки репейника из собачьей шерсти.

– Вот слышала от добрых людей, что есть на свете такой чудо-город, где и людям, и животным жизнь за малину кажется. Всего-то там вдоволь и каждый ест и делает то, что только хочет сам. Нет там ни хозяев, ни рабского труда, ни неволи.

– Неужто вправду на свете может такое быть? – удивилась собака, а потом взмолилась: – Постойте, сделайте доброе дело, возьмите меня с собой, все одно помру здесь, а так вдруг и взаправду жизнь пойдет разлюли малина.

– Возьмем, что ли? – пробурчал нищий. – Да куда деть-то ее?

– Ой, – обрадовался пес, – да я милым делом за вами следом побегу.

– Куда тебе, – махнул нищий рукой, – с такой жизни долго не пробежишь. А сколько той дороги пройти надо, мы и сами не знаем. Так что ты не суетись, тут думу думать надо, что с тобой делать.

Лошадь вздохнула:

– Чего думать-то? Кузов делайте, потащу его, так и быть.

Смастерили нищий и собака кое-как тележку. Не бог весть какую, поскольку ни мастерством не владели, ни инструментом, но при всем при том передвигаться все же было возможно, а потому лошадь обреченно добросовестно впряглась и потащила возок с седоками. Сколько километров вот так путники отмахали, они и сами затруднились бы сказать, но на одном из дорожных поворотов встретился им драный и облезлый кот. Он, высунув язык, лежал прямо на дороге и уже закатил глаза, когда копыта лошади остановились прямо перед ним. Нищий и собака слезли с телеги и подошли к коту:

– С чего это ты, братец, подыхать собрался? – начал расспрашивать нищий. – Или нет ни кола, ни двора, ни хозяина? Может быть, заболел или тебя выгнали из дома? А может, и вовсе все еще проще, стянул у хозяина лакомый кусочек и получил по шкуре сто горячих?

– Ни то, ни другое, ни третье. И вправду нет у меня ни кола, ни двора, ни хозяина и никогда не было. Я на помойке родился, на помойке и вырос, – отвечал кот, еле ворочая языком. – А бит своими же сородичами и бит нещадно. Как меня совсем в клочья не задрали, и сам диву даюсь! У нас на помойке народец боевой, драчливый и безжалостный. Любезничать не привыкли. Чуть что – сразу в глотку вцепятся всей кодлой и загрызут мигом. Или так искусают за милую душу, что сам по себе сдохнешь, не выживешь. Вот и мне, видать, совсем конец пришел.

– Да за что тебя так-то? – не выдержала и вступила в разговор собака. – Что ты такого сделал, что кодла твоя на тебя ополчилась?

– Ох, братцы, сам не знаю, не ведаю. Как все приключилось, ума не приложу, да только все равно назад мне нельзя. Виноват, не виноват, но если тебя изгнали, обратно к ним дороги нет. У нас на помойке законы куда как строгие и соблюдаются без дураков, основательно. Так что жизнь моя – совсем пропащая. А вы куда путь-дорогу держите?

– Давай, рассказывай, – обратились нищий и собака к лошади, – твоя придумка, тебе и отвечать.

И лошадь опять покорно начала:

– Услышала я как-то о чудо-городе и так захотела туда попасть, что свет стал не мил. Бросила я все и вышла на дорогу. Показать, в какую сторону идти, мне показали, а долго ли идти – не разъяснили. Иду, пока ноги несут, а там видно будет.

– Что же это за чудо-город такой? – чуть-чуть приободрился кот.

– Чудо-город и для людей, и для животных отдых и покой, жизнь без горя и забот. Там всего вдоволь, всего всем хватает, нет ни драк, ни хозяев, ни побоев. И труда бесконечного нет. Каждый живет так, как ему хочется, и никому до того дела нет.

Выслушав, кот еще больше оживился и давай проситься:

– Братцы, дорогие, возьмите с собой, не погубите. Тут мне конец, и думать нечего, а там, глядишь, оклемаюсь и поживу еще, не дуя в свой кошачий ус.

– Что мы? Мы сами на птичьих правах. Ты не нас, ты лошадь проси. Как она решит, так и будет, а мы тут ни при чем, – в один голос сказали нищий и собака и, подойдя к лошади, спросили: – Что делать-то будем? Возьмешь его, что ли, аль нет?

– Возьму, – вздохнула лошадь, – негоже в беде бросать, Господь не велит. А мы все под Богом ходим, ко всем нам Всевышний добр и милостив. Гляньте-ка, пропитание нам подает: мне травку пощипать вволю, а собаке и нищему всяк подаяние кинет по милости Божьей. Идем не голодуем, не холодуем опять же под рукой Господа, так что отказать мне заповедь не дает. Как ко мне Бог милостив, так и я ко всем должна быть. А потому без разговоров кидайте кота в телегу и пойдем дальше.

Ну, как сказала, так и сделали. Закинули кота (а тот-то рад-радешенек) на телегу, сели сами и покатили за райской жизнью в чудо-город.

Скоро сказка сказывается, а вот дело-то долгонько делается. Шла и шла лошадь прямо вперед по дороге, а та сюрприз за сюрпризом преподносит, не соскучишься. Телега-то вовсе доверху набитая оказалась. Сколько бедолаг повстречалось лошади – словами не передать. И у каждого свое горе-беда, общее только одно – смерть стоит за плечами и пощады от нее не жди. Единственный шанс выжить – чудо-город. А его все нет и нет, хоть ты убейся.

Лошадь упорно и упрямо шла вперед и вперед, не отчаиваясь и не ропща. А как увидит какого-нибудь бедолагу в почти гибельном состоянии, только головой да гривой махнет в сторону телеги – садись, мол, подвезу тебя. Нищий и собака никого уже ни о чем не расспрашивали. А чего спрашивать-то… И так видно, кто в беде неминучей находится. Слезут только, молча несчастного подхватят по лошадиной указке и забросят на телегу, а там уже битком набито. И лошадь еле ноги переставляет, и место едва-едва находится. В общем, сидят, словно селедки в бочке, но не ропщут, наоборот, местечко какое-никакое находят для очередного горемыки. И у того гляди уже глаза потеплели и повеселели, а в груди надежда песни распевает о чудо-городе.

Теперь каждый уже от себя что-то в рассказ лошади добавляет, так что сказ о чудо-городе оброс такими деталями, подробностями и небылицами, что первоначальный вариант изменился до неузнаваемости, и сам изначальный рассказчик не поверил бы, что это он поведал. Сидящие в телеге предвкушали найти в чудо-городе то, о чем каждому мечталось, а потому ехали до того погруженные в свои мысли, что на жалобы (теснота и утомительность пути) времени не находилось. Голова была забита выискиванием новых райских услад, которые непременно будут когда-нибудь присутствовать в их жизни в сказочном городе, а потому все окружающее воспринималось как временное и преходящее. Ну, а коль так, то что зря ныть и канючить? Будущее впереди, и оно прекрасно, что же понапрасну расстраиваться и себя мучить? Терпение, терпение и еще раз терпение…

Что касается лошади, то она уже забыла и считать, сколько закатов и рассветов встретила в дороге и скольких несчастных тащит в своей телеге. Натужно переставляя ноги, она плелась вперед, не замечая и не чувствуя ничего от безумной усталости, но остановиться или высадить кого-то, а может, просто не брать следующего бедолагу и мысли не допускала. Такой уж у нее крест – тащить в лучшую жизнь всех, кому холодно и голодно, кого бьют и мучат, кто на грани жизни и смерти. И уже стали привычными насмешки встречных благополучных людей и животных.

– Вы поглядите только, ну не дура ли эта лошадь? Еле сама плетется, а в телеге тащит видимо-невидимо. Одна бы уже как далеко была! И не устала бы смертельно, а то вовсе одер, а не животное, хоть сейчас на скотобойню, да от такой дохлой клячи толку и там не будет. Кому старые мослы нужны? Сдохнет, точно сдохнет в дороге, и поделом ей. Если головы нет, свою не приставишь, а уж коль Бог ума не дал, взять его негде. Дурой родилась, дурой и помрет.

И хохотали, хохотали, тыкая в нее пальцами, взрослые и дети, кошки, собаки, лесное зверье. Но лошадь и ее седоки на эти издевки внимания не обращали. Что им за дело до зевак да ротозеев? Сложилось все у них, вот и хорошо, вот и славно. Очень все за них рады. А что горе да беду понять не хотят и в такое не верят, то дай им Бог никогда подобного и не знать. Жизнь, которая досталась путникам, они и врагу не пожелают, не то что дурацким насмешникам. А то, что своя рубашка ближе к телу, это всем ясно, тут и спорить, и обижаться грех. Закон жизни, что поделаешь!

За время дороги лошадь стала не только терпеливее и терпимее к другим, но и мудрее. Потому-то она и не сердилась на тех, кто называл ее полной дурой и смеялся над ней: у них свое понимание жизни, свои пути и тропы, у нее свои. По-иному она жить не могла и не хотела. Беды и горе других были и ее бедами и горем – пройти мимо совершенно невозможно. Да и создал ее Господь делать трудную работу и таскать тяжести. Сетовать и плакаться не имело смысла. Кто-то же эту самую работу должен был делать, как и то, что кто-то же должен был жить, помогая другим? И если этот кто-то она, лошадь, то что здесь роптать? Ведь страшнее ничего нет, чем пройти мимо или обойти стороной те пути-дороги, которые наметил нам Бог, чтобы в итоге нашей жизни на земле себя спасти, спасти свое Божественное начало.

Так думала наша ставшая мудрой лошадь, пока шагала по нескончаемой дороге и тащила свою полным-полнехонькую телегу, не обращая внимания на все, что происходило по сторонам. И ее терпение было награждено. Повернув очередной раз, лошадь и все сидевшие сзади увидели перед собой переливающийся в золотых лучах солнца удивительный город за огромными массивными каменными стенами и коваными непробиваемыми воротами. Вдоль этих стен тянулся глубокий ров, заполненный до краев водой, что не позволяло подойти близко к воротам и делало невозможным доступ ко всему, что было за ними. Подъемный мост мог бы решить проблему, и, по всему, так и было на самом деле.

Как все догадались сразу, это и был заветный чудо-город. Они все же его нашли. Лошадь радостно бросилась вперед, но неожиданно путь ей преградила возбужденно галдящая толпа.

– Куда прешься, сермяга? Разве не видишь, какая тут прорва народа? Встань в очередь, деревенщина!

Оглядевшись, лошадь увидела кучу народа и всякой живой твари. И все это кричало, ссорилось, толкалось и пробивалось вперед. Лошадь покорно встала со своей телегой в очередную, кажущуюся нескончаемой вереницу.

Но и тут со всех сторон послышались насмешки:

– Ну, видели ли вы где-нибудь подобных дур? Мало того, что сама еле тащится, она еще и телегу полнехонькую таких же оборванцев за собой прет. И ведь поди ж ты, тоже хочет в чудо-город попасть, а того не знает, морда неумытая, что в чудо-город не всех пускают. Сколько стоящих в очереди зря здесь парятся! И более достойных, чем эта кляча, в город не пропустят, а уж этих оборванцев и подавно. Напрасно приперлись, поворачивайте обратно, пока поганой метлой вас не погнали.

Лошадь и ее седоки молчали, не ввязываясь в перепалку, и готовы были стоять бесконечно. Никто не пикнул и не нарушил молчания ни единым звуком. Казалось, они выпали из реальности, стали глухими и немыми, а заодно и незрячими, потому что не обращали ни малейшего внимания на стоявшие перед ними хохочущие, кривляющиеся лица и морды. И сколько так вот они могли выдержать, одному Богу было известно.

И вдруг ворота города открылись, вышли какие-то люди, тут же был перекинут мост, и толпа к нему двинулась. Лошадь приготовилась терпеливо ждать своей очереди, но толпа быстро редела. Группа стражников, задав каждому один-два вопроса, качала головами, отказываясь пропустить за ворота. Наши скитальцы совсем сникли. На их глазах ни один из стоявших впереди не получил согласия на вход. Уж если эти благополучные люди и звери не были достойны находиться в чудо-городе, то натруженную-перетруженную лошадь с телегой, битком набитой горемыками и бедолагами, и вовсе не пропустят. Вздохнув тяжко, лошадь со своими седоками приблизилась к сторожевой заставе.

Понуро опустив голову, чуть потряхивая гривой, она встала перед стражниками как вкопанная, едва-едва дыша от усталости, измученности и полного упадка всех жизненных сил. От изумления стражники потеряли дар речи. Несколько минут стояла мертвая тишина, в течение которой пристальные глаза стражников въедались в каждую деталь, в каждую черту стоявшей перед ними группы, и вдруг они раздвинули алебарды и коротко сказали одно слово:

– Проходи!

Что тут началось! Те, кому был дан отказ, орали, свистели, топали ногами и возмущались, возмущались… Почему, ну почему всем в очереди поголовно отказали, а эту дрань и рвань вместе с дурой лошадью пропускают? Где же справедливость?

Шагнув дрожащими от волнения ногами в каком-то сплошном помрачении ума на мост, ведущий к открытым для нее и тех, кого везла, вратам, лошадь скосила в сторону глаза и увидела разом и беснующуюся в возмущении толпу, и стражников, один из которых властно поднял руку, призывая к тишине. Крики чудесным образом прекратились, и идущие к своей мечте – чудо-городу, не помнящие себя от счастья вчерашние бедолаги и несчастники во главе с лошадью услышали:

– В чем вы видите несправедливость? Ни один из вас не выполнил за всю жизнь ни одного из условий, служащих пропуском в наш город. Вы думали только о себе, не обременяя себя трудами и заботами о ближних. А эта лошадь из последних сил, не прося помощи, не стеная и не жалуясь на судьбу, несла свою ношу, которую сама на себя же и взвалила! Над вами и над вашим эгоизмом не властны были ни просьбы, ни приказы. Бесконечно любя только себя самих, вы заняты были лишь обустройством личного благополучия, презирая тех, кому плохо. А здесь не было и малейшего принуждения, все делалось по велению сердца и так, как заповедовал Господь. Наш же город для тех, кто устал от трудов праведных и кому по закону Божьему еще на земле дана возможность отдохнуть.